Война, как смерть, всегда наступает внезапно. Сколько бы люди ни готовились к ней, как бы ясно ни видели ее приближение, всё равно живет, теплится где-то в тайниках души надежда, что минует беда. Эту надежду способны уничтожить только залпы заговоривших пушек.

Разумеется, Вася и его товарищи знали о том, как угрожающе развивались события в Европе, особенно после убийства в Сараеве. Газеты они читали. Про Васю друзья говорили, что он не может заснуть, если не прочтет всё, что можно достать в газетных ларьках. В шутке была правда. Его карманы всегда топорщились от газет. Одни он покупал, другие брал почитать у газетчика, это обходилось дешевле. Случалось, забежав к Васе на минутку, кто-либо из товарищей заставал его склонившимся над «Новым временем», «Утром России» или какой-нибудь другой черносотенной газетой.

— Зачем ты руки мараешь о такую дрянь?

— Это наши враги, — спокойно говорил Вася, — мы должны их знать. И полезное кое-что можно найти в этих газетах, только читай с толком. Врут они, врут, да проговорятся. А нам хорошо нужно представлять себе, что делается на белом свете…

И все-таки в тот жаркий дань, когда они катались на лодке по заливу, лежали в густой траве лесной поляны, собирали землянику и спорили, стараясь представить человека грядущего социалистического мира, в тот день Вася как-то не думал о войне. А она уже переламывала по-своему жизнь миллионов людей.

Всё сразу стало иным.

Правда, угарный ветер шовинизма, крутивший в эти дни на улицах столицы, не захватил заставу. По Невскому ходили шествия. Купцы, чиновницы, богатые барыньки и гимназисты умиленно пели молитвы и гимны, несли портреты Николая Второго. Плакаты сулили скорую победу святой Руси, славили христолюбивое воинство и молили небеса: «Боже, царя храни». Худо приходилось всякому, кто не успевал обнажить голову перед такой манифестацией. Тяжелые тумаки сыпались на того, кто не проявлял верноподданнических чувств.

Но так было на центральных улицах. А городские заставы гудели, гнев и возмущение поднимали людей. Из этих районов шли другие манифестации, они несли не хоругви, а красные флаги, они не молили о победе царских армий, а проклинали войну. Полиция и черносотенцы бросались на рабочих. Им удавалось разогнать демонстрантов, но изменить настроение заставского люда было невозможно.

Воинственный угар не захлестнул Нарвскую заставу, но бедствия войны обрушились на нее в первые же дни. Многие семьи проводили в казармы своих кормильцев, тысячи рабочих, получивших отсрочки, были приравнены к солдатам. За малейшее ослушание им грозил военный суд, отправка на передовые. Снова, как после пятого года, двери рабочих квартир трещали по ночам от ударов тяжелых сапог. Полиция «очищала» заставу от «неблагонадежных элементов».

В ту пору Вася Алексеев ощутил вокруг себя странную пустоту. Многих старших его товарищей, тех, к кому он привык идти за советом, уже не было рядом. Их угнали на фронт, запрятали за решетку. Война как-то сразу продвинула его поколение вперед. Еще вчера они были новичками, шли, равняясь на старших, а сегодня оказались в первом ряду.

Понадобились педели, чтобы из Швейцарии через границы и фронты попали за Нарвскую заставу ленинские тезисы о войне, а затем и написанный Лениным Манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия». Вася и его друзья встретили ленинские документы с огромной радостью. Легче и светлее стало на душе. Да, они правильно отнеслись к войне с первых же дней, они не ошиблись, считая ее ненужной и враждебной рабочему люду. Теперь то, что было еще неясным, смутным поначалу, полностью прояснилось. Партия звала бесстрашно бороться против войны, превратить ее из империалистической в гражданскую, в войну против царского правительства, против капиталистов и помещиков. Сердца Васи и его друзей горячо приняли этот призыв.

Прошло немного времени, и старшой Голубев в субботний вечер остановил Васю, собиравшегося домой. Голубев — приятель Петра Алексеевича, Васиного отца, знает всю их семью, крестил младшего братишку.

— Ты намотай себе на ус, Василий, — проговорил он. — Начальство косо глядит на тебя, да и правильно ведь. Другие остаются на сверхурочную, когда только попросят, а тебе всё некогда. Вот мы и завтра будем работать. Придешь?

— Как обычно, — ответил Вася.

— Так ведь обычно тебя и калачом не заманишь?

— Значит, не заманите и завтра, дядя Саша. Царю-батюшке помогать я небольшой охотник.

— Да ты русский человек или немец?! — закричал Голубев, рассердившись не на шутку.

— Человек я русский, русский рабочий. Потому и не хочу стараться на царя. Делать больше пушек? А для чего? Чтобы больше убивали на фронте таких же рабочих, как мы с тобой? Как бы русский царь победил германского кайзера, — это не наша забота. Наша забота — победить царя, а немецкие рабочие пусть своего кайзера сбрасывают. Ты думаешь, России служишь… Наша Россия — не Николашка кровавый, наша Россия — рабочие и крестьяне. Им служить надо, для них надо свалить царя и всех, кто с царем вместе губит народ на этой проклятой войне.

— Гляди, Васька, за такие слова по нонешним временам… Услышит кто — головы не снесешь.

— Пусть слышат. Я правду говорю, ее от людей прятать не надо.

Но путь правды нелегок. Тяжело приходилось в эту пору заводским большевикам. На организацию обрушивался удар за ударом. Оборваны связи с Петроградским комитетом, разгромлен райком… Трудно стало встречаться с товарищами, единомышленниками, еще труднее агитировать, рассказывать о своих взглядах рабочим в цехе. Везде слежка. Предатели и трусы рядятся в патриотов. И нет уже тех привычных мест, где сходились вместе поговорить о том, что всех интересует, обсудить, что делать дальше. И на Ивановскую улицу теперь незачем ходить. Большевистская «Правда», которой за два года пришлось сменить чуть ли не два десятка названий, теперь ни под каким названием не выходит. Ее закрыли, запретили совсем. Не соберешься, как прежде, и в обществе «Образование» на Нарвском проспекте. Общество тоже в начале войны закрыто полицией…

Хорошо хоть, что осталась школа на Ушаковской. Вася и его друзья становятся ревностными учениками.

В школе теперь надо быть очень осторожным. Полиция не спускает с нее глаз. И все-таки здесь образуются кружки рабочей молодежи. В кружках воспитывается новое поколение путиловских большевиков.

Поначалу кружков два. В одном ведет занятия Вася, с другим занимается немолодой уже человек с бородкой и в пенсне, приезжающий из города, — провизор какой-то аптеки. Зовут его товарищ Ахий. Фамилии никто не знает, разве что Вася, но он ее не называет даже друзьям. Конспирация, понятное дело.

— Где соберемся?

Во время перемены Вася коротко обменивается мнениями с товарищами.

— Давайте снова у меня, — охотно предлагает Ванюшка Тютиков.

— То-то и дело, что снова, — говорит Вася. — Заметно будет. Может, в Дачное поедем, в леске посидим. Погода вроде ничего. Вот и отправимся завтра…

— Есть тут квартира у одного паренька на Зайцевой, вроде подходящее место, — говорит Коля Андреев.

Коля примкнул к их кружку не так давно, но человек он надежный. К его предложению стоит прислушаться.

— Проверь эту квартиру, посмотри хорошенько. Подойдет — соберемся там в следующий раз.

Коля кивает головой. Конечно, он проверит. Вася дает ему важное поручение, и он это понимает…

В лесу возле Дачного они пробираются в хорошо знакомую ложбинку, окруженную густыми кустами ольхи. День действительно погожий, но поздняя осень дает знать о себе. Листья на ольхе побурели, и ветер легко обрывает их. Пышные перья папоротника съежились и стали черными. Воздух холодный и сырой, — солнце уже не греет в эту пору. Девушки приходят с лукошками, на дне которых лежат сморщенные старые грибы или перекатывается крупная жесткая клюква. От таких грибов мало проку, да и от горстки клюквы тоже, но для конспирации может пригодиться.

Смешно подумать, они ведь, бывало, ворчали, что на партах в Ушаковской школе неудобно сидеть — парты детские, а они уже взрослый народ, — но там все-таки сидишь, положив тетрадку и книгу, чернильница перед тобой, сколько хочешь макай перо. Тут (они устраиваются на пеньках и скользкой, покрытой палым листом земле. И тетрадок у них с собой нет. Полагаться надо на память. А кружок серьезный. Они изучают «Капитал».

— Сегодня, товарищи, мы должны разобраться в том, что такое стоимость, — говорит Вася.

Большую часть минувшей ночи он просидел над «Капиталом». Теперь надо растолковать прочитанное друзьям. Он достает книгу из-под пальто и начинает читать, снабжая своими пояснениями каждую фразу.

В лесу тихо, но кто знает, может быть, где-то совсем близко бродят шпики, высматривая подозрительные сборища. Надо быть начеку, и вместе с тем, надо очень внимательно слушать, если хочешь усвоить то, что написано в (книге.

— Значит, как вы понимаете потребительную стоимость?

Вася отрывает глаза от книги и смотрит на друзей. Никого из них не назовешь здоровяком. Худощавые сутуловатые фигуры, бледные усталые лица. Позади долгая неделя тяжелого труда, а сытно они никогда не ели. Теперь война, всё растет в цене, кроме их работы… До того ли им, чтобы изучать сложные научные труды? Фразы, прочитанные в книге, кажутся порой отвлеченными, их смысл не легко укладывается в голове. Но всё это надо понять и осилить. Без этого не станет по-настоящему ясно, почему так тяжела их работа и скуден хлеб, почему идет война и зачем шпики бродят вокруг леса… А главное — что следует делать рабочему человеку.

В лесу звонок не звонит и никто не посматривает на часы. Часов, по правде сказать, у ребят нет — дороги, не по карману. Да ребята и не спешат расходиться. Часто ли удается вот так сойтись вместе и потолковать?

— А я, знаете, интересную книжку прочел на днях, — говорит Вася, окончив разбор главы «Капитала», — называется «Вера в бога». Поп ее написал, но честный поп. Бывают, оказывается, и такие. Понял он, что религия — чистый обман, что сказками о боженьке дурачат народ, и написал об этом. Конечно, расстрига этот не марксист, ему до марксизма, как до неба, но в книге много полезного.

Увлекшись, он подробно рассказывает о прочитанном.

— А верующих ведь хватает даже среди рабочих. Про своего отца хоть скажу — богомолец.

— Ну, пускай верят, если охота, — откликается кто-то из ребят.

— Как это «пускай»? Нашего брата рабочего дурачат, а мы «пускай»? Вы видели, чтобы богомольцы шли на баррикады, против царя и заводчиков поднимались? Им в голову вдолбили: несть власти, аще не от бога. Вот интересно, когда рабочий класс возьмет власть, что попы и ксендзы говорить станут? Гнет религии надо свергать так же, как гнет царя. Это, может быть, много времени потребует, но без этого мы наш новый мир не построим.

— Ну ладно, — миролюбиво говорит парень, — я ведь в церковь не хожу и попов слушать не собираюсь. Я это про темных людей говорю — пускай.

Но Вася вовсе не считает опор оконченным:

— Если хочешь знать, «пускай» — это вообще скверное слово. Люди ошибаются, поступают вопреки интересам рабочего класса, а мы — «пускай»? Значит, мы равнодушны к людям и к их будущему? Тогда какие же мы революционеры?

Он быстро вспыхивает, но и быстро отходит. Паренек ведь только недавно стал посещать их сходки, многого не понимает. Вася подсаживается к нему, кладет руку на плечо:

— Эх ты, товарищ «пускай»! Тебе это равнодушие выколачивать надо из головы, как пыль из матраса.

Он уже весело смеется, и парень смеется вместе с ним.

* * *

Осень питерская плохо приспособлена для того, чтобы собираться в лесу или проводить долгие часы на море. Она тянется и тянется — конца ей нет. По заливу ходит злая, резкая волна, ветер гонит набухшие водой облака, дожди сыплют почти беспрерывно — острые и такие косые, будто они вовсе не с неба. Кажется, ветер срывает гребни волн и песет брызги на Емельяновку, на заставу. Лишь изредка выдаются ясные тихие дни. И снова льет.

А потом всё же наступает наконец зима — капризная и ненастная. Трескучие морозы сменяются метелями, а то и дождями, и вдруг, чуть ли не под Новый год, вода в речке начинает угрожающе подниматься, ломая лед и грозя затопить всё вокруг.

Теперь за городом не скоро можно будет собраться. Теперь очень нужны подходящие квартиры, вроде той, которую разыскал Коля Андреев на Зайцевой. Чаще приходят ребята и в Емельяновку к Васе, сидят в сарайчике позади дома, где у Анисьи Захаровны курятник, а у Васи — библиотека. Дуют на пальцы…

Но «главная квартира» у них на Овсянниковской. Там снимают комнату Коля Андреев и Ваня Тютиков. Дом стоит наособицу, поодаль от других, за забором, — с улицы в окна не заглянешь, не (подойдешь незаметно. Забор длинный, и в разных его углах устроены лазы — оторванные доски висят на одном гвозде, их легко отвести в сторону и поставить снова на место. Так гости и ходят, воротами пользуются редко, пробираются через лаз. Хозяин попался сговорчивый, не обращает на это внимания.

У Дмитрия Романова, правда, тоже удобная комната. Раньше он жил на Ушаковской, теперь переехал на Григоровскую. На квартирной плате не выгадал, только ходить стало дальше, да и холоднее в этом доме, но товарищи комнату одобрили единодушно. Место глухое, подходить можно с разных сторон, да и легче уйти незаметно. Однако для кружка, с которым занимался Вася, этой комнатой пользоваться было нельзя. Там собирались большевики завода, Нарвский районный комитет, туда приходили товарищи из ПК. Эту явку приходилось беречь. Идя на Григоровскую, Вася особенно тщательно смотрел, как бы не привести за собой кого-нибудь «на хвосте». Сделает не одну петлю, не раз ускорит шаг, а потом круто повернет обратно, чтобы проверить, кто сзади. Может, торопится за ним какой-нибудь подозрительный субъект? И только уверившись, что слежки нет, идет к дому дяди Мити.

Азы конспирации он начал усваивать еще мальчишкой. Теперь надо было постигать все тонкости этой науки. Промахи могли слишком дорого обойтись. Он имел дело с подпольной типографией, через его руки шла нелегальная литература, он знакомился с искусством изготовления фальшивых документов, — многие товарищи скрывались от полиции, их надо было снабжать видами на жительство. А главное, ему поручили держать связь с партийными группами разных мастерских.

Уже в начале 1916 года на подпольном собрании нарвских большевиков был образован новый райком. Пришлось создавать его после очередного учиненного полицией разгрома. Выбрали исполнительную комиссию (теперь бы ее назвали бюро): Любовь Тарасову, Федора Лемешева, Миничева, Двух Алексеевых — Ивана и Васю. Люба Тарасова стала представителем нарвских большевиков в Петроградском комитете, Миничеву поручили организовать подпольную типографию, Лемешеву — помощь товарищам, лишившимся работы, попавшим в тюрьмы и ссылки. Васе Алексееву поручили организацию партийных групп — так тогда назывались ячейки партии. Это была очень важная работа, но все согласились — Вася как нельзя лучше подходит для нее. Ею он, в сущности, уже занимался. Он умел быстро знакомиться с людьми, легко с ними сходился. Хотя «умел» — наверное, неточное слово. Правильнее говорить не об умении — о даре. Он просто не мог без людей, которые никогда не казались ему безликой толпой. Он любил их, таких разных и всегда интересных, поэтому и они его любили…

После районного собрания расходились поодиночке. В небольшой квартире на глухой заставской улице их собралось тогда немного, нарвских большевиков. Они всё время теряли товарищей, срок активной работы для каждого оказывался недолгим — месяцы, а то и недели. Потом аресты, ссылки, тюрьма. Царские власти хотели истребить большевистскую организацию во что бы то ни стало. Но организация жила, она возрождалась вновь и вновь после каждого разгрома, потому что была живой душой рабочего народа, потому что люди, составлявшие ее, знали, на что идут, и запугать их было невозможно.

Обо всем этом Вася думал, идя по тихой и темной улице. Радостно и празднично было у него на душе. Ему вспомнилось другое подпольное собрание, на котором он впервые присутствовал как член партии вместе со своими старшими товарищами и учителями. Тоже немного было тогда народа, и никто не говорил торжественных речей, а у него всё время было чувство, что свершается нечто необыкновенное и большое, что изменит всю его жизнь. Теперь эта жизнь уже не принадлежит ему. Он сам, по доброй воле, по велению души, посвящает ее борьбе за великое дело.

Четыре года прошло с тех пор. Он не ученик уже, не начинающий, не младший в большевистской семье. Он член исполнительной комиссии районного комитета. Нет, эта должность не принесет ему каких-то почестей и благ. Но доверие товарищей окрыляет душу. Сколько времени будет он делать работу, порученную ему сегодня? Этого никто не скажет заранее. Но пока он может, он будет делать ее со всей силой души и ума.

Вася Алексеев (второй слева) с молодыми рабочими Путиловского завода.

Наутро он так же, как вчера, идет на завод. Словно бы ничего и не изменилось. Но в голове его зреют новые замыслы, новые планы.

С этого дня он часто бывает на собраниях групп, кружков, и люди, впервые видящие его, с удивлением замечают, что приход этого невысокого паренька как-то сразу меняет настроение товарищей. Словно что-то светлое и даже праздничное входит вместе с ним. Все начинают улыбаться: «Здравствуй, Вася!», «Глядите, Вася пришел!» И тянутся к нему. И он уже в центре беседы.

В пушечной мастерской открылся книжный киоск издательства «Благо». Вася стал пропадать там часами. Было трудно оторваться от полок с книгами, так много хотелось посмотреть, полистать, да и унести с собой. Он постоянно поддавался соблазну. Свободных денег не было, но книги продавались в кредит, достаточно было показать свой рабочий номер, продавец делал запись, и деньги вычитали из получки. Вот тогда, у кассы, Вася, случалось, обескураженно разводил руками:

— Ох, с чем же я к матери явлюсь?

А на следующий день снова шел в киоск и снова перебирал книги на полках, листал их и снова говорил продавцу Швецову:

— Запишите на меня.

Иногда он заводил со Швецовым спор, особенно когда замечал в киоске новую партию «пинкертонов»:

— Зачем вы торгуете такой дрянью, темните ребятам мозги?

Швецов что-то объяснял про коммерцию, намекал, что есть тут и тактические соображения. К распространению этой литературы полиция относится благосклонно. К киоску меньше придирок, а ведь получить разрешение на торговлю книгами в мастерских было не легко.

Вася оставался непримиримым:

— Тактика тактикой, но у вас тут беспринципность. Книга должна поднимать людей, светить им, а это… — И он раздраженно бросал на прилавок очередной выпуск «Ната Пинкертона» или «Ника Картера».

Впрочем, со Швецовым можно было ладить. Тем, кого он хорошо знал, Швецов доставал и недозволенную литературу. В пакете с покупками Вася не раз уносил такие книжки.

И, как он ни любил книги, это было не единственной причиной, заставлявшей его так часто задерживаться около киоска. Пушечная мастерская была велика — больше пяти тысяч рабочих, всё время появлялись новые люди. Надо было приглядеться к ним, узнать поближе, а те, кто интересуется книгой, прежде всего привлекали внимание Васи.

Как-то, кажется еще осенью 1915 года, он встретил у киоска молодого, аккуратно одетого паренька, который спрашивал учебник по математике.

— Зачем тебе математика? — сразу поинтересовался Вася.

— Я в вечернем техническом училище занимаюсь, — сдержанно и даже немного сухо ответил паренек.

Вася на его сдержанность не обратил внимания. Вечернее техническое училище его заинтересовало, да и сам паренек.

— Как тебя зовут? Володя? А фамилия? Гилис? Так… Скажи-ка, много ли наших заводских ребят ходит на эти курсы? И какое настроение у них? Всё технику жуете или задумываетесь кое о чем другом?

Дело было уже после работы, они вместе пошли к проходной. Постепенно Вася расшевелил собеседника. Уж очень живо интересовался всем, очень непосредственно держался. Гилис рассказывал ему об училище, о ребятах. Потом стал сам задавать вопросы:

— Почему столько газет накупил? Зачем тебе?

— А ты думаешь, учиться можно только по учебнику математики? Я вот по газетам учусь… Да у меня и книг много. Приходи ко мне домой в Емельяновну — дам почитать.

Второй раз они повстречались на Ушаковской улице. Гилис шел, держа под мышкой коньки. Было это недалеко от дома путиловского кружка любителей спорта, и Вася с удивлением спросил:

— Ты никак к любителям собрался?

Володя кивнул головой.

— Да разве это для тебя место? Ты что, не знаешь, каков этот кружок? Их спорт — это же чисто буржуазная затея. Кто в кружке? Инженеры, мастера, да их сынки, а вы сбоку припека.

— Почему, — сказал немного обиженно Гилис, — я могу ходить на каток, как и все, а меня это как раз интересует.

— Как все! — возмутился Вася. — Там хозяева те, кто загребает деньги. Они действительные члены кружка, они всё и решают. А тебя разве примут? Ты пробовал подавать хоть не в действительные члены, а в сотрудники? Это же у них, так сказать, меньшие братья…

— Я подавал, — ответил Гилис. На этот раз голос его звучал уже не так твердо. — Пока не приняли, забаллотировали…

— И снова подашь — снова забаллотируют. Они нашего брата никогда за ровню не признают, а что пускают на каток и на танцульки — это же ловушка. От политической борьбы хотят отвлечь. Вот кадеты специально спортивное общество для рабочей молодежи устраивают, «Маяк» зовется. Так ты думаешь, они возлюбили нас? Окрутить, обдурить хотят. Мол, занимайся спортом и жми, трудись на батюшку-царя. А про их барыши не опрашивай, про то, что хлеба тебе не хватает, — помалкивай, о забастовках и думать не смей, боже избавь. Спортсмены, мол, вне политики. А это политика и есть, самая настоящая и самая подлая буржуазная политика!

Что Гилиса и второй раз в кружок не примут, Вася предсказал точно. Через некоторое время Володя подал новое заявление, и его опять забаллотировали. Но рассказать об этом Васе ему не пришлось. Они встретились снова только в семнадцатом году, сразу после Февральской революции. В проходной конторе Путиловского завода сходились на свое первое легальное собрание нарвские большевики. Были приглашены и сочувствующие рабочие. Гилис пришел в проходную и увидел там Васю. Только тут на собрании он узнал, что его знакомый — активный большевик, член районного комитета.

Вася подошел к Гилису, крепко пожал ему руку:

— Значит, ты с нами, Володя? Вот это хорошо! Давно я тебя не видел и, признаться, тревожился, что задурили тебе голову «любители спорта». У них хитрая игра… Ну да теперь времена другие, теперь им нашего брата уже не провести.

Он сразу заговорил об агитации среди рабочей молодежи, дал поручение, и Гилис с той поры стал его надежным помощником, а вскоре был принят и в партию большевиков…