#img_19.jpeg

Ноябрьские ветры продували лес. Водили хороводы желтые листья. Земля, запорошенная снегом и скованная легким морозцем, к середине дня подтаивала и гляделась в облачное небо небольшими темными лужами.

Ранним ноябрьским утром вернулся из Москвы, перейдя линию фронта, Николай Лебедев.

Лебедев вернулся один. Шепилов получил новое назначение, а Кирюхин заболел и лег в больницу.

Николай был переполнен впечатлениями от своей поездки в Москву. Хотя времени у него было совсем немного, он исходил всю столицу, беседовал со знакомыми и незнакомыми рабочими, служащими, ополченцами. И все говорили одно и то же:

— Не видать Гитлеру Москвы, как ушей своих. Не видать!

А этот фашистский белобрысый майор, которого они отвезли в Москву, оказался настоящим кладом. Командование просило передать партизанам большую благодарность за «языка» и поздравило с первыми успехами. Лиха беда начало!..

Но главное, что радовало и самого Лебедева, и всех партизан, — это указание Москвы готовиться к налету на немецкий гарнизон в Угодском Заводе и во всей боевой деятельности тесно взаимодействовать с передовыми частями Красной Армии. По сообщению Лебедева, в деревню Муковнино, находящуюся совсем недалеко от партизанской базы, скоро прибудут группы московских чекистов и «истребителей» и соединятся с партизанами для совместных действий.

— Вот это да! — радостно воскликнул Гурьянов и повернулся к Карасеву. — Не зря я тебе предлагал покумекать.

Действительно, Михаил Алексеевич не раз уже говорил Карасеву и Курбатову о том, что если для нападения на Тарутино нет достаточных сил и возможностей, то совершить налет на гарнизон в Угодском Заводе — дело вполне реальное. Уж очень Гурьянову хотелось побывать в родном ему райцентре, и не просто побывать, а и потрепать, а если удастся, то и уничтожить всю фашистскую сволочь, заполнившую ныне Угодский Завод.

— Ну что ж, — согласился Карасев. — Вот-вот подойдет подмога, совместно разработаем план… У тебя, Коля, все?

— Все… все…

Закончив деловую, так сказать, официальную часть своего доклада, Лебедев торжественным тоном заявил, обращаясь к Карасеву:

— А для тебя, Виктор, я имею особую новость, личную.

— Какую?

Карасев смущенно кашлянул и взглянул на улыбающегося Лебедева.

— А вот какую. Тебе присвоено очередное звание: старший лейтенант государственной безопасности. Поздравляю!

Партизаны тепло поздравили Карасева, а Илья Терехов, улучив удобный момент, шепнул командиру:

— Даст бог, и до генерала дослужимся.

Карасев рассмеялся и отмахнулся: «Да ну тебя, не об этом забота!»

Действительно, теперь росли настоящие заботы, увеличивалась ответственность. Инструкции и указания, переданные Лебедевым, были очень важными, можно сказать, первостепенными. Взаимодействие с частями, дравшимися на подступах к столице, подготовка к разгрому немецкого гарнизона, приход москвичей… Все это не только поднимало Карасева и его друзей по отряду в собственных глазах, они по-новому, с новой меркой и новой оценкой стали подходить ко всему, что делали и что им еще предстояло сделать. Теперь каждый из партизан чувствовал свой отряд не отдельной, изолированной маленькой кучкой народных мстителей, а составной частицей огромной армии советского народа, отстаивавшей от врага каждую пядь родной земли и готовившей завтрашний — неминуемый! — день победы.

Эти мысли и волновали, и радовали, и вдохновляли, И хотя партизаны Угодско-Заводского отряда, конечно, не знали всех планов и замыслов Ставки Верховного Главнокомандования, но они всем сердцем чувствовали, что час решительной битвы под Москвой приближается, и хотели в этой битве занять свое, пусть маленькое, но достойное место.

— Знаешь, Виктор, — сказал однажды Гурьянов, когда вместе с Курбатовым и Карасевым внимательно, в который раз, изучал карту Подмосковья. — Подмосковный фронт мне представляется стальной пружиной, огромной, тяжелой. Вот сжимается она, сжимается, а потом неожиданно развернется да как ударит!

В словах Гурьянова нашли отражение мысли, желания, мечты многих. Кто знает, может, все это сбудется и станет явью!.. Ведь вот она — Москва, Родина!..

Москва! Родина! Эти два слова звучали в сознании как призыв, как боевой пароль… В них ощущался высокий накал чувств, и главными из этих чувств, определявшими сейчас, в эти дни и часы, весь смысл жизни, были любовь и ненависть. Любовь к Родине и ненависть к врагу, к сотням, тысячам биберов, вторгшимся на родную советскую землю, чтобы опустошать ее, жечь, убивать и устанавливать проклятый «новый порядок».

Однако большие дела не должны были заслонять кропотливой, будничной, каждодневной работы партизанского отряда. И одним из первоочередных дел, намеченных партизанскими командирами, являлась расправа с Вишиным и Крусовым, с людьми, потерявшими честь и совесть, ставшими предателями своего народа.

Таня Бандулевич, Маруся Трифонова, Игорь Толпинский и, может быть, еще многие честные советские люди уже стали или могут стать жертвами предательства.

В коротком сообщении, только что полученном через партизанский маяк от Лаврова, назывались пока эти три фамилии: Бандулевич, Трифонова и Толпинский.

«Гноек ходит в форме гестаповца, рыскает по домам. Раньше, когда его искали после кражи фотографий, он тайно укрывался, а сейчас открыто посещает дом Крусова, такого же, как и он, гада и предателя».

Этими словами заканчивалось донесение Лаврова.

Гноек у Крусова. Это было ново, неожиданно и на многое проливало свет.

В партизанский отряд и раньше поступали сведения, что Крусов выслуживается перед немцами и выполняет разные поручения комендатуры. Бывший кулак, он уже не раз похвалялся, что теперь рассчитается «со всеми Гурьяновыми и его дружками». Пока до этого предателя просто «руки не доходили», но теперь, когда стало известно, что он скрывал у себя Саньку Гнойка, время пришло, медлить нельзя.

В глубоком молчании выслушали партизаны сообщение о гибели Бандулевич, Трифоновой и Толпинского. Марусю Трифонову и Толпинского знали немногие, но Таня…

Всем была знакома, дорога и близка эта приветливая светловолосая девушка, которая выросла-то почти на глазах. Однако тяжелее всех гибель девушек переживал Курбатов. Известие об их смерти словно придавило его. И без того худой, он еще больше сдал, будто почернел весь.

Александр Михайлович казнил себя за то, что согласился оставить Бандулевич в партийном подполье. К тому же сейчас, вместе с огромным горем и душевной болью, пришла и не давала ему покоя тревога о других оставленных в подполье людях.

Сколько труда и почти нечеловеческих усилий стоило создать конспиративную сеть, наладить явки, обеспечить заброску листовок, сводок Совинформбюро. С риском для жизни пробирались связные Курбатова к подпольщице Марии Жигачевой, еще недавно бывшей инструктором райкома. Эта пожилая женщина, похожая на усталую учительницу, кочевала по селам Трясского сельсовета, распространяла листовки с помощью брата, ставшего с согласия партизан старостой деревни Ступино, собирала ценные разведывательные данные.

Добирались связные и до Игоря Толпинского. Беспартийный учитель, он самоотверженно выполнял все задания райкома в деревнях Трубинского сельсовета, укрывал партизанских разведчиков и выходивших из окружения советских бойцов и офицеров и неоднократно помогал собирать для отряда продукты и теплые вещи. А теперь его уже нет. Погиб по доносу предателя.

В Белоусове работала Степанида Губанова, энергичная, резкая на слово ткачиха. Свое обещание Курбатову она выполняла смело и точно. Стоя на пороге избы, прохаживаясь по селу, обслуживая останавливавшихся на постой немцев, Губанова подсчитывала количество прошедших орудий, танков, выясняла расположение узлов связи. А по вечерам, навещая избы знакомых или «родственников», она рассказывала им правду о фашистских зверствах, поддерживала упавших духом, напоминала, что «Советская власть будет жить вечно, сколько бы фашисты ни лютовали».

В восемнадцати пунктах Угодско-Заводского района действовали подпольщики. И за всех за них сейчас болело сердце комиссара партизанского отряда Гурьянова и секретаря подпольного райкома Курбатова. Ведь каждый день, каждую минуту их подстерегали предательство, пытки, смерть.

Как быть?

Час спустя комиссар и командир партизанского отряда, уединившись в землянке, обсуждали, какие следует принять меры. Срочные меры! И командир, и комиссар сошлись на том, что не позднее завтрашней ночи надо разыскать и уничтожить предателей. С этим согласился и секретарь подпольного райкома. Промедление — смерти подобно.

Лучшие разведчики отряда Токарев и Исаев должны были сегодня же, в ближайшие часы, еще раз проверить и точно установить местопребывание обоих изменников и предупредить многих связных о необходимости соблюдать особую осторожность.

Рано темнеет в ноябре. Вокруг землянок выставлены многочисленные посты. Так уже заведено с первых дней пребывания партизан в лесу. На ночь — двойные посты, тройная бдительность.

Плохо спалось в эту ночь Александру Михайловичу Курбатову. События дня потрясли его, взволновали, лишили сна.

Набросив на плечи пальто, он вышел из землянки и увидел Колю Лебедева. Задумавшись, тот стоял возле дерева и курил в рукав ватника.

— Не спится? — Курбатов подошел ближе.

— Нет. Думаю.

— О чем?

— Эх, товарищ дорогой, разве расскажешь?..

— А что рассказывать. Разве я не понимаю. О Тане и Марусе думаешь… Потерпи! Расплатимся и за них, и за многих других.

Лебедев минутку помолчал, а потом заговорил так, будто продолжал давно начатый разговор.

— Вот оно как получилось… Война! Жили, трудились, строили, к чему-то стремились, а теперь что? На собственной земле, в собственном доме остаться нельзя. Виселица ждет. Семью бросай. В лесу прячься. Или помирай под пулей.

— Чего это ты о смерти заговорил?

Этот вопрос не то сердито, не то иронически задал Гурьянов, подошедший к ним из темноты.

— Не спится и мне, — пояснил комиссар. — Вышел подышать и услыхал, как чекист Лебедев помирать собирается. Про жизнь думать надо, а ты — о смерти.

— Не о смерти, а о жизни. Как подумаю, все во мне переворачивается. Вот возьми меня, комиссар. — Он впервые назвал Гурьянова на «ты». — Кто я? Прожил еще мало, мне всего двадцать шесть лет от роду. Стал офицером, чекистом, все время возился со всякой нечистью. И чем больше с ней возился, тем сильнее хотелось сделать нашу жизнь солнечной, чистой, светлой — такой, чтобы от радости дух захватывало, чтобы много было у всех счастья и любви… И сейчас я все время про любовь думаю.

Александр Михайлович и Михаил Алексеевич с удивлением слушали тихие быстрые слова Николая, делившегося своими сокровенными мыслями в такое, казалось, неподходящее время. Ночь. Лес. Опасность на каждом шагу. А он — о любви.

— Вы поймите меня… — Лебедев сильнее затянулся и устроился поудобнее. — Все думаю я, достаточно ли мы любили до войны свое дело, свою Россию, свою жизнь? Вот на меря, сознаюсь, редко такое находило. А теперь — будто озарило чем-то новым. И все я теперь вижу по-новому. И работу, и Родину, и семью… И жену по-новому люблю. Сильнее. Крепче. И ребенка, которого ждем… Жена ведь эвакуировалась беременной…

Гурьянов знал Николая Лебедева давно. За годы работы в Угодском Заводе он пригляделся к нему, успел оценить его преданность, честность, высокую принципиальность, готовность без рассуждений выполнить любое поручение, иногда поругивал его за излишнюю поспешность, в общем, знал как толкового, способного офицера. А оказывается, Лебедев не просто хороший и храбрый человек. У него — чудесная, богатая душа.

— Ты прав, Коля. Все теперь ценишь и любишь вдвойне.

— Вот, вот, — обрадовался Лебедев и быстро зашептал, горячо дыша в ухо комиссара: — Именно вдвойне. Вдесятеро. Даже этот богом заброшенный Угодский Завод. Подумаешь — город. До станции — и то тринадцать километров топать надо. А ведь все здесь родное, свое. И ничего не хочу отдавать: ни куска дерева, ни горстки земли…

Он глубоко втянул в себя воздух.

— Бывало, по-мальчишески мечтал я: Угодский Завод разрастется в большой город, станет таким большим и красивым, как… как… Эх, и драться же я буду, — неожиданно закончил он и стиснул руку Курбатова.

После разговора с Лебедевым Александр Михайлович и сам почувствовал себя бодрее и крепче. Что-то новое затеплилось и озарило его. Да, озарило! Лебедев нашел необычное, но верное слово. И Курбатову захотелось, чтобы это волнующее озарение, это чувство вдохновенной приподнятости не покидало его ни на минуту. Так легче будет жить и воевать.

Такие же чувства испытывал и Гурьянов. Сейчас он мог говорить, говорить, но, спохватившись, только вздохнул и прошептал:

— Эх, ребята!..

Прошла ночь. За ней миновал день, трудный день партизанских будней.

Возвратились в лагерь разведчики Токарев и Исаев и сообщили, что Крусов живет там же, где жил раньше, в небольшом собственном домике, недалеко от опушки леса, почти на окраине села. Что же касается Саньки Гнойка, увидеть его разведчикам не довелось. Люди рассказывали, что он живет на квартире в Угодском Заводе, но часто ночует у Крусова, которому покровительствует и которого всячески опекает.

И снова пришла ночь, ночь партизанской мести.

Было уже совсем темно, когда Гурьянов с Лебедевым и Токаревым пошли на выполнение боевого задания. Токарев шагал впереди. Сделав небольшой круг, он вывел товарищей на узкую лесную тропинку, ведущую прямо к селу.

Разведчики донесли точно: домик лесника Крусова, маленький, крепко сбитый, стоял на окраине, несколько поодаль от остальных домов; добраться до него не представляло трудности.

Осторожно, бесшумно перебегая от дерева к дереву, партизаны подошли вплотную к дому. Подошли и притаились. Неожиданно они услышали шум по другую, противоположную сторону дома. Отчетливо доносилось пофыркивание заводимого мотора, мелькал свет автомобильных фар, слышна была немецкая речь, в которую вплетались неразборчивые русские слова.

Что это могло означать?

Приготовив гранаты, по-прежнему хоронясь за деревьями и припадая к земле, партизаны обогнули дом и увидели возле крыльца грузовую машину. И дом, и люди были ярко освещены, словно вырваны из темноты, мощными автомобильными фарами. Вокруг машины суетились немецкие солдаты.

Токарев уже взялся за гранату, но Лебедев остановил его. Голос человека, находившегося в кузове машины и выкрикивавшего оттуда короткие распоряжения на русском языке, показался ему знакомым. Через секунду-другую над высоким бортом машины появилось лицо кричавшего. Это был владелец дома. При свете фар лицо его казалось серым, будто сделанным из плохо отесанного камня.

Теперь уже сам Лебедев рванулся вперед. Ему не терпелось схватить, уничтожить Крусова. Но Гурьянов крепко сжал плечо товарища.

— Санька! — зычно крикнул Крусов. — Куда ты делся, дьявол? Заснул, что ли? Тащи чемоданы, не в гости пришел…

Из дома вышел Александр Вишин, тот, кого Маруся Трифонова назвала «нераздавленной гнидой». Он был одет в немецкую офицерскую форму. На рукаве шинели виднелся паучий знак — свастика, на борте поблескивал какой-то значок.

Видимо, не только Санька Гноек, но и Крусов собирался покинуть свое логово, перебраться в более безопасное место, поближе к хозяевам.

Они что-то упаковывали, складывали, торопились, непрерывно переругивались между собой.

Теперь у Гурьянова отпали последние сомнения — именно у Крусова укрывался Санька. Вместе они выдавали гестапо советских людей. Пусть же партизанская кара падет на их головы. Пусть погибнут, как бешеные собаки, вместе со своими хозяевами.

Нельзя было терять ни минуты. Гурьянов уже собрался отдать приказ: огонь! Но в этот момент произошло такое, о чем впоследствии он не мог вспоминать без отвращения.

Санька Гноек обогнул машину и на какую-то долю секунды оказался в темноте, возле деревьев. И в это мгновение на него молча прыгнул Лебедев. Прыгнул, опрокинул и потащил в лес. Санька Гноек завизжал. Завизжал истошно, пронзительно, изгибаясь всем телом, дергаясь, цепляясь за все, что попадало под руки: за кусты, за траву, за землю.

Ему удалось вырваться из рук Лебедева, и он побежал, вихляя задом, обратно к машине, к немцам. Вслед ему полетели гранаты. Гитлеровцы заметались, закричали, но их крики заглушили очереди из автоматов. Ответные выстрелы были редкими и неточными.

Бой продолжался недолго. Внезапность нападения, гранаты и точный огонь партизанских автоматов решили дело в течение нескольких минут.

Словно привидения, Гурьянов и его друзья так же внезапно и незаметно, как и появились, исчезли в чаще леса. А возле дома лесника еще долго тлела покореженная машина и валялись вражеские трупы в зеленовато-серых мундирах. Среди них был труп Саньки Гнойка. Но и Крусов не ушел от возмездия. Он был впоследствии пойман, изобличен и понес заслуженное наказание.