#img_5.jpeg

Теплый вечер чуть шевелит занавески на распахнутых окнах. Невдалеке угадывается лес, знакомый и нестрашный даже в непогоду. Звездное небо недвижно висит над Угодским Заводом. Где-то далеко, по дороге на Белоусово, темноту разрезают яркие, слепящие фары автомобиля.

Поздняя ночь, но райком партии еще заседает. Повестка дня не исчерпана. Весенний сев, укрепление отстающих колхозов, подбор кадров, состояние воспитательной работы в школах, организация пионерских лагерей, марксистско-ленинская учеба коммунистов, перспективы развития района… Как привычны и как дороги все эти «вопросы». Весна выдалась дружной, лето обещает быть жарким. А райком, опережая сроки, уже думает об осени, о поре, когда урожай ляжет в закрома…

Курбатов, сняв очки и протирая платком стекла, стоит у окна, слушает густой бас члена бюро председателя райисполкома Михаила Алексеевича Гурьянова и невольно любуется его могучей фигурой. Курбатову давно полюбился этот энергичный, жизнерадостный человек, скромный и общительный товарищ, прекрасный организатор, настоящий «хозяин района». Гурьянов всегда был деловит в работе и краток в речах, а когда спорил или сердился, сурово сжимал губы.

Сейчас Гурьянов говорит о самых обыденных, «текущих» делах и вдруг ввертывает в свою речь какое-нибудь заковыристое словцо или неожиданную шутку, и тогда усталые лица райкомовцев освещаются довольными улыбками.

Это была одна из особенностей председателя райисполкома — подавать пример и первым смеяться над собственными шутками. Глядя на него, невольно улыбались или заражались смехом и остальные.

Так же поступал Гурьянов при встречах с жителями Угодского Завода, с колхозниками в селах района. Даже самые острые вопросы не оставались без ответа — точного, исчерпывающего, а шутки и к месту сказанные поговорки или пословицы обычно бодрили, обнадеживали собеседников и заставляли улыбаться, а то и заразительно смеяться в лад председателю. Да, с ним, как и с Курбатовым, можно было всегда поговорить по душам, оба пользовались неизменным уважением и авторитетом.

И еще любили люди Гурьянова за то, что он никогда не носил с собой ни портфеля, ни папки. «Не бумажный я человек, — отшучивался он, если его просили записать что-нибудь, на всякий случай. — Память у меня хорошая, все запомню, ничего не забуду».

Курбатов закончил, наконец, протирать стекла, водрузил очки на место и снова подсел к столу, заваленному папками, бумагами и уставленному пепельницами с окурками. Да, Гурьянов прав, надо взять слово и поддержать Алексеича…

…Комсомолка Мария Конькова, невысокая сероглазая девушка со смешливым взглядом и быстрыми движениями маленьких рук, жила в подмосковном городе Люблино и работала обмотчицей на литейно-механическом заводе. Она уже успела «хлебнуть жизни»: была чернорабочей, домработницей, а потом круто повернула — пришла на завод и попросила направить ее в цех.

— Трудно будет, — сказал кадровик, критически оглядывая ее тоненькую, хрупкую фигурку. — Справишься?

— Справлюсь! — уверенно ответила Маруся. — Люблю, когда трудно.

«Люблю, когда трудно…» Эти слова стали ее любимой поговоркой и нерушимой нормой поведения во всех случаях жизни. А трудностей хватало! Нелегко давалась новая профессия. По утрам — зимой, когда трещал мороз и мела пурга, и летом, когда солнечные лучи слишком рано пробирались в комнату — тяжело было отрываться от сна и бежать на завод. Не сразу привыкла она к заводскому ритму, к непривычной работе. К вечеру ныли плечи и спина, усталость охватывала тело. А ей еще предстояло учиться, стать инженером. Да, да, инженером!.. Но пока не удавалось по-настоящему взяться за учебу. И не встретился еще на пути человек, с которым хотелось бы помечтать вместе и вместе помолчать то ли у берега реки, то ли в шумящем лесу, то ли в полутемной уютной комнатке.

Но жизнь только начиналась, и подруги не раз слышали звонкий голос Маруси, разносивший по цеху новую, только что слетевшую с экрана песню.

В воскресенье, 22 июня 1941 года, Маруся собиралась на коллективную прогулку за город и потому накануне, в субботу, тщательно отглаживала выходное платье. Почему-то именно эти незначительные детали: нарядное платье с оборками, утюг, гладильная доска — сохранились в памяти как дорогие признаки неожиданно исчезнувших мирных будней.

…Своей жизнью жили, своими делами занимались московские чекисты Дмитрий Каверзнев и Вадим Бабакин, и старожилы Угодского Завода механик райлесхоза Павел Артемьев, и инструктор райисполкома Яков Исаев, и начальник автотранспортной конторы Иван Токарев, и домохозяйки Елизавета Морозова и Зоя Исаева, и врач из села Белоусово Вульф Гусинский, и рабочий московского машиностроительного завода Михаил Муфталиев, и офицер Красной Армии Владимир Жабо, и многие, многие другие, кого потом свела в одну семью лихая военная година.

А их будущий товарищ лейтенант Виктор Карасев находился в это время далеко на границе. И не думал, не гадал он, что доведется ему попасть под Калугу и связать свою судьбу с подпольщиками и партизанами Угодско-Заводского района, о котором он ранее никогда не слыхал и даже не замечал этого названия на карте Подмосковья. Не думал и не гадал он, что придется ему встретиться в лесах Подмосковья с капитаном Владимиром Жабо — храбрым неустрашимым офицером, для которого, казалось, не существовало ничего невозможного.

Двадцать второе июня!.. Еще незадолго до этой даты лейтенант пограничных войск Виктор Александрович Карасев, только что назначенный помощником начальника штаба первого пограничного участка, в составе боевой группы форсировал Днестр. По ту сторону Днестра лежала солнечная, зеленая Бессарабия. Двадцать два года стонала она под игом румынских бояр и ждала часа своего освобождения.

Плодородны бессарабские Степи. Но мало радости приносили они крестьянам-молдаванам. Помещичий гнет, допотопная обработка собственных земельных клочков обрекли на голод и нищету многочисленные крестьянские семьи. «Аграрная реформа» и закон о свободной циркуляции земли отдавали крестьянские скудные наделы во власть кулаков.

По ту сторону Днестра советских воинов встречали как родных братьев, как освободителей, их прихода ждали долгие годы. Сколько приветствий, объятий, поцелуев выпало на долю каждого бойца и офицера — и не счесть… Девушка в нарядном вышитом сарафане, с тугими косами, обвитыми вокруг головы, что-то взволнованно и торопливо говорила Карасеву и протягивала кувшин с ключевой водой. В это же время лейтенанта тянул за руку старик, согнутый и худой, возможно отец или дед девушки. Старик показывал на побелевший след хлыста, уродовавший его лицо, и грозил кулаком в сторону отступавших королевских войск.

Возле советских бойцов собирались десятки людей, и в каждом их слове, жесте, в каждом взгляде можно было ощутить радость, любовь и надежду.

Правда, не обошлось и без «сюрпризов». Батальоны румынской королевской армии пулеметными очередями и ружейными залпами в разных местах встречали лодки, на которых через Днестр переправлялись советские войска. Но эти шальные огневые точки подавлялись очень быстро метким огнем советских стрелков. Бывало, что пулеметчиков снимали сами крестьяне, орудовавшие топорами, кольями и дубинами. Южная Украина, Бессарабия остались позади. Впереди — Прут. Большая река, она несет свой воды с хребта Черные горы, что на северо-восточном склоне Карпат, по южной Буджакской степи. А ближе к истоку Прута, в десятках километров от речной глади, белеет небольшой городок Бельцы.

Здесь и обосновался Бельцкий пограничный отряд. А еще дальше, уже на самом берегу, крутом и высоком, в утопающем в каштанах селе Старые Бедражи, встали часовые новой советской границы — заставы Бельцкого погранотряда.

…Маленький одноэтажный домик. Окна выходят в сад. Сквозь деревья проглядывается неширокая проселочная дорога. Прут совсем рядом. Сюда, в Старые Бедражи, он несет речную прохладу, столь приятную в знойные дни.

До чего же беспокойна, непоседлива жизнь солдатская. Сегодня — здесь, завтра — там. Еще не успел устроиться, обжиться на одном месте, а тебя уже ждет новое назначение. Приказ! Командованию виднее. Затянул снаряжение, застегнул шинель, пристроил на верхней полке плацкартного, а то и бесплацкартного вагона чемоданчик, чтобы не мешал, — и в путь-дорогу. Новые города, деревушки, реки, озера… Недавно купался в польской реке Сан, у Перемышля, а сегодня окунулся в воды величавого Прута.

По утрам Виктор обычно просыпается от ржания Регеры. Капризная вороная кобылица, подарок Краснодарского конзавода, Регера тянется к свежим, обрызганным росой листьям каштановых деревьев, растущих возле садовой изгороди. Регера у зовет хозяина и первая встречает его. Начинается трудовой день.

В то время начальником Бельцкого погранотряда был майор Иван Соловьев, опытный, бывалый офицер, отличный строевик, стрелок и наездник. Молодые офицеры были буквально влюблены в него и старались подражать ему во всем.

Виктору нечасто приходилось бывать в Бельцах. Куда чаще сам командир отряда наведывался в комендатуру, и всегда при встречах между молодежью и майором завязывались долгие, неторопливые беседы.

Майор Соловьев охотно рассказывал и о себе, и об интересных происшествиях на границе, о боевых эпизодах, о захваченных диверсантах и шпионах. Слушая его, Карасев и другие молодые офицеры завидовали удивительной способности майора безошибочно разбираться в людях. Солдат майор любил и знал «насквозь». Офицеров понимал с полуслова, А задержанных допрашивал легко, свободно, будто вел с ними непринужденный разговор, и, главное, сразу же угадывал, кто из них случайный нарушитель государственной «границы, а кто — вражеский лазутчик.

— Граница ошибок не прощает, — говорил Соловьев. — Настоящий пограничник должен быть не только смелым или, скажем, уметь метко стрелять. Это, конечно, обязательно. Но главное в том, что он должен всегда помнить: здесь и позади родная земля. Родина! Вот она — гляди, любуйся… И пограничник обязан охранять подступы к ней. Вроде ключа она дала ему и сказала: береги меня!

Пограничник должен быть, — продолжал Соловьев, — неутомимым ходоком, следопытом, должен любить и уметь читать природу. Куст слишком зелено расцвел, птичка не вовремя зачирикала, засвистела, вода у берега плеснула, лягушки неожиданно перестали квакать… Все надо слышать, видеть, понимать. У настоящего пограничника слух, как у профессора музыки. Ни одной фальшивой ноты не пропустит. А реакция должна быть мгновенной.

И Карасев, очень увлекавшийся умными и смелыми людьми, ни один совет Соловьева не пропускал мимо ушей.

Над Прутом поднимался большой ярко-желтый солнечный диск. Разгорался день, безоблачный, жаркий.

Послушная руке всадника, Регера медленно трусила вдоль берега, косясь большим немигающим глазом на серого жеребца, на котором ехал Соловьев. По ту сторону Прута было безлюдно и тихо.

— Спят еще, — усмехнулся Карасев, показывая рукой на противоположный берег.

Но лицо майора оставалось сосредоточенным и напряженным.

— Спят?.. А ну, вглядись как следует.

Действительно, чем внимательнее смотрел Виктор на румынский берег, там отчетливее ощущал безлюдие и пустоту, царившие там. Прозрачное кружевцо дыма не поднималось ни над одной из труб. Крестьянские дома, вросшие в берег возле самой реки, гляделись пустыми глазницами открытых ставен. Всюду были убраны занавески. Исчезли неизменные горшки с цветами. За ночь село словно вымерло.

— Ушли люди, — продолжал майор. — Ушли ночью, незаметно. Всех угнали в глубь страны. Приказ военных властей — немецких и румынских. Об этом приказе мы вчера узнали. Очищают пограничную полосу от гражданского населения. Значит, что-то готовят. Понятно?

Да, теперь все становилось понятным. Немцы, фашисты… Сейчас война бушевала где-то там, за рубежами Родины, но ее смрадное дыхание становилось все более ощутимым, горячим. И это обезлюдевшее пограничное румынское село, не означает ли оно, что не сегодня, так завтра…

От неожиданно натянутой узды Регера резко остановилась, попятилась назад и даже попыталась подняться на дыбы. Успокоив ее, Виктор еще внимательнее стал слушать майора. А тот продолжал разговор все так же неторопливо, не повышая голоса, словно рассказывал что-то хорошо знакомое, обыденное. Но это уже был не рассказ, не дружеское поучение, а приказ.

— Погранзаставы привести в боевую готовность. Усилить посты, особенно ночью. Сейчас каждую минуту следует ожидать засылки вражеских разведчиков, шпионской агентуры. Глядеть в оба. А если… — Майор, как это с ним часто случалось, не договорил начатой фразы. Но Карасеву и так все было понятно. Он уже не нуждался ни в приказаниях, ни в разъяснениях. Что-то не обычно тревожное подступило к сердцу, глаза глядели настороженно, в ушах слышался протяжный звон… Но внимание и воля уже были собраны в кулак.

Весь день лейтенант Карасев провел на заставах. Приказ о боевой готовности пограничники выслушали в суровой и торжественной тишине. В этот день — календарь показывал 20 июня 1941 года — даже такие общепризнанные весельчаки и балагуры, как киевлянин Тищенко, гитарист и острослов свердловчанин Коля Вальков и «нервный парень по Калуге» Терехов, были задумчивы и молчаливы.

В двадцать часов, когда синеватые тени сумерек легли на воды Прута и от налетевшего легкого ветерка зашумели каштаны, пост номер три первым сообщил на заставу о том, что на противоположном берегу появились небольшие группки людей в гражданской одежде.

В эту ночь на заставе мало кто спал. Не спал и лейтенант Карасев. Вместе с ефрейтором Ильей Тереховым (тот был переведен сюда вместе со своим командиром) в двадцать два часа по московскому времени спустился к самому берегу Прута, к месту, наиболее удобному для переправы, и залег в кустах. Вдоль берега пограничной реки затаилась невидимая цепочка постов. Погранзаставы — первая линия советской обороны — встали в ружье.

Безоблачное небо бесчисленными звездными точками отражалось на широкой глади Прута. Река дышала размеренно, негромко.

На румынском берегу ни звука, ни огонька. Тишина успокаивала и настораживала. Иногда казалось, что тревога, в которой жила последние дни и ночи граница, рассеется, исчезнет. Уж очень тихо было кругом. И река, неторопливо катившая воды, и молчаливый берег на той стороне вселяли уверенность в глубоком, нерушимом покое.

— Товарищ лейтенант, гляньте-ка вон туда, налево, — взволнованно зашептал Терехов.

Замечательные глаза у этого парня. Он и ночью видит как днем. Недаром сегодня он вместе с лейтенантом находится здесь, в наиболее уязвимом месте, в «ахиллесовой пяте» советского берега.

До рези в глазах вглядываясь в густую темноту противоположного берега, Карасев стал различать что-то похожее на огоньки. Огоньки то исчезали, то появлялись снова. Они двигались в воздухе, расползались по разным направлениям, похожие на маленьких светящихся паучков, возникающих откуда-то из глубины ночи.

— Что это, товарищ лейтенант? — Возле самого уха Карасева слышался торопливый шепот ефрейтора Терехова.

Карасев не отвечал. Не отрывая глаз, он еще долго вглядывался в эти странные огоньки, подбиравшиеся все ближе к реке, и потом ответил коротко, жестко и тоже шепотом:

— Техника, наверное, подходит. Вот оно что!..

Эта ночь, предпоследняя мирная ночь, им обоим казалась бесконечной, а когда чуть забрезжил рассвет и едва заметно стали проступать расплывчатые, смутные очертания берега и прибрежных зарослей, на реке послышался плеск. Он не был похож на привычный плеск набегавшей волны, на осторожный удар весла. Все отчетливее светлела река, освобождавшаяся от ночной темноты, и пограничники, наконец, заметили плывущую, наполовину затонувшую корягу. Подгоняемая ветерком, коряга медленно приближалась к советскому берегу. Иногда она кружилась на месте, иногда ее относило в сторону, но спустя секунду другую, послушная чьей-то невидимой руке, она снова «ложилась на курс» и снова продолжала путь к берегу.

Теперь пограничники, повинуясь внезапно возникшему чувству подозрения, все внимание сосредоточили на реке. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут. Коряга ткнулась о берег.

Терехов сделал движение, порываясь встать, подойти поближе и рассмотреть как следует невесть откуда взявшуюся корягу, но Карасев удержал его, положив руку на плечо.

Прошло еще несколько долгих, бесконечно долгих минут. Неожиданно поверх кустов, в месте, куда прибило корягу, совсем близко от пограничников, показалась мокрая, взлохмаченная голова человека, Он был стар. Его лицо землистого цвета вдоль и поперек изрезали глубокие морщины. Под густыми седыми бровями — большие серые глаза, внимательные, пытливые. С пиджака и штанов стекала вода.

Человек стоял, выпрямившись во весь рост, не таясь. Высокий, широкоплечий, с длинными сильными руками.

Оглядевшись вокруг и не увидев никого, неизвестный произнес протяжно, негромко, но внятно Несколько фраз:

— Братцы, родные… Кто тут есть?.. Отзовитесь!.. Свой я, христианин.

И медленно, размашисто перекрестился.

Рука Карасева снова прижала плечо Терехова. «Молчи! Жди…» — приказывала рука командира.

Дважды старик повторил: «Братцы… родные…» — и дважды ему никто не ответил. И тогда, убедившись, что поблизости никого нет, старик настороженно оглянулся вокруг, странная улыбка чуть тронула его большой рот и на мгновение обнажила желтые крепкие зубы.

Помедлив несколько секунд и удивленно пожав плечами, старик двинулся вперед и, раздвигая кусты, вышел на открытое место.

— Пошли! — тихо скомандовал Карасев. Он встал и шагнул навстречу старику.

За спиной пришельца, на сопредельном берегу уже погасли светящееся паучки. И Карасеву подумалось, что этот неожиданный гость, появившийся с той стороны, — гость войны. Эта мысль больно кольнула в сердце, но голос прозвучал как всегда резко и повелительно:

— Стой!.. Руки вверх!..