Наташу разбудил назойливый звонок в дверь, сменившийся через некоторое время стуком. Цезарь заливисто лаял в прихожей, старательно выслуживаясь перед хозяевами.

«Явился, — с раздражением подумала Наташа. — Ещё и ключ потерял».

Сон не отпускал её, она страшно не хотела вылезать из-под одеяла, и настойчивость беспутного отца только раздражала. Опять завалится непроспавшийся, полупьяный, неизвестно чего желающий и непонятно что пытающийся сказать. Он злил её тем больше, что она помнила времена, когда любила его. Он дарил ей бесчисленных кукол и возражал матери, когда та заставляла её есть что-нибудь полезное и невкусное, не терпел дочерних слёз и стремился как можно скорее уступить её шантажу, а она пользовалась его слабостью. Мать выволакивала мужа за дверь и громким шёпотом выговаривала ему за бесхарактерность, а маленькая Наташа жалела папу и хотела заступиться, но боялась уличения в подслушивании и скромно молчала. Наверное, мать была права уже тогда — отец проявлял мягкотелость, а не приличную главе семьи твёрдость и родительскую солидарность. В те далёкие времена он угождал дочери, теперь — какому-нибудь рыночному ларёчнику. Всегда на побегушках, всегда в услужении, вечно подчинённый обстоятельствам.

В дверь, кажется, уже барабанили кулаками, Цезарь надрывался лаем, но не прекращал своего рьяного служения. Наташа укрылась с головой и свернулась под одеялом калачиком, прячась от шума и необходимости обратиться к жизни лицом.

Через некоторое время зазвонил телефон, и его трель влилась в общую какофонию пронзительной тонкой струйкой.

— Совсем с ума сошёл, — думала Наташа, делая вид, будто пытается заснуть.

О покое теперь можно забыть, но чувство злости уже вскипело и мешало мыслить здраво. Казалось бы — открой дверь, впусти непутёвого и спи дальше, но она уже не могла уступить. Переупрямить упорного можно, если не боишься прослыть мегерой, а она не боялась. Он ведёт себя так, как ему легко и удобно, и она ответит ему тем же.

Теперь уже нельзя вспомнить, то ли отец запил, лишившись инженерной работы, то ли наоборот, скатился до разнорабочего в силу своего беспробудного пьянства. Наташа была тогда слишком мала, и только смеялась, глядя на неуклюжего пьяного отца, когда мать гнала того в ванную протрезвляться. Дочери казалось, будто он специально развлекает её, и она обижалась на мать, мешавшую представлению.

— Мама, он же такой смешной! — хватала она родительницу за подол застиранного домашнего халата. — Пускай ещё что-нибудь скажет!

— Наталья, иди к себе в комнату! — строго отвечала мать и отталкивала её от пьяного.

Наташа не понимала такой жестокости к себе и к папе, начинала плакать и окончательно выводила мать из себя. Та срывалась на крик, иногда тоже принималась надрывно плакать, чем ещё сильнее заводила дочь. Концерты слышали соседи за всеми стенами, под полом и над потолком, новости быстро распространялись по дому, и скоро Наташа узнала во дворе, что её отец — пьяница и дебошир.

Не вынеся шума, наполнившего квартиру, Наташа вылезла из-под одеяла, села в постели, посмотрела на часы, потянулась и устало поплелась в ванную приводить себя в порядок. Сегодня ей нужно выйти из дома, на неё будут смотреть, в том числе и тот, чьё мнение ей не безразлично. Если уж не удалось как следует выспаться, можно посвятить дополнительное время туалету.

В первую очередь, разумеется, голова. Что можно сделать с короткими волосами? Обыкновенный начёсик. Стоило сходить в парикмахерскую, но сегодня всё равно уже не получится — у мастера выходной, а доверяться неизвестно кому — страшно. Конечно, её трудно изуродовать больше, чем ещё при рождении постарался господь бог, но усугублять плачевную картину всё же не хочется. Щётка, фен, лак, ненавистное лицо в зеркале. Кто сделал мир несправедливым? Пускай бы все были уродами, или все — писаными красавицами. Но нет, где-то в небесной канцелярии прячется никому не известный негодяй и решает, кто будет одним своим видом очаровывать прохожих на улицах, а кто — плакать в бессильной злобе перед своим отражением. Она, правда, уже давно не плакала.

Полудетские постпубертатные переживания остались в прошлом, теперь она смотрит на себя философски. Вопросы её больше не мучат. Она не разглядывает по отдельности глаза, нос, губы, зубы, уши и волосы, не изучает изъяны кожи, она давно знает, что никогда никого не пленит своей улыбкой. Сказки о принцессах и их спасителях не вернутся никогда, впереди лишь реальность. Ей нужно прожить жизнь без любви. Точнее, её никто не полюбит. Поэтому следует забыть о счастье и готовиться к тихому беззвучному бытию рядом с любимым.

Наверное, он женится (как же иначе!), это не имеет значения. Он будет приходить от жены и пахнуть её духами, а она будет стоять у него за спиной или в толпе перед ним, там и там равно незаметная, но готовая выполнять его поручения и всячески облегчать его жизнь. Помогать ему в работе, стать соратником, сделать себя незаменимой в деле, которому он отдаёт жизнь. Он ведь не жене посвятит жизнь, а борьбе с порочной властью. Борьбе безнадёжной и тем более нужной.

Любое противостояние, обречённое на успех, бесчестно. У ребёнка можно отнять конфетку, если рядом нет его родителей, но вряд ли такой победой можно гордиться. Выйти на бой с непобедимым врагом трудно, даже невозможно, если держишь в голове иные помыслы, кроме жажды справедливости. Он вышел и не прячется в толпе единомышленников, как она сама, а стоит на виду, в ряду других мишеней, и не боится. Говорит с трибуны простые честные слова, ведёт за собой множество людей, и пока не обращает на неё внимания, но всё поправимо. Изменить свою неказистую внешность она не сможет, но не требуется никакого волшебства для посвящения себя делу. Ей давно уже не осталось ничего другого, и она отреклась от бессмысленных повседневных радостей ради будней, нужных не ей одной.

Увлечённая политикой подружка долго зазывала Наташу на митинг в защиту политзаключённых, но та упорно отказывалась. Митинги и демонстрации протеста казались ей занятием для психических неполноценных людей. Какое дело власти до собрания нескольких сотен или тысяч человек, если десятки миллионов голосуют за неё на выборах? Заявлять своё мнение в атмосферу, не имея слушателей, вряд ли плодотворно.

— Вода камень точит, — объясняла подружка. — Сейчас за нами не идут, но стоит измениться ситуации, и на улицы выйдут миллионы рассерженных граждан.

— Какой ситуации? — не понимала Наташа.

И подружка развёртывала перед её мысленным взором широкую панораму. Скажем, рухнут в очередной раз цены на нефть и газ, обвалится разом относительное экономическое благополучие, и вопрос будет один: кто возглавит движение разочарованных масс. Такой период в политике — как подростковый возраст в жизни человека. Кто угодно может вылепить из недоросля своего клона. Проблема в одном: будет этот кто угодно достаточно умелым и бесстыдным для превращения подопытного в раба, или человеком, ответственным за последствия своего влияния на будущее ребёнка. На гребне борьбы с прогнившей властью общество может свалиться в фашизм, а может для начала добиться раздвижения границ дозволенного и расширения своего влияния в управлении государством. А потом — кто знает! — уйти от феодальной системы отношений суверен-вассал, где второй может только усердным служением первому добиться лично для себя отдельных ограниченных привилегий, нисколько не нарушающих всемогущества первого, и создать взамен одинаковые для всех законные правила поведения. Стоять в стороне и ничего не делать в такой ситуации — преступно по отношению к собственному будущему.

Наташа не собиралась наращивать своё воздействие на манипуляции правительства, но в конце концов она уступила давлению подружки и впервые в жизни оказалась на митинге протеста у Соловецкого камня, на Лубянской площади. Леонид Худокормов не привлёк её внимания — с первого взгляда он совершенно не выделялся в толпе.

— Лёнь, познакомься, — обратилась к нему подружка Наташи, — у нас пополнение.

— Очень рад, — ответил Худокормов и окинул новенькую оценивающим взглядом. — Из любопытства пришли или как?

— Из любопытства, — с вызовом ответила Наташа, возмущённая пренебрежительным тоном активиста. — У вас тут весело будет или как?

— Хватит вам, с цепи сорвались? — обиделась на них обоих подружка. — На пустом месте подраться готовы. Наташа — человек думающий, по одному зову трубы к нам не прибежит. А Лёня — человек увлечённый и горячий, ждёт от всех такого же энтузиазма, но далеко не у всех находит.

Она обращала свою речь по очереди к тому и другому спорщику, требуя их примирения во имя будущего сотрудничества. Подружка была в общем человеком добрым и ответственным, она не собиралась их знакомить в лирических целях, никому из них такая мысль в голову не приходила, но уже дома, после митинга, Наташа долго продолжала думать о незаметном парне с мегафоном в руках. Он был увлечён, бесспорно, и требователен. Равнодушных не принимал. Скорее, был готов к общению с идейным единороссом, хотя в существование хотя бы одного такого не верил, полагая их всех приспособленцами.

Первое знакомство не оставляло надежд на романтическую будущность их отношений, но Наташа последовала за подружкой вторично, уже не на митинг, а в местную организацию «Свободной России», где и заправлял Леонид Худокормов. Выпускник филфака МГУ, он без особого успеха занимался издательским бизнесом, но держался в русле современности и вёл ещё в Сети информационный портал средней руки, как говорится — широко известный в узких кругах.

Сначала Наташа слушала ненароком его разговоры и споры с товарищами, потом она стала частенько захаживать на его портал и разыскивать там именно его публикации, потом принялась втихомолку скупать издававшуюся им бумажную литературу, в том числе Поппера и Хайдеггера. В здании комитета имелась лавочка, торговавшая всеми этими книгами, но Наташа заказывала их через Интернет и выкупала в издательстве, улучая момент, когда Худокормова там точно не было. Зачем облекать тайной свои непредосудительные действия, она и сама не знала. Наверное, уже тогда прозрела в себе интерес не к его убеждениям, а к нему самому.

На демонстрациях он вёл себя безупречно. Если призывал к несанкционированной акции, то сам тоже на неё являлся и стоял в первых рядах, если полиции не удавалось его задержать на подходе. Скандируя через мегафон лозунги, он никогда не призывал никого бить или уничтожать, даже бюрократов и ОМОН, а требовал только законности и свободы для всех в равной степени.

— Он мне так нравится на митингах, — призналась однажды Наташе подружка. — Прямо вождь народных масс. Очень уверенно себя чувствует на глазах у множества людей.

— Обыкновенное актёрское качество, — заметила Наташа дрогнувшим от испуга голосом.

— Так он ведь не актёр. Просто знает, чего хочет. Причём, хочет не только для себя, а для всех. Такая редкость в наше время.

Слова подружки прозвучали по-старушечьи глубокомысленно. Можно было подумать, будто она помнила другие времена и теперь категорически не принимала современность.

Наташа привыкла думать о людях бесстрастно. Никто из её окружения до сих пор не вызывал в ней восторжённых чувств. Маму она больше жалела, отца не хотела знать, бабушки и дедушки умерли до её рождения или в ранние годы жизни своей внучки, а та их не помнила и не могла вспомнить дни, часы и минуты в бабушкином доме. Доме, где никогда не наказывают и не ругают, а только кормят пирожками и блинчиками да упрекают детей-родителей за то, что они несправедливы к своему ребёнку.

Появление в наташином кругу общения Леонида изменило её взгляд на жизнь. Она вдруг поверила, что может повлиять на государство своими поступками. Не в том смысле, конечно, чтобы выйти на площадь и остановить продвижение державной машины в её обычном, античеловечном, направлении, а в том, что океан состоит из отдельных капель. Она не собиралась на баррикады или в окопы, но хотела и чувствовала себя способной говорить собственным голосом, а не слушать с утра до вечера чужие слова.

Есть ли он, этот голос? Вопрос мучил её уже несколько месяцев. Может ли она сказать о стране, своих согражданах и человечестве в целом хоть что-нибудь, не прочитанное или не услышанное от других? Много ли людей могут похвастаться собственным голосом? Откуда он приходит? Сколько лет или десятилетий нужно читать, чтобы однажды обнаружить в своей голове собственную мысль? И, пока не пришло время, что делать ей? Совсем молчать, или пересказывать иногда найденное другими людьми? Что даёт человеку право голоса? Обращаясь к аудитории, следует взять на себя ответственность за сказанное. Если твой призыв окажется зажигательным, люди пойдут за тобой и погибнут, всё равно — в прямом или фигуральном смысле, перед кем тебе нести ответственность? Они ведь сами пошли, ты не гнал их силой. Но ведь они пошли, потому что поверили тебе.

— Нас вместе с ним однажды арестовали, — гордо поведала подружка.

— Вдвоём? — сухо уточнила Наташа, оскорблённая этим «вместе».

— Нет, конечно. Человек десять. Устроили небольшой пикет перед Думой во время дебатов по закону о борьбе с экстремизмом. Лёнька тогда здорово разозлился, услышал трансляцию выступления Орлова и сразу сорвался с места, как по команде.

— Бросил клич, и ты откликнулась?

— Нет, просто на ходу крикнул, что вернётся завтра, выхватил из кучи плакат и убежал. Ну, а я за ним. И ещё несколько человек.

— Все присутствовавшие?

— Нет, но большинство. Так испугалась, даже дышать не могла.

— Когда испугалась? При аресте?

— Нет, тогда уже почти веселилась, так прикольно получилось. А вот первый шаг сделать — страшно. Прямо коленки тряслись. Даже трудно сказать, чего именно боялась. Я ведь не раз видела ребят после арестов — помятые, конечно, но вовсе не замученные до полусмерти. Наоборот, гордые и весёлые.

Подружка принялась рассказывать о пикете у входа в Думу, и Наташа слушала её со смешанным чувством. Она не хотела за решётку, даже на несколько часов, но стоять рядом с Худокормовым перед полицейскими рядами — хотела. В отдельные моменты она начинала воспринимать рассказ как повествование очевидца о ней самой. Подружка говорила «я», а Наташа видела себя, сначала с развёрнутым плакатом, потом в омоновском автобусе с зарешёченными окнами.

— Тебя били? — осторожно поинтересовалась она.

— Так, потолкали, пошвыряли, по асфальту потаскали.

— А его? — Наташа испугалась за свой голос, предательски подсевший в момент вопроса, словно Худокормова задержали только что, а не несколько лет назад.

— Его — тоже. Он ведь не террорист какой-нибудь и не боевик, с ОМОНом не дерётся. Говорит — занятие для дубовых голов. Никакой пользы для дела, только уйма материала в руках у власти для доказательства опасности, которую представляет оппозиция для общества.

— Несанкционированный пикет — тоже ведь нарушение закона.

— Это уже проблема закона. У нас есть конституционное право высказывать своё мнение вслух и прилюдно, а не у себя на кухне, среди родных и близких.

— Всё равно, ведь нужен какой-то порядок. Не может любая группа в сотню человек по своему желанию перекрывать улицы. Тогда хаос начнётся.

— Если власть будет соблюдать Конституцию, не будет никаких шествий в защиту конституционных прав граждан.

— Всегда найдутся недовольные чем-нибудь.

— Ты когда-нибудь слышала о разгонах демонстраций в Швейцарии или в Голландии?

— Нет, но в Германии и в Америке — сколько угодно.

— В Америке разгоняют иногда пикеты из десятка человек, а в Германии разве что анархисты под первое мая войну с полицией учиняют. Идеи их не волнуют, их цель — подраться и продемонстрировать свою революционность.

— Вот и ваш пикет из десяти человек разогнали, как в Америке.

— В Америке не бывает пикетов против рассмотрения в Палате представителей законопроектов о запрете думать не так, как хочется правительству. Под экстремизм наши ручные суды ведь могут подвести любое критическое высказывание, какое прикажут. Формулировки расплывчатые, оставляют уйму пространства для творческой фантазии. Лёнька любит говорить: половина текста щедринской «Истории одного города» годится сейчас для злободневных лозунгов, и все они попадают под закон о борьбе с экстремизмом. На что мы потратили сто с лишним лет?

— И ваш пикет мог бы что-нибудь изменить?

— Нет, но хочется иметь чистую совесть. Если у меня будут дети, смогу им рассказать, что в молодости не сидела без дела.

— И про пикет расскажешь?

— Пикет? Если вспомню. Не такое уж и великое событие, сама понимаешь.

— Но это же твой первый арест.

— Не первый же поцелуй, зачем его помнить. Но, если честно, вспомнить радостно. Просто распирает чувство причастности.

— Причастности к чему?

— К важному делу. К судьбе страны. Громко звучит, конечно, но я тебе по секрету говорю. Не станешь трезвонить про мою манию величия?

— Трезвонить не стану, но хочу понять. Во время пикета ты радовалась?

— Понимаю, глупо звучит, но не могу придумать другого слова. Скажу «испытывала счастье», так ты меня окончательно в сумасшедшие запишешь. Непонятное такое ощущение, странное. В груди щемящее чувство, словно после хорошего стихотворения или фильма. Будто хорошенько выплакалась, и мир сквозь слёзы выглядит красивым.

— А в автобусе? — с болезненной настойчивостью интересовалась Наташа.

— В автобусе? Ничего. Там уже всё прошло, обыденность началась. Я стала кричать в окно журналистам об ущемлении свободы собраний, а Лёнька просто сидел и молчал. Потом остальных к нам затащили, и мы поехали в участок.

— Ты на него смотрела тогда?

— Так, мельком. Я разошлась не на шутку, совсем взбесилась. Наверное, нервная реакция. А ты почему спрашиваешь? Какая тебе разница, смотрела я на него или нет? — заподозрила неладное подружка. — Тоже втюрилась?

— С чего ты взяла? И что значит «тоже»? Интересно просто.

— Раз тебе только про Лёньку интересно, значит именно втюрилась. А тоже — потому что ты у нас не одна такая впечатлительная. Могу навскидку парочку твоих соперниц назвать. Только они к нему не подойдут никогда, издали млеют. А ты?

— Я? Во-первых, я не млею. Во-вторых, зачем мне твои соперницы.

— Они не мои соперницы, а твои. Я по нему не сохну, мне за дело обидно.

Наташе доводилось видеть Худокормова на демонстрациях. Он действовал спокойно, взвешенно, без истерики. Деловито организовывал колонны, вёл переговоры с руководством и с полицией, ни на секунду не повышая голоса. Казалось, он делает обыкновенную рутинную работу, но никто не сможет ему помешать или отговорить её делать. Тихий, упорный, непобедимый, он стоял в сторонке с обыкновенным будничным лицом и отвечал на вопросы организаторов так, словно просил их сбегать за молоком в ближайший магазин. Наташа могла представить его и в омоновском автобусе с таким же лицом, и не удивлялась словам подружки. Она просто жалела о позднем знакомстве.

— Я на него вовсе не претендую. Просто интересный человек. Не такой, как все.

— Вот именно. И я о том же. Обыкновенный человек в неординарной ситуации.

В дверь больше никто не ломился, телефон тоже замолчал, Цезарь успокоился и прибежал в ванную с выражением глубокого удовлетворения и чувства выполненного долга на бородатой физиономии, но теперь замурлыкал вдалеке мобильник. Прервав свои занятия, Наташа вернулась к себе и вытащила телефон из чехольчика — звонила мать.

— И до неё уже новость дошла, — раздражённо подумала жестокая дочь и выключила бесцеремонное средство связи. Всё-таки, двадцать первый век принёс человечеству новую степень несвободы. Теперь любого можно настигнуть везде, в любой момент времени. Если не отвечаешь — проявляешь невежливость. А тот, кто звонит в неподходящий момент — вежливый? Должен он понимать простые вещи? Например, право на одиночество. Невозможно жить в общем бараке, всегда не виду, нужно время от времени прятаться в норку, известную только тебе.

Похоже, жизни сегодня уже не будет, пора уходить. Выспаться опять не удалось, но снова лечь и добрать упущенные часы теперь не получится. Беспощадные и безответственные люди ждут от неё безупречного служения им, а она не желает. Пусть удивляются, возмущаются, жалуются на неё знакомым и соседям, она всё равно не почувствует охоты жертвовать собой ради чужой выгоды или удобства. Почему важны желания всех окружающих людей, а её собственные чаяния ничего не значат?

Вот Лёнька, например, не скрыл своего удивления её упорством, когда она несколько часов под дождём честно раздавала прохожим листовки. Не стал выяснять, действительно она их распространила, или выбросила в ближайший мусорный бак, а безоговорочно поверил. И правильно сделал — она совершенно не кривила душой, хотя в кроссовках хлюпала вода, а футболка неприлично облепила тело. Зонт не помогает от косого дождя, а бегущие от небесных потоков прохожие не слишком интересуются политикой, но она честно стояла на порученном ей углу у выхода из метро и представляла, как доложит Худокормову о выполненном поручении, а он удивится и похвалит её за стойкость.

— Ну, ты даёшь! — только и сказал тот. — Молодец.

Произнёс несколько скупых слов и вернулся к прежним занятиям, но он обратился лично к ней, что случалось нечасто, и Наташа запомнила. Память ей только мешала — снова и снова обращать на себя его внимание она не хотела из опасения насмешек очевидцев. За свою жизнь она привыкла к своей незаметности, и вдруг оказаться в центре внимания по унизительному поводу не желала. Предмет лирических страданий не заговаривал с ней после описанного случая ни разу, она даже видела его не каждый день и временами замечала вечером полное отсутствие мыслей о нём. Подобные открытия всегда производили на неё смешанное впечатление боли и облегчения, словно удалось вытащить огромную занозу. Но первая эмоциональная вспышка быстро сменялась глухой тоской. На кого ей жаловаться и кого обвинять, если она сама не способна хранить верность и радуется своей пошлой забывчивости?

Постепенно Наташа и сама обнаружила тех нескольких девчонок, на которых ей намекала подружка. Они тоже не толклись постоянно возле Худокормова, но время от времени украдкой бросали на него красноречивые взгляды, приглашали попить чайку с принесёнными из дома вкусняшками собственного производства — вроде бы всех присутствующих в офисе, но в быстром повороте головы читался реальный адресат приглашения. Наташа ничего не умела готовить лучше матери, но завлекать молодого человека с помощью материнского кулинарного искусства считала недопустимым инцестом. Она постаралась для начала освоить простенькие пышки без начинки, и они у неё стали замечательно получаться. Жадная и голодная публика расхватывала их мгновение ока, Худокормов к столу не спешил, и ему ничего не доставалось. Наташа переживала немыслимые терзания, но возвысить голос укора и придержать для него несколько штучек не могла. Обвинять товарищей нельзя — все слышали объявление, кто захотел, им воспользовался. А он, выходит, не захотел? И потом снова не захотел, и ещё раз не захотел? Если бы он никогда не ел ничего мучного, он могла бы учесть опыт, но он не раз ел чужие пирожки и булочки, она сама видела. Выходит, он не хочет есть именно её конкретные пышки? Но он ведь ни разу их не попробовал и не может знать их вкуса. Получается, он не ест их именно потому, что их принесла она? Надо видеть в его поведении нежелание выдать интерес к ней или неприкрытую брезгливость? Возможно, она сильно недооценила свою уродливость?

— Опять не вышло? — полушёпотом посмеивалась подружка, а Наташа смотрела на неё убийственным взглядом и молча требовала заткнуться. — Ничего страшного, бывает. Ты попробуй что-нибудь другое. Сладкий пирог или торт, например. Сладкое он всегда ест. Мужикам ведь всё можно, они только под страхом смерти начинают к еде приглядываться.

Мобильник настырно пиликал и нудными порывами вибрировал, на мониторе светилось слово «Мама». Непослушная дочь выключила надоедливый аппарат и стала одеваться — нужно уйти из дома, пока под дверью никого нет.