Саранцев огляделся, и место ему понравилось. Тихо, лёгкий ветерок обдувает, пахнет сырой листвой.

— Здравствуйте, Игорь Петрович. Милости просим, — встретил его довольный жизнью крепкий плечистый парень — видимо, владелец заведения. Он чётко и отрывисто представился, словно отдал приказ о расстреле предателя, старался делать поменьше движений и не смотреть на офицеров ФСО в штатском.

— Хорошо вы тут устроились, — добродушно заметил президент и протянул руку для пожатия. Ладонь ресторатора оказалась твёрдой и сухой, словно отполированный и нагретый солнцем мрамор.

— Не жалуемся, — подтвердил мнение гостя хозяин. — Сам место подбирал, сам строил. — Проходите, пожалуйста, мы вас ждём.

— Ждёте, всё-таки? А я надеялся, работаете.

— Собственно, ждать посетителей — часть нашей работы.

Саранцев оглянулся и увидел Елену Николаевну. В сопровождении Юли Кореанно она подходила мелкими неторопливыми шажками и чуть насторожённо улыбалась:

— Что вы тут заготовили такое, мальчики?

— Ничего особенного, Елена Николаевна, — отрапортовал Мишка Конопляник. — Посидим, поболтаем, немного перекусим. И домой вас доставим в лучшем виде.

— Мои лучшие виды остались в далёком прошлом, — отмахнулась учительница.

— Не кокетничайте, Елена Николаевна, мы с вами почти ровесники.

— Честное слово, невозможно поверить, что вы — их учительница, — добавила Юля.

— Вы ведь не намекаете на их преждевременное старение?

— Нет, конечно. Просто вы и в самом деле не так уж намного их старше.

— В нашем с вами возрасте при такой разнице мы вообще можем считаться ровесниками. Это в четвёртом классе мы были вдвое моложе вас, а сейчас уже почти догнали.

— Ладно, ребята, хватит. Сколько можно. Хорошо, уговорили — скоро вы меня и вовсе обгоните.

Обмен любезностями продолжался на пороге ресторана и сопровождался почтительным молчанием остальных присутствующих. Игорь Петрович подумал о приличиях и широким жестом пригласил главную жертву государственного мероприятия войти первой. Люди всегда делают свою работу, если они не сдались. Работа у всех разная, кто-то должен стоять и ждать, пока другие закончат обмен любезностями или официальный ритуал. Подобное занятие — не повод для жалости и тем более презрения. Так думал Саранцев во время церемоний, когда ему самому приходилось чинно стоять и время от времени изрекать положенные фразы. Особенно его изматывала нудная процедура принятия верительных грамот послов. Так долго по стойке «смирно» он не стоял со времён пионерских смотров строя и песни и торжественных линеек, но там он находился в строю, и даже не в первом ряду, а здесь — один, в центре огромного светлого зала, на виду у сотен людей и нескольких телекамер. Почешешь нос — подведёшь государство. Кашлянуть или чихнуть — вовсе не думай. И ведь от одной только мысли о категорической невозможности того и другого именно и засвербит в носу. Хорошо хоть, теперь обстановка вполне непринуждённая — даже высморкаться можно, и Юля только довольна останется его человечностью.

Процессия во главе с хозяином ресторана вошла в теремок, утонула в полумраке и проследовала через пару светёлок в небольшой обеденный зал. Дневной свет лился внутрь и слепил всех входящих, будто готовил их к встрече с будущим или прошлым. Елена Николаевна вошла первой, Саранцев проник в помещение за ней и с удивлением ощутил противный холодок под ложечкой. Ненавистное с детства ощущение страха овладело им в окружении телохранителей, хотя террориста он перед собой не обнаружил. Несколько секунд он вообще толком ничего не видел, только смутно различил две слитые воедино фигуры — Елена Николаевна с кем-то обнималась.

— Ну что, заговорщики — наконец, все собрались, или ещё кого-нибудь ждём? — весело поинтересовалась виновница торжества.

— Что вы, Елена Николаевна, кого же ещё можно ждать после президента. В генсеки ООН никто из наших пока не вышел.

Женский голос прозвучал неожиданно и незнакомо, будто никогда прежде не слышанный. Саранцев растерялся от неожиданности и тупо продолжал молчать.

— Большая недоработка с моей стороны.

— Обязательно исправьтесь в ближайшее время, — продолжил шутку чужой голос.

— Ничего не выйдет, — выдавил Игорь Петрович. — Представители стран — постоянных членов Совета Безопасности по уставу не могут быть избраны генеральным секретарём.

Никому не нужная юридическая справка сразу заставила его смутиться, а через мгновение он с ужасом осознал сказанное: теперь все удостоверились в его больном чувстве самолюбия. Зря Юля на него полагалась — следовало хоть основные тезисы набросать.

— Ну и замечательно, — быстро среагировала незнакомая женщина. — Елена Николаевна, вас теперь можно догнать, но не перегнать. Давайте рассаживаться, зачем же стоять.

Игорь Петрович привык к освещению и осмотрелся. Он обнаружил себя в восьмиугольной комнате с бревенчатыми стенами и дощатым потолком. В центре стоял небольшой круглый стол, накрытый белой скатертью и полностью сервированный в ожидании гостей. Приборы тускло поблёскивали металлом, деревянные стулья вокруг стола даже на вид смущали своей тяжестью. В комнате находились только свои — Елена Николаевна, Мишка Конопляник и страшная женщина. Она вовсе не выглядела уродом, но с первого взгляда обдала Саранцева неким подобием священного ужаса. Поскольку способность к здравым суждениям не оставила его, логика требовала считать незнакомку Аней Корсунской. Тем не менее, смутное беспокойство мешало признать очевидное — она жутко постарела. Игорь Петрович принялся мысленно подсчитывать длительность их разлуки, вновь ужаснулся и не стал доводить вычисления до конца. Ему до сих пор как-то в голову не приходило, что люди стареют со временем, и он не представляет исключения из неумолимого правила. Собственные юношеские фотографии не коробили — он к ним привыкал постепенно, в течение всей жизни.

— Елена Николаевна, вы уж извините, я за вас давно всё заказала — вот меню, — вновь заговорила незнакомым голосом чужая Аня. — Может, хотите чего-нибудь? Тогда быстренько организуемся.

— Не надо, не надо, Анечка, — отчаянно замахала руками Елена Николаевна. — Пусть вон ребята посмотрят.

— С ребятами всё давно согласовано. То есть, уважаемого Игоря Петровича лично я не видела, конечно, но с его административным аппаратом все вопросы улажены прочно.

Саранцев некоторое время пребывал в оцепенении, словно не понял сказанного. В действительности он понял каждое слово в отдельности, но не отнёс их к себе и даже удивился — о каком это Игоре Петровиче говорит незнакомка.

— Как ты официально, Анечка, — укорила её Елена Николаевна. — Мы ведь все здесь свои собрались. То есть, на «вы» следует обращаться только ко мне, разве нет? Я среди нас самая опытная и многоуважаемая.

— Конечно, Елена Николаевна, но я всё же побаиваюсь этикет нарушить. Президент, как-никак.

— Игорь, хоть ты её успокой, — обратилась учительница к главе государства за поддержкой.

Саранцев молча слушал диалог женщин, словно посторонний, и постепенно приходил в состояние полного недоумения. Можно подумать, он хоть как-то продемонстрировал высокомерие!

— Службы протокола здесь нет, а без неё я и сам в этикете ничего не понимаю.

Он не обращался лично к Корсунской, а куда-то в пространство, мимо всех присутствующих. Дурацкие слова придумались сами и сразу, как только Игорь Петрович осознал неотложную необходимость хоть что-нибудь сказать.

— Как же нам теперь быть? — продолжала гнуть свою линию Аня. — Никто не знает, как следует себя вести, что можно говорить, что нельзя.

— Хочешь сказать, молча посидим здесь и разойдёмся по домам?

— Что же делать, ситуация безвыходная! — капризная женщина выглядела совершенно серьёзной, и только содержание её речи свидетельствовало о противном.

— Хватит тебе придуриваться, Корсунская, — отрезал Саранцев. — Честное слово, и так ситуация не рядовая, а ты подливаешь масла в огонь. Столько лет не виделись, встретились, а ты тратишь время на детские приколы.

— Я уже давно Кораблёва, — ответила Аня. — И ты бы меня не узнал, если бы случайно встретил на улице.

— А ты — меня.

— Не ссорьтесь, дети, — поспешно вмешалась Елена Николаевна. — Надеюсь, вы все узнали бы меня.

Саранцев мысленно страдал в болезненном желании понять поведение Корсунской. Она настроена агрессивно, никаких сомнений. Неужели завидует? Но разве женщины завидуют карьере мужчин? Возможно, она одна такая. Мало ему дома загадок женского поведения!

Официант принёс первую смену блюд и вино, новорождённую дружно поздравили, разговор плавно сместился в гастрономическую область и в дальние поля памяти. Конопляник больше всех старался вести речь о нейтральном и безопасном, Елена Николаевна — о детских шалостях, победах и неудачах своих учеников. А также заговорила о личном.

— Я Игоря сразу в вашем классе приметила — он выделялся. Очень сосредоточенный был мальчик, к тому же упорный.

— Упрямый, — поправил Саранцев.

— Упорный и настойчивый. Я бы сказала — въедливый.

— И никакой личной жизни, — съязвила Аня.

— В школе, — поправил Игорь Петрович. — Никакой личной жизни в школе. Там я учился и занимался прочими общественно-полезными делами.

— Да, я помню, — вскинулась Корсунская-Кораблёва. — Ты ведь и председателем совета пионерского отряда был, а потом — кем-то комсомольским.

— Почему мы вообще говорим обо мне, а не о Елене Николаевне? Я ведь о вас ничего не знаю, Елена Николаевна. Как вы поживаете? — поспешил Саранцев сменить тему. Он не смущался пионерско-комсомольским прошлым и не делал из него тайны, но вовсе не собирался вставать в центр текущих событий. С одной стороны, он может испортить мнение о себе только у троих человек, с другой — он и в их глазах желал выглядеть пристойно. Подумал и спохватился: почему «испортить»? Какого мнения о нём придерживаются собравшиеся здесь люди? Скажут ли они ему в лицо правду? Если кто и скажет, то Корсунская. Елена Николаевна излучает благожелательность, Мишка просто молчит. И что же означает его молчание? Скрывает свои настоящие мысли и строит корыстные планы или просто стесняется? Обстановка становилась гнетущей.

— Да нормально я поживаю. Так же, как и десять лет назад, и двадцать. Вот институт закончила, замуж вышла и с тех пор ничего не меняется — сначала вас выучила, потом других. — Елена Николаевна говорила своим модулированным учительским голосом, машинально расставляла логические ударения и чётко выговаривала каждое слово, словно стояла у доски и давала урок несмышлёнышам. — Это вы мне поведайте, чем занимались всё это время. Про Игоря я, разумеется, много читала, но хотела бы послушать лично и неформально.

— Государственные тайны хотите выведать? — вновь проявила несуразность Корсунская. — Так он, Елена Николаевна, даже против вас выстоит.

— Даже личные тайны знать не хочу, не только государственные. Но всё же друзьям можно рассказать больше, чем газетам — разве не так?

Саранцев испытал тягостное ощущение неловкости. Что говорить, куда смотреть, можно ли шутить, стоит ли выдерживать дистанцию? Никакая служба протокола не смогла бы ему помочь, как и в отношениях с женой, и с незадачливой дочерью.

— Про Мишку-то с Аней вы ничего не читали — может, лучше с них начать?

— Да мне всё равно, с кого начать. Но про Аню я и так всё знаю — мы с ней постоянно видимся. В отличие от вас, мальчики.

— Это несерьёзно, — подал голос и Мишка. — Что значит: как мы живём? Работаем и отдыхаем, детей воспитываем. Нобелевка не светит, миллиардером не стану, но, надеюсь, и в тюрьму не сяду.

— Значит, все надежды на Игоря? — многозначительно заметила Елена Николаевна. — Ты уж точно не сможешь уверять, будто просто работаешь и отдыхаешь.

— Почему не смогу? Именно — работаю и отдыхаю. Будни, будни, будни, иногда — выходные и праздники. И мировых проблем, по штуке ежедневно, я не решаю.

Знали бы они его нынешние проблемы! Счастливые люди — просто зашли в ресторан отметить юбилей своей учительницы, и вечером вернутся домой. Впереди выходные, в понедельник — снова на работу. А здесь — дочь, Покровский, Корчёный, Антонов. Самое смешное — он ведь сейчас не своей работой занимается, а какими-то махинациями и подлыми интригами. Целый день потрачен на ерунду, если рассуждать в масштабах страны.

— Ну, можешь ты рассказать, в чём состоит твоя работа? — настаивала Елена Николаевна. — Нам ведь и вообразить трудно — можем только догадываться.

— Читаю документы, выслушиваю людей, отдаю распоряжения, — ваша школьная директриса тем же самым занимается.

Аня не смотрела на него и, казалось, даже не слушала — рассеянно крутила в пальцах бокал и думала о нездешнем. Он начал понимать изменение её внешности — словно цветное изображение изменили на чёрно-белое. Вряд ли он обращался к ней в школе с мало-мальски содержательной речью, и тогда у неё просто не было возможности его слушать, а теперь она отвернулась и не слушает уже нарочно.

— А вообще, ну как всё устроено? Ты ведь не в Кремле живёшь? В Ново-Огарёве, кажется? — не унималась Елена Николаевна.

— Нет, в Горках-9.

— В Ново-Огарёве живёт Покровский, — вставила Аня, глядя в свой пустой бокал. — Он его туда не пустил.

Выходит — слушает. Думает свои собственные мысли, но не считает нужным слишком уж тщательно их скрывать. Тон такой, словно он однажды случайно голым заскочил в набитую людьми комнату, и она его видела.

— Кто кого куда не пустил? — не поняла Елена Николаевна.

— Покровский не пустил его в президентскую резиденцию и продолжает там спокойно жить.

— Ново-Огарёво — не президентская резиденция, — пустился в терпеливые разъяснения Саранцев, — просто одна из государственных резиденций в ведении управления делами президента, как и Горки-9. И нигде не сказано, что президент должен жить здесь, а премьер — там. Честно говоря, я не понимаю, к чему ты ведёшь.

— Я ни к чему не веду. Просто уточнила.

— Ты не просто уточнила. По твоему уточнению я даже могу примерно определить круг твоего общественно-политического чтения. Думаю также, что на выборы ты не ходишь, поскольку не видишь в них смысла.

— Да ты просто прозорливец! — рассмеялась Корсунская. — ФСБ и ФСО хорошо потрудились, пока готовили нашу встречу.

— ФСБ и ФСО не тратят рабочее время на такую ерунду, как твои визиты в избирательный участок. Мы бы могли поговорить о твоих убеждениях более подробно, но повестка дня у нас другая.

— Вы ссоритесь, что ли? — вмешалась в напряжённый диалог Елена Николаевна.

— Да нет, просто обмениваемся любезностями, — спокойно отреагировала негодяйка из детства. — Игорь Петрович ведь по простоте слова не скажет.

— Какая ещё простота? У тебя и к моей речи претензии есть?

— Не волнуйся ты так. Я ведь ничего ужасного не сказала.

— Да, ничего. Просто ехидничаешь по мелочам.

— Нет, Анечка, ты действительно настроена как-то недружелюбно, — помогла президенту его учительница. — Ведь твой одноклассник, наш земляк, возглавил страну, можно только радоваться и гордиться, а ты предъявляешь ему непонятные претензии.

— Почему непонятные? Очень даже конкретные, — продолжала атаку Корсунская.

Она упорно не смотрела на Саранцева, как делала и давным-давно, в новосибирской школе. Только тогда она с ним не разговаривала и, кажется, не была уверена в его существовании. Теперь последнее обстоятельство изжито, но взглянуть на него она всё равно не желает. По-прежнему высокомерная, в лучшем случае — безразлично равнодушная. Как она только замуж вышла! С её характером можно разве только преступным сообществом руководить.

— Нет, Анечка, ты ошибаешься. Можно подумать, Игорь тебя чем-то обидел. Я не помню, какие у вас были отношения в школе, но вы уж точно друг с другом не воевали — иначе я бы запомнила.

— У нас не было отношений в школе, — сухо произнёс Саранцев, — потому что мадемуазель Корсунская уже тогда считала себя выше таких, как я.

— Такие, как ты — это кто? — вскинулась бывшая школьная королева и едва ли не впервые посмотрела на одноклассника.

— Это те, чьи родители были не университетскими профессорами, а простыми инженерами, и те, кто в детстве ходил детский сад, и кого даже носили в ясли, а не те, кто сидел дома с нянечкой.

— Слушайте, вас уже совсем не в ту степь понесло, — предложил своё посредничество Мишка. — Что вы завелись-то? До яслей уже добрались.

— Видишь, как наш Игорь Петрович настрадался в детстве — даже в ясли его носили, — не унималась агрессивная адвокатша.

— Нет, ребята, так дальше не пойдёт, — решительно пресекла развитие конфликта Елена Николаевна и даже привстала, опершись руками о стол. — Немедленно прекращайте ваше цапанье и давайте просто поболтаем, неужели я многого прошу?

— Извините, Елена Николаевна, — буркнул Саранцев и замолчал.

Он действительно не хотел её обижать и вовсе не собирался на кого-либо нападать, но молча терпеть издёвки тоже не мог. Совершенно не ожидавший подобного развития событий, Игорь Петрович смутился своим участием в перепалке с женщиной и теперь отчаянно хотел поскорее свернуть провалившееся мероприятие и заняться более умиротворяющими делами. Полдня он занимался проблемой дочери и втайне желал отдохнуть на вечере воспоминаний, а приходится вновь искать выход из некрасивой ситуации.

— Я смотрю, вы совсем от рук отбились, дети мои, — продолжила нотацию Елена Николаевна. — Вы двое вообще встречались после школы?

— Ни разу, — поспешила отречься Аня.

— И после тридцати лет разлуки начинаете с драки?

— Разлучаются друзья, а мы просто разошлись в разные стороны, — уточнил Саранцев. — Мы бы друг о друге и не вспомнили больше никогда, если бы не вы, Елена Николаевна, и не ваш трудовой конфликт. Вы вот не захотели о себе поговорить, и вот что получилось. Какие у вас там проблемы?

— Ничего особо ужасного, — отмахнулась Елена Николаевна. — Зря Анечка всех вас переполошила.

— Просто Елена Николаевна в одиночку противостоит политике действующего правительства в сфере школьного образования, — с ноткой своей обычной язвительности заметила Корсунская.

— Нет-нет, Анечка, прекращай. Опять ты за старое. Мы не на переговоры здесь собрались и не на конференцию по проблемам школьной реформы. С государством я не борюсь, просто считаю отдельные меры конкретно нашей школьной администрации порочными.

Казалось, общение окончательно сбивается в нежелательную тональность, и Саранцев тайно подавлял в себе раздражение. Что ему теперь, прошения здесь принимать? Можно просто поболтать, повспоминать детство и отрочество. Он ведь совершенно искренне хотел именно отдохнуть душой, все рассуждения Юли Кореанно просто удачно легли в строку. Почему бы не совместить приятное с полезным? И вот весь гениально невесомый замысел выливается в банальное общение с народом.

— Если я вмешаюсь, то ты, Анна Батьковна, сама потом станешь приводить всю эту историю как доказательство отсутствия у нас демократии и эффективного государственного аппарата. Мол, президент влез в компетенцию аж школьного директора — куда такое годится. Поэтому предпочту воздержаться. Знаешь, когда во времена перестройки газеты обличали коррупцию советского периода, я вычитал где-то, как помощник Брежнева позвонил первому секретарю какого-то обкома, обсудил с ним текущие вопросы, а потом между делом поинтересовался ходом некого местного судебного процесса. Просто поинтересовался — никаких распоряжений не отдавал. Но секретарь обкома, естественно, всё понял правильно и принял соответствующие меры к облегчению участи подсудимого. Ты вот юрист, насколько я понимаю, так скажи: с юридической точки зрения, является данный случай со стороны помощника Брежнева вмешательством в компетенцию суда или обкома?

— Как же ты глубоко копнул. Думаю, беспристрастный суд в демократической стране помощника не осудил бы, но мы же понимаем нашу систему взаимоотношений, и кто такой помощник Брежнева для секретаря обкома. В бытовом понимании давление имело место.

— Хорошо. Вот я продемонстрировал всей школьной администрации разом свою физиономию — вмешался я в её компетенцию или нет?

— Формально — нет.

— Задумается теперь директриса о своих дальнейших действиях, или нет?

— Наверное, задумается.

— Разве это не было с самого начала частью замысла всего сегодняшнего мероприятия?

— Так-так, — подала голос Елена Николаевна, — отсюда подробнее. То есть, вы все собрались меня спасать?

— По плану предполагалось вслух об этом не говорить, но Игоря Петровича ведь не остановишь.

Само собой, госпожа Корсунская-Кораблёва опять выступила в своей характерной манере. Саранцев начал медленно закипать и испытывать к ней чувство, весьма напоминающее ненависть.

— Просто мне уже стало казаться, что наше собрание служит совсем иной цели, — пояснил он свою несдержанность и разозлился ещё больше — теперь он перед ней оправдывается! Хотя, положа руку на сердце, язык стоило придержать.

— Шут с тобой, у меня возник другой вопрос: откуда тебе известен род моих занятий? Вы с Мишкой обо мне говорили?

— Нет, почему, — встрепенулся Конопляник, но сразу осёкся — видимо, решил предоставить право ответа Саранцеву, дабы не причинить вреда государственным интересам России.

— Да, ФСБ проверила ваше реноме, — отчеканил Игорь Петрович, глядя прямо в ухо Анне. — Я им никаких распоряжений не отдавал, они действовали по инструкции.

— А ты бы мог распорядиться не проводить в данном случае такую проверку?

— Нет, не мог. Это часть их работы, их ответственность. В случае чего спрос был бы с них. Здесь нет ничего унизительного ни для вас, ни для меня.

— В случае чего с них был бы спрос?

— В случае, если бы встреча с кем-нибудь из вас меня бы скомпрометировала.

— Ты каждый день компрометируешь себя всяческими встречами, мог бы и нас как-нибудь перетерпеть.

— Какими ещё встречами я себя компрометирую?

— Ребята, ребята, да что с вами такое! — всерьёз возмутилась Елена Николаевна. — Анечка, зачем ты нападаешь на Игоря? Ты же не можешь судить о таких вопросах. Там свои порядки, не он их устанавливал, всё решают специалисты.

— Простите, Елена Николаевна, честное слово — больше не буду.

На свою бывшую учительницу она посмотрела. Его одного она игнорирует — откуда такая рьяная ненависть? Она держала на него обиду все минувшие десятилетия? Не может быть — в школе между ними не случилось ни единого конфликта. Не может ссора возникнуть на пустом месте, а их отношения в школе — зияющая пустота.

— Сейчас самое время всех вас рассмешить, — заметил Конопляник. — Мы не сможем отсюда выйти — похоже, в зале появились клиенты.

Видимо, Кореанно делала свою работу. Следовало ожидать появления журналистов, но пока Саранцев не мог сосредоточиться на связях с общественностью.

— Елена Николаевна, — вдруг тихо и размеренно произнёс Игорь Петрович, — мы ведь выросли уже, правда?

— Несомненно, — рассмеялась учительница.

— Значит, не стоит волноваться о нашем воспитании. Поздно уже.

— Видимо, да.

— Помните, я однажды вступился за Евгения Онегина?

— Ещё бы не помнить! Ты тогда выступил с блеском, хотя до сих пор я не встретила ни одной особы женского пола, которая бы с тобой согласилась.

— Нисколько не сомневаюсь. Знаете, я ведь до сих пор своего мнения не изменил. Онегин в отношениях с Татьяной в их деревенский период — честный и порядочный человек. Но все женщины на него обижены за неё, поскольку уверены — уж если девушка делает первый шаг, мужчина обязан ответить ей взаимностью, в противном случае он наносит ей смертельную обиду.

— Порядочный человек не обошёлся бы так с Ольгой и Ленским, — тихо возразила Анна.

— Но Татьяна не возненавидела его за них. Она читает его книги и изучает его пометки на полях — значит, уж точно не считает подонком.

— С какой стати нам вообще сейчас обсуждать Евгения Онегина? — угрожающе низким, чуть дрогнувшим на последнем слоге голосом сказала негодяйка.

— Надо же нам поболтать о чём-нибудь неполитическом. Помнится, тогда, в школе, ты тоже на меня напала, чуть не с кулаками.

— Не преувеличивай, пожалуйста. Бить тебя я уж точно не собиралась.

— Но кричала громко, — с улыбкой вставила своё веское слово Елена Николаевна. — Надеюсь, за минувшие годы вы поостыли, и не устроите новый скандал. В прошлый раз мне даже с завучем пришлось объясняться по поводу дисциплины на занятиях моего факультатива. Честно говоря, не хотелось вас разнимать — вы так красиво ругались. С цитатами, ссылками на пушкинский текст. Я даже удивилась, когда вы не занялись литературой профессионально.

— Право относится к гуманитарной области знания, — примирительно отозвалась Корсунская.

— Тот, кто его туда приписал, не имел о юриспруденции ни малейшего понятия, — не пропустил своей очереди съязвить Саранцев. — Гуманитарная наука не может решать человеческие судьбы.

— Только гуманитарная и может — за пунктами и параграфами следует видеть живого человека в его реальных жизненных обстоятельствах.

— И как же быть с повязкой на глазах Фемиды? Предполагается, что для вынесения справедливого решения ей достаточно весов. А это — математически точная мера.

— Лично я не согласна с таким образом правосудия.

— Впервые вижу юриста, согласного с критикой его профессии.

— Не заметила никакой критики профессии. А по поводу Фемиды могу разъяснить: образ предполагает беспристрастное решение. Суд взвешивает доводы сторон и выносит приговор, основанный исключительно на обстоятельствах дела, а не на привходящих факторах вроде взятки или давления сверху. Вот только словосочетание «слепое правосудие» звучит отталкивающе и создаёт образ именно беззакония.

— Вы вроде с Евгения Онегина начинали, — припомнил спорщикам Конопляник, — а забрели в какие-то тёмные дебри.

— Это они из-за меня, — разъяснила Елена Николаевна. — Влезла со своим замечанием и сбила их с пути. Мне всё же интересно: вы и сейчас стоите на прежних позициях?

— Само собой, — недоумённо пожал плечами Игорь Петрович. — Даже ещё более в своём мнении утвердился. Могу даже бездоказательно предположить, что Пушкин и сам получал подобные письмеца от восхищённых его творчеством барышень. И, видимо, не терялся.

— Ну конечно, сейчас донжуанские списки в дело пойдут! — коротко хохотнула Корсунская.

— Победами Пушкина на интимном фронте никогда особо не интересовался, — начал отбиваться Саранцев. — Но ты ведь и сама не станешь называть его тихим скромником.

— Не стану, и что с того?

— Ситуация проста до невероятности. Деревенская дворяночка навязывается столичному щёголю, а тот не пользуется ситуацией, как на его месте поступил бы мерзавец, а очень взвешенно и осторожно объясняет потенциальной жертве её ошибку. Критики любят сопоставлять письмо Татьяны с отповедью Онегина и обличают последнюю: мол, Евгений говорит преимущественно о себе, а Татьяна писала не о себе, а о нём. Вот только весь пафос речи негодяя строится на одной предпосылке: я вас недостоин.

— Но стоило Татьяне выйти замуж и стать столичной светской дамой, он сразу стал её достоин.

— Сердцу не прикажешь! Онегин ведь не из грязи в князи прыгнул, светских дам он на своём веку немало повидал.

— Порядочные люди не пытаются соблазнить замужних женщин.

— Не вижу связи. Она ведь не за его друга или брата замуж выскочила. Только я, собственно, о другом хотел спросить: почему тебе тогда резьбу сорвало?

— Какую резьбу? О чём ты вообще?

— О литературе так не спорят. С тобой ведь буквально истерика случилась. Уж столько лет прошло, какие теперь тайны?

— Нет, Игорь, подожди, — вмешалась Елена Николаевна, — так нельзя. Сколько бы лет ни прошло, человек сам решает, какие тайны ему хранить.

— Да какие тайны, Елена Николаевна? И вы туда же? Какая истерика? Не помню я никакой истерики. Может, разгорячилась больше обычного, и всё. И вообще, не помню я ничего особенного.

— Ладно, проехали, — примирила учеников педагог. — Миша, а ты чем занимаешься?

— Вы у Саранцева спросите, он от ФСБ всё лучше знает, — не унималась негодяйка.

— Проверка ФСБ дала положительный результат, — заверил собравшихся Игорь Петрович. — Мишка, можешь жить спокойно и заниматься дальше своим бизнесом.

— Спасибо, учту. А можно сейчас фоткнуться и повесить твою личность в офисе?

— Сколько угодно, пользуйся.

— Вы все разговариваете, как в доме повешенного, — вновь напомнила о себе Корсунская.

— А как разговаривают в доме повешенного?

— Не как, а о чём — о чём угодно, кроме верёвки.

— Ты имеешь к нам какие-то претензии? Хочешь изменить тему беседы?

— Хочу. Ты меня обвинил, непонятно в чём, теперь делаешь вид, будто ничего не случилось, а я так и сижу оплёванной.

— Мы решили не беспокоить тебя воспоминаниями, раз уж ты так болезненно отреагировала на несколько случайных слов.

— Ты опять? Я не реагировала болезненно на твои дурацкие и вовсе не случайные слова. Ты вылез со странными намёками на мою неадекватность, все теперь гадают о тайнах моей личной жизни, и ты ждёшь от меня тишины?

— Мы говорили о событиях тридцатилетней давности, а ты волнуешься сейчас. — Саранцев говорил медленно и раздельно, как с душевнобольной. — По-моему, лучше всего сейчас именно сменить тему.

— Нет, сначала объясни, о чём ты здесь болтал.

— Я просто спросил, чем объяснялось твоё давнее волнение в связи с письмом Татьяны Лариной, ты вместо ответа снова разволновалась и теперь требуешь объяснений от меня. Я ничего не могу объяснить, поскольку просто задал вопрос.

— Почему ты его задал? Можешь ответить по-человечески?

— Потому что ты тогда разволновалась, и я по глупости решил, что теперь сможешь своё волнение объяснить. Думал, посмеёмся, пошутим, я поведаю о своих школьных тайнах, и все останутся довольны.

— Кто тебе сказал, что я тогда разволновалась?

— Никто не рассказал, я сам там был и всё видел.

— Анечка, успокойся, — обеспокоенно вмешалась Елена Николаевна. — Мы тебя очень любим и ни в чём не обвиняем. Давайте согласимся на этом и двинемся дальше.

— Елена Николаевна, ну что он себе позволяет?

— Анечка, давай Игорь сейчас извинится, и поговорим о чём-нибудь весёлом? Игорь, ты ведь извинишься?

Саранцев хорошо помнил историю с письмом Татьяны Лариной, хотя случилась она даже не тридцать, а чуть больше лет тому назад. Порядки на своём факультативе Елена Николаевна поддерживала вольные — старалась уйти как можно дальше от атмосферы урока и создать атмосферу литературного кружка. Высказывать собственное мнение разрешалось, даже сидя на парте, а лечь никто и не пробовал, ибо народ собирался начитанный и хорошо воспитанный. Юный Саранцев на одном из собраний, посвящённых «Евгению Онегину», и выступил со своим заявлением о личности главного героя, как выяснилось позднее — опрометчивым. Корсунская буквально взметнулась со своего места и сразу стала кричать на него со страстью и очевидным желанием оскорбить. Он до сих пор помнил её лицо и свой испуг. Он искренне верил в свои слова, не хотел никого оскорбить и не прикидывался циником, даже не хотел выпендриться. Просто высказал свою настоящую мысль. Он нигде её не вычитал, ни от кого не услышал — просто едва ли не впервые в жизни родил собственное суждение о литературных материях, страшно обрадовался и спешил поделиться с другими своим открытием. Ожидал споров и несогласия, смеха и советов не мерить литературных персонажей по себе, но не вспышки ненависти.

На Корсунскую Саранцев тогда смотрел по преимуществу в затылок или в профиль (последнее — гораздо реже), она неизменно беспокоила его эротическую фантазию своими очертаниями, походкой и любым движением, хотя все её движения были абсолютно непредосудительны. Само собой, воображал, как она выглядит в нижнем белье или стоит под душем, и ужасно томился своими представлениями, но никогда не заговаривал — боялся пренебрежения. И вот, на достопамятном заседании литкружка, она смотрела на него, обращалась к нему и не видела в нём пустого места, потому что хотела втоптать его в грязь, если не уничтожить физически. Саранцев сначала недоумённо, затем испуганно смотрел ей прямо в глаза и долго не мог понять её речи, словно она кричала на незнакомом языке. Затем стал разбирать отдельные слова как цепочку определений без всякой логической связи между ними. Елена Николаевна и в тот раз бросилась успокаивать неуравновешенную воспитанницу, но и тогда никакого толка из её усилий не вышло.

Подростковый возраст не приносит человеку спокойствия и размеренности, но выходка одноклассницы выбила тогда Саранцева из колеи на несколько месяцев. На свою инфернальницу он вовсе бросил смотреть, осмеливался только думать. Совершенный пацан, он впервые увидел среди своих знакомых врага. Он питает к ней самые тёплые чувства, а она буквально желает его смерти! Где, когда, каким словом или поступком он столкнул её в омут? То ли в шутку, то ли всерьёз, пытался объяснить нежданное проявление чувств Корсунской страстью лично к нему, но, видимо, как и все остальные очевидцы, быстро задвинул подобные подозрения в пыльный угол. И остался ни с чем, поскольку никакой подлости за собой не обнаружил. Но месяцы блужданий в закоулках сознания запомнил надолго.

— Я смотрю, вы до сих пор живёте школьными делами, — решил пошутить Конопляник, но услышал в ответ молчание и не стал развивать свою мысль.

— Нет, ребята, я вас всё же прошу пока не выяснять отношения. Вот отвезёте меня домой — и хоть драку здесь устройте, — сделала свою попытку Елена Николаевна и тоже не встретила понимания.

— Так иногда странно бывает… — начала вдруг нарушительница спокойствия, но тоже осеклась.

Все понимали её вину и боялись неосторожным замечанием вызвать новый приступ негодования. Ведь никто не понимал причины предыдущей вспышки, и каждый представлял дальнейший диалог как минное поле.

— Нет, так продолжаться не может, — решительно провозгласил Саранцев. — Надо, наконец, разобраться и покончить с этим скандалом. И тогда, и сейчас все понимают — у тебя ко мне претензии, но никто не понимает их сущности. Прекращай делать фигуры умолчания и просто скажи, в чём дело.

Корсунская помолчала под взглядами всего сообщества, потом тихо сказала:

— Ты своими вопросами только доказываешь мою правоту. Действительно, хочешь послушать?

— Действительно, хочу. Уже много лет. Ты думаешь, почему я до сих пор помню эту историю?

— Помнишь историю?

— Помню, поэтому и спрашиваю.

— А Веру помнишь?

— Какую Веру?

— Веру Круглову. Я так и думала — даже не помнишь.

Саранцев помнил, но смутно — кажется, знакомые имя и фамилия. Вспомнить внешность и хоть что-нибудь ещё не получалось.

— Помню или не помню — какая разница? Я уж точно ничего ужасного ей не сделал.

— Вот именно — не сделал. Елена Николаевна, помните её?

— Да-да, припоминаю. Тихая девочка, внимательная, сидела всегда на передней парте, руку не поднимала, но на вопросы учителя и у доски всегда отвечала. Мать у неё была разговорчивая, после родительских собраний любила кулинарными рецептами делиться.

— Хорошо, вспомнили Веру Круглову, — нетерпеливо отозвался Саранцев. — Зачем ты о ней заговорила?

— Потому что ты сам захотел — в ней всё дело. Ты разрушил её жизнь.

— Я?

— Да, ты.

— Ещё в школе разрушил чью-то жизнь и даже не заметил?

— В школе ты только начал, закончил потом.

— Начал что? По-моему, я ни слова ей не сказал.

— Вот именно.

— Что вот именно?

— Ни слова не сказал. Между прочим, она несколько тетрадей исписала стихами.

— Какими ещё стихами?

— Обыкновенными — плохими. Но о тебе.

— Обо мне? Надеюсь, не матом? Раз уж я разрушил её жизнь.

— Это я сказала — разрушил. Она-то думает иначе. Всё вырезки о тебе собирает.

— Зачем?

— Потому что дура. Уже давно не надеется, просто гордится тобой. После школы скучала, пока ты в прессе и в телевизоре не возник, а потом обрадовалась и стала создавать о тебе энциклопедию — половину зарплаты тратит на журналы и газеты, в Интернете тоже сидит исключительно ради тебя.

— И чего ты хочешь от меня?

— Ничего. Уже давно нельзя ничего поделать. Замуж она не вышла, по-моему — вообще ни с одним мужчиной не была, и детей у неё уже никогда не будет.

— Если ничего нельзя поделать, какие претензии ко мне?

— Никаких.

Саранцев замолчал, с недоумением разглядывая обращённое к нему ухо Корсунской. Она очень хочет его уязвить, но добивается поставленной цели с изяществом бегемота. С какой стати ему переживать за какую-то сумасшедшую? Может, она ещё и не одна такая.

— Если претензий нет, зачем весь этот концерт?

— Я просто жду, вот и всё.

— Чего ждешь?

— Проснётся в тебе когда-нибудь человек или нет.

— Причём здесь человек? Я её изнасиловал, соблазнил, бросил беременной или с ребёнком?

— Нет. Только прошёл мимо.

— Мимо? Всё мое преступление состоит в том, что в школе я не заметил какую-то безумную девицу?

— Почему безумную?

— Потому что всё, что я о ней знаю с твоих слов, говорит о психическом заболевании. Все нормальные люди очень скоро забывают школьные страсти и начинают жить по-настоящему.

— Я думаю, она как раз и живёт по-настоящему.

— Если бы все так жили, человечество давно бы вымерло.

— Если бы все так жили, наступил бы земной рай. Ей от тебя ничего не нужно, даже сейчас. Она никогда не порывалась написать тебе ни строчки — достаточно видеть тебя в новостях. И она счастлива.

— Если она счастлива, то и меня не в чем обвинить.

— Ты можешь остановиться хоть на минуту и понять простую вещь: человек посвятил тебе жизнь и ничего не взял взамен!

— Думаю, если ФСО узнаёт о её существовании, то возьмёт на учёт как одержимую. Почему я должен переживать по поводу чьего-то психического сдвига? Это проблема семьи.

— Я ведь не о юридической ответственности говорю, успокойся. И не о политическом осложнении — её невозможно использовать против тебя. Я говорю об отношениях между людьми, а ты влез на баррикаду, как революционер накануне героической гибели, и машешь оттуда флагом. Я ведь и знать её не знала, пока не заметила её взгляд. Я тогда ещё страшно удивилась — нашла же, о ком млеть.

— Ну, спасибо тебе.

— Да пожалуйста. Где ты видел девчонок старших классов, восхищённых своими одноклассниками? Им выпускников подавай, студентов и так далее.

— Знаете, я тоже что-то припоминаю, — сказала вдруг Елена Николаевна. — Честно говоря, за Верой я ничего не заметила, но вот её мать как-то принялась шутить по поводу сонетов своей дочери, посвящённых некому романтическому предмету. Но я тогда не попыталась ничего выяснить — девочка спокойная, характер совершенно не истеричный. Я подумала — с собой она точно ничего не сделает, так пусть помечтает о принце, пока молоденькая. Потом-то такие мечты дороже обходятся, если раннего опыта нет. Анечка, а вы с ней разве дружили? Я тоже ничего не замечала. Вот так на старости лет и обнаружишь собственную профнепригодость.

— Мы не дружили. Просто однажды я спросила, зачем она себя выдаёт пламенными взглядами, а она испугалась. Потом я ей пообещала никому не рассказывать до самой смерти, а она вдруг обрадовалась и стала говорить. По-моему, не меньше получаса расписывала твои привлекательные стороны, Игорь Петрович, а я слушала и поражалась.

— А лечиться ты ей тогда не посоветовала? Глядишь, и жизнь бы ей спасла.

— Нет, не посоветовала. Я заслушалась.

— Ты же меня в упор не замечала, и вдруг заслушалась рассказом помешанной обо мне?

— Представь себе. Все твои подвиги чуть не с первого класса вспомнила — я под конец даже ей позавидовала. Счастливая, думаю, прямо в роман Жорж Санд поселилась. Я бы тогда и сама не отказалась.

— И какие же подвиги она мне приписала?

— Откуда я помню? Ты от меня слишком много хочешь. Я ведь тебе жизнь не посвятила. Ерунду всякую приплела — то ты честно признался в разбитом окне, хотя очевидных улик не имелось, то в критический момент на каком-то уроке отдал ей лишний карандаш, когда у неё свой сломался.

— И ты ей позавидовала.

— Представь себе, позавидовала. Её жизнь стоила больше моей. Я оставалась ребёнком, она повзрослела. Тогда, разумеется, я не могла понять своих ощущений, осознание пришло позже.

— Тебе повезло, — царапнул Саранцев Корсунскую. — В таком телячьем возрасте могла бы заразиться от неё и в итоге тоже пустить свою жизнь под откос.

— Я не смогла. Я пыталась, очень хотела сравняться с Верой, но ничего не вышло. Стала присматриваться к парням из своего круга общения — то есть, вела себя как последняя дура. Довольно быстро догадалась, что самостоятельно назначить себе предмет не смогу, нужно ждать случайности.

— Долго ждала?

— Долго. Вышла замуж, родила детей, живу счастливо, хотя всякое случалось, но так и не дождалась.

— А твой муж об этом знает?

— Он хороший человек. Я хочу с ним состариться. О чём он должен знать?

— О Вере Кругловой и о твоём несбывшемся желании с ней сравняться.

— Мои желания не имеют ни малейшего отношения к моей семье. Я уже давно не хочу счастья себе одной — только нам всем. Детский эгоизм давно рассеялся в воздухе. Почему я вообще оказалась в центре нашего разговора?

— Так случилось. Спешу тебя порадовать — тебе повезло в жизни.

— Повезло. А вот ты себя обокрал.

— Я себя спас. Твоя Вера Круглова не могла стать ничьей женой, в том числе моей. Живые люди никогда не выдерживают соревнования с идеалом.

— Но ты же её не заметил, просто не заметил! И даже сейчас остался равнодушным.

— Конечно, остался. А чего ты хотела — чтобы я сейчас сорвался с места и помчался куда-то вдаль исправлять ошибки молодости? Это даже не ошибка молодости — так называют совсем другое. Это — вообще ничего.

— Нет, Анечка, я думаю, ты всё же зря набросилась на Игоря с обвинениями. Нельзя требовать от мальчишки, школьника, умения прозреть человеческую душу. Веру лично мне жалко, но винить за неё некого.

— Нет, Елена Николаевна, виноватые есть всегда. Я ведь не требую никаких подвигов — пусть он просто испытает сожаление.

— Разве можно требовать сожаления? Если его нет, оно уж точно не возникнет по требованию со стороны, — усмехнулся Саранцев.

— Так почему же его нет? У тебя совсем нет души?

— У меня есть душа. Возможно, я даже пожалею Веру Круглову, но только вечером, когда ты со своей прокурорской позицией отойдёшь на второй план. Вернусь домой, выпью чайку, посмотрю в окно, задумаюсь и сокрушусь душой. А сейчас я вижу только тебя и твою нетерпимость, поэтому встаю в боевую стойку и отражаю нападение.

Опустилась тишина, собравшиеся за столом люди смотрели в свои тарелки и думали о невозможности счастья на Земле. Кораблёва-Корсунская злилась на Саранцева за бесчувственность, на Елену Николаевну — за желание спасти бывшего ученика от правды, на Конопляника — за отстранённость. Игорь Петрович возмущался неизбывным желанием Корсунской изобразить его виновником человеческой трагедии, жалел Елену Николаевну за испорченный юбилей и совсем забыл о Мишке. Елена Николаевна переживала за разволновавшуюся Аню, беспокоилась об авторитете Саранцева и думала о необходимости вовлечь в дальнейший разговор Конопляника, дабы тот своим несокрушимым спокойствием поспособствовал охлаждению накалившейся атмосферы. Вера Круглова незримо присутствовала и добивалась воспоминаний о себе, но по преимуществу безуспешно.

— Я с ней в пионерлагере был, — первым не выдержал молчания Конопляник.

— С кем? — сформулировала общий вопрос Елена Николаевна.

— С Кругловой. После седьмого или восьмого класса — значит, году этак в семьдесят седьмом — семьдесят восьмом. Нет, после восьмого вряд ли — тогда ведь были экзамены. Может, после девятого — в семьдесят девятом. Она там стала настоящей звездой.

— Вера Круглова?

— Она самая. В конце смены замутили КВН — команда пионеров против вожатых, так она всех наповал сразила. Пела, острила, выкручивалась из самых сложных положений. Выдала несколько перлов — весь лагерь потом ещё две смены повторял.

— Вера Круглова пела и острила? — не верила учительница. — У нас в школе ведь тоже проводился КВН, и она вообще в нём не участвовала.

— Пошутить она может, — подтвердила Корсунская. — В КВН я её не видела, но припечатать она способна кого угодно.

— Поразительно, — не могла поверить Елена Николаевна. — Может, мы о разных девочках говорим?

— Об одной и той же, — настаивал Конопляник. — В школьном КВН она не участвовала и вообще не светилась. Только однажды чуть не выступила в самодеятельности. Только сорвалось — не знаю уж, почему.

— Да заколодило её тогда, — объяснила Корсунская. — На публике совсем смешалась, ещё на репетиции. Замолчала на полуслове.

— Почему же её в лагере не колодило?

— Наверное, потому что там не школа. Могу ещё одно предположение сделать, но воздержусь.

— Воздержанной стала? — сорвался Саранцев. — Ты не сдерживайся, скажи.

— Что мне сказать?

— Да вот, что думаешь. Прямо так и скажи: в лагере она раскрепостилась, потому что там не было Саранцева. Я ещё и талант её подавил одним своим присутствием.

— Почему ты её так ненавидишь?

— Я её знать не знаю. Почти не помню и никаких эмоций в её отношении не испытываю — ни положительных, ни отрицательных. Но трудно сохранить спокойствие, когда тебя обвиняют в человекогубстве.

— Я уже говорила — никто тебя ни в чём не обвиняет, но реагировать ты должен иначе. Если уж сам не помнишь, расспросил бы нас о ней, подумал, испытал обыкновенное сочувствие. Хоть какой-нибудь душевный отклик — а если его нет, тем хуже для тебя. Наверное, Вера — не единственный человек, мимо которого ты прошёл за свою жизнь.

— Конечно, не единственный, — пожал плечами Саранцев. — А как же иначе? Можно подумать, ты обращаешь свою неустанную заботу на каждого, с кем работаешь, например. От тебя на третий день люди начали бы шарахаться, как от ненормальной прилипалы.

— Она же не просто вместе с тобой училась. Она на тебя смотрела, как на светоч истины и воплощение человека с большой буквы. Никакой житейский опыт не нужен, чтобы прочитать такой взгляд. Любой пацан мечтает о таком взгляде любой девчонки!

— Вынужден тебя разочаровать — пацаны о взглядах не мечтают. Может быть некоторые, особо чувствительные и начитанные — на них девицы вовсе никаких взглядов не бросают, им о них только мечтать и остаётся.

Саранцев беззастенчиво врал. Разумеется, в подростковом возрасте желание секса его снедало значительную часть времени бодрствования, а временами — и во сне, но пойманные взгляды незнакомых девчонок волновали и пробуждали неясное платоническое желание. Мысленно раздевал он нескольких приглянувшихся одноклассниц и молоденьких учительниц, а незнакомок воспринимал как небесные видения, ниспосланные ему в подарок за примерное поведение.

— Анечка, а ты сейчас поддерживаешь с ней связь? — поинтересовалась Елена Николаевна.

— Нерегулярно. Иногда по мылу переписываемся, изредка в Скайпе болтаем. Когда приезжаю в Новосибирск, заглядываю к ней на часок. Живёт одна, работает бухгалтером, здоровущий рыжий кот у неё есть — ленивый и высокомерный.

— Ты ей расскажешь о нашей встрече?

— Ни в коем случае.

— Почему?

— Не хочу её бередить. Какая ей разница, с кем я виделась и зачем? У нас странные отношения — мы не подруги в общепринятом смысле слова. Она кроме меня никому не рассказала о… об этом. Мы теперь вроде как две посвящённые в тайный орден.

— В орден Саранцева? — рассмеялась Елена Николаевна под натужное молчание мужской половины. — Знаешь, Анечка, мне кажется, ты должна изменить отношение ко всей этой истории. Ты ведь уже давно не маленькая, от девичьих страстей следует отдаляться вовремя. Если Игорь в чём-то и виноват — исключительно с абстрактно гуманистической точки зрения — он уже не может и не должен ничего менять. Ни написать ей, ни позвонить, ни встретиться — так не бывает. Он ничем ей не обязан, не предал её, не совершил подлости — тебе не надо больше мучиться.

— Я с любой точки зрения ни в чём не виноват, — буркнул обиженный президент.

— Подожди, Игорь, — перебила его Елена Николаевна. — Анечка, ты сама сказала — невиноватых среди нас нет. Нельзя прожить жизнь среди людей и никому не сделать больно. Пусть по мелочам, но за годы набирается тяжёлый груз. Меня долго раздражали церковные суждения о греховности человеческой природы, но вот состарилась и стала с ними соглашаться. Иногда одно слово скажешь без всякого злого умысла, просто не подумав как следует, и потом вдруг выясняется, что человек из-за меня ночь не спал. Мы ведь созданы такими. Несовершенными.

— Я не могу изменить своего отношения. Я его не создавала — оно само сложилось.

— Хорошо, я постараюсь выразиться яснее. Ты обвиняешь Игоря за невнимательность к чувствам другого в подростковом возрасте. Твои слова несправедливы. Мы все кого-нибудь обижали ненароком и не всегда замечали, тем более в юном возрасте.

— Он оскорбил её сознательно и преднамеренно — прямо в лицо.

Саранцев не помнил за собой ничего подобного, но угрюмо молчал — кто знает, куда заведёт прокурорская речь его обвинительницу. Возможно, он сможет поймать её на неточности. Хорошо хоть — они одни здесь сидят, не хватало ещё свидетелей среди офицеров ФСО.

— Каким образом, когда? — продолжила Елена Николаевна, не дождавшись отклика от бывшего ученика.

— Она написала ему записку, пригласила на свидание.

— Она подписалась?

— Нет, конечно. Всему есть предел. Вы бы ещё спросили, не раскрыла ли она ему чувства на классном часе.

— Если Вера не подписала записку, как Игорь мог в ответ оскорбить именно её?

— Он ведь мог промолчать, просто не придти, но ему понадобилось устроить ей выволочку на людях.

— Какую ещё выволочку?

— Вера была на том заседании литкружка.

— На каком заседании?

— Когда он выступил со своей идиотской речью об Онегине и письме Татьяны.