— Руководство прибыло, — констатировал Ладнов. — Пора и нам, Наташенька, выдвигаться.

Худокормов махал им издали рукой, и Наташа подумала — какой счастливый. Его жизнь наполнена большим делом, а она всё мечется со своими мелочными проблемками между занятыми людьми и пытается привлечь к себе внимание. Смешная и непосредственная, как ребёнок. До сих пор задаёт вопросы о смысле жизни, выслушивает чужие ответы на них и сама себе не признаётся в слабости. Юный Лёшка и престарелый Ладнов видят недостижимые цели и хотят свершений, а она стоит между ними, растерянная и неуверенная, ждёт разрешения сказать собственное слово и боится его произнести — вдруг на смех поднимут.

— Давайте в зал, скоро начнём, — оповестил их Худокормов, хотя слова не требовались.

Наташа потихоньку продвигалась со всеми, вскоре попала в зал и села на одно из откидных кресел, выделенных их компании. Леонид оказался рядом, смиренный Лёшка и буйный Ладнов — где-то сзади, и началось.

Центральной темой выступлений оказались предстоящие через три месяца выборы в Думу, а после них — и президентские. Предлагаемые действия — компенсирование засилья Единой России и Покровского на телевидении креативными и потому более эффективными способами наглядной агитации, но самое главное — противодействие массовой фальсификации результатов при подсчёте голосов.

— Нельзя оставить не одного избирательного участка без наших представителей среди наблюдателей! — настаивал очередной оратор. — Вас будут запугивать, подкупать, давить другими способами, и только от вас зависит, насколько эффективны окажутся эти методы политической, так сказать, борьбы. Поддаваясь и уступая, мы сведём на нет возможность выхода страны из политического и социально-экономического тупика, в который её завёл Покровский за двенадцать лет своего правления.

— Драться, что ли? — выкрикнул кто-то с места.

— Начнёте драться, и вас выведут с полицией, а потом ещё поведают в телевизионных новостях о вашей попытке сорвать подведение итогов выборов и даже объяснят её невозможностью политической победы над нашим лучшим, так сказать, премьером всех времён и народов. Существуют законные методы противодействия, к ним и следует прибегать. Апеллируйте к другим наблюдателям, фиксируйте происходящее в протоколе и так далее.

К трибуне вышел, почти выбежал, Ладнов, прочно опёрся на неё обеими руками и заговорил о насущных проблемах.

— Думаю, если не все, то подавляющее большинство присутствующих в этом зале согласятся, что главный вопрос, требующий решения, — угроза ротации Саранцева и Покровского. Готовиться нужно уже сейчас — потом будет поздно. Денно и нощно государственное телевидение заливает страну потоком пропаганды в стремлении доказать богоизбранность Покровского и его исключительность как единственного спасителя России от либеральной заразы, то есть от нас с вами. Мы объявлены предателями, поскольку хотим России внешнеполитического спокойствия, а народу — свободы и материального благополучия. Стремление к добрососедству объявлено капитуляцией в борьбе с мировое господство, а стремление к человеческому счастью — подрывом обороноспособности, поскольку требует затрат во благо каждому отдельному человеку, а не на увеличение производства танков и ракет. Казалось бы, подобную пропаганду очень легко разоблачить, так почему же мы не можем добиться успеха в своей политической работе?

— Потому что нас никто не видит и не слышит! — крикнули из зала.

— Ельцина в девяносто первом тоже, казалось бы, никто не видел и не слышал. Если кто забыл, а молодёжь, возможно, и не знает, я напомню: в девяносто первом году всё — я повторяю — всё телевидение находилось под тотальным контролем Коммунистической партии. Не администрации президента или правительства, а именно компартии. Из общественно-политической печатной прессы на весь Советский Союз можно было читать только «Аргументы и факты», «Московские новости» и «Огонёк», и они расходились миллионными тиражами. Воспоминания Ельцина тогда опубликовала «Комсомолка» — тоже миллионным тиражом. До сих пор горбачёвские выборы называют свободными, но о какой свободе выборов можно говорить, если в них по-прежнему участвовала только одна партия, пусть даже уже лишённая конституционного титула руководящей и направляющей силы общества. И в этой атмосфере Ельцин победил на всех своих выборах, стал президентом, как бы к нему теперь ни относиться — я говорю не о его программе и деятельности, а о причинах его феноменальной победы. Так в чём же они?

— Время другое было! — вновь ответил голос из зала.

— Время было другим в одном — тогда было труднее. Но невозможное стало возможным, когда власть в целом и компартия в частности полностью утратили авторитет. Возник запрос на перемены, который начисто отсутствует сейчас. За Ельцина на депутатских выборах проголосовали девяносто процентов москвичей, но чего они ждали? Сейчас уже сложно провести социологический анализ, но я уверен: среди них изрядная доля приходилась на людей, недовольных поведением партийной элиты, а именно её привычкой нарушать принципы равномерного распределения материальных и духовных благ в свою пользу. Уж точно большинство не хотело резкого снижения покупательной способности своих зарплат, а в свободных выборах люди видели в основном лёгкий и быстрый способ чудесного преображения страны, не требующий лично от них существенных лишений. Пройденный с тех пор путь привёл нас в совершенно иное состояние: люди боятся перемен и смены власти — не из любви к нынешнему начальству, а из опасения, что новое будет ещё хуже. На этом убеждении строит свою политику Единая Россия, поставившая во главу угла тезис о поддержании стабильности. Так как же в создавшихся обстоятельствах следует действовать нам?

В зале поднялся шум и смех, ироничные выкрики и предложения перегнать в Москву-реку крейсер «Аврора». Ладнов молча оглядывал аудиторию исподлобья, пока не дождался восстановления тишины.

— Главное — не бояться. Если вы спросите аудиторию, почему половина экспорта нефти идёт через компании, контролируемые близкими знакомцами Покровского, вам ответят: ну и что? Где написано, что друзья Покровского не имеют права заниматься экспортом нефти? Разве семейство Бушей не имело тесных связей в кругах американских нефтепромышленников? Вы докажите наличие у Покровского незаконных доходов! И, разумеется, поднимется крик о девяностых годах, когда либералы ограбили весь народ. Мы можем противопоставить государственному агитпропу только кропотливую, тщательную и неторопливую разъяснительную работу, без всякого расчёта на скорый успех. Когда ситуация в стране в очередной раз дойдёт до кипения, мы должны быть готовы предложить альтернативу.

Основные моменты во внутренней политике, которые используют против нас: так называемая «грабительская» приватизация и кризис девяносто восьмого года, которые произошли якобы в период, когда у власти находились либералы. Думаю, ответ следует строить на следующих контраргументах. Ни сам Ельцин, ни парламентское большинство к либералам никогда не относились, сфера их ответственности ограничивалась экономическим блоком правительства, и то вовсе не безраздельно. В частности, политику Черномырдина ни в коем случае нельзя назвать либеральной, с чем никто и не спорит. Страна входила в рынок, оставаясь на советской правовой базе — старый Гражданский кодекс сохранялся в латаном-перелатаном виде все девяностые годы, не было ни частной собственности на землю, ни закона о банкротстве, без которых вообще непонятно, каким образом могла функционировать конкурентная экономика, пускай даже квазирыночная.

Что касается приватизации. Основное обвинение против нас, как известно, состоит в том, что предприятия раздавались своим людям почти задаром. При этом обычно приводят цифры советских затрат на их строительство и оборудование, на объёмы затраченного железобетона и металлоконструкций. Во-первых, советские капитальные затраты в несколько раз превышали аналогичные вложения в современной им рыночной экономике, во-вторых, для сохранения предприятий на плаву требовалось обновить оборудование и всю инфраструктуру, в-третьих, из стоимости следует также вычесть долги этих предприятий, ложившиеся на покупателя. Спросите аудиторию: если вы, несмотря ни на что, всё же считаете, что предприятия продавались дёшево, кто, по-вашему, в начале девяностых мог их скупить за те миллиарды, которые вы хотели бы за них получить? Иностранные корпорации. Лично я, как и вы все, я полагаю, не вижу в этом обстоятельстве ничего ужасающего, но в обществе идея продажи наших активов иностранным корпорациям весьма непопулярна. В Восточной Европе, кстати, именно такая приватизация и произошла — вся банковская система Венгрии, скажем, попала в руки нерезидентов. Опекунский совет ФРГ, осуществлявший приватизацию ГДР, завершил свою деятельность с убытком, то есть не окупил даже своей собственной деятельности, поскольку предприятия зачастую продавались за символические суммы в несколько марок, но под инвестиционные программы. Отказ же от приватизации означал дополнительные статьи расходов в государственном бюджете, который в те времена и так не отличался, мягко говоря, щедростью. Вот и встаёт ребром вопрос: какой из перечисленных вариантов хуже? Наверное, вслух вам ответят: крупную промышленность следовало оставить у государства. Тогда спросите: из каких источников тогда поступило бы финансирование, если коммерческие кредиты уже прекратились ввиду проблемы платёжеспособности, а государственные предоставлялись под политические условия?

В случае с кризисом девяносто восьмого года главный контраргумент должен быть следующим: это был кризис государственного долга. Учитывая, что основу экономической программы Гайдара составляли положения о бюджетной и финансовой экономии, в том числе стремление к бездефицитному бюджету и низкой инфляции, раздутый государственный долг никоим образом невозможно возложить на либералов — он был достижением парламентских популистов, которым небольшая либеральная фракция была бессильна противостоять. Кстати, правительство Примакова, которое теперь почему-то ставят нам в пример, как раз и принимало первые профицитные бюджеты и сдерживало эмиссию, то есть осуществляло именно гайдаровскую программу, сорванную парламентом ещё в девяносто втором году.

Не менее важные аспекты нашей контрагитации должны быть следующими: за годы правления Покровского страна насадилась на пресловутую нефтегазовую иглу намного глубже по сравнению с девяностыми, а уровень коррупции по сравнению с этим же периодом вырос в несколько раз. Одно из типичных восклицаний на встречах с избирателями таково: у нас столько природных богатств, а мы живём бедно, в отличие от Саудовской Аравии и эмиратов Персидского залива. Ответ очень простой: арабы экспортируют десятки тонн нефти в год на душу населения, Россия — от силы пару тонн. И сколько бы эти несчастные тонны не стоили, за их счёт мы не придём к процветанию никогда. Здесь вам следует соблюдать особую осторожность и строить фразы в высшей степени скрупулёзно, иначе в очередной раз попадёте под обвинение в желании сократить население России в десять раз.

Необходимо развитие новых, наукоёмких отраслей экономики, открытие страны миру, свободный обмен знаниями и технологиями, свободный доступ к мировым финансовым рынкам и современному образованию.

В зале снова поднялся шум, некоторые повскакивали с мест и требовали прекратить тратить время на общеизвестные истины.

— Общеизвестные? — спросил с трибуны Ладнов. — Общеизвестная истина состоит в том, что во всём виноваты либералы. А то, что сейчас говорил я, любая аудитория встречает в штыки. Кроме, разве, последних слов — даже Покровский при каждом удобном и неудобном случае говорит о необходимости строительства новой экономики, а Саранцев — так и вовсе сделал эту идею основным содержанием своих заявлений. Я умолчал о главном: вы не успеете добраться в своём выступлении до современной экономики. Вас начнут бить гораздо раньше. Общество в подавляющем своём большинстве уверено — либералы в девяностые погубили страну, хотя мы спасли её от полной и бесповоротной гибели. Помнится, году в девяностом-девяносто первом вычитал перл в какой-то газете: перестроить советскую экономику в рыночную — задача сопоставимая с таким нелёгким фокусом, как замена колёс паровоза на полном ходу. Я не берусь провозглашать здесь и сейчас победоносное завершение рыночных преобразований, мы всё ещё в начале пути, большая часть экономики по-прежнему контролируется государством. Но сейчас никто уже не вспоминает про колёса паровоза — не нужна уже ни революция, ни чрезвычайные меры, достаточно обычных цивилизованных реформ, проводимых под парламентским контролем. Дело за малым: сформировать парламент, способный на эффективное продолжение преобразований, начатых в девяностые. Сказочная часть работы сделана, осталось впредь руководиться здравым смыслом, а не фантазиями умов, ни в чём не твердых. На выборах этого года ничего подобного не случится, на президентских в следующем году — тоже. Но уже сейчас мы должны сделать нашу позицию известной максимально большому количеству избирателей — у них должен быть реальный выбор, когда камарилья Саранцева-Покровского окончательно себя дискредитирует. Советский опыт учит: власть может долго обманывать народ, но затем в некий неуловимый момент происходит слом, когда обнажается вся годами копившаяся официальная ложь, и огромные массы людей вдруг начисто перестают верить власти, даже если она говорит чистую правду. И такая власть уже никакими силами не сохранится на вершине своей пирамиды, как бы тщательно и долго её не строила, поскольку ей перестанут подчиняться даже её собственные репрессивные органы. Именно в момент такого перелома общество и должно увидеть альтернативу в нас, а не в фашистах, которые, разумеется, полезут на первый план со своими простыми и понятными решениями.

Маленький человечек в очках пробился к сцене, взгромоздился на неё и захватил микрофон Ладнова:

— Россия не готова к принятию либеральных ценностей сейчас, никогда не была к ним готова и никогда не будет! Ваши бесплодные мечты о победе на выборах никуда нас не приведут. Народ не боролся за свободу при Советской власти и не борется сейчас, с чего вы взяли, что в обозримом будущем начнёт? В обществе существует огромный запрос на ликвидацию крупной частной собственности и репрессирование крупных собственников, хотя львиную долю тех же нефтегазовых доходов получает государство, а не владельцы нефтяных компаний. Сам факт существования богатых людей раздражает и даже подрывает основы государственности, поскольку многие в своём сознании видят миллиардеров и правительство как некую взаимосвязанную целостность. При этом практически никого не волнует, идёт ли речь о приятеле Покровского, оседлавшем экспортную трубу, или о человеке, создавшем новый бизнес с нуля!

— Вы закончили? — сухо поинтересовался Ладнов.

— Закончил! — отрезал непрошеный оратор.

— Тогда позвольте мне дать вам ответ. Как вы думаете, пылает ли народ ненавистью к своим приватизированным дачным участкам и к своим приватизированным или купленным домам и квартирам? В период после девяносто первого года Россия впервые в своей истории стала страной частных собственников, какой никогда не была. Десятки миллионов хотят защитить свою собственность от посягательств бюрократов и обыкновенных бандитов — значит, у нас есть десятки миллионов потенциальных избирателей. Коммунисты, стеной стоявшие против легализации частной собственности на землю, никогда не посмеют рта открыть против владельцев упомянутых мной дачных участков — они их боятся. Способны вы оценить этот грандиозный перелом в общественном сознании, или нет? В России коммунисты боятся хоть словом обидеть десятки миллионов мелких частных собственников! Несколько десятилетий лет назад такое никто и вообразить бы не смог. Миллиардеры в основной своей массе нигде не являются народными героями, даже в Америке. Они всеми силами борются за улучшение своего имиджа, ходят в джинсах, ездят на массовых моделях автомобилей, финансируют многочисленные благотворительные и научные фонды — это отдельная проблема современности. Но система частного предпринимательства во всём мире зиждется не на миллиардерах, а именно на миллионах владельцев земли, лавок, мастерских, парикмахерских, а в наше время на передний план выходит ещё и интеллектуальная собственность, для воспроизводства которой во многих случаях требуется только умственное усилие. Они составляют основу электората либеральных партий и становой хребет общества, и этот фундамент либеральной России уже давно находится в стадии формирования. Пока они в основной своей массе ищут гарантии обеспечения своих прав именно в режиме Покровского и, кстати, имеют на то веские основания. В нашем нынешнем парламенте самой либеральной партией, как ни смешно, является Единая Россия. Вся парламентская оппозиция занимает левую часть политического спектра, и её приход к власти будет означать для России ещё более быструю катастрофу, чем в случае сохранения у власти Покровского.

В зале снова поднялся шум, но Ладнов взирал на аудиторию сверху вниз и молча дожидался тишины. Казалось, он мог простоять без движения хоть час, хоть два, но не сорваться ни в крик, ни в истерику любого другого рода. Искусство диспута он осваивал в кабинетах КГБ, сидя напротив следователей, и буйные единомышленники в любом количестве смутить или сбить его с мысли не могли.

— Я не считаю Единую Россию либеральной партией, — прежним ровным голосом произнёс Ладнов после восстановления в зале некоторого порядка. — Но в сегодняшней Думе, не говоря уже о Совете Федерации, она де-факто занимает правый фланг. Да, Покровский является диктатором левого толка, для решения любой проблемы он в первую очередь создаёт комиссию, или комитет, лучше федеральное агентство или министерство, или уж по крайней мере — государственную корпорацию. Ни у него, ни, судя по всему, у Саранцева, нет ни малейшего представления о современном состоянии человечества. Они отдают приказы о создании российской «кремниевой долины» и искренне не понимают — американский оригинал этой самой долины создан не по указу и даже не по специальному закону. Свободное творчество свободных людей для нашей власти — непознанный край, они считают их вымыслом вражеской пропаганды и питают безграничную уверенность в необходимости хорошего кнута для руководства государством и экономикой. Но, если вы присмотритесь повнимательней к составу парламента и силовых ведомств правительства, то поймёте, что наш славный дуумвират — едва ли не главная реальная сила внутри страны, хотя бы формально стоящая на страже слабых ростков либерализма. Главная политическая проблема России сейчас, на мой взгляд, состоит в неспособности миллионов собственников консолидироваться и отстаивать свои общие интересы на политическом уровне, обеспечивая проведение необходимого законодательства через парламент. Партия должна положить в основу своей программы именно требование одинаковых правил игры для всех. Суды должны основывать свои решения исключительно на законе, а закон должен быть справедлив. Но на практике большинство из этих миллионов собственников поддерживают партию своих главных врагов — бюрократов и казнокрадов, то есть Единую Россию, потому что не видят для себя лучшей защиты. Если мы не сумеем изменить ситуацию, то подпишем себе смертный приговор.

Вновь речь Ладнова прервали крики возмущения, а не аплодисменты. Кто-то вскочил на сцену и принялся доказывать диссиденту его неправоту, но никто обличителя не слышал, поскольку тот оставался вдали от микрофона.

— Задал жару Пётр Сергеевич, — сказал вдруг Худокормов с едва заметной улыбкой на губах и бросил короткий взгляд на Наташу.

Она обомлела и немного испугалась: едва ли не впервые он обратился к ней не с поручением и не с техническим вопросом, а просто с желанием обменяться мнениями. И она, разумеется, ничего путного сейчас не сможет ему ответить, а он никогда больше не попытается с ней заговорить.

— Ему не впервой, — ответила Наташа быстро, словно её толкнули в бок.

— Не впервой, — согласился Леонид, и за криками публики его голос прозвучал еле слышно. — Иногда сказать правду своим труднее, чем чужакам. Сколько мы с ним разговаривали о Покровском и Саранцеве, как я его уговаривал не делать подобных заявлений с трибуны — всё бесполезно. Бульдозер.

— А зачем ты его уговаривал? Если он считает нужным сказать, пусть говорит.

— Теперь на него спустят всех собак, и мы не сможем отстоять нашу позицию. Я с ним, собственно, согласен — нельзя априори набрасываться с топором на каждое решение власти, в чём бы оно ни состояло.

— И какие решения ты хочешь поддержать?

— Не только решения, но и отсутствие решений. Они отказались, например, от тотального пересмотра итогов приватизации девяностых годов и даже провели через парламент законодательство, сделавшее невозможным отмену факта состоявшейся тогда приватизации. Суды присяжных почти по всей стране, пускай пока только по очень короткому перечню статей уголовного кодекса, судебные санкции на арест — всё сделано при Покровском и проведено через парламент с помощью Единой России. Нельзя отрицать очевидные факты — мы же выставляем себя на посмешище.

— Но ведь нельзя говорить и о торжестве правосудия.

— Нельзя. Но нельзя и отрицать сделанных шагов. Никакого общественного запроса на демократизацию судебной системы нет. Общество считает подсудимых или даже подследственных виновными и воспринимает по-прежнему редкие оправдательные приговоры или хотя бы избрание меры пресечения, не связанной с лишением свободы, как проявление коррупции. В такой обстановке легко развернуть полномасштабный террор, не ограниченный территориями Северного Кавказа, но репрессии пока носят крайне ограниченный характер. Видимо, Покровский всё же побаивается реакции Запада. Согласись, если завтра национализируют все крупные сырьевые корпорации, а их владельцев посадят, возмущённые толпы на улицы не выйдут. Наоборот, запросто могут высыпать радостные народные массы. Генерал не делает ничего подобного, поскольку осознаёт последующие экономические трудности. Национализация ведь не принесёт в бюджет никаких доходов, в отличие от приватизации. Наоборот, сворованные у собственников компании потеряют доступ к мировым финансовым рынкам, и их придётся кредитовать из бюджета. И Покровский, судя по всему, не изменит своей позиции в обозримом будущем, поскольку в старческий маразм пока не впал, а к убеждённым коммунистам-ленинистам-сталинистам вроде бы не относится, как бы хорошо ни отзывался о Советском Союзе. Я вообще не берусь описать его убеждения. По-моему, дикая смесь социал-демократии и национализма. Звучит, правда, жутковато — невероятное соединение подобных идей в одном флаконе можно ведь и национал-социализмом назвать.

Наташа с трудом разбирала слова Худокормова из-за бунта в зале: отдельные выкрики давно переросли в общую катавасию. Ладнов спокойно наблюдал за происходящим с трибуны — своей отрешённостью он напоминал скульптуру великого короля.

— Он ещё долго может так простоять? — спросила Наташа у соседа.

— Сколько угодно, хоть до следующего утра. И стащить его оттуда никто не сможет. Он ведь не в пансионе благородных девиц воспитывался, на многое способен.

Волна возмущения в зале улеглась, многие уселись на свои места, и стало слышно голос отдельного человека.

— Оппортунизм разрушителен по своей природе, — продолжил Ладнов, словно его и не прерывали. — Я готов повторять снова и снова: политика должна быть конструктивной. Нельзя идти на поводу тёмных инстинктов и массовых заблуждений, но точно так же нельзя вставать в позу ниспровержителя кумиров и крушить их одного за другим, поскольку они не разделяли наших идеалов. Мы так останемся в пустыне, потому что среди российских и советских государственных и военных деятелей найти либерала почти невозможно. Можно вспомнить разве царского адмирала Ушакова, учредившего после штурма Корфу греческую Республику семи островов — так он ведь ещё и церковью канонизирован. Даже Александр Второй до самой гибели оставался самодержцем всероссийским и, вопреки пересудам перестроечных времён, никаких планов конституционного ограничения абсолютизма не вынашивал — по крайней мере, историки свидетельствами подобных намерений не располагают. Вроде бы, готовил только выборный законосовещательный орган. Я уже не говорю о Временном правительстве семнадцатого года, сумевшем продемонстрировать во всех своих составах только беспомощность — собственно, из князя Львова и Керенского героев никто даже не пытается делать, ввиду их полной бесперспективности в таковом качестве. Нельзя объявлять советский генералитет Великой Отечественной войны бандой бездарных преступников, поскольку война начиналась тяжело, и в течение всей войны советские потери превышали немецкие. Надо вести спокойный научный диалог вне какого бы то ни было политического контекста.

Ладнов продолжал своё выступление в том же духе, настырно и безразлично к сопротивлению аудитории, пока не высказал все свои мысли и неторопливо вернулся на своё место в зале. На трибуну взобрался маленький человек в очках, который ранее первым бросился на бой с Ладновым, и принялся доказывать необходимость бескомпромиссной борьбы с советскими идеологическими мифами — ведь неспроста они лежат и в основе современной официальной идеологии, которой, по идее, вовсе не должно быть. Современные апологеты Покровского с ностальгической тоской повторяют свою извечную мантру: раньше нас боялись и уважали. Они даже не считают нужным скрывать неправдоподобные и антинародные планы: сделать врагами всё геополитическое окружение России, чтобы нас снова, как в советские времена, боялись. Об уважении говорить трудно — во всяком случае, в Восточной Европе Советский Союз уж точно не пользовался уважением. Вызвать страх проще, чем уважение, хоть и контрпродуктивно для национальных интересов, поскольку испуганные соседи будут искать защиты у третьих стран и военно-политических блоков. Мы сможем интегрироваться в окружающий нас мир, только осознав и признав порочность советской политики, от пакта Риббентропа-Молотова до брежневской доктрины ограниченного суверенитета. Прогресс и движение к процветанию возможны только в единстве с Западом, а не в противостоянии с ним, как доказал своим примером Советский Союз, запускавший ракеты, но так и не решивший проблему бесперебойного снабжения своих граждан туалетной бумагой.

Ладнов спокойно слушал оратора на своём месте и сохранял безмолвие всё время, пока слово брали другие выступающие, настроенные не менее решительно. Наташа косилась на него в ожидании разглядеть в чертах его лица признаки расстроенных непониманием чувств, но по-прежнему видела лишь отстранённость. Принимает он поражение в споре или просто не осознаёт его? Да и как понимать поражение? Если ты не смог переубедить множество несогласных, но и они не заставили тебя изменить точку зрения — проиграл ли кто-нибудь? Оставшийся в меньшинстве, разумеется, проиграл. Но почему Ладнов думает иначе? А он ведь определённо думает иначе. Не волновался и не принимался кричать на трибуне, но и сейчас сидит, словно у себя дома перед телевизором. Сколько споров пережил он в своей жизни и сколько раз оставался в меньшинстве? Наверное, чаще, чем в большинстве. Во всяком случае, так показалось Наташе — её багаж знакомства с Ладновым отличался завидной скудностью, но мнение нарисовалось само собой, изящно и незаметно, прямо из воздуха. Он спорит не ради победы, а ради заявления своей позиции. Несколько десятилетий смотрят сквозь него люди, наделённые властью карать и миловать, он смотрит мимо них и продолжает твердить постулаты своей веры. Как теперь выясняется, единомышленники тоже его не жалуют, но и они тоже не могут его поколебать. Человек готов остаться совсем один на ледяном ветру и не боится смерти во всех её многочисленных и разнообразных личинах.

Спустя некоторое время объявили перерыв, народ потянулся в буфет, Наташа проявила настырность и искусство перевоплощения в нечаянность, но смогла оказаться за столиком вместе с Ладновым и Худокормовым. Они скупо обменивались впечатлениями об итогах первой части заседания, и Пётр Сергеевич обсуждал его, как шахматную партию — называл удачные и неудачные ходы, свои собственные и его соперников.

— Вы так спокойны, — позавидовала Наташа. — Я так никогда не научусь.

— Всему научитесь, если будете достаточно часто тренироваться, — успокоил её Ладнов. — Мы с вами ведь уже обсуждали искусство диспута.

— Так ведь перед зеркалом дома не потренируешься — надо на публику выходить.

— Бесспорно. Здесь главное — не пытаться представить себя со стороны. Всегда сам себе кажешься жалким и неубедительным.

Ему легко рассуждать, он жизнь посвятил борьбе. Спорил с корифеями, философами, гэбистами, философами, соратниками и противниками. Стоял на импровизированных трибунах перед стотысячными толпами и добивался от них отклика. А Наташа в своей жизни спорила по преимуществу с матерью на предмет какой-нибудь покупки. Правда, ругалась отчаянно и время от времени добивалась своего, но разве можно сравнить такие ссоры с настоящими диспутами?

— Пётр Сергеевич, а зачем вы сейчас выступали?

— Зачем? Ясно зачем — иначе меня бы никто не услышал. Все люди выступают, чтобы их выслушали.

— Но вы же предвидели реакцию зала?

— Разумеется. Реакция одна и та же, сколько бы раз я свои идеи ни выдвигал. Видите ли, Наташа, характер у меня несносный. Меня хлебом не корми — только дай горшков наколотить вволю. Просто душой отдыхаю.

— И как же вас таким воспитали? Всё детство в драках провели? — наседала Наташа.

Она не собиралась смущать старого диссидента, а искренне желала понять историю его жизни. Сама себя она, ей казалось, знала неплохо и не испытывала уверенности в собственной решимости идти до конца.

— Я был самим тихим ребёнком на свете, — последовал решительный ответ Ладнова. — В основном книжки читал. Всё более и более разные. Хорошие книги ставят вопросы, но не дают ответов, и заставляют читать дальше в бесплодных поисках. По истечении определённого судьбой срока начинаешь читать книги вовсе неожиданные для себя самого в начале процесса.

— Что за срок?

— Время, необходимое для формирования критического взгляда на мир. Одним хватает нескольких лет детства и юности, другие доживают до глубокой старости в состоянии невинности и наивности. Лично меня стали удивлять ещё детские сказки.

— Сказки-то вам чем помешали?

— Неправильной картиной мира. Например, Карлсон, который живёт на крыше, казался мне жутко противным типом, а Малыш — его жалким рабом.

— Вы застали в детстве Малыша и Карлсона?

— Застал. А вы думали, я совсем старая развалина? Я их ровесник в оригинальном исполнении и всего на пару лет старше первого русского перевода. Это мультик вышел намного позже.

— Хорошо, так почему же они противный тип и его раб?

— Ну как же — это ведь история провокатора и влюблённой в него жертвы.

— Мне просто слушать вас страшно! — искренне воскликнула Наташа.

— Что поделать, таков я есть. Сами подумайте: этот тип с пропеллером, причём взрослый тип, в действительности представляет собой род мелкого инфантильного жулика или вора на доверие. Ребёнок впускает его в дом, он там хулиганит, жрёт чужое варенье и благополучно упархивает в окно, а Малыш один за них обоих отдувается. Но почему-то любит летучего мерзавца и продолжает с ним добродушно общаться.

— Предательство прощать нельзя — такое поведение равно соучастию, — согласился с Ладновым Леонид.

— Бедная Астрид Линдгрен — знала бы она, какие ужасы о ней думают дети в России, — сокрушалась Наташа и совсем не шутила.

— Не пугайтесь, таких детей, как я, на свете было мало раньше, а сейчас и того меньше, — тоже вполне серьёзно сказал Ладнов. — Возможно, наиболее очевидный русский антипод Карлсону появился задолго до рождения вашей несчастной Линдгрен — разумеется, «Чёрная курица и подземные жители» Погорельского-Перовского.

— Сказка о подпольщиках? — заметил Худокормов.

— О подпольщиках и предательстве.

Наташа не смогла удержаться смеха.

— Вы не смейтесь, Наташенька, — заметил ей Ладнов. — Можете вы перевести с английского «Black Pullet» или с французского «La poule noire»?

— Не могу, конечно.

— Вот видите, поэтому вам и смешно. По-русски выходит «Чёрная курочка». Оккультная книга неизвестного автора конца восемнадцатого века, предположительно офицера наполеоновской армии в Египте, рассказывает историю его участия в походе и ранения. Он попал в руки некого турка, тот привёл его в библиотеку Птолемея и показал хранящиеся там рукописи, в числе прочего талисманы и амулеты, необходимые для выведения чёрной курицы, несущей золотые яйца. Желающие находят у Погорельского ещё и много масонщины, но, в сущности, все доводы уступают перед главным, а именно моим: маленькие человечки тайно живут под землёй, то есть находятся в подполье. И уходят прочь, как только Алёша, испугавшись розог (читай — пыток) выдаёт их взрослым.

— Сказка о взрослении, — сформулировал свою позицию Леонид.

— Не просто о взрослении. Здесь взросление представлено предательством себя маленького. Волшебство есть, но оно исчезает, когда в него перестают верить.

Наташа всегда чувствовала себя глупее, чем окружающие, если те видели в прочитанных ей книгах неочевидный смысл. В «Чёрной курице» она видела только нравоучение о необходимости хорошо учиться, а не искать лёгких путей в виде подсказок и списываний. Смысл простой и понятный детям — откуда им знать о старых книгах французских офицеров и масонах? Да и зачем им знать о них, тем более сейчас? Они читают в разных возрастах Эдуарда Успенского, Джоан Роулинг и, может быть, Астрид Линдгрен.

— Алёша ведь не перестал верить, — из упрямства вставила своё слово Наташа.

— Он назвал волшебство вслух, и оно исчезло, — быстро и твёрдо ответил Ладнов. — Верить нужно тихо, про себя, не разбрасываясь откровениями.

Наташа подумала о себе. Она не помнила, когда перестала верить в чудеса. То есть, она помнила себя только неверующей — как странно! Сама удивилась сделанному открытию и попыталась найти ему объяснение. Потом опомнилась — был день рождения, когда побежала открывать дверь на звонок, нашла на пороге подарок и поверила в его волшебное происхождение. Привязанная к подарку поздравительная записка от Мальвины показалась ей тогда вполне правдоподобной, но вот подарки под ёлкой от Деда Мороза в её воспоминаниях начисто отсутствовали. А вдруг их и не было вовсе? Наташа задумалась о родителях и не поверила самой себе. Конечно, были. На Новый Год всегда было весело, хотя её отправляли спать ещё до полуночи и не будили к главным событиям. Подарки наутро определённо случались, но под ёлкой или нет — кто знает. Да и какая разница? Она помнила тепло и радость, первый день каждого нового года казался солнечным, а родители навсегда оставались в нём молодыми.

Смутным призраком всплыл в памяти отец. Он читает ей «Незнайку», и она слушает, смотрит на его рот, на движущиеся губы, и не видит, но строит в голове то ли Цветочный, то ли Солнечный город, или переносится во внутренний мир Луны. Откуда брались картины никогда не виденного? Наверное, сама придумала. И советские мультфильмы о Незнайке и других коротышках ей не понравились — она всех их представляла иначе.

— А я и сейчас сказки люблю, — торжественно объявила Наташа с явным желанием самоуничижения перед лицом превосходящих её собеседников.

— Кто же их не любит? — удивился Худокормов. — Я всех «Гарри Поттеров» видел.

— А я их все читала.

— Молодец. Мне периодически вступает в голову мысль, но стесняюсь.

— А я не читал и не видел, — признался Ладнов. — Совсем старый стал.

— Но слышали ведь?

— Безусловно. Главное, что я обо всём этом слышал — Джоан Роулинг стала самым богатым писателем всех времён и народов. Вот, стою я перед вами — простой русский дед, скучный и не любопытный, зато очень практичный.

— Практичные люди никогда не пытаются проломить лбом стену, — возразил Худокормов.

— Спасибо за комплимент. Стараюсь.

— А вы читали книжки вашему сыну? — строго спросила Наташа, вспомнив себя.

— Сыну не читал. Занимался более важными, как мне казалось, делами — сначала вообще сидел. Внучкам читаю изо всех сил.

— Родители должны читать книжки детям, — согласился Леонид. — У нас дома вообще публичные чтения устраивались — все садились за большой стол в гостиной и тратили полчаса в день на чтение вслух.

— У вас великие родители, Леонид, — восхитился Ладнов. — Во времена вашего детства они, наверное, были такие одни на всю Москву. Мои предки отличались суровостью и непреклонностью.

— Они ведь хотели вам добра? — уточнила Наташа, напуганная личным опытом общения с родителями. Её угнетало желание матери пресекать все устремления дочери, но безразличие отца тоже отталкивало.

— Родители всегда хотят добра своим детям. Проблема в другом — их представление о благе иногда кардинально расходится с убеждениями детей, особенно подростков. Взрослые практичны, а их юные потомки мыслят великими идеями или мелочными заблуждениями — зависит от круга чтения. Вам следует понять простую истину, Наташа — они в вас души не чают.

— Мой отец спился, а мать с ним нянчится. Я бы давно его прогнала.

— Да, проблема, — Ладнов посмотрел на девушку пристально и придирчиво, словно пытался разглядеть другие скрытые свойства души. — Вы ждали от него заботы, а он предпочёл избавиться от любой ответственности, в том числе за себя самого. Но он не предал вас, просто сдался.

— Кому он сдался? Кому он нужен?

— Наверное, вы помните его другим.

— Конечно, помню.

— Да, так ещё больней.

Ладнов замолчал и задумался, ни на кого не глядя. Казалось, хотел вспомнить нечто давно забытое или сомневался, стоит ли продолжать разговор в том же ключе.

— Детские суждения категоричны и безжалостны, а ваша матушка, надо думать, надеется на будущее. Или не забывает прошлое. Она ведь вышла замуж за лучшего человека на свете.

— Какого ещё лучшего человека?

— Конечно, за лучшего. Женщины всегда за них выходят, но потом могут и раскаяться. Наш брат частенько не выдерживает испытания временем.

— А женщины?

— И женщины тоже. Человек — существо хрупкое.

— Мужчины должны отвечать за свою семью.

— Должны, — в голосе Ладнова зазвучали вкрадчивые и в то же время убедительные нотки ветерана психологической войны. — Но, уверяю вас, Наташа, пройдёт немного лет, и вы увидите ваши нынешние отношения с отцом совсем в другом свете. Я всё понимаю: он вас забросил ещё раньше, чем себя самого, оказался слабаком, когда вы ждали от него защиты и поддержки. Но я вам советую: отвлекитесь от всего плохого и вспомните хорошее. У вас же есть детские воспоминания о нём?

Наташа не стала рассказывать о чтении «Незнайки». Само слово «отец» в любом контексте её сейчас раздражало и заставляло искать другие воспоминания. Но они вдруг возникли сами, вопреки ожиданиям и совсем иные, тихие и светлые. Опять день рождения, у них дома полно соседской ребятни, и вдруг появляется с грозным рыком неизвестное четвероногое существо в шубе. Мальчики и девочки с весёлым визгом запрыгивают на диван, а самые смелые усаживаются верхом на зверя. Она кричит: «Это папа, это папа!», и довольна своей сообразительностью и изрядным бесстрашием, но всё равно побаивается — а вдруг она ошибается? Зверь казался совсем настоящим. Наташа вспомнила и сама удивилась детскому восприятию. Казалось бы, как можно принять за животное человека на четвереньках в шубе, но она отчётливо ощущала свои тогдашние впечатления: существо действительно показалось настоящим, и потребовалось время для осознания отцовской проделки. Она даже не могла сказать, снял ли он в конце концов свою временную шкуру и обнаружил ли под ней своё человеческое лицо — годы занесли песком очертания сцены. Ярким пятном оставалось появление зверя, но не его разоблачение. Законы психологии жестоки — человечность для ребёнка равна обыденности и не вызывает отклика.

— Лучше бы я не помнила его другим, — сказала Наташа и не пожалела о своей демонстративной строгости.

Она сама не понимала причин откровенности с Ладновым, но присутствие Худокормова её тоже не смущало. Отца она давно не воспринимала как близкого человека — он стал её врагом, когда занялся только своей неизвестной болью и погрузился в мутную глубину безразличия к дочери.

— Вы ошибаетесь, — мягко настаивал Ладнов. — Он гораздо лучше, чем вы о нём думаете.

— Обыкновенный слабак и предатель. Мы не заставляли его упиваться всякой дрянью до полусмерти.

— Возможно, он был в отчаянии или депрессии. Если бы он пил со школы, следовало изучать его семью и его родителей, но если он опустился уже взрослым, то рассуждать следует уже о вас и вашей матери — вы находились рядом и тоже несли за него ответственность.

— Я была маленькой. А мать вкалывает, пока он пьёт, ей некогда с ним няньчиться.

— Я уверен, вы не хотите его смерти.

— Иногда хочу.

— Вы говорите, как ребёнок.

— Я уже взрослая.

— А говорите, как ребёнок. Для взрослого ваше суждение, уж простите старика — неприлично.

— Почему неприлично? Вы же сами говорили — предательство нельзя прощать.

— Мы с вами почти незнакомы, Наташа, но уж позвольте мне откровенность.

— Пожалуйста, я разве против.

— Вы тоже его предаёте.

— Я?!

— Конечно. Ваш отец гибнет, а вы своим отношением подталкиваете его в могилу. Он видит ваше настроение, не сомневайтесь. И уходит из дома, где ему холодно.

— Можно подумать, мне там тепло!

— Если в семье холодно, страдают все. Я видел в своей жизни людей, способных подпитывать свои жизненные силы издевательствами над близкими, но, мне кажется, ваш отец не из их числа. Такого рода вампирами люди не становятся в середине жизни, их видно с детства. По крайней мере, мне так кажется. Или мне привиделось, будто мне так кажется — знаете, судить о людях вообще почти невозможно. Нужно попасть в серьёзный переплёт, поставить жизнь на кон, и только тогда из человека вырывается наружу его природа. Самая настоящая, нутряная, так сказать. И окажется он чудовищем. А проживи рядом с ним в тишине и спокойствии десятки лет — и не заметишь ничего, приличный человек. Скромняга, рубаха-парень и кто угодно ещё.

— Я бы предпочёл не узнавать характер людей столь варварским способом, — усмехнулся Худокормов.

— Вас никто и не спросит, Леонид, — очень спокойно и серьёзно ответил Ладнов. — Думаете, я когда-нибудь хоть кого-нибудь проверил? Ничего подобного. Приходило время, и они раскрывались.

— Но ведь не ваш отец? — никак не могла успокоиться Наташа.

— Нет, не отец. Я слышал разговоры, будто он меня предал, но я так не считаю.

— А кто ведёт эти разговоры? — удивилась Наташа. — Разве можно не знать наверняка, предали вас или нет?

— Можно. То есть, я уверен — отец мой чист передо мной и перед людьми. Он не обязан разделять мои убеждения и никогда не скрывал от меня своих суждений. Говорил прямо в лицо: терпеть не могу антисоветчиков. Но никаких его показаний против меня я в кэгэбэшном деле не видел.

— Вы видели своё дело? — насторожился Худокормов.

— Конечно. Оно ведь давно прекращено и рассекречено, а я реабилитирован.

— Но знаете других, кто давал против вас показания?

— Знаю. Собственно, они тоже моими друзьями никогда не прикидывались. Предают ведь только свои. Наверное, это я предал отца — объявил всю его жизнь прожитой напрасно. Так и сказал ему однажды. Он взялся расписывать прелести жизни пенсионеров при Советской власти, а я ему в ответ заявил: вы построили такую страну, которую построили. Она рухнула под собственной тяжестью и похоронила под своими руинами вас вместе с вашими пенсиями. Мол, какую ты хочешь пенсию, если страна не может экспортировать ничего, кроме энергоресурсов и сырья? Он меня тогда сильно разозлил.

— Но, в сущности, ваша позиция имеет право на существование, — заметил Худокормов с утвердительной интонацией.

— Имеет. Но высказывать её не стоило. У отца тоже было право верить в коммунизм, в Сталина и прочую ерунду.

— Разве могут родители верить государству, если оно преследует их детей за убеждения и слова, а не за преступления?

— Мать думала примерно так же, а отец не смог спустить свою жизнь в унитаз.

— Почему в унитаз? Он как раз бы придал ей смысл, если бы вступился за вас.

— Он вступался. Ходил по судам, адвокатам, прокурорам и прочим инстанциям, но не к правозащитникам. Наоборот, всеми силами доказывал мою непричастность диссидентам и даже меня самого пытался убедить в том же.

— И как же он обосновывал своё мнение?

— Очень просто. Мол, он ведь не против власти, он просто борется с отдельными нарушениями социалистической законности и несправедливостью со стороны отдельных должностных лиц. У него же есть право: вот Конституция, вот статья о свободе слова. Бедняга сам не понимал, что произносит антисоветские речи. А мне постоянно говорил: замолчи ты, наконец. Подпиши все их бумаги, откажись от дальнейших выступлений и возвращайся домой. Они действительно предлагали простой способ прекращения уголовного дела: выступить по телевидению с покаянной речью, отказаться от прежних заявлений и сослаться на моё скудоумие. Мол, враги заморочили мне голову, а я вовремя не разобрался, поддался на их провокацию и теперь горячо раскаиваюсь.

Наташа не понимала слов Ладнова. Точнее, не понимала связи между ними. Отец с ним спорил и не соглашался, но переживал и заступался за него перед лицом государства, а противостоять державной машине сложно и опасно. Почему же он говорит о нём холодно и отстранённо?

— Значит, отец хотел вам добра? — неуверенно поинтересовалась она.

— Конечно, — легко согласился Ладнов.

— Но вы пошли против него?

— Пошёл.

— И обижены на него?

— Почему обижен? — удивился диссидент и посмотрел на девушку как на особу странную, непредсказуемую и способную на спонтанные поступки. — Просто мы не были близки, так случается между людьми.

— Между вашей борьбой и отцом вы выбрали борьбу, разве нет?

— Вы слишком красиво выражаетесь, Наташа. Я не боролся и не делал жестокого выбора — просто жил и действовал в соответствии со своими мыслями, а не вопреки им.

— И ваш отец жил так же.

— Разумеется. И мысли наши, мягко говоря, не всегда совпадали. Проходили в школе «Отцы и дети»?

— Проходила. Но там основной конфликт происходит не между Аркадием и его отцом, а между Базаровым и Кирсановым-старшим. Аркадий же к своему отцу питает самые тёплые чувства.

— Но к Базарову они относятся совсем по-разному.

— Ну и что?

— Здесь кроется опасность. Люди по-разному понимают предательство. Закон предоставляет родственникам подозреваемого и подсудимого привилегию не давать против него показаний. Государство не заставляет их выбирать между законопослушностью и честностью. Знаете, мне всегда нравились рассказы и пьесы Сартра о войне. Герои у него негероические и в камере гестапо рассуждают вовсе не о любви к родине, а о самых приземлённых материях. Об опасности игры с предательством он тоже высказывался. Есть у него рассказ о подпольщиках. Арестованного спрашивают, где лидер их ячейки, и тот называет не тот адрес, где их лидер собирался ночевать. Хотел избежать пыток в случае молчания и надеялся обмануть судьбу. Но вышло всё наоборот: лидера арестовали именно в том доме, который назвал арестованный. Так совершил ли он предательство? Его даже заподозрить нельзя — он ведь не знал планов лидера, тот изменил их в последний момент.

— Формально — нет.

— Вот именно — формально. А если честно — предал. Но осудить его может только тот, кто выдержал пытку. Мальчики и девочки часто видят себя героями и уверены, что знают правильные ответы на трудные вопросы. Я вот уже состарился, но по-прежнему верен идеалам своей прыщавой юности — к чему бы это?

— Вы так говорите, будто назвали на допросе чьё-то имя, — бесцеремонно высказала Наташа своё интуитивное девчачье подозрение.

— Я не называл имён на допросах, — сухо возразил Ладнов. — Просто уже давно думаю о подвиге и предательстве. По необходимости, а не от безделья.

Наташа уже сделала выводы из услышанного — молодость не давала ей времени на размышления. Ладнов не имел ни малейшего представления об отцовском предательстве. Предательство означает безразличие или ненависть. Её отец уже много лет не задавал ей никаких вопросов, ввиду полного отсутствия интереса. С пьяного спросу мало, но и трезвым он на неё даже не смотрел. Где там интересоваться школьными событиями! Он и её дни рождения игнорировал. Она очень хотела поспорить с ним о чём-нибудь. Пусть он не согласился бы с её участием в оппозиции и пытался её отговорить, но проявил бы к ней небезразличие! Речь ведь не о политике, а о его дочери — ему следовало выдавить из себя хоть слово, но он молчал и смотрел по телевизору хоккей или футбол.

— Вы ничего не знаете о предательстве, — выпалила Наташа и несколько озадачила старого диссидента.

— Хотите сказать, вы знаете больше меня?

— Конечно. Отец может предать только одним способом — забыть. Ваш о вас не забывал, судя по вашим же словам. А вот мой опять провалялся под каким-нибудь забором всю ночь, а утром явился и стал ломиться в дверь, словно ему здесь бомжатник какой-нибудь.

— И вы ему не открыли?

— Ещё чего! Перебьётся.

— А ваша мама?

— Она уже на работу ушла.

— И часто с вами такое случается?

— Не открыла я ему первый раз. А ночует неизвестно где — часто.

— Он ведь снова напьётся.

— Напьётся, если собутыльников найдёт.

— Знаете, Наташа, вы говорите, как уставшая жена о непутёвом муже.

— Мне всё равно. Он меня предал, и я его никогда не прощу.

— Может, он просто болен?

— Болен. И болезнь называется — подлость.

— Нет, Наташа, вы заблуждаетесь. Возможно, он просто не выдержал давления и сдался. У каждого человека есть свой предел.

— Почему же мама выдержала?

— Я же говорю: у каждого человека есть своей предел.

— Он же мужчина! Его предел должен быть выше.

— Ничего подобного. Мужчины как раз чаще ломаются под гнётом жизненных обстоятельств — их не удерживает на плаву ответственность за детей. Здесь вступают в силу законы биологии, ничего не попишешь.

— Меня не волнуют законы биологии.

— Насколько я вижу, как раз наоборот: волнуют, и очень сильно. Вы приговорили своего отца к отлучению, а могли бы ему помочь.

— Я ему?

— Да, вы ему. Вы же его дочь.

— Вот именно, дочь! А он — отец. Он должен обо мне заботиться, а не водку жрать.

— Наташенька, вы уже взрослая дочь. Теперь вы должны о нём заботиться.

— Он меня бросил, когда я ещё была маленькой.

— Но теперь-то вы взрослая, — Ладнов смотрел на неверную дочь исподлобья, но совсем не так, как на аудиторию с трибуны, а так, словно всё и давно о ней знал. — Ваше желание отомстить отцу доказывает только вашу инфантильность, а не его преступление. Теперь он — жертва, а вы — плохая дочь. Извините уж за откровенность.

— Плохая дочь?

— Увы.

— Я его предаю и я — плохая дочь?

— Я понимаю, вам неприятно меня слушать. И, тем не менее, возьму на себя смелость посоветовать: в следующий раз обязательно откройте дверь. А когда он протрезвеет, проявите о нём заботу.

— Чтобы он издевался уже не только над матерью, но и надо мной тоже?

— Даже если он будет над вами издеваться ещё десятилетия. У вас нет и никогда не будет другого отца.

— Я у него тоже одна.

— Несомненно.

— Вот пусть он это поймёт, наконец.

Ладнов промолчал — не хотел доказывать обиженному подростку его неправоту и навлекать на себя гнев времени.

— Какая у вас напряжённая и насыщенная жизнь, — невозмутимо отметил Худокормов. — У меня всё иначе.

— Неужели ваши родители, Леонид, участвуют в вашей политической активности? — иронично приподнял брови Ладнов.

— Нет, конечно. И даже боятся, моего будущего ареста, как я ни пытаюсь их разубедить. На все доводы они отвечают: мало ли, как дело повернётся.

— Вполне естественный ход мысли. В стране, где никогда не существовала институциональная демократия, логично ждать массовых репрессий против оппозиции. Правда, единственный способ предотвратить их — делать хоть что-нибудь для предотвращения подобного оборота.

— Почему наш разговор постоянно прыгает с родителей на репрессии, а потом обратно? — удивился Худокормов.

— Потому что родителям предстоит вынести на себе больше, чем вам. Переживать за ребёнка гораздо страшнее, чем за себя. О себе иногда вообще можно забыть, но представьте себе угрозу следователя причинить зло вашему ребёнку. И всё кончено, останется только поднять лапки.

— Неужели всё может обернуться настолько плохо?

— Вы так спрашиваете, словно мы находимся в Швейцарии.

Все замолчали, а Наташа по-прежнему думала об отце. Наверное, не стоит посвящать ему так много времени.