Конференция окончилась, к неудовольствию Наташи, слишком скоро. Она с искренним интересом слушала доклады и прения, смеялась шуткам, а местами улыбалась, когда все присутствующие, кажется, не видели в сказанных словах ничего смешного. Главным желанием юной активистки со временем стало постижение собственной роли во всех грядущих событиях. Каким образом именно она может давить на власть с целью установления для оной границ дозволенного и донести до широчайших общественных слоёв сведения об основных целях и задачах демократической оппозиции? Работа в Интернете проходила без Наташи, а ей, видимо, снова достанутся брошюры и листовки, митинги и пикеты. Она и не возражала: любая работа требует самостоятельности, самоотверженности и упорства. Дежурство на улице в дождь и снег, или на солнцепёке — задача не для слабых духом. Редко какая погода окажется благоприятной, если ей нужно отдаться на целый день.

И всё же, нужно расти. Нельзя же провести всю жизнь на побегушках! Много читать, хорошо бы — на разных языках. Мысль о высшем образовании мучила её давно. С одой стороны, страшно хотелось в университет, с другой — пугало духовное рабство. Рассказы о студентах, которые, подобно солдатам, послушно голосовали в соответствии с требованием своей администрации, буквально вызывали содрогание. Выходит, поступи она куда-нибудь, и перед ней тоже встанет выбор: спокойно доучиться до диплома или вступить в конфронтацию с академическими властями и остаться ни с чем? Самое страшное — уже сейчас, в отвлечённых раздумьях, а не в настоящей жизни, она сомневалась в выборе. Даже смешно. И в мечтах жалко труда, потраченного на обучение. Так можно ведь учиться без посещения лекций и экзаменов! Вон, Лёшка и не думает о профессорах со всеми их закидонами. Как вообще можно учиться у кого-то одного? Вот один человек, он специалист в определённых вопросах, даже авторитет, публикует монографии, выступает с докладами на симпозиумах, его уважают. Но есть другие специалисты по тем же вопросам, и они не обязаны во всём соглашаться между собой — иначе, зачем они все нужны? Если же тебе ставит оценки на экзаменах только один из разных специалистов, ты попадаешь в прямую зависимость от его мнения. Многие академики создали школы своих последователей, но почему те шли за ними? Наверное, кто-то — по осознанному выбору, а большинство — ради удобства и от неспособности к сомнению. Может, проще просто читать разные книги об одном и том же и сопоставлять аргументы, оставаясь на почтительном расстоянии ото всех авторов?

С другой стороны, работают же с ними студенты, и ничего не боятся. В конце концов, каждый для себя решает, свободен он или нет. Каким образом самый въедливый враг тайного голосования может проконтролировать сделанный в кабинке выбор? Заставит сфотографировать заполненный бюллетень? Но ведь уже давно легенды ходят о нитках в форме «галочки» и других несложных и трусливых приёмах саботажа подобного насилия. Можно ведь и не спорить, а просто проголосовать против партии воров и взяточников и отказаться предъявлять свидетельства своего волеизъявления, пригрозив в случае давления судом. Разумеется, затем начнётся сложная жизнь и плохие отношения с администрацией, но ведь не смогут же ей прямо предъявить причину преследования? И поставить двойку на экзамене, если она хорошенько к нему подготовится, тоже не смогут. Положим, станут ставить тройки вместо пятёрок — ну и пусть. Смысл имеют знания, а не оценки. А если ещё за неё заступятся свои, и она станет живым примером незаконного преследования студента за политические убеждения и отказ от подчинения преступным требованиям руководства!

— Наташенька, желаю вам всего хорошего, — раздался рядом голос Ладнова. — Надеюсь на новые встречи. Вы ведь не забросите чувство долга на дальнюю полку?

— Не заброшу, — честно ответила Наташа. Она твёрдо знала, зачем родилась на свет — чтобы сделать его лучше. Хотя бы рядом с собой, куда достанут руки, и сколько охватит взгляд.

— Она ещё и других заставит его не забыть, — уточнил Худокормов.

— Вряд ли я когда-нибудь кого-нибудь смогу заставить сделать хоть что-нибудь. Мне проще самой сделать.

— Ты просто сама не знаешь своих возможностей. Именно делая всё сама, ты и заставишь других помогать себе. Или ты решила, будто я вижу тебя с кнутом в руках на плантации?

Ничего она не решила. Ничегошеньки. Опять Леонид разговаривает с ней, как с маленькой, разве что конфетки не дарит. Настраивает её на примерный ударный труд. Разве она ещё не заслужила права на равенство? Она ведь, можно сказать, соратник или сподвижник, а он по-прежнему её в подручных держит. Бригадиром подсобников хочет поставить. Почему он никогда не болтал с ней о политике, живописи, музыке или литературе? Ладно, о музыке она ничего путного сказать не может, но книжки-то читала! А он ни разу не поинтересовался и не посоветовал какой-нибудь новый роман или писателя. Не ждёт от неё ничего интересного, считает дурочкой малолетней. Надо его при случае спросить о любимой вещи Сорокина или Пелевина. Может, он их и не любит вовсе, но наверняка читал, а значит — ответит. Вот и получится изящное начало разговора. Правда, её суждения могут показаться глупыми или детскими, но спор — даже лучше простой светской беседы.

— Мыслить надо масштабно, — снова вмешался Ладнов. — Желать несбыточного. Пусть соратники размажут меня по асфальту, но западные леваки шестидесятых были чертовски правы, когда говорили: «Будьте реалистами — требуйте невозможного». Они потрясали основы там, не задумываясь о шансах, финансировании и поддержке прессы, а мы должны так же безбашенно действовать здесь и теперь. Причём, наша задача несравненно проще. Парижские студенты городили баррикады под лозунгами замены представительной демократии неизвестно на что, якобы лучшее, но, по мнению большинства французов — худшее. Мы же, напротив, добиваемся замены де-факто неофеодальной системы, когда собственность выдаётся вассалам за верную службу и изымается в наказание за неповиновение, на систему реальной демократии, с подлинным парламентом, а не декорацией, и подотчётное ему, а не администрации президента, правительство. На нашей стороне Конституция и общественное мнение — даже коммунисты, помимо своих особых и неотъемлемых прибабахов, тоже требуют сильный парламент и подотчётное правительство — не знаю только, каким образом они планируют от всего этого отказаться в случае своего прихода к власти. Почему же не происходит то, чего все хотят? Потому что власть сумела внедрить в головы большинства избирателей убеждение в порочности любых резких движений. Мол, вы только нам не мешайте, и мы всё сделаем, как надо. А вам останется только ходить на выборы и голосовать за нас. И ни в коем случае не обращайте внимания на голоса с Запада, поскольку он хочет вас поработить. И власть своего добилась: поддержка из-за границы воспринимается большинством как «чёрная метка». И на этом фоне мы со своими призывами не набивать шишек на собственном пути, а использовать богатейший чужой опыт на пути, многажды испытанном, смотримся не только идиотами, но и предателями. Потому что жалуемся и скулим: нельзя нас лишать контактов с Западом.

— Думаете, леваки шестьдесят восьмого не имели внешней поддержки?

— Уличные активисты точно не имели. Просто шли на баррикады ради своих идей. Наша главная проблема — не валить надо из страны, а бороться за неё. В девяностых ведь коммунисты упорно продолжали дудеть в свою дуду, практически не имея доступа на федеральное телевидение и располагая только парой газеток. И вот — успехи налицо. Сталин теперь — величайший государственный деятель, диссиденты — западные агенты, Брежнева вспоминают благостно. И откуда что взялось?

— Как откуда? Просто Покровский с ними согласен, — удивился Худокормов.

— Вот и я о том же. Откуда взялся согласный с коммунистами Покровский? Он пообещал победы, а не продолжение череды поражений, вот в чём дело. И получил широчайшую общественную поддержку. Нам тоже давно пора перестать нюнить и начать движение к победе. А начать его можно при одном условии: каждый должен молча и упорно делать своё дело, без оглядки на вознаграждение и даже на воздаяние при жизни. Вот вы, Наташа, например, какие цели перед собой ставите?

Последняя фраза Ладнова застала активистку врасплох и даже немного испугала своей внезапностью и категоричностью. Чего он хочет, чтобы она взялась за отстранение Покровского от власти?

— Хочу стать юристом, — неожиданно услышала она собственные слова и чуть не засмеялась от раздвоения личности.

— Правильно, — кратко и решительно прокомментировал Ладнов. — Но трудно. Хотите взяться за адвокатскую карьеру?

— Наверное.

— Желаете защищать от произвола невинных?

— Вы так говорите, что мне даже неудобно согласиться.

— Ничего страшного. А не приходила в вашу молодую голову, дорогая Наташа, мысль, что в органах следствия вы могли бы вести конкретные дела конкретных людей, пусть даже виновных, изначально не допуская этого самого произвола?

— Пётр Сергеевич, вы её в органы вербуете? — в крайней степени изумился Худокормов.

— Вербую. А вы Леонид, не хотите видеть в следовательском корпусе честных молодых людей, готовых противостоять давлению денег и вышестоящей власти? Думаю, им стократ труднее, чем адвокатам — можно ведь и самому загреметь по статье, там с внутренними диссидентами не церемонятся. Положим, от взятки вы откажетесь, просто как честный человек. Но если на вас станет давить вышестоящий начальник, одной только порядочности для противостояния ему мало, требуется гражданское и просто человеческое мужество. И такие люди есть, я знаю. Борются всеми силами, игнорируют незаконные команды своего ангажированного руководства, но вот привлечь его к юридической ответственности даже они не могут. Необходима команда откуда-то с ещё более высокого верха, а она поступает только в случае политической необходимости. Как результат — не работает механизм самоочищения.

Ладнов замолчал и некоторое время думал о неизвестном, рассеянно глядя в мировое пространство.

— Хорошо, я попробую, — робко заметила Наташа и испугалась: вдруг её старательные слова прозвучали глупо.

— Попробуйте, Наташа, попробуйте. Вам ещё долго жить, не мне чета. Знаете самую смешную сторону нынешней политической жизни?

— У неё есть смешная сторона? — удивился Худокормов.

— Ещё какая смешная! — уверенно подтвердил Ладнов. — На нашей стороне закон, в том числе Конституция, постоянно и привычно попираемая властью, но она остаётся властью, а в оппозиции — мы. Здесь требуется работа юристов, а не революционеров. Осознаёте ли вы, например, что у нас уже давно существует правительство парламентского большинства?

— Вы серьёзно? — продолжал удивляться внезапному приступу наивности бывалого политборца Худокормов.

— Совершенно. Разве Единая Россия не поддерживает правительство Покровского, как раньше поддерживала правительство Саранцева?

— Поддерживает и поддерживала, но ведь природа отношений Единой России с правительством и президентом носит не политический, а административно-режимный характер.

— С правовой точки зрения — никакой разницы. Конституция устанавливает в России правительство парламентского большинства (ведь кандидатура премьера утверждается Думой), и данное положение основного закона безукоснительно соблюдается. Нет предмета для запроса в Конституционный суд. Я знаю множество людей, готовых положить жизнь на переход от президентской республики к парламентской, и я не устаю их спрашивать: вы понимаете, что в парламентской системе власти самодержцем станет премьер, и в конечном счёте ничего не изменится? Даже изменится в худшую сторону, поскольку президент перестанет уравновешивать премьера. Между тем, в президентско-парламентских системах, вроде французской, избиратели, наделив кого-нибудь президентской властью, через пару лет в большинстве случаев отдают парламент его политическим противникам. И во Франции, и в США в общей сложности только пятую часть всего периода их демократической истории, с перерывами, разумеется, одна и та же партия контролировала одновременно и президентство, и парламент. Мы сейчас всеми силами высмеиваем Думу, которая с сервильной и даже рептильной готовностью штампует законопроекты, если они являются из правительства или администрации президента. Но в парламентской республике большинство парламента по определению политически поддерживает правительство — думаете, такой законодательный орган не будет штамповать правительственные законопроекты?

— По всей Европе парламентские республики, даже если юридически они вроде бы монархии — и описанных вами проблем там нет, — заметил Худокормов.

— Вот именно — в Европе, — не унимался Худокормов, — где гражданское общество существует веками и местами чуть ли не тысячу лет. И даже там случались незадачи. Приходило вам когда-нибудь в голову, что, будь Веймарская республика президентской, Гитлер никогда бы не стал диктатором Германии, со всеми вытекающими из этого последствиями? На свободных выборах нацисты никогда не получали больше трети голосов избирателей, но в парламентской республике относительного большинства оказалось достаточно, чтобы Гинденбург поручил будущему фюреру сформировать правительство. Тот самый законный приход к власти нацистов, о котором у нас любят вспоминать всякий раз, рассуждая об опасностях демократии. Так вот, в президентской республике премьер-нацист не смог бы законными средствами ничего поделать с главой государства. Для того же, чтобы занять его кресло, Гитлеру потребовалось бы получить на прямых выборах более половины голосов, к чему он никогда в своей биографии не приближался.

— Вы считаете президентскую республику лучшей гарантией от произвола? — съехидничал Худокормов.

— Леонид, я стараюсь без крайней необходимости ничего никогда не обобщать, — возразил Ладнов. — Лучшая гарантия от произвола — зрелое гражданское общество. Я говорю только, что парламентская республика сама по себе вовсе не гарантирует прекращение произвола. Как и президентская, впрочем. Возьмите другой ходовой пример: Сальвадор Альенде в Чили. Тоже без конца повторяется: мол, демократически избранный президент был свергнут кровавым антинародным диктатором. Пиночет, конечно, кровавый диктатор, но и Альенде ведь получил на выборах только чуть больше трети голосов избирателей, а развернул масштабные социалистические преобразования, для которых, по идее, требовался мандат доверия минимум от двух третей избирателей, если не от трёх четвертей. Национализация меднорудной промышленности повлекла не улучшение финансового положения государства, а ухудшение, аграрная реформа упёрлась в бюрократические и коррупционные злоупотребления на местах, когда одним землевладельцам оставляли участки, превышавшие по площади установленный реформой максимум, а у других отбирали больше, чем следовало. Там ведь и леваки орудовали, создавали в сельской местности пресловутые «освобождённые районы», чуть ли не по маоистской схеме, и власти с ними тоже чичкались — свои ведь, не правые, а братья по крови. Устроил чехарду правительств, сменяя их чуть не каждую неделю. Одним словом, полностью дезорганизовал жизнь государства и проложил дорожку диктатуре, пусть даже и не своей собственной. Единственный военный переворот в истории Чили. Закономерный результат: Пиночета давно уже нет, но и опытов Альенде свободно избранные власти Чили больше не возобновляют. И, кстати, ввели на президентских выборах второй тур голосования, если в первом никто не набрал больше пятидесяти процентов.

— Вы разрушаете классический стереотип восприятия, — заметил Худокормов с лёгкой улыбкой. — Альенде — герой. Он погиб с автоматом в руках, сражаясь с фашистами.

— Да, разумеется, — с охотой согласился Ладнов. Как и Гастелло, Талалихин, Зоя Космодемьянская и Александр Матросов. Люди погибли, а государство устроило на их костях свистопляску, всеми силами стараясь замазать лозунгами свою вину. Лётчики шли на таран в отчаянии бессилия, и не только наши, кстати говоря. Немцы тоже таранили американские и английские бомбардировщики во время ковровых бомбардировок германских городов, поскольку не могли остановить противника другим способом. Боюсь, ни один американец за всю войну не закрыл своим телом амбразуру дота, поскольку наши доблестные союзники не бросали пехоту в лобовые атаки на неподавленные огневые точки, а обходили их или сравнивали с землёй посредством авиации, артиллерии и танков. С Космодемьянской вообще дикий случай. Что за приказ такой — жечь дома, где остановились немецкие военнослужащие? Они ведь солдаты, а не беременные женщины — попрыгали в окошки и пошли в другую избу досыпать, а вот простые русские крестьяне посреди военной зимы остались погорельцами. К тому же, насколько я понимаю, бойцы комсомольского отряда, в котором состояла Космодемьянская, были облачены в некие зимние одеяния без знаков различия. Советскому командованию ведь всё равно — подумаешь, мелочь. А мелочей-то на войне как раз и нет. Согласно женевским конвенциям, статус военнопленного получает лишь тот, кто одет в единую униформу своей армии именно со знаками различия. В противном случае он не солдат, а уголовник, и с ним можно поступать как с преступником по законам военного времени, тем более в прифронтовой полосе.

— Контрреволюционные вещи говорите, Филипп Филиппыч, — съёрничал Худокормов.

— Знаю, — беззаботно отмахнулся Ладнов. — Всю жизнь умолкнуть не могу. На моём счету столько идеологических преступлений, словно я — родоначальник великой теории. А в действительности просто не говорю трюизмами.

— Мой папаша на вас бы с кулаками сейчас бросился, — заметила Наташа. — Хорошо, что его здесь нет.

— Нисколько не сомневаюсь, — согласился с ней Ладнов. — На меня и бросались. Вы не поверите, если я вам начну рассказывать подряд все истории из своей жизни об идеологических боях. Мифы советской эпохи никуда не делись, они до сих пор живы и возведены в ранг национального достояния, а любые посягновения на них воспринимаются как измена родине. Предания о подвигах советских людей — неотъемлемая часть фундаментального общесоветского мифа, а между тем — что такое подвиг? Все солдаты в окопах рискуют жизнью, но ордена всё же дают не всем. Должна сложиться из ряда вон выходящая ситуация, когда угроза смерти возрастает намного более обычного для фронта уровня. Что же означает возникновение такой ситуации? Что кто-то рядом или выше чего-то не смог или не предусмотрел. Другими словами, если один совершает подвиг — значит, кто-то другой ошибся, струсил или предал. Таким образом, массовый героизм в Великую Отечественную, которым так гордился советский агитпроп, означал тотальную профнепригодность военно-политического руководства страны на всех уровнях. И рядовые солдаты заливали своей кровью все многочисленные несовершенства своего Отечества, получив от него взамен после войны много пустых слов и мало помощи. Боевой устав израильской армии разрешает солдатам сдаваться противнику в случае окружения и прочих видов безнадёжных ситуаций, но когда кому-нибудь удавалось окружить хотя бы один израильский взвод, не говоря уже о дивизиях? При этом войны Израиль выигрывает с лёгкостью необыкновенной. В Советской же армии главными виновниками многочисленных окружений были сделаны рядовые, которых доблестные генералы по указаниям Ставки и её Верховного главнокомандующего заводили в «котлы» целыми армиями и фронтами, а порой и бросали там, как в Севастополе, откуда старших офицеров вывезли самолётами.

— Вы пробовали говорить то же самое простым советским людям? — поинтересовался Худокормов.

— Старался не упустить ни одной возможности, — заверил его Ладнов. — И до девяносто первого года, и позже. Если вас интересует реакция — она не меняется десятилетиями, и сейчас остаётся ровным счётом такой же, как и в семидесятые. Только раньше аудитория возмущалась и немного пугалась — как бы не возбудить подозрения органов в причастности к антисоветской пропаганде. Сейчас только возмущаются и иногда действительно пытаются пустить в ход кулаки.

— И чем вы объясняете такую реакцию?

— Инерцией. «Титаник» погиб, поскольку пытался уклониться от столкновения с айсбергом. Если бы он продолжил движение прежним курсом, то получил бы сильный удар, многие пассажиры насажали бы себе синяков и ссадин, но благополучно добрались бы до дома, так и не узнав, какова была альтернатива. Вот я своими слабыми силами и пытаюсь спасти Россию, шмякнув её физиономией прямо в неприглядную реальность. Жить дальше старыми мифами — самоубийство для страны. Ведь прежний курс однажды уже привёл тогдашний режим к краху, и я почти уверен, что падение Покровского с тех же рельсов приведёт к возникновению моря крови и лишений, следствием которых станет новая дезинтеграция государства, и в чьих руках тогда окажется ядерное оружие, предсказать невозможно.

— Вы ведь сейчас буквально агитировали за Покровского, — удивился Худокормов.

— Видимо, вы меня не поняли, Леонид. Видимо, как и многие. Возможно, я высказывался недостаточно ясно. Генерал сейчас — меньшее зло, поскольку любая реальная альтернатива ему означает только ускорение деградации. Надеюсь, вы не рассчитываете на нашу победу по итогам выборов?

— А кто мог в восемьдесят девятом предсказать запрет компартии Ельциным всего через пару лет? — парировал Худокормов. — Скорее, ждали его ареста и показательного процесса.

— Конечно, в России пророкам трудно живётся. Правильный прогноз сделать проще, чем дожить до его осуществления. Возвращаясь к вашему батюшке, Наташа, и к его кулакам. Почему он не потерпел бы моих крамольных суждений?

— Потому что счёл бы их клеветой.

— Клеветой на кого?

— На героев. И на Советский Союз.

— Разумеется, он и сам подумал бы именно так. Но в действительности он постарался бы отомстить мне за себя. Ведь мои слова — посягательство на его детство, юность, всю его жизнь, построенную на убеждении в величии советского замысла. Он прекрасно знает обо всех его несовершенствах, ведь он жил при коммунистах, стоял в очередях и мечтал как о недостижимом о повседневных благах любого гражданина любой развитой страны. Но одновременно он уверен, что следовало только улучшить советскую систему, а не разрушать её. Сказать ему, что система была порочна в своей основе и не подлежала реформированию, как убедился на собственном опыте и убедил всех нас первый и последний президент Горбачёв, невозможно.

— Почему невозможно?

— Потому что он воспримет такое утверждение как ещё один клеветнический выпад. Можно сколь угодно долго сыпать аргументами, и все они будут неизменно отскакивать, не оставляя ни малейшего следа на его убеждениях, основанных на вере, а не знании, и впитанных с молоком матери.

— Но аргументов всё-таки много?

— Море разливанное. Вся мировая философия, история и экономическая наука на нашей стороне. Марксисты есть везде, даже в Америке, но нигде нет знаменитых марксистов, прославившихся своими достижениями в перечисленных мной областях общественного сознания.

— И вы можете привести новые аргументы, разоблачающие советские стереотипы?

— У меня ещё много убойных аргументов. Начиная с Гагарина. Какова вся история с советским первенством в космосе? Американцы открыто развивали свою программу, вслух назначали предполагаемые даты первого полёта, а Советский Союз в то же самое время втихомолку лез из кожи вон, чтобы непременно капиталистов обогнать. И обогнали дней на двадцать, только корабль «Восток» трудно назвать настоящим космическим кораблём, поскольку его посадка ни в каком виде вообще не предусматривалась. Как известно, Гагарин и его ближайшие последователи на высоте нескольких километров катапультировались. С точки зрения Всемирной федерации авиации и космонавтики такой полёт нельзя считать завершённым, поэтому она считает первым полётом человека в космос полёт Алана Шепарда на Freedom-7. Кстати, изначально его полёт предполагался на год раньше, аж 26 апреля 1960 года, но затем много раз переносился в стремлении повысить надёжность всех систем до максимально возможных значений. Между прочим, из семи беспилотных запусков, предшествующих полёту Гагарина, четыре закончились авариями, и он полетел наполовину смертником — мысли о сохранении жизни космонавта советское руководство, видимо, совсем не заботили. И даже здесь моё злопыхательство всё ещё не исчерпано. Взять, например, Корейскую и Вьетнамскую войны. Посмотрите любое так называемое политическое ток-шоу на наших федеральных телеканалах, и вы услышите о них как о классических примерах американской агрессии. Но в действительности в Корее американцы действовали во исполнение резолюции Совета безопасности ООН о коллективной обороне Южной Кореи от агрессии Ким Ир Сена, и просто-напросто возглавляли международный миротворческий контингент. А во Вьетнам их пригласили официальные власти Южного Вьетнама, который также подвергался агрессии с Севера. Даже советская пропаганда не скрывала факт существования пресловутой «тропы Хо Ши Мина», то есть канала снабжения оружием, боеприпасами и живой силой коммунистических террористов, действующих против международно признанного правительства в Сайгоне.

— Получается, нужно полностью изменить взгляд целого народ на мир? — удивилась Наташа.

— Получается, ничего не попишешь, — согласился Ладнов. — Вы ведь не станете отрицать благотворное влияние правды на человеческую природу. Нельзя постоянно жить во лжи и ждать всеобщего счастья. Для начала следует осознать себя в реальности, а не в фантазиях властей предержащих, только потом можно браться за совершенствование бытия.

— Но мой отец ответил бы, что именно вы и лжёте, а прав он.

— Разумеется, мне всегда именно так и отвечали. Мы об этом и говорим. Говорить правду всегда трудно, особенно в России. Но обратите внимание, Наташенька, официальная ложь регулярно рушится, и слишком поздно для спасения её блюстителей. Как вы понимаете, я весьма далёк от коммунистических убеждений, но говорю не о своих симпатиях, а о превратностях истории. До семнадцатого года власть преследовала социалистов, да и либералов не жаловала, и так продолжалось до тех пор, пока всё здание монархии не рухнуло. И вчерашние изгои стали властителями жизни. Став же ими, они немедленно стали гнобить монархистов и всё тех же либералов, а также собратьев-социалистов, но уже совсем другими методами, какие царским жандармам и не снились. Вчерашняя официальная правда обернулась кошмарной ложью. Потом рассыпалось так и не достроенное здание коммунизма, и вчерашняя кошмарная ложь вдруг оказалась правдой. Причём, если в девяностые превозносились идеи либерального лета семнадцатого года, сейчас на гребне волны вновь оказались идеалы монархического триединства самодержавия, православия и народности. Есть ли у нас основания рассчитывать на вечность сложившихся ныне принципов официальной лжи?

— Наверное, нет.

— Полностью согласен. Конечно, нет. Только, боюсь, правда вновь сама собой прорастёт через кровь, как и прежде. Между тем, для спасения народа от вечной карусели насилия над инакомыслящими власть должна просто признать за оппозицией право на легальное существование. А самое главное — признать, что оппозиция желает блага своей стране, а не стремится её разрушить на деньги иностранных посольств. Пока я у Покровского подобных идей не замечал. В смысле — в его публичных выступлениях. Понимаете, его реальные убеждения не имеют никакого значения, если он держит их при себе.

— Вы думаете, в действительности он не считает нас врагами народа?

— Размах репрессий меньше, чем в самые вегетарианские периоды советской истории. Хотя, разумеется, хотелось бы избежать их вовсе. Он явно не считает нас смертельной угрозой, но почему? У меня нет агентов в ближайшем окружении генерала, и я не могу тайком пробраться в его сокровенные мысли. Возможно, просто считает нас интеллигентными слабаками-очкариками, которые не знают народа. Лично я подозреваю, что это он с ним не знаком — всю свою жизнь офицер, генерал, губернатор, президент. Да он с детства не разговаривал с людьми на равных. А я помню девяносто первый год и простенькую истину, что народ нельзя вечно держать в подчинении страшными историями о враждебном окружении.

— А вы видели Покровского живьём?

— Почему вы спрашиваете, Наташенька? Неужели тоже подпали под очарование власти? У вас ведь не перехватывает дух от мысли о личной встрече с самим носителем президентских полномочий? Ну да, пока премьерских, но, я думаю, он четыре года терпел унижения в качестве подчинённого своего бывшего подчинённого только ради одной-единственной цели — возвращения.

— У меня не перехватывает дух. Просто интересно. Если вы с Саранцевым спорили, почему бы вам и с Покровским не переговорить?

— Нет, я с ним не переговаривался. Даже по телефону. И письмами мы тоже не обменивались. У них ведь роли чётко распределены.

— У кого «у них»?

— У Покровского с Саранцевым. Генерал — отец народа, а его младший собрат представляет человеческое лицо власти для благополучного общения с Западом и беспокойной общественностью внутри России.

— Я это часто слышу и читаю, но кто может знать такие вещи наверняка?

— Наверняка — никто. Но пройдёт совсем немного времени, и вы убедитесь в моей правоте: Саранцев тихо и смирно отойдёт в сторону, то есть вернётся в премьерское кресло, а Покровский пойдёт на президентские выборы и, разумеется, победит на них, поскольку все остальные кандидаты будут выглядеть смешными чудаками с улицы, посягнувшими на святое.

— Но ведь тогда Саранцев потеряет лицо!

— Конечно. А зачем оно ему? Только лишние проблемы создаёт. Мысли всякие, сомнения, неудовлетворённость собой.

— Почему же вы сейчас, на конференции, совсем другое говорили?

— Вы глубоко заблуждаетесь, Наташенька. Я не говорил ничего другого. Я и сейчас могу повторить: среди всех мало-мальски реальных кандидатов на победу в выборах любого уровня для нас сейчас предпочтительны единороссы и лично господин Покровский.

— Почему?

— Так я же говорил: потому что победить могут только либо они, либо некто, занимающий ещё менее либеральные политические позиции. При возвращении к мажоритарной избирательной системе мы могли бы победить в нескольких округах где-нибудь в глубинке, где люди всегда рады проголосовать за кандидата с общенациональной известностью. Во-первых, престижно иметь такого депутата в парламенте, во-вторых, у него больше возможностей помочь в случае необходимости своим избирателям. Но по партийным спискам наша сверхзадача по-прежнему — только прорваться через процентный барьер и, на втором этапе, попытаться сформировать фракцию.

— Получается, мы должны помогать единороссам?

— Ещё чего! Не дождутся. — Ладнов даже улыбнулся наивности юной собеседницы. — Я желаю вам, Наташенька, встретить рассвет новой свободы, где Единая Россия окажется просто одной из нескольких партий, берущих время от времени власть друг у друга. Но даже тогда я буду против политического союза с ней. Поскольку никогда не пойму и не прощу курса на построение очередного культа ещё одной личности, будто нам предыдущей не хватило.

— Но я совсем запуталась! Нам выгоднее их победа, чем любой другой из парламентских партий, но мы никогда не будем им помогать?

— Именно так. Из противоречий такого рода и соткана политика. Агитировать мы должны за себя, а не за кого-нибудь другого, и следует нещадно изобличать беззакония и коррумпированность чиновников, но следует не меньше внимания уделять критике социалистических и, тем более, националистических подходов к решению насущных проблем. Наша парламентская оппозиция способна добить страну с гораздо большей эффективностью, чем кто-либо иной. В её арсенале богатый набор простых и обманных приёмов, вроде национализации всего, что ещё не успели национализировать, и борьбы с инородцами и иноверцами.

— Но ведь на выборах они получают больше голосов, чем мы?

— Бесспорно. Хотите сказать, народ — с ними, а не с нами?

— Так получается.

— Вовсе нет. Общеизвестная истина — государственный деятель отличается от политикана тем, что ведёт за собой общество, а не потакает всем его рефлексиям. Я имею в виду — убеждает и объясняет, а не спекулирует на человеческих слабостях. В некоторые исторические периоды нации должны пройти период испытаний, чтобы выжить. И здесь им следует преодолеть некоторые опасности. Вы знаете, что слова «демагог» и «педагог» похожи не случайно? Первое в переводе с греческого — тот, кто ведёт народ. Второе, соответственно, — тот, кто ведёт ребёнка. Педагогами называли рабов, которые водили детей в школу, а демагогами изначально обзывали властителей народных дум. Не правда ли, занятная аналогия? Народ как бы уподобляется ребёнку, беспомощному и нуждающемуся в покровительстве опытных и заботливых взрослых. Взрослые — сиречь политики. Античные греки тысячи лет назад уже всё знали о демократии, а мы всё равно теперь стучимся лбом о всё те же притолоки. Вы никогда не пробовали сопоставить речь Черчилля после первого назначения премьером и Сталина по поводу начала войны? Сталинская речь всем запомнилась обращением «братья и сестры», а черчиллевская — пассажем о том, что в данный момент он может пообещать народу только реки пота, крови и слёз. Сталин, расстреляв и пересажав почти всех православных епископов и тем или иным способом сведя в могилу самого патриарха, вдруг ошарашил страну церковным обращением, буквально перечеркнув антирелигиозную политику советской власти и отодвинув на задний план проблему партийного мышления. Нынешние эпигоны наших великих идеалов говорят о Сталине только как о тиране и маньяке-убийце, отрицая в нём наличие любой способности хоть к чему-либо, но я подхожу к нему шире. Политический инстинкт у него, вне всякого сомнения, имелся. И в изобилии. Я бы сказал, звериный инстинкт. Да и не я это говорю, до меня много раз сказано. Выжить в кровавом террариуме единомышленников сумел, да ещё и возглавил его — способность к выживанию налицо. И вот, в сложнейшей ситуации, делает резкий финт и двумя словами в ключевой речи смещает, так сказать, основной идейный дискурс двух предыдущих десятилетий в направлении, которого никто не ожидал. Теперь фашистские орды угрожают не коммунистам, а всему народу, со всей его историей и убеждениями. Черчилль же выступил годом ранее, и ему не требовалось поражать сограждан резким изворотом своих убеждений: он к тому времени уже два года громко критиковал примиренческий курс лидера консерваторов Чемберлена, и в своей речи, наоборот, хотел доказать верность своим прежним убеждениям. В переломный момент, период страшного выбора между плохим и худшим, он не заливает свою речь елеем, не ублажает слух аудитории мечтами о лёгкой победе, а гарантирует народу страшные испытания. Почему?

— Почему?

— Потому что каждый англичанин и без пожеланий Черчилля хотел победы, но каждый англичанин был гражданином и обладал здравым смыслом. Его не следовало обманывать, ободрять и утешать. Наоборот, сама власть должна была доказать ему свою стойкость, отсутствие иллюзий и приверженность идее свободы.

— То есть, и политиканы, и государственные деятели ведут за собой народ?

— Категорически не люблю фразу «вести за собой народ». А фраза «накормить народ» и вовсе выводит меня из себя. Никто не может накормить народ — это народ кормит сам себя и кучу нахлебников и захребетников, которые в некоторых странах в определённые периоды отбирают у него почти всё заработанное и заставляют голодать. Долг здравомыслящего государства — отбирать у работающих только минимум, необходимый для эффективного функционирования государства, тогда им и жить станет легче. Что же касается «вести за собой народ» — я, конечно, и сам это сказал, но слова бывают многозначны. Всё зависит от того, как вести. Можно навесить на человека ручные и ножные кандалы, заморить голодом и жаждой, всучить ему тачку, набитую камнями, и гнать вперёд плёткой и страхом смертной казни. А можно по-другому. Подойти к нему, как равный к равному, и объяснить необходимость для страны тех или других перемен, может быть, даже тяжёлых. И потом взяться вместе с ним за тачку и покатить её вместе с ним, честно разделяя ношу.

— И где же здесь демагог?

— Здесь его и нет. Это я противопоставил диктатуру устойчивой демократии с развитым гражданским обществом. Демагог бы наврал человеку с три короба, пообещав ему земной рай впереди, а потом сам бы уселся на тачку и заставил везти себя вместе с камнями. А в конце пути отобрал бы у труженика большую часть заработанного, но облёк бы свой грабёж в красивую словесную оболочку, и обманутый, возможно, ему бы даже похлопал и остался доволен оказанными «услугами». Но долго, разумеется, такое безобразие длиться не может, и тогда главная задача демагога — вовремя смыться, пока его не забили камнями.

— Я понимаю. Для политикана смысл его деятельности — заработать себе на безбедное существование, а для государственного деятеля — обеспечить успешное развитие государства.

— В общем, да, но снова нужны уточнения. Что значит «успешное развитие государства»?

— Это когда всем живётся хорошо.

— Вы можете назвать страну, где всем живётся хорошо? Да и что такое «хорошо»? Представления о жизненном успехе жителей Нью-Йорка и туземцев где-нибудь в бразильской сельве весьма несхожи. Вы согласны?

— Да, наверно.

— Так что же за зверь такой — успешное развитие?

— Вы меня прямо как на экзамене гоняете.

— Да, гоняю. Вы же хотите стать настоящим политическим бойцом? То есть, в перспективе — государственным деятелем, а не политиканом?

— Так уж и государственным деятелем!

— Да, государственным деятелем. И я от вас не отстану. Что есть успех государства?

— Не знаю.

— Знаете, просто боитесь произнести.

— Нет, не знаю.

— Хорошо, тогда я вам скажу. Успех государства тоже ведь можно понимать по-разному. Здесь мы опять возвращаемся к предыдущей части нашего разговора. Диктаторы и политиканы-демагоги представляют успех государства, прежде всего, как их собственное достижение, и ради подобного рода достижений они готовы пожертвовать чем угодно, забалтывая людей всякой пропагандистской ерундой. Люди могут жить всё хуже и хуже, но диктатор и квазидемократический политикан будут настырно рассказывать о своих победах как о великих достижениях, которые искупают любые жертвы. Вот, например, наш славный дуумвират. Посмотрите на них, послушайте их речи. Победа в войне, победа в спорте — им всякое лыко в строку. Им говорят: у вас экономика гибнет под гнётом коррупции и беззакония, а они отвечают: зато у нас были Толстой и Достоевский. Ну, и так далее — Галич давно ответил за всех, про ракеты и балет. И вообще, Россия, мол, великая страна, а вы к нам всякими пустяками лезете. А пустяки — это нищие пенсионеры и учёные, которые не могут внедрить в экономику новые технологии. Кому они нужны, если нефть во-он сколько стоит! В глазах же государственного деятеля успех государства предполагает создание политической системы, в которой каждый ответственный гражданин, желающий добиться личного успеха, при наличии достаточного упорства может его добиться вне зависимости от стартовых условий — в любом сочетании карьеры, зарабатывания денег, творческих достижений или иной формы самовыражения. При этом система не должна ставить человека перед необходимостью на пути к своему личному успеху нарушать закон или идти по головам живых людей, не должна ограничивать его по этническому, религиозному, половому и любому другому личностному признаку — даже, страшно сказать, сексуальной ориентации. В таком обществе совокупность жизненных успехов его граждан приводит к успехам государства в экономике и внешней политике.

— Почему же в Россия до сих пор не видела такого успеха?

— Потому что он не даётся даром, и народы приходят к нему разными путями, более или менее трудными и извилистыми. Система, которую я вам тут так долго описывал, в основе своей требует свободы, а с ней в России всегда проблема.

— Свободы? Выходит, государственные деятели бывают только в демократических странах?

— С моей точки зрения, да. По крайней мере, в новейшей истории. В античности же и в средневековье все великие непременно делали хотя бы маленький шажок в том направлении, о котором я говорил. Древний Рим в этом отношении даёт прекрасные иллюстрации: все его выдающиеся лидеры отличились в демократический республиканский период. Императоры же оставили глубокий след в истории, но знамениты по большей части зверствами и извращениями. И в конечном итоге погубили государство.

— А Юлий Цезарь? Он ведь великий государственный деятель?

— Лично для меня он — выдающийся исторический персонаж, но не государственный деятель. Галлию он завоевал для Республики, но наиболее шумное его свершение — уничтожение демократии, которое не принесло ни стране, ни народу счастья.

— Наверное, с вами не все согласятся.

— Несомненно. Наоборот, я бы сказал — совершенно точно, со мной не все согласятся. Особенно в России генерала Покровского, где в качестве главной функции государства видится подавление и принуждение кого-нибудь к чему-нибудь.

— Значит, вы просто изложили свою точку зрения?

— Разумеется. А вы бы хотели, чтобы я изложил чужую точку зрения? Всё, что говорится и пишется в этом мире, Наташенька, есть чья-нибудь точка зрения. Далеко не всегда — это точка зрения того, кто говорит или пишет. Иногда её разделяют миллионы и десятки миллионов, иногда — единицы. Но количество приверженцев никогда не определяло истинность суждения. Миллионы могут заблуждаться, а единицы — знать сермяжную правду. В моём же случае, могу вас заверить со всей своей стариковской искренностью: я действительно излагаю вам свою личную точку зрения.

— Но ведь у разных людей могут быть разные точки зрения по одному и тому же вопросу?

— Несомненно.

— И как же понять, какая из них верна?

— Это невозможно понять. Вы можете только сами решить, где правда, а где ложь.

— Но я ведь должна своё решение обосновать?

— Бесспорно.

— И на чём же мне его обосновать?

— На ваших убеждениях, разумеется. На ваших знаниях, на вашей вере. Возьмите, например, наших нынешних сталинистов. Могут они не знать о массовом терроре, голоде, пытках, доносах и прочих достижениях этого величайшего маньяка всех времён и народов?

— Вряд ли. Но, я думаю, они не верят — по крайней мере, в конкретные цифры.

— Вот именно. А вы знаете о массовом строительстве заводов, электростанций, городов, а также о великой победе в великой войне?

— Конечно.

— То есть, вы и какой-нибудь отборный сталинист знаете одно и тоже, но основываете на своих познаниях диаметрально противоположные выводы. Вы ведь не сталинистка, раз вы здесь, с нами?

— Нет, Пётр Сергеевич, я не сталинистка, — улыбнулась Наташа.

— И почему же?

— Потому что я считаю Сталина убийцей миллионов людей.

— Вот именно. А для сталинистов он — отец народов, великий модернизатор, победитель в войне, строитель грандиозной промышленности и воссоздатель великой империи. Если их спросить про миллионы жертв, они ответят, что это ложь, что погибли не миллионы, а сотни тысяч, и что большая часть погибших заслуживала смерти, поскольку мешала прогрессу, а остальным просто не повезло стать плодородным гумусом истории. Так кто же из вас прав?

— Мы, конечно.

— А сталинисты с вами согласятся?

— Нет.

— А вы с ними когда-нибудь, при каких-нибудь дополнительных условиях и компромиссах согласитесь?

— В смысле — соглашусь ли я назвать Сталина героем, если коммунисты сумеют объяснить мне его политику?

— Примерно. Я бы сказал, если они сумеют вам доказать, что смерть миллионов оправдана строительством заводов и победой в войне.

— Нет, не соглашусь.

— А коммунисты согласятся считать его маньяком-убийцей, если вы сумеете доказать им, что миллионы трупов нельзя искупить никакими благими делами?

— Наверное, только если перестанут быть коммунистами.

— Полностью с вами согласен. К чему же мы пришли?

— К тому, что мы никогда не согласимся с коммунистами в оценке роли Сталина в истории.

— Да, но в более широком смысле мы пришли к логическому выводу относительно различий между правильным и ошибочным. При условии, что обладатели взаимоисключающих точек зрения на какую-либо общественно-политическую проблему имеют в своём распоряжении одну и ту же информацию, их различия определяются морально-этическим подходом к теме. Если же кто-то имеет суждение, основанное на незнании фактов, а при получении доступа к ним меняет своё мнение, то он банально ошибался. Но в нашем отечестве этот самый доступ часто представлял в прошлом и представляет до сих пор большущий отдельный вопрос. Люди платили свободой и даже жизнью только зато, что говорили вслух правду. И теперь пришло самое время поговорить о свободе личности.

— Коммунисты ведь тоже за свободу.

— Не спорю. Более того, Покровский и Саранцев — тоже горой за свободу. Иногда послушаешь хоть одного, хоть другого, и сомнение одолевает: может, я с ума схожу? Вот же человек на экране телевизора, он говорит, руками двигает — совсем как живой. И говорит он не о бессмысленных пустяках, а о свободе. Я ведь знаю его дела, а не слова, и я убеждён — он диктатор. Но вот он шевелит губами и распространяет вокруг себя вибрации воздуха со словами любви к свободомыслию. Почему же он это делает?

— Хочет понравиться, — уверенно ответила Наташа на обращённый к ней вопрос Ладнова.

— Полностью согласен. Но почему он использует для пропаганды, в числе прочих, и миф о своей любви к свободе?

— Потому что считает его выигрышным.

— Почему же он считает его выигрышным?

— Потому что людей привлекают лозунги свободы, равенства и братства.

— Что и требовалось доказать! — торжественно воскликнул Ладнов, словно решил задачу, над которой математики всего мира бились последние двести лет. — То есть, господину Покровскому известна истина, которую категорически отвергают некоторые наши с вами единомышленники. Знаете, впадают люди в некоторый философический настрой чаадаевского пошиба и начинают строить теории об исторической приверженности русских авторитаризму и даже тоталитаризму. Никогда не соглашусь. Повторяю — я помню девяносто первый год. Я помню народ девяносто первого и девяносто третьего года. Признаться, «девяносто третий год» в контексте Великой французской революции звучит жутковато, но мы же в другом бульоне варимся — нашем, неповторимом и непредсказуемом. Девяносто третий и у нас был жутким и кровавым, но не в привычном ключе. Рассуждая иносказательно и воздвигая параллели с нашей же революцией, 4 октября 1993 года взяли не Зимний, а Смольный. На наших глазах свершился трагический фарс альтернативной истории — Корнилов со своими войсками дошёл до революционного Петрограда, взял штурмом Смольный и арестовал Ленина с Троцким и всей их камарильей. Не повесил без суда, не расстрелял, не поотрубал им головы, и чинно и законно водворил за решётку для суда. Иначе говоря, впервые с девятнадцатого года левые потерпели поражение в попытке отобрать власть у пусть не у совсем правых, но у стоящих правее коммунистов. Для России — ситуация просто неправдоподобная. Ещё в девяносто втором меня бы спросили, и я бы твёрдо, без малейших колебаний ответил: такое у нас невозможно. А референдум весной девяносто третьего? В самый ужасающий период корявых и не доведённых до конца, но всё же рыночных реформ, направленных к построению свободного политически и экономически общества, когда рушилась советская экономика, людей миллионами выбрасывали на улицу, а уже оседлавшие страну бюрократы душили коррупцией их стремление обеспечить себя собственным трудом и энергией, людей спросили: вы поддерживаете политику президента или Верховного Совета? Напоминаю тем, у кого короткая память: Верховный Совет изображал из себя радетеля за народное благо и требовал остановить приватизацию и прочие решительные меры, не объясняя при этом, из каких доходов он собирается всю эту неэффективную промышленность субсидировать. Казалось бы, исход голосования предрешён — ведь все цепляются за старое, особенно во времена суровых переломов. И здесь происходит невероятное: большинство активных избирателей высказываются в поддержку Ельцина. К сожалению, радетели народного блага из Верховного Совета оказались предусмотрительны и заложили в условия проведения референдума неисполнимые положения о подведении его итогов: мол, принятым считается ответ на вопрос, поддержанный конституционным большинством зарегистрированных избирателей. Ещё до голосования все знали — при таком условии референдум не имеет реального политического смысла, поскольку ни одно решение не получит достаточного количества голосов, но, тем не менее, волеизъявление народа состоялось, и вожди Верховного Совета потерпели поражение. Какова же их реакция? Они объявили себя победителями! Только лишь на том основании, что в поддержку Ельцина и за досрочные выборы народных депутатов высказалось большинство пришедших на участки избирателей, а не квалифицированное большинство зарегистрированных избирателей! Боюсь, мировая история не видела такого хамства. Эти проходимцы хотели открытого столкновения и добивались его с наглым нахрапом в расчёте на народную любовь в обмен на их неусыпные радения. Самое страшное в этой истории — обманутые погибшие люди, имевшие простодушную неосторожность поверить политическим махинаторам.

— И все боролись за правду? — удивилась Наташа.

— За свою правду, — уточнил Ладнов. — Это была гражданская война, и я был на Тверской, а не у Белого дома. Но я даже лично знаю людей, стоявших у Белого дома и в девяносто первом, и в девяносто третьем. Только теперь они сожалеют о первом из этих решений, а я не сокрушаюсь ни об одном из своих. Я был бы несказанно счастлив, если бы президентом России стал академик Сахаров — думаю, его правление вполне имело шансы осуществиться и дать стране шанс на совсем иную историю. К сожалению, не сложилось. Сейчас я уже думаю — доживи Андрей Дмитриевич до президентских выборов, команда Ельцина его бы затоптала. У тихого интеллигента нет ни единой возможности одолеть в аппаратной борьбе секретаря ЦК КПСС.

— И правда всегда требует крови?

— Конечно, нет. Правда требует свободы. Евангелие от Иоанна, глава 8, стих 32: «И узнаете вы истину, и истина сделает вас свободными». Это изречение даже в вестибюле штаб-квартиры ЦРУ золотом на мраморе запечатлено. Не может считаться свободным общество, если кто-то не может во всеуслышание заявить о своих убеждениях, даже если они приводят в бешенство большую часть аудитории. Другими словами, если людям, даже меньшинству, запрещено отстаивать правду, как они её понимают. Если же запрещать достаточно долго и жестоко, проливается кровь. И, разумеется, нельзя стать свободным, не постигнув правды. Россия вот самозабвенно боролась за свободу в начале двадцатого века и воде бы даже добилась её. А потом вдруг какой-то кровавый пузырь вспух, и вместо царства победившего вольнодумства наступил средневековый кошмар. Нет, не стану оскорблять Средневековье — уподобить нашу кровавую вакханалию какому-нибудь периоду прошлого невозможно. Самый близкий аналог, разумеется — германский нацизм. Именно нацизм, потому что даже фашистская Италия рядом со сталинским Советским Союзом — земля свободы. Специально созданный там после очередного покушения на Муссолини карательный орган — Верховный трибунал безопасности получил за семнадцать лет существования политические обвинения аж против двадцати с лишним тысяч человек, да при этом ещё и три четверти из них оправдал! А осуждённых отправил в «страшный» лагерь на островке Понца в Тирренском море, где они, вместо того, чтобы бесплатно с утра до ночи пилить тайгу, строить канал, добывать уголь или дробить камни, напротив, только били баклуши и получали от государства пособие — сначала даже в размере средней зарплаты рабочего, а потом, правда, вдвое меньше. В течение дня имели право перемещаться по всему острову, и только вечером были обязаны явиться в барак. К некоторым приехали жёны, и им разрешали снимать комнаты и домики у местных жителей. Самое смешное — в сорок третьем году, ещё до освобождения несчастных узников, в этот самый лагерь привезли последнего заключённого — арестованного по приказу короля Муссолини. Можете представить Сталина, прибывшего с очередным этапом на Колыму? Наверное, Ягода с Ежовым и Берией в придачу со смеху покатывались, когда получали такого рода новости о фашистском режиме. Участь итальянских коммунистов, которые сдуру решили спрятаться от репрессий в оплоте мирового пролетариата, оказалась намного печальней. Кого не расстреляли, сидели по-настоящему, на каторге, какая последним либеральным царям и в страшных снах не снилась. Как же такое могло случиться в стране, где ещё летом 1917 года были сильные профсоюзы, которая тогда была битком набита неуёмными идейными борцами за всё хорошее против всего плохого, где свободная пресса буйствовала даже в разгар мировой войны, бездоказательно обвиняя в шпионаже то министров обороны, то императрицу, но не несла за свою опасную клевету никакой ответственности? Российская империя, конечно, считалась самым реакционным государством Европы, но по сравнению с Советским Союзом она была просто оплотом мировой демократии. Так в чём же дело?

— В меня спрашиваете? — удивилась Наташа.

— Да, вас. У вас нет по этому поводу собственной точки зрения?

— Я много думала, — честно ответила активистка. — Но я не знаю. Просто большевики не боялись убивать.

— Почему же люди, не боявшиеся убивать, победили? На выборах в Учредительное собрание их поддержала только четверть избирателей, но в ходе Гражданской войны они одолели-таки остальные три четверти. Почему?

— Потому что у них осталась российская военная промышленность.

— Оружие не стреляет само собой. Нужны люди, готовые его применить. И большевики набрали в свои армии больше рекрутов, чем все белые, вместе взятые. По-моему, в несколько раз больше. Почему же?

— Я не знаю. Наверное, этого никто не знает — можно только предлагать разные версии.

— Совершенно с вами согласен. И готов предложить вам свою версию: отсутствие образования. Четыре пятых населения банально не умели читать и просто хотели хорошо жить. Только крестьяне не видели другого пути к счастью, кроме как через равномерное распределение между ними чужой земли, а рабочие — через увеличение их зарплаты. Вы бы почитали большевистские листовки начала века: закачаешься! Сплошной панегирик развитым странам Запада — Германии, Франции, Британии, Америке. Вплоть до конкретных цифр средней зарплаты рабочих разных отраслей в этих странах, но без уточнения, что там не только зарплата в десять раз выше российской, но и производительность труда тоже. Вот вам и готов ещё один путь, устланный благими намерениями и ведущий известно куда.

Наташа слушала корифея молча, расстроенная и растерянная. Она в искреннем порыве хотела узнать правду, а не услышала ничего внятного и объяснимого. Борьба за свободу может привести в царство крови и страха? Почему и зачем жизнь устроена несправедливо? Я только борюсь за право говорить и читать что угодно без вмешательства чиновников, в погонах и без них, а в конце пути, уже после победы, меня убьют? Меня или кого-то из моих близких? Пусть даже не близких, а просто какого-то человека, пусть даже одного-единственного, убьют в наступившую после террора эпоху свободы и именно вследствие её прихода?

— Кажется, я вас напугал, Наташенька? — поинтересовался прозорливый Ладнов.

— Немного. А сейчас?

— Что «сейчас»?

— Вот мы боремся за свободу, а к чему она приведёт?

— Вы правы, размышляя о судьбах Родины и её будущем. Но я напугаю вас ещё больше: свобода таит в себе опасность, особенно в стране, где её никогда не было. В мире нет ни одного народа, который был бы свободен изначально: и греки, и римляне, и англосаксы начинали с монархий. Правда, теперь в их распоряжении богатейший опыт демократии, но начинали-то они всё же с тирании, и потом вернулись к ней на тысячи лет. А с Россией как раз всё почти наоборот: сведения о её древнейшей истории говорят о большей свободе по сравнению с тогдашней Западной Европой — когда на Британских островах царило крепостное право и абсолютная монархия, Русь населяли свободные общинники, а жадная до богатств дружина заставила князя Игоря вернуться на свою голову к древлянам за повторной данью. Так он был царь или не царь? Даже после ордынского владычества, в шестнадцатом и семнадцатом веках, основополагающие своды законов именовались соборными уложениями, поскольку принимались на земских соборах. Есть основания полагать, что не только первый Романов — Михаил Фёдорович — был избран собором, но и его сын Алексей Михайлович тоже был в той или иной форме утверждён на престоле соборным решением. Институты сословно-представительной монархии, судя по всему, кое-как развивались, но потом всё пошло прахом. Про Новгородскую феодальную республику я уж молчу, раз два Ивана утопили её в крови до наступления соборной эпохи, но политический ген, полагаю, и здесь сохранился.

— Но, если Покровский и Саранцев будут отстранены от власти, ведь ничего ужасного не случится?

— Я не знаю, Наташенька. Ничего нельзя гарантировать в нашей жизни — теперь даже страховой полис гарантий не даёт.

— Так что же делать?

— Бороться, конечно.

— А если наша победа приведёт к катастрофе?

— Существует такая возможность. Но сохранение Покровского у власти приведёт страну к краху всенепременно. По тем же причинам, вследствие которых государство рушилось в семнадцатом и девяносто первом. Если вся структура власти основана на одном человеке или одной партии, крушение неизбежно. Ведь люди смертны, и партии тоже не вечны. В системе абсолютной монархии замена происходит автоматически — вся страна заранее знает имя наследника, и власть переходит к нему в самый момент отхода в лучший мир его предшественника. Ну, если дело происходит не в России, где Романовы при Александре Благословенном додумались держать в тайне от всей страны и даже Сената имя реального наследника. Они просто своими руками спланировали политическую дестабилизацию! Николай должен был бы самого себя и своего любезного старшего братца Константина отдать под суд как главных соучастников заговора. Ведь декабристы просто воспользовались юридической неразберихой с переприсягой — не случись её, не произошла бы и попытка переворота. Представьте себе — монархическая империя почти четверть века считает законным наследником Константина, после смерти Александра тихо и мирно ему присягает и вдруг, через месяц, из Петербурга разносится весть: нет, мы скрывали от вас правду — наследник не Константин, а Николай, давайте-ка присягайте снова. По законам Российской империи весь этот месяц законным императором являлся именно Константин, и он с чисто юридической точки зрения не имел права отречься, и вдруг вроде бы законный новый самодержец оказывается чуть ли не узурпатором, а присягнувшая ему страна обнаруживает себя если не в дерьме, то уж точно — в дураках. Кем же надо быть, чтобы учинить такую чехарду?

— Вы хотите сказать, после смерти или отставки Покровского государство рухнет? Но почему?

— Потому что правоохранительные органы и суды приучены исполнять волю верховного самодержца, а не обеспечивать правосудие. Исчезнет самодержец — и вся пирамида власти лишится фундамента. В отличие от монархии у него даже наследника нет. Саранцев, как я уже говорил, — только великий князь Симеон Бекбулатович при Иване Грозном, потешный подставной царь, о котором после ухода Покровского ни один чиновник и не вспомнит. А раз нет верховной власти — гуляй, рванина!

— И совсем ничего нельзя сделать?

— Почему? Нужно продолжать делать наше дело. Ещё раз повторю: я помню народ в девяносто первом и в девяносто третьем. ГКЧП решило — раз оно выступило в телевизоре и объявило о взятии власти, дальше могут быть только письма трудящихся в поддержку, а вышло совсем иначе. В ночь на четвёртое октября девяносто третьего никто никому ничего не мог обещать, но тысячи пришли на Тверскую, хотя грузовики с вооружёнными боевиками могли направиться от Белого дома туда и учинить бойню. Но Руцкой послал их в Останкино — видимо, счёл Тверскую несущественным пустяком.

— Но тогда погибли люди.

— Увы. К сожалению, в подобных ситуациях остаётся только вздохнуть с облегчением, поскольку не погибли миллионы. А ведь и такая возможность существовала — опять же, и в девяносто первом, и в девяносто третьем.

— А нельзя как-нибудь договориться и избежать стрельбы?

— Теоретически — можно, конечно. И я бы очень хотел увидеть такое соглашение вживе. Но для танго нужны двое, а Покровский нас в упор не видит. Он не раз демонстрировал готовность подкрасить фасад своей монструозной власти, чтобы она не слишком отпугивала людей, но неизменным условием всегда оставалась неприкосновенность его всемогущества. Есть только одна заковыка чисто юридического свойства — по действующей российской Конституции ни президент, ни, тем более, премьер вовсе не цари и не диктаторы, хотя многие с моим утверждением поспорят. Тем не менее, я твёрдо его придерживаюсь: мы можем принести в страну закон и основанный на нём порядок, когда ни один хрен, сколько бы ни было у него бабла, и как бы высоко он ни сидел, не чувствовал бы себя в полной безопасности при совершении преступления. И нет никакой необходимости менять Конституцию — в нынешней содержатся все необходимые нормы.

— Но при этом никто не может гарантировать всеобщего развала?

— Никто. О каких вообще гарантиях вы говорите, Наташенька дорогая? Как гарантий вы ходите в политике, да ещё в российской? Я не стану ссылаться на расположение звёзд, но всё зависит от самоорганизации общества. У нас в семнадцатом году большевики победили, а годом позже в Германии немецкие красные провалились. Хотя страна тоже проиграла войну, и люди тоже несли тяготы военного времени. Но у нас солдаты и матросы офицеров расстреливали и бросали за борт, поскольку между ними была социальная пропасть и ненависть, а в Германии часть офицеров смогла повести за собой часть солдат, и в отсутствие рухнувшего государственного аппарата они смогли установить в стране правовой порядок. Наверное, кто-то скажет: в России самоорганизация масс невозможна, а я снова не соглашусь и отошлю всё к тем же своим примерам. И не только девяносто первый и девяносто третий, не только Минин и Пожарский, которые не были либералами и не пользовались либеральными средствами, но воссоздали государство уже почти на пустом в административном отношении месте. Деникин в «Очерках русской смуты» упоминает терских казаков, которые в восемнадцатом году самостоятельно отбили несколько атак горцев на Грозный, хотя армия уже не существовала. Просто у казаков дома лежала винтовки, и они оказались готовы применить их в совместных действиях ради спасения себя и своих семей без всяких приказов сверху. Казаки, конечно, далеко не прославились либерализмом, хотя, несомненно, стояли за частную собственность и демократию, но я сейчас говорю только о способности русских к самоорганизации.

— Пётр Сергеевич, вы сейчас Наташу до слёз доведёте, — вмешался Худокормов.

— Нет, почему, — смешалась несмышлёная девушка. — Я ничего.

— Ничего, — подтвердил Ладнов. — Выдержит. Голова на плечах есть, раз к нам пришла, а не в нью-комсомол Покровского. Там, небось, одни коврижки и перспектива карьеры, а у нас что? Одна только большая головная боль. И сердечная тоже. Почему же вы к нам пришли, Наташенька?

— Не знаю. Мне так показалось правильно.

— Раз показалось — значит, судьба ваша такая. Ангел вас привёл.

— Вы верующий, Пётр Сергеевич? — удивился Худокормов.

— Конечно, — уверенно кивнул головой диссидент. — Удивляетесь? Это у вас, у молодых, антиклерикальные замашки. А я в советские времена пришёл к церкви и уходить не собираюсь. Кто бы ни был патриархом, чтобы ни вытворяли священники — меня не касается. В православии постулата непогрешимости нет, грехи служителей не ложатся на Бога. А без него мне бы совсем худо пришлось. Уж и не знаю, остался бы в живых или нет.

Худокормов посмотрел на Ладнова, как на незнакомца, и отвёл глаза. Кажется, нежданное открытие расстроило его, но он сдержался. Разве может взрослый человек и непримиримый борец подчинить душу хорошо зарабатывающим профессиональным борцам за духовность простого народа?

— Нет ничего труднее, чем найти духовного отца, — продолжил зачем-то диссидент. — Лично я потратил на поиски лет тридцать, зато теперь спокоен и решителен.

Худокормов в ответ молчал, а Наташа переводила взгляд с одного собеседника на другого и пыталась понять, кто из них шутит, а кто говорит всерьёз. Группа отошла уже довольно далеко от импровизированного конференц-зала и теперь топталась на тротуаре, отделённом газоном от проезжей части. Одна из машин вдруг, сбавив ход, выпала из общего транспортного потока, наполнявшего округу равномерным механическим шумом и просигналила, нарушив правила дорожного движения. Затем медленно пробралась вдоль бордюра следующие метров сто и заняла последнее свободное место на парковке.

— Мне пора, — объяснил Худокормов и обвёл собеседников прощальным взглядом. — За мной приехали. Автобус ждёт, вы здесь тоже не задерживайтесь.

Энергично взмахнув рукой — почти отдав остающимся честь — он развернулся и пошёл к остановившейся ради него машине. Наташа зачем-то провожала его взглядом, хотя сама боялась продолжения новой сюжетной линии. Дверца незваной машины распахнулась, и на свет божий, словно бабочка из кокона, появилась девушка в джинсах, в белой блузке и с водопадом каштановых волос, ниспадающих на плечи. Её лицо почти невозможно было рассмотреть в подробностях из-за большого расстояния, но фигура показалась Наташе безупречной. Наверное, каждый вечер проводит в дорогущем фитнес-центре. Картинно облокотившись на крышу своего авто, соперница смотрела на приближающегося к ней Худокормова и, кажется, улыбалась ему.

— Незаурядная пассия у нашего Леонида, даже завидно, — равнодушно заметил Ладнов и повернулся к Наташе. — Вы сейчас назад, со всеми?

— Да, я со всеми, — ответила она и отвернулась от ужасающего зрелища.

Пожалуй, Худокормов эту стерву ещё и поцелует — зачем же на них смотреть?

— Ты идёшь? — раздался рядом смутно знакомый голос.

Лёшка стоял невдалеке и чего-то ждал. Может быть, кого-то.

— Куда?

— На автобус. Или ты своим ходом хочешь вернуться?

— Нет, не хочу своим ходом.

Наташа зашагала вперёд решительно и не оглядываясь, словно разрубила Гордиев узел или решила одну из непреодолимых проблем человечества. Потом остановилась, словно вспомнив нечто важное, достала из кармана мобильный телефон и включила его.