Оля приехала домой около десяти часов вечера. В гостях у Дориана Ивановича был Гончаров. Они умеренно выпили коньячку, раскраснелись и спорили об искусстве. Оля вздохнула, но выдавила приветливую улыбку. Она вообще никого не хотела видеть сегодня, тем более Гончарова.
— Искусство начинается там, где есть образ. Понимаете? — почти кричал Дориан Иванович. — Образ, созданный воображением человека.
— Позвольте, а музыка?
— Так даже понятие есть — музыкальный образ! Конечно, и музыку пронизывает образность.
— А абстрактное искусство?
— А вот там ни черта нет — ни образов, ни искусства. Так… — Дориан Иванович сделал порхающее движение рукой, — игра воображения без образов.
— Я настаиваю, что есть искусство врача, пекаря, токаря. Все, что делается красиво, — все искусство. У математиков есть понятие — красивая формула. И математика — искусство.
— Ну, — протянул Дориан Иванович, — мы говорим о разных вещах. Если так расширять рамки данного понятия… Оля, ты будешь ужинать? — крикнул Дориан Иванович вслед упорхнувшей дочери.
— Нет, папа, — ответила Оля.
Она была уверена, что через некоторое время в ее комнате появится Гончаров, и не ошиблась. Но что-то ее остановило, когда она уже собиралась было прогнать его.
Он сел в свое любимое кресло. И сидел молча.
— Будете мне признаваться в любви? — спросила Оля.
— В любви? — искренне удивился Гончаров. — Вы б видели себя со стороны. Какая там любовь?
— И как я выгляжу со стороны? — полюбопытствовала Оля.
— Кажется, что в любой момент вы можете рвануть откуда-нибудь пистолет и всадить пулю в лоб.
— Вам-то за что пулю?
— Так, для профилактики.
«Или он дьявольски проницателен, или просто продолжает развивать свою любимую тему», — подумала Оля.
— Будете стрелять? — осведомился Гончаров.
— Нет, не буду. Почему вы такой злой?
— Да вот попался пациент интересный. Разговорил его, настраиваю на любовь к жизни, к людям, к женщинам, цветам, собакам, деревьям…
— Стойте, стойте, — перебила Оля, — что это вы тут городите — люди, женщины. А женщины что, не люди?
— Извините, неточно выразился. Так вот, а он мне заявляет: деревья я любил, люблю и любить буду, а вот людей ненавижу. И видели бы вы его лицо. Я спрашиваю — за что ненавидите? «За терпение», — отвечает. Чувствуете, как созвучно сие заявление вашим мыслям?
— Я ничего подобного не говорила.
— Прямо так, как он, не говорили, но ведь все ваши заявления были просто пронизаны воплем, если разрешите так выразиться, — не хочу терпеть, хочу мстить.
— В общем, да, — призналась Оля.
— И мне стало страшно, Оля, — опустил голову Гончаров, — сидит напротив меня гнусный тип и говорит вашими словами. Не надо лезть в грязь, Оля. Душа очень тонкая материя. Ее не отстирать, не отбелить. Человек постоянно занимается саморазрушением и самосозиданием. Если перевешивает что-то одно — катастрофа неизбежна. Саморазрушаясь, человек отбрасывает старое; созидая себя, он приобретает новые черты, позволяющие ему оставаться человеком.
— Так вы считаете…
— Саморазрушение может быть таким же бесконечным, как и самосовершенствование, — перебил ее Гончаров. — Человек живет до шестидесяти, семидесяти и даже восьмидесяти лет, а у него ад в душе. Вы стали за несколько месяцев другим человеком, Оля. Ваши идеальные мужчины с ломами и вилами до добра вас не доведут. А вы ведь в юности наверняка зачитывались Антуаном де Сент-Экзюпери. Угадал? Маленький принц и так далее. Кстати, почти все женщины знают одну фразу этого изысканного француза — мы в ответе за всех, кого приручили, — мне ее часто цитируют.
— Антуан де Сент-Экзюпери, — сказала раздраженно Оля, — как вы помните, был летчик. Больной и пожилой человек, он был сбит над морем, сражаясь за Францию. Тогда как такие гуманисты-прагматики, как вы, отдали Францию немцам.
— Но вы-то, Оля не летчица, а налетчица. Поймите меня правильно, когда женщина, подобная вам, становится президентом компании, а бывший президент, господин Дубцов, исчезает в неизвестном направлении, то возникают определенные вопросы.
— Говорите прямо.
— Пожалуйста. Я уверен, что вас втянули в темную историю. Я знал Дубцова. С чего бы ему куда-то исчезать? Кстати, вы не знаете, куда он делся?
— На правлении «Аттики» обсуждали данный вопрос, — хладнокровно ответила Оля, — мне сказали, что у Валериана Сергеевича возникли проблемы со здоровьем и он улетел за границу заниматься с известным йогом.
— Ну да, — уже мягче сказал Гончаров, — я об этом слышал. И что вас рекомендовал в качестве президента компании Трубецкой, тоже знаю. Но вот насчет здоровья Дубцова… Он о голову кирпичи колоть мог.
— Вот и докололся, — спокойно сказала Оля.
— А вы знаете, Оля, почему я с вами так жестко разговариваю, — усмехнулся Гончаров, — да потому, что и мне приходят порой в голову довольно гнусные мысли. Настолько гнусные, что я с вами поделиться не могу. И гнусные желания тоже. Я грешник, Оля.
— Я так понимаю, ваши терзания к политике отношения не имеют?
— Абсолютно никакого, но я вас хорошо понимаю. Когда начались в стране перемены… как бы поточнее сформулировать. Я понял, что могу делать то, чего раньше не посмел бы. Помните популярную фразочку — разрешено то, что не запрещено, — так вот, я скоро понял, что на самом деле разрешено почти все.
— Покайтесь, Гончаров, вам будет легче.
— Я и каюсь.
— Да нет у вас никаких грехов, — улыбнулась Оля, — какие-нибудь терзания насчет совращенных пациенток.
Гончаров посмотрел на Олю неприязненно. Облизал сухие губы. Передернул плечами.
— Если коротко, — сказал он, — вы мне интересны потому, что идете к своей цели без колебаний. Я так не могу.
— Митя, у нас с вами пошел совершенно дурацкий разговор, — заметила Оля, — я ничего не знаю о ваших грехах, и они мне неинтересны. Но я вижу: вы хотите что-то сказать и боитесь. Ну коль боитесь — не говорите. Что вы все жметесь?
— Вас, Оля, можно любить, а можно ненавидеть.
— Не переживайте, Митя. По-моему, вы всегда оправдаетесь в собственных глазах.
Гончаров поднялся с кресла, постоял в раздумье и сказал:
— Что бы ни случилось, я, Оля, вам друг.
— Хорошо, я запомню.
* * *
В этот день Оля обязательно должна была попасть на могилу Старкова. Она не была там уже неделю. Но Тимофеев попросил Олю сходить на встречу с одним политиком-оппозиционером и поделиться потом с Гавриилом Федоровичем своими впечатлениями.
Оля вошла в переполненный небольшой зальчик какого-то ДК и пристроилась у стенки. Но ей почти сразу же уступил место мужчина лет сорока пяти. Он так дружески улыбнулся, что Оле оставалось поблагодарить и улыбнуться в ответ.
Она села, осмотрелась. Люди были в основном предпенсионного и пенсионного возраста. Но выражение их лиц было особенное. В обычной московской толпе люди выглядели понурыми, утомленными и немного испуганными. Здесь же каждое лицо выражало отчаянную, злую решимость бороться.
Рядом с Олей сидела полная женщина лет пятидесяти в очках. В смуглых рабочих руках она держала одну из оппозиционных газет. Видно, читала ее в ожидании политика.
На трибуне в это время стоял высокий нескладный мужчина. Он надсадно выкрикивал фразы-лозунги. Оля поморщилась и поймала на себе внимательный взгляд сидевшей рядом женщины.
— Он неглупый мужик, — кивнула она в сторону выступавшего, — но не оратор. А вы, если хотите, вот эту статью почитайте.
Женщина ткнула пальцем с коротко подстриженным ногтем в заголовок одной из статей.
«Похоже, они все тут друг к другу относятся как родные», — подумала Оля и взяла газету, начала читать статью.
Но тут по залу прокатился шум, аплодисменты, кто-то даже встал. Через зальчик упругой походкой шагал высокий, еще молодой человек в хорошо сшитом костюме.
Выступавший оборвал свою пламенную речь на полуслове и, застенчиво улыбаясь, уступил место политику. Скуластое лицо того порозовело. Он, кажется, волновался; окинув беглым взглядом зал, помрачнел. Наверное, он хотел видеть здесь более молодых людей, но ему выбирать не приходилось.
Он начал медленно, как бы с трудом подбирая слова: не выступал, а беседовал с присутствующими. Минут пять он давал собственную оценку расстановке сил на политической арене.
Но его перебили выкриком из зала: «Вы лучше скажите, почему русский народ спит?»
Политик нервным движением провел по лицу и замолчал.
— Зачем перебили! — крикнул один из слушателей.
— Правильный вопрос, — тихо сказал политик и на лице его появилось выражение страдания, — но я бы сказал, что народ уже просыпается. Для нас сейчас главное — не возненавидеть свой собственный народ. А многие мои знакомые к этому близки… Для меня страшно не то, что русские люди могут не проснуться, а то, что пробуждение их будет настолько быстрым и неожиданным… и как бы опять мы дров не наломали.
Оле нравился политик. Она почувствовала в нем личность. Ей было приятно, что, несмотря на свою почти барскую внешность, он обращался с людьми как равный с равными. Без заигрывания и высокомерия. Но Оля не могла представить себя его соратницей. На какую роль она годилась? На роль секретарши? Нет. Она выбрала верную дорогу. Рутинная работа партийных функционеров не по ней.
Политик говорил еще минут пятнадцать-двадцать, а потом, извинившись перед присутствующими, все той же упругой походкой вышел из зала.
Ему от души похлопали.
— Спасибо, — вернула Оля газету своей соседке, — я просмотрела. Очень интересно.
— Всего доброго вам, — откликнулась та.
Оля села за руль машины, (прошла неделя, как она отказалась от услуг шофера) и, вырулив на широкое шоссе, стала продумывать, в каких именно выражениях она обрисует Тимофееву обстановку на данном собрании и выразит свое отношение к политику. Гавриил Федорович для Оли во многом был непонятен, но она знала наверняка: он ничего не делает просто так…
Пока Оля добралась до подмосковного кладбища, уже стемнело. Она вошла в центральные ворота. Навстречу ей попались две пожилые женщины. Они брели, поддерживая друг друга под руки.
— Господи, — слабым голосом сказала одна из них, — с кем ни встретишься, кого давно не видел, одна новость — кто-то из знакомых помер.
— Так в жизни никакого интереса не стало, — отвечала ей подруга, — чего за нее, такую, цепляться.
Под темными елями было совсем темно, но Оля уверенно пробиралась по узенькой дорожке в самый конец кладбища. Пронзительно резко пахло хвоей. Стояла поразительная тишина.
Вот и скромная, но ухоженная могила Станислава Юрьевича с православным крестом из нержавающего металла.
Оля села на лавочку. Достала из сумки бутылку водки, хлеб и зерно для птиц. Свернув бутылочную пробку, она налила в стакан, стоявший рядом с крестом, и сверху положила кусок черного хлеба.
Ни страха, ни тоски Оля не испытывала. Напротив, душа ее была безмятежно спокойна. Бывший комбат прошел свой путь до конца, не изменив ни себе, ни своей стране…
…Копатель могил, как он сам себя называл, Андрей Гусляров проснулся от холода. Сегодня он своими дружками хоронил одного богатого «клиента». Деньжищ бригаде отвалили кучу. Пили и закусывали тут же, недалеко от свежей могилы. Было хорошо и приятно, как никогда. Во-первых, концы отдал не какой-то там работяга или пенсионер, а человек богатый и нестарый. Это любому удовольствие доставит. Значит есть еще правда на земле. И богатенькие не вечно живут. Во-вторых, водка была отличная, и закусывали не яблочком, а жареным мясом. Пили, ели и философствовали. Бригада подобралась один к одному. Гусляров в прошлом художник. Второй — инженер, а третий — преподаватель музыки, но тоже в прошлом, конечно.
— Нет счастья на земле ни для кого, — рассуждал музыкант, — любого великого возьми, хоть Моцарта с Чайковским или Бетховена, — все глубоко несчастные люди. Музыка их вечная, а им-то что с того?
— Вечного ничего нет, — мягко возразил Гусляров, — ну пятьсот или тысячу лет будут помнить твоего Чайковского, а потом забудут. Всех и все забывают.
— Да и кому помнить, — поддержал приятную тему бывший инженер, — сколько человечеству осталось? Сами себя и перетравим.
Затем беседа стала носить более бессвязный характер. Ну и финиш! Гусляров, продрогший и протрезвевший, валялся там, где стояли все трое.
— Бросили, сволочи, — лязгая зубами, прохрипел Гусляров.
Бросили, ибо тащить на себе стокилограммового Гуслярова не могли. Такое уже случалось.
Бывший художник встал на колени, ощущая боль во всем теле. К тому же его сотрясал похмельный озноб. Он беззвучно заплакал.
Но слух его уловил некий шорох, а глаза увидели в нескольких шагах тетку (так показалось Гуслярову). Она налила в стакан водки и поставила стакан под крест. Вот счастье привалило! Осталось дождаться, когда тетка уйдет. И страстно желаемый алкоголь весело побежит по суженным сосуда Гуслярова.
Однако нет гармонии в мире. Тетка закинула ногу на ногу, закурила и стала что-то бормотать. Гусляров понял, что так она может сидеть часа два. Он столько ждать не мог. Оставалось одно — взять бабу на испуг. Гусляров оглянулся вокруг. Ни души и темень.
Медленно-медленно он все-таки поднялся с колен и пошел на тетку. При его двухметровом росте он и мужика мог легко напугать в темноте да еще на кладбище.
К его удивлению, увидев его, тетка не охнула, не испугалась, а продолжала спокойно сидеть. Сделав по направлению к ней еще несколько шагов. Гусляров понял, что тетка на самом деле оказалась молодой женщиной в короткой меховой шубке.
— Ты что, — сказал испуганно он, — не боишься меня?
— Дурак, — ответила Оля, — если сделаешь еще шаг, пристрелю.
Гусляров понял: с ним не шутят. И тогда ноги его опять подкосились, он упал на колени и заплакал.
— Дай водки, дай, — сквозь слезы попросил он.
Оля протянула ему бутылку. Гусляров припал к горлышку и уже через несколько минут почувствовал себя значительно лучше. Он подсел к Оле на лавочку и кивнул на могилу: «Кто там?»
— Русский офицер, — немного помедлив, сказала Оля.
— Я не про это, — сказала Гусляров. — Тебе он кто?
— Мой мужчина.
— От чего умер?
— Убили.
— Да, сейчас это запросто, — с деланным сочувствием сказал Гусляров и с вожделением посмотрел на стакан с водкой на могильном холме.
Оля прекрасно поняла его намерения.
— Поедем-ка со мной, милый друг, — сказала она. — До Москвы тебя подброшу и дам на бутылку.
Гусляров согласился. В теплом салоне машины он окончательно отогрелся. Стал рассказывать, каким он раньше был замечательным художником.
— Художником быть не просто, — сказала Оля. — У меня отец художник.
Разглядев как следует женщину, Гусляров пришел к выводу, что женщина не только шикарно одета, но и по-настоящему красива. Он знал толк в женской красоте.
— А вы ведь наверняка в какой-нибудь мафии состоите, — полушутливо сказал он.
— Не без этого, — серьезно откликнулась Оля.
— Возьмите меня в свою шайку, — полушутя предложил Гусляров, — я вон какой здоровый!
— Я не верю алкоголикам, — покачала головой Оля. — Мужчина всегда должен контролировать себя, тем более если он в мафии.
— Жаль, — вздохнул Гусляров.
Оля остановила возле первых же ларьков. Протянула три тысячи Гуслярову. Тот, секунду поколебавшись, взял деньги и сказал искренне, выбираясь из машины: «Счастья тебе и удачи».
— Тебе тоже, — откликнулась Оля.
* * *
Тимофеев, Фролов и Иван с Димой сидели за столом, ждали Олю. Гавриил Федорович обратил внимание, какие усталые, осунувшиеся лица были у всех троих. Еще на кухне, когда Иван чистил селедку и резал лук, Тимофеев отметил замедленность его движений и потухшие глаза. Дима стал необычайно угрюмым и временами бросал дикие взгляды куда-то за окно, в пространство. Он сжимал челюсти, и под кожей ходили желваки. Лучше других выглядел Фролов. Но и он явно устал.
Первый этап затеянной Тимофеевым игры был закончен. «Аттика» оказалось в его руках. Но Гавриил Федорович уже давно наметил следующую цель. Самое позднее, через два месяца предстояло захватить еще одну контору. И тогда «Аттика» должна исчезнуть. А где-нибудь через полгодика появится новая мощная компания, и самые изощренные финансисты и сыщики не должны найти следов «Аттики» и второй конторы в этой новой компании.
Мужчинам, сидевшим за столом, предстояло сделать очень много. Но сейчас они должны отдохнуть. И его, Тимофеева, забота не дать им пасть духом. Они должны чувствовать себя бойцами за Россию, а не уголовниками.
Самое приятное для Тимофеева было то, что он нашел Олю. В последнее время он регулярно общался с ней и понял, что из всех его людей она самый надежный человек. С ней никакой особой работы проводить не надо. Гавриил Федорович чувствовал в женщине невероятно живучую и стойкую натуру.
— Что-то Оли долго нет, — тихо сказал Иван.
— Наливайте, ребята, — располагающе улыбнулся Тимофеев.
— Так неудобно без нее начинать, — возразил Иван.
— Если она сказала, что приедет к девяти часам, то ровно в девять и будет здесь, — поддержал его Фролов.
«Значит не на одного меня она произвела впечатление, — подумал Гавриил Федорович, — прекрасно».
У Тимофеева все чаще стало болеть сердце. Резко повысилось давление. Психологические нагрузки сказывались и на его железном организме. Беспощадно относившийся к себе, Гавриил Федорович спокойно думал о возможном конце — не от пули, так от инсульта. И он понимал, что сейчас его заменить никто не мог. Но такого человека подготовить надо было. Он еще немного сомневался в выборе, однако осознавал: таким человеком из его группы могла стать только Оля. Не сейчас. Но года через два-три вполне. В экстремальных ситуациях люди быстро становятся иными. Они или приобретают необходимые для выживания качества, или гибнут.
Услышав звук открываемой двери — у Оли был свой ключ, — Тимофеев вышел встречать ее в прихожую. Помог снять пахнувшую духами шубу. Оля была в черном платье.
Все трое мужчин при ее появлении встали, и Гавриил Федорович отметил, что они еще не утратили военной выправки.
— Станислав Юрьевич был храбрым офицером и надежным другом. Но каждый из нас знает, на что он идет. Старков был бойцом и погиб за Россию.
Водку выпили до дна.
Тимофеев знал, что Старков имел плохую черту: делать дело, а потом сомневаться — правое это дело или нет.
И Оля не была уверена, что Станислав Юрьевич перед смертью чувствовал себя бойцом, а не кем-то другим.
Но по сути дела, все сказанное Тимофеевым, было правдой. И никто за столом в этом не сомневался.
Хотя после пятой рюмки внешне совершенно трезвый Дима сказал:
— А все-таки от нас ни черта не зависит. Мы статисты…
— Может быть, — ласково сказал Тимофеев, — но мы статисты, быть может, в самом великом значении, которое когда-либо знал мир.
— Чушь, — резко возразила Оля, — статисты — это те, кто остается в стороне от схватки.
Ее бледное лицо с лимонными синяками под глазами ожило. Ибо ожили глаза. Полные губы искривились в усмешке. Но она справилась с собой.
— Не обижайся, Дима, — накрыла она своей рукой руку Димы, — просто я была на кладбище и встретила там настоящего статиста, но даже он мечтает действовать.
Оля коротко рассказала о Гуслярове и его просьбе взять его в их мафию.
«Есть в тебе что-то такое, девочка, что привлекает к тебе людей. Это просто замечательно. Алкоголики, как животные или дети, людей не понимают, они их чувствуют и редко ошибаются».
Оля почти не пила. Она заметила, что и Тимофеев после первой рюмки не наливал себе. Мало пил Фролов. На водку налегали Иван с Димой, но держались хорошо.
…Оля уверенно вела машину по почти пустынным улицам Москвы. Она думала о своем будущем, и эти мысли не пугали ее. Происшедшее за последние недели освободило ее от страха. И она очень хотела пребывать в подобном состоянии всегда. Впрочем, она была уверена, что достойно пройдет свой путь до конца.