За весь апрель была только одна «операция», которую Гиль предпринял составом всей бригады. Мы обязаны были участвовать в ней вместе со всем штабом. Целью операции был разгром партизанской «столицы», находившейся в то время в бывшем районном центре Кубличи, в нескольких десятках километров от Лужков.

За двое суток очень неспешного марша отдельными колоннами по раскисшим весенним дорогам мы вышли на исходный рубеж для начала наступления на Кубличи и расположились в нескольких селах в 7–8 километрах от Кубличей. Села были совершенно пусты, население полностью ушло из них, бросив на произвол судьбы все свое незатейливое имущество. К чести Гиля надо сказать, что мародерство было строжайше запрещено и пресекалось самым решительным образом, вплоть до расстрелов, и одной из наших обязанностей, которую мы выполняли охотно и даже со рвением, было постоянное напоминание и офицерам, и солдатам о недопустимости мародерских действий, от которых будут страдать только наши же, русские люди. Хоть мы и заняли оставленные населением дома, но никто не думал растаскивать брошенный скарб. Не только наши помощники пропагандисты, но и мы сами с Точиловым обходили части и не уставали твердить офицерам о необходимости строжайшего выполнения приказов Гиля о соблюдении порядка и дисциплины.

В деревне, где расположился штаб, Блажевич с Богдановым остановились в отдельном доме. Их ординарцы на двух подводах возили за ними большой багаж, необходимый для организации полного комфорта и уюта для обоих этих персон. Когда мы с Точиловым проходили мимо, Блажевич и Богданов и еще несколько офицеров стояли у крыльца и что-то говорили, громко смеясь. Увидев нас, Блажевич крикнул Точилову, чтобы тот подошел, вместе с Сергеем Петровичем подошел и я. Все были в «подпитии» и смеялись, по-видимому, какому-то анекдоту, рассказанному Блажевичем.

Задав несколько малозначащих вопросов Точилову, Блажевич сделал какой-то знак Богданову, и тот опрометью бросился на крыльцо и скрылся в доме. Что бы это значило? – подумалось мне. Через несколько минут дверь открылась, и на крыльцо вышел Богданов. Обеими руками перед собой он держал маленький, блестящий, по-видимому, серебряный подносик с двумя рюмками на нем, наполненными до краев водкой, и медленно, осторожно спустился по ступенькам, боясь расплескать. Так же осторожно он поднес этот прибор своему шефу. Тот взял одну рюмку и кивнул Богданову головой в сторону Точилова. Богданов поднес и ему. Сергей Петрович отказался:

– Не хочу…

Блажевич говорит:

– Что, брезгуешь, Сергей Петрович?

Тот опять сказал:

– Не хочу.

– Ну ладно, как хочешь… – сказал Блажевич и, минуту помолчав, добавил: – Сергей Петрович.

Как недобро это у него было сказано, так и вся странная сцена с открытым, у всех на глазах бесстыдным лакейством бывшего генерала запали мне в память на всю жизнь. Меня поразила она какой-то обнаженностью отношений этих трех людей.

– Пей! – сказал Богданову Блажевич, махнув подбородком в сторону рюмки, все еще стоявшей на подносе в руках у Богданова. Тот с гадкой улыбочкой опрокинул рюмку в рот и передал поднос с опорожненными рюмками к подскочившему ординарцу Блажевича. Тот уже отвернулся от нас с Точиловым и продолжал разговаривать с другими офицерами, стоящими рядом. Но спектакль, который так поразил меня, еще не кончился. С еще большим, чем прежде, удивлением я увидел, как Богданов подошел к Блажевичу сзади и стал прямо с какой-то нежностью снимать у того пушинки со спины шинели. Даже привыкшие ко многому офицеры свиты Блажевича, и те, глядя на это, переглянулись между собой… Мы же с Точиловым пошли прочь, не оглядываясь.

– Сергей Петрович! – сказал я, когда мы отошли подальше. – У вас с Блажевичем открытая ссора, что ли?

– Да, я схватываюсь с ним всякий раз, когда бываем вместе у Гиля. Не могу больше терпеть то, что мы видим.

– Ну, а что Гиль?

– А Гиль старается, чтобы не дошло до открытого разрыва, пробует помирить нас, всякий раз хочет повернуть все дело в шутку, да у него это плохо получается. То ли он сам боится Блажевича, то ли втайне одобряет его действия, я что-то не могу понять.

– Ну и черт с ними, зачем вам с ними ссориться, особенно с этим Блажевичем. Насмотрелись ведь мы на него уже достаточно. От него можно ждать чего угодно…

– Я думаю, что над нами уже занесена секира… Надо мной, во всяком случае!

– Чья секира? – спросил я.

– Блажевича, конечно… – ответил Сергей Петрович.

Ночью упал густой туман. Мы ждали контратаки партизан, но ее не было. Вместо этого на рассвете послышались разрывы артиллерийских снарядов и долетавшие после хлопки дальних пушечных выстрелов. Стреляли из одной пушки, поэтому и выстрелы, и взрывы снарядов были редки. Артиллеристы, видно, были у партизан доморощенные, орудие не пристреляно, корректировки огня не было никакой, и снаряды падали где-то далеко за деревней на поле, то с одной стороны, то с другой, не принося нам никакого вреда. Взрывы даже не были видны в густом тумане. У нас была целая артиллерийская батарея, и орудийные расчеты были из профессионалов, нам ничего не стоило подавить огонь этой партизанской пушечки, но Гиль даже не скомандовал ответить огнем на партизанскую стрельбу, а приказал отойти.

Изменив маршрут движения в сторону Полоцка и не попытавшись штурмовать Кубличи, побродив еще с неделю по дорогам северной Белоруссии, мы вернулись в Лужки.

Совсем незадолго до этой последней операции, в которой я последний раз видел Гиля и его людей в «деле», были получены газеты с опубликованным обращением пленного генерала Красной Армии А.А. Власова ко всем русским людям подниматься на борьбу с большевизмом на нашей Родине. В обращении перечислялись 13 пунктов, на основе которых должна была организовываться эта борьба.

О самом генерале Власове мы знали только то, что он попал в плен в начале июля 1942 года где-то внутри треугольника Ленинград – Мга – Новгород после развала 2-й Ударной Армии, неудачно наступавшей зимой сорок второго и весной попавшей в полное окружение. Слышали и о том, что этот генерал был одним из тех удачливых генералов первого периода войны, о котором много и в хвалебном тоне писала советская печать и пропаганда в начале войны.

После его пленения о нем ничего не было слышно. И вот теперь мы видим его фотографию – длинное лицо в больших круглых роговых очках с толстыми дужками. Читаем его 13 пунктов, и они зажигают нас снова огнем, который уже было стал совсем затухать. Генерал призывал нас объединяться и подниматься на борьбу со сталинской тиранией на нашей Родине, используя благоприятный исторический момент, опираясь на помощь немцев, их оружие, организационные возможности, но добиваясь своих, русских целей. Эти цели в общем виде излагались в пунктах власовского обращения и сводились к отказу от авторитарной формы управления страной, к роспуску колхозов, к введению частной собственности на землю, на средства производства и торговлю, к отмене ограничений частно-предпринимательской индивидуальной деятельности и к послевоенному союзу и дружбе с Германией. Самым подкупающим в этом документе был его тон. Совершенно отсутствовали всякие реверансы и расшаркивания в адрес немцев, никакого низкопоклонства перед ними не было и следа, и они рассматривались как «союзники в общей борьбе», помощь которых оказывается так кстати…

Обращение Власова было совершенно неожиданно, и оно вызвало растерянность и разброд в наших головах.

До сих пор главным козырем нашей пропаганды было то, что мы – первые, поднявшие знамя антисоветизма, первые, присоединившиеся к немцам для борьбы с большевизмом, и мы должны поэтому идти во главе этого дела. Мы уже, так сказать, своей кровью доказали верность идеям антибольшевизма, а тут является какой-то Власов, который был еще на той стороне, когда мы уже начали на этой… Что ж, теперь мы, значит, на второй план? Таким было настроение многих, и именно таким оказалось настроение и самого Гиля и всего его штаба, во всяком случае той части штаба, которая близко стояла к Гилю. На первых порах и Точилов поддался такому же строю мыслей и полностью поддержал местнические амбиции Гиля и его штаба.

Мне же сразу стало очевидно, что и правда, и сила на стороне Власова и людей, которые вокруг него должны быть, и которых мы еще просто не знаем, но теперь уже, очевидно, скоро узнаем. О Власове пишут газеты, а о нас кто пишет? Власов призывает к борьбе с советской властью на основе определенной программы, а где наша программа? Он говорит о союзе с немцами, а мы целый год говорим только о борьбе «под верховным водительством немцев и их фюрера Адольфа Гитлера»? Так за кем же все-таки пойдут русские люди – за Власовым или за нами?

У меня сразу же произошел резкий спор с Точиловым, и я весь вечер и значительную часть ночи проспорил с ним, пытаясь убедить его, что если и есть какие-то шансы на успех нашего дела, то они принадлежат Власову и тем, кто пойдет с ним, а никак не нам. Возражения Точилова с местнических позиций были слабы. Проспорив со мною в тот вечер допоздна, он под конец возражал уже как-то вяло и больше по инерции и из упрямства, не желая сразу признаваться в своей неправоте. Утром он встал хмурый, невыспавшийся и сказал, что я прав. Он имел мужество признаваться в своей неправоте, когда в этом убеждался. Это была моя большая победа, и в душе я был горд ею, хотя и постарался ничем не проявить это внешне, чтобы не обидеть Сергея Петровича, к которому я за этот год искренне привязался.

Между нами решено было отстаивать эту, теперь уже нашу, точку зрения – о необходимости признать генерала Власова нашим идейным руководителем и согласиться с его принципиальными установками.

В тот же день Родионов собрал весь штаб в полном составе для обсуждения ситуации. Он доложил о появившемся обращении Власова, подверг саркастической критике пункты этого обращения, особенно напирая на принижение роли немцев в деле борьбы за освобождение России от большевизма, и уж совсем истер Власова в порошок тем, что Власов еще воевал на стороне большевиков в то время, когда мы уже воевали против них на этой… Все другие выступавшие продолжали говорить в том же духе. Сергей Петрович оказался единственным, кто выступил с осуждением местничества и с предложением опубликовать в печати приветствие Власову и присоединиться к его платформе. После его выступления Гиль обратился ко мне:

– А заместитель начальника пропаганды что думает по данному вопросу?

Я ответил:

– Полностью разделяю и поддерживаю взгляды майора Точилова.

– Та-ак… – сказал Гиль.

В рядах судивших послышался чей-то голос:

– На черта нам нужен такой Отдел пропаганды…

В последующих выступлениях мы получили отпор дружный и враждебный.

Мы вернулись домой. Точилов был мрачен. Он сказал мне, когда мы сели обедать:

– Ну, теперь вы видите, что над нами занесена секира?

– Да, похоже… – пришлось ответить мне.

Несомненно, нас ждал какой-то удар. Самым легким был, конечно, разгон нашего Отдела пропаганды, лишение нас наших «постов», возможно и разжалование. Однако, зная нравы и обычаи, воцарившиеся в бывшей Дружине, следовало готовиться к худшему, в том числе и к самому худшему. Мы уже представляли себя в застенках подвала Блажевича-Богданова…

Удар запаздывал – видимо, Гиль как-то не мог сразу решиться ликвидировать нас, старых товарищей еще по Сувалкам. Так это было или нет, но прошло несколько дней, а нас не трогали, и тут подоспело новое событие.

Возвратившись из бесплодного похода на Кубличи, мы узнаем, что в Глубокое, где был расположен штаб немецких территориальных частей, прибыла группа русских офицеров – два генерал-лейтенанта, два полковника, два капитана и старший лейтенант в качестве переводчика. Задачей этой группы было принять от Родионова (Гиля) командование Бригадой, которая включается в состав организуемых Власовым русских войск для продолжения войны вместе с немцами против Советов…

Переполох в штабе Родионова это сообщение вызвало чрезвычайный. Последовал непрерывный ряд совещаний без приглашения Точилова. До нас дошло только, что на этих совещаниях решено было всеми средствами бороться против передачи этим офицерам наших частей. В крайнем случае уступить батальон, даже полк, но не отдавать всю бригаду. Серьезным возражением было то, что силы неравны… Там два генерал-лейтенанта, а у нас…

Тут-то и вспомнили, что ведь и у нас есть генерал-майор, теперь, правда, майор, Богданов. Надо немедленно восстановить его в звании! Трагическое и комическое, говорят, всегда рядом. Теперь это мы все видели своими глазами.

Блажевич привез из Люблина бригаду портных, сапожников и других мастеровых людей, из евреев, конечно, которым была сохранена жизнь до поры до времени по причине их профессиональной нужности. Теперь этим евреям под страхом немедленного расстрела было дано задание – за несколько часов, оставшихся до приезда власовских генералов, сшить генерал-майорскую форму майору Богданову. Работа закипела. Последние стежки дометывались, когда машины с посланцами Власова, в сопровождении сильного немецкого конвоя для охраны в пути, уже въезжали в Лужки.

Бедного и счастливого Богданова обрядили в новенькую генеральскую форму и уже готовы были выпустить навстречу приезжим, как обнаружилось, что на брюках господина генерала нет лампасов, этих широких полос красного сукна, по которым за полверсты можно отличить генерала от простого смертного! Откуда было знать этим несчастным евреям про генеральские лампасы, когда они никогда живого генерала и в глаза не видели, а заправлявший всем этим делом Блажевич забыл проследить, запарившись. Вот-то началась беготня, чертыхания и обещания сейчас же, как только уедут эти проклятые генералы, перестрелять всех евреев, и не только портных. Откуда-то вытащили кусок красной материи, кажется, даже и не сукна вовсе, отхватили от куска длинные полосы, которые пришивать уже не было никакого времени. Пришпилили их булавками к генеральским штанам, и чуть не тычком в спину вытолкнули свеженького генерал-майора навстречу вышедшим из своих машин приезжим генералам. Мы все вышли следом за ним. На шаг сзади Богданова шел Гиль.

Удивительно бывает безжалостна судьба в иных случаях к одному и тому же человеку, которого она изберет своей жертвой. Богданова, впрочем, никому не было жалко. Это человеческое ничтожество одним внушало ужас, другим презрение и омерзение.

Когда Богданов, взяв под козырек, подтянувшись и изобразив некоторый переход даже и к строевому шагу, направился к приехавшим генералам, правая лампасина, наспех пришпиленная булавкой, отцепилась и повисла на правой штанине. Генералу этого ничего не было видно, и он продолжал шагать, а лоскуток около его штанины, как красный флажок, развевался и мотался при каждом его шаге. Гиль сделал было движение подскочить к Богданову и подцепить лампасину, но было уже поздно, генералы сблизились, ничего сделать уже было нельзя. Оставалось только сделать вид при каменном лице, что ничего не происходит, никто ничего не видит, как одежду на голом короле.

Богданов представился. Он начал было представлять Гиля, собираясь, видимо, представлять приезжим и других старших офицеров штаба, но один из двух приехавших генералов, тот, который был старше возрастом по виду, нарочито громко и четко сказал, чтобы всем было слышно:

– У вас непорядок в туалете, господин генерал, прикажите исправить, – и указал глазами на лампасину. Гиль и Блажевич бросились одновременно, но Блажевич оказался проворнее и, опередив Гиля, быстро упав на одно колено, лихорадочно спеша, подшпиливал злополучную лампасину. Судьба наконец сжалилась над этими людьми, оставив в лампасине булавку, так что Блажевичу удалось довольно быстро произвести операцию по восстановлению генеральского достоинства своего бывшего лакея и отскочить назад. Я подумал – а если бы и булавки тут не случилось? Если бы она выпала из лампасины, когда та болталась? Эта сцена с пришпиливанием недопустимо затянулась бы, и позор ее стал бы тягостен всем, не только ее главным участникам.

Наконец, все кончилось с этой окаянной лампасиной. Еще улыбки бродили по всем лицам, и господа офицеры в обеих группах переглядывались между собой и молча покачивали головами, а церемония взаимных представлений уже началась. Тот же генерал, который безжалостно указал Богданову на непорядок у него со штанами, назвавшись генерал-лейтенантом Ивановым, представил своих спутников: генерал-лейтенант Жиленков, полковник Кромиади, полковник Сахаров, капитан Ламздорф, поручик Ресслер. Богданов представил всех чинов штаба Гиля, не забыв и нас с Сергеем Петровичем.

Нас всех поразил вид вновь прибывших офицеров. Они были одеты в русскую форму с золотыми погонами и бело-сине-красными офицерскими кокардами на фуражках. Рядом с ними мы, в нашей грязно-серой немецкой одежонке, выглядели омерзительно. Приехавшие держали себя без надменности, но с несомненной уверенностью в своей силе. Я впервые увидел что-то вроде заискивания в поведении Гиля, он как будто даже несколько лебезил перед ними, чего никогда не видно было в его поведении перед высоким, даже немецким начальством.

Один из приехавших полковников, Сахаров, был совсем молодым человеком, на несколько лет всего лишь старше меня. Другой был значительно старше, лет 45, не менее. Он имел вид нерусского человека, черный, с подусниками, и говорил с каким-то непонятным еще мне акцентом. Впрочем, его фамилия говорила о том, что он грек – Кромиади. Капитан Ламздорф был высок, тощ и сутуловат, и в лице его видно было что-то грузинское. Потом уж я узнал, что его бабка была грузинка. Поручик Ресслер оказался малопримечателен, он имел вид сугубо штатского человека, только обряженного в военную форму. Когда он говорил, он шлепал нижней губой и несколько пришепетывал.

Больше всего мое внимание тогда привлек младший из двух генералов, Жиленков. Мы уже знали его фамилию по подписи газеты «Доброволец», которую он делал как ответственный редактор. Он был среднего роста, коренаст и плотен. На вид ему было около сорока, но потом я узнал, что он одних лет с Сахаровым. Старший генерал, Иванов, казался уже пожилым человеком, за пятьдесят, был очень немногословен, властен и казался очень суровым.

Следом за русскими офицерами подъехала машина с немецкими офицерами, к которым немедленно присоединились офицеры из нашего фербиндунгсштаба. Всех, русских и немцев, Гиль пригласил в помещение штаба для разговоров. Туда же были приглашены командиры полков и начальники отдельных служб и отделов штаба. Приглашен был и Сергей Петрович.