Ольборгфиорд – по сути не фиорд, то есть не залив, а пролив, широкий, как Нева, разделяющий два разных города. Тот, что на южном берегу фиорда, и есть Ольборг, четвертый по величине город Дании. Типограф, согласившийся нас печатать, толстый Миллер, был хозяином совсем маленькой типографии с несколькими работниками. Его рабочие к нашей работе не имели никакого касательства. Набор, верстку полос и корректуру мы все делали своими силами, клише с фотографией заказывали в другую типографию, только печатал на машине сам Миллер. Ему платили за эту работу постоянно, аккуратно и хорошо, и он был очень заинтересован в нас как заказчиках. Мы ходили у него в почетных клиентах.

Весь сбор материала, его литературное оформление и редакторская обработка лежали на мне, поглощая все мое время, так как печатать на машинке надо было тоже самому. Быстро и скоро был готов первый номер нашей газеты на четырех страницах, объемом в полпечатного листа.

Наш толстый Миллер по этому случаю закатил нам парадный обед, пригласив всех нас, включая и наборщиков, к себе домой. Мы получили возможность впервые побывать в частном доме мелкого буржуа и посмотреть на эту новую для нас сторону жизни изнутри. На первом этаже – кухня, прихожая, огромная столовая и такая же гостиная с камином и с выходом на веранду и в сад, между ними раздвижная стенка, убрав которую можно превратить обе комнаты в одно обширное помещение. К гостиной примыкает еще кабинет. Наверху спальня и три комнаты «для гостей», а также туалеты и ванные комнаты. Внизу тоже есть эти заведения.

Есть еще полуподвал, где тоже имеются жилые уютные комнатки и помещения для котельной, кладовые, прачечная и другие хозяйственные помещения. Хозяин, с большим удовольствием и несколько тщеславясь, показывал нам весь свой дом. Жил он один со своей женой, увядшей и тощей датчанкой. Детей у них не было.

Мы все гадали – что им делать в таком огромном доме вдвоем? В некоторые комнаты они и ходят, наверное, не чаще раза в год, чтобы убрать там накопившуюся пыль.

Обед прошел в чопорной и унылой обстановке, хоть и был вкусен и обилен. Сахаров решил отметить это событие еще и самостоятельно. Он заказал большой стол в ресторане «Риц» и основательно подпоил всех нас датской тминной водкой «Аквавита». Мы уже наслышались рассказов о некотором странном, весьма нежелательном действии этой водки на мужской организм, при длительном употреблении, разумеется, вследствие чего датчанки предпочитают иностранцев своим мужчинам. Посмеиваемся.

Так пошла размеренная жизнь на датской земле. Кончилось то время, когда каждый день приносил какую-нибудь неожиданную перемену, далеко не всегда сулившую благополучный исход. Здесь нам почти нечего было опасаться. Временами ночью окна сотрясались от взрыва. Это датчане подрывали друг друга: подпольщики, деятели движения сопротивления взрывали чье-нибудь предприятие – магазин, ресторан, мастерскую, а то и заводской цех, хозяин которого чем-то себя скомпрометировал в излишней услужливости перед немцами. Также по ночам иногда слышались и выстрелы. Это тоже датчане творили расправу над своими же. Но немцев они не трогали, хотя, конечно, могли бы пострелять их, как кроликов, из-за угла. Они понимали, что за немцев им несдобровать, немцы устроят резню и ликвидируют этот опереточный оккупационный режим, установленный ими для Дании. Поэтому мы не опасались со стороны датчан никаких действий, их так и не было до конца войны. Зато наш толстый Миллер пребывал в постоянном страхе.

Однажды осенним вечером сорок четвертого года, возвращаясь откуда-то вскоре после наступления темноты, я у дверей подъезда заметил двух людей с поднятыми воротниками пальто и надвинутыми на лоб шляпами. Вид их показался мне немного странным, держались они как-то несвободно, но я прошел мимо них спокойно и поднялся на второй этаж, в нашу квартиру. Мы занимали в этом большом пятиэтажном доме – «Гласхус» (так звали этот дом датчане) – большую восьмикомнатную квартиру, и у меня была просторная отдельная комната.

Едва я закрыл за собой входную дверь, как снизу раздались один за другим два очень громких выстрела, звук которых не был похож ни на винтовочный, ни на пистолетный выстрел известных мне марок пистолетов – уж очень он был громок. Я сейчас же связал эти выстрелы с теми двумя настораживающими фигурами, которые я видел внизу. Крикнув ребятам, я бросился вниз, думая, что кто-нибудь из наших подвергся нападению. На бегу вытащил свой «Вальтер» и снял его с предохранителя, следом за мной по ступенькам гремели наши ребята. Мы выбежали из парадного. На тротуаре, у самых ступенек низенького крыльца ничком лежал человек в гражданском. Шляпа скатилась с его головы и лежала в стороне, мы видели только открытую лысину и струйку крови, только начавшую растекаться из-под головы по асфальту.

Выстрелы слышали, конечно, все, но из датчан, живших в этом доме, никто не только не спустился к нам вниз, не вышел на балконы, но даже не открылось ни одно окно, ничья голова не высунулась полюбопытствовать. Вероятно, все предпочитали наблюдать за происходящим из-за занавесок. Убийцы же скрылись немедленно, я вспомнил, что недалеко от крыльца стояла еще и легковая машина – ее теперь не было.

Нам самим пришлось вызывать полицию и дать им те сведения, которыми мы располагали. Жертвой оказался издатель и редактор одной датской пронемецкой газеты, живший в нашем подъезде на верхнем этаже. Его-то и караулили те два молодца в надвинутых шляпах.

Установили мы и причину такого необычно громкого звука выстрелов. На другое утро, осматривая место убийства, мы обнаружили в шиферном листе облицовочной панели крыльца дырку от пули очень большого диаметра. Когда смерили, то установили, что это была пуля из пистолета калибром 13 миллиметров. Такими пистолетами, по слухам, американцы вооружают своих десантников. Значит, и эти подпольщики были вооружены американскими пистолетами, стреляющими громко, как маленькая пушка.

Еще одна крупная диверсия была произведена по соседству. Той же осенью сорок четвертого года однажды ночью, часов в 2–3 пополуночи, я был подброшен на своей кровати мощным взрывом и затем услышал звон множества бьющихся стекол. Это окна нашего «Гласхуса» – «Стеклянного дома», громадные витринные стекла во всю стену, летели вниз и разбивались о тротуар. Мое окно было вдавлено взрывом внутрь и засыпало осколками всю комнату. В помещение ворвался холодный осенний воздух. Чертыхаясь и матерясь, мы все пооделись и повыскакивали наружу.

Облако пыли стояло над расположенным недалеко самым большим рестораном города «Феникс». Это его взорвали подпольщики за то, что он стал излюбленным местом, где собираются по вечерам немцы. Подкатили к одной из стен целую грузовую машину со взрывчаткой и рванули. Сделали это, когда никого в помещении не было, не только ни один немец, но и никто из датчан не пострадал физически, да и хозяин тоже, так как у него было все застраховано. А у ресторана только вывалили одну стену, и все, здание осталось цело – такие неумелые подрывники, вся сила взрыва пошла в разные стороны, в воздух, а не на дело. Впрочем, это виделось во многих акциях датских партизан – их интересовал не столько результат, как совершение самой акции. Было что-то мальчишеское, какое-то несерьезное озорство во всех действиях, которые никакого существенного вреда оккупантам не приносили. Как тут было не вспомнить наших партизан, «лесных братьев», державших под своим контролем целые тыловые области, загнавших немцев на охраняемые пятачки, откуда они и нос высунуть боялись.

Да, европейское сопротивление, во всяком случае, в Дании – детская игра сравнительно с русской борьбой за свободу своей страны. Странное дело – эти сравнения у всех, с кем приходилось говорить, вызывали чувство гордости и удовольствия, радости за своих, за наших, и партизан ли, солдат ли, хотя ведь они, эти партизаны и советские солдаты, были нашими недавними противниками и по сути оставались нашими врагами.

Во время своих поездок по батальонам, которые я делал почти ежемесячно, посещая каждый раз два, а то и три батальона, я старался заводить как можно больше личных контактов с офицерами и солдатами, чтобы чувствовать, так сказать, пульс настроений.

Когда прошла первая пора новизны впечатлений, когда наши люди отъелись на датских харчах, перестали удивляться всему новому, что мы здесь видели – вступила в действие старая мудрость: не хлебом единым жив человек! Нужно было что-то делать, что заполнило бы душевную пустоту, внутреннюю опустошенность. Ни наша газета, ни наши доклады, речи и выступления, ни гастроли оркестров и групп самодеятельности, которые организовывали мы усиленно по батальонам, не заполняли эту пустоту. Самое большее, чего мы достигали, это – заполняли какую-то часть свободного времени наших людей, на короткие часы отвлекали их от невеселых и тяжелых раздумий о своей и общей нашей судьбе, о непоправимости сделанного выбора…

Все чаще и чаще слышалось о пьянстве. «Аквавит» – датская водка – был всем доступен. Сахар был также доступен – появились самогонщики. Русскому человеку не составляет труда наладить самогоноварение. Кто не мог или не хотел топить свою ностальгию в вине – терпел ее молча, страдая про себя, втайне. Некоторые не выдержали – стали учащаться самоубийства.

Один лейтенант, которого по его просьбе мы перевели из пропагандистов в строевые офицеры, через 2–3 месяца после этого перевода застрелился, сидя в саду на скамеечке со своей девочкой – датчанкой. Просто взял, достал пистолет и шлепнул себя в висок, на глазах у остолбеневшей от ужаса девчонки. Не подумал даже о том, в какое положение ставит свою подружку, ведь на ту обязательно упадет подозрение в убийстве – хорошо, этого не произошло.

В другом батальоне, во время концерта оркестра, приехавшего от соседей, концерта, который давали в городском саду с летней эстрады, где присутствовало много и горожан, вдруг на сцену выбежал перед рампой пьяный старшина с двумя связанными немецкими гранатами и крикнул: «Прощай, братва, сейчас я рвану», – и рванул. Сам погиб, конечно, но были раненые и среди зрителей, особенно в первых рядах, где сидели, как почетные гости, жители городка, в котором был этот концерт.

Тяжело переносит русский человек разлуку с Родиной, особенно – насильственную разлуку. По самому себе я это ощущал очень остро, но вынужден был крепиться, не показывать вида. Слова, сказанные одной очень известной дамой нерусского происхождения: «Я отдам любое отечество за гостиницу без клопов», никак не применимы к нам, русским.

Один из батальонов, узнав, что ему из-под Острова придется уезжать куда-то на запад, в Европу, прихватил с собой целую русскую баню. Раскатали баню, загрузили платформу бревнами, кирпичами и камнями от каменки и привезли с собой в составе своего железнодорожного эшелона. Здесь, на датском берегу Северного моря, соорудили свою баньку, и каждый день там мылся какой-нибудь из взводов. Одна беда – берез для веников совсем не было, а захватить с собой сухих веников как-то не сообразили. Никто не думал, что в Европе с этим делом неразрешимая проблема!

Так шли дни за днями. Наши части стояли гарнизонами по укреплениям, построенным немцами на ютландском побережье Северного моря. Немецкий персонал был, в основном, технический – артиллеристы батарей тяжелых орудий береговой артиллерии, укрытых в глубоких казематах в недрах береговых скал, радисты, связисты, персонал по обслуживанию примитивных тогда радарных установок.

И здесь нам отведена была роль пушечного мяса. В случае высадки нашим солдатам из их окопов пришлось бы отражать вторжение, на их головы обрушился бы первый удар.

Но этого не случилось. Мир на датской земле в то время, как кругом в Европе все кипело и горело, прерывался лишь кратковременными и местными, почти игрушечными действиями местных групп сопротивления, не причинявших немцам никакого сколько-нибудь существенного вреда.

Так прошел год, и начался второй. За это время мне несколько раз пришлось съездить в Берлин с докладами о местной обстановке и за получением устных инструкций и указаний. Впервые пришлось отправиться уже через три недели после приезда, и, прибыв утром в Берлин, на квартиру Сахарова, где я должен был остановиться, привезя для фрау Пагель увесистую посылку «от датских щедрот», уже вечером того же дня я попал под тот первый массированный налет на Берлин, который уничтожил центральную часть города.

Мы только что сели за стол, сервированный признательной хозяйкой, фрау Пагель, с помощью содержимого моих двух чемоданов.

Мы – это Жиленков со своим адъютантом Фрелихом, Кромиади, Ресслер и Ламздорф. Все съехались по моему приглашению.

Но уже перед тем, как садиться за стол, мы услышали «Аларм» – противный, тягучий и такой тревожный вой сирен, предупреждающий население о воздушной тревоге. Через несколько минут прибежала запыхавшаяся молодая девица, рассказавшая нам, что в ближайшем кино был прерван сеанс и было объявлено о необходимости всем укрыться в бомбоубежищах. К городу приближаются крупные соединения английской авиации.

Все посмеялись, уже не первый раз слышали такие предупреждения, я же новичок, если не считать большого налета советской авиации на Псков летом сорок третьего, когда удар был нанесен по вокзалу и немецкому аэродрому недалеко от вокзала, город же почти и не пострадал.

Едва успели мы выпить по первой рюмке коньяка, как над головами послышался шум самолетов и следом за ним взрывы бесчисленных тяжелых бомб, рушивших здания напротив и рядом с нами. Окна квартиры лопнули от взрывов, динамические воздушные волны побросали нас друг на друга, перевернули мебель в квартире, выпивка явно не удалась.

Три волны бомбардировщиков прошли над городом, и только удар первой пришелся на район, где была квартира Сахарова, но что это был за удар! Жиленков послал нас троих – Ламздорфа, Ресслера и меня на крышу тушить зажигалки, и с крыши шестиэтажного дома я увидел это море огня, полыхавшее над тем местом, где был центр Берлина. Но когда я увидел пустые провалы вместо домов, стоявших напротив и рядом, то ужаснулся и подумал – черт занес меня в этот проклятый Берлин! Ведь это чистый случай, что бомбы упали не на наш дом, а на соседние. Лежать бы нам сейчас там, под этими горами камней, как лежат сейчас там тела жильцов тех домов! Но и на нашей крыше ярким пламенем, разбрызгивая огненные капли, отчаянно воняя и дымя, горели зажигалки. Мы втроем быстро справились с полудюжиной зажигалок, еще и залив водой из бочек очаги начинающегося пожара.

Своего адъютанта Фрелиха Жиленков отправил к своей молодой жене, сестре той особы, которая примчалась к нам из кино – обе они дочери русского эмигранта. Кромиади под еще не кончившейся бомбежкой обегал квартиры матери Сахарова и свою, находившиеся здесь же, неподалеку, а меня Жиленков заставил отвести домой нашу неудачливую гостью.

И только тут, по дороге, я увидел своими глазами масштабы и размеры удара, полученного германской столицей от своих противников.

Город горел. Идти по улицам было невозможно – дым, жар и прямые завалы от рухнувших домов то и дело преграждали дорогу. На тротуарах и на проезжей части валялось выброшенное взрывами из квартир имущество, попадались трупы. Спасаясь от огня и сыплющихся искр, мы должны были прихватить в одном месте по подушке и, прикрываясь ими, кое-как добрались до маленькой тесной площади, кажется, это была Нюренбергерплац, на которой горело несколько трамвайных вагонов. Но там же был и спуск в метро – неглубокое берлинское метро, «У-Бан», как говорят немцы. Там мы нашли спасение вместе с тысячами других берлинцев. Поезда не ходили, и по свободным туннелями толпы горожан из разбитого центра стремились выбраться в те районы города, которые еще уцелели в этот раз.

Пройдя около семи километров по туннелям, мы выбрались наконец на поверхность и пошли по широкой улице, дома на которой тоже, впрочем, горели. Толпа людей шла в том же направлении, что и мы, но такие же толпы шли к нам навстречу.

Это неверно, что я «выводил даму» из зоны пожарищ и разрушений. Совершенно не зная города и его порядков, я бы никак не мог этого сделать. Моя спутница уверенно и твердо вела меня по городу, не уставая при этом рассказывать мне о себе, о Сахарове, его семье, о Ламздорфе, о Кромиади. За эти несколько часов ночных скитаний по разрушенному Берлину я узнал от моей спутницы множество интереснейших подробностей, включая и такие интимности, как ожидание ею ребенка…

– От кого же? – вырвалось у меня.

– Да от Игоря, конечно! – ответила она.

Игорь – это Сахаров, вот оно, оказывается, что! Но Сахаров – убежденный холостяк, жениться он никак не собирается, и в душе мне стало жаль эту неосторожную девочку.

Между тем она вдруг остановилась и окликнула какую-то пожилую пару, понуро протащившуюся мимо нас с тележкой и каким-то скарбом на ней. Несколько минут она разговаривала с ними, я разглядел только в неверном свете пожарищ, что это были невысокий пожилой господин и весьма почтенного вида очень немолодая дама, его жена, по-видимому. Я заметил, как этот человек показал на тележку со скарбом, сказал: «Это все, что у нас осталось…»

Распрощавшись со своими знакомыми, оставив их, моя спутница вернулась ко мне.

– Это генерал Бискунский с женой, главой русской эмиграции в Берлине. Их дом разбомбили, но не полностью. Все, что они успели вынести из горящей квартиры, у них на тележке. В основном, бумаги, архивы. Но, конечно, не все, а только часть. Остальное погибло.

Так, совершенно случайно, на улице горящего Берлина я встретился еще с одной «исторической личностью», бывшим царским генералом Бискунским, одним из известных деятелей белоэмиграции.

На другой день налет был повторен, но я глядел на него уже из безопасного далека. Сидя в Дабендорфе вместе с сотнями дабендорфцев, я глядел на зарево Берлина с расстояния 30–40 километров, на развешанные над городом «люстры», на перекрещивающиеся лучи прожекторов и взвивающиеся вверх разноцветные огни трассирующих зенитных снарядов. Вся феерия разворачивалась почти бесшумно, лишь иногда доходил до нас смягченный расстоянием, приглушенный гул разрывов бомб и зенитной канонады. Как это красиво издали, и какой это ад в действительности. Видя все это вблизи только сутки назад, я содрогался, представляя себе людей, находившихся сейчас там, в этом пекле, и в то же время думал – вот и дождались немцы настоящей войны у себя дома. Еще вчера утром я проезжал по улицам совершенно целого Берлина, ни одного разрушенного дома нигде не было видно, а теперь… За 24 часа два таких ужасных налета. Большая часть города перестала существовать, десятки тысяч людей погибли, сотни тысяч остались без крова, без имущества. До сих пор немцы несли это другим, теперь они получили это все сами: «Что посеешь – то пожнешь!»

В Дабендорф я приехал с докладом – мне нужно было доложить положение дел в наших частях генералам Трухину и Жиленкову, а при удаче – и самому Власову. Визит к Жиленкову носил, собственно, чисто формальный характер, поскольку еще вчера, на квартире Сахарова, до налета я успел ему все рассказать, то есть приватным образом. Трухин принял меня вполне официально, но очень приветливо и дружественно. Он производил приятное впечатление своей интеллигентностью и общей образованностью. Его манера слушать также располагала к себе – он не перебивал, не теребил, не требовал военной лаконичности.

Выслушав, он задал несколько вопросов. Прежде всего его интересовали наши взаимоотношения с немецкими штабами. Узнав, что у нас по этой линии все гладко и спокойно, он сказал:

– Это, конечно, заслуга Игоря Константиновича, то есть, значит, Сахарова. – Затем добавил: – Не везде так гладко. В Италии, правда, тоже спокойно, там фельдмаршал Кессельринг правильно понимает наше положение, а вот во Франции много трений у наших с немцами. Те смотрят на нас свысока, третируют наших пропагандистов и офицеров, придираются к нашей работе и нашей пропагандистской линии, требуют безусловного следования за немецкой пропагандой – прославление Рейха, фюрера, национал-социалистские бредни, даже антисемитизм.

Он был приятно удивлен, когда я сказал ему, что у нас немцы совершенно не суются в наши дела, полностью все предоставили нам «на откуп» и следят только, по-видимому, чтобы мы не занимались прямой просоветской, антинемецкой пропагандой. Тогда нас посадят. Я рассказал ему при этом о начальнике контрразведки гренадерской дивизии, при штабе которой находилась наша группа, лейтенанте Хемпфлере, из польских немцев, который явно окружил нас соглядатаями, но никакого прямого вмешательства в наши дела не делает и препятствий ни в чем не чинит. Мы всегда помним об этом наблюдении и не зарываемся.

Неожиданным был конец этого разговора. Перед тем, как отпустить меня, Трухин сказал следующее:

– Есть, поручик, одно дело, которое я могу высказать вам в виде устного и совершенно конфиденциального приказа. Заключается это дело вот в чем. Вы знаете, что среди нас, русских, довольно большое число людей замарало себя совершенно беспринципно, не службой даже, а прислуживанием немцам, при этом многие дошли до преступлений против собственного народа – разные начальники полиции, следователи, некоторые бургомистры и другие подхалимы и подпевалы. Немцы о таких своих прихвостнях проявляют трогательную заботу и теперь, уходя с оккупированных земель, уводят их с собой, чтобы куда-нибудь их пристроить, навязывают их нам, требуя, чтобы мы давали им офицерские должности в нашей системе. Мы сейчас не можем предъявить счет этим людям, потому что они находятся под опекой немцев, но придет время, и мы с них спросим – и пусть они отвечают перед народным судом за все, что они совершили под крылышком у немцев на родной земле. Вас я обязываю – в вашем поле зрения знать всех таких людей, не спускать с них глаз, наблюдать за их поведением – и быть с ними предельно осторожным. Никаких списков не заводить, все сведения держите в голове, когда будет нужно – эти сведения нам понадобятся. Вот такое неожиданное поручение получил я на прощание от генерала Трухина!

Возвратившись в Данию и рассказывая об этом Сахарову, я снова удивился, когда тот совершенно спокойно сказал мне:

– Я это знаю. И мне дано такое же распоряжение. Для вас это имеет только значение, что служит доказательством, что вам доверяют.

Полковник Кромиади, к которому я подселился жить из разрушенной, с выбитыми окнами, сахаровской квартиры, устроил мне в тот же приезд и прием у самого Власова. Власов слушал меня мало, больше говорил сам, и говорил вполне откровенно, что опять послужило мне доказательством доверия, которым я пользуюсь, несомненно, по рекомендации Кромиади и Сахарова.

Он говорил о гнусном обмане, затеянном немцами, о том, что теперь, с переброской батальонов на Запад, сама идея Русского освободительного антибольшевистского движения получила сокрушительный удар от самих немцев же. Переброска же производится по прямому приказу Гитлера, которому наши недоброжелатели из высокопоставленных немцев напели о ненадежности русских частей на Восточном фронте. Были использованы случаи отдельных переходов на службу партизан, таких, как переход Гиля, развал РННА в Осинторфе, история с сахаровским батальоном в Пскове… При этих словах Власова у меня мелькнула мысль, что случись на месте немцев наше ОГПУ-НКВД, разве не связало бы оно в одно целое, что и в бригаде Гиля, и в сахаровском батальоне в Пскове пропагандой ведало одно и то же лицо? Обязательно связало бы, и ох как тесно в этом мире пришлось бы этому лицу в тщетных попытках доказать, что оно «не верблюд»!

Встав во весь свой двухметровый рост, значительно сильнее начав «окать», по-видимому, от волнения, Власов стал расхаживать по кабинету и с раздражением говорить о приказе Гитлера, фактически переводившем нас на положение простых наемников, ландскнехтов. Он говорил: «С этими наемниками я иметь дело не хочу. Это обман – назвать добровольцами людей, которые на самом деле только пушечное мясо для немцев. То, что русских сейчас заставляют воевать против американцев, англичан и французов, совершенно противоречит самой идее Русского Освободительного Движения. Русские добровольцы никогда не брали на себя обязательство служить немецким интересам, а взяли в руки оружие только для участия в освободительной борьбе против Сталина и его клики. Я серьезно думаю о том, чтобы вернуться в лагерь военнопленных, но не участвовать больше в том, что явилось подлым немецким обманом».

Пораженный этими словами, страстным, исповедальным тоном, которым они произносились, я стоял, руки по швам, и поворачивался всем корпусом за ходившим генералом, задирая голову кверху, чтобы при моем маленьком росте смотреть ему в глаза, а не на пуговицы его кителя на животе. Одет он был в советскую генеральскую форму без погон, брюки с красными лампасами на выпуск, на носу – очки в толстой черной роговой оправе. Потом, немножко помолчав и несколько успокоившись, он сел за свой большой письменный стол, на котором ничего не было, предложил и мне также сесть и сказал под конец:

– Но вы, поручик, на своем месте продолжайте свою работу. Может быть, обстоятельства еще и переменятся в нашу пользу. Перевод на Запад, отрицательное явление само по себе, имеет все-таки и свои некоторые положительные стороны: наша живая военная сила на Западе лучше сохранится, и наши люди получат хорошую школу жизни, они увидят другой мир и лучше поймут правильность своего решения.

Так закончилась моя первая «аудиенция» у Власова. Еще раз через год, в декабре сорок четвертого, мне пришлось докладывать ему о положении дел, уже после организации Комитета Освобождения Народов России, затем весной сорок пятого несколько раз я оказывался в одном бункере с Власовым во время дневных налетов на Берлин американской авиации. Это было в предместье Берлина Даюмдорфе на улице Кибитцвег, 9, в доме, в котором помещалась канцелярия Власова и где был и его рабочий кабинет.

Для меня же после этих первых встреч с руководителями движения, Власовым и Трухиным, наступил полный разброд в голове. Что же все-таки делать нам, низовым работникам, непосредственным проводникам, через которых, так сказать, «идея идет в массы»? Пришлось снова идти к Жиленкову. Тот отличался, я уже заметил, большой способностью здраво мыслить и реалистически рассуждать. Он выслушал мои сомнения и рассеял их. Он сказал мне, что ему известно о настроении Власова, и был момент, когда он уже принял решение публично заявить о своем отказе играть роль вождя несуществующего движения.

– Но мы его переубедили, – сказал Жиленков. И, очевидно, прочитав в моих глазах вопрос, добавил: – Мы – это Малышкин, Трухин, Зыков и я. Мы сказали Андрею Андреевичу, что от немцев, от их руководства и нельзя было ждать ничего другого. Все это в порядке вещей. Но не только ведь мы обмануты немцами – наши люди, их сотни тысяч, тоже обмануты немцами – и, выходит, нами тоже! Как же теперь их бросить на произвол судьбы? Пусть Русской Освободительной Армии не существует, но русские люди, которые верят в ее существование, есть, они живут, они воюют и верят в нас. Нам надо держаться до конца вместе с ними. А вам действительно надо продолжать делать свое дело, как вы делали его раньше. Только теперь нужно убедить людей, что переброска их на Запад есть временная мера, а задача освобождения Родины от большевизма остается в силе.

Я спросил Жиленкова по поводу так называемого второго открытого письма Власова по поводу этой переброски, опубликованного в «Добровольце» – газете, которую Жиленков подписывал как главный редактор. В том письме говорилось, что переброска на Запад предпринимается для того, чтобы объединить мелкие воинские отряды и батальоны в полки и дивизии Освободительной Армии, потому что такое переформирование невозможно производить на Восточном фронте из-за растущего нажима красных. Будут ли на самом деле производиться такие формирования, и будет ли наконец командование сформированными силами передано Власову и русскому генералитету?

– Вот вопросы, которые волнуют каждого в наших батальонах. И что нам надо на них отвечать? – спросил я.

И Жиленков ответил, помолчав немного:

– Вам я скажу правду – Андрей Андреевич не только не писал этого письма, но и отказался подписывать его только потому, что немцы не выполнили ни одной его поправки и дополнения и отказались даже обсуждать вопрос о передаче командования. Все письмо составлено и написано немцами и напечатано за подписью Андрея Андреевича по их прямому приказанию. Конкретно – по приказанию Йодля, начальника штаба Сухопутных войск. Это письмо – очередная немецкая подлость в отношении нас, тем большая подлость, что мы стоим в совершенно безвыходном положении – нам ничего другого не остается делать, как проглотить эту очередную порцию гадости и делать наше дело именно в духе этого «Второго письма». Так и передайте Игорю. Впрочем, скоро я его самого вызову сюда. А сейчас спокойно поезжайте назад и успокойте людей. Да передайте Игорю, что мы здесь очень одобряем его намерение: издавать не информационный листок, как планируют немцы, а полноценную газету. Наши материалы, которые будете получать через курьеров, используйте по своему усмотрению, фильтруйте их по мере необходимости, оставляйте место для ваших собственных материалов, заведите корреспондентов по батальонам, больше жизни дайте в газете. Официально, для немцев, называйте ее «военно-информационным бюллетенем», а по существу, по объему и содержанию пусть это будет настоящая газета. Это вы молодцы, оба с Игорем, а вот во Франции и Италии такой номер не пройдет, по-видимому. Ну, да посмотрим…

И с тем я покинул Берлин после первого служебного визита.