Когда-нибудь, а может быть, очень скоро, вы обязательно побываете в Крыму. Не минуете, конечно, и Симферополь. Постарайтесь зайти в местный краеведческий музей, чтобы посмотреть картину, о необычной судьбе которой вы только что узнали. Ее прятали пятнадцать лет — в Ялте, в Симферополе, в Бахчисарае, — вплоть до освобождения Крыма от Врангеля. Все эти годы жандармы разыскивали ее, потому что в конце концов подозрительный Думбадзе все же почуял, что его ловко провели. Но, как вы знаете, «крамольное» полотно, эту картину-документ удалось спасти.

Пылает «Очаков», как неопалимая купина, горящий, но несгорающий. И в сознании каждого из нас таким он и останется — в клубах дыма, нависших над ним, как зловещие гигантские облака, в лучах прожектора, с красным флагом на мачте, гибнущий, но не сдающийся. И вы, конечно, вспомните о тех, кто имел отношение к судьбе картины. И возможно, вам захочется узнать, как сложилась жизнь этих людей после трагических событий 1905–1907 годов.

Александр и Владимир дожили до наших дней. Один стал крупным общественным деятелем. Второй художником, как мечтал в юности. Его работы нынче можно увидеть в экспозициях многих музеев, и не только крымских.

Витька Эдельвейкин, окончив реальное училище, одно время работал машинистом на прогулочном пароходе, а во время гражданской войны и врангелевщины партизанил в Крымских горах. Дальнейшая его судьба связана с Красной Армией.

Полковник Виктор Петрович Эдельвейкин погиб во время освобождения Польши, в 1944 году, на окраине города Жешува. Вместе с его личными вещами был отослан родным и медвежонок из арагонита. Никто не знал, что это за игрушка, почему она оказалась в кармане сурового начальника штаба дивизии.

Известно, что Надежда в 1920 году уехала сначала в Стамбул, а затем жила на юге Франции. Можно предположить, что поначалу пришлось ей несладко. В письмах в Тулу, к двоюродной сестре, она сообщала, что живописью больше не занимается, литературные амбиции забыты, но уже в возрасте далеко за сорок она нашла для себя «доходное занятие» (в письме так и сказано — «доходное») — из стебельков различных по цвету трав выкладывала орнаменты, которые находили сбыт у отдыхающих.

А теперь о Симонове и Шуликове. Симонов не утонул. Он через день вновь объявился в Ялте, распугивая щелкавших семечки у входа в свои дома кумушек. Вскоре он продал магазин и фотографию и уехал в Сибирь начинать новое дело.

А Шуликов, конечно, должен был еще чем-нибудь удивить честной народ. И удивил. В начале 1907 года его устричный завод оказался под угрозой. Случайно завезенная на днищах кораблей ракушка под названием «рапана» принялась поедать устриц. Тогда он продал завод какому-то немцу, а тот с помощью хитроумных порошков, хорошо растворявшихся в воде, обуздал наглую «рапану». Сам же Шуликов, говорят, отыскал в Симферополе граммофонщика Попкова и вместе с ним отправился в Новую Зеландию, где долго торговал у властей доминиона какой-то микроскопический необитаемый остров, на котором собирался устроить некое «государство музыки». Попков, вероятно, не дожил до 1917 года, а Шуликов в начале двадцатых годов вернулся на родину, работал экскурсоводом в Евпаторийском курортном бюро. По отзывам, это был хороший и очень толковый экскурсовод.

Зауэр? О нем ничего не знаю, да и не стремился знать.

Ну, а теперь о ротмистре Васильеве и бывшем городовом Малинине. Придя в себя после Севастопольских событий, Васильев устроил настоящий розыск сбежавшего городового и неудачливого своего агента. Но вряд ли нашел бы, если бы Малинин не совершил непростительную глупость. Выяснив, что скифские сокровища подделка, разъяренный Малинин написал из Баку, куда он успел убраться, письмо Таврическому губернатору, в котором обличал Шуликова как шарлатана, «поддельщика по всей жизни и личность вредную, сохраняющую для социалистов и анархистов оружие в своем доме». Письмо попало к Васильеву. Установить, что писал его именно Малинин, было делом нетрудным. Бывшего городового и незадачливого доносчика арестовали, судили и отправили на каторгу. Впрочем, печально закончил свою карьеру и сам Васильев. Незадолго до начала войны (по одним сведениям — в декабре 1913 года, по другим — в мае 1914) он сел писать очередной рапорт: «Настоящим доношу, что…» Больше Васильев не написал ни слова. И не мог написать. Выпив две бутылки коньяка для храбрости, он повесился. Что собирался сообщить Васильев? Может быть, верный многолетней привычке и службистскому долгу, хотел поставить в известность начальство о своем «убытии в мир иной»? Почему он так поступил? Наверное, были на то у него свои причины.

Куда важнее было бы разгадать, кто из большевиков скрывался в 1905 году под подпольной кличкой Спартак. Но в свое время я не спросил об этом у Александра Ивановича. Он мог знать. А позднейшие архивные поиски пока что успеха не принесли. Между тем Спартак был, существовал, действовал — это несомненно. О нем написал в своей «Автобиографической повести» Александр Грин. И охарактеризовал его как человека решительного, немногословного, убежденного большевика. Может быть, со временем нам станет известно его подлинное имя…

Всмотритесь внимательнее в картину, висящую в одном из залов Крымского краеведческого музея. Она — как сгусток истории, как гневный крик. Она — памятник всем тем, кто в ноябрьские дни 1905 года не склонил головы.

Девушка, протянувшая к выключателю руку… Да ведь и она не ушла в небытие, хотя портрет ее так и не был написан. Но я видел один из вариантов, рассказал о нем вам. Значит, не робкой тенью мелькнула она в жизни. Значит, кто-то будет помнить о ней. И это еще одно доказательство высокой мудрости бытия и его непрерывности.