На причалах рыбного порта гудели маневровые тепловозы. Портальные краны выгружали какой-то транспортный рефрижератор (ТР) — серую громадину с развитой белой надстройкой и множеством грузовых стрел на порталах. Между ног кранов, по железнодорожным путям, шёл человек лет двадцати пяти. Заметно отощавший, с отсутствующим взглядом. Это Третий.
В дальнем закутке портового ковша на поросшем ковылём причале среди груд лома, списанных лебёдок, шлюпок и траловых досок скелетом кита возвышались останки какого-то пароходишки. Третий по длинной прогибающейся сходне поднимался на борт списанного «тропика», стоявшего кормой к причалу.
Низкий протяжный гудок разнёсся над водой. Гудел уходивший в рейс супертраулер. Сгрудившиеся у борта людишки махали кому-то на берегу. Метушились чайки. Третий оступился на сходне, выматерился вполголоса и спрыгнул на палубу.
У входа в надстройку, под чёрной доской с надписью «Вахтенная служба» с неразборчиво нацарапанными мелом фамилиями напротив граф «вахтенный помощник», «… механик», «… матрос», резались в шеш-беш двое в грязных ватниках и когда-то белых подшлемниках.
— Ну чё там, Шуркеш? Чего тебе обещають? — спросил Пожилой игрок и бросил кости.
Третий подкурил у молодого игрока и неопределённо махнул рукой.
— Загранкомандировку в развивающуюся страну. Представителем министерства, — съехидничал Молодой.
— До декабря — глухо, — подтвердил Третий.
Ночью в воде гавани отражалась иллюминация на палубах живых пароходов. На холме, над светящейся мозаикой окон припортовых многоэтажек, проблескивал красным маяк. Выгрузка ТРа продолжалась при свете прожекторов. Только силуэт отстойного парохода был тёмным, без единого огонька.
Где-то залаяли собаки. Раздались тихие голоса. Потом вспыхнула спичка, высветив на мгновение два лица, и над бортом появились тлеющие угольки сигарет.
— …о чём они там думають? Годов пять назад ещё за последним матросом-уборщиком кадровики по всему городу гонялись летом. Пароход на отходе, а народ в рейс итить никак не хотит. Ну, зимой — другой расклад.
Зимой, конечно, приятнее в тропиках зад погреть. А такого гадства, чтоб по два года хлопцы на биче сидели, я что-то не припомню. А я в нашей управе, слава богу, с 66-го года… — продолжил прерванный разговор Пожилой.
— Древний ты старик, Дракон. Патриарх, — вздохнул Третий.
— Да уж. Как думаешь, до пенсии на «тропикане» нашем досижу?
— Досидишь, если на иголки не порежут. Что-то в управе поговаривали насчёт Греции. Погоним?
— Можно и в Грецию. Напоследок. В Греции всё есть…
Уголёк полетел в воду.
— Ладно, спать, — сказал Третий.
— И до декабря не будить.
Раздался характерный звук: кто-то прямо с борта пошёл по малой нужде. Громко лязгнула металлическая дверь.
Двухместная каюта освещалась тусклым светом надкоечного светильника. Третий, не раздеваясь, лежал на нижней койке поверх одеяла и листал журнал «Вокруг света».
— Летом 1913 года зверобойная шхуна «Святая Анна» под командованием лейтенанта Брусилова была затёрта льдами у берегов полуострова Ямал…
Перевёрнутая страница.
Рында с потускневшими литерами «Св. Анна», причудливо обросшая сосульками. Торосящиеся льды до самого горизонта. Мёртвый лунный свет. Звёзды. Человек в меховой кухлянке и унтах берёт высоты секстаном, сняв огромные рукавицы. Торопится, хукает на примерзающие к верньеру пальцы, черкает карандашом на кусочке фанеры.
Перевёрнутая страница.
Штурманский стол. Столбики вычислений. Острый карандаш наносит обсервованую точку на карту, пишет рядом время обсервации. Пунктир точно таких же точек тянется к берегу.
Перевёрнутая страница.
Каюткомпания. Буржуйка посреди помещения. Давешние вахтенные в тех же грязных ватниках режутся в шеш-беш. В клубах морозного воздуха вваливается внутрь Человек в кухлянке. Откидывает капюшон и оказывается, что это Третий, заросший беспорядочной бородой. Борода в инее.
Дверь из кают-компании в капитанскую каюту приоткрыта. В каюте, спиной к двери, сидит за столом Капитан в форменном кителе поверх грубого свитера. Что-то пишет в свете керосиновой лампы с зелёным абажуром.
Третий подбрасывает щепу в буржуйку, греет руки у распахнутого зева печурки. Шум отодвигаемого кресла из капитанской каюты. Появляется Капитан. Он нервно комкает исписанный лист, порывисто шагает к печке и швыряет бумагу в огонь. Бумага, обугливаясь, разворачивается. Огонь пожирает слово «Рапортъ» с верхней части листа.
— Ещё три мили к Норду, — докладывает Третий.
Капитан молча скрывается в своей каюте.
Светил надкоечник. Третий спал, уронив журнал на койку. Но был почему-то с бородой и в кухлянке.
Утром на набережной волна накатывалась на парапет и фонтанировала. По солёным лужицам важно разгуливали чайки. Бежал по заливу рейдовый катерок. Третий вышагивал вдоль моря. Судя по тому, как он был одет, декабрь уже наступил.
Перед зданием конторы с якорями у входа собиралась пёстрая, галдящая толпа моряков. Моряки говорили о своём, малопонятном:
— Под Кергеленом работали. Голова-ноги все пять месяцев. Тральцы, как сволочи, горбатили. Дуплетом. Два плана дали. Думали хоть в Луи зайдём. Фиг там. Мапутовка. Вот вам, парни, и отоварка, и флаг в руку: за первое место в соцсоревновании…
— В Адене самолёт в стаю фламинго при посадке угодил. Метров с пятидесяти на полосу шмякнулись. В рубашках родились: две турбины всмятку, в хвосту — пробоины, хоть задом героически затыкай. Трое суток на пляжу провалялись, пока Аэрофлот лайнер на замену подогнал…
Третий стоял в группке коллег перед входом в управу, у доски почёта, и покуривая, слушал трёп одного из коллег.
— Помнишь, в девятой роте учился блэк, Антонио? Приходил на «Звезду Черноморья». Безработный. Государственная компания разорилась, пока он у нас в Союзе учился. Ну, покормили хоть парня от пуза…
За спиной Третьего, на доске почёта, висела фотография. Капитан был всё в той же бородке-эспаньолке, но уже в кителе другого, не старорежимного, фасона с морфлотовскими погонами. Капитан глядел вдаль. Трёп плавсостава ему был малоинтересен.
— «Шедар»? — переспросил коллега.
— Так они на ремонте в Мапутовке стоят. Первая группа только 29-го из Шереметьево вылетает…
Начинают бить тамтамы. Шереметьево. «ИЛ» выруливает на полосу. В салоне паиньки-стюардессы, запинаясь по-английски, учат пассажиров пользоваться спасжилетами.
Тамтамы убыстряют ритм. Равнина облаков под крылом. Заход на посадку. Саванна. Из иллюминатора уже можно различить бегущих под крылом жирафов.
Ещё быстрее. Международный аэропорт. Вездесущие немцы-туристы в шортах. Старички и старушки в хороших очках и с «аусвайсами», повешенными на шею. Чернокожие полуголые люди бросают кирпич по цепочке. Что-то строят возле стоянки автобусов. На флагштоке — национальный флаг Мозамбика с калашниковым на полотнище.
Ритм ускоряется. Автобус мчится по шоссе. Из окна видны хижины гетто из самых экзотичных материалов, вроде картона или гофрированного пластика. Барахтаются в грязной жиже пересыхающего канала голые ребятишки.
Центр города. Облезшие здания. Мусор на улицах. Городской икарус с выдавленными стёклами, из окон и дверей гроздьями свисают жизнерадостные белозубые пассажиры.
Порт. Пакгауз с лозунгом и обафриканенными Марксом-Лениным на побелке. Люди в хаки с кобурами на ляжках. Поросшая бурьяном узкоколейка и сошедшие с рельсов вагоны около причала. Два парохода у пирса. Один — безбожно ржавый. Второй — свежевыкрашенный. Люди с сумками, баулами поднимаются на борт по парадному трапу. По причалу, взрёвывая, едет танк Т-54. Везёт на броне штабель досок.
Дробь, обрывающаяся протяжным гудком: «супер» проходит мимо стоящего на рейде дока с русским «ТИХИЙ ХОД» аршинными буквами на борту, и направляется на выход в море.
Гудок затихает. Панорама сказочного города с пальмами и виллами на набережной и очень привлекательными с моря многоэтажками, оставшимися ещё от португальцев.
Били тамтамы. Третий шёл по бесконечному конторскому коридору к двери с табличкой «Отдел мореплавания».
— А, Альбанов! Заходи-заходи… — поприветсвовал его бодрый голос, стоило ему заглянуть в приоткрытую дверь. Хлопок двери оборвал бой тамтамов.
Толпа у входа с якорями уже рассосалась. Третий пытался подкурить беломорину, но спички чиркали и ломались.
Александр, не пора ли уже на зажигалки переходить? — посоветовал чей-то голос. Третий оглянулся на голос, и губы его сами собой расплылись
в идиотскую улыбку. На лавочке, под доской почёта, развалившись, сидел Корефуля. Огонёк зажигалки вспыхнул в протянутой руке. Вальяжный, с иголочки одетый Корефуля в этот момент был похож на героя рекламного клипа, прославляющего зажигалку «Зиппо».
— Ну? — спросил Корефуля, как только Третий подкурил.
Графинчик с коньяком официант поставил в самую середину натюрморта из тарелок с цыплятами табака, рюмками, салатиками, пиалами с водой и ёмкостями с соусом. Официант был в накрахмаленной сорочке и бабочке, и обслуживал без подобострастия, но проворненько.
— Нет, мужики. Работа, — твёрдо отказался он от предложенной Корефулей рюмки.
— Что там управа ваша, не прогнила ещё до основания?
— О, ты глянь:»Ваша!» — передразнил Корефуля.
— Быстро ты в ресторане акклиматизировался, Юрасик. Конечно, при цыплятах, это тебе не при макаронах по-флотски…
— Ладно, нужно чего будет, свистните… — собрался уходить официант.
И Корефуля тут же свистнул в два пальца.
— Музыка в твоём гнусном заведении имеется?
— Кориф, ты меня обижаешь. Ты меня уже обидел. Хоть цыган с медведем.
Через некоторое время действительно взвыло «Не сыпь мне соль на рану». Видимо, официант считал Добрынина музыкой.
— Уникальный поварёнок. Пищу профессионально ненавидит. Дед как-то минут на пятнадцать подзадержался в машине, а у Юрасика всё уже на корм рыбам пошло, и посуда с содой выдраена, — объяснил Корефуля.
— А ты как, всё бичуешь?
— В отстое, — подтвердил Третий.
— Ну, со свиданьицем. Сколько мы не виделись? Год?
Коньяк в графинчике убывал. С вытекающими последствиями. Оба приятеля уже пребывали в фазе задушевных разговоров.
— Знаешь, Ром, я уже привык. Была бы крыша над головой, наверное, вообще ничего не хотел бы. Мне уже плевать на всё с высокой колокольни. Суета эта в отделе, подсиживания вечные… Не хочу. Слава богу, ни жены, ни спиногрызов. Меня Веретенников на «Копет-Даг» планировал. Третьим. Ну, сижу себе, не рыпаюсь. Время подходит — он уже в загранкомандировку укатил. А у Медведева — своя очередь. Хоть номерок на руке записывай, мать их…
— На руке не номерки писать надо. На руке надо ворс иметь. Дай ты ему на лапу — уйдёшь в рейс мигом.
— Медведеву?
— Ему самому. Все они одним миром… Пусть не лично в руки, через Шехеризаду Иванну, но и ему отломится. Нашёл бессребреника. Кушать всем хочется.
— Ром, я пустой. На наше «пособие по безработице», сам знаешь, не прожить. Всё, что от пальмасов было, уже с характерным свистом…
— Отдолжить что-ли не у кого? У меня хотя бы.
— Ром, кончай гнилой базар. Почему мы с тобой должны платить за возможность ра-бо-тать? Мы ж не круиз в Японию по блату пробиваем, работа у нас такая: рыбу ловить.
— Не работать, а ЗА-работать. В отстое сидеть — тоже работа. Или на местном флоте — работа, и ещё та. Платят по-разному.
— Но в случае с Косолапычем я очень сомневаюсь. Он не берёт.
— Правильно. Пока не дают.
— Всё это — трёп обычнейший за углами.
— Правильно. Пока сам не убедишься, ни одному слову верить не надо. Кто там у нас на отходе? «Шедар»? Если всуну тебя туда третьим, поверишь? Спорим? Если проспоришь, будешь покрывать мои издержки.
— Знаешь, мы в прошлом рейсе рыбу в Норвегии сдавали. И рыбинспектор местный забраковал партию. Кэп ему на лапу дать пытался. Потом — даром всю партию отдать, только не фиксировать. А он жетон свой рыбинспекторский ему показывает. «Видишь? Мне его вручал лично король.»
— Слава богу, с монархией мы ещё в семнадцатом… Не в Норвегии.
Из-за соседнего столика, недавно занятого какими-то мальчиками спортивного вида, подошёл один из них, и, ни слова не говоря, взял со стола Корефулину зажигалку. Подкурив, демонстративно опустил заморское кресало в свой карман. Корефуля спокойно выдернул сигарету из зубов «спортсмена» и погасил её в пиале с водой:
— Извини, братан. Здесь не курят.
В очередной раз взвывшее «Не сыпь мне соль на рану» превратило последующую сцену в пантомиму. В результате Корефуля, Третий двое «спортсменов» направились к выходу. Оставшийся за столиком лишний «спортсмен» почему-то решил не участвовать. Пробегавший с подносом в руках официант покачал головой и побежал дальше. Работа, мужики.
В подворотне Третий и Корефуля оказались спиной к двору. «Спортсмены» — со стороны улицы. «Курец» зачем-то вертел в руках
Корефулину зажигалку. Со словами «говорят тебе, курить вредно» Корефуля неожиданно ухватил его за нос и согнул. Третий бросился наперерез второму «спортсмену». В этот момент с улицы раздался скрип тормозов, на стены упал отсвет мигалки. Третий ухватил Корефулю за шкирки и потащил за собой в глубину двора, по-регбистски расталкивая «спортсменов». Потеряв равновесие, Корефуля очень удачно задел штабель ящиков, вызвав целый обвал, цепную реакцию падающих ящиков, отгородившую на время и от «спортсменов», и от мигалок.
Третий и Корефуля понеслись вдоль стены, свернули за угол, ещё раз за угол. Юрасик стоял в распахнутой двери подсобки и невозмутимо пропустил их в свою «шхеру» и быстро повёл по тёмному коридору.
— Лохи, идиоты, дауны! Вы что, не видели, с кем связываетесь? Эти гопники на постое здесь на пару с ментами валюту с вашего брата снимают. Паспорта целы?
— Какая с меня валюта? — удивился Третий, ощупывая заплывающий глаз.
— Это твои проблемы. Виза хочешь — валюта найдешь. Корефуля уже сложился пополам, вылезая через окно для приёмки товара, но вспомнил о деньгах:
— Юрасик, чуть не забыл, сколько там с нас?
— Вай, какой деньги, дорогой? Завтра приходи. Красивый, трезвый приходи, да? — почему-то опять с кавказским акцентом отмахнулся Юрасик, и уже вдогонку, с чисто кубанским акцентом посоветовал:
— И огородами, огородами…
За ночь палуба покрылась инеем. Корефуля морщился от головной боли и протирал глаза.
— Однако…
— Да уж, — согласился Третий и стал сливать из кружки на руки Корефуле.
Корефуля фыркая, ахая и подвывая тёр пальцами глаза, изображая умывание.
— Пропала твоя медкомиссия, — сказал Третий, отдавая кружку.
— Остаётся только снова принять волевое решение, — согласился Корефуля, в свою очередь сливая ему на руки.
Умывшись, они не сговариваясь, устремились к борту, чтобы стать спинами к берегу и издать характерный звук.
— Во сколько «Гадючник» открывается? — спросил Корефуля.
В пивбаре «Гадючник» на длинной стойке бара возвышались штабеля подносов с бокалами. Упитанная Бандерша в кружевной наколке и грязном переднике трудилась на разливе. На стене, между двумя декоративными донцами бочёнков имела место огромная, как первомайский транспарант, надпись «Пиво только с закуской». Очередь помятых мужчин двигалась вдоль стойки.
— Францевна, на хрен мне ваша рыба? Ставрида, к тому же, — запротестовал было Корефуля.
— А ты думал, я тебя краснюком угощать буду? Ладно, повторять будешь, отпущу без закуски.
Корефуля с четырьмя бокалами в одной руке и двумя порциями ставриды в другой протолкался за стол к Третьему. Некоторое время они с интересом рассматривали «ставриду», выуживая её за хвост, обнюхивали и морщились.
— Месяца два назад, возможно, это ещё было ставридой БГ, — поделился результатами исследований Третий.
Корефуля уже жадно припал к бокалу. Махом отпил половину и скривился.
— Да, не Копенгаген. Моча верблюжья пополам со стиральным порошком.
— Не Николаев даже, — согласился Третий.
— Интересно, как верблюд этот выживает в такой колотун?
У стойки начался какой-то шум. Пропитый бомж в чёрном мятом плаще, покоробленной военно-морской мичманке пытался прорваться без очереди. Седые баки обрамляли его морщинистое и предельно страждущее лицо.
— Чеши отсюда, Адмирал проклятый. Сейчас милицию позову, — отгоняла бомжа Бандерша.
Третий мрачно разглядывал калоши Адмирала, натянутые на босу ногу. «По погоде».
— Самое скверное: он действительно капитан второго ранга. За их столик, кивнув Корефуле, подсел ещё один пациент.
— А, Серёга! Говорят, ваш трояк после этого рейса в отпуск намыливается? — оживился Корефуля.
— Кадры его намыливают. Чего я здесь околачиваюсь? Я бы с «Сэмэна» лет пять ещё не слазил бы. Больше двух рейсов сделать не дают. В отпуск выгнали. Ну, Марченко турнут, народ с «Сэмэна» побежит…
— Папу? За что? — удивился Корефуля.
— А ты не слышал ещё? Акустик с «Сэмэна» в Пальмасе сбежал. Не везёт папе что-то последнее время. То Чиф под Сокотрой на меляку выскочил. Заснул. Стоя. Хорошо — на песочек. Милю правее — и на камушки могли бы сесть.
Корефуля критически рассматривал собственную трёхдневную щетину в зеркале, расписанном русалками и водорослями.
— Значит, «Сэмэн» теперь без мастера? Это кого ж на Марченкино место посадят? Податься что-ли в капитаны? Шурик, третьим ко мне пойдёшь?
В зеркале над Корефулиной головой и в самом деле вдруг появилась капитанская фуражка. Но тут же из-под козырька выросли седые баки. Лицо Корефули потекло, побурело, покрылось морщинами, трасформируясь в физиономию Адмирала. Корефуля, передёрнувшись, обернулся. Адмирал косился на их нетронутую «ставриду».
— Бери-бери, отец. Мы не будем, — разрешил Третий.
— В баню что-ли сходить? — родил свежую мысль Корефуля, окончив ощупывать подбородок.
— Ладно, мужики. Побежал плотики сдавать, — попрощался Серёга с «Сэмэна».
Они вывалились из автобуса на остановке «Баня».
— Отмоемся, отскребём ракушку, а то ни к женщине подойти, ни… размечтался было Корефуля, но потух, увидев надпись «Ремонт» на дверях.
— Что за город мерзкий? Единственная баня в радиусе полста миль, и та не фунциклирует. Так собирался помыться…-
— Ну, если только помыться… — загадочно хмыкнул Третий.
— Не понял?
Коридор казался бесконечным. Двери, двери, двери. Где-то у самого горизонта светлел прямоугольник окна. Играло радио. Отдалённо доносились фаново-бачковые звуки, и совсем рядом — отчётливое ржание. Третий постучал в нужную дверь и открыл её, не дожидаясь ответа.
— Тьфу, чёрт! То-есть, я хотел сказать, пардон, мадам.
В прямоугольнике двери возникла лошадиная морда, и, недовольная вторжением в своё стойло, тут же попыталась укусить Третьего за нос.
— К-к-конюшня! — с чувством резюмировал Корефуля, когда дверь захлопнулась.
По коридору, переваливаясь, пробежал карапуз лет двух с половиной.
— Димуля! Димка! Не ребёнок, а наказание! — нёсся вслед крапузу женский голос.
Третий снова постучал в какую-то дверь. На этот раз более удачно. Они прошли в комнату, пригибаясь под бельевой верёвкой с сохнущим трусняком. Комната была стандартная. Четыре койки, стол у окна. На столе стоял трёхлитровый бутыль с окурками. Трое молодых людей играли в карты.
— Семь первых, — сказал Играющий.
— Пас, — сказал Пасующий.
— Вист, — сказал Вистующий.
— Ложимся.
— Б-без од-дной… — подытожил Вистующий и сгрёб карты со стола. Он слегка заикался.
— Сейчас, Шура. Закроемся и сходим, — тосуя карты пообещал Играющий.
— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Третий у Корефули.
— Мизер, — сказал Играющий.
— Л-ложимся, — сказал Вистующий.
— Садимся, — скомандовал Третьему Корефуля и достал из сумки бутылёк с пивом. Пасующий так же молча достал из тумбочки рыбу.
— Клыкач? Кергеленский? — поинтересовался Корефуля.
— П-пайковый. Девки осчастливили, — объяснил Вистующий.
Бутылек был пуст, а от клыкача осталась груда костей, когда Вистующий, разгоняя дым рукой, принялся подсчитывать пулю.
— Тут вообще-то вчера завезли в стекляшку, — неуверенно сказал Играющий.
— Понял. Сколько брать, — сразу отреагировал Корефуля.
Играющий в раздумиях запустил руку в бороду:
— Ну, если с девками считать…
— С этими? — кивнул корефуля на стенку, за которой осталась давешняя лошадка.
— Не, эти брыкаются пока. Свежий завоз. Практикантки ейские. С сорок шестой. Всё равно мы им уже тридцатник должны. Кстати — Толя, — решил наконец представиться Играющий.
— Рома. Десяти хватит? — не отвлекаясь от сути дела, представился Корефуля.
— Мужики, вообще-то мы только помыться зашли… — робко напомнил Третий.
Кухня — это дома. А здесь был пищеблок. Облезшая штукатурка. Огромный бак с мусором. Облезлые мойки и вечный огонь на раздолбаной газовой плите. Третий помогал Ритуле чистить картошку. Ритуля была очень домашней блондинкой лет 24 в халатике. Килограмм-другой лишнего весу перекрывался румянцем во всю щеку и умопомрачительной хозяйственностью.
— Как жизнь? — спросила Ритуля. Третий пожал плечами.
— Ясненько, — поняла Ритуля.
— Да нет, нормально всё. В марте, кажись, уйду, — почему-то решил усложнить эту ясность Третий.
— Прошлый раз, по-моему, конец декабря был, — напомнила Ритуля. Третий пожал плечами.
— Подурели со своим морем. Два года без работы сидеть, ждать неизвестно чего… Не понимаю, — сказала Ритуля.
— Время такое. С третьими помощниками капитана случился перебор. Пересидеть надо. Актёры голливудские тоже вон годами роли ждут.
— Нет, точно чокнутые. Ну ради чего? Что в этом море такого? Счастья-то: полгода только волны видеть.
— Почему только волны? — не согласился Третий.
— Ах да, рыбцех ещё. Какой там Пальмас, Санечка? Сколько вы там стоите? Трое суток от силы? Да понажираются ещё, как свиньи. Кого ни спросишь, одни кабаки да барахолки помнит. Канары…
Ритуля поставила сковородку на огонь и продолжила обличать:
— А про заработки ваши невиданные ты кому-нибудь другому расскажи. Сколько ты уже вообще на шишах сидишь? Да сколько б ты за рейс ни зарабатывал, я по сравнению с тобой — миллионер при своих двухстах чистыми.
Третьего стала забавлять эта Ритулина горячность.
— Ну, хорошо. Чёрт с ним, с морем, с океаном. Но Ритуля, я же — штур-ман. С моим дипломом на берегу выдают тулуп и берданку вместо выходного пособия. В сторожа?
— А сейчас ты кто, не сторож? Будут на вас воду возить до самого светлого будущего. Почему шахтёры те же потребовать своё могут, а вы нет?
— Нам, вероятно, есть что терять, кроме своих цепей. На Шпицбергене шахтёры что-то не бастуют.
— Да нечего вам терять. Лично тебе — так вообще. Просто с гнильцой ваш брат, мальчики. Сами себя всю жизнь поедаете. Ты вон штаны последние третий год донашиваешь, дырки новые на ремешке пробиваешь, а Ромка твой, небось, уже на мерседес насобирал…
— А почему бы и нет? Из океана человек не вылазит. Ритуля, в море люди вкалывают. Восемь через восемь часов, как на Соловках при Сталине. Восемь часов в рыбцеху или на выгрузке отгорбатить — иной шахтёр взвоет. И ничего — так и надо. А ты копейки его считаешь. Мерседес!
— Ну и запрягись ещё в его драндулет! А уж он-то и погонять станет, не беспокойся…
— Ритка, я с ним ещё с мореходки вместе. Пуд соли в рейсах…
— Ай, отстань со своей солью. И так уже пересолила из-за тебя.
Третий закурил и забрался с ногами на подоконник.
— Вывались ещё. Пятый этаж, — посоветовала Ритуля.
И в этот же момент раздался стук в окно снаружи. Третий от неожиданности уронил горящий окурок за ворот и соскочил с подоконника, тщетно пытаясь его загасить. Окно распахнулось и в него просунулся огромный баул с бутылками.
— Да прими ты, Шурка… Грохнусь сейчас к епоной… — прохрипел Корефуля.
Загремела пожарная лестница, Корефуля тяжко перевалился через подоконник и остался сидеть на полу под батареей парового отопления, забрав у Третьего наконец-то извлечённый из-за пазухи бычок.
— Вахтерша у вас, Ритуля, — хуже Севастопольской таможни.
— Чокнутые, — подтвердила диагноз Ритуля, всё ещё держась за сердце. Потом сгоряча схватилась за вскипевший чайник, обожглась и затрясла рукой.
— За ухо, за ухо хватайся, — посоветовал Корефуля.
— Ай, да не за моё же!
В сорок шестой на столе, покрытом скатертью с наглаженными складками, дымилась на блюде выложенная холмиком картошка. Отпотевала бутылка водки. Дополняли натюрморт банка с болгарским перцем, вскрытая банка со шпротами и салатница с оливье. Рюмки-тарелки и уже известное нам общество плюс Любаша — малолетняя красотка с бандитскими замашками.
— И как он только успел? Я ж мигом, по отработанной схеме. За кончиком капроновым только забежал… — всё не мог успокоиться Играющий.
— На учебном барке «Седов» я был расписан на бом-брам-рее. Вопросы есть? — объяснил Корефуля истоки своих навыков в лазании по пожарным лестницам.
— Чокнутые, — повторила свой диагноз Ритуля.
— Толя, пора принимать решение, — напомнил Корефуля.
— Понял, — понял Играющий и потянулся за бутылкой. Любаша раскладывала картошку по тарелкам.
— Таньке оставь, сейчас прибежит, — напомнила ей Ритуля.
Танюша оказалась легка на помине. Она влетела в комнату, как мессершмитт, и ещё не разглядев всех присутствующих завопила:
— Ритка, жрать давай! Голодная, как…
— Ага… — сориентировалась она в обстановке, прервав свой вопль на взлёте. «Ага» явно предназначалось Корефуле.
— О, Татьяна. И ты здесь. Сколько лет, сколько зим, — промямлил Корефуля.
— Ага. Сидим значит. А может девушка поверила, может ждала всё это время? А он «на минутку позвонить» вышел, и два года ни слуху, ни духу. А обещал ведь.
— Если бы тебе одной, — покаянно вздохнул Корефуля.
— Нахал. Но ведь я не об этом. Ты что, ничего не помнишь?
— Как не об этом? Не понял… — даже оскорбился Корефуля. И тут же замолотил себя ладонью по лбу, что должно было означать, что он «вспомнил».
— Да-да-да-да! Было! Обещал.
— Ну вот, скажет сейчас:»Забыл», — предсказала Танюша.
— Забыл, Танька. Помню — обещал. А кому, когда — хоть убей… Любаша, ты там ближе всех, подай мой куртец…
— Так прямо и побежал! Сиди уж. Важны не какие-то там духи, а…
— Почему «какие-то»? Нормальные духи. Франция. Шанель. Мечта советской женщины.
— А целоваться не надо. Ну хватит, Танька, хватит. А то Ритка жениться на тебе заставит… — уже отбивался Корефуля.
— Ну что, ещё по одной? — спросил он так до конца и не отбившись.
— Понял, — отреагировал Играющий и взял бутылку.
— Д-да, вот за что его любили многие женщины, и даже одна женщина технолог рыбкомбината, — прокомментировал Вистующий.
— Нам с Любой больше не надо, — сказала Ритуля Играющему.
— Это ещё почему? — не согласилась Любаша.
— Детские рюмки кончились, — объяснил Корефуля.
— Ой, я ещё посмотрю, кто здесь ребёнок, — с босяцкими интонациями пообещала Любаша.
Из-под стола вдруг действительно раздался детский рёв.
— Ой, Димуля! Как ты сюда попал, счастье моё? Ну не плачь, родненький. Попросим сейчас у доброго дяди шоколадку… — принялась утешать ребёнка Любаша.
Димуля на полувсхлипе затих и посмотрел на Корефулю.
— Шурик, подай бушлатик ещё раз, — развёл руками Корефуля.
— Я балдею. Просто Дед Мороз какой-то. Всё, что ни попросишь…
— Увы, дитя. Только одно желание. Шоколадку, значит шоколадку.
— Маргарита, твоя очередь. Ну не дуйся солнышко. Тебе не идёт. Ведь когда-то была такая жизнерадостная женщина… — решил быть дедом морозом до конца Корефуля.
— Я не женщина. Я кухонный комбайн, нянька, — стала перечислять Ритуля, отобрав у Любаши рюмку, — передовик производства, а завтра в семь мне на смену…
— Ну, Ритка, прекращай, и не начинали ещё! — дружно взвыли присутствующие.
— Ритуля, до семи ещё столько времени, чтобы вспомнить, что ты самая прекрасная женщина в этой конюшне. Проси чего хочешь. Исполняю в течение 15 минут, — пообещал Корефуля.
— Ритка, проси букет цветов. Розы, — взяла инициативу в свои руки Любаша.
— Понял. 15 минут, — не смутился Корефуля и стал одеваться.
— Д-девки, совесть имейте. Какие розы зимой в 23 часа? — пытался усовестить Вистующий.
— Слово — не воробей. Правда, Ритка? — не уступала Любаша.
Третий провожал Корефулю по коридору. За их спиной уже кто-то из хвостистов делал вид, что собирался всего лишь отдолжить в сорок шестой сковородку.
— Девчёнки, Димули у вас нет? Ой, чудовище! У кого ты уже конфету выклянчил? А заелся! Любаша, не надо было давать ему, мальчикам шоколад не рекомендуется, — несся вслед им женский голос.
— Шурик, ты оставайся. Будут цветы, — пообещал Корефуля.
— Подожди, мне только звякнуть надо.
Телефон-автомат был на лестничной клетке.
— Смольный? Ну, я. Ну прости, не получилось сегодня. Понимаю, что не у тебя. Ну извинись. В следующий раз. Да не бросай ты трубку!
В сорок шестой прибавилось. Женский Голос сидел на койке рядом с Ритулей и жаловался на что-то, гладя вихры своего Димули. Какой-то хвостист уже в шутку тискал визжащую Танюшу. Игроки же, насытившись, утратили всякий интерес к окружающему. Спорили о чём-то терминологическом.
— Ч-читайте Конецкого. «Бич» вовсе не Бывший Интеллигентный Ч-человек, а происходит от английского «бичкамер» — безработный моряк. Устарешее слово, — споря, Вистующий заикался больше обычного.
— Какой научный подход! С указанием первоисточников и ссылками на корифеев. Я что, виноват, что твой Конецкий ни разу в жизни на биче не сидел? Ничего, на нас только тренируются. А вот когда вся страна на бич сядет, тогда и посмотрим, устарело ли слово — издевался Играющий.
— О биче, как явлении, я читал только у одного старпома-дальневосточника. «Белые рубки пароходов», кажется. С указанием цен на пирожки во Владивостоке. И мельком у Куваева, — развивал историю вопроса Пасующий.
— Виталий Коржиков. «Мореплавание Солнышкина». Детская книга, — называл еще один источник играющий.
Игроки были научниками-океанологами и изучали окружающий мир по монографиям.
Любаша, оставшись без присмотра, пользовалась близостью к бутылке. Голова её то и дело сваливалась с подпирающей руки, а взгляд скользил поверх голов, пытаясь хоть за что-то зацепиться и навести резкость. Зацепкой стал Корефуля.
— «Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом!» — с пьяной экспрессией пообещала ему Любаша.
Третий демонстративно посмотрел на часы:
— Четырнадцать-пятьдесят восемь, четырнадцать-пятьдесят девять…
Корефуля извлёк из-за спины букет роз. В наступившей тишине пробрался к столу и опрокинул стопку.
— Рома? Откуда? — не удержалась от глупых вопросов Танюша. Корефуля загрыз лимоном и только потом небрежно ответил:
— Это мои проблемы.
— Шурик, там в сумке ещё шампанского бутылка. Тащи, — скомандовал он Третьему.
Третий кивнул, понимая, и пошёл по коридору в комнату научников, удовлетворённо прислушиваясь к буре оваций из сорок шестой. Послышался орущий что-то бравурное магнитофон. Третий снова спутал дверь, и ещё с худшими последствиями, чем в первый «пардон мадам»: на этот раз лошадь стояла к нему задом и, ничтоже сумняшеся, лягнула копытом с новой блестящей подковой прямо в лоб.
Наступила темнота. Загудели маневровые тепловозы, раздались прочие звуки порта.
Было утро, порт и всё та же палуба. Два Корефули, охая, тёрли пальцами глаза. Ехидно хохотал баклан. Оба Корефули, в свою очередь, приняли по кружке и стали лить на его сложенные ковшиком ладони.
— Ой, — сказал Третий.
Корефули наконец-то сфокусировались в одного и жадно пили остаток воды из кружки. Не сговариваясь, Корефуля и Третий устремились к борту, но на пол-пути были остановлены недовольным ржанием. В дверях надстройки, дожа от холода, стояла Любаша в огромном для её детской фигурки ватнике. Из-за её спины выглядывала лошадь.
— Не поняла? А лошадку напоить? — потребовала Любаша.
Продольный коридор надстройки оканчивался дверью в рулевую рубку. Через открытую дверь был виден штурвал аварийной рулёвки и серое небо за лобовыми иллюминаторами. Налево была распахнутая дверь в радиорубку. Слышались голоса и писк морзянки. Два радиста, бывалый и помоложе, ОМ1 и ОМ2 (омик, олд мэн, маркони — как вам будет угодно), курочили аппаратуру.
— Всё, Шура. Отмучился наш «тропикано». Продают с молотка. На иголки. Вот, в отделе связи ЦУ выдали — снимать всю аппаратуру к матерям, — «порадовал» его свежей новостью ОМ1.
— За ноздрю, значит, потащат? — спросил Третий.
— Да, Трояк. И тут у нас не выгорело. Какой регистр нашу развалюху своим ходом выпустит? Не горюй. Сколько до той Греции? Суток пять от силы, часто меняя коней…
— И скоро?
— А чёрт его знает. Сказали в срочном порядке. Но я думаю, не в этом уже году. Спи пока.
Характер морзянки из приёмника изменился. Короткие, дискретные «тыр-пыр» на большой скорости сменились более медленным непрерывным текстом. ОМ2 прибавил громкости.
— Киев циркулит, — объяснил он Третьему.
Оба ОМика замолчали, вслушиваясь.
— Ну, пошла писать губерния! Какой-то ТР мурманский на судовом собрании решил сместить министра, — объяснил непосвящённому штурману ОМ1.
— В противном случае все потребуют политического убежища в магазине «Альбатрос» в порту захода… — прокомментировал ОМ2.
— Ну времена пошли! Раньше всякие «усилить, принять меры, ясность подтвердить» задолбывали, а сейчас последний сейнер ржавый, стоит ему в море выйти, циркуляры на весь флот слать начинает…
— Командую флотом. Шмидт, — процитировал ОМ2.
— Что ни срок, то что-нибудь новенькое. Хоть приемник домой уноси и вместо съезда на сон грядущий… Промрайоны дали министерству срок до первого числа. Потом обещают бастовать.
— Маленькая справочка. По английским законам всё, что в море, — бунт. Вернулся на берег — бастуй на здоровье.
— А я-то думал! Чего это я третий год никак в рейс не уйду! А оказывается, это я бастую! — понял наконец Третий.
Морзянка оборвалась. После «та-ти, та-ти, та-ти» (продолжение следует) запищало по новой.
— О, землячок какой-то проклюнулся, — оживился ОМ2, косо зыркнув на пожелтевший листок с позывными пароходов управы на панели приемника.
— «Сэмэн», — сразу перевел название парохода на человеческий язык ОМ1.
— Это кто ж там сейчас на нем папой?
— Марченко, — сказал Третий без бумажки.
— А ему бы не стоило. Жаль мужика. Ему и так по приходу в Союз ничего не светит после того, как коллега наш в политическое убежище убежал.
Третий посмотрел через иллюминатор на причал возле холодильника.
Краны прекратили выгрузку. Сиротливо болтается на гаке прямо в воздухе брошенный строп.
Морзянка, низкий нарастающий гул голосов. Грохочет якорь-цепь «супера» на рейде.
К морзянке и нарастающему ропоту присоединяются гудки пароходов на рейде. К ним подключается сводный духовой оркестр курсантов на палубе плавбазы «Советская Украина». Оркестр играет марш, столь любимый Холмсом, Ватсоном и одесскими джентельменами. Под звуки марша по Москве-реке, вдоль стен Кремля, идет китобоец «Венера». За зубцами стены пытается спрятаться человек в черном кителе с нашивками министра на обшлагах. Напрасно пытается. Плакатный гарпунер в сапогах-полубахилах и шляпе-зюйдвестке, с трубкой во рту, уже наводит орудие. С колокольни Ивана Великого в бинокль наблюдает за охотой группа лиц. С мостика китобойца, в бинокль же, видно как первое лицо, рискуя свалиться, запрещающе машет рукой.
Ропот, гудки, оркестр умолкают. В напряженной тишине, под морзянку, гарпунер, сплюнув, оставляет родного министра в покое и наводит по колокольне. Гарпунер жмет ногой на гашетку…
— Да, жаль Марченко, — совсем некстати подвел итог ОМ1: морзянка смолкла.
ОМ2 тут же нашел по приемнику ненавязчивый джаз, и оба омика снова принялись курочить аппаратуру.
— Ничего, на промыслах пошумят — дома тише будут, — резюмировал ОМ2 и карикатурно нахмурился, копируя известного всем троим чиновника по плавсоставу:
— Бунтовщик? Что, не ты? Ладно, ступай пока. Но смотри у меня! Сам знаешь, бича — немерено. Визу тебе когда подтверждать? Вот и я говорю: могут не подтвердить.
Завывала метель за каютным иллюминатором. Тускло тлел надкоечник. Третий, лежа, читал все тот же «Вокруг света».
Перевернутая страница.
На палубе «Св. Анны» идут приготовления. Лают собаки. Промысловики, Пожилой и Молодой и другие, готовят нарты и байдары, укладывают провизию, проверяют карабины. В каюткомпаниии лихорадочно пишутся письма. Дверь в капитанскую каюту приоткрыта. Капитан вслух зачитывает Третьему свой рапорт гидрографическому управлению:
— …Старшим пешей партии мною назначен штурман Альбанов, с коим намерен передать сей рапорт Вашему превосходительству. Борт шхуны «Св. Анна», 1914…
Снова каюткомпания. Среди пишущих письма и единственная женщина в экипаже. Старомодная прическа начала века, похожая на луковицу, меховая безрукавка поверх блузы с широкими, стянутыми в манжетах рукавами. Женщина отрывается от письма. Никакая она не Ерминия Жданко — Ритуля. Ритуля без своего пышущего здоровьем румянца. Черты лица заострились. Отрешенно трет замаранный чернилами палец. Третий случайно прочитывает начало ее письма: «Милый папа"! Я верю, все еще образуется…» Папа Ерминии был полный адмирал, начальник гидрографического управления.
Перевернутая страница.
Партия Альбанова уже на льду. Идти вызвалось 13 человек. Идут медленно, волочат за собой груженые байдарами и провизией нарты. Оглядываются на силуэт скованной льдами шхуны. Оглянувшись в последний раз, Третий видит на месте шхуны свой затертый льдами отстойный «тропик». По накатанной лыжне кто-то быстро нагоняет партию.
Юрасик. За спиной у него большой термос. Принес уходящим последний горячий обед.
Перевернутая страница.
Партия идет дальше. Юрасик, оставаясь на месте, снимает шапку и смотрит им вслед и ни с того, ни с сего кричит вдогонку:
— И огородами, огородами!
Все так же завывал ветер в снастях. Третий курил, прячась за надстройкой. Штормовое предупреждение. Ковш порта под завязку был забит сейнерами местного флота. Сейнера стояли борт к борту, обоймами по восемь-десять бортов. Воды под ними уже не было видно. Из камбузных печек летели гарь и копоть. Прели и слегка дымились сваленные на кормах зеленые невода. Трепетали на ветру грязные вымпела с желтой рыбацкой каймой по краю красных треугольных полотнищ. С высоты борта «тропика» было видно, что на ближайшем сейнеришке уже начали провожать старый год. Прямо на палубе, перед рубкой, наяривала (представьте себе) настоящая гармонь и хмельные рыбачки отплясывали матросский танец яблочко с криками «эх, мать!» под подначивания соседей. Из открытой двери в надстройке, светящейся голубым, слышались новогодние телеостроты Ширвиндта и Державина.
Об ногу Третьего потерлась рыжая сука по кличке Машка. Стала поскуливать и тянуть его за штанину. Просилась внутрь. Третий почесал суку за ухом. С причала раздавался лай какой-то Машкиной врагини. Машка освободилась от штанины и пару раз подала голос.
— Брось ее, Маня, — посоветовал Третий.
— Скоро и у нас конуру отнимут. Где жить и на кого лаять станем? Пошли в каюту.
Машка воспитанно села за порогом.
— Без китайских церемоний. Заходи, — разрешил Третий.
Он выдвинул из-под койки встроенный ящик и, раздумывая, смотрел на последнюю банку консервов.
— Ладно, в новом году соображать будем, — решил Третий и вспорол банку китайской стены шкерочным ножом.
Вместо ветчины в банке оказалась плотная, аккуратно уложенная пачка бумаг. Сверху — «Рапортъ». Третий моргнул, снимая наваждение. Ветчина снова стала ветчиной. Третий стал есть с куска хлеба, отдав Машке половину китайской стены вместе с банкой. Оба немилосердно чавкали. Третий бросил кипятильник в банку с водой и укутался в одеяло.
Перевернутая страница.
Палатка среди льдов. Третий просыпается от холода под тем же клетчатым казенным одеялом. Люди спят вповалку, сбившись поближе друг к другу. Третий ощупывает пустоту за спиной. Соседа нет. Выбирается из платки. Никого. Следом за ним просыпается Пожилой. Третий идет вокруг палатки и натыкается на свежую, но уже заносимую поземкой лыжню. Возвращается к палатке.
— Нарты, две пары лыж, коробка патронов, два карабина, жратва. Да, проверь еще консерву свою с почтой… — доложил Пожилой.
— Кто?
— Конрад и еще один.
Свет в каюте неожиданно погас. Машка обеспокоенно зарычала.
— Ша, Маша. Посмотрим, — успокоил ее Третий. — Опять береговое питание вырубили.
В гулком коридоре пустого парохода послышались человеческие голоса, блеснул огонек, кидая на переборки причудливые тени. Потом опять была темнота и чертыхания. Кто-то блудил по лабиринту темного судна, присвечивая себе спичками.
— Да если б не толпа, на биче и сдохнуть можно. Ты долги бичевские часто отдавал? Правильно. Сегодня ты при деньгах, завтра я. Какие тут долги. Вернешься из рейса — устроишь праздник желудка корешам отощавшим. Вот и весь твой долг… — расфилософствовался один из блуждающих голосов.
— Стой, стрелять буду, — честно предупредил Третий.
— Стою, — пообещал голос.
— Стреляю, — ответил Третий.
И тут кто-то прыгнул на него со спины, пытаясь повалить. Спичка снова вспыхнула, высветив две фигуры налетчиков.
— Машины на товсь! Вира якорь! Курс на Стамбул! — орали налетчики.
Машка, лая, бросилась на защиту Третьего.
И тут зажегся свет. Юрасик, сидя верхом на рухнувшем Корефуле, выкручивал ему руку, отбиваясь от наседавшей Машки. Философствующий же голос принадлежал ОМ1.
— А мы думали, ты дрыхнешь, как порядочный вахтенный, — сказал ОМ1.
— Понимаешь, Шура, насмотрелись новостей и решили твой «Южный Крест» на Стамбул угнать. Чем он хуже авиалайнера? — объяснил Корефуля, пока Юрасик продолжал отбиваться от Машки.
— Фу, дура. Пусть вместе с нами угоняют.
В каюте Юрасик высыпал на стол мандарины.
— Видел, да? «Задор», маленький такой карабэл знаешь, да? Поти, Батуми, Цихисдзири знаешь, да? Они не хамса ловят, они ловят, вот, — мандарин.
— Юрико, маленький такой знаешь, да? Он не макарон теперь кормит, он кормит, вот, — шашлык, — передразнил акцент общепитовского джигита ОМ1 и выставил на стол банку с мясом и электрошашлычницу.
— Да, «Задор», — мечтательно закатил глаза Корефуля.
— Где мои семнадцать лет? Белуга, камбала и канистра с домашним коньяком от генацвале Резо?
— Кстати, где? — поинтересовались Юрасик и ОМ1.
— О чем это вы, мужчины? — «не понял» Корефуля.
Жарились шашлыки. ОМ1 и Третий курили, поглядывая на часы.
— Десять минут осталось.
— Ромка, собачий выродок, совесть имей.
Бессовестный собачий выродок Ромка был скручен и принайтовлен к креслу. Юрасик насильно кормил его необесшкуренными мандаринами.
— Гавари, шени чериме, куда канистра прятал?
— Палачи! Фашисты! Все равно всех мандаринами не закормите! — стойко держался Корефуля, прожевывая очередной мандарин.
Машка робко смотрела на этот дурдом из коридора.
— Спокойно, уважаемые! — объявил о рождении идеи Третий.
Он порылся в рундуке и достал из него пустую коньячную бутылку.
— Маша, искать! След!
Машка обнюхала бутылку и резво убежала, но тут же вернулась, неся в зубах… лошадиную подкову.
— Отдай сюда, шантажистка! — не выдержал наконец Корефуля.
— Все, сдаюсь! Забери у нее, Шурик! Отдай, говорю тебе!
Четыре эмалированные кружки глухо цокнули, проиграли свою идиотскую мелодию Корефулины электронные часы.
— Будем! — пожелал ОМ1.
— С Новым годом, бичи! — поздравил Юрасик.
Через иллюминатор донеслись аналогичные возгласы с палубы загульного сейнера.
— Пошли брататься, — предложил Третий.
На палубе ОМ1 извлек из кармана ракету.
— Начальник, как насчет салюта?
— Плевать! Пали! — разрешил Третий.
Ракета ушла в ночное небо, озаряя палубы сейнеров.
— Неделю назад тралец один под Змеиным за борт сыграл. С мариупольского какого-то СЧСа. Мы под эту лавочку восемь ракет списали, — объяснил ОМ1.
— Нашли?
— Куда там. Ночь, шторм. Он так в жилете спасательном и окочурился. Через сутки жмурика выловили.
Тем временем Корефуля, перегнувшись через высокий борт, уже требовал от сейнеристов тару, спускал на шкертике наполненную из канистры бутыль.
Юрасик принимал с сейнера красное пожарное ведро камбалы.
Ракета, догорая, падала к горизонту.
Дурной пример — заразителен.
В портовой тошниловке завтракала ночная смена докеров. Корефуля и Третий толкались в очереди к раздаче с подносами в руках. Корефуля усердно искал по карманам мелочь. Механически достал и тут же запихнул обратно в карман подкову.
— Шурик, как вспомню, что этой прохиндейке нет 18, так голова еще сильнее раскалывается. Говорила мне мама, зачем? Полно почтенных замужних женщин вокруг. Теперь меня Ритуля или съест, или жениться на ребенке заставит. Но что этот ребенок вытворял, вспомнить страшно… Слушай, а деньги у нас есть?
— Талоны. Много не набирай, всего два, — успокоил Третий.
Двух талонов хватало на два кефира и два салатика. Корефуля жадно припал к бутылке.
— А кто это распинался, что после конины отходняк без вредных последствий? — напомнил Третий.
— Слушай!.. А какое сегодня число? — ужаснулся каким-то своим мыслям Корефуля.
— Третье уже. Очухался?
Корефуля допил бутылку и тут же принялся за кефир Третьего.
— Хочешь анекдот? Садится мужик в самолет. Стюардессе:» Девушка, дайте минералочки. Я с большого бодуна, пить очень хочется. Ну, приносит. Минут десять проходит, он опять стюардессу вызывает: «Еще стаканчик, если можно» На третий раз та не выдерживает и возмущается: «Что у вас, в Большом Бодуне, вообще воды нет?»
— Третье, значит?..
— А куда ты тогда пропал?
— Лег на грунт. Надо было еще в одном месте отметиться. Может, пойдем к «Лоботрясу», толкнем бонов десять? Ну и купить надо кой-чего на вечер…
— Опять?
— Не-не-не! С пьянством покончено! Есть тут одно дельце… Ты мне будешь нужен как мужчина.
— Ром, я уже заступил. Второй на праздники домой уехал, не вернулся еще.
— Ну и черт с ним. У тебя матрос есть. Что тут страшного? Ты ж его 31 — го домой отпустил? Да не сунется никто на твой сундук с мерзлыми тараканами. Посмотри на меня. Хорош? Скрягин такой же, если не хуже. Да точно тебе говорю, в одних гостях вчера были. Знаешь, бабник старый, мол, здесь зови меня просто Гена..
До открытия магазина «Альбатрос» оставалось несколько минут. Двери осаждала плотная толпа плотных женщин. Ядреных, полутораобхватных, с безразмерными сумками на колесиках. Неподалеку отирались двое в кожаных курточках, чем-то напоминающие давешних «спортсменов».
Женки, за чем стоим с утра пораньше? — весело поинтересовался у очереди Корефуля. Ближайшая морячка презрительно измерила взглядом Корефулин росток.
— Ну уж и полюбопытствовать нельзя! — обиделся Корефуля.
Одна из курточек отклеилась от стены и с равнодушным видом продефилировала к Корефуле, угадав в нем клиента.
— Мужики, валюту сдаете? — лениво осведомилась курточка.
Корефуля выразительно посмотрел в глаза курточке, потом на ее глядящего куда-то в сторону Турции напарника.
— Да нет, мужики. Мы — посмотреть.
Тем временем магазин открылся, женщины, как матросы при штурме Зимнего, ломились в открытые створки дверей.
— Это еще ничего. В Одессе на моих глазах вообще двери снесли, — сказал Корефуля.
— Дают что-то. Все к одному отделу ринулись, — констатировал Третий.
В зал они вошли последними.
— Извините, я вот за этой строгой тетенькой занимал, — вежливо обратился к какой-то из жен Корефуля.
— Это кто занимал-то, кто-занимал?.. — завозмущалась Какая-то.
— Что значит, не занимал? Товарищ женщина, подтвердите! — патетически воскликнул Корефуля.
Очередь начала роптать и гундосить, не желая признавать Корефулю.
— Значит так? — обиделся на женок Корефуля и жестом декламатора о серпастом-молоткастом достал из широких штанин паспорт моряка.
— Плавсоставу — вне очереди! — заявил он, потрясая паспортом над головой.
— Да тут все плавсостав! — соврала Какая-то.
— Документик, — потребовал Корефуля.
Строгая тетенька, стоявшая впереди, только что не сплюнув под ноги, ткнула Корефуле в лицо удостоверение.
— Моторист первого класса, — обескураженно прочел Корефуля.
— Сорри, мэм. Вы, извиняюсь, какой грудью на борьбе за живучесть пробоину закрывали?
— Ты как со старшими разговариваешь? — никак не желала выйти из боя Какая-то. Как ты женщину обозвал?
— А не плавсостав попрошу вообще… — сподличал Корефуля.
— Это что же, я должна мужа в магазин с собой волочь по каждой мелочи?
Мимо них с грохотом колес проволокла сумку первая осчастливленная женка. По габаритам на мелочь было не похоже.
— Вот именно-с. Притащите-с. Что это за муж, которого вообще невозможно никуда послать, кроме как в рейс? Да такую женщину вообще на руках носить полагается до самого магазина, — издевался Корефуля. Даже девица на кассе прыснула: в Какой-то было пудов девять весу.
Между тем, очередь, мало обеспокоенная арьергардным боем с Корефулей, двигалась. Товар закончился как раз на Корефуле.
— Слушай, кориф, ты как, успел хотя бы заметить, что давали? — спросил Корефуля у Третьего.
Кассирша, улыбаясь, что-то прошептала Корефуле на ухо. Лицо Корефули вытянулось.
— Хух. Хорошо, что не купил, — и Корефуля в свою очередь зашептал что-то девице на ухо.
— Ром, я на улице, — предупредил Третий, уходя.
На улице стоял обескураженный плавсоставовский Серега и пересчитывал пачку червонцев. Результат его явно не удовлетворял. К моменту появления Корефули он начинал пересчет по третьему разу.
— Двое в кожанках? — сразу уловил суть арифметической проблемы Корефуля.
— Да лично ж два раза пересчитывал. Чертовщина какая-то, — пожаловался Серега.
Корефуля сделал акопяновское движение рукой и подкурил от возникшей в руке зажигалки.
— Хорошую цену давали? — поинтересовался Третий.
— А чего мелочиться-то? Все равно один к одному получается, — Корефуля опять взмахнул рукой и зажигалка исчезла.
— Один к десяти, — поправил Корефулю Серега.
— Джентельмены! Не ломщик, а просто джентельмен какой-то пошел! Индекс инфляции раньше кабинета министров ввели! — восхитился Корефуля.
Серега сплюнул:
— Тьфу! Увижу — урою.
— Одному не советую. Можем подождать, если хочешь. Они сегодня еще заявятся.
— Да я по пути на тренажер забежал. Так мне, лоху, и надо.
— А вообще, Серый, лучше всего сдавать бабуле-божьему одуванчику. Знаешь, вертится тут такая в чунях и платочке? Фырма гарантирует. В любое время дня и ночи, в любом количестве. Я один раз сослепу отсчитал на червонец больше, сама на следующий день подошла и отдала. У меня даже адрес ее где-то записан. Или девицам прямо в «Лоботрясе». Пусть дешевле, но без фокусов.
Из магазина вывалилась Какая-то с сумкой.
— Гражданочка, может помочь? Хоть до остановки. Разве можно такие тяжести хрупкой женщине таскать? — и тут не отстал от нее Корефуля.
Но хрупкая женщина, хмыкнув, направилась не к остановке, а к припаркованному «доджу», напоминающему огромный чемодан на колесах.
Корефуля, как токсикоман, втянул ноздрями выхлоп тронувшегося чемодана и резюмировал:
— Нет, мужики. Есть все-таки в женах моряка какая-то изюминка. Жена моряка, это вам не что либо как, а — как либо где. Это, братишки, — профессия.
На хрустале в чешской стенке искрились блестки света. Рюмки и бокалы перемежались раковинами причудливой формы, веточками кораллов, высушенными морскими звездами и ежами.
Был интим. Был сервировочный столик на колесиках. Корефуля, замужняя женщина по имени Фаина, Третий и хозяйка оной кооперативной квартиры потягивали коктейль из высоких фужеров, устроившись на диване и в двух креслах перед видаком.
Фаина была жгучей брюнеткой с явной примесью татарской крови. По крайней мере, ее огромные глаза были раскосыми, как у Шемаханской царицы. Хозяйка была чуть постарше. Лет тридцати пяти. Холеная блондинка в профиль чем-то напоминавшая Линду Маккартни с конверта «Пресс ту плэй».
Смотрели какую-то легкую эротику с ритуальными танцами и раздеваниями перед костром при луне. Зрительницы уже немного «поплыли». Блестки света искрились в уголках увлажнившихся глаз и на сережках.
— Живут же люди. Яхты, острова, пикники. Ромка, чудовище, когда у тебя яхта будет? Хочу яхту, — расхотелась Фаина.
— А у меня уже есть. Осталось только рыбцех в пивбар переоборудовать, — неоригинально отшучивался Корефуля.
— Мальчики, объясните старухе, чем отличается порно от эротики. Мы тут с Фаиной поспорили. У нее главный критерий — если дублировать никто не взялся, значит порно. А у меня понавезено оттуда кассет, и все не дублированы. Фаина, помнишь мы эту смотрели, с Кэтлин Тернер. Разве она в порно снимается?
— В Поти, в видеозале, хозяин заведения обьяснял мне после сеанса так: если до завтра не посадят, значит сегодня была эротика, — отшучивался Корефуля.
Жена миллионера раздевалась перед гостями, пляшущими у костра очень грациозно, под ритмичную музыку, и «смутившись», убегала в ночь.
— Шура, вот вы тоже бывали, наверное, на подобных островах. Неужели там действительно такие краски. Я не верю, что вода может быть такой синей. А пальмы…
— На тех островах, на которых я высаживался, все пальмы были огорожены панцирными сетками от армейских коек. Один раз всего и было. Рыбакам, знаете ли, не до этого.
— Да уж знаю. По крайней мере — догадываюсь… — странным тоном сказала хозяйка.
За миллионершей в ночь убежал кто-то из гостей. Миллионер увел в каюту какую-то креолку. Уже было заметно, что это — не эротика. Фаина незаметно пожала лежащую на бархате дивана руку Хозяйки, но Третий в этот момент почему-то смотрел не на экран.
— Мальчики, мы покинем вас на минутку. Посплетничаем. Кофе заваривать? — засуетилась Фаина.
Хозяйка, уже встав, наклонилась над креслом Третьего из-за спинки. Руки ее вполне оправданно легли на плечи «мальчика».
— Шестой причал видно из другой комнаты. Не случится ничего с вашим пароходом. Можете проверить.
— Гляну. Штормового с вечера не было, но… — сказал Третий, подымаясь, когда за женщинами закрылась дверь.
— Я тебя за эти панцирные сетки убью сейчас, — пообещал Корефуля.
— Ты еще про урожайность фиников лекцию прочитал бы.
— А откуда она знает, где шестой причал?
Комната с видом на шестой причал оказалась спальней. Косо падал на стены лунный свет и огромную кровать. В угол, у окна, был затиснут письменный стол. Третий оперся рукой о столешницу, отдернул тюль, распахнул форточку и рванул ворот рубашки.
Порт был на ладони. У холодильника светился люстрами очередной ТР. В правом углу темнела глыбочка его «тропика».
Скрипнула дверь. Шорох шагов был тих. Руки женщины опять легли на плечи. Женщина прижалась к нему со спины.
— Хватит. Можешь ты сделать мне подарок? Представь, что за этими окнами пустыня Кара-Кум.
Хозяйка была уже только в легком пеньюаре. Тонкие дрожащие пальцы расстегивали пуговицы на его рубашке. Губы находили губы. Дико хохотала со стены африканская маска.
— Мальчишечка ты мой. Думаешь, бесится старуха. Сколько ж я тебя ждала.
В пятно света на полу падал пеньюар. Звучали поцелуи. Свет луны полз по обоям. Над письменным столом висела фотография в рамке: улыбающийся мужчина с аккуратной бородкой на фоне берегов Босфора с его крепостными стенами и мостами. Капитан.
Книжные полки — трельяж — хохочущая маска — окно — фотография. Все слилось в раскручивающийся волчок.
Третий сидел на кухне. Под распахнутой форточкой. На полу, облокотясь о батарею. Спички ломались. Запахивая пеньюар и поеживаясь от холода, появилась Хозяйка. Села на табуретку у стола.
— Тебе плохо? Господи, ну и мужик пошел: с двух коктейлей уже ни на что не способен.
Хозяйка достала из холодильника минералку. Обхватив себя руками за плечи, молча ждала, пока «мужик» попьет и покурит.
— Ну, прошло? Идем?
— Прости. Я — на пароход.
И вот только тут Хозяйка начала истерически хохотать:
— Господи, откуда вы все такие на мою голову беретесь? — хохотала над собой Хозяйка.
— Он — тоже такой?
Хозяйка вытерла слезы оставшиеся от смеха, села на табуретку. Закурила.
— Ты его знаешь?
— Так, в лицо.
— За что? Боже ты мой! За что? Провалитесь вы все с вашим Марченко! — уже не с Третьим, а с пространством заговорила Хозяйка, срываясь на рев.
— Ну почему ему больше всех надо? Герой! Гвоздь для вымпела переходящего! Марченко годами в отпуск не ходит, пароход ему бросить не на кого! Коробка железная одни руки любит! А меня? Есть на кого? А я? Железная?..
— И буфетчица с ним — сучка такая — четвертый рейс подряд одна и та же пошла, — сказала уже просто, без надрыва, успокаиваясь.
— Вообще-то, за него все люди держатся, — впервые за вечер улыбнулся Третий.
Была кухня. Были всхлипы. Капала вода из крана. Третий, сидя на табуретке, убаюкивал затихающую женщину. Женщина, пожалуй, была покрасивее той миллионерши из видика. За окном косо летел снег.
Партия Альбанова по разводьям переправляется на байдарах со льдины на льдину. Снова впрягается в нарты, погрузив на них лодки. Третий тащит нарты с больным. Больной бредит.
— Штурманец, письмо… Письмо в ящик опустил? Улица Сухарная, дом два. Женке моей.
— Отправил. Теперь жди ответа, — выдыхал Третий.
— Жаль. Не дойдет. Адресок неправильный, — неожиданно внятно говорит больной.
— Женку на вдову выправить надобно.
Третий некоторое время молча и с ожесточением тянет нарты, спотыкаясь и падая. Партия уже заметно ушла вперед. У людей уже нет сил на то, чтобы оглядываться.
— Брось меня, штурманец, — совершенно ясно и рассудочно говорит больной.
— Я — конченый. Пропадешь со мной ни за грош.
Крики «го-го-го» со стороны ушедших вперед. Ищут, вспомнили. Но как-то слишком радостно что-то кричат.
Над белизной покореженной торосами выткнулось темное пятно свободных от снега скал.
Третий растирает лицо снегом:
— Земля Франца-Иосифа. А ты говоришь. Будем жить, бродяга.
Третий шел вдоль причала местного флота. Сейнера выметали невода прямо на причал. Люди в оранжевых шторм-робах ползали по капроновой зелени, латая сети. Судовые щенки, сбившись в свору, ошалев от солнца, носились по этим эрзац-лужайкам из капрона, азартно облаивая чужаков. Вода ковша обретала прозрачность и цвет: Третий жмурился от пускаемых рябью волны зайчиков.
Кричали чайки. Третий шел по причалу холодильника, между ног кранов, в направлении, обратном первому своему появлению.
Третий шел уже по набережной. Ручьи талой воды. Важно прогуливающиеся по лужам бакланы. По заливу бежал рейдовый катерок. На парковой лавочке, закрыв глаза, нежился на солнышке Адмирал, впитывая в себя каждый квант солнечной энергии. Он по-прежнему был в калошах на босу ногу.
Третий шел по конторскому коридору к отделу мореплавания. Но дверь распахнулась раньше, и Третий нос к носу столкнулся с Фаиной. Молча кивнул ей. Фаина не заметила его. Она была в делах: в очках и с папкой для приказов в руке.
— А, Альбанов! Заходи-заходи! — пригласил бодрый голос.
Берег. Чистая вода с отдельными льдинами до самого горизонта.
Накатывается волна. Люди Альбанова стоят у холмика из камней.
Глухо щелкают два карабина. Патроны надо беречь.
Вдруг — выстрел. Эхо далекого выстрела и рев раненого зверя. Люди срываются и бегут вдоль берега.
Еще выстрелы, совсем близко. За изгибом берега бегущие натыкаются на тлеющий костер из плавника, развороченные нарты с припасами. Кровавый след ведет в скалы. Еще выстрел. В расселине люди натыкаются на тушу медведя, изуродованный зверем труп и Конрада, исступленно посылающего в тушу патрон за патроном.
Расстреляв весь магазин, Конрад оборачивается и видит выстроившихся полукругом людей, от которых он бежал несколькими неделями раньше. Третий от неожиданности вскрикивает. Перед ним стоит Корефуля.
Корефуля молча бросает к ногам преследователей карабин, бляшанку с почтой и отходит лицом к скале, сложив руки за спиной. Люди Альбанова молча уходят, оставляя Третьего один на один с беглецом. Люди хмурятся, они ждут еще одного выстрела. Третий поднимает бляшанку с почтой, сует ее за пазуху. Вешает на плечо Корефулин карабин и молча уходит вслед за своими людьми.
Третий идет, впрягшись в лямку. Качаются перед глазами следы. Качается горизонт. Кто-то молча впрягается рядом. Корефуля. Так же молча продолжают тащить нарты вдвоем. Падают, наткнувшись на тело шедшего впереди.
Еще один холмик на берегу.
Пролив, море дыбится волнами с пенными барашками. Люди, их осталось всего пятеро, спускают на воду две байдарки. Виден невысокий берег соседнего острова.
Волна с силой накатывается на берег, вынося на камни полуживых Третьего и Корефулю. Они на четвереньках ползут в потоках уходящей воды, цепляясь за камни. Изнеможденно лежат, выбравшись на сухое место. Море бьет о камни опрокинутую байдару. Второй байдары не видно, но со следующей волной приносит белоснежно-чистый подшлемник.
Корефуля приподымается на руках, что-то мычит, показывая Третьему на избу в невысоких скалах. Продуктовый склад австрийцев. Оба, не сговариваясь, бегут к избе на четвереньках. За с трудом открытой дверью оказывается хорошо знакомая Третьему каюта отстойного «тропика».
Кипела вода в банке. Кипятильник уже почти осох. Капли конденсата стекали по стеклу иллюминатора. Рядом с банкой валялся на столе разорванный суповый пакет, горбушка хлеба и две луковицы. Пепельница из пивной банки ощетинилась окурками. Тут же валялась пустая пачка с картой Беломорканала и несколько медных монет.
Третий неподвижно лежал лицом к переборке. Он не реагировал на то, что уже не один в каюте. У дверей молча стоял Корефуля. Ничего не выстояв, прошел к столу, вырубил кипятильник, выставил бутылку водки, и со вздохом сел в кресло.
— Знаешь, кто на этот раз?
— Самсоненко.
— Нет, не Самсоненко, — покачал головой Корефуля.
Он встал, и еле слышно поставил все точки над и, прежде чем уйти:
— Я.
Солнце скрылось за тучей, но Адмирал по-прежнему сидел на своей лавочке около ротонды. Третий сел рядом. По заливу, без гудков и сантиментов волокли за ноздрю на выход в море его «тропик».
— Куда его? — спросил Адмирал, знаками прося папиросу.
— В Грецию. Там все есть. Кроме папирос, — ответил Третий.
Адмирал лезет в карман своего плаща и показывает Третьему горсть окурков на заскорузлой ладони. Третий достает из-за пазухи бляшанку с почтой, вскрывает ее ножом. Они с Адмиралом скручивают по самокрутке и подкуривают. Третий в задумчивости подносит догорающую спичку к остаткам листа со словом «Рапортъ», прячет за пазуху остальные письма в обычных почтовых конвертах.
Снова пошел снег. Он валил хлопьями, в полном безветрии. Он не таял и не тонул. Он покрывал море, превращая его в снежную равнину. По равнине тянулись две цепочки следов. Третий и Адмирал уходили к горизонту, оживленно разговаривая, и размахивая руками. Наверное, травили свои морские истории.
ТИТРЫ. Для любопытствующих отметим, что Альбанова с Конрадом подобрал «Св. Фока» — судно экспедиции Седова. Седов погиб на пути к полюсу, «Фока» возвращался в Архангельск, сжигая в топке все судовое дерево. По каким-то причинам почта со «Св. Анны» была уничтожена Альбановым еще в старом австро-венгерском лагере на мысе Флора. Впрочем, на фоне последовавших событий 1914 года, приход «Св. Фоки» в порт не привлек особого внимания публики.
Т/Х СЛАВУТИЧ-13 Июнь, 1989