(Пьеса о контрабасе с оркестром)

Весь тот год прошёл под знаком шоколада. Порой казалось, шоколадными перевозками занято все, что способно держаться на плаву в Черном море, включая тазы и надувные матрасы.

Шоколад из Стамбула возили:

известная благодаря Розенбауму «Эстония» (порт приписки — Санкт-Петербург) и неизвестный благодаря Юлию Киму номерной МРС, приписанный почему-то к порту Корсаков, Сахалин;

измаильский живописец "Айвазовский" и одесский поэт "Тарас Шевченко";

неприспособленный для грузовых перевозок скоростной катамаран "Голубая стрела", на котором пассажиры спали в проходах между креслами в обнимку с паками "Хилала", и абсолютно неприспособленный к пассажирским перевозкам морской буксир "Антей", сжигающий в своей мощной машине тонну топлива на каждую перевезенную шоколадную торговку (Это еще что, на водолазном судне "Эпрон" пассажиры вообще спали в барокамерах. Вместо декомпрессии).

Рыбачки, порвавшие свои тралы;

морские трамвайчики, сошедшие со своих морских рельсов;

буровые суда, вместо нефти изыскивающие "Персек" и "Яйлу";

рыбинспекция, вместо браконьеров гоняющаяся за шоколадными фрахтами;

даже яхты: шхуны, иолы, шлюпы и тендера, — вместо гонок на Кубок Черного моря гонялись на Шоколадную ленту.

Если все еще никак не поделенный Черноморский флот не принимал в этом активного участия, то лишь потому, что был занят перевозкой мандарин из Грузии. Шоколад — что? Очередной бум. А цитрусы — вечная тема.

Какао-бобы в Европе не растут.

Но, черт возьми, растут ли они в Малой Азии?

— Так, дорогой. Упаковал вещички? Зайди ко мне в каюту, — сказал мне капитан Дормидонтов напоследок.

Вот этого я не люблю. Списал с судна — и списал. Нечего нравоучениями моряка добивать.

Вчера моряк продинамил выгрузку шоколада и был оштрафован на 15 долларов. Грибы на Ай-Петри собирал. Очень даже хорошо грибочки пошли. Не шоколадом единым… К грибочкам на ужине все приложились, а штраф так и не сняли. Вот это в обиду было.

А сегодня-то… Видишь, даже не возмущается моряк? Какой же капитан потерпит, чтобы простые моряки при всем честном экипаже посылали его, капитана божьей милостью, по строго определенному курсу? При этом, даже не имея на то судоводительского образования. Лоцманом указанного мной прохода я действительно не был.

Дормидонтыч был строг. Но он же был справедлив. И демократ, к тому же. На выгрузку шоколада в Ялте выходил наравне со всеми. Лучше б он капитанским иммунитетом своим пользовался. Тогда б не заехал мне в ухо паком "Команчей", и не выслушивал бы нелицеприятной критики в свой адрес на суровом языке палубной команды, а я не паковал бы вещички перед дальней дорожкой. "Кассиопея" наша к херсонскому порту была приписана. В Ялте — так, на линии на Синоп третий месяц бегали.

Дормидонтыч сидел за столом в каюте при всем параде: при погонах, при капитанском жетоне. Был бы ему по званию кортик положен, и его нацепил бы.

Вырядился, как на швартовку. Любил он это дело: барышень на ялтинской набережной блеском эполет с капитанского мостика слепить. Но тут было совсем другое: Дормидонтыч был при исполнении: из линемета не прошибешь, на кривой козе не объедешь.

— Садись, дорогой, — вежливо указал мне на стул Дормидонтыч и потянулся к сейфу. Подумав, он достал из сейфа мои документы и извлек начатую бутылку коньяка, две рюмки и шоколадку.

— Ты сам-то хоть понимаешь…

Понимал ли я? Что за вопрос?

Поваренок Витька заглянул за ключами от шоколадного трюма совершенно "случайно". Не иначе как потаенное слово за меня замолвить явился. Дормидонтыч питал слабость к его рыбным котлетам еще с Нигерии. Они там вместе на сейнере каком-то от малярии доходили и рыбу ловить пытались. Так что пару-тройку потаенных слов Витька для Дормидонтыча всегда в запасе держал, это уж точно.

— Дормидонтыч, так может грибочков? Просолились уже, — с неожиданного курсового угла зашел Витька.

Витьку уже мутило от одного вида шоколада. Впрочем, как и Дормидонтыча. Кроме того, Витька знал еще с Африки, что Дормидонтыч в мундире и Дормидонтыч без галстука — абсолютно разные люди. Договариваться нужно с тем, что без френча. Лучше всего — когда в одном исподнем ныряет в очередь с боцманом, намотанный на винт швартов кухонным ножом пилит.

Дормидонтыч с сомнением посмотрел на остатки коньяка в бутылке и достал третью рюмку. Но китель пока не снял.

— Понял, — тут же отреагировал на сомнения капитана Витька.

— Вже побиг.

"Бигты" недалеко было. Ялта. В трех метрах от трапа уже наливали и кормили сосисками.

Дормидонтыч с облегчением засунул шоколадку назад в сейф.

Грибочки действительно уже просолились. Растроганный их соленостью шоколадофоб Дормидонтыч после первого же груздя ослабил узел своего галстука.

После второго масленка он расстегнул пуговицы своего кителя, а я клятвенно пообещал никогда не посылать его непромерянными лично фарватерами. Особенно — в присутствии посторонних.

— Ты что, не видел, что ко мне женщина пришла? Какое у нее представление о пароходе сложиться может? Бросайте свои замашки рыбацкие, хлопцы. На пассажире работаем.

Вряд ли наши с Витькой рыбацкие замашки могли покоробить слух нежных дам, волокущих на русский базар в Синопе по три баула с утюгами в каждой руке за ходку. Но не в том я был положении, чтобы спорить с Дормидонтычем. Хочет бороться за чистоту русской речи, пусть борется.

После третьего подосиновика Дормидонтыч снял мундир и повесил весь свой официоз на плечики в рундуке. Об инциденте на палубе никто не помнил. Дормидонтыч уже препарировал под капитанским биноклем рыбаков, как класс земноводных. С целью воспитания из нас с Витькой бравых моряков пассажирского флота, так сказать.

— Я вот двадцать лет рыбу ловил. И с эстонцами на Балтике, и в Индийском океане с керчанами, а только с Витькиными земляками понял, какой суеверный народ рыбачки. Ну, бутылку водки в первом трале протащить — это и у нас водилось, но чтоб…

— Дормидонтыч, да зачем Вы? — заерзал Витька.

— Вот — видишь? Александрович (покойный, — добавил Витька) чуть меня не зашиб, когда я за "Динамо" поболеть по телевизору хотел.

— Дормидонтыч, да не надо об этом, — уже не на шутку растревожился повар.

— Вот поработай с такими. Только я в сердцах Зайца (ну фамилия у футболиста такая!) мазилой обозвал, эта геническая публика чуть за борт меня не выбросила. А что мне, Длинноухим его обзывать было?

— Ну вот, так я и знал! Теперь жди беды какой-то!

Витька в сердцах бросил вилку и хлопнул дверью. Весь воспитательный момент по обезрыбачиванию палубной команды готов был пойти насмарку.

— Не пора ль тебе на вахту? — строго спросил у меня Дормидонтович.

— Пора, — согласился я, хотя до вахты моей было еще три часа. Потому что лично для меня вопрос этот означал амнистию.

— Буфетчица новая должна прийти. Сразу же — ко мне в каюту, — предупредил напоследок Дормидонтыч, рассекречивая инкогнито незнакомки, чей тонкий слух он решил беречь вплоть до списания моряков с судна.

Эх, Ялта!

Ошвартоваться бы навсегда (с отдачей якоря) кормой к твоей набережной.

К пальмам, фотографам с мартышками и питонами, к визгу баб на каруселях, кабацким песням и запахам.

К холодному пиву и шашлыкам твоих кафешантанов. К твоим канатным дорогам, матрешечникам, художникам-передвижникам, букинистам, и полуночному саксофонисту, заклинающему свой раскрытый футляр, как факир корзину со змеями.

К твоим отражающимся в воде фонарям, картавому шелесту волн о гальку, прогуливающимся парочкам и шумным хохочущим компаниям, палящим в звезды пробками от шампанского.

И чтобы по пятницам и субботам от судовой сети запитывали свои электрогитары бродячие евангелисты. Пусть спорить о библейских сюжетах с ними бесполезно, но блюз есть блюз, даже если тебя пытаются уверить, что поют псалм. И так по кайфу сидеть в шезлонге у трапа, погружаясь в ночную прохладу и насыщенный звук бас-гитары, попивать массандровский портвейн, и поражаться глазам молоденьких девочек на подпевках. Пусть их местный гуру — еще тот прохиндей, но может эти излучающие восторг глаза и в самом деле искупят его прохиндейство на обещанном страшном суде?

Что-то в этом есть, если даже такой просмоленный Фома неверующий, как Дядя Федя, стал на выгрузках шоколада напевать: "Скоро, очень скоро ты увидишь Господа…"

Впрочем, была среда. До конца света оставались еще какие-то считанные дни. И до нуля часов, до конца моей вахты, оставалось еще часа два.

Витька еще раз сгонял к киоску. Не за сосисками, конечно. Чем-то чрезвычайно озабоченный механик Дядя Федор целеустремленно сошел с борта в направлении на братский пароход "Андромеда", только что ошвартовавшийся к набережной. И дважды справлялся о буфетчице раздобревший Дормидонтыч.

В двадцать два ноль-ноль капитан покинул борт судна. На нем были ковбойские сапоги, джинсы и джинсовая куртка со звездой шерифа на нагрудном кармане. Проснувшийся в Дормидонтыче шериф, видимо, направлялся патрулировать салуны и казино сити оф Ялта.

С долгожданной буфетчицей он разминулся буквально на пять минут. То-ли капитанский "Ориент" не был сверен с ее часиками в виде сердечка, то ли коварные зайцы, об опасности которых тщетно предупреждал его суеверный Витька, уже начали свое вредительство.

Второй механик Дядя Федор действительно был в трансе. Старый контрабандист, он так надежно упрятал от таможенного досмотра излишек своих долларов, что уже третий день по окончанию этого самого досмотра не мог их найти сам.

Стресс такой силы Дядя Федор умел лечить только одним средством, и днем и ночью курсируя между ближайшей "реанимацией" и "Кассиопеей". В бадеге его посещала очередная свежая мысль о возможном местонахождении денег, он с субсветовой скоростью мчался в наше растаможенное созвездие, чтобы тут же проверить догадку, и снова, расстроенный донельзя, ложился в дрейф в межпланетном пространстве.

Всех кассиопейцев он уже успел классифицировать ворюгами, шакалами, ишаками и прочими обитателями полупустынь и саванн, и выразил сожаление, что попал на "Кассиопею", а не на "Андромеду". Звал же его тамошний капитан, звал.

К нему-то и направился поплакаться, стоило "Андромеде" подать швартовы и трап на ялтинскую набережную. Но в каюте андромедического капитана его ждал новый удар.

Мало неприятностей с долларами, мало того, что жена на этот приход в Ялту отказалась переть из Херсона очередную партию металлических кошелок, ссылаясь на не тот возраст, не то здоровье и не те нервы, так еще и это!

— Нет, старик. Лучшие жены — узбечки. Нагрузится баулами и прет, как ломовая лошадь. И — никаких нервов! — начал было он жаловаться капитану "Андромеды", но тут до него дошел смысл спора между старшим и электромеханиками братского судна, протекавшего параллельно с его жалобами.

Дед и Кулон спорили о том, брать ли на выручку от шоколада жигули девятой модели, или отдать предпочтение какой-либо иномарке.

Два предыдущих месяца Дядя Федор был занят в основном войной с Дормидонтычем, накладывающим ограничения на коммерческий размах второго механика. В целях несоздания напряженности с ялтинской таможней, Дормидонтыч запрещал экипажу возить более пятисот паков шоколада за один рейс.

Мысль о том, что, вовремя не эмигрировав на "Андромеду", он прогадал куда больше, чем казалось ему самому еще этим утром, окончательно выбила Дядю Федора из колеи. Со скоростью летающего блюдца он покинул дружественное созведие, и направился к трапу нашей "Кассиопеи". Капитана Дормидонтова он настиг как раз в момент схождения из лунного модуля на поверхность Ялты.

Остается только поразиться хладнокровию астронавта Дормидонтыча. Он спокойно отодвинул со своего пути зеленого гуманоида, пытающегося выйти с ним на контакт в самых нелестных для него выражениях, и пошатываясь от избыточного тяготения Ялты, продолжил маршрут.

— ………!..........! — орал ему вслед гуманоид Федор.

— Люди уже машины покупают, а с тобой никак вторую тысячу не добьешь!

Спровоцировавшие этот контакт андромедики втихаря следили за развитием событий с палубы своего лайнера. При последних словах Дяди Федора у старшего механика отвисла челюсть, а электромеханик просто едва не вывалился за борт. О сумме, названной гуманоидом, никто из них не смел и мечтать.

Но тем явственнее проступил весь ужас положения нашего второго механика. Единственным выходом для него было напиться до того же состояния, в котором он прятал от таможни своих неполных две тысячи долларов. Но при стрессах со столькими нулями алкоголь Дядю Федора уже не брал. Это был замкнутый круг.

Дядя Федор был последовательным борцом за свободу контрабанды. В отличие от многих переметнувшихся, борьбу эту он начал еще во времена, когда лишний десяток привезенных из рейса люрексовых косынок тянул на статью, а за вовремя не споротый с портков флаг вероятного противника можно было лишиться визы.

Дядя Федор работал в Новороссийском пароходстве, любил заходы в Амстердам, всеми неправдами старался списаться с судна, идущего на Кубу, а за ремонт в Сингапуре готов был платить кадровичке любой бонус.

Неприятности начались еще на побывке в Херсоне. Дядя Федор потерял свой серпастый-молоткастый паспорт моряка. Отпуск кончился, кадры уже направляли его на судно.

Утеря паспорта в Новороссийске была бы не столь трагична: Дядя Федор знал, по какой улице нужно пройтись из конца в конец буквально дважды, чтобы к тебе подошли и вежливо поинтересовались, не терял ли ты случайно чего-либо. Ударяли по рукам обычно при десяти чеках ВТБ в качестве контрибуции нашедшему документ. Но человек, возможно нашедший утерянное удостоверение личности, наверняка ходил по улице Суворовской. А она, к сожалению, осталась в Херсоне, не последовав за Дядей Федором к Малоземелью.

Кадры нажимали, уже пора было или ехать на судно, или признаться в том, что враги слямзили знамя его части, и Дядя Федор как заграничный моряк, должен быть расформирован и, вместо дисбата, списан на каторжные галеры. То-бишь в каботаж. Пожизненно.

Для человека, целью своей жизни поставившего снабжение Родины люрексовыми косынками, коврами и париками, для человека, безвозмездно помогавшего трусоватым товарищам сбывать колониальные товары на толчке (с риском для визы!), такой противолодочный зигзаг судьбы означал крах.

Но никакое чудо уже не могло поправить случившегося, Дядя Федор собрался с духом и уже, как перед дантистом, открыл было рот перед строгим начальником кадров…

— Бакланов, Вас вызывают на Ленина, 8 — опередил его кадровик на долю секунды. И строго посмотрел поверх очков.

Это могло значить только самое худшее. Особой скромного контрабандиста заинтересовалась могущественная организация, даже название которой не принято было произносить всуе. Впрочем, каждый советский человек как правило знал адрес ближайшего к нему филиала и пользовался им в разговорной речи. Этим исключались ошибки, могущие возникнуть от частой смены трехбуквенных позывных организации, а также снимались сомнения в правильности адресования корреспонденции граждан.

И где ж это он "засыпался"? Опять комиссионку проверяли? Тогда это последних десять париков всего. А если?..

Терзаемый сомнениями, Дядя Федор даже забыл о потере своего пропуска в затоваренную мохером и коврами Забугряндию. Тут уже не каботажом, а лесоповалом пахло. Тут и Фурманов закурил бы.

В указанном повесткой кабинете его встретил вовсе не человек в плаще болонья, берете, черных очках и накладных усах, а розовощекий толстячок с залысинами в засаленном пиджачишке и нечищенных ботинках. "Маскируется под инженера,"- смекнул Дядя Федор.

Замаскировавшийся суперагент тем не менее представился майором.

— Успенский? Федор Эдуардович? — радостно переспросил бодрячок.

— Вы паспорт моряка случайно не теряли?

Да, такой вот получился стол находок. Просто тебе бюро добрых услуг. Впрочем, отделаться десятью бонами контрибуции представлялось маловероятным.

Находчивый майор возжелал куда большего: душу за паспорт! Честную незапятнанную душу контрабандиста за краснокожую паспортину с записями об особых приметах и цвете глаз.

Может кто б и сомневался, а Дядя Федор согласился на все условия мефистофеля в погонах сразу же. Плювал он на доктора Фауста с его вечным вопросом: "Быть, или не быть". Докторишка всю жизнь гонялся за одним-единственным мгновением, а у Штирлица только про запас было целых семнадцать.

Вербовка завершилась в ресторане, куда новоиспеченный агент поневоле повел расторопного вербовщика из чувства глубокой благодарности. Воспользовавшись тем, что майор видимо забыл опорожнить в свой бокал ампулу с противоядием к "Столичной", Дядя Федор стал выпытывать у контрразведчика подробности перестрелок со шпионами, инструкции по пользованию портативными фотоаппаратами вмонтированными в пуговицу брюк, и прочие тонкости конспиративной работы.

Оказалось, все гораздо проще. Самым страшным шпионом (майор воспользовался неизвестным словом "диссидент") которого майор брал лично (с шестью подчиненными на подхвате), был один чокнутый ветеран, угрожавший самосожжением, если его опять забудут при распределении квартир в горисполкоме. А чтобы узнать, что творилось в рейсе на таком-то пароходе, достаточно день посидеть в рюмочной напротив кадров пароходства. Без всяких вмонтированных в рюмки подслушивающих устройств. Чем майор, видимо, и занимался с превеликим удовольствием. Ведь его организацию интересовало абсолютно все: от того, спал ли капитан с буфетчицей, до фактов незаконного использования на приобретение каждому члену экипажа по отрезу кримплена культфондовых денег, предназначенных исключительно для экскурсии в развалины местной достопримечательности порта захода. Была упомянута и контрабанда наркотиков, оружия и подрывной и порнографической литературы. Как честный мохеровый контрабандист, Дядя Федор возмутился до глубины души. И поклялся сразу же докладывать о попытках провезти героин, автоматы узи, Плэйбой и Солженицына через таможенные кордоны Родины. Главное, о мохере и коврах не было сказано ни слова.

Под конец лейтенант разошелся до того, что обещал посадить Дядю Федора на любой пароход по его выбору.

— Ну, старик, это ты загнул! — не поверил Дядя Федор.

— Любой, даже самый блатной! — не сдавался лейтенант.

Дядя Федор почесал нарождающуюся лысину и, решив продаваться, так не задаром, назвал пароход, устроиться на который моряку без метрового ворса на ладонях было немыслимо.

— Я вас, волосатиков, выведу на чистую воду! — злорадно предвкушал он, не веря однако, что слова лейтенанта не пустая похвальба.

— Плэйбои они возить вздумали!

Каково же было его удивление, когда на следующий день в кадрах переиграли с его отправкой на танкер, шедший к черту на кулички бункеровать рыболовную флотилию посреди Атлантики, и действительно направили на пароход, не вылезавший из рейсов на Нью-Орлеан.

— Неужели сработало? — думал Дядя Федор.

— Да майор и протрезветь еще после вчерашней вербовки не успел, а уже сработало!

Подозревать кое-что он начал еще на рейдовом катере, везущем сменный экипаж на борт вожделенного блатовоза.

Когда он увидел у парадного трапа гору чемоданов и шеренгу колумбов, в который раз открывших Америку по блату, подозрения его усилились. Что ж они все меняются, шакалы?

Когда окончательно стало ясно, что и в этом рейсе ему остается претендовать в лучшем случае на лавры Барколоме Диаса, не доплывшего, как известно, даже до Индии, сбежать с судна можно было уже только вплавь: задула проклятая новороссийская бора, и сообщение с берегом было прервано.

Да, блатной пароход шел в Мапуту, где кроме кокосов и масок и ченчинуть-то было нечего. Удружил майор, удружил!

Дядя Федор настолько обозлился на себя за дешевизну проданной души, что, решив отыграться в Суэцком канале, так увлекся продажей баббита и бронзы, что утратил бдительность, и был пойман на месте преступления лично помполитом.

Засыпаться на каких-то китайских фонариках, зажигалках и авторучках с обнажающимися по мере расходования чернил гейшами! С них и навару-то никакого никогда не было!

По возвращению в Новороссийск таможня досматривала пароход с пристрастием.

Было найдено огромное количество бесхозной контрабанды, в том числе даже подрывной литературы (Да нет, не Солженицын. Если, конечно, он для Плэйбоя никогда не позировал). И хотя было ясно, как божий день, что порнография у и так голых африканцев не в ходу, и ни одной, даже подпольной, швейной фабрики, шьющей штаны системы "Монтана", в окрестностях Мапуту не зарегистрировано, повесить все решили на засыпавшегося на фонариках Дядю Федора.

Напрасно он пытался доказать, что для закупки такого количества идеологически чуждых штанов, ему пришлось бы продать ченчевщикам в Суэце как минимум семь с половиной тонн баббита. Пароходская машина репрессий была нереверсивной, без заднего хода.

Когда следователь предложил оставить автограф на подписке о невыезде, Дядя Федор запаниковал всерьез. Дело шло к образцово-показательному суду. Подрастающему поколению контрабандистов в пример.

Майор-контрразведчик, на заступничество которого наивно еще надеялся Дядя Федор, как в воду канул, и не выходил на связь ни по одному из доступных агенту Федору каналов.

И все ж Дядя Федор остался ему благодарен. Не случись той "вербовки", он, как любой воспитанный на "Следствие ведут знатоки" комсомолец, тупо дожидался бы, пока следователь Знаменский, подключив майора Томина и эксперта Кибрит, настряпают достаточно протоколов, чтобы упрятать контрабандиста Федю в Сибирь на возможно более длительный срок. А так…

Дядя Федор просто собрал чемодан и, ни чуть не опасаясь того, что будут перекрыты все аэро-, авто-, железнодорожные и морские вокзалы города Новороссийск, улетел в Магадан добровольно. Совсем как в популярной тогда песне: просто так, не по этапу.

Шаровики! Халявщики! Привыкли, чтобы кролики им сами в пасть скакали! Выкусите!

По месту жительства, в Херсоне, им поинтересовались только однажды. И то, не органы, а кадры. Не знали, куда засунуть его трудовую книжку. Дядя Федор им конечно подсказал бы, но узнал об этом только через год, когда вернулся домой с сайровой путины с чемоданом хрустящих дензнаков, которые, как известно, рыбой не пахнут.

О мечте своей авантюрной юности (наводнять барахолки Родины дефицитным зарубежным товаром) он не вспоминал до самого развала Союза, когда первый президент Херсонщины стал бить в литавры, призывая рассеянных по пространствам единой и неделимой Сибири земляков к возвращению и труду на благо молодой херсонской государственности.

Поверил ему Дядя Федор. Вернулся. А теперь вот и трудился во благо, утоляя веками копившийся шоколадный голод нации.

Только вот Дормидонтыч ему в этом сильно препятствовал. Что такое пятьсот паков для нации? Тьфу и растереть! Как слону — груша.

Даже коллега Дормидонтыча, тоже капитан (из уголовного розыска), подключившийся к делу на завершающем этапе, не смог установить, в каком именно притоне сити оф Ялта шериф Дормидонтов арестовал этих изрядно потрепанных представительниц древнейшей профессии. Впрочем, обе жрицы скорее всего сдались носителю шерифской звезды добровольно, поскольку прибыли на пароход без наручников.

И сразу же были препроваждены давать показания в участок шерифа Дормидонтова, вопреки всем вестернам не разделенный пополам стальной клеткой. В качестве понятого Дормидонтыч пригласил представителя поварской общественности Витьку.

До сих пор не ясно, собирался ли капитан Дормидонтов применить к более молодой леди недозволенные методы допроса, потому что вторая задержанная вскоре была отконвоирована Витькой в каюту Дяди Федора.

Витька считал, что вряд ли. Потому что уже на момент его ухода, Дормидонтыч заметно перебрал неразбавленного содовой виски, и даже раздавил собственные очки путем посадки на них второй задержанной, весьма солидной дамы с профилем Роксаны Бабаян и габаритами Нонны Мордюковой.

Почему Витькой была выбрана именно каюта все еще дрейфующего в районе круглосуточной бадеги Дяди Федора, а не одна из пустующих пассажирских кают, догадаться нетрудно. Оба "созвездия" в свое время были госпитальными судами. При переоборудовании же в пассажиров, второго механика поселили в бывшем изоляторе, с отдельной душевой и гальюном. Подобной роскоши на "Кассиопее" был лишен даже капитан, каюта которого выходила прямо на одноименный мостик.

Недостатком каюты второго механика следовало считать то, что единственный ход в нее вел через вышеупомянутый санузел, где общавшиеся с изолированным бациллоносителем медики должны были проходить санобработку, прежде чем выйти в люди. Но жизнь и ялтинская таможня вскоре показали, что этот недостаток был и главным достоинством каюты. При первом досмотре молоденький таможенник Андрюша, укачивающийся уже на причале, открыл дверь санузла:

— А здесь у вас что? Душевая? — и поспешил дальше, так и не посетив трепетно ожидающего встречи с давно забытыми таможенными каверзами отставного контрабандиста.

Однажды ознакомившись с устройством судна, таможенники раз за разом добросовестно досматривали душевую, не терзая себя вопросом, куда ведет вторая дверь из санузла. От такого безобразия Дядя Федор просто терял дар речи.

— Понабирали сопляков в таможню! В мое время…

Дядя Федор испытывал разочарование, сравнимое с чувствами гроссмейстера, вынужденного играть белыми против перворазрядника. Хоть бери и две ладьи форы недотепам этим давай! Даже турнирные очки за победу в такой партии не грели душу старого гроссмейстера контрабанды.

Осталось неясным, собирался ли Витька утаить от вернувшихся с берега матросов факт своего общения с Роксаной Мордюковой или просто хотел провести первичную санобработку пациентки, но то, что в нашу с ним двухместку я его ни под каким соусом не пустил бы, Витьке было ясно даже в состоянии легкого опьянения.

Последнее, что я знаю точно, это то, что Дормидонтыч лично проводил до трапа свою гостью и, как истинный джентельмен, собственноручно накинул на открытые плечи озябшей леди свою джинсовую куртку со звездой шерифа на нагрудном кармане.

— Я только позвоню, и сразу же вернусь, — пообещала леди.

Видимо, задержанная отпрашивалась, чтобы связаться со своим адвокатом.

После нуля я сменился и ушел спать. И о дальнейшем ходе событий могу только догадываться, исходя из показаний других свидетелей у трапа, зачастую туманных и противоречивых.

Первым человеком, встретившимся мне на пассажирской палубе, был капитан Дормидонтов собственной персоной. Дормидонтыч снова был облачен в мундир с капитанским жетоном заместо звезды шерифа и официален. В шесть утра это было дурным признаком.

— Так, дорогой. Поднимись ко мне в каюту.

Опять? Переборщил Витька. Похоже, Дормидонтыч напрочь забыл о вчерашней амнистии.

— Садись, дорогой, — все так же вежливо указал мне на стул Дормидонтович. Однако, по сравнению со вчерашним, были и изменения: на диванчике около сейфа всхлипывала в платочек Нонна Бабаян. Эта-то при чем?

— Так, дорогой. На тебя поступило официальное заявление. Ты изнасиловал женщину, — прояснил ситуацию Дормидонтыч.

— Эту? — переспросил я, чтобы не возникло недоразумений. Дормидонтыч кивнул.

— Много я тебе не обещаю, но три года гарантирую, — " утешил" меня капитан.

— Ты что, не знал, что это моя гостья? Как ты посмел?..

Сложность моей ситуации заключалась в том, что только вчера, на этом же месте, я клялся Дормидонтычу не посылать его в присутствии посторонних, тем более — прекрасных дам. Некоторое время я пытался решить для себя вопрос, можно ли отнести сидящую на капитанском диванчике помятую, в потеках туши с ресниц, даму, к разряду прекрасных, но потом решил не рисковать и попытаться подобрать печатные синонимы к тем словам, которые так и рвались на защиту честного вахтенного у трапа.

— Дормидонтыч… э-э… глупости все это, — промямлил я наконец, краснея от стыда за свой стиль. Где ясность мысли, где экспрессия?

К тому же, первичный испуг от гарантированных трех лет уже прошел, и дело представилось мне уже с другой, щекотливой стороны. Я с трудом сглатывал смех.

Дормидонтыч вопросительно взглянул на потерпевшую.

— Не этот, — покачала головой жертва насилия.

— Кто там из механиков на вахте? Дядю Федора ко мне, — приказал мне Дормидонтыч, всем своим тоном показывая решимость довести свое расследование до конца.

Очная ставка с Дядей Федором прошла по тому же сценарию, только срок гарантированно возрос до восьми лет с конфискацией имущества. Чувство юмора все еще не вернулось к Дяде Федору, так как утерянные доллары по-прежнему не были им найдены. Грядущую конфискацию своего имущества он воспринял всерьез.

— Что за чушь? — жаловался он старпому.

— Прихожу в свою каюту — на столе недопитая бутылка водки, на койке — вот такая задница, — Дядя Федор по-рыбацки развел руками для наглядности.

— Но я то на нее внимания не обращаю, мне ж под койку надо заглянуть… А ну подвинься, разлеглась тут, говорю…

Дядя Федор на мгновение умолк, сраженный какой-то мыслью.

" Неужели вспомнил?" — подумал я.

Но нет, мысль была еще более неожиданной:

— А если бы жена приехала? — то-ли у себя, то-ли у старпома спросил Дядя Федор.

Не знаю, сколько гарантированных лет лесоповала было бы обещано капитаном Дормидонтовым на экипаж в целом, если бы на одной из последующих очных ставок им не было сказано:

— Так, дорогой. Времени на чистосердечное признание у тебя осталось… — привычным движением Дормидонтыч поднес к глазам запястье левой руки с купленным еще в Нигерии хронометром "Ориент" (с автоподзаводом), и убедился в его отсутствии. Не автоподзавода, а "Ориента", как такового.

Недобрые сомнения закрались в душу капитана Дормидонтова. Он поспешно встал и открыл рундук. Помеченная звездой шерифа куртка также отсутствовала. Дормидонтыч по-новому взглянул на свою прижатую столом к диванчику гостью.

— Вахтенный! Головой за нее отвечаешь! В гальюн — под конвоем… — скомандовал Дормидонтыч, прежде, чем стремительно покинуть каюту.

— Есть, — ошарашенно согласился очередной подозреваемый, обалдевший от столь быстрой перемены.

— Ты кто?

— Сахарский лесоруб.

— Так в Сахаре же леса нет.

— Теперь нет, — уже рассказывал анекдот в тему кто-то из условно осужденных моряков, когда капитан Дормидонтов выскочил из надстройки и устремился к вахтенному у трапа.

— Все здесь? Ржете, жеребцы? На чьей вахте…

Бог ты мой, ну почему все дурки происходят именно на моей вахте? Но капитан Дормидонтов был справедлив. Услышав мои показания о том, что озябшая гостья была проведена им до трапа лично…

— Через час вернуться обещала? — переспросил Дормидонтыч, и автоматически вскинул к носу левое запястье.

— А ч-черт! — было самым мягким выражением из последовавшей за этим как минимум трехминутной тирады с употреблением не только могучих русских, но и шаблонных английских, вычурных испанских и гулких турецких ругательств.

— Доброе утро, капитан, — раздалось с причала.

Я приходила вчера вечером, но Вас не застала…

Это была она. Та самая прекрасная буфетчица, чей мягкий слух капитан Дормидонтов решил беречь вплоть до списания моряков с судна.

Да ..... ... . ..., - сказала незнакомка, чтобы утешить Дормидонтыча.

Я во Владике, .. .... ...., долго на рыбаках работала, иногда шикотанская красавица какая-нибудь так моряка обчистит… Они ж там, ..... ......, со всего Союза на сайровую путину собирались. ...... .....!

Мы с Витькой переглянулись.

— Наш человек, — сказал Витька.

Дормидонтыч еще некоторое время удерживал в заложницах оставшуюся в его распоряжении гостью, под конвоем из двух матросов водя ее по злачным местам города-сказки.

Убедившись, что ожидаемого результата подобные экскурсы не дают, он подключил к делу знакомого капитана из уголовного розыска, который в течении получаса нашел для друга-Дормидонтыча то, что он искал. Вернее, ту, которую искал. Потому что ни куртки, ни звезды шерифа, ни самозаводящегося "Ориента" при ней уже не обнаружилось. Дама успела обтяпать бартерную сделку с торговцем спиртным еще прошедшей ночью.

— А я вам говорил, не трогайте длинноухих, беда будет, — при случае напомнил Дормидонтычу Витька.

Дормидонтыч только махнул рукой. Кампания по обезрыбачиванию палубной команды была им проиграна бесповоротно, как Крымская война Николаем Первым.

Однако больше всех нас возлюбил новенькую Дядя Федор. Потому что в первый же день работы Люда без всяких предисловий выложила перед ним перетянутый изолентой конверт и сказала:

— Федор Эдуардович, я слышала, Вы что-то ищете. Я приборку в буфете делала. Вот, нашла…

Достаточно было посмотреть в этот момент на нашего второго механика, чтобы понять, что не смотря на то, что Люда отнюдь не узбечка, Дядя Федя не оставит всяким любителям пускать погонами золотых зай… (тьфу-тьфу-тьфу! три раза)…чиков в глаза прекрасных дам практически никаких шансов на Людмилину благосклонность.

Т/Х СУРСК

Июль, 1996.