(Правдивый рассказ, записанный со слов участника одной африканской экспедиции. Стиль и орфография автора сохранены. Названия пароходов, портов, стран и континентов изменены. Совпадения случайны.)

Управа получила свои смешные деньги. Инфляция только усилила комический эффект.

Начальник получил свои карманные деньги. Пришлось даже менять фасон пиджака: в карманах жал.

Московский фирмач из нерасставшихся с комсомолом получил свои дурные деньги. На счёт в зарубежном банке.

И пароход загнали к чёрту на кулички. В Африку. В бербоут чартер. Официальная версия — рыбу ловить.

Была тогда такая тема — загнать пароход, а там — хоть трава в саванне не расти. Это потом поумнели, когда пароходы на Чёрном море кончаться стали.

Единственными, не получившими своих денег от сей сделки века, оказались мы.

Но мы-то на пароходе оставались. Собирались всё-таки основательно: кондиционер, гирокомпас, спутник, эхолот-цветник установили, холодилку в трюм тиснули. Ни на одном малыше черноморском сроду такой аппаратуры не видывали. На местном лову как привыкли: пять суток на промысле — и додому. Для них и магнитный компас — излишество. Выпей весь спирт из него, не заметит никто, пока сам похмеляться не полезет. Но океан — не Белгород-Днестровская банка. И даже не остров Змеиный. Да и народ весь подобрался — из бывших.

Кэп наш доплавался до старпома на "атлантике." Вы не смотрите, что из старпомов — в капитаны. Если, скажем, второго пилота "боинга" посадить командиром корабля системы "кукурузник", вряд ли он это повышением назовёт. Но что делать, если "боинги" на якорях ржавеют, а "кукурузники", хоть и как фанера над Парижем, но летают ещё? Руки-то по штурвалу — ой как тоскуют. Особенно, если денег уже нет, чтоб на берегу сидеть.

Со старпомом, Никитичем, — та же самая история. Но в точности наоборот. Жизнь повыситься до старпома заставила.

Он у нас из пожизненных вторых помощников. На рыбаках вторые харчами заведуют. И, случается, так приживаются на заведовании, что никакие посулы высоких старпомских зарплат, новых карьерных горизонтов, никакие истерики кадровиков, уже не могут продвинуть их вверх по служебной лестнице. За перила этой самой лестницы цепляются, ногами в ступеньки упираются, хоть в колючие кусты, только не в старпомы.

Никитич был из убеждённых Вторых. Из рейсов, правда, не вылазил, спарку за спаркой молотил то в Индийском, то в Атлантике, то в Тихом. А "спарка" — это минимум восемь месяцев без подмены, и берег за всё время дважды видишь: когда на судно в порту садишься, и когда с него слазишь.

Тут соврал. При спарке — четыре раза. Не все ж такие проверенные моряки, как Никитич. У верботы какой-нибудь из промтолпы и крыша от таких больших доз Океана ехать начинает. Но суть верна: если уж пароход до района промысла дочапал, ни к чему его посреди рейса срывать и через весь океан гнать в Буэнос-Айрес или Лас-Пальмас, чтобы тралмастер Петров устроил пьяный дебош в ресторане с побиванием подвернувшихся под тралмастерскую длань тщедушных филиппинцев с либерийского танкера.

Вода в танках вышла — бункеруйся с плавбазы. А то и дистиллатом запей — не до зубов, в фиксах походишь.

Топливо на исходе — уже танкер батумский на горизонте коптит.

Без ананасов и куриных окорочков ноги протягиваешь — организовывай связь с выходящим из ремонта судном, они и на твою долю, так уж и быть, прикупят в Пальмасе.

Тропическое вино в двухсотлитровых бочках возили и брали с запасом. Кончалось, конечно, ещё до Гибралтара (если шли на промысел своим ходом с Чёрного моря, а не меняли экипаж самолётами в инпорту). Но тут уж — терпи верблюд, готовь горб к приходу в порт. Никто ещё от трезвости не умер.

Рыбу девать некуда — на муку её пускай. До подхода транспорта…

Короче, система работала, как Аденская копия Биг Бена до ухода англичан из Йемена. Всё для тебя, рыбак. Даже в небе — и то "горит, горит, гори-и-ит звезда рыбака."

Только рыбу стране давай взамен.

Песцы на зверофермах чахнут. Куры без рыбной муки нестись отказываются. Торгсины план без твоих бонов бумажных не вытягивают, не знают, куда мохеровые кофты и люрексовые косынки складировать. Лови рыбу-фиш, рви пай под жвак, до установленного министром рыбного хозяйства потолка. Это сейчас — черта бедности, а тогда о черте богатства больше беспокоились. Нехорошо, если матрос-уборщик на пай получит больше, чем министр. С секретаршей и замами впридачу.

Привыкаешь к такой жизни, втягиваешься. Да и скучно не было. Промысел — это ж не один среди волн, как Чичестер. Ночью выйдешь на палубу — сплошные огни кругом. Ялта так по ночам не светилась, даже когда ещё перебоев с электричеством не знали. На прямой видимости, на пятаке двадцать на двадцать миль, до ста двадцати пароходов вертится, рыбу ловит.

Не только наши. И мурманчане, и западники, и дальневосточник, глядишь, забредёт с другой стороны шарика. Поляки, кубинцы, испанцы с марокканцами тут же тралят поперёк курса, на свал так и норовят тебя спихнуть. Япошки — эти с тралом не утюжили. Всё прибамбасы какие-то. Не джигер, так ярус. Кошелёк на худой конец. Им сардина и на наживку не надь. Тунец давай. Кальмар — карасо.

Две вахты отстоял, в рыбцеху четыре часа подвахты шкерочным ножом помахал, с народом заодно пообщался, кино про поющую женщину десятый раз посмотрел — и на боковую.

Сон после рыбцеха — младенческий.

Воздух — морской, целебный.

Жратва — от пуза. Деликатесы рыбные — в любое время суток. От кальмара с каракатом — несварение в членах наступает.

Трал переработали, второй пошёл, третий в уме, — глядишь и полный груз мороженной продукции — уже в трюмах, при минус двадцати зябнет.

Груз на рефрижератор транспортный, "сквозняк" какой-нибудь севастопольский, сдали, второй — а там и до конца рейса две бани всего осталось.

Дети, и не чужие, а свои собственные, при такой системе работы, правда, очень уж быстро растут. По дочке Никитич заметно скучал. В отношении её мамаши такого за ним замечено не было, а в мелкой — души не чаял. Накупит ей всякой мануфактуры в Пальмасе, нас всё достаёт, вы, мол, помоложе, чё счас девки носят, а чё нет. А мы последнюю девку полгода назад видели, как они при купании голяком выглядят, уже забывать стали, не то что, чего они там с себя перед этим снимают.

Мы, было дело, и издевались втихаря:

— Вот энти вот очёчки, под робота, с лампочками во лбу, очень твоей прынцессе пошли бы. Прикинь, Никитич, ни у одной девки на танцульках таких — гарантийно нет. Все женихи опадают, как кленовые листья под тропическим ураганом, а подруги — желтеют от зависти, как чернобыльские ёлки.

А он возьмёт, и в самом деле у индуса этого очки купит. Тот два квартала за нами бежит, благодарит с поклонами: продать до двадцать первого века не надеялся, а Никитич — доволен, как кашалот после случки в Аравийском море. А ведь точно, таких очков — ни у одной не предвидится.

Мы тогда уже с другой стороны клинья подбивать начинаем. Это ж какой тесть выгодный простаивает. Лет десять уже Вторым. Колбасы, замороженной как мамонтёнок Дима, и вина тропического — на три свадьбы наэкономил уже. Девка — прынцесса, вся в шелках и панбархате. Тратиться на шмотьё не прийдётся. Машина, гараж…

А Никитич нам:

— Вы, мужики, с тёщей будущей сначала познакомьтесь, как я её, змею очковую, знаю. Может, и жениться перехочется.

Непонятный и двусмысленный ответ, прямо скажем. То-ли он нам кобру свою вместо дочки сватает, то-ли от крупных жизненных ошибок, как змеелов со стажем, предостерегает. То-ли очки эти куплены совсем не для дочки, и — с намёком.

Такие дела.

На отходе Никитич больше харчами по-привычке занимался. Уж он-то эту кухню… Тушёнки на базе нет? А если…

Что "если" — это уж его, Никитича, профессиональная тайна. Напиши, что именно, все капитаны назад во вторые побегут. При харчах по нынешним временам — куда надёжнее.

Короче, не только провизионка с артелкой, и трюм харчами на отходе забит был. Рефмеханик бухтел конечно: это ж ему ещё и трюм весь переход до Африки охлаждать. Кэп даже засомневался, стоило ли. Действительно. Только на переход взять, а там выскочил, порыбалил — и снова в порту. Прибрежный лов всё-таки. Он и в Африке — прибрежный.

— Не знаю, Фёдорыч, какой там лов предстоит. Лов — ваше капитанское дело и головная боль. А вот стол — моё. Охлаждать — не яйца высиживать. Я и старпомом-то, может, пойти согласился только потому, что на вашем "супере" второго помощника в штатном расписании не предусмотрено.

А оно и правда, из рядового состава — один поварёнок Витька. Все — комсостав. Радист, рефмеханик, механик электрический — на руле стоят, а боцмана тоже к рядовому составу не отнесёшь. Сократили экипаж — дальше некуда. Но это на переходе тяжеловато при двусменной вахте, а в прибрежном лову — вроде как и ничего. Если, конечно, все — рыбаки, и бобинцы от кухтылей отличают. С Маркони, правда, сомнения были. Но тралмастер у нас был опытный, не одного оболтуса, только из-за парты, дырку с дыркой связывать обучил. Чем радист от оболтуса в этом смысле отличается?

Короче, дошли мы до этой самой Африки в лучшем виде. Даже краску на бортах ржавчина побить не успела. Погода на всём переходе — как в Останкинском пруду на заставке центрального телевидения.

Хлебом-солью не встречали, но быстренько в порт завели, фирмач московский, на лбу штамп "оплачено ВЛКСМ" ставить некуда, с местным своим компаньоном на джипе на причал прикатили, два ящика гуляющих джонов с барского плеча на экипаж выставили, а кэпа со старшим механиком — с собой увезли. То-ли комсомолец этот пожизненный решил сделку с сафари совместить, то-ли деньги предпочитал хранить не в банке, а в кейсе. Наличными.

Мы бы лично, и в банке не отказались бы. Мороки с ней, конечно. Объясняй на всех границах, что эта зелень — никакие не огурцы, и карантинному контролю не подлежит.

Никитича кэп тоже хотел с собой в джип впихнуть, но тот отказался.

Во-первых, быстрой езды между пальмами не любил с того момента, когда врезался в неожиданно выросшую перед его "жигулём" ёлку.

Во-вторых, плавок с собой не брал в рейс, а их на буржуинской вилле черти черномазые обязательно заставят в бассейн сигать, как при проходе экватора.

И в-третьих, должен на пароходе хоть один вахтенный штурман даже в порту про запас быть. Приливы здесь — вон какие.

Короче, решил с народом и гуляющими джонами оставаться до конца.

Девятью месяцами позже даже эта его солидарность о-о-оченно нам пригодилась. Но всё по-порядку. Не мериканцы, чтоб сначала закусывать, а потом, значицца, пить.

Всё объяснилось в тот же вечер. Или на следующее утро, если по московскому времени.

Не просто так фирмач прикатил, а по культурному обмену. С кордебалетом из варьете какого-то вологодского. Или ансамблем песни и пляски? Чёрт их не различит, если и тех, и других до ниток от бикиней раздеть и в бассейне перемешать.

Был бассейн, не зря Никитич опасался. Однако у буржуинов такие конфузы предусмотрены. Иди в раздевалку, выбирай себе плавки. Какой хочешь размер и фасон. В упаковке, чтоб не сомневался.

А вот, экскьюз ми, ссать в бассейн не рекомендуется. Вода от этого сразу цвет меняет. Чего-то в неё подсыпано. Какая-то наша то-ли стриптизёрша, то-ли девушка-берёзка перед этим, не знаючи, опростоволосилась. Покраснела, как при первом показе стриптиза. Но буржуин не возникал, может, оно и на берёзовый сок цвет меняет, откуда нам знать. Воду быстренько сменили — и всё.

Это нам стармех, Валёк, потом рассказывал. Он ещё моложе кэпа был, даром что Дед.

Кэп всё плевался потом — не культурный обмен, а форменная гребля с пляской получается. Арапы — ясно, они ещё с Петра Великого до наших баб охочи. Но плясуньи наши…

А Никитич ему:

— А ты почём знаешь? Может, как мужики, мы им в подмётки не годимся? Ты вон в семьдесят девятом, в Лагосе, как негритосок нахваливал. Опять же, — глядишь, не обеднеет на Пушкиных земля российская.

Позволялось Никитичу даже кэпа подкалывать. Потому как этот самый Юрий Фёдорыч, только ещё не капитан, а третий помощник, плавал с Никитичем ещё при царе Малыя и Целинныя земель, Ильиче Втором Целовальнике. А Никитич, вестимо, уже тогда — тоже Вторым был.

— Я вот в толк до сих пор не возьму, то-ли лангуст у них такой дорогой, то-ли женщины такие дешёвые. Подъедет мулатка какая-нибудь под трап: на собственной тойоте, одета по-европейски, ноги — от золотых серёг в ушах растут, что за пазухой, что под юбкой — туго, хоть вместо кранцев её между бортами подкладывай, талия — осиная, одними пальцами обхвачу кажется. А цену сама ж себе назначает — брикет шейки лангуста. Забрала, увезла на пляж за городом, всю ночь над тобой произгалялась, и невредимым, но сильно потрёпанным, под борт доставила. И цена всему — десять кило шейки. Был бы в те времена батюшка на СРТМах — повесился б, бедняга. Хрен команду при таком безобразии соберёшь на отход, не то что каждого исповедовать.

— Стареем просто, кэптэн. Ты плясуньям нашим не как европеец, а просто как старый хрен неитересен. Стармех вон что-то не жалуется. Ты думаешь, чего я отказывался ехать-то?

— Да уж, глядишь, до Мотопана теперь парень спать не будет, — кэп ему строго так отвечает.

А Мотопан, это такой специальный карантинный мыс в Греции. Если до него из черноморского порта дошёл, и без водотечности обошлось, значит пронесло. Образно это кэп сказал, до Мотопана нам теперь — слонёнка родить можно, а не только намотанные на винт водоросли антибиотиками соскрести.

— Скверно другое. Фирмачу нашему вчера ещё не до нас было. Сегодня — уже не до нас. Ансамбль пляски с греблей уже на Конакри пуанты салом смазывает. Когда ж о делах, о рыбалке он договариваться собирается? Обещал к десяти подъехать, а уже и обед на столе.

Приехал фирмач под вечер, шары навыкате, штамп на лбу — багровый, и почему-то не к кэпу а к стармеху в каюту сразу:

— Ты с Ленкой Селезневой. вчера был?

— Это с такой белобрысенькой, в бирюзовом таком купальнике? Нет, не я. А что случилось-то? Потерялась что-ли?

Да, тогда ещё невозможным считалось девку нашу с концами в бардак какой-нибудь голландский сплавить, и по шапке за это не получить. Культурные обмены выдумывать приходилось, и даже на обратные билеты для девок тратиться. Не погладил бы фирмача по-головке культпросвет, или там — филармония. Где он там девок в аренду брал? Но билеты на самолёт куплены, в консульство фирмач сообщил, и на Дакар улетел. По поводу рыбалки только и успел кэпу сказать, что Джон, не гуляющий, а вчерашний компаньон, — полностью судном теперь, и нами, стало быть, командует. Зарплата, харчи, вода пресная, топливо, сборы портовые — всё на его счёт по договору отнесено. Сам договор — в отеле забыл. Копию с Джоном передаст, не до того, к консулу ещё ехать докладываться, сами понимаете…

— Да, Фёдорыч, как бы нам самим теперь не пришлось попробовать, какие они мужчины, — философски заметил Никитич.

— Да мне тоже всё это не нравится, запрошу управу, как только из порта в море выйдем, — Фёдорыч отвечает и на Маркони смотрит. Дескать, управу на провод мне — незамедлительно. В первый же день промысла.

Но, пока не на промысле, народ наш времени не теряет: ченчует потихоньку кто конец пропиленовый, кто бронзу с баббитом, кто чего припас. Быстро как-то джонни волкер весь вышел, сами не заметили, как. А на трезвую голову не очень-то и с филиппинцами подерёшься, понимать надо.

Возвращаются как-то боцманюра с рефмехаником с берега, навеселе, ржут и Деда подкалывают. Ни один филиппинец, дескать, так и не подвернулся, аж противно, семь баров и даже один дорогой ресторан прочесали, а они — как в воду канули. Но на что-то другое, очень интересное набрели. В кабаке том самом. В промежутке между двумя джинами удалось акробатический-хореографический номер один посмотреть."Оленёнок Бэмби" называется. И как они джин этот пьют? Ёлка ёлкой.

Но тут Фёдорыч к разговору этому прислушался, и сразу филиппинобойцев наших — на короткий бакштов:

— А откуда, голуби мои, местная валюта на кармане завелась? Что уже толкнули?

Мялся-мялся боцман, бухта каната, говорит. Ненужного, списанного. Собрал тогда кэп нас всех в салоне, и говорит:

— Ченч прекращаем. Нет у нас на судне больше ничего "ненужного". Будет рыба — будем смотреть, можно ли её налево "списать". А со снабжением — баста. Никакой транспорт из Союза бухту эту тебе не доставит. Кончились времена. Моменты начались. Понимать надо. Кто не понял, в один секунд в филиппинца лично вот этой рукой превращать буду.

А рефик ещё:

— Ты, дракон, лучше расскажи, как по лапотной простоте тампаксы за сигару принял, и подкурить прямо в магазине пытался…

Так мы и забыли про "Оленёнка Бэмби". А зря.

Нет, пока рыбалка у нас шла, жаловаться на невнимание Джона ихнего нам, пожалуй, не приходилось.

Каждый приход в порт на причале встречал. Во все тонкости вникнуть норовит, лично в трюм, в машину спускается, везде нос свой любопытный суёт. Сына своего нам стажёром посадил. Он года два назад "тюльку" херсонскую за бананы закончил, и, видимо, в самых дипломированных рыбаках страны и окрестностей ходил.

Петушистый такой Джонёнок, даром что мелкий. Всё норовил кэпа с Никитичем научить рыбу правильно ловить. А Никитич возьми и дай ему однажды за ручки подержаться: лови, Джончик, чего ссориться?

Как тралмастер потом Джончика за борт не смайнал, до сих пор удивляемся. Нижняя пласть, от подборы до кутца, — в клочья. Джончик на мост заскочил, за спину Никитича спрятался:

— Мне капитана сам приказывал! — сперепугу даже в должности Никитича повысил.

Ну что ж, Джончик. Порвались. С кем ни бывает. Вместе рвались, вместе и шиться будем. А то мы — тралы в ошмётки рвать, а тралмастеру с народом — чиниться теперь всю ночь? Не по-рыбацки получается, не по-товарищески. И даже не по-джентельменски и не по-мистерски.

Скис Джончик, но делать нечего. Идёт вместе с Никитичем на промпалубу, иглицу ему в руки суют, восьмого номера бобину, а он, бедняга, и намотать нить на иглицу не умеет. Ладно, подержи вот здесь лучше. Вот здесь подрежем. То принеси, это подай, а теперь отойди, не мешай.

Совсем специалист дипломированный скис. В порт пришли:

— Плохой пароход ты мне купил, — папаше своему жалуется.

— Почему плохой? Вон сколько рыбы поймали.

— На нём только белые люди ловить смогут.

А оно действительно, мы к ихним сейнеркам местным присмотрелись поближе, неплохие судёнышки. Втроём на них работать можно. Дуплетом. Всё автоматизировано, аж противно. Один трал тянешь, другой под борт подобрал, не подымая, и рыбу из него вытряхиваешь. И трал — не трал, а драга скорее. Волоки по дну, всё что на нём живого и неживого есть греби. Отчего так не ловить? Когда на всю страну — пять сейнеров, можно и так, конечно. А у нас вон даже донными тралами ловить давно уже запрещено. Мы один трал ставим сорок минут вче… да, четверо на палубе, как минимум. А у них: кнопку нажал, — и пошёл трал. Никакого тебе таскания железа и тросов врукопашную, как у белых людей.

Но зато уж на двадцати пяти метрах под килём, когда раскрытие трала — тридцать, нашей-то авоськой всю рыбу за бортом, включая бакланов и пингвинов, за одно траление обловишь. Не рыбалка, а лафа. Лови себе в экономзоне, ночи не жди, огни не туши, за забор под крупнокалиберные пулемёты не лазай.

Как же тут не ловить?

Джон и на Джончика уже не очень смотрит.

Пива вам? Сколько ящиков? Хейнекен, или жигулёвского, может? Воду питьевую — и ту чуть ли не из самого Боржома заказывал. Это Никитич настоял. Можно конечно и делагил жрать, у кого печень запасная есть. Но из минералки готовить — надёжнее.

За первый месяц выходили мы на рыбалку трижды. И так нам Джон со своим вниманием надоел на приходах: это ж ни ящика рыбы налево не спишешь.

Зарплату бы так исправно платил, как по трюмам лазил.

Но от сердца отлегло. Да и из управы успокоили. Была тогда ещё связь. Да, есть в договоре пунктик об аренде с последующим выкупом. Но это если фирмач московский за год стоимость судна управе выплатит. А до этого пока далеко, как до всемирной победы социализма с людским лицом. Как-то это они интересно ещё обозвали по-учёному. Лизинг, что ли? Радист трижды на радиоцентре переспрашивал. Всё ему непонятно было, кто, кому и чего лизинг. Мы когда уходили, ещё только "консенсус" все изучали.

Во втором месяце на рыбалку вышли только раз. Он же последним оказался.

На этот раз ночью спецом вернулись. Всю креветку из прилова ченчёвщику одному пихнули, договорено уже всё было заранее. Вот и зарплата, толпа, сама собой заработалась. А то Джон наш что-то не очень шевелится купюрами шуршать да отслинивать.

Ждём его всё же.

Я ещё на вахте как раз был. Подкатывает к трапу тойота какая-то. То-ли Джон на нас и впрямь до японских машин разорился, то-ли… Честно говоря, мне почему-то рассказы Никитича о мулатках лагосских уже вспоминаться начали.

И точно, женщина из машины выходит. Но — европейка. С этой за пак даже не столкуешься. Француженка. Или немка, скорее. Блондинка потому как. И — вся в чёрном. Свитерок облегающий чёрный. Юбка до пят, сапоги ковбойские — кирза кирзой. И шаль — чёрная, и очки. А солнце уже взошло и жечь начинает. Не знал я ещё тогда, что с таким кондиционером, как в тойоте, и в аду северный полюс устроить можно. Так что носи хоть унты вместо сандалей. Не взопреешь. Хочешь быть женщиной в чёрном — будь ей.

Только вместо пояска — золотая цепочка с самородками наискось на бёдрах побрякивает. Нечего там было подтягивать пояском. Даже жаль, что не мулатка, а скандинавка какая-то.

Идёт англичанка эта к трапу и:

— Варежку захлопнул бы, — мне советует.

— Валика вызови, — русским языком мне говорит.

А я и по-русски понимать уже перестал от неожиданности. "Вот тебе и Оленёнок Бэмби,"- думаю.

— Стой, — говорит, — вы что, не знаете ничего, хлопцы?

Переворот в Москве. Танки на улицах. Горбатый — в Крыму дачу перестраивает, Бориска — в Белом Доме окопался. Си-Эн-Эн весь день вчера показывало.

А мы, значит, всё рыбу ловим!

Путч в Москве. В мозгах не укладывается. Даже само слово — арабским, или там — латиноамериканским, на слух кажется.

Рефик наш в Адене как раз во время переворота ихнего стоял. И — дизеля раскиданы. Так механики за одну ночь всё собрали, только б с внешнего рейда дёру дать. Снаряды ж просто над головой через залив летели. Грек один под горячий залп попал, прямо на якорном месте килем кверху опрокинулся и булькнул. Странный переворот был, как соколиная охота на медведей. Бронетанковые силы на одной стороне, авиация — на другой. Кто за большевиков, кто за коммунистов — не поймёшь.

Говорят, планировали первым арабским космонавтом не сирийца, а йеменца сделать. Но во время этого переворота командующий ВВС приказал четвертовать и его, и дублёра.

А Никитич, тот в Сомали однажды рыбку ловил, когда случилось охлаждение взаимности, и всех наших специалистов попёрли оттуда метлой из пальмовых ветвей. Он даже на сомалийском "атлантике" каком-то, у нас же купленном, в загранкомандировке был. Весь рядовой состав — ихние.

Ну, пришла шифровка из управы. Сомалийцев всех — на берег. Судно гнать в Аден. Легко сказать. Промтолпы на "атлантике" — втрое больше комсостава. Но и тут выкрутились. "Остров Сокровищ" почаще читать надо. Вывезли большую часть на боте на берег, в увольнение якобы. А с остальными — как в задачке про козлов, волков и капусту. Больше чем по двое в бот не сажали, наших — только третьего механика с Никитичем на перевозку капусты выделить смогли. Сомалийцы матерятся (этому они в первую очередь от наших специалистов обучились): отсюда до Могадишо им недели две, часто меняя верблюдов, добираться. Толпа с дрынами уже по берегу бегает, бот с Никитичем поджидает. Но сомалиец, он сомалиец и есть. Там бухточка была. Никитич то на один мыс очередную партию высадит, то на другой. А чёрные братья, вместо чтобы разделиться, вокруг бухты с дрынами каждый раз гоняют всей толпой.

Оно и хорошо, что далеко от столицы братию высадили. Только на Аден оглобли завернули — уже из Москвы криптограмма. Что они там, договориться между собой никак не могут? Приказано следовать в Могадишо, забрать береговых специалистов наших с семьями и представительство министерства эвакуировать. Перекрасили трубы, название замазали, — и пошли. А что делать?

А вот что делать, действительно, если дурдом этот уже не на внешнем рейде Адена, и не в Могадише, а в порту пяти морей заваривается?

Куда бежать? Не паниковать? Приветствовать восстановление порядка в стране? Как-то не тянет нас назад в этот порядок. Политического убежища просить под пальмами и кактусами? Семьи у всех, однако.

Стали с ближайшим промыслом нашим, под Западной Сахарой, связываться. Там тоже — никто ничего толком. Даже флагмана.

Джон приехал попозже. Бэмби уже новостями из своей личной жизни напоследок поделилась, борщецу навернула и укатила.

Устроилась ничего. Хозяин кабака — богатей местный, но — жмот. Не для того она от комсомола сбежала, чтобы на тех же любительских началах, на шарика, греблей заниматься. А за хореографию жмот платит — страусам на смех.

Но ничего. Вроде, повёлся один бойфрэнд пощедрее. Цепочку вот презентовал. Нет, машину — ещё нет. Отдолжила, чтоб к нам съездить. Ничего, схавает. А не схавает — скатертью дорожка. Они все половые маньяки какие-то, на белых бабах помешаны просто, так что промысловых объектов хватает. Не пропадёт наш оленёнок в джунглях африканских, держи карман шире. Нужно будет — танец живота разучит. Молодость одна дана, а пенсия у кордебалерин — ранняя.

Только вот, борщу иногда до спазмов в желудке хочется. И речь родную, желательно с матерком, слышать охота. Витька наш, поварёнок, борщу вчерашнего ей налил миску, обматерил, как в столовке портовой, и стал невзначай выяснять, все ли желания гостьи этим исчерпываются. А она ему:

— Витька, вот представь, вырвался ты с камбуза своего в бордель, а там — борщи, борщи, борщи…

Но приехал Джон, кэпа с собой в офис забрал. Тоже переживает, каким концом московский междусобойчик по нему, Джону, и бизнесу его ударить может. Это ж может так случиться, что месяц всего отработали на него — и бай-бай Джонни. А то ещё, чего доброго, линкор "Парижская коммуна" вызволять нас из Джоновой кабалы пошлют. А издержек уже понесено — порядочно.

Такие дела.

О том, что мы снова самостийны, узнали с промысла, от одесситов.

— Это ж под каким флагом нам теперь? — первый вопрос.

— Да понимаю, что жовто-блакытный, каким полотнищем вверх его поднимать?

Этого даже одесситы не знали.

— А ты, Юрко Фэдоровычу, нэ поспишай, — Никитич сразу на родную речь перешёл.

— Свидетельство на право плавания под флагом СССР у нас? Другого не выписали пока — значит нечего и занавески переводить.

Стали разбираться, кто есть ху, как первый и последний общий наш президент говаривал.

Второй механик — бульбаш.

Валёк — херсонский. Старший механик в третьем поколении.

Рефик — одессит с французской фамилией. Не ха-ха, действительно Ле Тамбур. Барабан по-ихнему. Дедушка от интервентов отстал.

Кэптэн — крымчанин. Болгарин, если копнуть. Георгий Тодорович.

Тралмастер — кубанец. Только шашка — укороченная, рыбацкого фасона.

Радист — Гоголь фамилия. И даже внешне похож, не без того. Витька — ростовский босяк.

Боцман — вообще татарин. Рахматулла зовут, а не Толик совсем, оказывается. Рахматуллу ни один кадровик на всём Крымском полуострове на работу не взял бы.

Какой нам флаг поднимать с таким раскладом прикажете? Мы ж даже, как они там Крым поделили, не ведаем.

— Никитич, а ты кто будешь?

— А по усам не заметно? — спрашивает.

Ну, усы как усы. У Рахматуллы нашего — более шевченковские, пожалуй. И по-украински татарин наш не хуже Никитича бельмечет. Он ведь на хохлушке женат, а не на кобре, как старпом.

— Работал я с одним рефиком, Трифонов фамилия. Он в Лиепае, в ремонте, женился, — издалека начал Никитич.

— Так вот, жена у него была по фамилии Трифоновите, дочка — Трифоновите, сын — Трифонаускас. А сам Трифонов через год совместной жизни таким ярым националистом заделался, как в лесные братья не подался, не пойму. Предлагаю по жёнам определять. Бабы — они всей мировой политикой вертят, как та ленинская кухарка.

Прикинули мы с такой точки зрения — все мы херсонцами получаемся. Не порт, а бермудский треугольник какой-то. А основан — Ганнибалом. Тем самым арапом Петра Великого, дедушкой поэта Евтушенко.

— А из флагов нам лучше всего сейчас весёлый роджер подошёл бы, — добавил Никитич. В точку, как всегда.

Проблемы у Джона нашего, похоже, в самом деле начались. Месяц уже у причала стоим, никак он топливом нас не забункерует. Всё на тяжёлые времена нам жалуется, цены на топливо-де резко выросли. Ещё бы, тяжело, имея три цистерны топлива на всю страну, хуссейнов бойкотировать.

— Ладно, есть один вариант, — мы ж сердобольные, подсказываем. До ближайшего района промысла топать нам — двое с половиной суток. Полный бункер топлива — на десять суток работы.

— Улавливаешь мысль, Джончик? Наличка нужна. Берёмся мы, так уж и быть, на личных связях забункероваться по абсолютно демпинговым ценам. Так что бери у папы чемодан денег, готовься. На трое суток ходу наши механики, так уж и быть, в закромах машинного отделения топлива поищут.

Уловил Джончик мысль.

А может, вы и в водяные цистерны топливо возьмёте? Чего, мол, порожняком гонять в такую даль.

Папа ещё лучше уловил. А может, вы и рыбу на промысле "на личных связях и по демпинговым ценам" организуете?

Цистерны поганить Фёдорыч не дал. Зря мы их не по бумажкам, а на самом деле пищевой краской перед рейсом красили? Только кормовую, может. Мы ей не пользуемся.

Сразу и проблемы у Джона нашего кончились, и денег чемодан нашёлся, и бочек порожних под масло целый грузовик подвёз.

Договорился капитан с братским судном одним о точке рандеву, чтоб и нам поближе, и ему не у флотинспекции под носом. Ну и гуляющих джонов некоторое количество на эту морскую прогулку пригласили: пятый месяц в рейсе мужчины, горбы верблюжьи, поди, совсем набок завалились.

По уму, следовало нам тогда не останавливаться до самого Гибралтара с тем чемоданом, и с Джончиком даже впридачу. Не стоило даже за борт его майнать, чтоб к берегу на надувном матрасе плыл. Посидел бы в Херсоне где-нибудь на биче, как мы в дыре его африканской на бобах сидели, глядишь поумнел бы.

Время подхода так рассчитали, чтоб к промыслу ночью подойти.

— Врёт наш спутник навигационный, наверное, — Никитич кэпу говорит.

— Промысел ночью миль за сто в океане видно по зареву. А тут — темно, как в Албании. Ни одного огня.

Но нет, мигает прожектором нам одессит. Точно вышли.

Зыбь от юго-запада шла, штивало нас изрядно, но одессит вывалил за борт пару кранцев оренбуржских, от волны нас прикрыл — "болото сделал", присосались мы к его борту — можно работать.

Ну, как обычно: толпа к борту вывалила, даром что ночь. Как у вас? А у вас что?

Жалуются одесситы. Пароходов десять всего работают, все остальные под арестом в Пальмасе да в Луанде, кого где угораздило. И ещё: перед рейсом управа со всего экипажа расписки выдерла, что валюту в случае финансовых затруднений требовать не будут. А не хочешь подписывать, в рейс не иди, замена есть. Так что цены получились самые что ни на есть демпинговые, в половину пальмасовских ченчёвщиков даже не вышло.

Но что тут думать? Трясти надо. Грузиться то-есть. Кэп с Джончиком у одессита на борту, бухгалтерией занимаются. А мы тем временем трюм да танки топливные запрессовываем. До рассвета управились, побратались с одесситами маленько, и разбежались.

Были б мы более тёртыми калачами на тот момент, можно было бы и с Джоном работать. Это ж игра такая увлекательная: кто кого в дураках оставит. Ты хозяина, или наоборот. Без нервов, улыбаясь, как они это могут:

— А можно стулья утром, а деньги вечером?

— Можно, но деньги вперёд.

Он за каждые десять долларов трясётся, если десятку эту тебе отдать нужно. Так же и разориться недолго, это ж не в кабаке штуку за вечер оставить. А ты топливо сэкономленное в Югославии, или там, в Грузии, сдай, вернёшь с лихвой.

Он с зарплатой тянет восьмой месяц, всё денег у него именно на тебя не хватает. А ты сядь рядком на крышке трюма: выгрузки не будет, пока не будет стульев.

С "Советской Украины" народ вон полмесяца в Александрии на причале в палатках жил, ни на какие обещания выплатить всё в Одессе не вёлся, но своего добился. Одиннадцать месяцев рейса — и на дядю-начальника вкалывать, чтоб ему было чем за черепицу турецкую для дачи расплатиться, и с чем в санаторий-профилакторий, за деньги управы на Канарах отгроханный, после кабинетно-трудового подвига смотаться? Ищите негров помоложе, чем дядюшка Том.

И без психов, с улыбочкой. Телевидение можешь пригласить местное, прессу. Если в цивильном порту — то и профсоюзного бога. Они там — не чета боровам нашим зажравшимся. Докеры первыми выгружать судно откажутся, если узнают, что братья-пролетарии в дураках остаются. Если от хозяина твоего добро на выгрузку получено, значит деньги за фрахт уже в кармане.

Они "Двенадцать стульев", должно быть, как прежде "Капитал" Маркса изучают, закон стульев исполняют неукоснительно. А нет, даже судно с молотка пущено будет, и расплатятся с тобой совсем не по смешным окладам, по которым тебя нанимали, а по полной программе, как с филиппинцем каким-нибудь. Или даже — как с греком.

Но чаще не доходит до этого, расплачиваются. На понятном языке с ними экипаж заговорил. А до этого — то слышимость по радио отвратительная была, то капитан с забалковским акцентом по-английски говорил, не поймёшь его.

Но это — в цивильном порту. И — от кэптэна многое зависит. Хотя, если хлопцы все свои, проверенные, будь ты трижды грек, или свой, но у хозяина на откупе, — ничего ты с толпой не сделаешь. Запрись в каюте и пускай пузыри капитанской трубкой, как Гена крокодил. Хозяин — он далеко, и в офисе. А ты — на борту. Могут и зашибить.

Долго нас, дураков, учить надо, чтобы такая ясность мысли возникла. Так что за науку Джону — спасибо. Как от битого под Нарвой Петра — Карле Двенадцатому. По полному курсу всего за девять месяцев обучил.

В общем, задним умом — все мы грамотны. А вот средним, хотя бы…

Одним словом, выгрузились мы, провернули свой русский бизнес: рыбу подешёвке пихнули, чтоб на эти деньги мясо втридорога потом купить.

С топливом — та же история. На тонну надули механики Джона, когда он нашим топливом два своих сейнерка бункеровал.

Все собой довольны. Джон полста штук заработал, мы по пятьдесят долларов в карман положили.

Ещё и скандал получился. Рефик с Драконом, как самые хитронарезанные — впотай, три мешка зубана совсем уж налево, мимо нас, которые с обычной резьбой, из порта выносили, да не вынесли. Повязали их на проходной.

Джон и об улыбочке своей резиновой забыл: подрывают его монополию. Он-де всё сомневался, откуда у конкурента всё время рыба — на треть его рыбы дешевле. А теперь всё ему ясно.

А тут ещё пошла нас малярия косить одного за другим. Мерзкая болезнь, доложу вам. Даже ради больничного листа не пробуйте. А нам не до больничных: ни слова в контракте о медицине нет, оказывается. В случае полной потери кормильцев обещано семьям выплатить в рублях. Но до полной потери доводить дело нам что-то не очень хотелось. К тому ж, путешественник этот, ВЛКСМом оплаченный, зарплату нам платить — тоже клялся, прежде чем дыру эту на карте Африки нами заткнуть.

Другой путешественник, МИДом оплаченный, как от чумных от нас шарахается, всё с Москвой консультируется. Консул же.

А Москва к нам уже никакого отношения не имеет. Да и делов в МИДе — невпроворот: русскоязычное население Прибалтики от ущемления в правах спасают. Не до малярии. Это — в Минздрав.

Загнулись бы мы с Вальком, наверное, пока Москва его консультировала, да управа от нас по радио отмахивалась: первыми нас прихватило. Хорошо, что у них доктора — высокооплачиваемые, и на дорогой кабак с варьете им хватает.

Это пусть остальным нашим, как убеждённым атеистам, стыдно будет: их какой-то христианский госпиталь пользовал, католический к тому ж. А я гордо заявляю: тем, что живу ещё на этом свете, и баланду с вами сейчас травлю, обязан я проститутке Ленке, трижды вами, блядями, охаянной: за то что Родине нашей припадочной, Союзу вашему нерушимому, изменила; за то, что честной шлюхой, а не подстилкой проходимца комсомольского стать решила; и за то, что "чурок черномазых", а не вас, арийцев ёбанных, обслуживать ей пришлось, СПИДу ворота в Третий Рим ваш между ног своих открывать.

Что-то опять сорвался я, похоже. Вы то тут при чём?

Очухался я. То ли уже в раю, то ли ещё в аду — не пойму. Ударная доза квиноформа. Перпендикулярное пространство изучаю. Двоится все в глазах. И чтобы рукой до носа достать, четыре часа, — полную вахту, — тянуться приходится.

Вроде как чёрт чумазый надо мной склонился. Но — в белой хламиде, у топок шуровать не практично. Улыбается, чертяка, зубы белые.

Госпиталь все-го лишь, оказывается.

Прибежала сестричка, тоже чумазенькая, стала меня в курс дела вводить. Эту кнопку нажать — спинка кровати поднимется. Эту — дежурную сестру вызовешь. Это — телевизор. Это — свет приглушить. Это — кондиционер настроить.

Тяжкое это дело, оказывается. В кнопках запутаться можно. Особенно с кондишкой: вечно то стужа лютая, то пекло в палате.

Что предпочитаете на обед? Меню под нос суют. Да неси уже, чего есть. Приносят. Чего только нет! А я возьми и ляпни: а бургундское? Не до жрачки мне. А она смутилась, сейчас, не беспокойтесь, с лечащим врачом проконсультируюсь, можно ли вам. И убежала.

А что они, черти чумазые, делают, если бургундского на складе не оказывается? Представил я, как они самолёт из-за меня в Бургундию снаряжают, и стало мне дико неудобно. Только вернулась сестричка, я ей, с порога прямо:

— Да пошутил я, мисс. Верните самолёт назад.

Когда смотрю, а это и не сестричка никакая. Ленка.

— Ну, раз шутишь, значит на поправку пошёл.

А я зубоскалить и на собственных похоронах не прочь. Никакой это не показатель.

— Ну, как тебе хахаль мой? — спрашивает. Иначе немного, правда, выразилась.

— Так вот этот вот чёрт чумазый?.. Где ты геракела такого подцепила? А, извиняюсь, под халатом у него как? Поболее, чем у белых мужиков?

Но Ленку смутишь разве?

Тут же простыню откидывает, а я в одной сорочке лежал, смотрит серьёзно:

— Так не годится. Нужно в возбуждённом состоянии сравнивать.

И уже готова под сорочку мне рукой залезть. А у меня сил нет даже на то, чтобы щелбаном её отогнать, а не то чтоб…

— Да, — говорит Ленка.

— Пациент скорее мёртв, чем жив. Какое тут бургундское?

— Ладно, мне ещё к Вальку надо.

— Так и он здесь? Почему тогда в разных камерах?

— Представляешь, ни одной двухместной палаты на весь госпиталь.

— Врёшь, наверное. Ты ещё скажи — в коридоре ни одной койки не стоит на проходе в мертвецкую.

Тут и сестричка вернулась. А я на неё уже и смотрю по-новому, даром что в дренаже весь. Вернула мне Ленка вкус к жизни, оказывается. Вы ж мои кучеряшки в кружевной наколочке! Подожди, думаю, шоколадочка.

Но только я настолько поправился, что стал при процедурах её за попку пощипывать, так меня и выписали. Раз к персоналу уже приставать начал, значит точно — жив.

Вот когда мы Никитича с его запасливостью оценили: хоть каша, да наша. Пока тушёнка ещё была — так вообще терпимо.

— Ну что, Барабан, стоило фреон по трубам гонять? — у рефика спрашиваем.

А он — первый любитель пожрать был, десять пудов живого весу в нём, даже спать на нижней койке под ним мне страшно поначалу было. Чуть шторм — скрипит койка, гнётся под барабанщиком, как удилище бамбуковое.

Любитель, и — гурман. Шашлычки на мангале изобразить, рыбки в коптильне закоптить, строганины заделать — фреоном дышать ему не давай, а от камбуза не отлучай.

— Покури-ка, Витёк, сегодня праздник живота намечен, сам всё приготовлю.

А тут — никаких праздников, сплошные будни, тягучие, как манка на воде дизентерийной.

Это только говорится так, что пока толстый похудеет, худой ноги протянет. На самом деле — очень они от присутствия аппетита страдают, когда праздники кончаются.

Но тут Ленка что-то к нам зачастила:

— Витька, жрать хочу, как три голодных эфиопа. Харчи мои, кулинария твоя.

Как её Барабан наш залюбил сразу. Как Хемингуэй — Париж. Праздник, который всегда с тобой. Ждёт Ленку, как второго пришествия марсиан. Пылинки на пути от машины к трапу сдувает, плевать ему что пустыня Сахара под боком, а он — совсем не пылесос фирмы "Филиппс".

А Никитич:

— Опять ты, Ленця? Смотри, даст тебе твой докторишка отставку. Он уже частного детектива, поди, нанял, чтоб выследил, куда это ты каждое утро от него смыться норовишь. И не налягай на макароны: растолстеешь, из кабаре вытурят.

— А я сама от него сбегу. Надоел. Ну продала я дарёную цепочку, деньги нужны были. Тоже мне, Людовик с подвесками нашёлся, скандал закатил. Вот только замену найду…

— Вот это по-флотски. Без замены судно нельзя покидать, — одобряет тралмастер.

— Да ты не понял, Андреич, — Витька ржёт.

— Она ж не себе замену ищет, а ему.

Вот ведь. Противно на душе, мерзопакостно, как той старой кляче.

— Когда я уже сдохну, — думаешь.

А Ленка пришла — плевать на всё. Праздник так праздник.

Слюной избрыжжешься, дядюшка Джо, прежде чем мы к тебе на коленях приползём и голову пеплом посыпать станем. Ждёт ведь, наверное, что животы у нас к спинам поприлипают, а они всё не липнут. Есть ещё пороху малёхо в пороховницах.

А может это мания величия у нас начинается? Не ждёт он ничего, просто крест на нас поставил. И думать забыл. Вон сколько уже носа на судно не кажет.

Но нет, появляется всё-таки Джончик.

Давай, мол, повторим всё по демпинговым ценам. Если согласны, зарплату плачу прямо сейчас, не отходя от кассы.

А мы перед этим последний раз с одесситом братским на связь выходили. Отработал уже одессит и домой шёл. И что там на промысле — глухо. То-ли частоту промсоветов сменили они, то-ли вообще всё заглохло. Был бы наш кэп попроходимистее, ушли бы мы ещё тогда. Казалось бы, чего там: соглашайся, бери чемодан с деньгами — и ходом. Мы тогда все в шибко умных ходили, не знали ещё, что если уж кэп повышенной проходимости попался, чемодан он конечно возьмёт, но тебе от этого легче не станет. Тут ведь либо так, либо этак. Третьего не дано. Проходимость, она, как красно солнышко, во все стороны равномерно светит: и неграм, и чукчам.

Особенно одессит наш, Барабан французский, задним числом разорялся.

Только и сказал кэп Джончику:

— А к чему это вчерашнюю зарплату с завтрашней прибылью в узел увязывать? Плати, что должен. Потом говорить будем.

Мнётся Джончик. А как разговор всё равно не получится? Но парень, видать, рисковый: учился ж у нас. За четыре месяца рассчитался со всеми. Даже продуктовые какие-то кэп с него вытребовал.

А тут кэп возьми всё и выложи. Не будет демпинга, Джончик. Кончилось, всё наше активное океаническое рыболовство. И надолго, видимо, до конца контракта не перестоять. Так что либо давай, как договаривались, прибрежным ловом заниматься, либо разрывайте контракт с управой нашей, бункеруйте полностью и восвояси отпускайте.

Кэп перед тем, как одесситу сниматься, с управой полчаса через Хельсинки-радио ругался. Наши все радиоцентры — как вымерли. Перестреляли они уже все там друг друга? Вроде как нет.

Потом уже узнали, всемирный год смены радиочастот, вроде нам прочих напастей мало, ещё нам на голову свалился. Потом ещё — позывные делиться-меняться все стали. Книжку радистову — можно просто на гальюн-таймс пускать. Как предок над "Мёртвыми душами", ночами сидел, радиоперехватом всё определить пытался, что за станция под таким-то позывным работает, и на каких частотах следит она.

Дальше — ещё хлеще. Вроде вычислил: Киев, резервная наша станция, а они связывать не хотят. Сплошные неплатежи, мол, четвёртый месяц зарплаты не видим. Вы там в Африке задницу греете, а тут, нежравши, и околеть на морозе можно, пока до радиоцентра доберёшься. Тоже мне Кренкели нашлись. Ну раз приняли радиограмму, второй. А управа наша разве может решить что-то, тонну бумажных корабликов на радиоволны не спустив? Хорошо хоть финны доверчивые всё по старой памяти суда наши с Родиной связывали. Потом и они сообразили, что русской любовью, на шару, занимаются, и радисты советские только из вежливости у них о швейцарских франках и сантимах за минуту разговора спрашивают. Короче, последней инструкцией с берега было ценное указание: требовать разрыва контракта и бункеровки на обратный переход.

Кэп им: да вы хоть нас, пассажирами, на одессите этом вытащите отсюда, капитан одесский согласен (однокашник и кум кэпов, попробовал бы не согласиться).

А они ему: не паникуйте. Вы там одичали совсем среди людоедов что-ли? Тут у нас "супертраулеры" под арестом по инпортам стоят, экипажи сменить нет возможности. На "Новоукраинке" ("Хохлушке", по-нашему) уже на костерке из палубного настила воду пустую кипятят, и ничего, голоса на начальство не подымают. Требуйте соблюдения условий контракта…

Короче, грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы.

Кэп и контракта-то между ВЛКСМом и Джоном в глаза не видел. Завёз договор он на следующий день из отеля погибшего альпиниста, как же. А ВЛКСМа и сама управа найти не может: распался на атомы вслед за своей всесоюзной организацией. То-ли ещё в бегах, то-ли вообще уже пристрелили.

Но про это ж только кэп да радист знают. А Гоголь наш — не в предка пошёл. Молчун, дуговой сваркой из него ничего не вытянешь. Что положено, мол, кэп сам скажет.

Только когда любовь с финнами у него кончилась, сорвалось у него: всё мол, отговорились. Порвалась, мол, связь времён. И куда ты, сука, мчишься, птица-Русь?

Так что нам в низах куда легче было советы кэпу давать. Как ему с Джоном говорить, и что делать. Прямо — одни Чернышевские по палубе бродят.

Одно дело языком молоть, другое — решения принимать. И ответственность. Одинокое дело — капитаном быть, наверное.

Фёдорыч всё в каюте больше стал отсиживаться. Первый рейс капитаном — и такие страсти. Ни одной инструкции за семьдесят три года для подобных случаев состряпать не удосужились.

От капитанского решения и на тихой воде вон сколько зависит, не ту команду на руль дал — и три месяца все водолазы черноморского бассейна по дну Цемесской бухты покойников ловят.

Кэп наш — помоложе Никитича, но в передрягах бывал, не дай бог каждому.

Конечно, каждый старпом уже френч капитанский на себя мысленно примеряет, и уверен, что уж он то в такой простенькой ситуации… Всё ж по нотам, и не нами расписано.

Команде что? Действительно: звякнуло трижды, хватай спас-жилет и беги к месту сбора. Судовой номер такой-то, производит герметизацию кают левого борта, при пожаре — производит разведку очага возгорания. Действуй, производи. Думать — не твоя обязанность. Пока сомневаться будешь, быть иль не быть, достойно ль — сгоришь с потрохами. Бойся, медленно поспешай, но знай: за тебя этот чёртов очаг никто по кирпичам в разны стороны не разбросает.

И не спасётся никто, вон сколько воды кругом: всем штатным расписанием к аллаху направитесь.

Один у тебя выход: должностные обязанности свои выполнять. Если вам легче в огонь лезть, когда всё красиво упаковано, значит — Долг.

Было, короче у Фёдорыча: машинное отделение полыхнуло, механик вахтенный с перепугу из центрального поста к мастерской выскочил и через люмитер даже за борт сигануть умудрился, хотя ему-то вниз нужно было, два человека вахты у него в машине работали, может быть успел бы их через аварийный лаз вывести, пока огнём не отрезало. Он с перепугу ни пожарный извещатель разбить не сообразил, ни что подачу топлива, это и с верхней палубы можно, перекрыть нужно.

Идёт себе пароход посреди Индийского океана, ночь, все спят, ни слухом, ни духом. Обесточились вдруг, заглохли, но — бывает. По внутрисудовой связи машина не ответила. Тоже бывает. Послал вахтенный помощник моряка пешим порядком глянуть, что там в подземелье творится.

Пока тревогу сыграли, пока аварийный движок на обороты вышел, машину загерметизировали, уже так разгорелось, что дверь в машину и снаружи открыть невозможно: подпором воздуха прижало. Может они и изнутри пытались, кто знает. Только углекислотой тушить и остаётся, воздух газом вытеснять. Может смогут моторист с электриком до кислородных аппаратов в посту добраться и пересидеть? Сомнительно. Но что будет, если на топливные танки пожар перекинется — это и к бабке не ходи. Каждая минута дорога. А кэп вот, не Фёдорыч, другой, стоит у системы и всё не может решиться, стармеха на душегубство подталкивает. Решай, мол ты. Твоё машинное отделение, и люди в нём — тоже твои.

Фёдорыч докладывает, что переборка, смежная с машиной, уже докрасна раскаляется, хотя её из пожарника поливают, а кэп с дедом всё торгуются. И тот, и другой в праве кнопку газовой камеры нажать.

Взял Фёдорыч и молча, отстранив обоих, без приказа систему в действие привёл. И грех — тоже на себя взял. Что толку, что оправдали? Никакой прокурор перед вдовами и собственной совестью не оправдает. Они оба в центральном посту задохлись. Не дошёл огонь ещё до ЦПУ. Хотя и вытащить их оттуда никакой возможности уже не было. Может им минуты от испугу отойти и про КИПы вспомнить и не хватило.

Простенькое такое вот, томами инструкций предписанное действие.

Капитану и следовало-то всего лишь слово сказать: приказываю. А уж кто там чеку выдёргивал бы… Слово капитанское всё на себя берёт, и грехи, и ответственность, и укоры совести. И цена ему поэтому — немалая. И — доверие. Раз уж сказал капитан, значит другого выхода не было.

— Ты, кандей, думаешь, почему Фёдорыч в старпомах застрял? "Своевременно принял единственно верное решение." Это они в бумажках так ему определили, а ведь кто-то и трусом его за глаза считает, и даже — выскочкой. Не его это дело было, хлопцев в рай снаряжать.

— Что? Что с тем третьим механиком? Выловили. Такое — не тонет.

— И до чего ж мы, хлопцы, докатимся, если даже этим по дешёвке торговать начнём, как рыбой, а ВЛКСМ наш — девками и пароходами? Может слово капитанское — последнее, что у нас от шестой части света непроданным ещё осталось? — тралмастер нас образумливает. Он нам эту байку рассказывал, в том рейсе был с Фёдорычем.

— Ты вот, Витёк, считаешь, что слову цена — чемодан денег. А я считаю — мало. Давай с Джоном торговаться? Джончика за борт смайнать? Кто грех на душу брать будет? Майнать — ясно кто: вон те два крикуна, если не сдрейфят, конечно. Плыви, мол Джончик. И руки утрут. А ведь если выплывет, в первом же порту, куда на бункеровку зайдём, могут под ясны рученьки… Это ж не зайцев безбилетных с лодки деда Мазая стряхнуть.

— Завтра Джон героином или неграми на плантации загрузить нас захочет. И даже за пол-чемодана денег авансом. Тоже орать будете, что согласны? — это уже Никитич образумливать нас подключился.

— Вы, салажня, слушайте, что старые моряки говорят. Вы только стали на этот путь разочарований и потерь, а я на нём — уже тридцать три года. С первого рейса, думал, вернусь — корову куплю. Больше, чем полжизни уже верёвки да железяки по траловой палубе тягаю, а коровы всё нет. Не прогорали вы в рейсах никогда, что ли? Ну не пошла рыбалка. Бывает же такое. Проезжих купцов из-за этого грабить?

Не знаю, может кого и не образумили. Но нас с Витьком — точно.

И всё ж — одинокое это дело, капитанское. Нашему вон последним официальным представителем Советской власти на планете быть пришлось. Даже в высшем мореходном училище такому не учат. И ни одного циркуляра за семьдесят три года для таких случаев не состряпали, и вниз не спустили.

Такие дела.

Самое главное в подобной ситуации — правильно разделиться на ныряльщиков, браконьеров, обходчиков, ремонтников и огородников.

До того, что деликатесы у нас под ногами просто, то-есть, я говорю, — под причалом, на сваях произрастают, мы с самого начала додумались. Дело-то для крымчан знакомое. В детстве надерёшь, бывало, мидий и прямо на пляже, на железном листе, жаришь их. Раскрылась, деликатная, — можно приступать. Ни соли, ни специй не требуется.

Так что поначалу ныряли все. Это просто комедия была, когда Тамбурин наш за борт плюхался: цунами на акватории порта подымалось. Надерём деликатесов на завтрак-обед-ужин, глядишь, веселей спится, чем натощак.

Потом додумались краболовки смастерить. Не камчатский конечно, три метра в клешнях, но появился и краб ко столу.

Обходчики — это понятно. Только советское, то-есть, я говорю, — хоть панамец, хоть мальтиец, с русским-ли, с эстонским экипажем — какая разница? — судно в порт заходит, пора обходчиков в бой вводить. Они у нас уже лучше капитана порта, наверное, знали, что за судно, и на каком причале. Конечно, молчуна-Гоголя на такое дело посылать не годится. А вот рефика с боцманюрой — в самый раз. На моряков посмотришь — вроде и не делились там на суверенитеты.

— Да, влипли Вы, парни. Ладно, чем богаты…

— Да нам хоть воды забортной ведро — и то хлеб.

Смотрел-смотрел второй механик на их обходы ежедневные, притащил со свалки два велосипеда, приложил к ним техническую грамотность — стали наши обходчики самокатчиками.

Рефик идею задвинул: порт огромный, пока до ближайшего бара с дальнего причала дотопаешь… Стали мы велики в аренду сдавать полякам да китайцам всяким. Пошло дело, двух велосипедов недостаточно явно. По всему городу народ наш бесхозных железных коней искать стал. Рефик, как босс, уже на мотороллере японском рассекает.

Тут и следующая мысль созрела: а не поставить ли на поток это дело? На свалке, вон, всяких железяк полно. Что я за электромеханик, если сгоревший движок стиралки перемотать не смогу? Времени-то — немеряно.

Гоголь — по своей части. Приёмники паяет, эхолоты рыбачкам местным настраивает.

Тралмастер с боцманом — мочалки из пропилена плетут.

— Ну что, дракона мать? За сколько сейчас бухту "ненужную" продал бы?

Приходит как-то агент один:

— Лебёдчики есть у Вас?

— Обижаешь, дорогой!

Никитич засомневался, может он штрейхбрехеров из наших рядов нанять хочет? Нет, оказывается. Какие тут профсоюзы? По четырнадцать часов на босса докеры местные горбатят, на ходу засыпают. И в основном в щель какую-то на пароходе забиться норовят, чтоб хозяин не видел и посачковать: ни перекуров, ни кофи-таймов босс не признаёт.

За проходной, в городе, тоже иногда работёнка кой-какая перепадёт. Глядишь, и на пиво уже выгорает. Можно после тяжёлого трудового дня в кабачке посидеть, от коробки железной отойти немного. Нашли мы даже рыбный ресторан один, где со своей рыбой можно приходить, для рыбаков специально. Можно даже и готовить её самому, если хочешь. Вот тут Тамбурин наш со своими праздниками воспрял.

Даже в миссию христианскую перестали мы на богослужение ходить за похлёбку. Они там после проповедей кормили всегда желающих. Если и посещали ещё, то больше из-за культурной программы: к органу привыкли. Не всё ж на гитаре спьяну наяривать.

Так что приспособились, выжили и без Джона с Джончиком. И кто кого кормит, мужик генералов или наоборот, и дискутировать забыли. Одно неудобство, раньше кэп хоть раз в неделю с управой из офиса связывался, ценные указания очередные получить: правую или левую ногу вперёд с голодухи протягивать.

Можно было бы, конечно, из города с ними связываться, когда деньги на кассе есть. Но не всегда есть, во-первых. А во-вторых, мало что за дачи под красномедными крышами, ещё и за служебные минуты ихние платить из своего дырявого кармана? Вобщем, сообщил кэп, что радист циркуляры для судов в инпорту продолжает следить, как положено, и если деньги у управы на то, чтобы хоть самолётом, хоть как, вытащить нас отсюда найдутся, пусть уж найдут и на то, чтобы киевлянам за одну РДО заплатить. Конец связи. Амен.

Как, да что в управе деется мы и раньше-то — больше из других источников узнавали. Позвонишь жене Никитичевой, бывало: как там дела у Никитича? Вроде и не из Африки, просто по морде его хитрой соскучился.

— Да какие дела? Я вчера в управлении была, так эти негодяи говорят… — и на полчаса тексту. Но зато и информация — исчерпывающая, с полными характеристиками начальства, Никитича и ЮНЕСКО.

Возвращается как-то рефик с переговоров таких, а у нас уже заведено было: два человека в неделю домой звонить могут, дорого у них там это удовольствие, и заодно — жене Никитичевой, новости узнать, — возвращаются они с боцманюрой, ржут:

— Никитич, две новости у нас. Тебе хорошую или плохую сначала?

— Плохую? Борова нашего, начальника, то-ли на повышение, то-ли под следствие в Киев забирают. Вобщем, он задним числом "продал" нас фирмачу московскому. По остаточной стоимости. Закрыл тему. А мы, оказывается, как только контракты с ВЛКСМом подписали, автоматически из управы уволились. Не их это головная боль теперь, как нас отсюда вытащить.

— Говорил я тебе Никитич, что до новых веников это, — тралмастер вздыхает.

— Вобщем, ты как хочешь, а я завтра огород сажать начинаю. Я место на пустыре давно присмотрел. Земля не кубанская, конечно, но с поливом если… Эй, боцманюра! Картошку сажать берёшься? До трёх урожаев в год снимать можно.

— А хорошая ж какая? — вспомнил Никитич.

— Дочка твоя послезавтра замуж выходит.

Вот что значит — засиделись в гостях. Так и жёны скоро замуж повыходят, не то что дочки.

А тут ещё и Ленка опять явилась. С бланжом под глазом, к тому же.

— Да, понимаю теперь, — говорит, — почему Отелло именно мавром был.

— Вы уж меня спрячьте на пару дней. Как бы Дездемоной мне не стать. Да какой там платочек кружевной? Прямо на месте преступления, в гримуборной… И чего ему за столиком не сиделось? Он что думал, что меня хозяин за хореографические таланты только в варьете держит?

А тут и тойота, нам уже известная, подкатила. С мавром.

Вобщем, слово за слово, загремели мы с Вальком, опять на пару, как в госпиталь малярийный, в участок полицейский. Правильно тралмастер говорил: как филиппинцев в кабаке бить, так всегда желающих полно, а как белую наложницу из сарацинской неволи вызволить…

Сижу за решёткой, в темнице сырой…

Сидим, вернее. Тридцать нас в камере. Экономно сидим. Харчи всем — родственники носят. Только нам — сослуживцы. Валёк только вошёл, осмотрелся:

— Ну, это не керченский медвытрезвитель, — говорит.

— Жить можно.

Основательную тюрягу португалы им отгрохали. Стены — из мортиры не прошибёшь. По всему видать — форт бывший. Просто как графьям МонтеКристо почёт нам оказан. Хорошо хоть не на острове. Потом оказалось, действительно как графьям. В подземелье — там вода по нарам во время прилива гуляет и крабы ползают.

— Не жалеешь, что из-за девки уличной ещё и в тюрягу попали? — Валёк спрашивает.

— Ну, это как суд решит. Если не пожизненно, то не пожалею, пожалуй, — говорю.

— Я вот тоже сначала думал, зачем я во всё это вляпался? А потом… Я ведь её тогда ещё, на вилле Джоновой, от Джончика отбил. Даже вмазать ему пришлось. Настырный. Видишь, что не хочет с тобой девка идти, чего насиловать?

— Вобщем, я её в тот вечер на пароход забрал. Ты особо не треплись, я её у Никитича в каюте прятал, когда ВЛКСМ шастал.

— Она, дура, испугалась, когда узнала, что уже и консульство на уши поставлено. Последняя гастроль значит? Столько визу эту зарабатывать пришлось, а теперь — закроют, зарубеж ни ногой, и с работы вытурят? Что мы за занавеской железной забыли все? Нигде и слова такого-то нет: Заграница. У албанцев, может ещё.

— Я теперь думаю, да пусть закрывали бы ей визу, чёрт с ней. А тогда… Я ж тогда и не знал её совсем. Думаю, пускай сама решает. Вспомнил просто, как сам чуть в петлю не лез, когда паспорт моряка по запарке вместе с сумкой в багажнике частного карпаля одного оставил. Всех таксистов местных на уши ставил, а этот ещё и залётным каким-то, не крымским вообще, оказался. Так мне весь остаток жизни в каботаже гнить тогда не хотелось… А со стороны посмотреть: ну не к расстрелу же приговаривают. Бумажка, хоть она серпастая-молоткастая, хоть какая ещё, бумажкой и есть… Сейчас — особенно смешной трагедия эта кажется.

— Ты думаешь, эскулап этот нас с тобой пользовал за красивые глаза Ленкины? Не принято это у них. За всё — счёт выписывай. Могу себе позволить на разгул столько-то, на благотворительность столько-то, на подарок любовнице столько-то: сумма, подпись бухгалтера. Госпиталь-то хороший, не чумные бараки какие-то…

— Ленка что ли?

— Цепочка золотая.

— Ну, теперь и пожизненно пусть дают, с ежедневным выеданием печени, — говорю.

— Всё равно я — уже пять месяцев, как остыл. Зомби. Такие дела.

Долго ли, коротко ли, везут нас к Фемиде на случку.

До чего всё похоже, архитектура даже. Специально, чтоб на мозги давить всё рассчитано: колонны, потолки, коридоры бесконечные пыльные, людишки суетятся какие-то, всяк во свою дверь очереди ждёт. Букли да мантии — это уже мишура. Показуха. Как и у нас, за невзрачной дверью решается всё:

— Может адвоката желаете?

— Какой там адвокат, милай. Валяй на всю катушку.

И в переводчиках — Джончик. Один он русский язык знает во всей их молодой государственности, что ли?

— Очень не хорошо, — говорит, — что вы местный уважаемый гражданин так больно били. Господин куртмэн с пережитками колониализма очень сейчас борется. И полицейских бить и из пистолета пугать — тоже нехорошо.

А что мне, смотреть было, когда он на Валька волыну направил? Или выстрелить ему дать возможность, чтоб догадаться, что пистолетик-то — газовый? Так и объясняю. Чего там Джончик переводит, не ясно. Но машина правосудия пущена, строчит на машинке чего-то.

Открывает куртмэн свой талмуд уголовный, статью находит.

Хорошие законы, нечего сказать. По первому пункту — восемь лет крабов, по последнему — денежный штраф небольшой. От тяжести содеянного всё зависит.

Но тут дверь открывается, ещё один машинист фемиды входит, и… да Ленка, конечно. Кэп с Никитичем в коридоре ждут.

— Нашла я вам лойера, — Ленка нам подмигивает. Но грустно как-то.

Тот перед судьёй извинился за опоздание, судья к нему — с улыбочкой, свои, видать люди. И переводчицу, лойер говорит, тоже свою имею, адью, Джончик. Спасибо за помощь правосудию.

Мы-то не понимаем ничего, но оживился куртуазный мэн наш, о чём-то таком лойер-пинчера допрашивает, что Ленка аж покраснела. Это после Витькиного-то столовского обслуживания даже и лекций на тему анатомических и сексуальных различий между самцами различных рас.

— Не надо может, Ленка? — Валёк спрашивает.

— Может через консульство как-то?

Отвернулась. Не слышит. По-новой всё куртмэну переводит. Занятая какая!

— Так значит, на палубе всё происходило? На территории иностранного государства, значит? Ну, нет уже государства, а территория вот — осталась. Бывает такое в юридической практике.

А я, скотина, тогда и внимания никакого на это не обратил. Всё о крабах в подвале думаю, ревматизм невзначай подцепить переживаю. Восемь лет… Это сколько ж мне будет?

Вышли мы из кабинета, сидим в сторонке, с полицейскими калякаем. Повышение, мол, дадут теперь вам, парни, как пить дать. Вы ж, бедолаги, героически газу надышались ни за что, ни про что. А огород наш чем вам мешал?

Смотрим, кэпа с Никитичем тоже уже, как свидетелей, вызвали.

— Может и обойдётся всё, Валёк? — спрашиваю.

А Валёк мне пальцем на Джона показывает. Как Джончика отстранили из кабинета-то, так он, видать, и примчался. Ему то чего надо? Отказался ж от нас давно.

Пока в зал заседаний, пред ясны очи другого, опереточного уже, с буклями и в мантии, судьи не отвели нас и в клетку не посадили, всё мне крабы покоя не давали. А потом, пока полицейских, которые нас с Вальком скрутили, допрашивали по новой, да кэпа с Никитичем, всё мне казалось, что не со мной это. Оперетта, "Летучья мышь" а не суд. Хоть про жену и портвейн подпевай.

Допросили всех уже. Джон с настоящим куртмэном вошли, сели тоже. Смотрит на них тенор-судья, как на суфлёрскую будку, понять из знаков пытается, прерывать ему заседание, или как.

Слышу, кэп Ленке говорит:

— Как угодно. Хоть под залог. Мы завтра снимемся — и поминай как звали. Есть деньги. Теперь — есть.

Переводит Ленка лойеру, а сама на клетку нашу, на Валька оглядывается. И плачет, похоже.

Лойер судье что-то говорит.

Судья встал — бац по столу колотушкой.

Всё думаю. Восемь лет крабов.

Нет, заседание откладывается на два дня по просьбе защиты.

Привезли нас на причал: ничего не понимаем. Суета на палубе, шкрябают все, суричат, марафет наводят. Главный, слышим, только что, с третьего "чых-пых", но запустил второй механик.

— Снимаемся, Валёк! Ведь точно снимаемся!

А оно что получилось. Джон всё ждал, что мы пароход наконец-то бросим, чтоб прибрать его к рукам окончательно, как бесхозный. Был у него вариант нашего использования: буровые платформы, не здесь — в соседней молодой государственности снабжать. Но то ли толстокожесть управы нашей, то ли терпелку нашу рыбацкую не рассчитал. Только когда тралмастер с боцманюрой огородничать принялись, запереживал, но поздно уже: мэнэджер нефтяной уже смотреть судно приехал.

Он нами с Вальком, как заложниками, кэпа стал шантажировать. И сразу из участка поэтому, видимо, выкупить нас не удалось.

А кэп возьми и пойди ва-банк: встретился с покупателем сам, он америкосом оказался, объяснил что к чему. Тот смотрит: действительно, а кто есть в этой сделке Джон? Это они с молоком матери впитывают.

— Юридические свои проблемы, кэптэн, сами решайте, — а на текущий ремонт, да за портовые сборы денег выделил. И число, когда пароход в порту нужном быть должен назначил: у него проблемы какие-то, сгорел снабженец один, что-ли? И через океан подмену гнать… А у нас — холодилка, тяговое усилие на винт и моща — подходящие. Да и стоили мы, пожалуй, подешевле любых америкосов да норвегов, всё ж.

— А не боитесь, что зря деньги в меня вкладываете? — кэп даже опешил от такого блицкрига.

— Нет, — говорит. — Информация в бизнесе — первое дело. В данном случае банковские гарантии мне не нужны. Пароход должен быть в работе к указанной в контракте дате.

Такие дела.

Через полгода, когда мы все рекорды по потреблению Океана большими дозами уже настолько перевыполнили, что даже проверенный моряк Никитич стал в дверь собственной каюты стучаться, и запросились мы домой, америкос даже предлагал ещё оставаться. Но на нет и каверз никаких выдумывать не стал, забункеровал, как по контракту договорено было (контракт уже не молодёжный турист и не кабинетный адмирал, а кэп с Никитичем к тому ж — только что после курсов дяди Джо, составляли, предусмотрено было всё), рассчитался до цента, только что платочком с буровой своей не махал вслед. Некогда было ему махать. Время — деньги.

Вернулись мы к родным берегам, значит.

Работаем теперь на Грузии-Турции потихоньку. То мандаринами загрузимся, то шоколадками какими-нибудь. Фирмач, хозяин наш по всем документам, так ни разу собственностью своей и не поинтересовался. А мы напоминать о себе не спешим.

Хватает и на Чёрном море заморочек всяких. Когда и прогорим, бывает.

Дочка Никитича, пока папаша домой добрался, и развестись успела.

Боцманюру из дому выгнали. Гоголь, молчун, не сообразил, разболтал на весь эфир, что боцман и на новом месте лучше всех устроился: и не видим его на пароходе. Немка какая-то по приходу на машине забирает и к отходу привозит. Как это до боцмановой жены дошло — неясно, но без справочно-очковой кобры, явно, не обошлось.

Да, у Валька недавно дочка родилась. Назвал…

Да нет, "Ленкой", "Еленой", то-есть, мы пароход назвали, когда регистрировать под панамой пришлось. Когда кто спрашивает, честно сообщаем:

— В честь одной падшей женщины.

Не верит никто. И — правильно.

А дочку Валёк Мариной назвал. Что ему, путаться в Ленках своих, что-ли?

Дело в том, что в тот же вечер, как отсрочку мы с ним получили, выкрал Валек её из той богадельни прямо со сцены. И мотороллер рефиков пригодился.

Да, про Никитича и его солидарность с джонами волкерами чуть не забыл. Последней бутылкой того забулдыги-Джона он нормально споил вдрабадан обоих охранников, которых к нашему борту выставили, чтобы мы, не дождавшись решения суда, концы отдавать не вздумали. Вот ведь, запасливость какая! Будто чувствовал, что пригодится ещё! А пил, между прочим, наравне с арапчатами. Да куда им против нас: кишка тонка. Пусть спасибо скажут, что тралмастер вспомнил и автоматы казённые им под голову положил в последний момент. Может, обойдётся без крабов?

M/V SURSK/3FZW5

Сентябрь, 1996.