10

Отец Вероники

Анхель стал уже вполне привлекательным — едва ли не красивым — подростком, когда наша мама заболела. Ему тогда было пятнадцать лет, а мне — семнадцать. Мы привыкли к мысли о том, что, когда он окончательно сформируется физически, то будет уже совсем другим: он раздастся вширь, у него вырастут борода и усы, взгляд станет более решительным, а голос уже не будет похож на голос девочки.

В тот год я, хотя и со скрипом, сдала экзамены конкурсного отбора, дающие право на учебу в высшем учебном заведении, и получила возможность пойти учиться в университет. Я хотела изучать медицину. Через несколько месяцев я уже становилась совершеннолетней — а значит, даже получала право участвовать в выборах. Я тешила себя мыслями о том, что никто — даже мама — больше не сможет навязывать мне свой образ жизни, не сможет мною распоряжаться. Мне в течение уже нескольких лет приходилось жить в непонятной психологической обстановке, и все это ужасно надоело. Я лелеяла мечту, став студенткой, еще и устроиться на работу и снимать квартиру в складчину с какими-нибудь однокурсницами, с которыми мне пока еще только предстояло познакомиться. Это было бы замечательно — жить своей, взрослой жизнью! Я понимала, что, конечно же, будет непросто покинуть «лес теней и цветов», который представлял собой наш дом. К счастью, Анхелю пока что предстояло и дальше жить в этом доме и служить утешением нашим родителям, у которых, к сожалению, и без меня было немало поводов для переживаний. Отец в последнее время все чаще горько сетовал, что цены на бензин взлетели до небес и что находить пассажиров ему, таксисту, стало очень и очень трудно. Иногда он по нескольку часов простаивал с машиной на остановке такси без работы или безрезультатно кружил по улицам, и только в случае очень большой удачи его мог остановить кто-нибудь с чемоданами в руках и желанием побыстрее добраться в аэропорт. Люди стали отдавать предпочтение метро. В общем, получалось так, что мама приносила в семью больше денег, чем отец, и это его очень удручало. Неожиданно ситуация резко изменилась.

Вплоть до того момента, как мама вдруг начала отказываться от еды, самым важным вопросом для нашей семьи была моя будущая учеба. Мама, похоже, даже стала меньше терзать себя размышлениями о девочке по имени Лаура, фотография которой лежала в портфеле из крокодиловой кожи. Мне показалось, что она вроде бы осознала, что мы с Анхелем — нечто реальное, а Лаура существует только внутри портфеля. Все вроде бы вот-вот должно было встать на свои места. Но тут мама вдруг потеряла аппетит и начала худеть.

Поначалу никто этого не замечал, даже она сама. Пока мама не начала постоянно испытывать чувство усталости, из-за которого ей было очень трудно вставать утром с постели и которое мы сперва объясняли тем, что она, проводя весь день на ногах, сильно переутомляется. Мы заставили ее обратиться к врачу, и тот сказал, что у нее хроническая анемия и аритмия и что следствием этого и является подавленное состояние ее психики. Врач также сказал, что у нее очень слабое, изможденное сердце и что он назначит ей интенсивное лечение, но при этом не исключено, что может возникнуть необходимость операции. Маму положили в больницу. Бабушка Марита, узнав об этом, хотела приехать повидаться, но мама категорически запретила ей приезжать. Она согласилась только на то, чтобы мой брат пожил у бабушки Мариты до конца лета, пока у него не начнутся занятия в школе. «Пусть эта прохиндейка хоть раз в жизни сделает что-то полезное», — сказала мама, никогда не скрывавшая своего отношения к бабушке. Для меня такое мамино решение было, пожалуй, весьма кстати, потому что теперь мне, по крайней мере, не нужно будет заботиться об Анхеле и беспокоиться о том, чтобы он хорошо питался. Отец был в еде неприхотлив, и накормить его мне было гораздо проще.

Наша жизнь резко изменилась — изменилась так сильно, как не изменялась еще никогда. Как бы там ни было, я стала уже взрослой и могла заботиться о членах нашей семьи. Отец все никак не мог оправиться от душевного потрясения, вызванного ухудшением здоровья мамы. У него начали выпадать волосы. Иногда, когда он приходил домой, от него слишком сильно пахло пивом, и мне пришлось сказать ему, что у него могут отнять водительские права и лицензию таксиста. Однако отцу, похоже, было на это наплевать: мир вокруг него рушился. Я изо дня в день курсировала между больницей и «лесом теней и цветов», как я называла наш дом. Теперь он стал еще и лесом безмолвия. Мама разговаривала со мной странным голосом, который, казалось, раздавался прямо из ее обессилевшего сердца. Она попросила, чтобы я не упускала из поля зрения Анхеля, чтобы звонила ему раз в два дня в Аликанте. «У твоего папы хватает хлопот и с такси, — сказала мама. — Вы, слава Богу, уже не дети, вы теперь взрослые, поэтому не допускайте нелепых оплошностей».

Чтобы успокоить ее, я ответила, что Анхель уже все понимает, хотя в действительности он не понимал ничего. «У него хорошая интуиция, — сказала я, — он ничего не прозевает и сумеет сам о себе позаботиться». Я напомнила ей о том случае, когда он, гуляя по улицам, заблудился, но в конце концов сумел найти дорогу домой. Мама взяла меня за руку своими худющими пальцами с чрезмерно бледной кожей. Это вызвало у меня чувство горечи: мне не нравилось, что руки моей матери вдруг стали похожими на руки столетней старухи.

— Я хочу, чтобы ты знала: глупо стремиться к тому, чтобы все было таким, каким оно должно быть. На это можно попусту растратить свою жизнь.

Что она имела в виду? Жизнь как таковую, жизнь вообще? Или же она имела в виду что-то такое, чего не сумела — или не успела — сделать в жизни сама? Мне вспомнилось имя «Лаура» и захотелось спросить у мамы насчет нее, но я не стала этого делать, потому что мама никогда не разговаривала со мной о девочке, носящей это имя. Мне ведь больше всего хотелось, чтобы мама не нервничала, чтобы она никоим образом не напрягалась.

— Если я тебе о чем-то не рассказывала, так это потому, что не хотела морочить тебе этим голову, и потому, что для тебя это не должно было иметь значения, — сказала мама, тем самым вызывая у меня превеликое множество подозрений.

Она сделала паузу, ожидая, наверное, что я о чем-то ее спрошу, но я не стала ничего спрашивать. В этот момент меня больше интересовала она сама, а не ее желание в чем-то признаться.

— В кармане норковой шубы лежит мешочек с деньгами. Миллион песет. Твой папа об этом ничего не знает. Это мои сбережения. Я сказала бы ему о них только в том случае, если бы для нас настали тяжелые времена. Это стало бы для него приятным сюрпризом.

Я раньше даже представить себе не могла, что мама способна на такой поступок — утаить какую-то сумму от своего мужа.

— И что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала, что там есть эти деньги.

— Хорошо. Пусть лежат там, пока ты не выйдешь из больницы.

Мама закрыла глаза. Для чего она припрятала эти деньги? Мне, конечно же, не верилось, что только для того, чтобы сделать «приятный сюрприз» моему отцу. Они ничего друг от друга не скрывали и всегда все подсчитывали вместе, сидя друг напротив друга и положив посредине калькулятор с солнечной батареей так, чтобы на нее падал из окна свет. Отцу было бы психологически намного легче, если бы он знал, что у него с женой имеется в запасе миллион песет, но мама, тем не менее, имела мужество смотреть на то, как он мучается, и ничего не говорить о накопленных ею деньгах. Она, видимо, приберегла эти деньги для чего-то такого, что считала более важным, чем преходящее спокойствие моего отца.

Как-то раз в начале сентября, когда было уже отнюдь не жарко, но тем не менее деревья, растущие вокруг больницы, все еще оставались зелеными, а птицы пели так весело, как будто в мире не бывает ни болезней, ни вообще ничего плохого, мне вдруг стало страшно. Я была одна лицом к лицу с одиночеством своей матери. Ее секреты превратились в опустошительное одиночество, которое истекало из больничной палаты № 407 и воздействовало на мир как затмение. Оно пронизывало зелень деревьев, пение птиц, гул автомобилей и свет окон, делая все это каким-то другим. Оно также пронизывало мои легкие, мои вены, мои мысли. Я боялась, что мама умрет. Что будет, если она умрет? Мне, по меньшей мере, придется приучать себя к мысли, что ее жизнь не была абсолютно бессмысленной и что что-то в ее конце было таким, каким оно должно быть. Мне не хотелось, чтобы люди на автобусной остановке увидели, как я плачу от горя, которое еще не случилось, поэтому я надела солнцезащитные очки и попыталась переключиться на размышления о своей учебе. И тут мне вдруг пришло в голову, что я до сих пор не подала документы для поступления в университет и что срок подачи этих документов уже, скорее всего, прошел.

Я мысленно сказала себе, что буду заниматься самостоятельно, а на следующий год поступлю в университет и за один год сдам и все экзамены за первый курс, и часть экзаменов за второй. Мама, думая, что я уже учусь в университете, была очень довольна и рассказывала об этом врачам и медсестрам. Она все больше и больше худела, и врачи ждали, когда у нее повысится содержание железа в крови, чтобы ее можно было прооперировать.

Я попросила отца наведываться в больницу каждый день, но он ответил, что не может оставлять свое такси и что нам будет требоваться все больше и больше денег на лекарства для мамы. Это были всего лишь отговорки: ему просто было больно смотреть на жену, превратившуюся в худущую старуху.

— Взгляд у нее стал каким-то другим, — с отчаянием сказал он мне.

Он сидел перед телевизором. Я поставила перед ним тарелку с куском лазаньи, которую только что подогрела. Мне уже не нравилось готовить еду, не нравилось стараться делать что-то вкусненькое только для того, чтобы насыщать неблагодарные тела, которые почему-то болеют. Мама решила прибегнуть к экстренным мерам и в последнее время стала принимать витаминные добавки, которые сама недавно продавала. Она считала, что вреда они не причинят, а вот полезными вполне могут быть. Отец ел совершенно без аппетита. Он двигал вилкой так, как будто воздух был очень густым и препятствовал его движениям.

— Это ты приготовила? — спросил он, глядя в экран телевизора.

— Она стояла в холодильнике, пришлось разогревать.

— Я так и подумал.

Он медленно прожевал кусочек и с трудом его проглотил. Оправа его очков ярко поблескивала.

— Папа, деньги — не проблема.

Он повернулся ко мне, держа в руке вилку.

— Какая ты наивная…

Я отложила в сторону кухонное полотенце, которым так сильно терла себе во время этого разговора руки, что кожа на них покраснела. Я почувствовала, как по ним с бешеной скоростью зациркулировала кровь. Помедлив секунду-другую, я вышла в коридор и направилась в спальню родителей. Там я достала из комода чистую пижаму для отца, а потом, открыв шкаф, поискала чехол из белой материи, который был надет на норковую шубу, расстегнула его и начала ощупывать карманы. В одном из них я обнаружила мешочек из коричневого шелка — то есть того же материала, из которого была изготовлена подкладка шубы. Внутри мешочка лежали деньги купюрами по пять тысяч. Я очень быстро, поглядывая на дверь, пересчитала купюры. Один миллион песет. Я снова пересчитала купюры. Мне казалось, что если я сейчас покажу эти деньги отцу, то у него уже не будет оснований отказываться навещать свою жену каждый день, чтобы не слышать от врачей, в каком тяжелом состоянии она находится, и оставлять ее всецело на них одних. Однако отдать эти деньги отцу — это значит распрощаться с надеждой на то, что мама снова станет хозяйкой своих секретов. Однако секрет, связанный с Лаурой, был известен не только ей, а еще и ее мужу, и даже Анне — «той, у которой есть собака». Я положила шелковый мешочек с деньгами обратно в карман норковой шубы и застегнула покрывающий шубу чехол, а потом, встав на мягкое кресло с обивкой из голубого бархата, достала завернутый в одеяло портфель из крокодиловой кожи.

Положив портфель на стол из красного дерева, я открыла его. Отец по-прежнему держал в руке вилку, почти не прикасаясь к еде, и смотрел невидящим взором на экран телевизора. Он был одет в шорты и футболку с рисунком, рекламирующим какой-то стадион. Хотя он никогда не обращал внимания на свою внешность, потому что ему никогда не было нужно ничего, кроме той жизни, которую он вел, его работы и его семьи, внешностью его Бог явно не обделил: у него, помимо всего прочего, были красивые голубые глаза, которые я с удовольствием бы унаследовала, и обаятельная улыбка, благодаря которой ему удавалось пролезать без очереди на рынке и в поликлинике. Возможно, именно поэтому мне было так больно смотреть на то, что у него выпадают волосы и все больше и больше сутулятся плечи.

Мама имела все основания быть по отношению к своему мужу ревнивой, но она такой не была. Она на своего мужа почти и не смотрела. В его присутствии она не пыталась быть лучезарной и обаятельной, как это делали другие женщины: ее мысли были заняты чем-то более важным, чем неотразимая привлекательность ее мужа. Рядом с женой отец как бы превращался в самого обычного, ничем не примечательного мужчину.

Я некоторое время поколебалась и даже сглотнула от волнения слюну, прежде чем решилась включить свет и позвать его. Я переходила черту, переступать которую меня никто не просил. Мама просила меня всего лишь заботиться о брате и — в какой-то степени — об отце. Разговаривать с врачами и навещать маму — эту функцию я взяла на себя сама, потому что мне не верилось, что с этим будет успешно справляться отец. А все то, что было связано с фотографией Лауры, являлось новым грузом ответственности, который я решила взвалить себе на плечи.

— Папа.

Он повернулся и посмотрел на меня вопросительным взглядом сквозь стекла очков, в которых отражался кухонный шкаф с репродукцией литографии Миро в рамке.

— Папа, — снова сказала я.

Его взгляд спустился с моего лица на открытый портфель. Он смотрел, как я вынимаю из портфеля фотографию Лауры. Я доставала ее лишь несколько секунд, но они показались мне долгими часами.

Я показала ему фотографию.

— Боже мой! — воскликнул он, с трудом вставая, как будто был еще сравнительно молодым снаружи, но уже немощным внутри. — Эта история что, так для нас никогда и не закончится?

Я пожала плечами.

— Что это за фотография?

Отец выхватил фотографию у меня из руки.

— Это было нашим кошмаром. Это и сейчас наш кошмар! И тебе не нужно совать туда свой нос.

— Я обнаружила ее случайно.

— Случайно? Ты ее обнаружила случайно на верхней полке шкафа в портфеле, завернутом в одеяло?.. А я ведь говорил твоей матери, что нам нужен сейф. — Он принялся разглядывать меня с таким видом, как будто лишь сейчас понял, какая я на самом деле. — И как давно ты уже зна…

— С десяти лет, — перебила я его.

Отец поднес руку, в которой держал фотографию, к голове. Было заметно, что жизненная ситуация, в которую он угодил, ему отнюдь не по душе, но он увязал в ней все глубже и глубже.

— Мне жаль, что так получилось, — сказал он. — Я не думал, что все сложится именно так. Я полагал, что время расставит все по своим местам.

— Если время этого не сделает, вместо него это придется сделать нам. Кто эта девочка?

Он отодвинул один из стульев, стоявших вокруг стола, и сел на него. Затем переместился вместе со стулом вперед — так, что край стола уперся ему в живот. Дом без мамы казался пустым, и возникало ощущение, что в ближайшее время мы собираемся куда-то переезжать. Ее шаги, раздававшиеся до того, как она снимет обувь, и после того, как она ее снимала, уже более тихие; ее хрипловатый голос, ставший таким потому, что она много курила в молодости; запах ее геля, который она готовила сама, смешивая розовое масло, привезенное из Стамбула Анной, с пеной купленного в супермаркете мыла; ее манера раздеваться до лифчика, расстегивая змейку на спине, а затем стаскивая с себя кофточку резкими движениями и бросая куда попало, как что-то уже не нужное, — всего этого нам с отцом теперь ужасно недоставало.

Мы посмотрели на фотографию.

— По правде говоря, я не знаю. Это всего лишь предположения, хотя Бетти считает, что их вполне достаточно.

Он сказал «Бетти», а не «твоя мама», как говорил обычно, и это означало, что мы начинаем разговаривать о чем-то таком, о чем еще никогда не говорили.

— Здесь написано, что ее зовут Лаура.

Только тут отец, по-видимому, осознал, что я вообще-то многое замечала и многое слышала.

— Черт побери! Почему же ты ничего не говорила? Не знаю, как это ты сумела столько времени держать язык за зубами.

— А разве от этого не стало бы хуже?

— Конечно, стало бы. У тебя, получается, были лишь подозрения.

— Подозрения в чем?

— А ты сама не догадываешься?

— Нет.

— Если не догадываешься — значит, не хочешь догадаться. Ты очень умная.

— Если я не догадалась раньше, то не догадаюсь и сейчас, — сказала я, указывая на фотографию.

Отец опустил голову.

— Я выпью пива.

Я уже собиралась сказать, что пиво у нас дома закончилось и что мне не нравится, что он так много пьет, но тут мне пришло в голову, что мы с отцом сейчас переживаем момент, когда выпить пива не помешает нам обоим. Вдвоем.

Я достала две банки пива «Хайнекен» и, убедившись, что они достаточно холодные, неторопливо их открыла. В конце концов, если я прожила в мучительном неведении несколько лет, то вполне смогу потерпеть еще пять минут. В любой другой ситуации мы произнесли бы какой-нибудь тост, но сейчас нам было не до тостов. Мы оба сделали по большому глотку. Потом еще по одному. А мама тем временем лежала в больничной палате № 407 и ни о чем даже не подозревала.

— Бетти думает, что эта девочка — ее дочь. То есть твоя сестра.

Нельзя сказать, что такая мысль никогда раньше не мелькала в моей голове, тем не менее от слов отца у меня слегка закружилась голова. Я ведь не ужинала, выпила на голодный желудок пива, а тут еще и узнала шокирующую правду. Я поднялась со стула и пересела на диван: так я, по крайней мере, не рухну без чувств на пол.

— А ты что по этому поводу думаешь?

— Думаю, что сегодня мы ляжем спать поздно и спать будем плохо.

Я сходила еще за парой банок пива, но свою открывать не стала.

— Прости, — сказал отец, опустошив свою банку и принимаясь за мою. — Очень хочется пить. За два года до твоего рождения у нас родилась еще одна девочка. Но она родилась мертвой.

— Понятно, — сказала я, вспомнив об отрешенном выражении, которое частенько появлялось на лице матери и вызывало у меня раздражение. — Я что-то об этом слышала. Я думала, что она сделала аборт.

— Нет. Та девочка родилась тогда, когда и должна была родиться, не раньше и не позже, но при родах возникло какое-то осложнение, и когда она родилась, то не смогла нормально дышать.

Мысли у меня в голове ворочались очень медленно, я с трудом могла что-то соображать. Отец сел рядом со мной на диван и поправил пальцем очки.

— Тогда мы еще не были женаты. А я во время тех родов вообще находился в отъезде.

Он снял очки. Без них его глаза, казалось, отдалились от меня, почти исчезли.

— Ты куда-то ездил на своем такси?

Отец снова надел очки и сделал большой глоток из баночки. Потом он отрицательно покачал головой — так, как качает головой восьмилетний мальчик, отрицая, что он что-то разбил.

— Мои родители настояли на том, чтобы я поехал с ними в Рим. Им хотелось посетить Ватикан. Они буквально загорелись идеей, что мы должны поехать туда вчетвером — они вдвоем, Рафа и я.

Отец, если уезжал за пределы нашей автономной области, всегда потом очень подробно рассказывал нам обо всем. А вот об этой его поездке я никогда ничего не слышала — возможно, потому, что она напоминала ему о дочери, родившейся мертвой, и о двоюродном брате Рафаэле — человеке, похоже, изначально неплохом, но, тем не менее, пристрастившемся к наркотикам и теперь, должно быть, прозябающем и постепенно деградирующем в каком-нибудь уголке мира.

— Это был подарок, который родители хотели сделать мне. Они взяли с собой и Рафу, чтобы мне было веселее. К сожалению, они выбрали для этого самое неподходящее время. Мы остановились в отеле рядом с фонтаном Треви, обедали и ужинали в тратториях, а после ужина всегда шли на какое-нибудь представление. После представления мы с Рафой отправлялись куда-нибудь потанцевать. Я почти забыл о Бетти, у меня не оставалось времени даже на то, чтобы ей позвонить. Мне не хотелось звонить ей из гостиничного номера, потому что такие звонки стоят очень дорого, а когда я находился на улице, то мне либо не удавалось найти телефонную будку, либо все мое внимание занимало что-то другое. Я ничего не опасался, понимаешь? Я не предвидел опасностей, которые не являются очевидными. Жизнь казалась мне прекрасной, и после возвращения из этой поездки могли появиться реальные шансы на то, что отец раскошелится по-крупному и отсыплет мне деньжат на беззаботную жизнь. Я надеялся, что после того, как я вернусь, Бетти родит ребенка, девочку, мы поженимся и все будет хорошо. Понимаешь?

Я ничего не ответила. Я понимала то, что отец мне рассказывал, но не понимала, что же тогда произошло. По его словам, мама родила в то время, когда он находился в Риме. Пытаться связаться с ним, когда уже вот-вот начнутся схватки, ей было не так-то просто. Мои дедушка и бабушка со стороны матери жили в Аликанте и не приехали своевременно. Мама, получается, осталась одна-одинешенька. Ей пришлось в одиночку вынести удар судьбы, когда ей сказали, что ее дочь умерла. Она поступила в родильный дом в половину пятого утра и родила в одиннадцать.

— Когда я приехал двумя днями позже, все уже произошло. Она была так убита горем, так подавлена, что не захотела мне звонить. Она сказала, что для нее теперь уже ничего не имеет значения. Я настоял на том, чтобы мы немедленно поженились, и примерно через два года родилась ты. На этот раз я все время находился рядом и молился о том, чтобы не было никаких неприятных сюрпризов, чтобы все шло так, как должно идти.

Как и предвидел отец, я в эту ночь почти не спала. В четыре часа утра он закончил, время от времени открывая банки с пивом, рассказывать трагическую историю о моей маме и ее умершей дочке. После того как родилась я, мама вбила себе что-то в голову и принялась расспрашивать врачей о причинах, по которым ребенок может умереть во время родов. Она не могла понять, почему со мной у нее все закончилось так прекрасно, а с Лаурой — так плохо, если обе беременности, судя по ее самочувствию и по результатам анализов и ультразвуковых исследований, прошли без каких-либо осложнений. По ее словам, когда она впервые услышала, как я заплакала, ей вспомнилось, как плакала Лаура. Это заявление было неправдоподобным, потому что в последний момент родов ей ввели большую дозу успокоительного, но она, тем не менее, была уверена в том, что слышала плач. Может, во сне, но все же слышала. Кроме того, ей не показали труп умершей девочки: по заявлениям врачей, они просто не хотели еще больше травмировать психически и без того убитую горем мать. Мама не раз говорила отцу, что стоило ей только посмотреть на меня — и она сразу же почувствовала, что ее первая дочь была живой и что ее у нее похитили — похитили, как похищают автомобиль, кошелек с деньгами или ювелирное украшение. Поэтому, насколько я поняла, ее уверенность в том, что Лаура не умерла, постепенно крепла. Мой брат, как и я, родился без каких-либо проблем. Врач, принимавший роды, когда родилась я, и тогда, когда родился Анхель, сказал моей маме, что ее физическое состояние позволяет рожать и дальше, что ее беременность прошла прекрасно и что при рождении Лауры, по-видимому, произошло что-то чрезвычайное.

Когда я проснулась в девять утра, из родительской спальни доносился храп отца. В десять утра врачи начинали обход больничных палат. Я решила поехать в больницу к этому времени, чтобы узнать у них, как обстоят дела с малокровием моей матери. Иногда я всей своей душой желала, чтобы она поскорее оказалась в таком состоянии, которое даст им основание ее прооперировать и тем самым прекратить этот кошмар, а иногда мне хотелось, чтобы ее подольше не тащили в операционный зал и чтобы она еще некоторое время побыла в больнице, поскольку пребывание там дает ей возможность получать хороший уход, находиться под врачебным надзором и — самое главное — оставаться живой.

Я не стала будить отца. Он заслуживал того, чтобы отдохнуть. Он, должно быть, сбросил огромный камень с души, поделившись со мной великим секретом нашей семьи, благодаря чему ему уже не нужно было ничего от меня утаивать. Я теперь знала, что если пытаться унести с собой секреты в могилу, то это очень сильно расшатывает нервную систему. Фотография Лауры заинтриговала меня в свое время так сильно, что с того самого момента, когда я ее обнаружила, мир вокруг стал казаться мне полным иллюзий и обмана — как будто за каждой вещью, каждым человеком и каждым событием скрывалось что-то неведомое, а за этим неведомым — что-то еще более неведомое, а за ним — еще, еще, еще… За моими родителями, как выяснилось, скрывались совсем другая Бетти и совсем другой Даниэль. Да и за мной, возможно, скрывается совсем другая Вероника, которая может заявить о себе в любой момент. Даже Анхель — и тот, наверное, таит в себе совсем других Анхелей, которые будут появляться в его жизни один за другим. Теперь я уже могла разговаривать с отцом о своей умершей сестре, но вот заговорить о ней с мамой я бы не решилась. Я не знала, как она на это отреагирует. Я, конечно, могла бы сказать ей: «Не волнуйся, папа мне уже все рассказал». Но чего бы я этим добилась? Мама ведь привыкла верить в то, что мне ничего не известно.

Я позавтракала, разглядывая фотографию призрака нашей семьи, обитающего в тесном внутреннем пространстве портфеля из крокодиловой кожи. Если эта девочка — реальность, если она — та, кем ее считает мама, то затронула ли ее хоть в какой-то мере тоска, которую испытывали мои родители и которую косвенным образом испытывала я и еще более косвенным образом испытывал Анхель? Чувствовала ли она, как бьются наши сердца, — бьются где-то далеко-далеко от нее? Или она вообще ни о чем не знала? Если она и была на кого-то из нас похожа, так это на моего отца. Мне, впрочем, было неизвестно, какие у Лауры глаза — карие, как у меня, мамы и Анхеля, или же голубые, как у отца: на фотографии она щурилась от солнца. Она казалась одновременно и радостной, и задумчивой — как будто пыталась понять, каким человеком она станет в будущем. Ее волосы были светло-каштановыми и, похоже, очень тонкими и шелковистыми.

Мне удалось выведать у отца, что мама, вопреки его возражениям, наняла детектива и тот смог выяснить, в какую школу ходит Лаура. Эта фотография была сделана на школьном дворе во время переменки. Затем расследование было приостановлено, потому что у моих родителей больше не было на него денег. Они ведь обращались в одно из местных детективных агентств, а их услуги стоят дорого. Это агентство находилось в нескольких кварталах от нашего дома. Чтобы найти его, нужно было идти по улице и смотреть на вывески на уровне второго этажа. Я знала, где это агентство находится. Я много раз обращала внимание на эту вывеску как на что-то абсолютно чуждое и той улице, на которой она находилась, и тем людям, которые шли по этой улице. Получалось, что мама когда-то давно зашла в это детективное агентство. Я мысленно представила себе, как она рассказывает самую печальную историю на свете незнакомому ей человеку… Мне подумалось, что, возможно, мама накопила тот миллион песет, который сейчас лежал в кармане норковой шубы, чтобы заплатить детективу за продолжение расследования. Она наверняка пыталась найти Лауру и сама в то время, когда отец находился на работе, а мы с Анхелем — в школе, а затем, когда она устроилась на работу продавщицей, доставляющей товары, у нее появилась прекрасная возможность ходить по домам. Чего я не знала — так это того, добилась ли мама в своих поисках хоть каких-нибудь успехов. Возможно, этого не знал и отец. Из глубин памяти стали выплывать воспоминания о некоторых странных эпизодах моей жизни.

Мне припомнился один зимний день. Мне тогда было десять лет. В этом возрасте, хотя я и отличалась рассеянностью, я уже замечала все, и все то, что я замечала, отпечатывалось в моем мозгу — как отпечатываются следы на мягкой глине. В те времена я не понимала смысла всего того, что видела, и даже не пыталась анализировать ситуацию. А вот теперь — начала пытаться. Хотя я, как правило, возвращалась домой из школы одна, а точнее с братом, потому что школа находилась в конце улицы, на которой мы жили, маму иногда охватывало беспокойство и она приходила забирать нас после занятий. Мама говорила, что не хочет отягощать меня ответственностью за брата, но теперь я поняла, что ей просто иногда бывало трудно побороть в себе боязнь того, что меня с Анхелем кто-то похитит. В тот конкретный день, когда мы вышли из школы, мама ждала нас возле входа. Она сказала нам, что мы сейчас кое-куда поедем. Мы спустились в метро. Анхель чувствовал себя уставшим, а потому поставил свой школьный рюкзачок на пол и уселся на него сверху. Мне в метро нравилось. Какой-то паренек с косичкой тренькал на гитаре, стоя рядом с эскалатором и разглядывая проходящих мимо девушек. Что меня тогда волновало меньше всего, так это зачем маме вдруг понадобилось ехать в такую даль. В те времена — времена нескончаемо долгого детства, когда все очень сильно меняется в жизни буквально каждый год (а то и каждый месяц) — мама всегда боялась, что с нами что-нибудь случится.

Мой брат был одет в куртку цвета морской волны, с капюшоном, а я — в пальто в большую черную и белую клетку. На нашей маме был пуховик, полы которого доходили ей до колен, поэтому она казалась толще, чем была на самом деле. Она стояла, держась за поручень, и ее ладонь находилась в нескольких сантиметрах от ладони женщины, одетой в бежевое пальто с коричневым поясом и стоячим воротником и в кожаные перчатки — такие тонкие, что было видно проступающие под ними жилки. Мне захотелось быть такой же элегантной, как эта женщина, и никогда больше не надевать шерстяную шапочку, которую я носила уже пять лет и которая, к моему сожалению, все никак не рвалась и не изнашивалась. А еще мне захотелось, чтобы мама привлекала к себе чье-нибудь внимание так, как эта женщина в бежевом пальто привлекла мое. Я посмотрела в темноту, которая мелькала за окнами вагона.

Я не знаю, где именно мы вышли из метро. Это было неприветливое и темное место с высокими деревьями, светом из окон и немногочисленными фонарными столбами. Брат сказал, что ему хочется есть, и мама тут же вспомнила, что у нее в сумке лежат два бутерброда. Анхель взял один из них и начал разворачивать серебристую бумагу, в которую он был завернут. Я же была недостаточно голодна для того, чтобы захотеть вытаскивать руки из карманов. Мы подошли к строению, похожему на школу. Зайдя в школьный двор, мы остановились перед площадкой с баскетбольными корзинами, где играли девочки немного старше меня. Мама велела нам сесть на скамейку и подождать, потому что у нее тут есть кое-какие дела. Она вошла в здание, а затем вышла и принялась наблюдать за игрой в баскетбол. Поскольку я начала бросать на нее недоуменные взгляды, она объяснила, что ей нужно здесь кое с кем поговорить. Анхель, сидя на скамейке, доел бутерброд и пошел играть на площадку неподалеку. Ему очень нравилось кувыркаться и при этом было наплевать на то, что он может вляпаться во что-нибудь и на этой площадке, и на выложенном плитками пыльном полу супермаркета, где он тоже, бывало, кувыркался. Еще он любил носиться из стороны в сторону и вдруг ни с того ни с сего падать на пол.

— Что ты там разглядываешь? — спросила я у мамы, изнывая в ожидании, когда же мы отсюда уйдем. — Мне нужно делать уроки.

— Делай их на скамейке. Мы уже скоро пойдем.

Я не нашла в себе душевных сил доставать из школьного рюкзачка учебники, которые я привыкла штудировать только на видавшем виды дубовом столе у нас дома в кухне. Я терпеть не могла делать что-то, что явно не соответствовало окружающей меня обстановке и ситуации, в которой я находилась, а именно такое несоответствие в этот момент и имело место. Мама явно не вписывалась в число других людей, которые наблюдали за происходящим на спортивной площадке, время от времени дыша себе на ладони, чтобы согреть их, а она стояла, как прикованная, возле металлического ограждения.

— Я прошу вас немножечко потерпеть! — сердито сказала она, когда брат подошел к ней и начал ныть, что ему скучно. Она при этом даже не оторвала взгляда от того, что происходило на освещенной территории площадки. Свет от прожекторов падал на бегавших туда-сюда и прыгавших девочек и на судью, который держался так, словно судит один из матчей Национальной баскетбольной ассоциации США.

Поскольку мне не хотелось, чтобы мама разозлилась, я сказала Анхелю, что мы пойдем играть в прятки. Играть с ним мне, правда, было совсем не интересно. Когда мама наконец-то повернулась к нам, то посмотрела на нас взглядом, которым обычно смотрела в том случае, когда говорила, что любит нас больше всего на свете. Она сказала, что мы уходим. Анхель побежал впереди меня и мамы. От сосен слева и справа от нас тянулась какая-то дымка. Мама стащила с головы шапку и с силой тряхнула шевелюрой.

— Мне поручили передать кое-что одному человеку, но он не пришел. Из-за них у нас пропал день. Чтобы как-то вам это компенсировать, мы пойдем сейчас в «Бургер кинг» и съедим там по огромному гамбургеру.

Анхеля это заявление мамы привело в восторг, потому что вместе с гамбургером в кафе «Бургер кинг» всегда давали маленькую пластмассовую машинку. Я взяла маму за руку, она сжала мою ладонь, и мы шли так, вместе махая руками то вперед, то назад, аж до самого метро.

Когда мы наконец подошли к входной двери нашего дома, отец открыл ее еще до того, как мама успела вставить ключ в замочную скважину. У него было встревоженное выражение лица, но, увидев, какие мы все трое радостные, он поправил кончиком пальца очки и сказал, что в этом доме мы все делаем то, что нам нравится. При этом он покосился на маму. Ее лицо раскраснелось, глаза блестели, волосы слегка заиндевели от холода. Она сняла черный пуховик и осталась в синем облегающем свитере, в котором выглядела в десять раз красивее. Теперь она была уже не той невзрачной женщиной, какой показалась мне в метро, а милой Бетти. Мама подошла к отцу и поцеловала его в губы.

— Мы уже поужинали, — сказала она.

— Гамбургерами, — добавил Анхель.

— Очень хорошо. А у меня еда была намного проще, — сказал отец, в шутку принимая очень серьезный вид, отчего мы втроем дружно заулыбались…

Возможно, в тот день мы с Анхелем, сами того не зная, видели Лауру. Я не обратила внимания ни на одну из девочек, игравших в баскетбол, поскольку больше думала о маме, об Анхеле и о странности ситуации, в которой я оказалась. Придя в ту, абсолютно чужую для нас школу, Анхель, мама и я как бы уподобились тем предметам, которые находят археологи и которые принадлежат к какой-то другой, далекой эпохе — такие, как, например, дубинка из каменного века или топор с окаменевшей деревянной ручкой, изготовленный много тысяч лет назад.

 

11

Мать Вероники: состояние улитки

Мою маму усадили в кресло на белую простыню с голубой каймой и стали рассматривать ее лодыжки и исхудавшие ступни. Увидев меня, она улыбнулась. Даже для этого ей пришлось сильно напрячься. Ее глаза показались мне невероятно огромными.

Она никогда не была худой. Я в этом похожа на нее. Мы обе были плотненькими, крепкого телосложения, среднего роста. Нам с ней никогда не помогали физически, потому что со стороны всегда казалось, что мы в помощи отнюдь не нуждаемся. Что касается волос, то когда мама не заплетала их в косу и не делала из них на затылке хвост, она зачесывала их с пробором в левой части головы, и при этом с правой стороны у нее на плечо спадала черная волнистая грива. Теперь ее волосы не были волнистыми, и поскольку они во многих местах уже поседели, было непонятно, брюнетка она или блондинка. Моей маме было сорок два года.

Отец никогда не обращал внимания на худеньких женщин, даже если они обладали внешностью супермодели. Ему нравились женщины плотного сложения, а в те времена, когда он познакомился с мамой, она еще, наверное, была веселой, обаятельной и смелой. Он ее обожал, потому что мама, когда забеременела Лаурой, не стала даже заводить речь о свадьбе и узаконивании отношений. Она не боялась ничего, что могло с ней произойти, и поэтому отец не обратил внимания ни на какую другую женщину, хотя родители и твердили ему, что он заслуживает чего-то лучшего. Когда отец рассказал мне об этом предыдущей ночью — без сожалений и вообще без каких-либо особых эмоций, с серьезным видом и с банкой пива в руке, — мне припомнились случаи, когда мама что-то громко пела, смеялась над чем-то или брала моего маленького брата на руки и кружилась так, что он словно летел по воздуху; когда она бежала с нами по пляжу и когда мы зарывали ее в песок, делая ей из песка огромные груди с огромными соскáми; когда она щекотала отца так, что он начинал смеяться до слез; когда мы все на время забывали о том, что у нее проблемы с психикой, и о том, что с ней произошло событие, которое стало трагедией всей ее жизни; когда она покупала себе новое платье, распускала волосы, наносила макияж и шла со своим мужем — самым красивым мужем из всех мужей — в кино или поужинать в какое-нибудь из окрестных кафе; когда ей удавалось скинуть пару килограммов, в результате чего джинсы начинали на ней болтаться, и мы отправлялись вдвоем за покупками… В такие моменты нашей жизни я была счастлива, даже очень, не задумываясь о том, что так должно было быть всегда и что так могло быть всегда, если бы с той девочкой не случилось несчастье.

Я села на край кровати и стала смотреть пристальным взглядом на маму, словно ожидая, что она расскажет все сама и мне не придется задавать ей никаких вопросов. «Расскажи мне все, что ты знаешь о Лауре. Черт побери, ты ведь не виновата в том, что произошло, и мы тоже, и она. С нами всеми так жестоко обошлась жизнь. Когда ты поправишься, мы станем искать ее вместе, и мы ее найдем. Она будет жить с нами. А если и не будет, то тебя, по крайней мере, успокоит уже то, что она жива-здорова и ты ее не потеряла. Это теперь станет моей целью».

— У тебя что-то не так? Ты поступила в университет? С Анхелем все в порядке? — спросила мама, слегка приподнявшись в кресле.

Я кивнула.

— Тебе не следует переживать за результаты. Они знают, что делают.

Я имела в виду врачей. Мне теперь было ясно, какие неправильные шаги сделала мама, пытаясь удержать историю с Лаурой в тайне. Впрочем, она ее толком и не утаивала, а просто я не сумела ничего понять, потому что мне не хотелось становиться человеком, очутившимся в неподходящем месте в неподходящее время. Я взяла маму за руку — руку столетней старухи. Я пожертвовала бы чем угодно ради того, чтобы она сама поняла, что я уже все знаю, что мне далеко не все равно, что я считаю это испытанием судьбы и что я буду за нее, свою маму, бороться.

— По крайней мере, меня поместили сюда задолго до того, как начнутся твои занятия. Я не хочу, чтобы ты пропустила хотя бы один день.

— Не переживай, к началу моих занятий ты уже наверняка будешь дома.

Врачи сказали, что пока еще нецелесообразно делать операцию — что, по правде говоря, для меня было облегчением. Еще немного времени.

Я сходила на улицу, чтобы купить журналы. Посидев еще с мамой, я ушла в то же время, как и обычно. Я сказала, что нужно взять кое-какие книги в библиотеке и навести порядок у нас дома, то есть заняться тем, что мама считала обязательным. Она попросила принести записную книжку с данными ее клиентов: ей не хотелось подводить ни фирму, на которую она работала, ни Анну. Они ведь ей доверяли. И тут мне пришло в голову, что Анна даже понятия не имеет, что мама находится в больнице. Пожалуй, следовало сообщить ей об этом, чтобы она навестила маму и попыталась ее подбодрить.

Что касается меня самой, то я решила разыскать эту Лауру и привести ее к маме в больничную палату. Хотя это, возможно, и не даст такого результата, какой дала бы удачная операция на сердце, однако у нее на душе наступит спокойствие, и после двадцати лет периодических грозовых предупреждений бури уйдут в прошлое навсегда. Сидя в автобусе, я стала обдумывать что-то вроде плана действий.

Выйдя на остановке рядом с нашим домом, я медленно пошла мимо стадиона. Были слышны звуки ударов, щебетанье птиц, ржание лошадей. Чувствовался запах свежескошенной травы. Люди с безразличным видом шли мимо меня по улице, деревья отбрасывали на меня и на этих людей свою тень. Мне подумалось, что я могу на время позабыть о своих горестях и начать радоваться жизни. Придя домой, я открыла все окна, которые мама обычно оставляла прикрытыми и с опущенными жалюзи, и, включив радио, выбрала волну, где играла музыка. Напевая себе под нос самым высоким тоном, на какой только была способна, я достала из ящика письменного стола записную книжку, принести которую меня попросила мама, папку и стопочки каких-то бумаг. Перенеся их на стол из красного дерева, я стала их просматривать. На этих бумагах была напечатана информация о товарах, которые маме надлежало периодически приносить домой тем или иным клиентам. Сведения о тех, кто пока еще ничего не заказал, мама держала отдельно. Я перебирала листки: заказы, описания товаров с ценами, несколько возвратов. Все было приведено в более-менее стройную систему, хотя смысл некоторых записей, дат и пометок был понятен только лишь моей маме.

«Мама, помоги мне. С чего начать? С этого психиатра? Есть ли какой-то тайный смысл в том, что я, открыв записную книжку наугад на букве “М”, наткнулась именно на него? Доктор Монтальво…» Визиты к психиатру тяжело сказались на нашем семейном бюджете, поскольку мама в те времена еще не работала. Как бы там ни было, мне нужно было с чего-то начать. Если я поговорю с этим психиатром, то, по крайней мере, узнаю из уст авторитетного человека, как правильнее поступить — попытаться разыскать мою сестру в надежде на то, что она и в самом деле осталась жива, или же отдать предпочтение позиции, которую занял отец.

Мама, по-моему, посещала психиатра в течение двух лет. Поначалу она ходила к нему довольно часто, затем — один раз в месяц, причем всегда по четвергам во второй половине дня, после того как мы приходили из школы. Иногда за нами присматривала соседская девочка, которая была на два или три года старше меня. Мама приводила себя в порядок и, прежде чем выйти из дому, в последний раз долго смотрела на себя в зеркало, словно перебирая в уме все то плохое, о чем ей предстояло рассказать врачу. Ее лицо при этом мрачнело.

Я, долго не раздумывая, позвонила в консультацию, мысленно молясь о том, чтобы нужный мне психиатр уже вернулся из отпуска. Оказалось, что он вернулся, но прием у него уже расписан на два месяца вперед. Как я ни старалась, мне не удалось убедить бесчувственную секретаршу, что мой случай не терпит отлагательств. Два месяца! В другое время я сочла бы это не таким уж и большим сроком, но в ситуации, в которой оказалась мама, они показались мне вечностью. Я не могла позволить, чтобы кто-то навязывал мне свой ритм. Мама отзывалась о докторе Монтальво как о человеке, который знает, что такое жизнь, пока не перестала ходить к нему — наверняка из-за нехватки средств — и не перестала его упоминать.

В тот же день в четыре часа, то есть еще до того, как начнется время приема, я приехала в консультацию. На небе сияло яркое и жаркое солнце. Консультация располагалась на улице Генерала Диаса Порлиера. На этаже, где она находилась, пол был выложен натертым до блеска и поскрипывающим под ногами паркетом. Не было слышно ни шума, ни чьего-либо дыхания: тишину нарушал лишь шелест страниц журнала, который листала секретарша. Я сказала, что мне очень срочно нужно поговорить с доктором, и она, посмотрев на меня с насмешливой улыбкой, ответила, что к таким ухищрениям обычно прибегают те, кто хочет попасть к нему на прием без предварительной записи. Я сказала, что пыталась записаться на прием и что никак не могу ждать целых два месяца. Эти мои слова влетели ей в одно ухо и вылетели в другое. Она, видимо, уже привыкла чувствовать отчаяние в голосе посетителей, однако мне, чтобы добраться до этой консультации, пришлось ехать на автобусе и с двумя пересадками на метро, поэтому я не собиралась уходить отсюда ни с чем.

— Вы, по крайней мере, могли бы сказать ему, что я пришла. Я дочь Роберты Моралес.

Имя и фамилия моей матери ей ни о чем не сказали — а если бы и сказали, то это все равно на нее никак не повлияло бы.

— Врач еще не пришел, а когда придет, то не сможет вас принять. В ноябре — пожалуйста.

— Хорошо, — сказала я. — А когда в ноябре?

— В конце ноября.

— Замечательно, — улыбнулась я своей самой лучшей улыбкой, когда она дала мне визитную карточку психиатра, указав на ней дату и время, на которое я записана на прием. — А где тут у вас туалет?

— В конце коридора.

Коридор, пол в котором скрипел так, как будто вот-вот развалится подо мной на кусочки, был очень длинным, с поворотами и углами. Туалет, по-видимому, находился в другом крыле здания. Когда я отошла по коридору достаточно далеко для того, чтобы секретарша меня не видела, то остановилась и стала прислушиваться. Наконец я услышала, как какой-то человек поздоровался с этим бесчувственным созданием. Выглянув из своего укрытия, я увидела мужчину лет семидесяти пяти, с усами и со шляпой в руке.

— Как дела, доктор? Готовы к тяжелому рабочему дню?

— Как всегда, Юдит. Дай мне минут десять, и пусть заходит первый пациент.

— Сведения о пациентах уже у вас на столе.

Я зашла в кабинет вслед за врачом.

— Извините, но Юдит сказала, что я могу зайти.

— Но ведь я еще даже не надел халат, — сказал врач, протягивая руку к телефону.

— Пожалуйста, я отниму у вас всего несколько минут. Вы можете надеть халат и при мне. Не знаю, помните ли вы мою мать. Ее зовут Роберта Моралес.

По выражению лица врача я поняла, что он ее помнит.

— А что с ней произошло? Она когда-то ходила ко мне на прием, а потом вдруг перестала.

Сняв пиджак, доктор Монтальво остался в рубашке в розовую и белую полоску и фиолетовом галстуке. Когда он надел халат, остался виден только галстук. Врач сел за стол и откинулся на спинку кресла.

— Мама всегда говорила, что, чтобы узнать, что такое жизнь, нужно поговорить с вами.

Легкая улыбка, обозначенная еле заметным движением губ, показала мне, что комплимент доктору понравился и он ждет, что я скажу ему что-то еще.

— Я совсем недавно узнала о трагедии, происшедшей с моей матерью. Не знаю, помните ли вы об этом — ну, то есть о том, что у нее умерла при рождении дочь и мама считает, что та не умерла, а жива. Сейчас моя мать находится в больнице, она серьезно заболела, но вплоть до недавнего времени она неустанно разыскивала эту дочь.

По мере того как я говорила, поза доктора Монтальво становилась все более напряженной, и этого не мог скрыть даже белый халат. Еще у него буквально на пару секунд изменилось выражение лица, но поскольку время для меня сейчас текло очень медленно — секунды казались минутами, — я легко уловила это изменение.

— И она ее нашла?

Я отрицательно покачала головой. Врач хлопнул ладонью по столу.

— Я говорил, чтобы она выкинула все это из головы. Я говорил это же твоему отцу. Мы что, все сумасшедшие? В таких случаях, как с твоей мамой, это самое худшее из всего, что может произойти. Пациент входит в состояние улитки, и тогда помочь ему очень трудно. Я не понимаю, почему она проигнорировала мой совет. Тебе необходимо убедить мать выкинуть все это из головы. Если ей сказали, что ее дочь умерла, — значит, она умерла. Во всем остальном нет никакого смысла, никакой логики.

— Вы полагаете, что предположение о том, что та девочка осталась живой, — всего лишь фантазии?

— Ну конечно же это всего лишь фантазии. Неспособность выносить тяжелые удары судьбы — признак психической незрелости человека.

Доктор разволновался и разговаривал громким голосом. Мне подумалось, что он, по крайней мере, отнесся к трагедии моей матери неравнодушно и что она зря перестала к нему ходить: возможно, если бы мама не прервала курс лечения, ее психическое состояние значительно улучшилось бы и она смогла бы наконец почувствовать себя счастливой. Я уже собиралась сказать, что она, возможно, все же последует его совету, но тут вошла Юдит, лицо которой прямо перекосилось от злости.

— Так я и думала, — сказала она, с ненавистью глядя на меня. — Я когда увидела, что вы не вернулись из туалета, сразу догадалась, что вы решили схитрить. Она проскочила к вам без очереди, доктор.

— Не имеет значения. Так даже лучше.

Я поблагодарила врача, взяла свой рюкзачок, который использовала вместо дамской сумочки, и направилась к выходу, думая при этом, что отец и доктор Монтальво придерживаются одного и того же мнения, но меня остановил раздавшийся за спиной голос Юдит:

— За прием у врача нужно…

— Я принесу деньги в ноябре, — сказала я в ответ, направляясь к двери.

Я вышла в коридор и быстро сбежала по лестнице. В жизни моей матери произошло трагическое событие, и все кому не лень пытались нажиться на ее горе. Воображаю, как сейчас злится эта Юдит! Я мысленно представила, как она помчалась по скрипучему паркету в кабинет психиатра и начала рассказывать о том, как гнусно я поступила. Я также представила, как доктор невнимательно слушает ее, размышляя о ситуации, в которой оказалась наша семья. Он ведь не был одним из тех черствых надзирателей в сумасшедшем доме, которых показывают в фильмах, и, наверное, в той или иной степени чувствовал боль, которую причиняли его пациентам их душевные раны.

Судя по тому, что сказал психиатр, я поступила правильно, утаив от матери, что мне уже известен ее секрет, иначе и я тоже вошла бы в «состояние улитки». Впрочем, в действительности я и так уже находилась в таком состоянии и не могла закрывать на все глаза, потому что постепенно узнавала все больше и больше. Если моя сестра жива, я ее разыщу. Я шагала в сторону центра города, стараясь идти по самым тенистым тротуарам, и скользила по витринам невидящим взглядом. Чувствуя, как жизнь помимо моей воли проникает через все поры, я пыталась вспомнить маршрут, по которому проследовали мама, брат и я в тот далекий зимний день, когда ездили смотреть, как какие-то девочки играют на спортивной площадке в баскетбол.

Я напомнила о той нашей поездке маме, когда пришла навестить ее на следующий день.

— Забудь об этом, — ответила она. — Это была глупость. Мне тогда рассказали об этой школе, и я захотела собственными глазами увидеть, что она собой представляет.

Я спросила у мамы, как называется эта школа и по какому адресу находится. Мама откинулась на подушку: она чувствовала себя усталой.

— Я этого не помню, Вероника. Прошло уже много времени.

Она произнесла это «Прошло уже много времени» таким безучастным голосом, словно речь шла о чем-то давно забытом. У меня невольно мелькнула мысль, что все это уже, возможно, не имеет для нее значения, что она уже вышла из своего состояния улитки и то, что я замыслила сделать, тоже не имеет смысла. Тем не менее я не могла не попытаться «копнуть» чуть-чуть глубже.

Мама попросила позвонить двум-трем ее клиентам и отнести им заказанные товары, которые все еще оставались у нас дома. Меня зло брало при мысли, что мама заболела именно сейчас, когда у нее была эта работа, способная существенно ослабить ее одержимость идеей поисков Лауры.

Я сказала, что могу заниматься клиентами вместо нее, пока не начались занятия в университете, и эти слова напомнили мне о том, что моя собственная жизнь пошла как-то наперекосяк. Мне, конечно, не хотелось врать матери и говорить, что я поступила в университет, хотя на самом деле никуда не поступила, однако, если бы я сказала правду, она очень огорчилась бы. Для того и существует ложь, чтобы можно было скрывать от других людей горькую истину.

Мама объяснила, что я должна делать. Я невольно растрогалась, видя, как она переживает за то, чтобы все шло так, как и раньше. Она дала мне номера телефонов, по которым следует позвонить, и попросила быть очень внимательной и ничего не перепутать: тогда клиенты не станут возмущаться и начальство не заметит, что вместо нее работает кто-то другой. Работа имела для мамы большое значение, и она организовала ее весьма неплохо. Она очень верила в себя и полагала, что то, что она делала, невозможно сделать лучше. Разговаривая со мной, она выглядела грустной и подавленной, однако с психикой у нее сейчас все было в порядке.

— Ну вот и все. Будь очень осторожна с записями о клиентах и ни в коем случае их не потеряй. Держи их не в руке, а в сумке или рюкзачке — в общем, в том, что ты привыкла носить с собой и о чем сразу вспомнишь, если случайно где-нибудь оставишь.

Мама никогда не забывала никаких предметов — ни ключей от дома, ни книг — на столике в каком-нибудь кафе или кафетерии. Она всегда обо всем помнила. Она не была ни забывчивой, ни рассеянной.

— Мама, ты помнишь психиатра, к которому ходила, когда я была маленькой?

Она глазами спросила меня: «Почему ты задаешь этот вопрос?»

— Почему ты решила к нему обратиться? Зачем он был тебе нужен?

Мамины руки выглядели, как руки столетней старухи, но глаза ее стали похожими на глаза пятилетней девочки, когда она с самым невинным видом посмотрела на меня.

— Такое бывает в жизни. Лучше отправиться в сумасшедший дом, чем отравлять жизнь людям, которых любишь.

— А почему ты перестала к нему ходить?

— Потому что у меня больше не было на это времени и денег. И потому что я перестала ему доверять.

— Психиатры — как исповедники. Излить душу — это всегда помогает.

— Не знаю, что тебе и сказать. Мне не понравилось, как он себя повел. Он мне не помогал.

— Возможно, причина заключается в том, что он не говорил тебе того, что ты хотела слышать.

— Мне тоже приходила в голову такая мысль, но если бы я его послушала, моя тоска только усилилась бы, поэтому я решила к нему больше не ходить. — Ее глаза пятилетней девочки улыбнулись мне. — Тебе это совсем не нужно.

— Я просто из любопытства.

Она откинулась на спинку кресла и поерзала немного, устраиваясь поудобнее.

— Не знаю, что сталось с этим человеком. Мне запомнилось, что он все время держал в руке свою шляпу.

Я поцеловала маму на прощание. В последнее время я всегда целовала ее только в лоб, чтобы не передавать ей никаких микробов.

Я не успевала посетить за день и половины клиентов, которых посещала мама, потому что мне приходилось ездить на общественном транспорте. Возможно, маме все-таки удастся выздороветь, и тогда я смогу начать готовиться к сдаче экзамена по вождению автомобиля, чтобы можно было получить водительские права. А пока что я не хотела думать о своем будущем: все мои мысли были заняты тем, что будет с мамой. Почти все ее клиенты имели слегка инфантильную внешность и проявляли большой интерес ко всяким новинкам — независимо от возраста и места, где они жили. Я изъездила весь город с севера на юг и с запада на восток, заходила и в роскошные особняки, и в квартиры по пятьдесят квадратных метров, общалась и с двадцатилетними спортсменками, и с восьмидесятилетними немощными старушками. Многие женщины среднего возраста говорили мне, что нашли в лице моей матери подругу и проводника в мире водорослей и сои. Поначалу они меня даже не пускали за порог, а просто брали заказанные товары и подписывали квитанцию с выражением разочарования на лице из-за того, что к ним пришла не Бетти. Однако когда я сообщала, что я ее дочь и — как меня проинструктировала мама — что я принесла им новую партию косметики, основанной на особых свойствах чая, они приглашали меня в гостиную. Я говорила им, что Бетти поехала на специализированные курсы в Японию и что им необходимо всего лишь немножко потерпеть, потому что, когда она вернется, в их жизни наступит крутой поворот. «Вот здорово!» — радовались они.

Побывав в превеликом множестве гостиных, я, пожалуй, уже могла бы написать целую книгу о диванах, низеньких журнальных столиках, телевизорах, музыкальных центрах, книгах — или их полном отсутствии в гостиной, — шторах, жалюзи и запахах, которые исходят из различных баночек с косметическими средствами, когда открываешь их в какой-нибудь гостиной. Я также могла бы написать еще одну книгу — об одежде, в которой ходят дома. Мне доводилось сталкиваться в этом плане с разными людьми: от тех мужчин и женщин, которые были одеты так, словно с минуты на минуту им предстояло стать принцами или, соответственно, принцессами, до тех, которые совершенно невозмутимо встречали меня в практически обнаженном виде. Мама знала всех этих людей, как свои пять пальцев. Ей нравилось, когда я подробно рассказывала о своих приходах к ним. «Дом ужасов», «роковая женщина», «хрустальный дворец», «крепость», «чердак», «неряха» — такого рода клички она давала своим клиентам и их жилищам. Мы с мамой стали близки как никогда. Я теперь была ее жизнью за пределами больничной палаты, ее глазами и ее языком. Она поучала меня, как следует обращаться с клиентами, чтобы они оставались довольны. По ее словам, товары — это только половина того, что они покупают. Вторая половина — это надежда на лучшую жизнь и ощущение своей принадлежности к какой-то особой категории людей, которые приобщаются к новым благам раньше других. Никто не хочет быть частью отсталой серой массы. Нужно рассказывать клиентам о самых последних новинках, о том, что еще почти невозможно найти в Испании, но уже вовсю продается в таких богатых странах, как Объединенные Арабские Эмираты.

Врачи в больнице сказали, что мама поправляется очень медленно и что ее выздоровление процентов на пятьдесят зависит от душевного состояния и веры в то, что все будет хорошо.

Правда же заключалась в том, что половина жизни, половина здоровья, половина кремов из веществ, якобы добытых с морского дна, половина красоты, радости и отчаяния, половина вообще всего была ненастоящей, была всего лишь иллюзией — как дым ароматических палочек, которые мама давала в качестве подарка клиентам, заказывавшим товаров на сумму более ста тысяч песет.

Мама также сообщила мне, кто из клиентов отличается упрямством, пробовать перебороть которое лучше даже не пытаться. Некоторые клиенты пускали ее к себе домой просто от скуки — чтобы было с кем поговорить. К числу таких клиентов относилась Грета Валеро, которой мама дала кличку Воровка. Мама не захотела объяснять мне, что конкретно та у нее украла. Она сказала, что это не так уж важно. «Держись от нее подальше. Мне нужно было вычеркнуть ее из списка клиентов, но я это сделать забыла. Она заказывает самые дорогие товары, но не расплачивается за них. Ни в коем случае к ней не ходи», — сказала мне мама. В мамином списке имя этой женщины было обведено жирной красной линией, образующей на бумажном листке большой круг — чтобы сразу было понятно, что этот «клиент» нас не интересует.

 

12

Лаура и мадам Николетта

В тот полдень — это произошло три года назад — нас после окончания экзамена ждала мадам Николетта, одетая в длинное, до щиколоток, летнее платье, огромную шаль, хорошо защищающую от ветра, и платок (его она накинула на голову). На ней было несколько ожерелий, несколько браслетов, несколько колец — в общем, столько всего, что можно было бы заполнить прилавки небольшого магазинчика, торгующего украшениями. Она привезла нас, четырех своих учениц, на конкурсный отбор в балетную школу, в которой готовили балерин для Национального балета Испании. Я была самой старшей из всех, потому что мадам Николетта терпеливо ждала, когда же я наконец буду подготовлена достаточно хорошо — то есть ждала того, что так никогда и не наступило. Если меня в конце концов и привезли на этот конкурсный отбор, то исключительно по настоянию бабушки Лили, подозревавшей, что преподавательница относится ко мне необъективно. Лили сгорала от нетерпения в ожидании того, что сможет говорить своим друзьям, клиентам нашего обувного магазина и вообще всем, кто захочет ее слушать, что ее внучка готовится стать балериной Национального балета Испании.

Я сдала экзамен очень плохо и сильно переживала по этому поводу. Мадам Николетта, наверное, переживала еще больше. Я вышла побледневшей от бессмысленных усилий, которые пришлось приложить перед комиссией, в итоге досрочно отправившей меня восвояси. У меня возникало желание добровольно признать свое поражение еще в середине этого испытания, потому что я знала, что другие девочки пройдут его гораздо лучше меня и у меня нет никаких шансов. Мадам Николетта посмотрела мне прямо в глаза.

— Ну, теперь все уже позади, — сказала она нам четырем, но мне было понятно, что эта фраза касается прежде всего меня.

Тут к нам подошла — поспешными шагами и запыхавшись — моя бабушка Лили. Судя по выражению лица, она очень злилась из-за того, что не смогла уйти из нашего обувного магазина раньше и, соответственно, не смогла ни во что своевременно вмешаться. Глаза у нее сверкали. Первое, что она сделала, — это впилась взглядом в медальон, который заставила меня надеть, потому что сама носила его еще с детских лет. Затем она привлекла меня к себе, к своей белой кофточке. Я прижалась лицом к ее плечу и почувствовала запах духов, которые она всегда распыляла себе на шею. У меня появилось какое-то тошнотворное ощущение в желудке, мне захотелось плакать. Какой позор! Я подумала, что сейчас скажу, чтобы она ушла, не присутствовала при унижении, которое мне вот-вот предстоит пережить.

— Как она выступила? — спросила бабушка у преподавательницы с такой надеждой в голосе, что мне захотелось умереть от стыда.

— Хорошо, — коротко ответила мадам Николетта. Потом она обхватила меня за плечи, и я, оказавшись среди ее браслетов и складок шали, вдруг почувствовала себя в безопасности и облегченно вздохнула. — Самое главное — это усилия, которые эти девочки приложили в течение прошедших лет. Они пойдут им на пользу и останутся с ними на всю жизнь.

У бабушки Лили исказилось лицо, помрачнел взгляд, перестали блестеть глаза и исчез румянец на щеках. Она достала носовой платок и вытерла пот на лице — осторожно, капельку за капелькой, чтобы не испортить макияж. Она начала осознавать, что все ее мечты пошли прахом.

Бабушка Лили скрестила руки на груди и молча стояла с серьезным видом до тех пор, пока на двери аудитории не вывесили лист бумаги. К нему тут же подошли и Лили, и Николетта, и все другие девочки со своими мамами. В списке не было только моей фамилии.

Моя бабушка пошла прочь, чувствуя себя раздавленной и стараясь не встречаться взглядом с другими людьми. Я, даже не успев поздравить подружек, поплелась вслед за ней. Преподавательница принялась разговаривать о чем-то с сияющими матерями талантливых юных балерин, бросив, наверное, взгляд-другой мне вслед.

— Я знаю, почему она не хотела приводить тебя сюда, — сердито сказала Лили, когда мы сели в автомобиль и пристегнулись ремнями безопасности. — Ей хотелось протолкнуть своих любимиц.

— Они способнее меня, бабушка. Они более гибкие, и слух у них лучше.

— Больше мне такого не говори, поняла? Это все махинации. — Бабушка вела машину очень небрежно, почти не глядя на дорогу. — Столько лет усилий, поездок на эти твои занятия, столько уговоров, столько изношенных балетных тапочек, столько надежд — и вот тебе результат.

— Бабушка, пожалуйста, не огорчайся, я снова попытаюсь в следующем году.

— В следующем году ты будешь уже слишком взрослой, и тебя точно не примут. Ты туда не поступила — все, точка. И больше не называй меня бабушкой, — сказала Лили, поворачивая голову ко мне с таким выражением лица, что мне захотелось, чтобы мы врезались в дерево и все мои мучения закончились навсегда.

 

13

Вероника и «роковая женщина»

Мне не раз и не два приходило в голову, что нужно бы позвонить Анне — «той, у которой есть собака», — рассказать, что мама находится в больнице, и попросить сходить ее навестить. Приход Анны наверняка был бы маме в радость. Раз врачи сказали, что ее выздоровление процентов на пятьдесят зависит от душевного состояния и веры в то, что все будет хорошо, следовало распределить эти пятьдесят процентов между мной, отцом и Анной. Бабушки и дедушки были не в счет: мама не хотела их видеть. Однако мне так и не пришлось звонить Анне: как-то раз вечером, примерно в одиннадцать часов, когда мы с отцом убирали тарелки со стола в гостиной, за которым только что поужинали, глядя в экран работающего телевизора так пристально, словно хотели продырявить его взглядами, нам вдруг позвонила Анна. Это было для нас самое худшее время суток. Ну почему мы с отцом находимся здесь, дома, а мама — в больнице, если нормальная ситуация — это когда она сидит здесь, рядом с отцом, разговаривая и то и дело порываясь заняться какой-нибудь домашней работой. Иногда она, глядя очередной телесериал, складывала белье и ворчала на отца за то, что тот бросает хлебные шарики на ковер. Первое, что она делала, приходя домой, так это переодевалась. Зимой она надевала старые джинсы и футболку и заплетала свои длинные, густые волосы в косу. Летом она натягивала шорты и другую футболку и опять же заплетала волосы. Она абсолютно ничем не была похожа на «роковую женщину», которая открыла мне дверь, одетая в просторный шелковый халат с изображениями павлинов, очень гладкая материя которого легко скользила по ее плечам, по ее ногам, когда она садилась, по всему ее голому телу, и создавалось впечатление, что халат вот-вот полностью соскользнет с нее и она останется голой. Со стороны казалось, что, независимо от времени суток, она только что, оставив кого-то в постели, вылезла из нее, чтобы открыть дверь. Иногда в прихожую доносились какие-то звуки из так называемой гостиной, где среди мебели, покрытой черным лаком, сидел в большой клетке попугай. Я старалась побыстрее рассказать ей о предлагаемых товарах, чтобы она, соответственно, могла побыстрее вернуться к своим занятиям, однако она не обращала на эти звуки никакого внимания. Один раз она даже настояла на том, чтобы я выпила с ней чаю. Она принесла его на подносе, также покрытом черным лаком, и мне пришлось поучаствовать в церемонии чаепития, невольно ожидая, что халат вот-вот все-таки соскользнет с нее. Мама уже предупредила меня, что эта женщина — покупательница весьма необычная. Она не смотрела на цену и ничего не подсчитывала. Она накупила всяких косметических средств столько, что потребуется лет десять на то, чтобы все их израсходовать. Она хранила их, наверное, где-нибудь вместе с огромным количеством ароматических палочек, полученных в качестве подарков от моей мамы и от меня. Как-то раз, когда халат все-таки соскользнул с ее плеча, я увидела на нем большой синяк. Я тут же отвела взгляд в сторону, подумав, что это, возможно, никакой и не синяк, а что-то совсем другое. Из глубины квартиры донесся хриплый мужской голос, но женщина не обратила на него никакого внимания. Она спросила, как дела у моей мамы на курсах в Японии, и сказала, что ей хотелось бы, чтобы мама после возвращения из Японии рассказала ей обо всем, что видела в этой стране. Я уже собиралась сказать ей правду, но тут у меня мелькнула мысль, что это было бы глупо, потому что такая правда не принесла бы никакой пользы и я только подвела бы маму. Я тут же прикусила язык, собрала свои вещички и ушла восвояси. Выйдя из полумрака прихожей на улицу, я невольно зажмурилась от ярких солнечных лучей. «Никто ни от чего не застрахован», — сказали мне солнечные лучи на языке солнечных лучей…

Услышав в телефонной трубке голос Анны, я почувствовала облегчение. Она спросила у меня о маме, и я рассказала ей о ситуации, в которой та оказалась, со всеми подробностями. Говорила я долго. Анна слушала молча. Она только один раз перебила меня, чтобы заставить вдруг залаявшего Гуса замолчать. Я рассказала Анне, что сейчас подменяю маму на работе и надеюсь на то, что ее начальство не станет возражать, потому что это явление временное, кроме того, некоторые клиенты еще не вернулись из летнего отпуска. Я также рассказала, что Анхель сейчас находится у бабушки и дедушки в Аликанте, что отец пребывает в подавленном состоянии и что я забыла подать документы на поступление в университет.

— Не переживай, — сказала Анна. — Им в той фирме не надо об этом даже знать. Для руководства фирмы имеют значение только результаты работы, а Бетти — одна из лучших продавщиц.

Ее голос показался мне хрипловатым и скрипучим — как будто Анне было намного больше лет, чем казалось раньше, и как будто она вдруг перестала следить за собой и контролировать звучание своего голоса.

— Я схожу ее навестить, а заодно загляну и к тебе. Звони мне, если что-нибудь понадобится.

Я поблагодарила Анну и, положив трубку, тут же пожалела, что рассказала ей слишком много. Мы ведь, в общем-то, нуждались в утешении, а не в помощи. О себе мы с отцом и Анхелем уж как-нибудь и сами позаботимся, а маме не оставалось ничего другого, кроме как надеяться, что ее спасут врачи.

Анна сдержала свое обещание: на следующий день, когда я проведала маму, она рассказала, что приходила Анна. «Не знаю, где она оставила свою собаку, — сказала мама. — Она очень одинока. Тебе так не кажется? Я велела ей пойти покурить, чтобы успокоиться, потому что мне показалось, что она нервничает. То, что произошло со мной, очень ее расстроило».

После того как мама оказалась в больнице, она стала уже не такой вспыльчивой, как раньше, и начала испытывать гораздо больше сострадания к другим людям. Она оказалась в ситуации, когда душевная боль оттого, что она попала в больницу, вытесняла душевную боль, которую она испытывала из-за утраты Лауры. Именно тогда мне и подумалось, что было бы хорошо поговорить с Анной о том, переворачивать или не переворачивать страницу книги жизни, посвященную Лауре, и таким образом услышать третье мнение по этому поводу (третье — это наряду с мнениями моего отца и доктора Монтальво). Анне, по крайней мере, известно, что я знаю о Лауре, и мне нет нужды объяснять ей абсолютно все.

Анна, несомненно, была для моей мамы самой хорошей подругой, какую только можно себе представить: мало того, что она навестила ее в больнице, так еще и, когда я вернулась вечером домой и зашла в гостиную, я увидела на столе из красного дерева две тарелки, салатницу и два гамбургера. Еще на столе стояла бутылка вина, причем не наша. Из кухни доносились мужской и женский голоса — голос моего отца и голос Анны, но только это был опять молодой голос, а не тот, похожий на скрип ржавого железа, который я слышала в трубке, разговаривая с Анной по телефону. Я, пройдя по коридору, зашла в кухню. Отец сидел за дубовым столом, упершись в него локтями, а Анна домывала посуду. Она не сняла ни золотого браслета с маленькими талисманчиками с запястья (с этих талисманчиков теперь капала мыльная пена), ни колец с безымянного пальца и мизинца, и поэтому мокрая тряпка в ее руке воспринималась не как обычная мокрая тряпка, а как нечто совсем иное.

— Я приготовила вам что-то вроде ужина, — сказала она, увидев меня, — который вы наверняка с негодованием откажетесь есть.

Она была одета в замшевую юбку бежевого цвета, которая доходила ей до щиколоток и была обтягивающей от талии и до нижней части бедер, и в светло-голубую рубашку, завязанную узлом на животе. Поскольку ноги ее были босыми — она обычно оставляла обувь в прихожей, — создавалось странное впечатление, что она вообще голая. Волосы у нее немножко отросли и теперь частично скрывали лоб и уши. Отдельные седые волоски, проглядывающие в ее шевелюре, в флюоресцирующем свете кухни казались сделанными из настоящего серебра. Она накрасила губы матово-красным цветом, который использовали актрисы в те времена, когда еще не была изобретена блестящая губная помада. Все это вызывало у меня желание быть похожей на нее.

Мы предложили Анне поужинать с нами, но она отклонила приглашение, сказав, что оставила Гуса одного. Было, впрочем, заметно, что она хочет оставить нас с отцом вдвоем, чтобы мы могли поговорить о внутрисемейных делах без посторонних. Анна, сохраняя осанку (она даже ничуть не согнула спину), втиснулась в туфли, взяла сумку и подняла воротник рубашки сзади, у затылка, благодаря чему стала выглядеть более высокой, более статной, более элегантной. Мы молча смотрели на то, как она открывает входную дверь и уходит.

Отец принес из кухни в гостиную свое пиво, и мы сели ужинать. Ни один из нас не выразил ни малейшего желания открыть бутылку вина, принесенную Анной. Отец бросил взгляд на ее этикетку, поджал — в знак одобрения — губы и поставил бутылку в кухонный шкаф.

— Откроем ее, когда Бетти вернется из больницы, — сказал он.

Затем мы поговорили о том, какой хороший человек эта Анна, медленно — без особого аппетита — поглощая приготовленный ею ужин (хотя и следовало признать, что салат был великолепным, а гамбургер — мягким и сочным). Анна принесла также какой-то дорогой уксус в очень красивой бутылочке, внутри которой виднелась веточка тимьяна, и оставила ее в кухне. Когда я смотрела на эту бутылочку, меня почему-то охватывали противоречивые чувства.

Я обычно ходила навестить маму или в полдень, когда клиенты обедали дома либо в офисе (в зависимости от того, где протекала днем их жизнь), или рано утром — чтобы поговорить с врачами. Мне день за днем приходилось подниматься и спускаться на эскалаторах в метро и подниматься и спускаться в лифтах. Мама как-то раз сказала, что я стала стройнее и красивее. «Все идет хорошо, мама», — ответила я. Почему я сказала ей, что все идет хорошо? Все шло так, как шло, — и не более того. Отец навещал маму в конце рабочего дня — то в восемь часов вечера, то в девять. И получалось, что маму навещают каждый день два раза. А теперь, когда к нам добавилась Анна, — три. Однако мы с отцом не рассказали Анне, в какое время каждый из нас приходит в больницу, а потому получилось так, что через два или три дня после того, как она приготовила нам ужин, отец столкнулся с ней в больнице, и они поехали вместе на его такси к нам домой. Когда домой пришла я, отец, сидя на веранде, пил какой-то аперитив, а Анна приправляла салат дорогим уксусом и накладывала в тарелки удивительно вкусно пахнущие спагетти (мама никогда не добавляла к спагетти ничего ароматного), причем использовала для этого изящные кухонные щипцы, которые я в нашей кухне никогда раньше не видела.

— Ты пришла вовремя, — сказала Анна. — По-моему, Бетти стало лучше. Или тебе так не показалось?

Нет, мне так не показалось. Она выглядела так же, как и раньше. Я, вместо того чтобы продолжить разговор о матери, начатый Анной, спросила у нее о Гусе. Гус был единственным живым существом, которое у нас тесно ассоциировалось с ней. У нее не было детей, у нее не было мужа. Как-то раз она упомянула о каком-то брате, который, она вроде бы сказала, жил за границей, в Индонезии.

— Я не могла взять Гуса с собой в больницу. Я погуляю с ним, когда вернусь домой.

Приглашать ее поужинать с нами не было необходимости: в этот раз это воспринималось как нечто само собой разумеющееся. Анна принесла с собой еще одну бутылку вина, которую она открыла еще до того, как мы успели что-то возразить. Мы с отцом с досадой переглянулись. Одно дело, если отец выпьет две или три банки пива, и совсем другое, если мы станем распивать большущую бутылку вина, когда мама…

— Давайте, — сказала Анна, заметив, как мы переглянулись, и продолжая держать бутылку на весу, в руках. — Спагетти нужно запивать небольшим количеством вина. Если запивать водой, они собьются в желудке в ком. Бетти со мной согласилась бы.

Она начала наливать вино в бокалы, которые достала из кухонного стола. Мы пользовались этими бокалами только по большим праздникам. Подняв свой бокал до уровня глаз, она внимательно посмотрела на цвет вина и затем попробовала его. Подождав несколько секунд, она кивнула.

— Послушайте, я понимаю, что вы ее ближайшие родственники, — сказала она, — но от того, будем мы пить воду или же вино, эхокардиограмма Бетти ни капельки не изменится.

Я даже не притронулась к своему бокалу, а отец — из вежливости — лишь слегка пригубил. Никто больше ничего не сказал. Анна, опустошив свой бокал, налила себе снова. Спагетти оказались такими вкусными, что, когда я их уплетала, мне даже стало совестно. Мы не ели на веранде с тех самых пор, как мама легла в больницу. Нам еще ни разу не приходило в голову ужинать на свежем воздухе, при луне и звездах, вдыхая аромат из ближайших садов.

Мы с отцом настояли на том, чтобы убрать посуду. Анна, прислонившись к одному из столбов, закурила. Мне, с одной стороны, хотелось, чтобы она ушла и мы перестали наслаждаться жизнью в отсутствии мамы, а с другой стороны, я не хотела, чтобы она оставляла меня и отца одних, тем самым усугубляя мучающее нас чувство одиночества.

Пока отец наводил порядок в кухне и складывал тарелки в посудомоечную машину, я прислонилась к другому столбу и попросила Анну угостить меня сигаретой.

— Не знала, что ты куришь.

— Я курю очень редко, только когда нервничаю.

— А-а… Ну, в данной ситуации это вполне объяснимо. Только будь осторожна, потому что, если привыкнешь, бросить будет очень трудно.

— Я нервничаю, потому что хочу спросить тебя кое о чем, и сделать это нужно быстро: я не хочу, чтобы это услышал отец.

Мы обе посмотрели в сторону коридора.

— Ты познакомилась с моей мамой еще до того, как родилась я. Мне необходимо знать, что ты на самом деле думаешь, — только честно-пречестно… Моя сестра жива? Она умерла во время родов или не умерла?

Анна провела рукой с кольцами по волосам. Они были подстрижены довольно коротко — так, чтобы по ним можно было проводить ладонью, не рискуя нарушить прическу, чтобы их не мог растрепать ветер, чтобы их не нужно было долго расчесывать. Когда она убрала руку от волос, несколько прядей упали на лоб.

— Не терзай себя. Она умерла. Я это знаю. Бетти выдумала для себя какую-то ничем не обоснованную иллюзию. Забудь об этом. Единственное, что сейчас важно, так это чтобы твоя мама выздоровела.

Анна положила мне на плечо руку, которой проводила по волосам. Я покосилась на нее. Кожа была очень холеной. На пальцах слегка поблескивали золотые кольца.

— Не трать попусту время. Не совершай ошибки, которую совершила Бетти. Жизнь состоит из белых и черных полос, причем абсолютно у всех людей. Абсолютно у всех.

— Я на днях ходила к доктору Монтальво — психиатру, у которого она лечилась, — и он сказал мне то же самое, что и ты.

Я говорила задумчиво, вспоминая свой визит к психиатру. Анна встала прямо передо мной, и мне показалось, что она намного выше, а я — намного ниже, чем я полагала. Она показалась мне самоуверенной, не имеющей никаких проблем, независимой, свободной, богатой. Она взяла меня за подбородок кончиками своих идеальных пальцев.

— Ты еще совсем юная. Тебе нужно жить и вовсю наслаждаться жизнью.

— Ты права, — послышался голос отца, от которого мы обе вздрогнули.

Он приблизился к нам совершенно бесшумно, потому что был босиком. У нас вообще было принято летом ходить по дому босиком.

— Грустить — это не для нее, — сказал отец, который, по-видимому, услышал из нашего разговора только самую последнюю фразу. — Ей хорошо бы побольше общаться с подругами, ходить на свидания с парнями.

Оба, отец и Анна, посмотрели на меня с состраданием — посмотрели на меня глазами людей, которым уже перевалило за сорок. Когда Анна ушла, я сказала отцу, чтобы он не переживал за меня, потому что у меня еще вся жизнь впереди, а общаться и ходить на свидания мне пока что не с кем.

После экзаменов конкурсного отбора, прошедших в июне, все выпускники школ разъехались на лето кто куда, и никто из них не вернется к своей обычной жизни до октября.

В среду мама вела себя очень обеспокоенно: операцию до сих пор не назначили, и ей не хотелось находиться все время в больнице, как в тюрьме. Я — сама не знаю почему — рассказала ей о синяке, который увидела на плече «роковой женщины», и обо всех догадках, которые пришли мне в голову. Это отвлекло маму от мрачных размышлений и развеселило. Она никогда не понимала логику поступков «роковой женщины», а теперь до нее дошло, что единственное, чего хотелось этой женщине, — так это поговорить. Поговорить о косметических средствах, о диетических продуктах и о том, кем она была, прежде чем начала жить роскошной жизнью. Бедная женщина! Получалось, что на свете существовал кто-то, к кому в данный момент мы с мамой испытывали больше жалости, чем к себе; кто-то, кто был способен вызвать у нас сострадание, когда нам и самим было несладко, и поэтому я мысленно поблагодарила «роковую женщину» за то, что мы столкнулись с ней в нашей жизни и она при этом была настолько несчастна, что это придало нам оптимизма по отношению к собственной судьбе.

В тот вечер я пришла домой в восемь. Отец только что принял душ. Он в этот день сидел в палате с мамой до тех пор, пока не начало смеркаться и ей не принесли ужин. Тогда мама сказала, что отцу пора идти, потому что ему нужно отдохнуть, — да и ей тоже. Мы с отцом не стали рассказывать маме о том, что к нам приходила Анна. Нам не хотелось, чтобы общение с ней стало неотделимой частью нашей жизни, тем не менее оба время от времени бросали взгляд в сторону прихожей, как будто ждали, что она вот-вот переступит порог. Мы даже до нелепости долго оттягивали начало ужина. Поэтому, когда зазвонил телефон, мы оба бросились к нему — не так чтобы бегом, но, во всяком случае, довольно быстрым шагом. Я взяла трубку первой, и это было хорошо, потому что звонили именно мне, причем звонила не Анна, а Юдит, секретарша доктора Монтальво. Ей пришлось два раза назвать свое имя, прежде чем я поняла, с кем говорю. Мне было не так-то просто увязать в своем мозгу консультацию на улице Генерала Диаса Порлиера, находящуюся километрах в двадцати отсюда, и работающую в этой консультации безмозглую Юдит с нашим домом, в котором на меня смотрели с книжных полок полные собрания произведений классиков. Мне почему-то вспомнилось, как доктор хлопнул ладонью по столу. Заметив, что отец смотрит на меня вопросительным взглядом сквозь поблескивающие стекла очков, я жестом показала ему, что это звонит не Анна, что это звонят не из больницы и что этот звонок его вообще не касается. Отец пошел в комнату Анхеля. Начиная с того дня, как Анхель уехал к бабушке и дедушке, отец спал в его комнате, потому что кровать в супружеской спальне стала действовать на него угнетающе: она казалась ему ужасно большой. Само собой разумеется, он не собирался сообщать об этом Анхелю, потому что брат тогда невольно вспомнил бы обо всем, что припрятал по укромным местам в своей комнате, и его привела бы в ужас одна только мысль о том, что отец все это обнаружит. В действительности же наш отец находился в таком подавленном состоянии, что был способен видеть в комнате Анхеля только прикрепленные там к стенам плакаты с фотографиями мотоциклов.

Я не могла даже представить, что собирается сказать мне доктор Монтальво, пока вдруг не вспомнила о том, что я должна заплатить ему за визит в консультацию, и мне все стало понятно. Я подождала несколько секунд, пока подозрительно любезная Юдит, даже слова не сказавшая о деньгах, переключила телефон на своего патрона, и из телефонной трубки донесся голос доктора — голос, который, если не видеть его обладателя, казался мужественным и зычным.

— Добрый вечер, Вероника. Извини, что звоню так поздно, но у меня только сейчас закончилась последняя консультация.

Я сказала в ответ, чтобы он не переживал, но умышленно сделала это не очень-то приветливым голосом.

— Как себя чувствует Бетти? То, что ты рассказала во время нашей встречи, очень меня встревожило.

Доктор вызвал у меня симпатию тем, что заинтересовался состоянием здоровья мамы, и я — очень медленно — рассказала ему, как обстоят дела.

— Возможно, вы знаете кого-нибудь из врачей-кардиологов в этой больнице и можете с ним поговорить.

Я сказала это, полагая, что, хотя то, что происходило с мамой, было достаточно понятным, все же если ею займется еще один врач, это, возможно, даст положительный результат.

Психиатр пообещал чем-нибудь помочь, если сможет.

— Я еще хотел сказать, что ты можешь приходить ко мне всегда, когда захочешь, — сказал он. — Просто сообщи об этом Юдит.

Я молчала.

— Тебе не нужно будет платить за консультацию, — добавил доктор Монтальво, — потому что это будет не консультация, а просто беседа.

Я от чистого сердца поблагодарила его и уже собиралась положить трубку, когда он довольно мрачным тоном сказал:

— И еще кое-что. Тебе не стоит заражаться одержимостью своей матери по поводу поисков той девочки. Это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни ей. Как бы ты ни старалась утаить это от нее, Бетти в конце концов заподозрит тебя, возможно, у тебя с языка сорвется какой-нибудь комментарий. Она очень болезненно относится к данному вопросу. Она обнаружит, что ты об этом знаешь, и ей станет хуже, намного хуже. Тебе нужно добиться того, чтобы она выздоровела, нужно подбадривать ее, а когда ей станет лучше, мы еще поговорим. Пожалуйста, не делай ничего, не посоветовавшись со мной.

Я поблагодарила доктора и сказала, чтобы он не переживал, потому что все мне очень понятно объяснил.

Когда я наконец положила трубку, отец уже поджарил яичницу. Никто из нас — ни он, ни я — не удосужился купить чего-нибудь еще. Мы в глубине души рассчитывали на то, что придет Анна и приготовит какое-то из своих изысканных блюд. Отец, видимо, решил, что я только что разговаривала по телефону с кем-то из клиентов, и сказал, что у меня нет необходимости так много работать: мы еще не умираем от голода.

Мы съели яичницу, сидя на веранде, и выпили вино, оставшееся от позавчерашнего ужина. Мне казалось, что благодаря Анне мы постепенно побеждаем свою апатию. Мне пришлось найти в кухне место для изящных щипцов и бутылочки уксуса, принесенных Анной. Отец уселся читать газету, чего он уже давненько не делал. Его волновал государственный долг нашей страны. Экономике грозил крах. Политики обманывали народ. Мир катился в пропасть.

— Не знаю, сколько все это будет продолжаться, — сказал отец, складывая газету и с расстроенным видом бросая ее на стол.

Ночью мне приснилась девочка, запечатленная на той фотографии, — приснилась так, как будто я видела ее в первый раз. У нее были прямые, коротко подстриженные волосы. Шея у нее была такая тоненькая, что невольно казалось: она вот-вот сломается. Девочка стояла в гостиной возле алебастрового светильника рядом с телефоном. Она была стройная и худощавая. Я увидела, что она берет со спинки стула серые хлопковые штаны и надевает их. Потом она достала из ящика встроенного шкафа футболку с портретом Мадонны и натянула ее через голову. После этого она уставилась на меня огромными светлыми глазами и попыталась мне что-то сказать, но я ничего не поняла. Этот сон произвел на меня такое сильное впечатление, что я проснулась с колотящимся сердцем, как будто очень долго бежала. Это был скорее даже не сон, а видение, и мой мозг, похоже, довольно сильно напрягся для того, чтобы оно показалось мне столь реалистичным. Доктор Монтальво сказал бы, что мне передалась от матери ее одержимость и что эта девочка завладела моим воображением так, как будто существует в действительности.

Я поднялась с постели, чтобы выпить воды. Отец — он не спал — спросил, все ли со мной в порядке. Мы теперь оба пребывали в тревожном состоянии — что днем, что ночью. Я попросила его лечь спать, потому что если мы еще и спать не будем, то попросту сойдем с ума. Доктор Монтальво был прав. Мне не следовало пытаться найти живую Лауру, потому что гораздо разумнее было считать, что она умерла во время родов и что это сильно повлияло на психику моей матери. А значит, ради нее и ради меня самой я должна найти доказательства того, что Лаура умерла. Да, мне не нужно было находить ее живой — как своего рода подарок судьбы, — мне нужно было найти убедительные доказательства того, что происшедшая во время родов трагедия и в самом деле произошла. Первое, что я сделаю на следующий день, — это разыщу Анну, потому что она была единственным человеком, которому я могла рассказать о чем-то странном, не опасаясь при этом, что ей покажется, будто я сошла с ума.

Я активно взялась за поиски Анны. Мне нужно было рассказать о том, что мне позвонил доктор Монтальво, и спросить, какого она о нем мнения и считает ли она, что он достаточно умело пытался решить проблему моей матери. Впрочем, вполне возможно, что в данном случае в действительности я стремилась к тому, чтобы из нашей жизни не исчез один из тех немногих людей, которые знали мою маму очень хорошо. Мне не было известно, где живет Анна, да и мама, по всей видимости, никогда не была у нее дома. Если бы она там хоть раз побывала, то наверняка поделилась бы впечатлениями, какое у Анны жилище, большое оно или маленькое, находится оно в хорошем или в самом обычном районе. В доме Анны наверняка имелось множество интересных предметов — таких, как изящные кухонные щипцы, которые она принесла, чтобы накладывать ими в тарелки спагетти, — и если бы мама увидела их, то наверняка бы мне рассказала. Однако никто из нас не был дома у Анны, более того, мы мало что о ней знали. Она периодически появлялась в нашей жизни, а вот мы в ее жизни не появлялись никогда. Могло даже показаться, что как только Анна покидает нас в очередной раз, она сама и весь тот мир, в котором она живет, полностью исчезают. Я взяла записную книжку, чтобы поискать ее номер телефона, и снова увидела красные круги — такие же, как тот, которым были обведены имя и фамилия Греты Валеро (той самой женщины из числа клиентов мамы, к которой она настоятельно порекомендовала мне не ходить). Рядом с другими именами и фамилиями встречались квадратики, стрелки и жирные точки, означавшие текущий статус взаимоотношений с каждым конкретным клиентом: этому заказ уже доставлен, этому еще нет, этот вообще ничего не заказал, этот уже заплатил за доставленные товары, этот пока нет. Иногда попадались значки, догадаться о смысле которых было попросту невозможно.

Рядом с номером телефона Анны не стояло никакого значка. Я позвонила по этому номеру и услышала на другом конце линии голос какой-то молодой женщины. Я сказала, с кем хочу поговорить, и несколько секунд спустя в трубке раздался голос Анны. Он снова был похож на скрип ржавого железа. Я спросила, не случилось ли чего: она уже несколько дней не приходила к нам домой. Анна ответила, что у нее было много дел, ей пришлось кое-куда съездить. Затем она поинтересовалась состоянием моей матери. Я ответила, что все пока без изменений. Анна пообещала, что ближе к вечеру сходит ее навестить, а потом заглянет к нам домой. Я в ответ сказала, что если на момент ее прихода у нас дома никого не будет — ни меня, ни отца, — то пусть она возьмет ключ у соседей. Едва я произнесла эти слова, как тут же об этом пожалела: мне подумалось, что маме может не понравиться, если она узнает, что Анна была у нас дома одна. Придется постараться сделать так, чтобы она об этом не узнала.

 

14

Лаура, за работу!

Два года назад экзамены конкурсного отбора, устраиваемые для выпускников школ, мне перенесли на сентябрь. По правде говоря, я получила аттестат о среднем образовании со скрипом, потому что занятия балетом отнимали очень много времени и делать школьные домашние задания мне было, в общем-то, некогда. Так продолжалось до тех пор, пока мне не отказали в зачислении в школу, где готовили балерин для Национального балета Испании, в результате чего бабушка Лили потеряла к моим занятиям балетом всякий интерес и у меня появилась возможность заниматься тем, чем я сама хочу. Однако я к тому моменту отстала от одноклассников так сильно, что догнать их было весьма проблематично. Мадам Николетта заставила меня завершить обучение в хореографическом училище, чтобы, когда она уйдет на пенсию, я могла ее заменить. Я всегда была ее любимой ученицей, потому что из тех, кто прошел через ее балетный зал, я больше всех любила балет и людей, и обучать балерин было для меня гораздо интереснее, чем танцевать на сцене самой. Ей очень хотелось вернуться на родину, в Румынию, и она с нетерпением дожидалась момента, когда сможет выйти на пенсию. Однако она не хотела оставлять свой класс в руках непонятно кого, а потому не позволяла мне даже заикаться о том, что я перестану заниматься балетом. Когда она видела, что у меня пропадает желание заниматься, она говорила, что в жизни очень важно уметь делать что-то хорошо, будь то готовить пищу, танцевать, петь, стричь или класть кирпичи. «Тот, кто умеет делать что-то хорошо, не умрет от голода, поверь мне», — убеждала она.

Почти в то же самое время, когда мне перенесли на сентябрь экзамены конкурсного отбора, мне вручили в хореографическом училище диплом о его окончании. Я показала его бабушке Лили, но она на него и не взглянула. Ей, похоже, было даже неприятно, что я тем самым напомнила ей о своем провале при попытке поступления в балетную школу, в которой готовили балерин для Национального балета Испании.

— Мы с Гретой думали о твоем будущем, — сказала Лили. — Тебе сейчас семнадцать лет, и ты уже должна набираться практического опыта работы. Если бы ты успешно сдала экзамены конкурсного отбора и поступила учиться в какой-нибудь университет, нам такое даже не пришло бы в голову, но, исходя из реального состояния дел, будет лучше, если ты начнешь вникать в то, как работает наш магазин. Я хочу, чтобы ты постепенно взяла на себя заведование им, — по мере того, как твоя мама постареет. Я уже и сама не та, какой была раньше. Мне нужна поддержка.

Я уже много раз помогала бабушке на Рождество, летом и по выходным. Возможно, именно поэтому подруги отдалились от меня: у меня всегда были какие-то дела, и я не могла позволить себе попусту тратить время, как большинство моих сверстников.

— Мадам Николетта предложила мне свое место в хореографическом училище.

— Это не работа. Такой род занятий вполне годится как развлечение, но как работа — нет. Ты начнешь завтра утром в девять. А сейчас ступай в магазин, и пусть Паулина объяснит тебе, что нужно сделать перед тем, как мы откроемся в десять.

Я не стала сдавать экзамены конкурсного отбора и в сентябре. Я была по уши занята работой в магазине, и мадам Николетта недовольно поморщилась, когда я сказала, что смогу заниматься с ее ученицами только с восьми до десяти часов вечера и — иногда — по воскресеньям утром. Любой другой преподаватель сказал бы в ответ, чтобы я шла на все четыре стороны, но она поговорила с директором и убедила ее согласиться на мои условия.

— Не позволяй никому отнимать у тебя балет. Тому, что ты умеешь делать, научиться не так-то просто.

Я верила своей преподавательнице. Я знала, что все, что она делает по отношению ко мне, — для моего же блага. Мне даже казалось, что она знает о моей жизни больше, чем я, и что моя жизнь интересует ее больше, чем меня саму.

Жаловаться я не могла: мама и Лили дали мне возможность учиться, а я ею толком не воспользовалась. Теперь они предлагали мне приобщиться к нашему семейному бизнесу, чтобы как-то устроиться в жизни. Нет, жаловаться я не могла.

 

15

Вероника и отец Хуаниты

Я принесла маме один из ее домашних халатов — халат из хлопка с расцветкой в виде цветов и с длинным поясом из того же материала. Я попыталась прогуляться с ней по коридору, но она очень быстро утомилась. Поэтому я, усадив маму в кресло, стала ее расчесывать и как бы между прочим спросила, была ли она когда-нибудь дома у Анны. «Нет, не была», — ответила мама с таким видом, как будто ее саму удивило, что она там не была и что она никогда об этом даже не задумывалась. Впрочем, у нее нашлось на данный счет объяснение: Анна довольно часто меняла место жительства, она сменила в своей жизни очень много ухажеров, она отнюдь не отличается постоянством и не хочет, чтобы ее что-то сковывало. В последнее время вообще было трудно разобраться, где она живет. Она не приглашала маму к себе, лишь всегда сама приходила к нам домой, и маму удивляло то, что Анна не забывает ее навещать, как постепенно забывали навещать мою маму многие другие люди по мере того, как текло время, как кто-то куда-то переезжал, как изменялись жизненные обстоятельства… Хотя отношения с этими людьми у мамы были хорошие, они постепенно отдалялись от нее и в конце концов исчезали из ее жизни. Анна — не отдалилась и не исчезла. Она напоминала о себе как минимум на Рождество, в дни рождения и когда ее охватывала ностальгия по прошлому и по тому, как она общалась раньше со своими друзьями. Мама и Анна познакомились, когда обе работали в торговом центре, в котором продавалась одежда. Приводя в порядок прилавки и снова складывая в стопки одежду, которую разворошили чрезмерно привередливые покупательницы («Вот ведьмы!» — отзывались они о таких женщинах), они рассказывали друг другу о своих делах. Для Анны такая работа была чем-то исключительно временным, потому что ей хотелось путешествовать по разным странам, и когда она накопила достаточно денег, то плюнула на свою работу в этом торговом центре и отправилась в Таиланд — страну, посетить которую мечтала больше всего. Несколько месяцев спустя мама забеременела, и… И на этом наш с мамой разговор об Анне оборвался. У нее резко пропала охота о чем-то рассказывать. Все в ее памяти, что было связано с этой беременностью и с Лаурой, находилось, образно выражаясь, за семью замками, и отпереть эти замки я пока не могла. Если бы я не знала того, что уже знала, то стала бы ее расспрашивать, однако если человек знает кое-что такое, чего ему не следовало бы знать, это заставляет его быть более сдержанным, терпеливым и молчаливым.

— В общем, — снова заговорила мама, — Анна никогда не оседала в каком-нибудь одном месте. Она привыкла к подобному образу жизни.

По правде говоря, до сего момента мне даже нравилось, что Анна была такой. Она появлялась в своем образе светской львицы, вносила некое оживление в нашу жизнь и потом исчезала. Зачем было нужно что-то еще?

— Она пару раз приготовила нам ужин, — сказала я.

Маму это удивило: она раскрыла глаза шире, чем обычно, и приподняла брови.

— Она мне об этом не сказала… Не хотела, наверное, чтобы я была ей чем-то обязана. Ну и как она готовит?

— Неплохо.

— Я не стану ей ничего говорить по этому поводу, чтобы она не почувствовала себя неловко. А мне самой даже спокойнее, что зрелая женщина присматривает за вами и заставляет вас вовремя поесть. Ты вообще-то похудела. Ну, хотя бы твоего брата будут кормить до отвала теми ужасными паэльями, которые готовит твоя бабушка.

Она всегда говорила «твоя бабушка», а не «моя мать» или «мама». Своего отца она тоже никогда папой не называла. Она относилась к ним скорее как к дальним родственникам, чем как к собственным родителям, и у нас дома их чаще всего называли по именам — Марита и Фернандо.

— Анхель звонит?

— Время от времени. Бабушка говорит, что он уже черный, как уголь.

Мама покачала головой и на секунду закрыла глаза.

— Возможно, я была по отношению к ней уж очень сурова.

Я была уверена, что она вела себя так по отношению к бабушке из-за чего-то, что было связано с Лаурой, чего-то такого, чего она не могла своей матери простить.

— Мне кажется, ей хотелось бы приехать тебя навестить.

— Хорошо, мы поговорим об этом как-нибудь потом. Самое главное — это то, что Анхель в надежных руках и что тебе не нужно о нем заботиться.

Я попыталась прийти домой раньше Анны, но эта моя попытка закончилась ничем. Сосед сказал мне, что два часа назад он дал ключи высокой, худощавой, симпатичной («хотя нельзя сказать, что прямо-таки красавице») и элегантной сеньоре, от которой исходил очень приятный запах.

— Ее зовут Анна, — добавил он. — Такое простенькое имя для нее совсем не подходит. Ее следовало бы назвать Пенелопа. Она пришла с собакой.

Выходит, Анна пришла к нам домой с большим запасом времени до того момента, когда там могли появиться мы с отцом.

Я открыла дверь, и меня удивило, что, пробыв в нашем доме уже довольно долго, Анна еще даже не начала готовить ужин. Не знаю почему, но когда сосед сказал, что отдал ключи два часа назад, я подумала, что едва переступлю порог дома, как тут же почувствую аппетитнейший запах, доносящийся из кухни. Мне подумалось так отнюдь не потому, что я была голодна или же просто хотела почувствовать такой запах, а потому, что я не могла себе даже представить, зачем Анна могла прийти так рано, если не для того, чтобы приготовить шикарный ужин.

Когда я открыла дверь, мне навстречу бросился Гус. Анна не оставила его в нашем огороженном саду, а завела с собой в дом. Я невольно обратила внимание на то, что его когти царапают паркет. Когда я стала гладить пса по спине, позволяя ему меня облизывать, в коридор вышла Анна. Она появилась из глубины дома — оттуда, где были наши спальни и ванные.

— Я была в ванной, — сказала Анна, хотя я ни о чем ее не спросила. — Гус, а ну-ка иди в сад.

Я сняла туфли, повесила сумку в шкафчике у входа, расстегнула штаны и, уже подойдя к своей комнате, крикнула:

— Сосед сказал, что тебе следовало бы зваться Пенелопой.

— Придумал тоже! — донеслось в ответ. — Он все время пожирал меня глазами. Жаль, что я пришла так рано. Плохо рассчитала время.

Я быстренько приняла душ, надеясь, что, когда я выйду из ванной, стол уже будет накрыт. Однако никаких изменений в этом смысле так и не произошло: Анна, похоже, еще даже не заходила в кухню. Она не догадывалась, какое почетное место занимает в моем сознании со своими изящными кухонными щипцами для спагетти и со своим уксусом.

— Сегодня я приготовила вам сюрприз, — сказала Анна. — Мы все очень устали и нуждаемся в том, чтобы расслабиться.

Сюрприз заключался в том, что она предложила пойти поужинать вместе. У одного из ее друзей был ресторан, удостоенный трех звезд «Мишлен», и она решила пригласить нас туда. По ее словам, сменить немного обстановку — это и приятно, и полезно.

Отец сказал, что устал, что большинство клиентов просят включить в машине кондиционер и поэтому у него немного болит горло.

— Тебе нужно отвлечься. Если мы будем сидеть здесь, в четырех стенах, Бетти от этого не полегчает, а вот если мы, когда придем навещать ее, будем жизнерадостными и довольными, это ее приободрит. Я заказала столик. В одиннадцать мы уже вернемся.

Отец принял душ и переоделся. Когда он вернулся в гостиную, Анна в течение нескольких секунд реагировала на его появление так, как это делали наши соседки, учительницы в школе и матери моих одноклассниц, — смотрела на него не отрываясь. Отец ничего этого не замечал: он ведь просто принял душ и надел джинсы и белую рубашку. С трудом отведя от него взгляд, Анна посмотрела на меня.

— Ты стала еще больше похожа на Бетти.

В течение всего ужина нам с отцом казалось, что мы предаем нашу бедную маму. Хозяин ресторана был другом Анны и всячески старался нам угодить. А Анна вела себя так, как будто оказалась в своей стихии: она позабыла и о своей подруге, и о том, что мы с отцом настроены не по-праздничному, и о том, что чем великолепнее были блюда, тем более неловко мы себя чувствовали, — а стало быть, никакого удовольствия мы здесь получить попросту не могли. Анна в одиночку выпила бутылку французского шампанского. А еще она то и дело смотрела на моего отца пристальным взглядом — прямо в глаза, как будто они были за столом одни. Наконец без пятнадцати одиннадцать отец сказал, что ровно в одиннадцать мы должны быть дома. Мы приехали в ресторан на автомобиле Анны, и на обратном пути за руль сел отец. Он из вежливости стал настаивать на том, что отвезет ее домой, но она ему этого не позволила. Она сказала, что он тоже выпил алкоголя и если его поймают, то отнимут водительские права, а она чувствует себя прекрасно и, когда доберется домой, позвонит, чтобы нас успокоить. Отец сел ждать ее звонка, чувствуя угрызения совести из-за того, что позволил ей отправиться домой в таком состоянии, а я, далекая от того, чтобы чувствовать какие-либо угрызения, стала надевать то, что называла своей пижамой — шорты и футболку. Футболка обычно висела на спинке кресла, которое мне купила мама, чтобы у меня не искривился позвоночник. Кресло это было вообще-то офисным, и его спинку можно было устанавливать под любым углом. Сейчас я пользовалась им главным образом для того, чтобы вешать на него свою футболку. Стаскивая футболку со спинки кресла, я посмотрела на письменный стол, и мне показалось, что книги на нем лежат не так, как я их всегда клала. Кто-то положил их по-другому. Домработница должна была появиться здесь дней через пятнадцать (по углам комнаты уже накопилась пыль), а отцу вряд ли пришло бы в голову заходить в мою комнату. Что касается меня самой, то я не прикасалась к своему письменному столу — даже не стирала с него пыль — с тех самых пор, как сдала экзамены конкурсного отбора, и я прекрасно помнила, что учебник по философии лежал на учебнике французского языка слева, а справа находились мои тетради по испанскому языку, истории искусств и латыни. Рядом с ними лежал роман Гальдоса. Теперь же все это было разложено в ином порядке, а ящики стола были задвинуты до упора, тогда как я всегда оставляла их приоткрытыми на несколько миллиметров.

Я подумала, что Анна вряд ли стала бы тут что-то поправлять: не в ее это было стиле. Да, вряд ли здесь стала бы наводить порядок эта женщина с ее замшевыми юбками, ее блузками со стоячим воротником, ее кольцами на пальцах. Возможно, мои тетради сдул со стола ветер, и она, заметив это, подняла их и попыталась разложить все как можно аккуратнее. Я прошла по дому в полной тишине — тишине, которая давила на меня почти физически, как будто имела вес. Так давит на человека вода в бассейне, когда ныряешь на глубину. В подобном состоянии, когда кажется, что тебя слегка сдавливают какие-то руки, чувствуешь лучше и соображаешь лучше. Я направилась в спальню родителей. Я никогда не обращала на ящики в их комоде такого же внимания, как на ящики своего письменного стола, но у меня появилось ощущение, что их кто-то выдвигал и задвигал и что носки моего отца кто-то перекладывал. В шкатулке для драгоценностей все было на месте: никто ничего не утащил. Когда я открыла шкаф, мне показалось, что я почувствовала приятный запах духов Анны и что вешалки расположены не в том строго определенном порядке, в котором их всегда располагали мои педантичные родители, — близко, но не вплотную друг к другу. Сердце у меня екнуло. Я дрожащими руками расстегнула белый матерчатый чехол норковой шубы и залезла в карман, где должен был лежать шелковый мешочек с деньгами. Его там не было. Он почему-то лежал во втором кармане. Я достала его и пересчитала деньги. Они все были на месте. Тем не менее я была уверена, что положила деньги не в этот, а в другой карман.

Впрочем, хотя я и была в этом уверена, но не на сто процентов. Я иногда действовала машинально, и потом мне казалось, что я делала одно, а в действительности — совсем другое. Анна, по всей видимости, просто ходила по нашему дому и из любопытства повсюду заглядывала, а затем компенсировала это свое любопытство шикарным ужином. Мне, конечно, не понравилось, что, с одной стороны, она злоупотребила нашим доверием, но, с другой стороны, она ведь ничего не взяла. Мы, люди, далеки от совершенства и все время обманываем друг друга. Как бы там ни было, у мамы в данный момент не имелось какой-нибудь другой подруги, которая бы о ней заботилась. Мама уделяла чрезмерно много времени своей семье и своим наваждениям, забывая о том, что жизнь заключается не только в этом. Мама была абсолютно не права в том, что пыталась приучить меня быть очень требовательной по отношению ко всему остальному миру. Сейчас в нашей жизни наступил момент, когда нужно было не требовать, а просто пытаться жить по возможности лучше. Анна и старалась сделать так, чтобы наша жизнь была лучше. Я уже даже начала сожалеть, что не насладилась в полной мере устроенным ею для нас шикарным ужином. Бессмысленные самопожертвования не помогали ни моей маме, ни вообще кому-либо. Тем не менее у меня в душе остался неприятный осадок оттого, что Анна обшарила наш дом.

Я не стала ни о чем рассказывать отцу, который, услышав, как зазвонил телефон, воскликнул: «Наконец-то!» — радуясь, что теперь уже сможет лечь спать. По мере того как минуты текли одна за другой, поступок Анны вызывал у меня все больше неприязни. Я бросила бутылочку с дорогим уксусом и изящные кухонные щипцы в мусорное ведро, решив, что, если Анна потребует объяснений по поводу того, куда они подевались, я просто скажу, что не знаю. Впрочем, а с какой стати я должна давать какие-то объяснения Анне в своем собственном доме?

В следующий раз, когда Анна и отец встретились, меня с ними не было. Они случайно столкнулись в больнице и пошли перекусить в какое-то заведение, находящееся неподалеку. Моему отцу не очень-то хотелось ужинать, тем более что вместе с пивом Анна заказала ему одно из нелюбимых им мясных блюд.

— Анна всегда добивается своего, — сказал отец. — Клянусь тебе, мне совсем не хотелось туда идти.

Я не знала, что сказать в ответ, потому что помнила, как Анне удавалось заставить нас пойти поразвлечься.

— Завтра я иду к детективу. Как думаешь, он возьмет с меня какие-то деньги? — спросила я с абсолютно невозмутимым видом.

— О чем это ты? — насторожился отец, поправляя очки.

Я решила, что нет нужды вдаваться в объяснения, потому что он и сам прекрасно понимал, что разговор пойдет о его жене, то есть моей маме, находящейся сейчас больнице, и, возможно, о ее умершей дочери.

— Я не знаю, что случилось с той девочкой, папа, и мне хочется это узнать. Мне нужно, чтобы мама могла спать со спокойной совестью. Не важно, ошибается она или не ошибается. Она страдала и заболела как раз оттого, что не смогла толком ничего узнать.

Я не была уверена в том, что сама не заражусь одержимостью мамы, пытаясь помочь ей спастись от этой одержимости. Та Вероника, которая скрывалась во мне и заметить которую было непросто, начинала действовать. Отец, занервничав, достал из кухонного шкафа бутылку виски и налил себе полбокала. Выпив, он налил себе еще треть. Затем, не отрывая взгляда от бокала, он сказал, что уже проходил через это с моей матерью, что он тоже человек, что он тоже имеет право высказывать свое мнение и что его мнение заключается в том, что если Лаура и в самом деле не умерла во время родов, то у нее сейчас своя жизнь и она, вполне возможно, отнюдь не будет рада услышать то, о чем нам хотелось бы ей сообщить. Что, негодовал он, я могу сделать? Кому я смогу помочь? Произошло несчастье, и что-то изменить было уже невозможно. В подобных случаях никогда ничего невозможно изменить.

Я сказала отцу, чтобы он не пил так много, иначе в конце концов станет похож на отца Хуаниты.

Отец с горечью посмотрел на меня и резким движением поставил банку с пивом на стол. Наша семья трещала по швам. Мы или сдерживались и не говорили друг другу того, что чувствуем, или же говорили это и тем самым делали друг другу больно.

— Какой еще отец Хуаниты? Кто это такой?

Поскольку отец с утра и до вечера работал, ему до сих пор не довелось увидеть мою подругу Хуаниту. Мы ходили с ней в один класс и были соседками. Когда она смеялась, у нее на щеках появлялись ямочки, из-за чего я очень ей завидовала. А еще Хуанита делала вид, что не замечает своего отца, когда мы видели, как он выходит из бара торгового центра, сильно пошатываясь.

 

16

Лаура, пусть эта фотография хранится у тебя

На одном из столиков в гостиной откуда ни возьмись появилась моя фотография, сделанная уже давным-давно — еще тогда, когда я ходила в свою первую школу, называвшуюся «Эсфера». Тогда мне было всего лишь десять лет, а сейчас уже исполнилось девятнадцать. В той школе мы не носили форму, как в школе «Санта-Марта», где почти все сотрудницы были монахинями. А еще у нас в той школе был тренер по баскетболу, которого звали Олаф. Я помню черты его лица так хорошо, как будто видела его секунду назад. Чем ты моложе, тем отчетливее тебе видны очертания лица, веснушки, ресницы, морщинки, форма пальцев — все это бросается в глаза в мельчайших деталях. В ту эпоху моей жизни мне навсегда запомнились запахи, исходившие от одноклассников, голоса учителей, мелкие повреждения на поверхности оборудования спортивной площадки… Однако я не помнила, чтобы кто-то сфотографировал меня на этой площадке и сделал фотографию. Эту фотографию. Более того, я никогда не видела ее ни в одном из наших фотоальбомов. В общем, эта фотография была для меня чем-то абсолютно новым.

Стрелки часов показывали половину десятого. Я только что вернулась домой из хореографического училища. Бабушка Лили уже надела пижаму из белого шелка (в которой ее грудь и бедра выделялись так, будто она была скульптурой), а мама готовилась пойти куда-то с друзьями. Мне в такое время суток нравилось ужинать, глядя в телевизор и слушая краем уха шум снующих по улице машин, которые на сегодня уже остались для меня по ту сторону входной двери. Я уже могла больше не обращать внимания ни на бибиканье, ни на повизгивание тормозов, ни на звуки сальсы, доносящиеся из какого-нибудь автомобильного окошка.

— Где вы взяли эту фотографию?

Я помнила, что джинсовый комбинезон, в котором я была запечатлена на фотографии, вместе с другой одеждой, которая мне стала мала, мы передали в местный церковный приход, а баскетбольный мяч до сих пор, наверное, лежит у нас в кладовой. От возраста десяти лет до девятнадцати прошла, мне казалось, целая вечность.

— Возьми, Анна оставила это для тебя, — сказала мама, передавая мне пудреницу с логотипом компании «Диор». — Она сказала, что эта пудра того же оттенка, что и твоя кожа, и что с ее помощью можно скрыть прыщики, которые у тебя время от времени появляются.

Емкости в пудренице были почти полными, а с обратной стороны крышки было зеркало.

— Эту фотографию тоже принесла Анна?

— Она, наверное, нашла ее где-то у себя дома. Пусть эта фотография хранится у тебя.

Я легла спать рано — после того как сделала бабушке Лили массаж ступней и посмотрела сериал, в котором снималась моя двоюродная сестра Кэрол. Лили смотрела каждую очередную серию с таким видом, как будто снималась сама, но при этом почти не вникала в ход событий. Если Кэрол не появлялась на экране более пяти минут, Лили сердито вставала и с мрачным выражением лица шла спать.

— Они не ценят ее талант, — говорила она. — Это все равно что метать бисер перед свиньями.

 

17

Вероника хочет знать

Это был маленький офис с гипсокартонными перегородками, выкрашенными в серый и белый цвета. На столе секретарши в керамической тарелке, примерно на треть заполненной водой, лежал пасхальный цветок. На маленьком дополнительном столике стояли несколько чашек и кофейник. Чуть дальше у стены виднелся металлический картотечный шкаф, из замка которого торчал ключ. На шкафу стояли в рамках несколько фотографий. Фамилия детектива была Мартунис. Встретиться с ним без предварительной записи было практически невозможно. «Вы секретарь детектива?» — спросила я у сидевшей в офисе женщины. «Я его помощница. Меня зовут Мария, — ответила она. — Ты можешь рассказать мне, по какому делу сюда пришла. Мы потом сами тебе перезвоним».

Я сказала, что меня зовут Вероника, что я дочь Роберты Моралес и просто хочу познакомиться с детективом. Мария слушала меня, не переставая работать на компьютере: ее большие и сильные руки бегали по клавишам. Возможно, она пыталась найти в базе данных файл, посвященный моей матери.

— Познакомиться с ним?

— Да, мне хотелось бы с ним познакомиться.

Мария остановилась и впервые пристально посмотрела на меня непонятного цвета глазами — то ли серыми, то ли зелеными, то ли голубыми. Глаза эти не были невзрачными, но я не стала бы утверждать, что они красивые.

— Хорошо, присядь на минуточку, — сказала она, указывая на два серых стула возле стены. — Я посмотрю, что могу для тебя сделать.

Перед стульями стоял низенький столик с журналами. Это означало, что посетителям иногда приходится ждать. Наверное, они могли случайно встретить здесь, в офисе детектива, какого-нибудь своего знакомого и таким образом попасть в неловкое положение. На одном из стульев сидел мужчина — лысый, с большими пучками волос над ушами. Его руки, насколько позволяли видеть рукава, были очень белыми и полными, без волосяного покрова. На запястье у него виднелись часы размером чуть ли не с кулак. Судя по джинсам, сегодня у него был выходной день. На безымянном пальце у него было обручальное кольцо. Лежащие на столике журналы выглядели такими потрепанными, что, пожалуй, их могла листать моя мама, когда приходила сюда несколько лет назад и сидела на стульчике, размышляя о том, что же она скажет детективу и его помощнице.

Мария, набрав на телефоне какой-то номер, разговаривала так тихо, что было просто невозможно услышать, что она говорит. Она поэтому даже не стала прикрывать рот рукой. Закончив разговор, она встала, вышла из-за стола и подошла ко мне. На ней были туфли на тонких серебристых каблуках — настолько тонких, что они вдавливались в ковровое покрытие. Одета она была в облегающие джинсы и что-то вроде красной кофточки с очень большими вырезами на спине, на боках и на груди. Шла она, горделиво расправив плечи и, казалось, внутренне радуясь тому, что ее длинные, гладкие черные волосы покачиваются при ходьбе, скользят по ее щекам и плечам и цепляются за бретельку лифчика.

Я, сидя на сером стуле и держа в руках журнал, смотрела на нее, наверное, с открытым ртом. Она остановилась напротив меня, поставив ноги в туфлях на серебристых каблуках так, как будто собиралась нанести мне удар ногой. Ей, несомненно, доводилось держать в своих больших руках пистолет далеко не одной марки, и она умела метко стрелять. А еще она наверняка помнила мою мать.

— Он будет здесь через полчаса. Ты можешь сходить куда-нибудь и вернуться.

— Я лучше подожду здесь, — ответила я.

Она, чуть-чуть наклонив голову вправо, собрала волосы и в задумчивости закрутила их в узел. Я подумала, что ей больше идут распущенные волосы: благодаря им ее крупное лицо кажется не таким большим, и они частично скрывают ее довольно мощную челюсть.

— Может сложиться так, что и больше, чем через полчаса, — сказала она. — Сидеть здесь тебе будет скучновато.

— Мне есть над чем поразмыслить, — откровенно призналась я. — Мне нужно побыть в месте, которое бы мне ни о чем не напоминало и в котором мой мозг мог работать, ни на что не отвлекаясь.

— Как хочешь, — сказала Мария.

И она направилась к своему столу, выпустив волосы из рук. Они снова стали покачиваться туда-сюда, чиркая по ее спине. Эта женщина явно гордилась своим телом, и я готова была дать голову на отсечение, что в свободное от работы время она либо занимается в спортзале, либо разглядывает всю себя в зеркале.

Мои родители познакомились случайно на пляже. Они до этого никогда не встречали друг друга. У них не было в жизни абсолютно ничего общего. Отец учился на менеджера по туризму, а мама работала продавщицей в большом универмаге. Их родители жили в совершенно разных местах: родители отца — на Канарских островах, а родители матери — на средиземноморском побережье Испании. Сколько же должно было произойти совпадений, чтобы эти два абсолютно разных человека встретились и чтобы у них родились именно мы с братом. Сколько миллионов глаз, ртов, костей, клеток, сколько миллиардов людей были необходимы для того, чтобы мы появились на свет, а еще до этих людей — сколько миллиардов животных, бактерий, лет, черт знает чего еще… И в конце концов появились мы. Какое значение могла при этом иметь смерть Лауры?

Ладно, хватит пустословия. Судя по этой помощнице детектива и по его фамилии Мартунис, сам детектив, наверное, представлял собой крепко сложенного мужчину с восточно-испанским акцентом и с татуировками на руках. Я никогда не разговаривала с подобного типа людьми, но мне почему-то подумалось, что я должна изложить суть дела максимально лаконично — должна говорить короткими и четкими фразами, не примешивая к фактическим данным своих чувств и эмоций и не жалуясь на жизнь.

Мужчина, сидевший рядом со мной, поднялся со стула.

— Я обещал детям, что свожу их в зоопарк, — сказал он, проводя ладонями по пучкам волос на голове. — Я уже опаздываю. Я приду завтра.

Как только он ушел, помощница детектива жестом подозвала меня, и мы прошли за перегородку — туда, где, по-видимому, находился рабочий кабинет ее шефа.

— Терпеть не могу ревнивых мужчин, — сказала Мария.

Затем она попросила меня рассказать ей все так, как будто она и есть Мартунис, потому что ее шеф вернется не раньше чем через две недели.

— Насколько мне известно, мама нанимала вас, чтобы вы нашли мою сестру.

Мария сжала одну руку другой. В этом ее жесте почему-то чувствовались сила и уверенность в себе. Руки были душой всего ее организма — подобно тому, как у других людей такой душой являются глаза или рот.

— Мою сестру Лауру, — добавила я.

— Твоя мама, наверное, не знает о том, что ты пришла сюда.

Я в знак подтверждения ее слов отрицательно покачала головой. Лицо Марии покрывал очень толстый слой макияжа, скрывавший следы от прыщей, которые у нее когда-то были.

— Я просто хотела выяснить, умерла моя сестра во время родов или она жива. Сеньор Мартунис об этом знает?

— Почему бы тебе не спросить об этом свою маму?

— Она думает, что мне ничего не известно. Я узнала о Лауре совершенно случайно. Насколько мне известно, в настоящее время только одна мама убеждена в том, что Лаура жива и что ее похитили у нее после родов. Никто другой, даже отец, в это не верит.

— Это вопрос внутрисемейных отношений, вопрос доверия между детьми и родителями, между мужем и женой. Я не могу совать в это свой нос. Наша задача — собирать нужную клиентам информацию и передавать ее им.

— Это вы дали моей маме фотографию девочки лет десяти с баскетбольным мячом в руках?

Помощница детектива недовольно скривила губы.

— Мама сейчас в больнице, — поспешно сказала я. — Ей будут делать операцию на сердце. Это вопрос жизни и смерти. Мне необходимо ей помочь. Если ее дочь и в самом деле умерла, мне хотелось бы открыть ей на это глаза при помощи какого-нибудь убедительного доказательства, чтобы она отправлялась в операционный зал со спокойной душой.

— Будь очень осторожна, — сказала Мария. — Интуиция матери — нечто такое, во что следует верить, да и я — исходя из того, что мне известно, — сказала бы, что Лаура скорее жива, чем мертва. К сожалению, мы не смогли продолжать расследование. Мы тратили уплаченные за это расследование деньги как можно экономнее, но они все равно закончились, а мы ведь не работаем бесплатно — нам нужно получать какую-то прибыль. Когда я говорю прибыль, я не имею в виду большие барыши. Мы можем работать и за сравнительно небольшую, но все же справедливую плату. — Сделав небольшую паузу, Мария продолжила: — Не могу заявлять со стопроцентной уверенностью, но мне все же кажется, что мы еще тогда выяснили, в какой школе учится пресловутая Лаура.

— И сфотографировали ее.

— Нет, ее сфотографировала твоя мама. Она целый день слонялась по этой школе, наблюдая за Лаурой на переменах и расспрашивая учителей, пока кто-то не поднял тревогу, и тогда интересующую нас девочку быстренько забрали из этой школы — что, кстати, послужило подтверждением того, что мы шли по правильному пути. Мы могли бы продолжить расследование, но твоя мама попросила нас прекратить его. Она была не в состоянии оплатить расходы, да и от нахлынувших эмоций у нее начались нелады с нервной системой — она словно не могла понять, что же делать с открывшейся ей правдой.

— А как называется эта школа? — с замиранием сердца спросила я.

Мария подняла взгляд к потолку, пытаясь вспомнить.

— Не помню. Мне нужно посмотреть архивные материалы.

Взглянув на наручные часы, украшенные очень тонкой золотой цепочкой, она сокрушенно покачала головой. Это означало, что сейчас уже больше времени, чем она предполагала и что разговаривать со мной ей уже некогда.

Я поблагодарила ее, чувствуя, как ком подступает к горлу.

— Вы знаете о моей маме больше меня. Вы, похоже, верили в нее больше, чем собственный муж.

— Понимаешь, мне известны о многих людях совершенно невероятные вещи, — сказала Мария, садясь на свое место. — Вещи, которые не можешь себе даже представить. Хорошо узнать человека очень и очень трудно. Людей узнают не умом, а сердцем.

Я была рада тому, что она разоткровенничалась и слегка ударилась в сентиментальность. Теперь мне нужно было сходить в туалет, умыться и посмотреть на себя в зеркало — посмотреть на себя для того, чтобы вернуться к своему обыденному «я». Я направилась к выходу мимо ее стола. Мария уже разговаривала с кем-то по телефону. Я в знак прощания жестом показала, что ухожу, а она вдруг, не переставая разговаривать, протянула руку и, ухватившись за мое запястье, пожала его. Я почувствовала, какая сильная у нее рука.

Еще она попросила того, с кем говорила по телефону, секунду подождать и сказала мне:

— Та школа называлась «Эсфера».

И она продолжила телефонный разговор.

Я стала ее благодарить, но она меня уже не слушала.

«Эсфера», по-видимому, была той самой школой, в которую мама приводила меня с братом как-то раз зимним днем — возможно, в январе — семь лет назад. Мы с Анхелем так тогда и не поняли, зачем туда ходили. Наша мама в течение часа наблюдала как завороженная за игрой в баскетбол на спортивной площадке. Это был странный день — один из тех дней, которые навсегда остаются в памяти, потому что они не похожи ни на какие другие дни. Нелепость, которая теперь приобретала глубокий смысл. Как же часто в жизни благодаря всего лишь простенькому объяснению глупости и нелепости перестают быть глупостями и нелепостями! Я поискала улицу, на которой находилась эта школа, на карте. Она была за парком Сан-Хуан-Баутиста. Именно по этому парку мы, наверное, и шли в тот далекий день. Я тогда не обращала внимание на то, где мы идем, и думала лишь о том, что мы при этом делали. Мне запомнилось только, что, когда мы заходили в метро, на улице было еще светло, а когда вышли из него, — уже темно. Из метро до той школы мама шла с какой-то определенной целью, а мы с братом, поеживаясь от холода, просто шагали слева и справа от нее, как маленькие солдаты.

Сейчас на дворе был сентябрь. По мере того как дни мелькали один за другим, температура понижалась, ночью становилось уже довольно прохладно, дул ветерок, однако ему было, конечно, очень далеко до ледяного ветра в тот далекий день. Вспоминая о нем, я снова почувствовала, как холод пронизывает меня, ребенка, аж до костей, хотя сейчас я была уже не ребенком, а взрослой девушкой довольно крепкого телосложения, способной выносить и не такие холода. Чтобы предпринять это путешествие в прошлое, я надела куртку, подаренную мне родителями на Рождество. Она была тускло-коричневого цвета, с пряжками и застежками-молниями на рукавах. Если расстегнуть эти застежки, то становились видны рукава рубашки или свитера, которые я носила под курткой. Я старалась надевать ее со спортивным костюмом и не носить уж слишком часто, чтобы она не потерлась. Когда мне подарили эту куртку, она стала для меня очень приятным сюрпризом, потому что была довольно дорогой. Мама сказала, что куртка мне очень идет. В то Рождество я работала в торговом центре «Эль-Корте-Инглес», заворачивала там рождественские сувениры, а на заработанные деньги купила всем подарки: маме — флакон духов «Шанель № 5», отцу — ремень, Анхелю — несколько приключенческих романов. Мама сказала, что не хочет привыкать к таким дорогим духам, однако решила, что они послужат неплохой визитной карточкой при общении с клиентами, и стала пользоваться ими каждый раз, когда отправлялась на работу. Они у нее, тем не менее, все еще не закончились.

Помнил ли о том далеком январском дне Анхель? Мне не хотелось ему пока ни о чем рассказывать. Зачем заставлять брата напрягать память и вообще усложнять ему жизнь? Он и без того был довольно странным юношей. Он в тот день, насколько я помню, смотрел то на мелькающую за окном вагона темноту, то на нас с мамой невидящим взглядом. Ему тогда, конечно же, даже голову не приходило, что несколько лет спустя я буду вспоминать об этой сцене, сидя в таком же вагоне метро. Я вышла на станции пересадки и перешла на другую линию, смутно припоминая, что мы сделали то же самое семь лет назад. Мы шли очень быстрым шагом — почти бежали — за мамой, причем не столько я, сколько Анхель. Он бежал, с трудом передвигая ноги, потому что они у него все время болели.

Хорошо это или плохо, но детство мое уже закончилось, и я теперь тосковала по нему — тосковала сейчас так сильно, как никогда раньше. Мне вспоминалось, как мы отдыхали летом в Аликанте, как бегали туда-сюда просто потому, что нам нравилось бегать, как смеялись и плакали просто потому, что нам так хотелось. Я, наверное, никогда уже не буду жить сегодняшним и только сегодняшним днем, потому что я теперь очень много думала о будущем — будущем своей матери и будущем вообще всех своих ближайших родственников, — а также о том, что я пропущу один год обучения в университете. А может, я встречу свою большую любовь? Моим подругам очень нравилось смотреть романтические фильмы. Мне же такое смотреть не нравилось, потому что после них я всегда выходила из кинотеатра расстроенной. Меня раздражали поцелуи и страстные взгляды, которыми обменивались актеры и актрисы: мне казалось, что это как раз то, чего лично я была лишена всю свою жизнь.

Когда мне оставалось ехать еще две остановки, подошел какой-то парень и вручил мне приглашение на концерт, который давала в одном из молодежных клубов его музыкальная группа. Группа эта называлась «BJ3436» — как какая-нибудь недавно открытая планета. Парень смотрел на меня пристальным взглядом, не моргая. Он сказал, что ему очень хотелось бы увидеть меня на концерте, а также проводить меня, куда бы я сейчас ни направлялась. Я ответила, что моя сегодняшняя поездка имеет особое значение и что я предпочитаю побыть сейчас одна, но я постараюсь — если смогу — прийти на концерт и послушать, как он выступает.

— Думаю, ты не придешь, — сказал парень, по-прежнему глядя мне прямо в глаза.

— Почему?

— Потому что если ты даже сейчас, во время этой скучной поездки в метро, не хочешь со мной пообщаться, то тем более не захочешь ехать черт знает куда только ради того, чтобы меня увидеть. Ты забудешь о своем обещании. Я запишу тебе свой номер телефона.

Он достал шариковую ручку, взял меня за руку и написал что-то на моей ладони.

Он вышел на той же станции, что и я.

— Если придешь, позвони мне, чтобы я нашел тебя после концерта. И если не придешь, тоже позвони.

— Ты не спрашиваешь разрешения, прежде чем писать на руке?

— Когда у меня нет на это времени, то не спрашиваю.

Возле телефонного номера он написал свое имя: Матео.

Как это было некстати! В какой-нибудь другой момент мне понравилось бы, что он ведет себя так напористо и появился как раз тогда, когда я подумала о своих шансах встретить любовь. Волосы у этого парня были почти такими же длинными и растрепанными, как у меня. Сережек в ушах у него, правда, не было, зато на правом безымянном пальце красовался большой перстень из потемневшего серебра с изображением кобры. Одет он был в джинсы и черную футболку навыпуск. Мне очень не понравилась его коротенькая и тоненькая, клинышком, бородка, но бородку ведь можно и сбрить. Больше всего мое внимание привлекли его глаза: немного заспанные, задумчивые — как у поэта, — с веками, которые, казалось, так и норовили сомкнуться. Я никогда не общалась с человеком творческим, но сейчас был неподходящий момент для того, чтобы об этом думать.

Я медленно шла вдоль парка — как в тот далекий день, но только сейчас было светло. Запахи были, наверное, такие же, как и тогда. А вот я была уже совсем другой, внутри меня все изменилось. В тот далекий день мне казалось, что любой запах и звук являются гораздо более значительными, чем я. Теперь же я была гигантом, движущимся в свое прошлое на ногах со ступнями тридцать восьмого размера шагами длиной почти в метр. Я лишь смутно помнила, как выглядела та школа, однако что-то мне подсказывало, что вот эта калитка в заборе — именно та калитка, через которую я когда-то проходила с мамой. Из глубин памяти стали выплывать различные мелкие детали. На кирпичном фасаде виднелось наименование школы в виде букв, сделанных из черной проволоки. Спортивная площадка была освещена солнцем, и на ней, как и тогда, играли в баскетбол — а сейчас еще и в теннис — школьники и школьницы. Ограждение, на которое опиралась мама, когда наблюдала за игрой в баскетбол, было таким же, каким запечатлелось в моей памяти, хотя мне и не запомнился его цвет. Сейчас оно было зеленым.

Я села на каменную скамью. Несколько девочек надели спортивные штаны поверх шортов, в которых играли в баскетбол, натянули футболки, повесили на плечо свои сумки и прошли, над чем-то хихикая, мимо меня. Я тоже когда-то была, как и они, веселой и беззаботной. А еще счастливой. Да, я была счастлива в те моменты, когда мне удавалось забыть обо всех своих проблемах… Я прошла по выкрашенному в красный цвет бетону в сторону центрального корпуса: в комнате секретаря директора, как я увидела через окно, кто-то находился.

Женщина лет пятидесяти с волосами, выкрашенными в платиновый цвет, с длинной челкой, зачесанной направо, и в очках в золотистой оправе торопливо запихивала какие-то папки в сейф, чтобы закрыть его на ключ. Она уже собиралась уходить. Мне вспомнилась учительница биологии, которая настолько перегружала себя административной работой, что подорвала здоровье и попала в больницу.

Когда я заговорила с женщиной, она испуганно повернула голову в мою сторону, подумав, наверное, что сейчас ей помешают быстро все закрыть и уйти домой.

Я сказала, что ищу свою бывшую одноклассницу, с которой училась вместе семь или восемь лет назад, и что это вопрос жизни и смерти, потому что ее мама очень сильно заболела и не может ее разыскать. На лице женщины появилось выражение досады: ну почему я решила устроить эти поиски именно сейчас, когда она уже собирается домой?

— Административные работники придут завтра в девять утра. Я скажу, чтобы они тебе помогли. Я всего лишь секретарь. Восемь лет назад я здесь не работала.

Я быстрым шагом отправилась обратно той же дорогой. Поездка в метро показалась мне бесконечно долгой: я возвращалась в свое настоящее.

Я зашла проведать маму. Я сказала ей, что у меня очень много работы, что на медицинском факультете уже начались занятия и что у меня не было возможности навестить ее раньше. Она смотрела на меня как сквозь розовые очки: ей нравилось осознавать, что я уже как-то устраиваюсь в жизни. Она подняла руку — руку столетней старухи — и убрала с моего лица прядь волос.

— Какая ты красивая…

Я никогда высоко не ценила то, что мама считает меня красивой. Она ведь была моей матерью, а я — ее дочерью: как говорится, родная кровь. Однако сегодня ее слова прозвучали так, словно она осветила меня сильным и таинственным светом своих глаз. Она как бы благословляла меня, тем самым заставляя быть красивой и вообще такой, какой она хотела меня видеть.

— Как у тебя обстоят дела с учебой в университете? Тебе трудно?

Я рассказала ей все то, что, как мне казалось, происходило бы со мной, если бы я и в самом деле ходила на занятия в университет. Я рассказала ей о своих однокурсниках, о преподавателях, о занятиях по биологии. В глубине души мне было очень стыдно. Стыдно и больно оттого, что я обманываю маму, но другого выхода не было. Правда очень ее расстроила бы, а мне не хотелось обременять ее своими проблемами. Когда-нибудь я обязательно сделаю все то, что мне следовало делать сейчас. Я просто рассказываю обо всем этом как бы заранее — еще до того, как оно произойдет.

— Я очень довольна, мама. Все будет хорошо.

Она с облегчением вздохнула: ее дитя благополучно устраивается в жизни.

В субботу вечером я сообщила отцу, что иду на концерт и вернусь домой поздно. Он сказал, что идет к маме, что будет с ней до тех пор, пока не принесут сок, который она пьет на ночь, и что все воскресное утро он тоже проведет с ней: они будут читать газеты и воскресные приложения к ним. Он также отнесет ей журналы и парочку небольших романов. Он чувствовал себя намного спокойнее, когда находился рядом с ней в больнице, а не сидел дома на диване, размышляя о том, как Бетти себя чувствует, и терзаясь невеселыми мыслями. Я тоже чувствовала себя намного спокойнее, когда папа был рядом с мамой. Пока он находился рядом с ней, глядел на нее и разговаривал с ней, ничего плохого произойти не могло.

Я оделась точно так же, как и в тот день, когда ехала в школу «Эсфера» и Матео встретился мне в метро. Еще я прикрепила небольшое ювелирное украшение на крыло носа, специально для этого проколотое, и накрасила ресницы и веки, используя один из тех — уже не новых — косметических наборов компании «Диор», которые мне подарила Анна. Можно сказать, я привела себя в самый лучший вид, в какой только могла.

Чтобы попасть в молодежный клуб, в котором собиралась дать концерт группа «BJ3436», мне пришлось пересечь весь Мадрид. На это у меня ушло около часа. У входа толпились как юноши и девушки, внешне похожие на меня, так и радикально настроенные панки. Сильно пахло марихуаной. На входе путь мне преградил парень с грязными ногтями. «Ты можешь заказать себе банку пива», — сообщил он. Я заказала ее, подойдя к металлической стойке и протиснувшись между довольно потных плеч и рук. Матео уже стоял на сцене вместе с тремя другими музыкантами и что-то наигрывал на гитаре. Он был одет в ту же самую черную футболку, она ему очень шла. Когда он в очередной раз посмотрел прямо перед собой, мне показалось, что он меня заметил, однако снова перевел взгляд на свою гитару. Помещение клуба постепенно наполнялось публикой с «ирокезами» на голове и татуированными спинами, а также теми, у кого внешность была не столь экзотической. Мама, мне подумалось, сейчас находится совсем в другом мире, отец — тоже. Чтобы попасть сюда, мне пришлось не только пересечь весь город, но и вырваться из привычной для меня и вообще для всей нашей семьи жизни. Я предавалась этим размышлениям до тех пор, пока музыканты не начали выступление. Играли и пели они, в общем-то, неплохо. У них были собственные песни. Во время исполнения второй из них Матео снял футболку, утратив в результате этого часть своей привлекательности. Зато он спел довольно красивую песню о любви. Судя по разговорам ребят вокруг, они почти все знали друг друга. Они, по-видимому, частенько посещали концерты этой группы, а то и вообще дружили с ее участниками. Ну почему я была старше их всех? У меня не получалось полностью отдаться во власть чувствам и эмоциям, не получалось полностью забыться. Когда был объявлен небольшой перерыв, я вышла покурить. Мне протянул джойнт какой-то парень — длинный и тонкий, как жердь.

— Ты знакома с кем-то из этих музыкантов? — спросил он.

— Да, с Матео, — ответила я.

— А-а! Я тоже с ним знаком.

Мы сделали по очереди несколько затяжек. Я чувствовала себя все лучше и лучше.

— Надо будет погромче ему аплодировать, — снова заговорил парень, которого я уже мысленно окрестила Жердью.

У меня на руке все еще были написаны номер телефона и имя, хотя чернила уже потускнели и стали похожи на татуировку.

Парень покосился на эти каракули на моей руке.

— А сколько времени ты с ним знакома?

Я попросила дать мне сделать еще одну затяжку и направилась в зал, так и не ответив на его вопрос: мне не хотелось давать никаких объяснений.

Когда Матео и его товарищи снова вышли на сцену, публика начала хлопать в ладоши, свистеть и шуметь, тем самым выражая свою поддержку музыкантам. Вторая часть концерта показалась мне длинноватой. Оглянувшись назад, я увидела, что Жердь, несмотря на окружающий нас полумрак, пытается меня рассматривать. У него были длинные волосы с пробором посредине, из-за которых я могла лишь частично видеть его глаза, нос и рот, однако почувствовала, что он на меня пялится. Ему, наверное, было очень интересно, кто я такая. После последних аплодисментов, свиста и криков музыканты спустились со сцены и подошли к стойке бара, где их тут же окружили друзья и почитатели. Я направилась к Матео и уже почти протиснулась сквозь толпу к нему, как вдруг меня опередила какая-то юная девица, разодетая в стиле «панк». Ее красивые золотистые волосы были довольно коротко подстрижены и собраны вверху в небольшой «ирокез». Кожа у нее была такой белой, а глаза — такими голубыми, что, казалось, ее вырастили в стерильных условиях, что на нее никогда не падал ни один луч солнца и что ее родила не обычная женщина, а ожившая золотая статуя. Я тут же мысленно окрестила ее Принцесской. Длинные ноги этой девицы были облачены в черное трико, сливающееся в полумраке с ее черными военными ботинками. Одна из ног Принцесски обвила ногу Матео. Он поцеловал эту девицу в губы, накрашенные помадой цвета земляники. Несмотря на это, я не повернула назад и не ушла прочь, а наоборот, подошла к Матео так близко, что почти коснулась кончиков его ботинок своими потертыми кроссовками. На Принцесску я даже не взглянула. Матео ведь сам подошел ко мне в метро, сам пригласил меня на этот концерт, сам убедил меня согласиться потратить два часа на то, чтобы слушать его треньканье на гитаре.

Матео с удивленным видом посмотрел на меня. Он что, меня не узнал?

— Ты пришла, — констатировал он.

— Ты неплохо играешь на гитаре, — сказала я. — И людей здесь собралось немало.

Матео отстранился от Принцесски и указал мне на нее.

— Это Патрисия, — сказал он.

— Вероника, — представилась я, вспомнив, что еще не называла ему своего имени.

Мы с Патрисией отнюдь не горели желанием знакомиться друг с другом. Она снова прильнула к Матео и обхватила его рукой за талию. Эта Принцесска с «ирокезом» золотистого цвета тем самым пыталась дать понять, что я здесь лишняя.

— Послушай, — я старалась говорить очень отчетливо, чтобы мои слова услышала и Принцесска, — ты что, стал цепляться ко мне на днях в вагоне метро, сказал, что отправишься со мной хоть на край света и пригласил меня прийти сюда только для того, чтобы я сейчас стояла и смотрела, как ты с глупым видом хлопаешь ресницами?

Девица посмотрела сначала на Матео, а затем на меня. Я же смотрела только на Матео, а он — только на меня.

— Я думал, что ты мне позвонишь, — сказал он, поднося открытую банку пива ко рту.

— Позвонить тебе, приехать сюда, поговорить с тобой… Не многовато ты у меня просишь?

Он кивнул и взял меня за руку:

— Пойдем со мной.

Я не стала отталкивать его, потому что в подобной ситуации лучше, когда что-то происходит, чем когда не происходит вообще ничего. Жердь и какие-то другие люди, которых я не знала, смотрели, как мы направляемся к выходу на улицу.

— Подожди, — сказал Матео. — Я забыл плащ.

— Я не могу ждать. Или плащ, или я.

Матео, секунду-другую поколебавшись, подошел к стоявшему неподалеку мотоциклу, достал два мотоциклетных шлема, и мы, не говоря друг другу ни слова, уселись на мотоцикл. Мы ехали минут десять и остановились перед баром на довольно невзрачной площади. Когда я сняла шлем, Матео быстро — так быстро, что я не успела никак отреагировать, — прижал меня к себе и поцеловал. Я почувствовала его мягкие губы, его язык. А еще я почувствовала его тело. Пряжка на его ремне, выполненная в виде металлического черепа, уперлась мне в живот. Его ладони нырнули под мою куртку. Мы сидели так, пока площадь вокруг меня не начала очень медленно кружиться. Когда Матео наконец предложил зайти в бар и чего-нибудь выпить, все вокруг изменилось и мы сами изменились. Матео обнял меня за плечи, и я сказала, что боюсь, как бы он не простудился из-за того, что я не позволила ему захватить плащ. Он признался, что этот плащ — одно из немногих воспоминаний, которые остались у него от отца, и что он носит его почти как талисман, поэтому я могу себе представить, как много для него значу, раз он решил рискнуть своим плащом.

В баре было очень яркое освещение. Мы сели неподалеку от стеклянных дверей, через которые была видна погруженная в полумрак площадь. Наш полумрак, наша площадь, наш бар… Официант сказал, что через полчаса заведение закрывается. Мы, не переставая смотреть друг на друга, заказали два бокала пива.

— Когда-нибудь я смогу рассказать о том, что ты заставляешь меня чувствовать. Сейчас не могу, — сказал Матео, убирая у меня с лица прядь волос — так, как это обычно делала мама.

Его слова были мне вполне понятны: я тоже не смогла бы рассказать, как мне сейчас хорошо с ним рядом. Всего лишь час назад я об этом не знала, даже не догадывалась, потому что тогда еще не существовал мир, принадлежащий лишь нам двоим.

— Почему ты привез меня сюда?

— Не знаю. Мне хотелось на тебя посмотреть. Я не мог ждать.

Мы выпили еще по бокалу пива, и настало время уходить. Официант сказал нам на прощание: «Спасибо. Вы красивая пара».

Выйдя из бара, мы принялись осматриваться в поисках какого-нибудь все еще открытого заведения, но не увидели ни одного. Я подумала, что ехать домой мне не хочется. Нет, еще не хочется.

— Я рядом с тобой как пьяный. Мне любое море по колено.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь о Принцесске, о плаще, о концерте и обо всем том, чего я о нем еще не знала.

— И я.

Мы снова уселись на мотоцикл и отправились на поиски местечка, где можно было бы и дальше смотреть друг на друга и целоваться. Наконец мы остановились возле каких-то зеленых фонарей. Это был клуб, предназначенный главным образом для мужчин. Мы зашли в него и выпили еще по бокалу пива, не обращая на окружающих ни малейшего внимания.

— Если бы ты сегодня ушла, жизнь, наверное, продолжала бы быть очень скучной.

— И если бы ты не подошел ко мне в метро, мы не сидели бы сейчас здесь, в этом довольно странном местечке.

С той минуты, как мы познакомились, почти все наши разговоры вращались вокруг нас двоих. Окружающий мир для нас значения не имел. Мы словно появились на белый свет в том вагоне метро, и вся прожитая нами жизнь продолжалась лишь с мгновения нашего знакомства и до этого момента.

— Когда мы снова сможем увидеться? — спросил меня Матео.

— Я тебе позвоню, — ответила я. — На этот раз уже точно позвоню.

Он настоял на том, чтобы отвезти меня домой на мотоцикле, хотя я и говорила, что живу очень далеко.

— Но ты же умрешь от холода, — сказала я, все больше и больше чувствуя себя дурой из-за того, что не позволила ему взять плащ.

— Пустяки, — ответил Матео, стягивая со спинки стоявшего за соседним столиком пустого стула пиджак цвета морской волны с пуговицами, на которых был изображен якорь. — Если он может заплатить здесь себе за выпивку, то сможет и купить еще один такой пиджак, — добавил он, когда мы уже вышли на улицу.

Пиджак был Матео явно велик, однако благодаря ему я смогла быстро приехать домой по вечерним улицам — улицам нашего с ним вечера — между темнеющими в полумраке деревьями и под бледной луной. Прижавшись к спине Матео, я чувствовала от пиджака запах какого-то другого, очень крупного мужчины, который, сам того не ведая, помогал нам побыть еще немного вместе.

Мы слезли с мотоцикла. Нам очень не хотелось расставаться. Мы опасались, что в следующий раз все будет уже другим, что волшебство закончится. Матео, одетый в слишком большой для него пиджак, робко посмотрел на меня.

— Теперь ты моя девушка. Я не позволю тебе от меня сбежать.

Я ничего ему не сказала, предпочла промолчать, потому что теперь я была рядом со своим домом. Отец уже точно вернулся из больницы, и та жизнь, которой я жила до встречи с Матео, вот-вот снова станет расплющивать меня, как будто я попала под гусеницу танка. Я не сказала ему, что у меня нет времени быть чьей-то девушкой, что я не смогу посещать его концерты, не смогу ждать, когда он мне позвонит. Я, конечно, попытаюсь все это делать, однако я заранее знала, что справиться с такой задачей не смогу.

Я все время думала о нем — и когда бодрствовала, и когда спала. Мне казалось, что он постоянно находится рядом со мной — как моя вторая кожа, как моя вторая тень, как моя вторая жизнь. Мне казалось, что, даже если я не буду думать о нем, он все равно будет возле меня — и когда я пью кофе, и когда обхожу маминых клиентов. Мне пришла в голову мысль, что неплохо бы иметь такой мотоцикл, как у Матео: все в моей жизни сразу бы упростилось, и я успевала бы делать так много дел, что у меня появилось бы время и на то, чтобы быть его девушкой. Однако я знала, что о мотоцикле не могу даже мечтать. Мама была категорически против того, чтобы я и брат ездили на мотоцикле, и отец очень болезненно отнесся бы к тому, что я своевольничаю за спиной родителей и выдумываю что-то, когда мама находится в таком тяжелом состоянии. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как таскаться с товарами пешком и на общественном транспорте, стараясь распределять свои визиты к клиентам так, чтобы ходить как можно меньше. Меня теперь раздражали фешенебельные районы, старинные виллы, злые собаки, тихие улочки. Дома за высокими каменными оградами, из-за которых виднелись верхушки сосен, казались мне похожими на монастыри. Я всегда оставляла напоследок «роковую женщину», потому что она обязательно что-то покупала: она стала для меня чем-то вроде сладенького десерта после обычной пищи.

«Роковая женщина» всегда была дома. Она спросила через домофон, кто пришел, и с помощью дистанционного управления открыла мне калитку. Когда я подошла к входной двери дома, та была приоткрыта. Я поставила в прихожей, на мраморные плитки пола, чемоданчик с товарами, которые были предназначены не для этой женщины, и пошла с вторым чемоданчиком дальше. Из прихожей в глубину дома вела лестница, тоже мраморная. Такие лестницы я видела только в кинофильмах, снятых в сороковые годы. Я посмотрела вверх: слева и справа от балюстрады, сделанной из такого же красного дерева, как и стол у нас в гостиной, виднелись двери комнат. Я робко пошла дальше, размышляя над тем, как бы определить, какая из этих комнат является гостиной. Мне ни за что на свете не хотелось бы открыть какую-то не ту дверь и увидеть то, чего мне лучше бы не видеть.

Наконец я услышала ее голос:

— Пожалуйста, проходи.

Впервые в жизни я увидела ее одетой в нормальную одежду, а не в постоянно норовящий соскользнуть с плеч просторный шелковый халат. Она говорила тихим голосом и курила.

— Что ты принесла сегодня? Я тебя не ждала.

— Если хотите, я приду в другой раз. Не хочу вас беспокоить.

— Какая ты любезная! Твоя мама, должно быть, тобой довольна.

Я достала крем с золотыми крупинками, который стоил кучу денег. Она взяла его рукой, маникюр на которой был сделан на французский манер. Этой женщине, наверное, было хорошо за пятьдесят, но выглядела она лет на сорок, не больше. Десятилетия массажа, кремов и мраморных полов.

— Когда я была твоего возраста, я не делала ничего полезного. Я не училась и не работала. Я с удовольствием стала бы парикмахершей или же занялась, как ты, косметикой. Мне так жаль. Я не умею ничего делать.

Я не решилась спросить, за счет чего она может позволить себе жить в такой роскоши.

— А еще я могла бы заняться модой, — продолжала она. — У меня выработался бы хороший вкус, хорошее чувство стиля. — Она с горькой улыбкой посмотрела на меня. — Я возьму этот крем.

— Его отличительным компонентом являются крупинки золота…

— Хорошо. Такой крем мне и нужен. Что еще у тебя есть?

В течение пяти минут я продала ей товара на пятьсот тысяч песет.

— Подожди. Я схожу за деньгами.

Она потушила сигарету в серебряной пепельнице — пепельнице настолько безупречно чистой и блестящей, что мне стало так же не по себе, как если бы она потушила сигарету о собственную руку. Я никогда не видела эту женщину без ее своеобразного халата. Теперь, когда она была одета в брюки и блузку, ее формы просматривались гораздо отчетливее. Она была худощавой, но с довольно выпуклыми формами. Бедра, грудь, ягодицы. Возможно, она занималась плаванием или гимнастикой.

Мне пришлось ждать довольно долго, прежде чем она вернулась. Я поначалу даже начала переживать, что у нее не окажется наличных денег: мама предупредила, чтобы я не принимала оплату чеками. Через полчаса мое внимание привлекли какие-то звуки, похожие на стоны мужчины. Это был все тот же мужчина, что и всегда? Затем раздался шум, как будто из шкафа вытягивали ящики и швыряли их на пол. Я принялась обеспокоенно расхаживать по персидским коврам, которые покрывали пол этой огромной гостиной и которые было как-то совестно топтать ногами. Здесь имелся встроенный в шкаф мини-бар со множеством бутылок и бокалов, а у стен стояли столы с живыми цветами в хрустальных вазах. На каминной полке виднелись фотографии в рамках. Почти на всех была запечатлена «роковая женщина» и какая-то девочка — возможно, она же, но только в детстве. На окнах висели шторы, в небольшие промежутки между которыми была видна зелень сада. Чтобы поддерживать порядок в подобном доме, требовался, наверное, целый отряд прислуги, однако, кроме самой «роковой женщины», я не увидела здесь ни души.

«Роковая женщина» вернулась слегка вспотевшая и закурила сигарету, держа ее дрожащими руками. На ней была кофточка без рукавов с небольшим вырезом. Никаких синяков на ее руках и плечах я не увидела. Она сделала затяжку и, отведя руку с сигаретой в сторону, выдохнула дым так, что получилось колечко. Потом, достав из кармана деньги, она присела на диван.

— Извини, я не сразу вспомнила, куда положила деньги.

Она расплатилась со мной купюрами по две тысячи песет. Я протянула ей соответствующую накладную.

— Теперь вам этого добра хватит надолго.

Она не услышала того, что я сказала, — видимо, думала о чем-то своем. Несколько секунд спустя она указала сигаретой на накладную.

— Зафиксируй время продажи. Так твои начальники будут знать, что ты не теряешь время попусту.

В том, что она мне посоветовала, не было никакого смысла, потому что в фирме, на которую я работала, имело значение лишь общее количество проданных товаров, но отнюдь не время, за которое эти товары были проданы — за десять минут или за десять часов. Поэтому я поначалу даже не пошевелилась, чтобы что-то там записывать. Но потом я увидела, что «роковая женщина» с напряженным выражением лица смотрит то на накладную, то на меня. Я написала на накладной: «Время продажи: 12.00». «Роковая женщина» с облегчением вздохнула. Я дала ей копию накладной, она сложила ее вдвое и сунула в карман. Я обратила внимание на то, что она положила ее именно в карман, а не в ящик какого-нибудь шкафа.

— Я сейчас поеду в центр города, — сказала она. — У тебя ведь нет машины, правда? Хочешь, я тебя подвезу? Могу отвезти тебя туда, куда скажешь. Мне нравится водить автомобиль.

Я невольно подумала, что «роковая женщина» ведет себя сегодня как-то странно. Очень странно. У меня возникло опасение, что я могу ввязаться во что-то нехорошее, однако я собиралась поехать в школу «Эсфера», добираться до которой на общественном транспорте с моими тяжелыми чемоданчиками пришлось бы не менее часа, а потому, если бы «роковая женщина» подвезла меня туда, это было бы очень даже кстати.

Я сказала ей адрес.

— Мне нужно в этой школе кое с кем встретиться.

Когда мы сели в автомобиль — «мерседес» с обивкой из бежевой кожи, — «роковая женщина» швырнула жакет, который перед этим достала из стоявшего в прихожей причудливого шкафа, на заднее сиденье и включила музыку. Я еще никогда не видела ее такой спокойной. Ее руки, небрежно лежащие на руле, уже не дрожали и, обнаженные до плеч, выглядели довольно крепкими. Кожа на них была блестящая: она наверняка намазалась кремом, содержащим жемчужный порошок. Этот крем был таким дорогим, что его обычно использовали только для брачной ночи.

— Ты не должна таскать такие тяжести, — сказала она, — а то надорвешь себе спину.

— Мне осталось таскать их не так уж и долго, — ответила я. — Через три месяца мне исполнится восемнадцать, и я смогу водить машину.

— Ты просто прелесть! А у меня никогда не было детей. Были только мужчины.

Мама говорила мне, что клиенты обычно любят о чем-нибудь поразглагольствовать и что их нужно стараться слушать по возможности молча, даже если и самой очень хочется что-нибудь сказать.

— У тебя есть жених? — спросила меня «роковая женщина».

— Да, есть парень. Не знаю, кто он для меня, потому что я встречалась с ним только один раз.

— Сейчас молодые люди знают, как надо жить. В мои времена любовь была обманом.

Я пристально посмотрела на собеседницу. На ее лице не было морщин: благодаря мазям, которые она покупала у мамы и у меня, ее кожа была мягкой и шелковистой.

— Вы никогда не влюблялись? — спросила я, нарушая правила, которых должна придерживаться хорошая продавщица.

— Я всегда была рабой любви. А вот теперь… — она увеличила громкость музыки, — теперь я чувствую себя свободной. Все закончилось.

Меня начали пугать ее манера говорить, ее спокойствие, ее благодушное настроение. Она уже была совсем не похожа на женщину, которую я привыкла видеть в шелковом халате.

— Вы замужем?

— Нет, красавица. Я всю жизнь была грешницей.

Я обрадовалась, увидев, что мы уже подъехали к нужной мне школе. Наш разговор, слава богу, закончился. Интересно, что могло произойти сегодня в комнатах на втором этаже ее дома?

Она сказала, что может меня подождать. У нее была назначена встреча на половину третьего, и до этого времени делать ей абсолютно нечего.

— Пока я тебя жду, мне не придется тратить деньги, — сказала она.

Мне подумалось, как это все-таки замечательно, что я сейчас не обременена чемоданами и могу осмотреть школу при дневном свете. Она показалась мне больше и новее. На баскетбольной площадке поблескивало выкрашенное в красный цвет бетонное покрытие. Я пересекла школьный двор, направляясь к главному зданию. Почти все школьники сидели по своим классам, лишь некоторые из них с отрешенным видом слонялись по двору. Мне вспомнилась моя школа. По-видимому, школьная жизнь Лауры не очень-то отличалась от моей. Независимо от того, в какой семье она бы жила, в нашей или какой-то другой, ее жизнь была бы одинаковой. Ходить в школу, есть, спать, разговаривать с родителями, обманывать их, когда это действительно необходимо, любить их, мечтать — вот такая у нее в любом случае была бы жизнь, которая иногда кажется скучной, а иногда — интересной. Однако для мамы тут все было далеко не одинаково. Да и для отца тоже, хотя ему и хотелось бы перевернуть эту страницу жизни и забыть о ней.

Я спросила в приемной, могу ли поговорить с кем-нибудь из административных работников. Когда один из них подошел ко мне, я объяснила, что уже разговаривала с секретарем директора школы, и рассказала ему то же самое, что и этому секретарю: серьезно заболевшая мать разыскивает свою дочь. Он посмотрел на меня, ничего не понимая и не желая ничего понимать. Я сказала ему, что дочь зовут Лаура, что она училась в этой школе до двенадцати лет и что ее перевели в другую школу семь лет назад.

— У нас в компьютере нет данных семилетней давности. А без фамилии вообще невозможно ничего найти.

Взгляд у него был абсолютно бесстрастным, а выражение лица — равнодушным. Он, видимо, решил, что не хочет усложнять себе жизнь проблемами других людей. Ему, наверное, хотелось разложить сегодня по порядку личные дела школьников, навести порядок в других документах, выполнить еще какую-то бумажную работу, а по окончании рабочего дня уйти отсюда и отправиться вечером с друзьями или подружкой туда, где течет по-настоящему интересная жизнь. Здесь же, в школе, для него была не жизнь, а так, скучное времяпрепровождение, и я казалась ему частью этой скукотищи.

— А может, кто-то из нынешних учителей работал здесь семь лет назад, и тогда не придется рыться в личных делах. Ее наверняка кто-нибудь помнит.

Он чуть насмешливо улыбнулся, чтобы подавить в себе даже проблески сочувствия.

— Я не знаю, кто работал здесь в то время.

— У вас есть, наверное, учителя, которые устроились в эту школу недавно, и учителя, которые работают здесь уже давно. Мне хотелось бы поговорить с кем-нибудь из тех, кто работает уже давно.

— Это не так-то просто. Я не могу предоставить подобную информацию.

Я, не желая настаивать и тем самым сердить его, поблагодарила за то, что он уделил мне внимание. Мне, однако, показалось, что легкость, с которой он от меня избавился, привела его в опасное для меня настороженное состояние. Я сделала вид, что ухожу, но, как только он опустил взгляд на свои бумаги, быстренько юркнула в коридор и отправилась на поиски учительской. Найдя ее, я открыла дверь, зашла и поздоровалась. Двое, мужчина и женщина, одновременно оторвали взгляд от бумаг, которые просматривали, и уставились на меня. Хотя я обращалась к ним обоим, больше смотрела на мужчину, потому что он был намного старше женщины. У него были кое-как расчесанные густые седые волосы, большие усы, старомодные очки и такая же старомодная одежда. Мне подумалось, что он вполне мог сидеть за этим же столом в учительской и семь лет назад.

— Извините, что отвлекаю вас от работы. Секретарь директора сказала, что я могу зайти сюда и спросить у вас, не были ли вы знакомы лет десять назад с девятилетней девочкой, которую звали Лаура. Она училась здесь до двенадцати лет.

— Хм! — сказала молодая учительница. — Десять лет назад я еще даже не закончила университет. А вообще у меня сейчас урок. Всего хорошего!

Она встала и, взяв бумаги, направилась к выходу в своих туфлях без каблуков и юбке со складками, которая доходила ей до середины икр. Ее худосочная фигура чем-то напомнила мне стоящие в витринах манекены.

— Лаура? — переспросил мужчина. — Вроде бы припоминаю. А что с ней произошло?

— Это мы и хотели бы узнать. После того как она ушла из этой школы в силу целого ряда внутрисемейных событий, о которых я говорить не буду, ее забрали у матери. Сейчас ее мать почти что при смерти и хочет разыскать дочь, чтобы с ней проститься.

Пока я все это рассказывала, мужчина, судя по выражению его лица, напрягал память — память учителя, в которой зачастую сохраняется просто невероятное количество различных мелких деталей.

— У нее была бабушка с напористой манерой поведения и волосами голубого оттенка?

Я не могла ответить ему, что не знаю этого, поэтому кивнула.

— Как же эту бабушку звали? — сказал мужчина, обращаясь к самому себе. — Когда она пришла со мной поговорить, я с трудом мог сдерживать ее натиск.

— Именно эта бабушка и забрала Лауру у матери. Возникли кое-какие юридические проблемы, связанные с внутрисемейными делами…

— Насколько я помню, эта девочка ушла из нашей школы в какую-то другую.

— А может, вы знаете, где она живет? Она уже взрослая и имеет право узнать кое-что о своей жизни.

Мужчина пристально посмотрел на меня. Точно так же, как я видела в течение своей жизни много таких же учителей, он видел в течение своей жизни много таких же учениц. Мы с ним в определенном смысле были старыми знакомыми. Я догадалась, что он сейчас спросит, кто я такая.

— Я ухаживаю за ее матерью. Она много страдала, когда потеряла дочь и затем безуспешно пыталась ее найти, поэтому заслуживает того, чтобы ей дали возможность ее поцеловать. Она очень хороший человек, поверьте.

— Чтобы предоставить такую информацию, нужно получить разрешение у директора. Как ты и сама понимаешь, у меня нет права разглашать данные об учениках.

— Мы оба знаем, что директор такого разрешения не даст — побоится, как бы чего не вышло. Все этого боятся, потому в мире так много несправедливости.

Я подумала, что теперь он, наверное, захочет спросить, как меня зовут.

— Меня зовут Вероника. А вы помните фамилии Лауры?

В глазах под густыми бровями мелькнул огонек тревоги.

— Ты не знаешь, какие у нее фамилии?

— Они наверняка ненастоящие.

— О господи! С чем мне только не доводилось сталкиваться… С меня достаточно и того, что приходится терпеть этих олухов.

Мы подошли к рубежу, за которым давить на него было бы уже неразумно. Я поднялась со стула, на который, сама того не замечая, села в какой-то момент разговора, и протянула ему руку. Он не стал ее пожимать, ограничился лишь тем, что пристально посмотрел на меня и пожал плечами.

— Дай мне номер своего телефона. Я позвоню тебе, как только что-то узнаю.

В моем общем ощущении, что он хочет от меня избавиться, промелькнул лучик надежды. Я уже забыла, что меня ждет возле школы «роковая женщина», и, вспомнив об этом, поспешно прошла по коридору и пересекла внутренний дворик.

«Роковая женщина» стояла возле своего «мерседеса» и курила сигарету. Она надела солнцезащитные очки и теперь была похожа на второсортную актрису. Она мне ничего не сказала, но было видно, что она раздражена. Мне даже показалось, что она в мое отсутствие слегка всплакнула. Возможно, она все это время размышляла о своей жизни.

— Извините, — сказала я ей. — Здешняя администрация оказалась медлительнее, чем я предполагала.

— Что это вообще за место? Я ничего не понимаю.

Она говорила как бы самой себе и о себе самой, и потому я удивилась, что так хорошо ее понимаю.

— Все всегда имеет отношение к любви. Любовь — это наше проклятие. Она делает нас счастливыми, она нас порабощает, она нас портит, она нас учит ненавидеть. Все делается или же не делается из-за любви. Она кажется чем-то хорошим, но, откровенно говоря, я думаю, что если бы не было любви, то не было бы и войн.

Она смахнула слезу под солнцезащитными очками пальцем с идеально накрашенным ногтем.

На этот раз я решила твердо придерживаться советов мамы и не сказала ей ничего.

Она высадила меня в центре города вместе с моими двумя чемоданчиками и, посмотрев на меня в окошко автомобиля через свои солнцезащитные очки, сказала: «Пока!» У меня слегка защемило в груди — как будто я знала ее всю жизнь и сейчас вижу в последний раз.

— Мне жаль, что не могу подвезти тебя дальше, — сказала она, — но я записалась к парикмахеру на два часа.

Сначала она сказала, что договорилась с кем-то встретиться, а теперь заявила, что собирается поехать к парикмахеру. Так куда же она все-таки сейчас направится? Да никуда. Она, по-видимому, припаркует автомобиль возле какого-нибудь торгового центра и пойдет за покупками, чтобы забыть о том, о чем ей необходимо забыть.

Я застыла, как парализованная, перед раскрытым портфелем из крокодиловой кожи. Фотографии Лауры в нем больше не было. Я пошарила рукой по всем его отделениям, а потом подошла к шкафу и достала одеяло, в которое всегда был завернут портфель. Я встряхнула его над покрывалом, на котором были изображены цветы, а после провела рукой по этому покрывалу, как будто фотография могла затеряться между лепестками и листиками. Мне хотелось плакать, и у меня подступил к горлу такой ком, что я не могла сглотнуть. Что произошло с фотографией Лауры? Я пошла за алюминиевой лестницей, чтобы забраться на нее и осмотреть верхнюю полку шкафа. Я тешила себя надеждой, что фотография случайно завалилась между хранящимися там туфлями. Я достала все эти туфли и — раз уж достала — почистила бархоткой, а затем поставила их на место. Я почувствовала себя изможденной, потому что мне пришлось просидеть целый час на корточках, перебирая туфли без каблуков, туфли на низких каблуках, туфли на высоких каблуках, ботинки и сандалии отца, а также ботинки со шнурками, кроссовки и туфли мамы — белые, черные и красные. Мама не уделяла особого внимания своей одежде, а тем более обуви: ее новые туфли лежали практически нетронутыми, а она при этом ходила в старых, дожидаясь, по ее словам, когда эти туфли снова войдут в моду… Я, пошатываясь, поднялась на ноги. У меня больше не было сил продолжать поиски. Мне пришло в голову, что фотография, возможно, упала под кровать, однако я не могла просто взять и залезть под нее: для этого необходимо было сначала отодвинуть тяжелые ящики с книгами и одеждой, а затем поставить их на место. Поэтому я ограничилась лишь тем, что приподняла покрывало и бросила взгляд под кровать со стороны ее ножек. Ничего там не обнаружив, я легла отдыхать на лепестки и листья, изображенные так искусно, что им осталось разве что начать благоухать. На душе у меня вдруг стало удивительно спокойно. Из-под подушки до меня доносился приятный запах ночной сорочки мамы. Жизнь была хотя и прекрасной, но ужасно ко мне несправедливой. Я закрыла глаза. Как же мне было сейчас хорошо лежать, чувствуя подобное умиротворение в этот момент моей — одной-единственной у меня — жизни. Я открыла глаза, а затем снова медленно их закрыла, представляя себе, что постепенно погружаюсь в огромную кучу листьев. Хотя чувствовать, что ты погружаешься во что-то, не встречая сопротивления и не наталкиваясь ни на какие препятствия, было очень приятно, уже сам факт того, что я как бы опускаюсь вниз, показался мне плохим предзнаменованием. В моем сне было что-то такое, что вызвало у меня опасения, и я проснулась — проснулась, чтобы перестать падать вниз.

Я посмотрела на стоящие на прикроватном столике часы. Прошел почти час с того момента, как я заснула, и мне все это время, насколько я помнила, снилось только то, что подо мной нет ни матраса, ни ящиков с книгами, ни пола, а есть только космическая черная дыра, через которую я куда-то падала. Руки и ноги у меня были холодными, как у трупа. Мне нужно было навестить маму. Мне нужно было отправиться на другой конец света, нужно было пересечь вестибюль больницы, подойти к находящимся в его глубине лифтам, подняться на одном из них на четвертый этаж, выйти из лифта и затем направиться по коридору направо, к нужной мне больничной палате. Мне необходимо было пройти через запах антибиотиков и дезинфицирующих средств, пройти через взгляды людей, которые томились в очередях в коридоре, пройти через их раздражение и досаду. И в этот момент — как раз тогда, когда я опустила ноги на холодный пол и, словно в кино, увидела, как Анна ищет портфель из крокодиловой кожи в тот вечер, когда была у нас дома одна, и как она, привстав на цыпочки, протягивает руку к верхней полке шкафа и тянет к себе лежащее там одеяло, — в этот самый момент зазвонил телефон. Я пошла в гостиную и взяла трубку. Это звонил Матео.

— Я все время думаю о тебе и о том вечере. Не смог дождаться, когда ты мне позвонишь.

Я испытала огромную радость и огромные угрызения совести из-за того, что чувствую эту радость. Слегка растерявшись, я пробормотала в трубку какие-то слова, которые тут же вызвали разочарование и у Матео, и у меня самой.

— Что с тобой происходит? Ты жалеешь о том, что вела себя безрассудно?

Он не мог себе даже представить, насколько наивен и простодушен. Он думал, что если у него на ремне пряжка в виде черепа, а на пальце перстень с изображением кобры, если он очень близко общается с золотоволосой Принцесской на своих концертах, если он хорошо умеет целоваться, если он старше меня и если он заставил меня буквально броситься в его объятия, то, значит, ему можно вести себя со мной совершенно раскованно.

— Мне необходимо тебя увидеть, — сказал Матео.

Я очень много раз, проснувшись утром, лежала еще некоторое время в кровати, заложив руки за голову и глядя в потолок, и представляла, как какой-нибудь парень произнесет как раз те слова, который только что произнес Матео. Это было нечто такое, что случалось в жизни большинства девушек — а особенно в кинофильмах, — и что могло когда-нибудь случиться и в моей жизни. И вот это «когда-нибудь» наступило, но только почему-то в неподходящий момент.

— Мне очень понравилось то, что ты привез меня домой на мотоцикле, и… и все остальное тоже понравилось. Ты вернул тот пиджак его хозяину?

— Забудь о пиджаке. Я выбросил его в мусорный ящик. Я хотел было оставить его на память, но он занимал слишком много места в шкафу.

Я засмеялась каким-то глуповатым смехом.

— Чем ты собираешься сейчас заниматься? — поинтересовался Матео.

— Мне нужно идти работать. Я как раз собиралась выходить из дому.

— А завтра?

— Я тебе позвоню. Обещаю, что позвоню.

Я несколько секунд помолчала. Мне хотелось сказать ему, что мне все еще не верится, что между мной и ним все это было и что, будь на то моя воля, я ни на минуту не отрывалась бы от его черной футболки. Я ходила бы вместе с ним на его концерты, обнималась бы с ним посреди толпы его приятелей и почитателей — как это делала Принцесска — и думала бы только о том, как бы увидеть его еще раз, и еще раз, и еще… Мне хотелось сказать ему, что мне нравится в нем даже то, что мне вообще-то не нравится, — как, например, его дурацкая бородка.

— С тобой что-то произошло? — спросил Матео.

— Нет, ничего. Я просто спешу. Чем быстрее я закончу, тем быстрее смогу тебе позвонить. — Я слегка понизила голос. — Мне очень хочется, чтобы мы увиделись.

Я не сказала: «Мне очень хочется тебя увидеть». Я сказала: «Мне очень хочется, чтобы мы увиделись». Такая формулировка казалась мне более нейтральной.

Я положила телефонную трубку с ощущением, что была слишком холодна и все испортила. Однако мне ни в коем случае не хотелось рассказывать ему, что я сейчас поеду в больницу навестить свою маму и что ищу свою якобы существующую сестру. Матео у меня ассоциировался с музыкой, с его товарищами-музыкантами, с мотоциклом, с желанием целоваться с такой девушкой, как я, на погруженной в полумрак площади, и мне хотелось ассоциироваться у него с радужными представлениями, которые сложились у него обо мне. Я не хотела лишать его их так быстро. Я не хотела передавать ему, как передают друг другу джойнт, свои проблемы, потому что тогда он уже не стал бы относиться ко мне так, как раньше, а я не испытывала бы радости, какую испытывала сейчас, направляясь в больничную палату № 407. «Мне необходимо тебя увидеть», — сказал он мне. Он произнес эти слова одновременно и ласковым, и грубоватым голосом. Возможно, именно благодаря тому, что его голос может быть таким, у него и возникло желание петь.

Подойдя к двери больничной палаты, я услышала знакомые голоса, которые вызвали у меня и радость, и страх. Это были голоса моего отца и Анны — «той, у которой есть собака». У меня тут же возникли сомнения в том, что я смогу как ни в чем не бывало смотреть ей в глаза, подозревая при этом, что это она залезла в портфель из крокодиловой кожи и забрала из него фотографию.

Зайдя в палату, я тут же бросилась целовать маму, чтобы не пришлось здороваться с Анной. Я склонилась над мамой и провела в таком положении несколько бесконечно долгих минут, пока меня не окликнул отец:

— Здесь Анна.

Мне подумалось, что отец — идиот. Какое значение имеет Анна? Единственное, что было для меня важным, — это мама.

— А-а… — сказала я, будучи не в силах скрыть досаду и едва взглянув на Анну.

— Ну что, мне пора идти, — сказала Анна. — Я рада, Бетти, что тебе стало лучше.

Я заметила, что выражение ее лица стало слегка смущенным: она, возможно, мысленно спрашивала себя, не обнаружила ли я, что фотографии Лауры в портфеле из крокодиловой кожи уже нет. Отец сказал, что, раз уж пришла я, то и он тоже уходит, и вышел из палаты вслед за Анной. Вышел вслед за зеленым трикотажным платьем, идеально сидевшим на ее фигуре. Отец слегка прикоснулся к ее талии, словно помогая ей выйти. Мужчины иногда делают такие вроде бы рыцарские, но абсолютно бессмысленные жесты. На плечах у Анны был большой фиолетовый шейный платок, а в руках — сумка такого же цвета. Она будто сошла с обложки какого-то журнала. И тут мозг дал мне команду выскочить вслед за отцом и Анной в коридор.

— Анна! — крикнула я. Она обернулась. — Как поживает Гус? Где ты его оставила?

Анна с облегчением улыбнулась. А может, мне это просто показалось.

В этом мире наверняка нет ни одного сына и ни одной дочери, которые хотя бы раз в жизни не подумали, что их родители — не очень умные, что они могут ошибаться и неверно судить о людях и событиях. Именно такие мысли возникли у меня по отношению к отцу. Он начал вызывать у меня раздражение из-за того, что не верил утверждениям мамы относительно Лауры, а также разочарование из-за того, что не пытался ни в чем разобраться. Он только лишь хотел, чтобы все было нормально, чтобы его жена не болела, чтобы Лаура так и не была найдена, чтобы Анхель окреп в Аликанте и чтобы я постепенно повзрослела. А вот у меня не выходили из головы мысли о том, что Анна украла фотографию Лауры. Меня начинала мучить ревность. У меня не выходили из головы зеленое платье, хорошо облегающее стройную талию, и рука отца, которую он положил на эту талию, когда выходил вслед за Анной из больничной палаты. Поэтому вечером того же дня, вернувшись домой, я сказала отцу, что фотография Лауры исчезла и я подозреваю, что ее похитила Анна, потому что она довольно долго находилась в нашем доме одна и кроме нее украсть эту фотографию не мог никто.

Мы сидели с отцом перед включенным телевизором. Есть мне не хотелось, хотя я и купила несколько крокетов и бутербродов, чтобы не ложиться сразу спать, чтобы хотя бы формально соблюсти процедуру ужина и — самое главное — поговорить за ужином с отцом о том, что я обнаружила. Отец принес из супермаркета на углу упаковку баночного пива. Мне пива не хотелось, и отец пил его за двоих.

— Странно, что ты думаешь, будто Анна способна на подобный поступок. Она одна из немногих, кто нам помогает. Бетти всегда очень рада ее видеть. Она сегодня была очень довольна тем, что Анна пришла ее навестить…

У меня в голове вращался какой-то запутанный клубок из мыслей. Хорошее, плохое, подозрения, реалии, правда, ложь…

— Папа, кроме нее этого сделать не мог никто.

Отец начал нервничать: жизнь складывалась совсем не так, как ему хотелось бы.

— Эта фотография, наверное, куда-нибудь упала. Я не могу даже представить, чтобы Анна, которую мы знаем уже давно, стала обыскивать наш дом. — Он обвел вокруг рукой. — Зачем ей могла понадобиться эта фотография?

— Понятия не имею, но ее унесла она.

— Мне уже до смерти надоела эта фотография. Мне уже до смерти надоело то, что мы превратили свою жизнь в мучение только потому, что как-то раз произошло нечто такое, на что мы не могли повлиять и на что не можем повлиять и сейчас.

— Со всеми людьми происходят события, которым они совсем не рады. Так что мы в этом смысле не единственные, а потому нам следует воспринимать действительность такой, какая она есть, и тогда все иллюзии исчезнут. Я прошу тебя только о том, чтобы ты был осторожнее с Анной. Не рассказывай ей ничего, не доверяй ей.

— Не далее как сегодня Бетти попросила ее не забывать нас. Она попросила ее помогать тебе и время от времени ходить со мной в кино.

Голос отца задрожал, и, чтобы говорить нормально, ему пришлось приложиться к банке с пивом. Я сунула ему в руку бутерброд.

— Давай-ка поешь. Не ложись спать на голодный желудок.

— Анне эта фотография абсолютно не нужна. Она всегда знала: Бетти бредит тем, что Лаура жива. Она всегда знала эту историю.

— Однако она не знала об этой фотографии до того дня, как мама ее показала. Я видел, как мама открыла портфель перед Анной.

— Ты доведешь себя до сумасшествия. Что ты хочешь — продолжить всю эту возню или помочь матери?

— Я хочу ей помочь, — сказала я, чувствуя, как к горлу подступает ком.

— Ты помогаешь уже тем, что делаешь мамину работу, чтобы она ее не потеряла. Но ты отнюдь не поможешь маме тем, что настроишь против нас ее лучшую подругу.

Я посидела еще некоторое время перед телевизором, замечая лишь то, что на экране одни изображения сменяются другими. Через окно в комнату падал солнечный свет. Хотя отцу и не хотелось в это верить, фотографию стащила именно Анна. Ей нельзя было больше доверять, хотя все еще оставалось непонятным, зачем она это сделала. Как бы там ни было, я заново осмотрю спальню родителей. Возможно, я ошиблась, возможно, это я глупая. Если окажется именно так, то тогда я, наверное, снова стану верить в то, что отец — мудрый глава и защитник своей семьи.

Отец. Из миллионов и миллионов мужчин один был моим отцом. И поскольку он был моим отцом, я считала само собой разумеющимся, что он благородный, умный, смелый, великодушный, порядочный, сильный, добрый и красивый. Однако в действительности ему недоставало мужества и силы духа, и в критические моменты жизни у него начинали пошаливать нервы. Анна позвонила ему в полдень и попросила отвезти ее на такси в Сантандер. Она, конечно, могла поехать туда на любом другом такси, но ей захотелось, чтобы в такую интересную поездку отправился именно он. Подзаработать денег было для нас, безусловно, не лишним: мы ведь не знали, какие понадобятся еще средства на лечение мамы. Следовало признать, что Анна делала для нас очень много, что она никогда о нас не забывала. Она подыскала работу моей маме, а теперь, когда ей потребовалось поехать на такси в Сантандер, обратилась к моему отцу. Маме вообще казалось, что все, что делает Анна, — хорошо и правильно. И только лишь я одна не могла не замечать того, как она, сев рядом с отцом в такси в своем зеленом платье и со своими коленями идеальной формы, прикуривает сигарету и вставляет ее между губ моего отца. Только я заметила, какой у нее появляется блеск в глазах, когда она на него смотрит, — совсем не такой блеск, как обычно. Это был радостный и алчный блеск — как будто она вдруг увидела валяющийся прямо на улице миллион песет, — и этот блеск был гораздо более существенным, чем все то добро, которое она нам делала. Я старалась не думать о ней и о том, что она будет ночевать в Сантандере вместе с моим отцом — мужем ее подруги Бетти, которая лежала сейчас в больнице и у которой исчезла еще в младенчестве дочь. Я теперь полагала, что от Анны можно ожидать чего угодно, и при этом всей душой надеялась на то, что отец будет вести себя благоразумно.

На следующий день мне предстояло нанести четыре визита клиентам, для общения с которыми надлежало быть в хорошей форме. Трех или четырех часов сна мне было для этого вполне достаточно. Я приняла душ. Стрелки часов показывали восемь вечера. Я решила позвонить Матео. Я могла посмотреть, как он репетирует, а затем мы бы поехали на нашу площадь. Сегодня я никуда не спешила. Все мое время и весь родительский дом принадлежали мне. Я могла пригласить его ненадолго к себе домой. У меня сильно заколотилось сердце. Такое иногда случалось со мной и тогда, когда я подходила к больнице, однако сейчас оно колотилось от радости, от счастья, и мне даже было совестно оттого, что я испытываю подобные чувства в столь тяжелое для нашей семьи время. Матео был для меня чем-то таким, что находилось вне пространства и вне времени, и у меня попросту не получалось как-то увязывать его с мамой и с тайной Лауры. Когда я стала набирать номер телефона, у меня в мозгу раздался голос Матео, и от звучания этого голоса — одновременно и ласкового, и грубоватого — мне хотелось летать. Я ждала: один гудок, два, три, четыре, пять… Я положила трубку. Возможно, он сейчас в душе, поэтому я через некоторое время позвонила еще раз, и… И снова никто не взял трубку.

Я была с ним слишком уж холодна, он во мне разочаровался и решил обо мне забыть.

Мне показалось, что солнце сначала осветило меня и согрело, а затем вдруг погасло, и мне стало холодно. Черт бы меня побрал!

Я быстренько оделась, чтобы пройтись по парку, почувствовать, как в лицо дует прохладный ветерок и тем самым избавиться от грусти, меланхолии и гнева до того, как лягу спать. Однако когда я вышла на улицу, то вместо парка направилась в метро. Я спустилась на платформу и поехала в молодежный клуб, где обычно репетировал Матео. Он, вполне возможно, сейчас находился там и, вполне возможно, будет рад меня увидеть. В конце концов, я ведь хотела, чтобы мы были вместе и чтобы я ходила с ним на его концерты.

Я посмотрела на свое отражение в окнах вагона метро и невольно удивилась тому, что машинально оделась именно так, как была одета в тот день, когда познакомилась с Матео в метро. Отправляясь к клиентам, я обычно надевала более классическую одежду — такую, какую носят офисные работники: кофточки, рубашки, брючки, юбки. Матео меня в таком виде и не узнал бы. Сейчас я была в куртке, облегающих штанах и кроссовках, с распущенными волосами. Я поймала себя на мысли, что мне очень хочется снова увидеть Матео.

Жердь и еще один парень стояли, прислонившись к дверному косяку, и курили. Они с интересом посмотрели на меня — не потому, что во мне имелось что-то особенное, а потому, что я была в этом клубе человеком новым, значит, для них интересным.

Я сказала: «Привет!» — и вошла в дверь.

Раздавались какие-то аккорды, слышался чей-то голос. Незнакомый мне голос. Матео на сцене не было. Возможно, сейчас репетировала какая-то другая группа. Я не стала никуда садиться, осталась стоять. Некоторые присутствовавшие скользнули по мне взглядом и продолжили заниматься тем, чем занимались. Людей здесь было немного — видимо, в основном друзья и подружки музыкантов. Где же Матео? Я решила спросить об этом у Жерди и направилась было к выходу, но вдруг передо мной как из-под земли выросла девица с золотистыми волосами.

— Привет, — сказала она. — Ищешь Матео?

— Где он?

Это была Принцесска. Она стояла передо мной и, будучи выше ростом, смотрела на меня сверху вниз голубыми глазами — такими пронзительно-голубыми, что они казались ненастоящими.

— Он уже несколько дней здесь не появляется.

— А-а… — сказала я, чувствуя, что мне очень не хочется уходить отсюда ни с чем. — Не знаешь, что с ним?

— Думаю, ему больше не хочется тебя видеть.

Я почувствовала, как у меня вдруг закружилась голова. Пришлось засунуть руки в карманы, чтобы хоть как-то себя поддержать.

— Почему?

— Если он тебе этого сам еще не сказал, то знай: ты для него вообще-то не ахти какая подружка.

— Да я, строго говоря, вообще ему не подружка. А зачем ты мне это сказала?

В ее глазах появился особенный блеск, который я уже видела в глазах совсем другого человека. Я заметила этот блеск даже в окружавшем нас полумраке. Мне показалось, что в мозгу у этой девицы произошло короткое замыкание и меня осветило образовавшимися в результате него искрами.

Принцесска провела ладонью по животу.

— Кое-что изменилось. Матео станет отцом. Мы купим жилой автофургон и будем жить вместе. Он будет заниматься музыкой и выполнять работу на заказ для своего отца, а я стану ему помогать. Я очень хорошо разбираюсь в компьютерных программах. Я очень счастлива. — Она развела руки в стороны. — Возможно, мы поженимся. А с тобой, мне кажется, Матео общаться не хочет. Я пришла, чтобы найти плащ, который он здесь на днях забыл.

Я не отрываясь смотрела на нее. Она казалась мне все более и более высокой. Ее дети будут красивыми — красивыми, как ангелы.

Было, конечно же, бесполезно просить у нее адрес Матео: она мне его ни в коем случае не даст.

— Как бы там ни было, мне хотелось бы, чтобы ты сказала ему, что я приходила и хочу с ним поговорить.

— Хорошо.

Я шла по центру города с ощущением пустоты в душе. Сегодня днем я погрузилась в целый водоворот чувств, а сейчас не чувствовала вообще ничего. Единственное, что имело теперь значение, — это мама и работа, на которую мне предстояло отправиться завтра. Это долгое возвращение через весь город домой казалось мне абсолютно нелепым. А еще очень медленным. Не просто медленным, а бесконечно долгим. Когда я наконец-таки подошла к двери нашего дома и стала ее отпирать, у меня возникло ощущение, что я очень-очень устала. Я выкинула из головы роившиеся в ней несколько часов назад мысли о том, как я зайду к себе домой вместе с Матео и как мы выпьем с ним пива или даже немного виски, которое стояло у нас во встроенном в шкаф мини-баре. Рой этих мыслей улетел из моей головы, как разлетается рой мошек, и я стала готовить себе скромненький ужин.

Мне позвонил из Сантандера отец. Я не очень-то была рада слышать его голос и — отдаленно — голос Анны, что-то ему говорившей. Положив наконец трубку, я снова принялась без особого желания, но с силой, как будто мои коренные зубы были жерновами, пережевывать салат латук, оливки и вареное яйцо.

Мне было интересно, знает ли кто-нибудь, как погасить свое сознание так, чтобы для этого не обязательно было умирать? Я легла в постель с одной из книг, которые мне надлежало внимательно прочесть. Она была очень интересной. Мне подумалось, что у меня в жизни все еще впереди.

Мне не следовало больше думать ни о любви, ни о Матео. После того разочарования, которое я испытала предыдущим вечером, Матео был выкинут из моей жизни. У меня возникло ощущение, будто я всего лишь слегка намочила на берегу моря ступни самым краешком волны. Мне больше не хотелось о нем ничего узнавать: пусть живет себе счастливо своей новой жизнью в автофургоне. Когда же я, о чем-то задумавшись, вдруг вспоминала о нем, мне вспоминалась и золотоволосая Принцесска, и она сразу же полностью вытесняла его. Я нацепила мамины сережки с жемчугом и собрала волосы в хвост на затылке. Потом я надела белую кофточку и слегка намазалась кремом с малюсенькими частичками перламутра. Уже полученный опыт работы с клиентами подсказывал, что если я выгляжу опрятной и ухоженной, то у меня покупают намного больше товаров. Я всегда говорила очередной клиентке, что намазалась именно тем кремом, который ей сейчас предлагаю, и клиенты почти всегда клевали на это. Разложив товары по двум чемоданчикам, я заглянула в записную книжку и, держа перед собой план города, распланировала свои визиты так, чтобы последний сегодняшний клиент находился как можно ближе к больнице. Я старалась посещать клиентов во второй половине дня, чтобы, не дай бог, не раскрылась моя ложь о том, что до обеда я занимаюсь в университете, однако в этот приход к маме я собиралась сказать ей, что теперь буду обходить клиентов, начиная с двенадцати часов дня.

Я уже собиралась выходить из дома, когда вдруг зазвонил телефон. Это звонил тот, на чей звонок я надеялась даже меньше, чем на звонок Матео.

Мне звонил учитель из школы, в которой когда-то училась Лаура.

Для начала он заявил, что и сам не знает, почему решил мне помочь. Школа обязана хранить в секрете сведения о своих учениках и их родителях, а потому он в случае чего будет отрицать, что информация, которую он сейчас мне сообщит, была передана им и его школой, и ему поверят больше, чем мне.

Затем он рассказал мне, что ту девочку звали Лаура Валеро Ривера. Семь лет назад она жила в доме № 24 по улице Калье-де-лос-Риос, находящейся в Эль-Оливаре, в пригороде Мадрида. Он также дал мне ее номер телефона. Эль-Оливар представлял собой довольно фешенебельный жилой район, расположенный километрах в пятнадцати к северу от нашего дома. Его застраивали вокруг городка с населением в пятьсот человек, и с течением времени находившиеся в нем загородные виллы с бассейнами перестали использовать только как место отдыха в выходные дни и превратили в обычное жилье.

Учитель попросил меня употребить данную информацию исключительно в благих целях.

— Я работаю в системе образования уже сорок лет и полагаю, что научился различать плохих и хороших людей. Мне кажется, ты достойна того, чтобы тебе доверяли.

Я принялась его успокаивать и благодарить. Мне, по правде говоря, отнюдь не казалось, что, предоставляя мне подобные сведения, он чем-то рискует.

Едва только наш телефонный разговор закончился, как я тут же позвонила по номеру, который он мне дал.

— Лаура Валеро?

— Что-что?.. А-а, она здесь уже не живет, — раздался в телефонной трубке голос женщины средних лет. — Такая фамилия была у прежних жильцов. Они уехали отсюда семь лет назад, и теперь этот дом снимаю я.

Эта женщина рассказала мне, что прежним жильцам после их отъезда еще долго приходила на этот адрес почта. Они время от времени приезжали и забирали ее, но в конце концов перестали это делать, и тогда она стала отдавать письма обратно почтальону. Больше она об этих людях ничего не знала — в том числе и того, где они живут теперь.

Этой женщине, видимо, хотелось поговорить, и она не преминула настороженным тоном поинтересоваться, что мне, собственно говоря, от этой семьи нужно. Я сказала, что была школьной подругой Лауры и что мне очень хотелось бы ее разыскать.

— Может, о них знает что-нибудь хозяйка дома.

Заставив меня довольно долго прождать с телефонной трубкой в руках, она в конце концов сообщила мне номер телефона и имя хозяйки дома.

Столько было увещеваний со стороны того учителя по поводу предоставляемых мне сведений — и так мало толку от них! Пока что мне не удалось добиться почти ничего. Впрочем, почти ничего — это все-таки лучше, чем вообще ничего. Было бы, наверное, намного легче спросить у мамы, что она знает о Лауре, и начать с того, на чем она остановилась…

Хозяйка дома, в котором когда-то жила Лаура, была глуховата, и втолковать ей что-то оказалось не так-то просто. Я спросила, могу ли я с ней встретиться, и она с восторгом согласилась. У меня складывалось впечатление, что обитатели Эль-Оливара предпочитают разговаривать с людьми не по телефону, а у себя дома. Эта женщина жила в доме, который сначала назвала по телефону «большим», а затем — «очень большим», чтобы я вдруг не перепутала его с каким-нибудь обычным домом.

Я не стала брать свои чемоданчики, а прихватила с собой только блокнот. Мне было очень жаль, что у меня нет фотографии Лауры и я не могу показать ее этой женщине. Свои планы на этот день мне пришлось кардинально изменить: сначала я навещу маму, после чего где-нибудь перекушу и затем отправлюсь в район Чамартин. В Эль-Оливар я приеду примерно в половине пятого, а это вполне подходящее время для того, чтобы прийти к кому-нибудь в гости.

Выйдя из пригородного поезда, я попала в полное безмолвие. Людей здесь, наверное, или не было вообще, или они все спали. Раздавались лишь крики и чириканье птиц да стрекотание разбрызгивателей. Дома прятались за каменными заборами и металлическими воротами, над которыми возвышались растущие во дворах сосны. Больше ничего примечательного здесь не было. Если что-то и обращало на себя внимание на узких улочках, так это соцветия вьющихся растений и запах сырой земли, свидетельствовавший о том, что некоторое время назад тут прошел дождь. Мне подумалось, что этот запах чем-то схож с запахом духов: ими попользовались уже давно, а запах все держится и держится.

Нужная мне женщина жила на улице Рододендро в доме № 3. Она, в общем-то, поскромничала, сказав, что у нее очень большой дом, потому что в действительности он был просто огромным: окружающая его стена из розоватого камня тянулась аж на половину всей длины улицы. Через ворота в этой стене вполне могло бы промаршировать целое войско с боевыми слонами. Едва я приблизилась к воротам, как находившаяся за ними собака подняла неистовый лай, тут же подхваченный всеми собаками по соседству. Лай был таким громогласным, что мне показалось, будто от него задрожала вся округа.

— Проходи, — сказала мне служанка в униформе из ткани в розовых квадратиках. — Они тебя не тронут.

Собак здесь, оказывается, было две — черные доберманы. Они с угрожающим видом оскалились, но я сразу же постаралась дать им понять, что ничуть их не боюсь, что они — собаки, а я — человек. Мама всегда говорила, что у нее и так хватает хлопот, чтобы еще тратить время на выгул собаки, а потому собаки у нас никогда не было. Я довольствовалась тем, что иногда играла с соседской собакой или с Гусом в парке.

— Давайте друг друга уважать, — сказала я доберманам.

Служанка покосилась на меня. Собаки пошли следом, тихонько рыча.

— Я же говорила, они тебя не тронут, — сказала служанка.

Мне почему-то подумалось, что этой тихой женщине пришлось, наверное, понервничать, прежде чем эти собаки привыкли к ней и стали считать ее своей, и что-то изнутри подбивало ее проверить, будет ли происходить то же самое и с остальными смертными.

— Если им и вздумается на кого-то напасть, то только не на меня. Они знают, что я не желаю им ничего плохого и что я их не боюсь.

— Ты что, умеешь разговаривать с животными?

В ее голосе чувствовались ирония и легкая горечь.

— В этом нет необходимости, — ответила я. — Они видят не просто глаза, рот и уши, а страх, трусость, храбрость, доброту, злость. Мозг у них устроен по-другому.

Она уже открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но тут навстречу нам вышла хозяйка дома. Она была укутана в вязаную шаль. Румяна на ее щеках были нанесены так густо и так небрежно, как будто она наносила их, не видя себя.

— Это ты…

— Да, — сказала я. — Мы разговаривали с вами по телефону.

— Ага. Ну проходи.

Взглянув на собак, она спросила:

— Они тебя не напугали?

— Не переживайте. Я их не боюсь.

— А должны были напугать. Для этого я их и держу.

Она разговаривала очень громко, и мне пришлось последовать ее примеру. Когда мы зашли в вестибюль, наши голоса начали отражаться эхом от сводчатого потолка. Я сказала, что у нее очень красивый дом.

— Но ты же его еще не видела, — пожала она плечами, и я поняла, что во время разговора с этой женщиной мне следует внимательнее относиться к деталям — так сказать, с педантичностью ученого.

Мы зашли в гостиную, окна которой выходили на сад с такими зелеными лужайками и такими зелеными листьями, что обои, вазы и мебель в гостиной тоже казались чуть зеленоватыми. Гостиная была очень уютной и красивой, но при этом какой-то пустынной. Мы сели на мягкий кожаный диван — такой мягкий, что, казалось, он меня вот-вот проглотит. Если бы рядом со мной не раздавался громогласный голос собеседницы и если бы среди этих стен не было так прохладно, я наверняка бы заснула.

Волосы у хозяйки дома были очень черными. На макушке они слегка поредели. Она смотрела на меня сонным взглядом. А вместе с ней точно таким же взглядом смотрели и оба ее добермана.

— Вон та девушка, — сказала она, показывая в сторону камина, — это я. В те времена, когда была молодой, красивой и сильной.

Над зеленоватой мраморной каминной полкой висела огромная фотография балерины в классическом костюме.

Я, взглянув на эту фотографию, сказала своей собеседнице, что она и в самом деле была молодой, красивой и сильной. Я точь-в-точь повторила ее слова, чтобы ни переусердствовать, ни недоусердствовать в своей лести. Она кивнула и повернула голову в сторону двери.

— Мари! — крикнула она так громко, что моментально прогнала сон и у меня, и у доберманов.

Мари появилась через несколько секунд. Она принесла серебряный поднос, на котором стоял серебряный чайный сервиз с фарфоровыми чашечками. Было заметно, что сервиз довольно тяжелый, и Мари, поставив его на стол, облегченно вздохнула.

Я раньше думала, что самой роскошной из всех гостиных, которые я в своей жизни видела, была гостиная «роковой женщины», однако по сравнению с этой та гостиная показалась бы обычным чуланом. Мне стало жаль, что я оставила свои кремы и прочие товары дома: мне наверняка удалось бы продать хозяйке самые дорогие из них.

— Ваша кожа нуждается в увлажнении и питании, — начала я издалека.

Однако она всего лишь провела ладонью по лицу и сказала, что уже достигла того возраста, когда, как ни улучшай состояние своей кожи, все равно останешься старой.

Я решила зацепиться за слово «старая» и упомянуть бабушку Лауры.

— Да, домик, который я им сдавала, находится за три квартала отсюда. Прошло уже много лет. Девочку я помню не очень хорошо, она была самой обыкновенной, сдержанной и тихой. Ее бабушка была толстой, с очень белой кожей и с голубовато-белыми волосами. В те времена многие женщины красили волосы в голубоватый или в розоватый цвет. Мать девочки приходила только один раз. Она была из этих… из хиппи. Она пережарилась на солнце, а волосы у нее были длинные и спутанные. В общем, ужас какой-то.

— А вы не знаете, где они живут сейчас?

Она отрицательно покачала головой. В гостиной было довольно прохладно, и моя пожилая собеседница куталась в большую блестящую черную шаль, спускавшуюся почти до самых ее ног. Я старалась не делать никаких движений, которые могли бы навести ее на мысль, что я уже хочу уйти.

Она погладила одного из своих доберманов и сказала:

— Они платили очень пунктуально. Обычно приезжала бабушка вместе с внучкой, она давала мне деньги наличкой. Меня это очень даже устраивало, потому что не нужно было обращаться в банк. Но в один прекрасный день они уехали и больше не появлялись.

— Я все никак не могу припомнить ни как звали ее бабушку, ни как звали ее мать, — сказала я, делая вид, что напрягаю память.

— Бабушку звали Лили. Донья Лили. Как тебе такое имя, а? А у матери девочки было имя как у какой-то известной актрисы. Иногда я называла ее по имени, но уже не могу его вспомнить.

— А отец девочки? Вы никогда его не видели?

Собеседница бросила на меня подозрительный взгляд: этот мой вопрос не увязывался с представлением, которое у нее сложилось о том, кто я такая.

— Людям обычно не нравятся те, кто сильно отличается от других, и эта хиппи была матерью-одиночкой. Это я точно помню.

Я вышла из этого дома, довольная тем, что мой визит сюда не был безрезультатным. Итак, теперь я знаю, что у бабушки Лауры голубовато-белые волосы, что ее зовут Лили и что имя у матери Лауры — как у какой-то знаменитой актрисы. Я пересекла три улицы в поисках сдаваемого внаем «домика» — как его называла эта женщина, кутающаяся в шаль с длинной бахромой. Поскольку я не тащила с собой свои чемоданчики с товарами, мне казалось, что я не иду по улице, а лечу как перышко. Я делала нечто такое, о чем меня никто не просил, но что я просто обязана была делать. В глубине души я боялась, что мама права и что Лаура действительно жива и находится где-то здесь — спрятанная там, где ее не найти. Такая вероятность, по-видимому, очень пугала моего отца, моих бабушку и дедушку, Анну и всех тех, кто входил в ближайшее окружение моей мамы.

Черепичная крыша, деревья высотой метров в пять, беседка, бассейн, решетка для барбекю, установленная на каменное основание. Это было что-то среднее между городским особняком и загородным домом. Здесь тоже имелась собака, но только с шерстью коричневого цвета и очень подвижная.

Дверь открыл мужчина усталого вида с двухдневной щетиной и отвел меня к своей жене на застекленную часть веранды, ярко освещенную солнцем.

Его женой оказалась миниатюрная женщина в розовом свитере. На пальцах у нее были золотые кольца, на шее висели тоненькие золотые цепочки, а волосы на голове были почти такими же короткими, как щетина ее мужа. Она медленно листала журнал «Ола».

Ей понравилось, когда я сказала, что у нее очень красивый дом. Она, правда, сразу же посетовала на то, что у них между калиткой и верандой нет фонтанчика, с которым здесь было бы еще красивее.

— Принеси нашей гостье чего-нибудь попить, — сказала она мужу.

Я тут же попросила их не делать этого, пояснив, что только что побывала в особняке владелицы этого дома и выпила там несколько чашек чая.

— Она неприятная женщина, но когда-то была балериной, и у нее много… — Она сделала пальцами жест, символизирующий деньги.

— Я просто хотела поблагодарить за то, что вы так обстоятельно поговорили со мной по телефону.

— Пустяки. Время здесь течет очень медленно, дни тянутся бесконечно долго.

Моя собеседница, судя по всему, была человеком прямолинейным, не склонным к витиеватой вежливости. Ее муж бродил по двору дома, словно призрак.

— Знаешь, а ведь когда мы вселялись в этот дом, я обнаружила парочку вещей, которые остались от прежних жильцов.

Она неторопливо встала и куда-то пошла — сначала медленно, слегка прихрамывая, а затем очень быстро и стремительно.

Вскоре она вернулась, держа в руках красную коробочку из папье-маше. Ее, по всей видимости, смастерил ребенок. Когда я открыла крышку, то на ее обратной стороне увидела надпись: «Для моей мамы».

— Я ее не выкинула — сама не знаю почему. И что с ней делать, я тоже не знаю. Если хочешь, возьми ее себе. Когда найдешь свою подружку, отдашь ей. Ей понравится. Людям всегда нравятся предметы, связанные с их детством.

— А вы не помните, на чье имя приходили письма?

— Хм… Прошло уже очень много времени. Они, по-моему, приходили из школы и были адресованы родителям Лауры. А фамилия у них была…

— Может, Валеро?

— Да, что-то вроде этого.

— А они никогда не упоминали, где живут теперь?

Моя собеседница отрицательно покачала головой.

— Думаю, что где-то в центре города. Бабушка, насколько я помню, как-то раз посетовала, что добираться сюда из центра города на автомобиле затруднительно.

— А мне припоминается, что у матери этой девочки было имя как у какой-то известной актрисы…

— Вообще-то они приезжали сюда совсем ненадолго.

Я и из этого дома вышла довольная тем, что удалось кое-что выяснить. В руках я несла красную коробочку, сделанную, возможно, моей сестрой, а может, и каким-нибудь другим ребенком. Перед уходом я — под предлогом того, что мне хочется обойти вокруг дома, чтобы полюбоваться его красотой, — зашла в сад, в котором, возможно, когда-то играла Лаура, и посмотрела, не нацарапано ли где-нибудь на стволе какое-нибудь имя. Меня не удивляло, что отцу не хотелось играть в эту игру эфемерных надежд, потому что она была утомительной. Его наверняка одолевала тоска, когда он представлял, как мама ходит от иллюзии к иллюзии и от разочарования к разочарованию подобно тому, как я хожу сейчас по домам.

Я решила, что поставлю красную коробочку у себя в комнате. Уже наступил вечер. Мне пришлось прождать пригородного поезда полчаса. Стрелки часов показывали уже почти девять. Придя домой, я проверила автоответчик телефона и выяснила, что — слава богу! — в мое отсутствие никто не звонил. Это означало, что ситуация в больнице остается такой же. На кухонном столе мое внимание привлекли два бокала с остатками вина. Стулья почему-то стояли как попало, а на краю стола кто-то оставил пепельницу, обычно находившуюся у нас в гостиной. В кухне у нас никогда не бывало пепельницы, чтобы запах сигаретного дыма не примешивался к запаху еды. В пепельнице сейчас лежал пепел, причем не рассыпавшийся, а сохранивший форму сигареты. Мне стало не по себе от одной только мысли о том, что здесь снова побывала Анна. Однако если она и была здесь, то рядом с ней, по крайней мере, находился отец, и она не имела возможности снова обыскивать наш дом. Они пили вино. Отец, похоже, шел на поводу у этой Анны. Впрочем, это наверняка не вызвало бы негативной реакции у моей мамы, потому что она считала: что бы ни делала ее подруга — все правильно.

Я вытряхнула пепел из пепельницы и вымыла бокалы.

На столе из красного дерева в гостиной я обнаружила записку, написанную, судя по почерку, отцом: «Я отправляюсь на прогулку с Анной, не жди меня к ужину». Я, словно подброшенная пружиной, бросилась в родительскую спальню. Открыв шкаф, я увидела, что отец надел свой самый красивый пиджак из темно-синего вельвета и темно-синего бархата, который ему очень нравился. Мама подарила ему этот пиджак на день рождения, и он надевал его только в особых случаях. Мне стало очень неприятно, когда я мысленно представила отца в этом пиджаке и маму с ее руками столетней старухи. Жизнь показалась мне большой кучей дерьма, состоящей из маленьких кусочков дерьма, о которых мне не хотелось даже думать.

Единственное, что меня хоть немного успокоило, так это то, что мне позвонил Анхель. Общение с ним гасило любое пламя. Он, казалось, прибыл на Землю из космоса, чтобы понаблюдать за землянами, разобраться в образе их жизни и затем, составив отчет, улететь обратно на свою планету, где не было ни предрассудков, ни недопонимания. Как ему удавалось быть таким? Я им даже восхищалась. Других таких людей я не знала.

Он не придал большого значения тому, что наш отец стал тесно общаться с Анной. Это даже хорошо, заметил Анхель, что у папы есть возможность отвлечься, благодаря этому он будет лучше спать и не станет клевать носом за рулем такси. Он, разумеется, ни знал ничего ни о фотографии, хранившейся в портфеле из крокодиловой кожи, ни о Лауре. Не знал он и того, что своеобразное поведение нашей мамы объясняется не ее характером, а пережитым горем. Мне пришлось попридержать язык и ничего ему об этом не рассказывать, поскольку я была уверена, что он совершенно спокойно отнесется к проблемам и гадостям, от которых у меня пухли мозги: он сумеет найти объяснение, почему те или иные люди поступают именно так и не иначе, и попытается лично меня утешить.

— Тебе хотелось бы когда-нибудь завести собаку с блестящей коричневой шерстью? — спросила я у Анхеля.

Отец, как обычно, поднялся рано утром. Я в полусне услышала, как загудел кофейник и потекла вода из крана в ванной. Когда он, насколько я могла понять по доносившимся звукам, оделся и сел завтракать, я встала и зашла в кухню.

Я спросила его о прогулке с Анной. Отец ответил очень коротко, со смущенным видом (он, похоже, не ожидал, что я встану так рано и стану его расспрашивать):

— Она пришла, чтобы приготовить нам ужин, и поскольку мы тебя так и не дождались, то отправились на прогулку.

У меня не хватило мужества сказать, что, когда я ложилась спать, он все еще не возвратился. Как я могла спросить у своего отца, нет ли у него романа с Анной? Как я могла заподозрить его в чем-то столь порочном? Какое я имела право заявлять отцу о своих жутких подозрениях?

— Анна предложила мне выпить по бокалу, а после я погулял на свежем воздухе один. Я два раза прошелся по парку. Бетти и Анна когда-то несколько раз ездили куда-то вместе. Странно, что жизнь у них сложилась так по-разному. Если бы ей не встретился я, если бы мы не поженились, она жила бы совсем по-другому и не лежала сейчас в больнице.

— Если бы мама была такой, как Анна, не было бы ни меня, ни Анхеля, ни… Лауры.

— Давай не будем к этому возвращаться. Я собираюсь провести сегодняшний вечер в больнице и постараюсь не проболтаться о том, что ты так и не поступила в университет. Мне с трудом удается врать ей, что ты там учишься.

Я с радостью подумала, как все-таки здорово, что я не наговорила отцу никаких глупостей. Он любит маму и меня с братом, а Анна была в жизни нашей семьи лишь эпизодом. Я не стала снова ложиться, а, надев спортивный костюм и кроссовки и прихватив портативный плеер с наушниками, отправилась на пробежку по парку.

Наблюдая за тем, как из-за деревьев выползает солнце и появляются первые ученики, идущие в школу, я не могла сдержать охватывающей меня радости — как не могла укрыть лицо от солнечных лучей, падающих с неба. Ярко-голубого неба. И как я только раньше не замечала, насколько ослепительно-голубым оно может быть? Я ничуть не устала, а потому пробежала еще несколько кругов. Я бежала мимо густо разросшихся кустов сирени, мимо детских качелей, на которых мы с Анхелем когда-то качались часами, а мама сидела неподалеку на лавочке и наблюдала за нами. Она почти никогда не просила присмотреть за своими детьми кого-нибудь другого, как это делали остальные мамы, когда нужно было куда-то отлучиться. Она всегда говорила, что никто так не позаботится о ее детях, как она сама. Теперь мне было понятно, почему она так переживала за нашу безопасность…

Я бежала по парку, вдыхая запах сырой земли и зелени.

Когда я начала принимать душ, мне показалось, что зазвонил телефон, и я, высунув голову из-за полиэтиленовой занавески, прислушалась. Да, телефон действительно звонил. Подумав, что звонят из больницы, я выскочила голышом из ванной и побежала к телефону, оставляя мокрые следы и стараясь не поскользнуться. С волос мне на спину стекала вода. Когда я подняла телефонную трубку, с другого конца линии раздался голос доктора Монтальво: он поинтересовался состоянием моей мамы. Я тут же почувствовала огромное облегчение: раз звонили не из больницы, значит, с мамой ничего плохого не случилось и, стало быть, поворота к худшему в моей жизни не произошло. Затем доктор спросил, выкинула ли я из головы те глупости, о которых мы говорили: он, по его словам, ни за что на свете не хотел бы, чтобы я заболела той же болезнью, от которой страдает моя мать. Он снова сказал, как и при нашей встрече, что подобная одержимость — это состояние улитки, и если от нее не излечиться, то будешь мучиться всю оставшуюся жизнь. Все это он произнес встревоженным тоном. В ответ я выразила сомнение в том, что это всего лишь одержимость, и пообещала, как только у меня появятся убедительные доказательства того, что моя сестра жива, снова к нему прийти. Произнеся эти слова, я почувствовала, как по коже побежали мурашки. Доктор хмыкнул и положил трубку.

Мне очень не понравилось то, что я ему наговорила. Более того, я не на шутку встревожилась. У меня что, начинаются проблемы с психикой? Возможно, такие проблемы в нашей семье — наследственная болезнь, и этот врач уже обнаруживает у меня ее первые признаки. Доктор Монтальво, возможно, знает меня лучше, чем знаю себя я сама. Он первый психиатр, с которым мне довелось общаться, и я не имела ни малейшего понятия, переживают ли вообще психиатры так сильно за своих пациентов или же они переживают только за тех, кому уже угрожает серьезная опасность. Я снова встала под душ, чтобы согреться. Чувствуя, как устали после утренней пробежки ноги, я решила бегать независимо ни от чего каждый день, потому что мне следовало быть сильной и готовой к чему угодно. Во мне нуждались все — даже отец.

Дни обычно мелькали быстро, но когда у меня вдруг иссякали идеи по поводу того, каким образом дальше искать Лауру, мне казалось, что жизнь на планете замирает и что она замирает и для моей бедной мамы. Поэтому мне приходилось любой ценой продвигаться в своих поисках вперед, действуя зачастую наугад, вслепую. В частности, я, не записавшись заранее на прием и не имея четкого представления о том, что собираюсь сказать, отправилась к детективу. На часах было одиннадцать утра, и я несла с собой чемоданчик с товарами для трех клиентов, который был таким тяжелым, что у меня едва не отваливались руки. Я осознавала, что если мне и удастся в конце концов встретиться с Мартунисом, то он вряд ли будет рад моему приходу, потому что я его не нанимала и ничего ему не платила. Тем не менее я надеялась все же выудить у него какую-нибудь подсказочку, какой-нибудь совет. Главное же заключалось в том, что мне нужно было поговорить с кем-нибудь, кто в курсе дела, кто меня сразу поймет, кому не нужно рассказывать все с самого начала, кто не станет удивляться, кто не станет думать, что это какая-то китайская сказка, кто по личному опыту знает, что есть люди, способные на что угодно. Помощнице Мартуниса, например, не показалось нелепым предположение о том, что у моей мамы похитили после родов ее дочку-младенца. Она, эта помощница, уже привыкла ко всякого рода странностям и к тому, что даже самое невероятное может оказаться чем-то обычным.

Едва я вошла в детективное агентство, как тут же натолкнулась на нее — на ее большие руки и раскачивающиеся из стороны в сторону волосы. Она только что зашла с улицы и бросила сумку на офисное кресло на колесиках, стоявшее по другую сторону ее стола. При этом раздался звук, как будто в сумке лежали какие-то железки. Она присела боком на край стола. Под тканью ее джинсов проступали мышцы. Она резко повернула голову, и длинные волосы рассыпались веером по ее груди. На ней был черный свитер с высоким воротником, плотно облегавшим шею. Рядом с ней я ощущала себя в безопасности — в гораздо большей безопасности, чем рядом с отцом, хотя он и был высоким и сильным. Она была подобна тем людям — хирургам, психиатрам, астрономам, — которым открыто то, чего обычные люди в повседневной жизни не видят.

— Ну и как у тебя успехи? — спросила она тоном школьного учителя.

— Я и сама не знаю, поэтому мне хотелось бы поговорить с сеньором Мартунисом.

Она встала на колени на свой стол и, вытянув шею, бросила взгляд по ту сторону перегородки. Мне, наверное, было бы нескучно рассматривать ее хоть целый день — от джинсов, плотно облегающих ее ноги, и каблуков толщиной в зубочистку до воротника свитера, подчеркивающего стройность ее талии и красивую осанку. Но вот она, резко повернув голову, снова посмотрела на меня, и ее длинные волосы качнулись в мою сторону.

— Я не знаю, когда он здесь появится, — сказала она, соскальзывая со стола на свое кресло и начиная печатать на клавиатуре компьютера с такой скоростью, как будто пальцы нажимали на клавиши сами по себе.

— Ты умеешь стрелять? — спросила я, сама удивляясь тому, что сейчас сказала.

Она подняла на секунду взгляд и произнесла в ответ слова, которые меня ошеломили:

— Не верь всему тому, что тебе рассказывают.

Мне захотелось сказать ей, что мне как раз никто ничего не рассказывает, и именно в этом и заключается главная проблема.

— Ты занимаешься этим в одиночку, да? Будь осторожна, не доверяй никому. Ты даже представить себе не можешь, с какими людьми тебе придется столкнуться. Люди, которые сделали нечто такое, чего делать нельзя, и которых могут в этом уличить, способны на многое.

— Когда я была маленькой, мама много раз говорила, чтобы я никому не доверяла, — сказала я, опускаясь на стоящий перед ее столом стул.

— И почему, по-твоему, она тебе это говорила?

— В те времена я думала, что это просто обычные опасения взрослого человека относительно своего ребенка. Теперь же я осознаю, что она говорила мне это из-за того… из-за того, что произошло с Лаурой. Если у нее и в самом деле похитили дочь, то тогда действительно никому нельзя доверять.

— Ты не можешь себе даже представить, чего я навидалась, сидя в этом кресле, — сказала помощница детектива, снимая украшение со своего правого уха. Украшение это представляло собой большое позолоченное кольцо, которое, наверное, мешало ей, когда она разговаривала по телефону. — Люди способны совершить какие угодно поступки, во-первых, ради денег, во-вторых, из ненависти и, в-третьих, из любви. Иногда случается так, что мы думаем, что почти не доверяем человеку, но в действительности мы не доверяем ему в недостаточной степени. В те несколько раз, когда твоя мать приходила сюда, она показалась мне женщиной с очень большой раной в душе, но при этом довольно простодушной. В глубине души она боялась жестокости. Ей удалось узнать, что ее дочь жива, но она так и не выяснила, где та находится.

Мне очень захотелось, чтобы эта женщина обняла меня, чтобы сказала, что сама займется этой проблемой, — проблемой, которую не смогла решить мама и которую сейчас не получается решить и у меня. Мне захотелось, чтобы она выяснила, что же все-таки произошло с Лаурой, чтобы она объединила в единое целое кусочки нашей жизни, чтобы все в этом мире стало таким, каким должно быть. Должны же на белом свете существовать люди, которые способны все уладить.

— И что же мне теперь делать?

— Ты не такая, как твоя мать. Тебя не ослепляют чувства.

— Мне хотелось бы сообщить Мартунису всю информацию, которую мне удалось собрать. Возможно, он подскажет, как побыстрее докопаться до истины.

— А-а, ну да, докопаться до истины, — сказала помощница детектива, поднося трубку к уху, с которого она сняла украшение. — Ты еще увидишь, что наступает момент, когда кусочки пазла начинают занимать свои места как бы сами собой, без какого-либо вмешательства с твоей стороны. Вода всегда находит себе лазейку, через которую можно вытечь, — какой бы микроскопической эта лазейка ни была. Чем больше у тебя информации, тем лучше, и наступит момент, когда все само собой начнет становиться по местам. Чем мы здесь занимаемся, так это даем возможность деталям занять свои места, а воде — вывести нас к нужной лазейке. Ты слишком много думаешь. Я скажу Мартунису, что ты приходила.

Я впустую потратила время. Мне не удалось ничего выяснить: Мария всего лишь очень вежливо не допустила меня к своему шефу. Почему я не дала им часть из имеющегося у нас дома миллиона песет и не привлекла профессионалов к поискам Лауры? Меня настораживало, что мама, имея столько накопленных денег, отказалась от содействия со стороны детектива. По-видимому, она планировала потратить эти деньги на что-то другое.

Я немного побродила по улицам, направляясь к метро. В этом квартале располагались маленькие магазинчики, придававшие ему знакомый мне еще с детства характерный вид: мясная лавка, фруктовый ларек и магазин канцелярских товаров. В витрине этого магазина лежали очень красивые авторучки. Мне припомнилось, что как-то раз, когда мне было девять лет, папа забрал меня после занятий из школы и мы пошли с ним в магазин канцелярских товаров и купили там маме поздравительную открытку, которая была сконструирована так, что при открывании изнутри появлялась ветка с розами, которые очень приятно пахли. Когда я впоследствии заходила за чем-нибудь в этот магазин, продавщица всегда спрашивала меня об отце.

Я так и не зашла в метро, а бродила до тех пор, пока мне не попался какой-то бар. Я плюхнулась в нем на массивный деревянный стул, который был не очень-то удобным, но, тем не менее, позволил мне отдохнуть от своего чемоданчика. К кофе с молоком мне подали еще и несколько песочных печений: я в этом баре была сейчас единственной посетительницей. Каждые пять минут ко мне подходил официант и спрашивал, не желаю ли я чего-нибудь еще. Перед баром находилась маленькая площадь с деревьями и скамейками, возле которых были установлены велотренажеры. Два старичка сидели на этих тренажерах и крутили педали. С веток деревьев иногда разлетались во все стороны стайки птичек — как будто порыв ветра вдруг срывал с этих веток сразу огромное множество листьев. Я не знала, что делать дальше. Возможно, я искала свою призрачную сестру для того, чтобы отвлечься от проблемы вполне реальной: жизнь моей мамы висела на волоске. Самое ужасное заключалось в том, что лично я вполне могла наслаждаться жизнью и дальше. Старички, которые крутили педали на велотренажерах, тоже могли ею наслаждаться. Именно это было самым ужасным и самым странным. В бар зашла, что-то напевая себе под нос, женщина с тележкой для покупок. Жизнь для кого-то могла быть прекрасной.

Я заметила, что передо мной опять возник официант. Интересно, почему же все-таки Анна — единственный человек из числа моих знакомых, побывавший в Таиланде, — забрала фотографию Лауры, лежавшую в портфеле из крокодиловой кожи?

— Желаете чего-нибудь еще? Вы себя хорошо чувствуете?

А может, фотографию забрал оттуда отец? Ему уже надоело терпеть, что кто-то несуществующий постоянно отравляет нам жизнь. Он, возможно, считает, что в том, что мама заболела, виновата бедняжка Лаура. Если переложить вину за то, что с нами происходило, на кого-нибудь другого, то на душе станет легче, и отец, наверное, считает, что частично в происходящем с нами виновата фотография Лауры. Поэтому он и выгораживал Анну.

Я заказала еще одну чашку кофе. Напряженные размышления, которым я предавалась сегодня, сильно меня утомили. Официант, должно быть, даже подумал, что я наркоманка. Или просто очень странная девушка. Я, садясь на стул в баре, поставила чемоданчик, как мне советовала мама, на пол между ногами. «Когда едешь в метро, когда пьешь кофе, когда останавливаешься, чтобы с кем-то поговорить, не теряй физического контакта со своим чемоданчиком, потому что если его у тебя украдут, то у тебя украдут полмиллиона песет». Поэтому я — полусонная, слегка заторможенная и с чемоданом между ногами — показалась официанту подозрительной. Вроде и безобидной, но все-таки подозрительной. Ему, наверное, захотелось, чтобы я поскорее ушла.

Я расплатилась и отправилась к трем уже хорошо знающим меня клиентам, для общения с которыми надела белое вязаное платье. Я продала им соевый лецитин, крем с крупинками золота и несколько тяжеленных баночек с различными мазями. Зайдя в больницу навестить маму, я съела у нее в палате бутерброд. Я сказала ей, что сегодня в университете нет занятий и что она выглядит лучше. Однако это не было правдой: у мамы был изнуренный вид.

— Отец похудел, — сказала мне мама.

Я ответила, что ей не следует об этом беспокоиться и что он ест хорошо.

— Сейчас для нас самое главное — это ты, — сказала я. — Все остальное не имеет значения. У всех остальных все хорошо.

В понятие «все остальные» я включила и Лауру, но маме я об этом, конечно же, не сказала.

Мама посмотрела на меня глазами, которые из-за худобы казались невероятно большими.

— Ты так считаешь?

— Я в этом уверена. Если ты не видишь ежеминутно и ежесекундно, что у нас все хорошо, это отнюдь не означает, что у нас не все хорошо.

Я произнесла эти слова как можно более уверенным тоном, надеясь, что они станут своего рода инъекцией, которая дойдет до самой середины ее одержимости Лаурой. Мне хотелось, чтобы она поняла, что и у Лауры все хорошо.

— Да, — сказала мама. — Возможно, виновата я — я со своим нелепым стремлением во все вмешиваться, за все переживать. — Ее напряжение, похоже, ослабело. — Ты абсолютно права, жизнь идет своим чередом, и это происходит отнюдь не благодаря мне. Невозможно знать наверняка, что хорошо для того или иного человека, а что плохо… Твой папа тоже не виноват в том, что я поступала не всегда правильно.

Я кивнула и поправила ей простыни. Мама, похоже, начинала осознавать, что ее пропавшей дочери хорошо живется и без нас.

— Кто знает… — задумчиво произнесла она.

Мы не могли чувствовать себя виновными за то, что не в нашей власти. «Делается только то, что можно сделать», — мысленно сказала я себе.

Я достала из своего чемоданчика один из кремов и стала втирать его маме в кожу лица. Лицо у нее уже было очень худым — кожа да кости.

— Это алмазный крем?

Я положила баночку с кремом в лежавшую на прикроватном столике маленькую коробочку.

— У меня разбирают его, как горячие пончики.

Мама улыбнулась. Она мной гордилась. Когда я, уже попрощавшись с ней, подошла к двери, она все еще улыбалась. Не знаю, улыбалась ли она некоторое время и после того, как я вышла из палаты в коридор.

Как это ни было ужасно, я уже стала привыкать к хождению по домам клиентов, к своей новой жизни, к нашему опустевшему без мамы дому. Я не была счастлива, тем не менее продолжала жить и уже пришла к пониманию того, что не вырвусь из этой виртуальной тюрьмы до тех пор, пока в моей душе не воцарится покой. Поэтому, когда в воскресенье утром к нам в дверь позвонили и этим позвонившим оказался Матео, я отнюдь не стала падать в обморок.

Отец уже позавтракал и собирался поехать в больницу. Он делал это уже второе воскресенье подряд. В больничном киоске он купит газеты и журналы и будет весь день читать их с женой. Когда он находился там, я испытывала чувство умиротворения и на время забывала обо всем. Подготавливая стиральную машину к стирке, я думала о том, что пробегу сегодня по парку километров пятнадцать — а может, даже буду бегать до тех пор, пока не начнут подкашиваться ноги. Вот в этот момент в дверь и позвонили.

Отец открыл дверь, уже засовывая свой бумажник в карман. Я, стоя возле стиральной машины, невольно замерла, когда услышала голос, от которого на меня нахлынуло превеликое множество эмоций. Я мысленно представила себе, как я сейчас выгляжу: в шортах и футболке, с кое-как заплетенной косой. До меня донесся звук шагов отца.

— Там пришел парень, он говорит, что он твой друг и что его зовут…

— Я знаю, кто это. Скажи, чтобы подождал меня в гостиной.

Как только отец ушел, я сразу же закрыла дверь кухни, мимо которой Матео непременно пришлось бы пройти, чтобы попасть к нам в гостиную — гостиную, которая ни капельки не была готова к приему гостей: в ней сейчас царил жуткий беспорядок. Мне подумалось, что он поступил довольно бесцеремонно, явившись прямо ко мне домой. Разве я к нему домой приходила? Я даже не знала, где он живет. Глядя на свое отражение в алюминиевом подносе, я поправила, как смогла, волосы и надела другую футболку, взяв ее из корзины для чистого белья. Затем я умылась. И зачем я себя так утруждала?

Зайдя в гостиную, я увидела, что Матео рассматривает стоящие у нас на полках произведения классиков. Он был в своем обычном наряде — в джинсах и черной футболке. В руках он держал плащ, который достался ему от отца и который он надевал, когда ездил на мотоцикле.

— Привет, — сказала я.

Когда он оглянулся, мне захотелось улыбнуться, проявить дружелюбие, потому что на самом деле я была рада его видеть, — но я сдержалась. Занимаясь продажей косметики и диетических продуктов, я поняла, что нельзя давать волю эмоциям и забывать о своих задачах, какую бы симпатию ни вызывали у меня клиенты.

— Это был твой отец? — восторженно спросил Матео, как спрашивали все, кто видел моего отца в первый раз. — А где твоя мать?

— Ее сейчас здесь нет.

Он подошел и обхватил мое лицо ладонями. Я кожей ощутила холодок металла его перстня. Потом Матео меня поцеловал. Я закрыла глаза, чтобы представить, что сейчас тот наш первый вечер, однако, хотя мои глаза и были закрыты, между век все равно пробивалось немного света. Все сейчас было по-другому: мы были у меня дома, и я не могла дать волю чувствам и ни о чем не думать.

— Меня удивило, что ты пришел. Не знаю даже, что тебе и сказать, — пробормотала я, чувствуя, как на губах постепенно остывает тепло его поцелуя.

— Мне необходимо было тебя увидеть. Я собирался тебе позвонить, но потом вдруг вскочил на мотоцикл — и вот я здесь. Хочешь, съездим куда-нибудь?

— Хорошо, поехали. Я пойду переоденусь. Ты за мной, пожалуйста, не ходи.

Мне очень не хотелось, чтобы он заходил в мою комнату, хотя в глубине души я знала, что охотно легла бы с ним в постель.

Мы доехали на мотоцикле до парка Каса-де-Кампо и остановились у озера. Утро было пасмурным, мог пойти дождь. Людей на озере было немного. По поверхности воды быстро скользили каноэ. Издалека казалось, что у сидящих в них людей только безрукое и безногое туловище. Шатры ресторанов выглядели чем-то неуместным для этого времени года. Близость Матео и его запах наполнили меня ощущением счастья. Жизнь казалась мне и обыденной, и удивительной одновременно.

Мы уселись на камнях как можно ближе к воде. Жердь, оказывается, рассказал Матео, что несколько дней назад я приходила в клуб.

— Я сильно болел, у меня был острый бронхит. Думаю, подхватил его, когда отвозил тебя домой без плаща.

Я рассказала ему о том, что мне сообщила Принцесска.

— Итак, вы собираетесь жить в автофургоне…

Матео сказал в ответ, что у этой девушки богатое воображение и что до того, как он познакомился со мной, он, наверное, так бы и поступил, но теперь все стало совсем другим.

— Патрисия пытается манипулировать людьми, — сердито пробурчал он. — Меня уже даже раздражает то, что происходило между нею и мной в последнее время.

— А как же ребенок? Она сказала, что беременна.

— Не верь всему этому. Она способна на что угодно, лишь бы меня удержать. Мне уже надоело.

Он притянул меня к себе, и мы поцеловались. Это было как в тот вечер на маленькой площади. Мы как будто делали «своими» одно место в этом городе за другим. Все повторялось: его язык, его губы, его руки, обнимающие меня. Уж слишком все было восхитительно.

— Как она может говорить то, что не соответствует действительности?

— Она фантазерка. Она уже лет сто твердит мне про этот автофургон. Куда мы его поставим? Я хочу, чтобы мы с тобой провели весь этот день вместе. Сегодня у меня нет репетиций.

— Мы можем, если хочешь, здесь чем-нибудь перекусить, а потом немного погулять. После мы могли бы пойти в кино.

С того места, где мы сидели, вдалеке были видны здания на площади Испании. Они чем-то напоминали окаменелые остатки каких-то древних существ.

— А почему бы нам не пойти к тебе домой, в твою комнату? — спросил Матео, прислонившись своей головой к моей, своими волосами к моим.

— Там сейчас мой брат, — ответила я, думая при этом, что очень хорошо, что Анхель сейчас в Аликанте.

— Мы можем закрыться изнутри.

Я поднялась с камня, чувствуя, как его неровности впечатались мне в ягодицы.

— Мне хотелось бы, мне очень хотелось бы посидеть там с тобой, но дверь моей комнаты не запирается.

— Это ты из-за Патрисии.

Я сказала ему, что нет, не из-за нее, и мы начали спорить. Я попросила его отвезти меня домой: начинался дождь.

Я пожалела о том, что не позволила Матео затащить меня в постель, едва только увидела, как он поехал прочь на своем мотоцикле и края его плаща приподнялись от встречного ветра. Начался дождь, и Матео быстро исчез из моего поля зрения. Я жалела об этом, когда бегала в парке, когда открывала калитку и входную дверь, когда доставала белье из стиральной машины и развешивала его сушиться. Почему я сказала «нет»? Почему я не позволила себе воспользоваться подвернувшейся возможностью?

Я снова и снова с тоской вспоминала о том, какой безгранично счастливой чувствовала себя рядом с Матео. Он понравился мне намного больше всех тех мальчиков, которые когда-либо нравились мне еще со времен детского сада.

Я не знала, как подавить терзающую меня злость на саму себя, поэтому, чтобы хоть чем-то отвлечься, принялась готовить вкусную еду на неделю вперед. Потом надо будет просто доставать ее из холодильника или из пластикового контейнера и подогревать. Тефтели под соусом, печеные булочки. Еще я сходила в супермаркет и купила все, что необходимо для приготовления трески с изюмом, вареных овощей, тушеного мяса, котлет. Чувствуя, что хотя и устала, но еще в недостаточной степени, я принялась разбирать товары в своих чемоданчиках и тщательно протерла их тряпочкой. Затем я навела в своем шкафу такой образцовый порядок, какого там не было за все время существования этого шкафа. Поскольку я все еще не устала настолько, чтобы можно было рухнуть на диван и задремать, я приняла душ, оделась так, как была одета в тот день, когда познакомилась с Матео в метро, и поехала в молодежный клуб, где у Матео проходили репетиции.

Я передумала и теперь хотела близости с ним. Если у нас не получится побыть вместе в моей комнате, мы найдем какое-нибудь другое место. Почему бы нам не поехать к нему?

Я приехала в молодежный клуб часов в одиннадцать. Поесть я забыла, тем не менее не испытывала усталости после работы и ощущала удивительную легкость в теле: я не прошла, а практически пролетела мимо людей, стоящих у входа в клуб, и впорхнула в погруженное в полумрак помещение. Звучала музыка — мне показалось, что это всегда была одна и та же песня. Жердь принес мне пива. «Я увидел тебя там, у двери, когда ты заходила», — сказал он. Я же, когда шла, ни на кого не смотрела, чтобы не чувствовать, что смотрят и на меня. Мне хотелось быть невидимой для всех, кроме Матео. Я спросила у Жерди, когда у Матео закончится репетиция.

— Он сказал мне, что теперь ты — его девушка.

— Правда?

Меня удивило, что обо мне тут уже говорят. Пиво в моем желудке слегка забурлило.

— Скажи ему, что я жду там, снаружи.

Я вышла на улицу и встала чуть поодаль, в нескольких метрах от входа, возле которого очень сильно пахло сигаретным дымом — так сильно, что меня едва не стошнило. Вдохнув свежий ночной воздух, я почувствовала себя хорошо. Я отыскала взглядом мотоцикл Матео и, сев на него, положила руки на руль, а голову — на руки. В голове у меня сейчас было много чего, а вот в желудке — пусто. Мама, звезды, Матео, беременная Принцесска, отец, учеба в университете, которая для меня так и не началась, преподаватели, которых у меня все еще не было, «роковая женщина» с синяком на плече, ее роскошная жизнь — всем этим была забита моя голова. О ком я сейчас думала меньше всего, так это об Анхеле. Еще моя голова была забита Лаурой — центром вселенной. Она была для меня как луна среди облачков дыма.

Я почувствовала, как кто-то положил мне руку на плечо.

— Привет, — сказала золотоволосая Принцесска.

Я не стала слезать с мотоцикла. Мне уже надоели и она сама, и ее болтовня, и ее ухищрения. Она была из той категории девушек, которые считают, что имеют больше прав на то, что им нравится, чем все остальные.

— Я жду Матео.

— Я знаю, и для меня это уже не имеет значения. Мы с ним уже не будем жить в автофургоне.

— Неужели?

— Он хочет жить в нормальном доме.

Мне показалось, что я тону в синеве ее глаз, как в морской пучине. Мне показалось, что я вижу на дне этой синевы рыб, погребенные под водой развалины крепостей, затонувшие корабли, кораллы.

— В нормальном доме? — переспросила я.

— В доме, который нам дарят мои родители и который находится в пятидесяти километрах отсюда. У нас там будут собаки и лошадь.

— Твоим родителям известно, что у тебя будет ребенок?

— Они этому очень рады, но я не уверена, что хочу, чтобы у меня был ребенок.

— Почему? В этом своем доме, да еще и с ребенком, ты будешь очень счастлива.

— Посмотрим.

Я устроилась поудобнее на сиденье мотоцикла.

— Матео в конце концов доставит тебе неприятности, поверь мне, — сказала Принцесска, ставя ногу в ботинке на грязезащитный щиток мотоцикла. — Он может вести себя очень эгоистично.

Я хотела уже сказать ей, что сегодня начала подыскивать себе дом, но потом решила не играть в эту ее игру.

— Что-то мне в это не верится, — сказала я.

— Тебе в это не верится? — Она улыбнулась. — Тебе в это не верится. Ты еще младенец, хотя и выглядишь как взрослая женщина.

Я всегда выглядела старше своих лет, и, когда училась в старших классах школы, люди, глядя на меня, думали, что я, наверное, учусь в университете. Сейчас я, вероятно, выглядела, как женщина, у которой уже есть дети и которой уже под тридцать. Принцесска же наверняка выглядела намного моложе своего возраста благодаря голубым глазам и удивительно белой коже. Она отнюдь не была юной и наивной, как ягненок.

— Мне кажется, что он ведет себя эгоистично по отношению к тебе, но отнюдь не ко мне. Я думаю, он тебя не любит.

Я раньше не могла себе даже представить, что способна произнести подобные слова.

— И тебя тоже, — раздосадованно пробормотала Принцесска, убирая ногу с мотоцикла.

«Чем она, интересно, занимается кроме того, что бегает за Матео? — задумалась я. — Может, где-то учится?»

— Ты тоже занимаешься музыкой? — с искренним интересом спросила я.

Она отрицательно покачала головой. Мягкие волосы ее «ирокеза» зашевелились, как травка на ветру.

— Ты где-то учишься?

Она пошла прочь от меня. Когда я открыла рот, чтобы спросить, работает ли она где-нибудь, ее рядом со мной уже не было. Она удалялась от меня широким шагом, сводившим на нет свойственную ей элегантность. У меня возникло подозрение, что ее слова — не более чем выдумка, что она просто влюблена в Матео и поэтому прилагает столько усилий для того, чтобы удержать его возле себя, что тягаться с ней мне будет не под силу. Чем дольше я сидела на мотоцикле в ожидании Матео, тем более смешной казалась самой себе. И вдруг я почувствовала, что меня одолевает усталость. Единственное, что меня приободряло, — это то, что он сам приезжал увидеться со мной и что я очень хотела его видеть.

Когда я уже начала слезать с мотоцикла, чтобы уйти оттуда, то заметила, что ко мне быстрыми шагами идет Матео. В темноте он казался еще более привлекательным. В темноте он был именно таким, каким мне очень нравился.

Он не дал мне ничего сказать.

— Поехали! — выпалил он, заводя мотоцикл.

Я прильнула к его спине. Я поступила правильно, что пришла сюда. Если бы я на это не решилась, то не сидела бы сейчас, прижавшись к нему.

Я ни о чем не думала. Мы не поехали ко мне домой, и мне не о чем было переживать. Мы остановились перед подъездом дома, входная дверь в котором была укреплена алюминиевыми пластинами. Лифта в этом доме не было, и мы молча поднялись по лестнице на третий этаж, дыша все тяжелее и тяжелее. Матео покашливал — он выкурил слишком много «травки».

— Это квартира моего друга. Того длинного, который все время торчит у входа.

Я старалась не думать ни о «том длинном», который лично для меня был Жердью, ни о том, зачем он дал Матео ключи от своей квартиры. Я также старалась не смотреть на кровать и на простыни. Я сконцентрировала все свое внимание на Матео. Мне хотелось увидеть первый раз Матео голым именно в темноте. Мне хотелось, чтобы мы занимались любовью ночью, в незнакомом мне доме и на кровати, которая останется в моей памяти такой, какой я видела ее в своем воображении. Все происходило так, как будто этого в действительности не происходило, как будто мне просто снилось то, чего хотелось бы. Хотя в комнате и горел свет, я его не замечала. Я чувствовала, что мое желание сбывается.

Когда все закончилось, я предпочла поехать домой на такси, да и Матео не стал настаивать на том, чтобы меня проводить.

По дороге домой, я, окутанная ласкающей меня ночной темнотой, все время поглядывала на перстень, который Матео, прощаясь со мной, достал из кармана плаща и протянул мне. По всей видимости, он тогда приезжал к нам домой с намерением подарить мне его, но после нашего спора передумал. Это был точно такой же перстень с изображением кобры, какой носил и он сам. Я взяла у Матео перстень и надела его себе на безымянный палец.

Я скучала по Матео, причем особенно сильно тогда, когда ездила навестить маму. В то время, когда я находилась у нее в палате, я о нем забывала, но, как только выходила из больницы, снова начинала о нем думать. Он был для меня олицетворением удивительной жизни. Я уже неделю его не видела и ничего о нем не слышала, и когда у меня возникало желание взять да и приехать в молодежный клуб, в котором он репетировал, я тут же осознавала, что не должна этого делать, потому что наше взаимное желание уже было выполнено и мне не следовало ни на чем настаивать. Если судьбе будет угодно, чтобы мы встретились, — мы встретимся. Мне хотелось, чтобы хотя бы раз в жизни моя судьба занялась мною, а не чтобы все время я сама занималась своей судьбой. Точно так же, как я впустила в свою жизнь призрачную сестру, я могла впустить в нее и Матео, хотя я и осознавала — не знаю благодаря чему, но осознавала, — что Матео не выживет в моей настоящей, не выдуманной жизни, какой бы эта моя настоящая жизнь ни была.

 

18

Лаура, тебя ждет Париж

Я тосковала по той зиме, в которую я — как будто это было самым обычным делом — купила себе билет на самолет до Парижа. Я купила его на деньги, которые мне давала бабушка Лили за то, что я работаю в нашем обувном магазине. Денег она мне давала немного, однако я ведь не была наемным работником — я была будущей владелицей этого магазина, и было бы странно, если бы я стала тянуть деньги у себя самой. Тратила на свою текущую жизнь я тоже немного: иногда ходила в кино, иногда — на дискотеку. Одежду мне покупала Лили, причем она на это не скупилась, потому что хотела, чтобы ее внучка была хорошо одета — и когда она работает в семейном магазине, и когда находится где-то еще. Туфли и различные принадлежности к ним мы брали в нашем магазине, а одежду выбирали вместе, когда ходили с бабушкой за покупками. Маму привлекала одежда в стиле хиппи, в восточном стиле, в этническом стиле — в общем, лишь бы не как у большинства людей, — поэтому она с нами по магазинам не ходила.

В аэропорту меня ждал Паскуаль. Он попросил в лаборатории разрешение поехать меня встретить, и нам понадобилось два часа на то, чтобы добраться до его квартиры, потому что он жил возле Парижа в пригородном районе, который назывался Монтрёй. Район этот, конечно, находился далековато от центра, однако поезда метро двигались быстро, да и наземным транспортом ехать по этому удивительному городу было отнюдь не скучно. Мне очень нравилось слушать, как Паскуаль разговаривает по-французски с различными людьми. А еще мне нравилось сидеть с ним в каком-нибудь из очаровательных уличных кафе в квартале Маре. Я мысленно представляла себе, что гляжу на нас как на парочку со стороны, глазами другого человека: «Он был старше ее, лет двадцати восьми, в пальто из ткани цвета морской волны и в длиннющем шарфе, обернутом вокруг шеи раза четыре и спускающемся при этом почти до земли. У него были очень черные волосы и такая борода, словно он пытается выглядеть как маститый ученый. Закуривая сигарету, он восторженно рассказывал о своей жизни и работе. Она пребывала в прекрасном настроении: прильнув к нему и наполовину утопив лицо в его шарфе, она вдыхала запах лавандового одеколона, которым он постоянно пользовался. Он, уже пуская облачка сигаретного дыма, левой рукой обхватил ее за плечи, а правой время от времени подносил сигарету к губам и делал длинную затяжку…»

Я познакомилась с ним на праздновании дня рождения одной из своих школьных подруг. Он был братом ее кавалера, и подруга сказала мне, что как только она увидела нас вместе, то сразу поняла, что мы прекрасно друг друга поймем. Она при этом имела в виду вот что: я почти не встречаюсь с парнями, а он — с девушками. Я не ходила на свидания с парнями потому, что меня всегда опекала Лили, а он не ходил на свидания с девушками потому, что был очень робким, а также потому, что больше всего его волновало собственное будущее. Мы сразу начали встречаться. Он приходил ко мне в наш семейный магазин, а я заглядывала к нему в университет. Так продолжалось до тех пор, пока ему не выделили стипендию для стажировки в Институте Пастера. Я очень гордилась тем, что делал Паскуаль, а также тем, что мой парень — ученый, а не какой-нибудь оболтус. Ни Лили, ни мама ничего мне по этому поводу не говорили, однако, когда он уехал во Францию, мне показалось, что Лили обрадовалась. Она сказала, что я тоже должна заботиться о своем будущем.

В Париже все оказалось каким-то другим. Я чувствовала себя абсолютно свободной. Я не вспоминала ни о нашем магазине, ни о нашей семье, и когда все-таки о них вспомнила, то мне стало даже совестно, что я так быстро о них забыла. Я показалась себе бесчувственным чудовищем — бесчувственным, но счастливым. Меня не раздражали ни долгие поездки на общественном транспорте, ни то, что квартира Паскуаля была маленькой и темной. Я воспринимала происходящее как приключения — мои приключения. Я даже не обращала внимания на то, что мы довольствуемся малым. Друзья Паскуаля вызвались найти мне учеников, да я и сама начала ходить по культурным центрам района и предлагать свои услуги в качестве преподавателя танцев. Меня удивило, как легко можно распрощаться с прошлой жизнью и начать жить совсем по-другому, не оглядываясь назад. Я уже начала раздумывать о том, как сказать Лили и маме, что я поживу здесь некоторое время, чтобы выучить французский язык, когда вдруг раздался телефонный звонок, который прервал самый фантастический проект всей моей жизни.

Звонила мама. Она сказала, что я должна немедленно возвратиться, потому что у Лили отказали ноги: она буквально рухнула наземь, не может больше ходить и находится в больнице. Мама не могла одновременно и заниматься магазином, и ухаживать за Лили, а потому она потребовала от меня срочно вернуться домой. Именно потребовала, а не попросила — у нее не было другого выхода.

Когда Паскуаль пришел в тот вечер домой, то увидел, что я собираю чемодан. Он сказал мне, что один из его друзей договорился с кем-то, что я буду проводить занятия по балету три дня в неделю по два часа в день в центре города. Он также сказал, что это только начало. Больше я его слушать не стала: мне уже не хотелось даже говорить о своей чудесной жизни в Париже, потому что несчастье, происшедшее с Лили, поставило на этих моих приключениях крест.

Уже через два дня я возвратилась в Мадрид. Бабушка уже выписалась из больницы и ждала меня, сидя в инвалидном кресле на колесах. Увидев меня, она заплакала. Слезы текли по ее белой коже, по круглому лицу. Мне плакать не хотелось. Я чувствовала себя солдатом, которому надлежит выполнить свой долг. Двадцать дней, проведенных в Париже, были, пожалуй, единственным периодом в моей жизни, когда я жила так, как сама хотела.

Я снова занялась нашим обувным магазином, а мама несколько дней спустя отправилась в путешествие. Она сказала, что больше не может, что ей нужно отойти от дел. Еще она сказала, что я молодая, что у меня больше сил, что я ее пойму, что мне нельзя заниматься чем-то другим, что я не могу быть такой же безответственной, как она…

 

19

Вероника об этом узнаёт

Я поднялась с постели, чувствуя себя разбитой. Начав с кофе, я принялась машинально делать все то, что обычно делала по утрам. Отец еще в семь часов ушел работать на своем такси. Я тоже проснулась в семь, но тут же — даже не став потягиваться — закрыла глаза и позволила своей голове думать так, будто она никак не связана с моим телом и с моей душой. С тех пор как Мария, помощница детектива Мартуниса, сказала, что в один прекрасный день кусочки пазла начнут занимать свои места как бы сами собой и мне нужно будет всего лишь потрудиться окончательно собрать их в единое целое, я, просыпаясь, мысленным взором отчетливо видела девятнадцатилетнюю Лауру, дом, в котором она живет, ее семью. Жаль, что еще далеко не все кусочки пазла заняли свои места. А может, я вовсе не такая умная, какой меня считает Мария? Может, кусочки пазла не смогут встать на свои места в моем скудном умишке? И что это за кусочки пазла? Чего мне уже удалось добиться в своих поисках? Я познакомилась с людьми, которые лично видели Лауру, когда та была маленькой девочкой. Я выяснила, что у нее есть бабушка, которую зовут донья Лили, и мама, у которой такое же имя, как у какой-то знаменитой актрисы. Еще я видела ее фотографию. Ту фотографию. Фотографию, которая являлась ключевым кусочком этого пазла, хотя по ней и невозможно узнать Лауру, уже ставшую взрослой. Она ведь может быть сейчас очень высокой и очень толстой или же, наоборот, низенькой и худой, а волосы у нее вполне могли потемнеть. В ее лице не было никаких отличительных черт, по которым ее можно было бы узнать. Однако она, если бы ее все-таки удалось разыскать, без труда узнала бы себя на той фотографии. Кроме того, данная фотография была для меня как бы частичкой Лауры, подтверждением того, что она действительно существует, что она — не призрак.

Хорошенько проветрив дом, я закрыла окна, глядя на целое полчище низких темных туч, возвещающих о приближении осенних холодов. Сначала я закрыла окна в гостиной, затем в кухне, потом в наших с Анхелем комнатах и в последнюю очередь — в спальне родителей. Отец, решив принимать ситуацию такой, какая она есть, и снова начав спать на супружеской кровати, теперь сам заправлял эту кровать. Заправлял он ее не очень хорошо, однако эта кровать и вообще родительская спальня были для меня маленьким мирком, принадлежащим исключительно моим родителям, а потому что-то изменять в этом мирке могли только они сами. Дверь шкафа была приоткрыта, и я подошла, чтобы ее закрыть. Я пошарила по наружным и внутренним карманам синего — а точнее, цвета морской волны — пиджака своего отца. Пиджака, который он надевал лишь по датам, отмеченным на висящем у нас в кухне календаре. Это был большой календарь, который нам подарил на Рождество банк и в котором мы отмечали даты визитов к стоматологу и другим врачам, сроки платежей по счетам, дни снятия показаний со счетчика газа, а также дни мероприятий, на которые отец надевал пиджак цвета морской волны: ужины в компании друзей, посещения театра, походы на концерты, участие в свадьбах.

Я, сама того не осознавая, искала фотографию Лауры, в один прекрасный день исчезнувшую из портфеля из крокодиловой кожи. Сначала я подозревала Анну, а затем мои подозрения переместились на отца, потому что он знал об этой фотографии и потому что он, как я была уверена, считал, что то, что произошло с его женой, — следствие этой истории с якобы оставшейся в живых Лаурой. Он наверняка не решился порвать эту фотографию, потому что мама ему этого никогда бы не простила, но он вполне мог ее, так сказать, символически перепрятать и тем самым символически удалить из жизни моей мамы. Я никогда не отваживалась спросить себя, действительно ли отец не испытывает никаких чувств к Лауре, которая, в общем-то, была для него такой же дочерью, как и я. Его, безусловно, оправдывало то, что он никогда ее не видел и искренне считал, что она умерла. А еще то, что он опасался, что вся эта возня по поводу Лауры может очень плохо закончиться. Как бы там ни было, его негативное отношение к поискам Лауры вызвало у меня определенные подозрения, и я стала искать в карманах его пиджаков (сначала — цвета морской волны, потом — обычного коричневого, затем — серого демисезонного) фотографию девочки, которая, возможно, была моей сестрой. Обстоятельства не позволили нам быть нормальной семьей, а ведь чего мы хотели — так это именно быть нормальными, то есть самыми обыкновенными людьми. Я, к примеру, хотела иметь самую обыкновенную внешность, а не такую, как у разодетой в стиле «панк» золотоволосой Принцесски, мама вполне довольствовалась работой продавщицы диетических продуктов и косметических средств, отец был рад работе в качестве таксиста (хотя он вполне мог бы быть хозяином целого таксопарка), а Анхель… Одни люди не стремятся быть нормальными, а другие — такие, как, например, мы, — наоборот, только об этом и мечтают. Даже если я найду Лауру и она окажется моей сестрой, и мама наконец-то обнимет ее, мы уже все равно не сможем снова стать абсолютно нормальными…

Вот черт, я все никак не могла найти ту фотографию. Я открыла ящик комода и достала папки с документами, относящимися к работе отца. Я принялась рыться в них с превеликой осторожностью: мне отнюдь не хотелось, чтобы какой-нибудь из документов упал на пол. Я просмотрела содержимое этих папок на скорую руку, но этого было вполне достаточно, чтобы убедиться, что фотографии здесь нет. Я порылась в стопках платков и носков отца — и там фотографии не было. Нужно было бы осмотреть и другие места, однако шарить везде и всюду я не могла. Если он эту фотографию действительно спрятал, найти ее будет трудно. Поэтому я решила остановиться и еще раз заглянуть в портфель из крокодиловой кожи. Он лежал, завернутый в одеяло, как и в тот день, когда я впервые увидела его много лет назад и начала понимать, почему наша семья живет какой-то не совсем нормальной жизнью.

Я подошла с портфелем к столу в гостиной. С тех пор как мама легла в больницу, я иногда, сама того не замечая, ставила на него чашку с кофе, а отец — банку пива, и теперь я ломала голову над тем, как удалить круги, образовавшиеся на красном дереве. Маме хотелось, чтобы этот стол и прилагающиеся к нему стулья стали в нашей семье той высококачественной и красивой мебелью, которая передается из поколения в поколение, от родителей детям.

Я открыла портфель и, перевернув, хорошенько потрясла, чтобы из него вывалилось абсолютно все. Никакой фотографии не выпало. Тогда я тщательно осмотрела его внутренности. Тайна фотографии Лауры была уж тайной так тайной. Я чувствовала себя слепой, которая не сможет заметить эту фотографию, даже если та откуда-нибудь и выпадет. Образ девочки по имени Лаура мало-помалу стирался у меня из памяти, пока я даже не начала сомневаться в том, что когда-то видела ее лицо. Я едва ли не тысячу раз заглянула под стол, под диван, под шкаф. Может, ветер унес фотографию на веранду? Я заглянула под стулья на веранде. А может, она вылетела через окно? Я пошла в кухню, чтобы приготовить себе еще кофе, и медленно вымыла одну из белых чашек в форме трубы, из которых мне нравилось его пить. Я не знала, почему мне нравились чашки именно такой формы: это была одна из моих странностей, которых с годами становилось все больше и больше. Впрочем, какие-то странности имелись у всех взрослых людей, с которыми я была знакома. Держа чашку в руке, я подошла к столу в гостиной и, сама того не замечая, поставила чашку на него. Еще один круг. Я, резко подняв чашку, поспешно вытерла его краем футболки и пошла за тряпкой. На этот раз круг получился еле заметный. Я испытывала сильную тоску, думая о том, что мы с отцом творим с любимым столом мамы. Я поставила чашку на тряпку. Хорошо, что эта моя чашка — маленькая. Мой взгляд упал на портфель из крокодиловой кожи. Возможно, я могла бы рассказать обо всем этом Матео, и он бы мне чем-нибудь помог. Четыре глаза видят больше, чем два. Он никому ни о чем не расскажет. Он ведь даже не знаком с моей мамой. Но в этом случае я лишила бы себя отдушины, лишила бы себя своей второй, другой жизни.

Ваза для цветов была большой, из толстого стекла. Кроме ветки с двумя десятками роз, которую отец всегда дарил маме на день рождения, в ней всегда стоял огромный разноцветный букет из матерчатых цветов, который очень радовал глаз. Я провела пальцами по позолоченным буквам на шелковой обивке в уголке внутренней части портфеля. Я всегда думала, что этот портфель моему отцу подарили: ни он, ни мама не стали бы тратить деньги на такую дорогую и, в общем-то, ненужную вещь. «Обувной магазин Валеро». Я много раз видела эту надпись, но ни разу не удосужилась ее прочесть. В ней фигурировал и адрес этого магазина: улица Гойи, Мадрид. Для меня не было важно, где куплен этот портфель, — для меня было важна лежавшая в нем фотография. Эта фотография, по-видимому, не позволила мне заметить кое-какие другие детали. Если прислушаться к совету Марии, помощницы Мартуниса, то мне следовало разыскивать кусочки пазла, но не ломать над ними голову, то есть не думать над имеющимися у меня сведениями слишком много, а иначе я постепенно начну воспринимать их в искаженном виде. Если бы я не вспомнила, раскрыв портфель, о Марии, то, возможно, не провела бы ладонью по этой надписи на портфеле.

Из-за того, что я врала маме, будто бы учусь в университете, я до второй половины дня — то есть до времени, когда, как она полагала, у меня заканчивались занятия, — не могла прийти в больницу и была вынуждена стараться не противоречить самой себе в своих разговорах с мамой. Это стоило мне немалых усилий, потому что врать легко, но отнюдь не так легко помнить свою ложь во всех деталях. Те, кто и сам начинает верить собственной лжи, ошибаются гораздо меньше. Я зачастую не помнила, говорила ли, что уже сдала экзамен по тому или иному предмету, или же говорила, что еще его не сдала. Само собой подразумевалось, что я отвожу товары клиентам, когда у меня нет занятий — то есть после них или в перерывах между ними — и когда я не сижу у мамы в больнице. При этом мама, видимо, не задумывалась о том, как я умудряюсь все успевать: и учиться, и приезжать к ней, и заниматься работой по дому, и развозить товары живущим довольно далеко друг от друга клиентам, да еще и на общественном транспорте.

Я чувствовала себя уставшей, и мне захотелось совершить в этот день какую-нибудь объемную продажу, а потому я решила отправиться к «роковой женщине». Мне предстояло потратить на поездку к ней на общественном транспорте добрую половину утра, но в этом имелся смысл. Если я продам ей алмазную и золотую серии, то смогу вернуться в центр города на такси. Однако что-то подсказывало мне, что ситуация изменилась. В тот день, когда она сняла с себя шелковый халат, надела обычную одежду и вышла вместе со мной на улицу, мне показалось, что она только что порвала с привычным ей миром.

Я нажала на звонок. Рядом с дверью на ограде находилась хорошо знакомая мне табличка с номером «14». С верхней части ограды свисали побеги плюща, которые не мешало бы подрезать. Царящая вокруг тишина усиливалась ощущением легкой запущенности. Я несколько раз нажала на звонок и попыталась разглядеть что-нибудь между железными прутьями двери. Ответом мне была тишина, которая, казалось, окутала бассейн, веранду, окна.

— Извините, вы кого-то ищете?

Я обернулась с таким ошеломленным видом, как будто за кем-то шпионила и меня в этом уличили.

— Я договорилась о встрече с хозяйкой этого дома, но мне почему-то не открывают дверь…

Передо мной стояли мужчина и женщина, обоим — лет по шестьдесят. Мужчина был одет в рабочий комбинезон, а женщина — в джинсы и серый свитер. Она держала в руке ключ, который неторопливо вставила в замочную скважину. Эти люди работали у «роковой женщины»: мужчина ухаживал за ее садом, а женщина — за домом.

— Я принесла биологические продукты, которые она заказала.

— А-а, ну да! — закивала женщина. — У нее такого добра полный дом.

— Ну и хорошо, — сказала я, думая, что не стоит ввязываться в разговор на данную тему. — Если вас не затруднит, скажите ей, что я приходила и приду еще раз, когда смогу. Мне сюда очень далеко ехать.

— Ты приехала не на автомобиле? — спросил мужчина, озираясь по сторонам.

Я отрицательно покачала головой и взяла свой чемоданчик, который до этого поставила на тротуар.

— У меня на дорогу туда и обратно уходит все утро, — сказала я, интуитивно чувствуя, что нужно попытаться вызвать у этой парочки чувство сострадания.

— По правде говоря, она была без ума от этих штучек, но пользовалась ими мало.

— Была? — удивленно переспросила я.

— Да, была, — кивнул мужчина. — Не переживай, она не умерла. Просто… просто мы не знаем, когда она вернется. И неизвестно, сможешь ли ты ей еще хоть что-нибудь продать.

— В прошлый раз она возила меня на «мерседесе» на встречу. Она для меня больше, чем просто клиент. Она заболела? Где я могу ее найти?

Женщина повернула ключ и открыла дверь. Потом жестом показала, чтобы я проходила во двор. Обстановка во дворе была невеселой — такой, как будто жизнь здесь подошла к концу. На стульях валялись сухие и зеленые листья, такие же листья плавали на поверхности воды в бассейне. Светло-красные плитки были забросаны кое-где комочками земли. Казалось, что с того момента, когда «роковая женщина» помахала мне на прощание в окошко своего автомобиля, в этом саду прошло несколько лет со всеми их сезонами.

— Не знаем, получим ли мы когда-нибудь за это плату, однако считаем своим долгом чуть-чуть здесь прибрать.

Мы все еще стояли перед входом. Фасад дома и все вокруг него было похоже на заброшенную декорацию для какого-то фильма.

— Соседи неодобрительно относятся к тому, что произошло. Если она возвратится, они от нее отвернутся, — сказала женщина, делая несколько шагов по дорожке, усыпанной опавшей листвой.

Я пошла вслед за ней и остановилась тогда, когда остановилась она. Мужчина начал осматривать растения и отламывать сухие веточки своими узловатыми пальцами.

Было очевидно, что женщина горит желанием рассказать о том, что же все-таки произошло, но я не стала ее расспрашивать, чтобы не показаться чрезмерно любопытной.

— Она в тюрьме «Алькала-Меко». Как-то раз, когда она приехала домой на своем автомобиле, ее уже ждали полицейские.

Я моментально всем своим существом почувствовала, что речь идет как раз о том дне, когда она ездила со мной в школу и вела себя очень странно. Моя собеседница, по-видимому, заметила, что я побледнела. Чувствуя, как слабеют ноги, я присела на скамеечку, покрытую мозаикой.

— Да, именно так, — сказала женщина, становясь передо мной. — Мы от этого очень пострадали, но все к тому и шло. У этой женщины не было тормозов, ей всегда всего казалось мало. — Она посмотрела на окна второго этажа. — По всей видимости, она попыталась его убить, однако всего лишь оставила лежать без сознания с впечатляющей дыркой в голове, а когда она вернулась, чтобы избавиться от тела, ее уже ждала полиция. Он сейчас в больнице в довольно тяжелом состоянии. Мы не знаем, женаты ли они, но, как нам кажется, хозяин дома — он. Через несколько дней мы поедем его навестить, потому что сюда к нему не приезжали ни друзья, ни родственники — в общем, не приезжал никто.

Я на прощание хотела было подарить ей образцы кремов жемчужной серии, но, подумав, что мне не понравилось то, что она сказала о «роковой женщине», я их ей не дала. Просто поблагодарила — и все.

Я не стала вызывать такси, причем не только из-за того, что ничего не продала. Новость, которую я узнала, так сильно меня взволновала, что я почувствовала потребность пройтись пешком, чтобы поубавить адреналина в крови. «Роковая женщина» оказалась способной убить человека, после чего подвезти меня на автомобиле, подождать в течение довольно долгого времени, немножко всплакнуть, наврать мне что попало и затем вернуться в свой дом, где, как она думала, лежит уже холодный труп мужчины, ставившего ей синяки, — который, может, был ее мужем, а может, и нет, — чтобы тем или иным способом избавиться от этого трупа. Возможно, она размышляла о том, как от него избавиться, когда ждала меня у входа в школу. Она стояла в то ясное утро под лучами солнца, курила и перебирала в голове различные варианты своих дальнейших действий. Ей даже могло прийти в голову закопать покойника в саду. Судя по словам прислуги, у него, похоже, практически не было ни друзей, ни родственников. «Роковая женщина» в течение нескольких часов наслаждалась удивительным ощущением свободы.

Мне ужасно захотелось поехать в больницу к маме и рассказать ей обо всем, и я мысленно поблагодарила «роковую женщину» за то, что она своим поступком дала мне возможность отвлечь маму от ее забот и переживаний, — точно так же, как она отвлекла и меня от моих забот и переживаний, потому что проблемы «роковой женщины» в чем-то показались мне еще более жуткими, чем проблемы нашей семьи.

Мама объяснила мне, что необходимо купить, чтобы пришить к чемоданчику длинный ремень, позволяющий носить его через плечо. Так мне будет легче. Еще мама, прищурив глаза, добавила, что ей ужасно хочется выйти из больницы и снова начать работать. «Начиная с сегодняшнего дня очень многое изменится, потому что мы не можем быть заложниками своего прошлого всю оставшуюся жизнь», — сказала она. Я поцеловала ее и открыла чемоданчик, в котором у меня лежали золотая и алмазная серии продуктов, два пакета водорослей «Нори» и несколько баночек с различными мазями. Я рассказала маме, что не смогла отдать этот заказ «роковой женщине» и что я ездила к ней утром, потому что занятия в университете у меня теперь проходят во второй половине дня. Мама слегка испуганным взглядом поискала среди моих вещей учебники. Она ни за что на свете не хотела осознавать, что я ее обманываю. Она не хотела, чтобы я разрушила ее представления обо мне как об идеальной дочери.

— Уже началась практика. Мне нет необходимости носить с собой учебники и даже конспекты. Это самая интересная часть учебы.

Ее взгляд снова стал обычным. Она всегда была готова закрыть глаза на что угодно, если ей предъявляли соответствующее алиби.

— Так ты не оставила заказ у нее дома?

Я, отрицательно покачав головой, присела на край ее кровати.

— Понимаешь, когда я приехала к ней домой, то оказалось, что…

— Невероятно! — воскликнула мама и даже слегка приподнялась на постели. — В тюрьме «Алькала-Меко», наверное, еще хуже, чем в этой больнице. Убить кого-то — это самое худшее, что может сделать человек в своей жизни… Если сможешь, съезди ее навестить. Я готова поклясться, что она хороший человек и у нее имелись серьезные основания для такого поступка.

Я придерживалась такого же мнения. Эта женщина импонировала мне гораздо больше многих других людей, которым никогда даже в голову не приходило кого-то убивать. Тот факт, что она попыталась прикончить своего мужа, не мог вытеснить из моей памяти чудесные воспоминания о том, что она покупала кремов на полмиллиона песет и была со мной очень любезна.

Вечером я рассказала обо всем этом отцу, однако он слушал меня невнимательно, вел себя рассеянно и немного нервничал. За ужином он ел очень много, даже слишком много, и пришлось сказать, чтобы он остановился, если хочет, чтобы у нас в доме осталась какая-то еда на ближайшие дни.

Я спросила отца об Анне. В последнее время именно он чаще всего виделся с ней, потому что они частенько сталкивались в больнице, потому что они встречались ради того, чтобы отец немного отвлекся от своих проблем, потому что Анна была лучшей подругой моей мамы или потому что… Я задавалась вопросом, а не влюбился ли он в Анну в попытке избежать психического напряжения, вызванного сложившейся в нашей семье ситуацией? Почему же он тогда так много ест? Разве не принято считать, что любовь приводит к потере аппетита? Возможно, его нервозность и неумеренный аппетит были вызваны неприятностями на работе и вообще всеми теми проблемами, с которыми он сейчас сталкивался. Меня ведь тоже заставляли понервничать затеянные мною поиски призрачной сестры.

— Анна? Она сюда еще придет, — сказал папа, залпом выпивая бокал вина, которое нам принесла Анна.

Мы с ним уже перестали ломаться. Мы вели себя так, как нам хотелось, и пользовались тем, что имелось под рукой, чтобы чрезмерно не драматизировать ситуацию и как-то поддерживать свое душевное состояние.

— Послушай, папа, а кто подарил тебе портфель из крокодиловой кожи? — спросила я. — Он, наверное, стоит кучу денег.

— Бетти. Она как-то раз пришла домой взволнованная и с этим портфелем в руке. Она подарила его мне просто так — у меня не было ни дня рождения, ни какого-нибудь другого праздника. Я ее поблагодарил, но брать с собой в такси такую красивую и дорогую вещь не стал. Если хочешь, можешь им пользоваться.

Я узнала у отца, что мама подарила ему этот портфель около семи лет назад. Зимой, в конце января. Она наверняка приобрела эту вещь на какой-нибудь распродаже. Все вроде бы было понятно.

Я в это утро даже не собиралась пытаться что-то продавать. Два клиента надиктовали на мой автоответчик очень объемные заказы, от которых мама деловито потерла бы руки. Еще маме звонили из фирмы, на которую она работала. Я решила, что посоветуюсь с ней по этому поводу ближе к вечеру, потому что сейчас собиралась отправиться за покупками. Нет ничего более замечательного, чем подняться утром с постели с определенной целью — какой бы незначительной она ни была — и устремиться на улицу с намерением эту цель достичь. Нет ничего более замечательного, чем почувствовать, что сложившиеся обстоятельства тебе в этом помогут. Дети идут в школу, родители отправляются на работу, люди едут, гуляют, делают покупки, разговаривают, о чем-то мечтают или же, как «роковая женщина», кого-то убивают — в общем, постоянно совершают какие-то действия. На моем автоответчике были также записаны три сообщения от моих лучших подруг. Они хотели встретиться со мной и рассказать, как у них дела в университете. Марга, Кармен и Росана. Их жизнь была прекрасна, и это чувствовалось по голосу. Им всем хотелось поболтать, они заявили, что скучают по мне. Две из них поступили на юридический, а третья — на факультет журналистики. Одна из них уже порвала с парнем, с которым встречалась, учась в школе, и две другие собирались последовать ее примеру. Они с удовольствием выслушали бы рассказ о моей авантюре с Матео — о нашей встрече в метро, о молодежном клубе, где у него проходили репетиции, о его мотоцикле, о том вечере, о поцелуе, о квартире Жерди, о том, как мы легли вместе в постель… Однако мне не хотелось пытаться создавать фальшивую видимость счастья. Моя жизнь отнюдь не была романтической. Мне также не хотелось, чтобы они узнали о болезни моей мамы и о том, что у меня вроде бы есть сестра, потому что пользы от этого не было бы никакой: помочь они мне не смогли бы, я просто впустую потратила бы время. Мы жили сейчас в параллельных мирах: они — в одном, а я — в другом, — и оказаться в одном мире с ними у меня пока возможности не было.

Я доехала на автобусе от своего дома до района Монклоа, а затем на метро — до улицы Гойи. Вся эта поездка заняла почти час. Кому на моем месте не было бы очень интересно узнать, почему мама, едва ли не самая бережливая женщина в мире, вдруг решила раскошелиться на портфель из настоящей крокодиловой кожи? Если бы ей захотелось приобрести шикарную вещь, которую она могла бы передать по наследству, она, скорее всего, купила бы сумку, с которой могла щеголять в тех случаях, когда отец надевал свой пиджак цвета морской волны. А еще на те же деньги она могла бы купить в подарок папе несколько фирменных костюмов и галстуков. В общем, в магазинах имелись в продаже по той же цене тысячи вещей, которые были намного красивее и полезнее, чем этот портфель из крокодиловой кожи.

Когда в этом портфеле лежала фотография Лауры, сам по себе он вообще не имел никакого значения. Сейчас же он, наоборот, превратился в нечто загадочное и интригующее. С тех пор как я очутилась в мире тайны, связанной с Лаурой, все стало таинственным, все приобрело какой-то другой смысл. И хотя я старалась, как посоветовала Мария, не думать слишком много, в моем мозгу то и дело стали раздаваться сигналы тревоги. Эти сигналы исходили от портфеля из крокодиловой кожи.

Обувной магазин «Валеро» имел довольно фешенебельный вид. Его витрина находилась в угловом доме, и самая дешевая пара туфель стоила более пятидесяти тысяч песет. Судя по витрине, здесь продавались высококачественные и модные изделия. Анна — «та, у которой есть собака» — наверняка покупала себе обувь именно в таких магазинах. Мама довольствовалась товарами попроще — и раза в два дешевле, — потому что никогда не придавала большого значения своей внешности. Я была более легкомысленной, и мое внимание сразу же привлекли стоявшие на витрине сапожки из змеиной кожи. Это были самые красивые из всех женских сапог, которые я когда-либо видела. Их, казалось, изготовили специально для меня. Цена на них указана не была — видимо, чтобы заставить потенциального покупателя зайти в магазин и вступить в разговор с продавцом. Я, однако, знала, что, какой бы ни была их цена, они мне наверняка не по карману.

Я толкнула тяжелую стеклянную дверь с наклейками «MasterCard» и «American Express», надеясь выяснить, почему когда-то мама зашла в этот магазин, как сейчас захожу в него я. На полках лежали всевозможные изделия из кожи — в основном обувь, но также чемоданы, портфели и дорожные сумки. Худая женщина в длинной юбке с широким коричневым поясом, изящно смотревшимся на бедрах, с усталым выражением лица слушала какую-то покупательницу. Потом она медленными жестами показала покупательнице, чтобы та сама поискала что-нибудь такое, что ей понравится, и не приставала с расспросами. Кожа этой женщины была очень смуглой — как будто она жила на пляже. Ее длинные рыжеватые волосы были причесаны в модном молодежном стиле, хотя женщине явно было уже не двадцать, не тридцать, не сорок и даже не пятьдесят лет.

За прилавком стояла и просматривала какие-то бумаги девушка со светло-каштановыми волосами, в которых проглядывали русые пряди. Она была примерно моего возраста — а может, на пару лет старше, потому что я всегда выглядела года на три старше своего реального возраста. Я подошла к ней и, поздоровавшись, сказала, что несколько лет назад моему отцу подарили портфель из крокодиловой кожи, что он пришел в негодность и что мне хотелось бы найти точно такой же портфель. Потом я рассказала, как этот портфель выглядел. У этой девушки были светлые — серо-голубые — глаза, пухлые губы и прямой нос. Лицо ее было полноватым и округлым, а вот фигура отличалась стройностью и даже худощавостью.

Она вышла из-за прилавка. Одежда ее была самой обычной, горчичных оттенков: юбка до колен, просторная курточка, сапожки на высоких каблуках, доходящие до икр, и шелковый шейный платок. Со стороны казалось, что она специально оделась так, чтобы выглядеть старше.

— Мама! — сказала она женщине, одетой так, как будто она хотела выглядеть моложе. — Ты помнишь портфели из крокодиловой кожи, которые продавались у нас несколько лет тому назад?

— Я пойду выпью кофе, — вот и все, что сказала ее мама в ответ.

— К сожалению, несколько лет назад я еще училась в школе и приходила сюда, в магазин, очень редко. Можно было бы спросить у моей бабушки. Она… — Девушка улыбнулась. — Она никогда ничего не забывает. Помнит буквально обо всем.

Неужели кусочки пазла начали занимать свои места? Я настолько задумалась, что девушка вскоре потеряла ко мне интерес и, оставляя после себя очень приятный аромат духов, направилась к другим покупателям. Бабушка, ее дочь и ее внучка, тесно связанные друг с другом… В том, что у этой девушки есть бабушка, нет ничего странного, — у меня ведь тоже есть бабушка. Однако мои бабушка и мама не жили вместе.

Я стала украдкой наблюдать за девушкой, делая вид, что разглядываю полки, на которых лежали вычурные туфли и сумки с позолоченными заклепками, покрытые блестками. Может, это и есть она? Я почувствовала, что спине стало жарко от попадающих на нее лучей солнца. А еще я почувствовала слабость в коленках. В моей голове роем закружились мысли. Боже мой! Если эта девушка и есть Лаура, мама, наверное, знала об этом уже давным-давно. Я ведь вообще-то, так сказать, шла по ее следам, обнаруживая то, что она, возможно, уже обнаружила раньше меня. Я вышла из магазина и пошла, не думая, куда иду, по улице. Проходя мимо кафетерия, я увидела ту женщину, которая была одета так, как будто хотела выглядеть моложе. Она медленно подносила к губам чашку кофе. Рядом стоял и что-то ей говорил официант.

Я не знала, что теперь делать со своим «открытием». Эта девушка, возможно, и есть Лаура, а если так, то у меня не было необходимости искать свидетельства о смерти и рыскать по кладбищам. Если это и в самом деле она, то я в своих поисках истины сделала астрономически большой прыжок вперед. Это было все равно, как если бы я перелетела из нашего дома в тот обувной магазин, как если бы меня отнесли туда на крыльях несколько ангелов или орлов. Если бы я обратила внимание на этот портфель как таковой намного раньше и задумалась над тем, какое значение имеет эта вещь сама по себе, без привязки к нашему дому, это избавило бы меня от хождения по разным местам. Однако эту вещь, привнесенную в мою жизнь из мира страданий мамы, я периодически рассматривала с десятилетнего возраста. Знать о том, что она лежит, спрятанная в одеяле, казалось мне таким же нормальным, как знать о том, что на комоде стоит шкатулка для драгоценностей, а в ванной висят матерчатые цветы; таким же нормальным, как прийти на пляж и увидеть море; таким же нормальным, как то, что по улице ездят автомобили, а утром восходит солнце. Тем не менее моей маме пришлось пройти свой крестный путь, прежде чем она нашла этот магазин — верную веху на пути к ее утраченной дочери. Она, наверное, так сильно там разволновалась, что купила этот портфель, чтобы хоть что-то купить и таким образом получить возможность побыть в магазине подольше. В тот момент все остальное — в том числе и деньги — потеряли для нее всякое значение. Мне теперь нужно было иметь в виду, что путь, по которому я сейчас шла, уже был пройден раньше моей мамой, что я иду по ее следам и что если она ошиблась, то и я тоже ошибаюсь.

Главный вопрос для меня заключался в том, ставить ли все именно на эту карту. Данный магазин был в затеянной мною игре самой верной картой, и поскольку я не могла дожидаться вечера, чтобы поговорить об этом с отцом, то, так и не дойдя до метро, повернула обратно и направилась в ресторанчик, в который он частенько захаживал пообедать, потому что днем там подавали удивительно вкусные блюда. И хотя у меня от волнения совершенно пропал аппетит и я не заставила бы себя проглотить даже ложку супа, я решила, что напрошусь пообедать с отцом.

Возле входа стояло такси моего отца. Автомобиль марки «ауди». Если отец не возил клиентов, он оставлял его с открытыми дверцами в нашем гараже, чтобы просушились обивка и коврики, так как терпеть не мог ни мокрых пятен, ни неприятного запаха. Он вообще следил за внешним видом своего автомобиля. Для него это была не просто машина — это была рабочая лошадка, позволяющая ему зарабатывать на жизнь себе и своей семье. Увидев этот чистенький и блестящий автомобиль, я обрадовалась тому, что пришла сюда не зря.

Это был один из тех ресторанчиков, которые стоит посетить: ресторанчик с маленькой деревянной дверью и с огромным меню в нише, выкрашенной в зеленый цвет. Мне было приятно осознавать, что папа питается хорошо и что он не изменяет своим привычкам: чем меньше мы выбьемся из привычной колеи, тем меньше времени нам потребуется на то, чтобы восстановить прежний образ жизни.

Пройдя мимо перегородки, за которой виднелись белые колпаки поварих, я оказалась в очень уютном обеденном зале, где стояло всего лишь несколько столиков. Ни за одним из них не было моего отца. Я так внимательно выискивала взглядом именно его, что прошло несколько секунд, прежде чем я заметила у стены Анну. Она с очень серьезным видом изучала меню, которое держала в руках. На мизинцах и на безымянных пальцах обеих рук у нее было по золотому кольцу. На чьих-то других руках этих колец показалось бы слишком много, а вот ее руки отнюдь не выглядели «перегруженными» и не теряли своего изящества.

У меня было два варианта дальнейших действий — или подойти к ней, или побыстрее отсюда удалиться. Я почувствовала себя неловко из-за того, что отец и Анна пришли поесть в такой уютный ресторанчик, когда мама — жена моего отца и подруга Анны — находится в больнице. И им тоже, наверное, будет неловко, если вдруг совершенно неожиданно появлюсь я. Они ни за что не поверят, что идея прийти сюда возникла у меня спонтанно и что я приперлась не для того, чтобы их «застукать». Я тоже не поверю, что они договорились встретиться здесь исключительно с благими и безобидными намерениями. Однако если бы я сейчас отсюда ушла, уже имеющиеся у меня подозрения дополнились бы новыми, и тогда всех этих подозрений стало бы уж слишком много.

Мимо меня поспешно прошел официант, держа в руках поднос, на котором стояло множество бокалов. Моему отцу, должно быть, захотелось поговорить с кем-нибудь о тяжелом состоянии моей мамы — с кем-нибудь, но не со своими детьми, чтобы не огорчать их еще больше. Однако даже эта мысль не сподвигла меня подойти к Анне. Я потихонечку, маленькими шажками, переместилась в укромный уголок. Вскоре к столику, за которым сидела Анна, вернулся отец. Он провел ладонями по своим волосам: он всегда делал это после того, как вымоет руки. Серьезное выражение на лице Анны сменила улыбка. Она встала и направилась в сторону туалета, оставив меню на столе. Едва она ушла, как я машинально направилась к столику, за которым остался сидеть в одиночестве отец.

Когда он увидел, как я сажусь на место Анны, то от удивления едва рот не открыл.

— Папа, давай поговорим прямо сейчас, — сказала я, у него на глазах открывая сумку Анны.

Отец, судя по озадаченному выражению его лица, напряженно пытался понять, что я делаю. А я искала фотографию Лауры. Если Анна и в самом деле ее украла, то вполне могла хранить у себя в сумке.

— Немедленно прекрати, — велел отец.

Я, роясь в сумке Анны, то и дело бросала взгляды в сторону туалета. Было, конечно же, понятно, что если она застанет меня за подобным занятием, то последствия могут быть весьма серьезными. Я рисковала очень сильно. Осмотрев содержимое сумки настолько тщательно, насколько это было в данных условиях возможно, я закрыла ее и поднялась со стула.

— Сегодня вечером у нас с тобой будет разговор. Не говори ничего Анне.

С этими словами я снова укрылась в укромном уголке зала. Оттуда я увидела, как Анна вышла из туалета, приблизилась к столу и погладила отца по плечу. Отец посмотрел на ее руку, не зная, как реагировать. Он вообще всегда был медлительным. Потом Анна села на свое место, убрав с сиденья сумку и повесив ее на спинку стула, — именно так, как эта сумка висела до моего прихода. Заметив свою оплошность, я засомневалась, а не заметила ли меня Анна, когда я зашла в ресторанчик, и не наблюдала ли она тайком за мной.

Вечером, как того и следовало ожидать, отец открыл входную дверь и снял свой пиджак с довольно сердитым видом. Я разогрела каннеллони, которые оставались от того дня, когда я активно занималась стряпней, лишь бы только не думать о Матео. Пока я накрывала на стол, отец открыл себе банку пива. Мы оба выжидали, кто же нарушит это ледяное молчание первым.

— Никогда бы не подумала, что встречу там Анну.

Отец, ничего не отвечая, сделал глоток пива.

— Мне нужно было срочно рассказать тебе о том, что удалось выяснить, и я вспомнила о ресторанчике, в котором тебе нравится обедать.

Он слушал меня невнимательно, как слушают невнятно бубнящее радио.

— Я почувствовала облегчение, когда не нашла в ее сумке фотографию Лауры, пропавшую из портфеля из крокодиловой кожи.

Отец наконец-таки посмотрел на меня. Он был не только сердитым, но еще и печальным.

— Маму скоро отпустят домой. Мне сегодня сообщили об этом врачи, — сказал он.

Я уронила вилку и нож на стол, и они зловеще звякнули.

— Они не считают возможным ее оперировать. Они боятся делать операцию. Но она, по крайней мере, теперь будет здесь, с нами.

Я в ответ кивнула, чувствуя, как к горлу подступает комок. А еще я почувствовала, что если сейчас не позволю себе расплакаться, то мои глаза лопнут от напряжения. Я отвернулась к микроволновке и позволила выкатиться из глаз нескольким слезинкам из того озера, которое только что собралось в моих глазах и которое выльется из них, когда я останусь одна.

— Анна говорит, что у нее есть возможность проконсультироваться по этому поводу с другими врачами. У нее очень широкий круг знакомых. Она наведет справки и затем мне позвонит. — Отец стал накладывать в тарелки каннеллони. — Ты, конечно же, ничего не ела, — сказал он, перекладывая бóльшую часть еды в мою тарелку.

Я не могла ни возразить, ни вообще хоть что-нибудь сказать. Пожевав каннеллони, я проглотила несколько кусочков, которым при этом пришлось пробиваться через подступивший к горлу ком.

— Мы выкарабкаемся, — сказал отец. — Бетти очень сильная.

Это раньше она и в самом деле была сильной. Теперь — уже нет. Теперь она превратилась в развалину, и я не была уверена в том, что сумею обеспечить ей должный уход.

— Как только она окажется на собственной кровати, то сразу воспрянет духом.

Я сходила в туалет, сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и лишь после этого, вернувшись к столу, нашла в себе силы очень медленно спросить:

— А мама знает, что ее не захотели оперировать?

— Врачи при мне сказали ей, что попробуют лечить ее по-другому, в домашних условиях.

— А мама?

— Она сказала, что мне нужно работать, что ты не можешь забросить свои занятия и что нужно придумать что-нибудь другое.

Отец опустил голову — опустил так низко, как будто шее было тяжело ее держать.

— Я сказал ей, что изменил продолжительность рабочей смены и что коллеги будут мне помогать.

— Замечательно, — пробормотала я.

Я едва ли не вылизала комнату сверху донизу. Я навела порядок в шкафах, протерла обои, вымыла окна и светильники и застелила кровать простынями, которые нравились маме больше всего. А еще я приготовила ее любимую ночную рубашку и купила цветы. Маме разрешалось есть все, но с определенными количественными ограничениями, поэтому я составила меню на каждый день, хотя и подозревала, что заставить маму есть будет нелегко.

Маму привезли из больницы на машине «скорой помощи» и донесли на носилках прямо до кровати. Ей поставили капельницу с каким-то лекарством и научили меня ее менять. Медсестры, как могли, изображали оптимизм:

— Ох и дочь у тебя, Бетти! Просто приятно иметь с ней дело.

— Таким девушкам не надо ничего долго объяснять. Они схватывают все на лету.

— Рядом с дочерью ты, Бетти, будешь в чудесной компании. Это не то что ведьмы вроде нас.

И так далее в том же духе.

Я была готова на коленях просить их никогда отсюда не уезжать и подбадривать нас днем и ночью.

Я также купила превеликое множество журналов — журналы, посвященные моде, украшениям, взаимоотношениям мужчин и женщин, садоводству. Мы с отцом поставили перед маминой кроватью телевизор, и, после того как поедим, я ложилась рядом с ней на кровать, чтобы вместе посмотреть новости, а затем отправлялась работать (хотя мама думала, что я иду на занятия в университете). Отец стал работать по полдня, и мы с ним по очереди заботились о маме. Пару раз он выходил на работу в ночную смену, чтобы заработать побольше и — меня-то он обмануть не мог! — чтобы как-то отвлечься, и примерно по той же причине я ходила работать каждый день после обеда и отправлялась на рынок каждые два дня из трех. Любые развлечения мамы были для нас желанными, и я очень обрадовалась, что Анна, похоже, не стала обижаться на то, что я обшарила ее сумку, и приходила навестить мою маму. Что-то подсказывало мне, что Анна заметила меня тогда, в ресторанчике: она пробыла в туалете уж слишком долго — даже с учетом того, что могла подкрашивать там губы, — и вернулась к столику, как только я из-за него ушла. Моему отцу она, конечно же, ничего не сказала, чтобы не ставить его в неловкое положение и не ассоциироваться у него с чем-то неприятным: Анна, по всей видимости, хотела ему нравиться, причем не только в качестве подруги Бетти. Однако отец сейчас ничего не замечал: он чувствовал себя подавленным, раздавленным жизнью. Единственное, чего он желал от Анны, — это чтобы она пришла с хорошими новостями от своих знакомых врачей. Он все еще тешил себя надеждой, что найдется врач, который сможет сотворить чудо и спасти его жену.

На пятый день пребывания мамы дома, когда я уже собиралась прилечь рядом с ней, чтобы вместе посмотреть по телевизору новости, она приподнялась так высоко, как смогла, и обратилась ко мне с просьбой, которую я предвидела и которой со страхом ожидала.

— Вероника, — сказала мама, указывая на шкаф. — На последней полке еще со времен твоего детства лежит свернутое светло-зеленое одеяло. Достань его, но очень осторожно, потому что в одеяло завернут портфель из крокодиловой кожи. Принеси мне его.

У меня мелькнула мысль, что если я когда-нибудь стану матерью, то постараюсь не быть такой слепой по отношению к своим детям. Я постараюсь помнить об этом моменте и обо всех тех годах, на протяжении которых я знала о существовании фотографии Лауры. Я не могла допустить, чтобы она узнала об исчезновении этой фотографии, потому сказала, что у меня сейчас нет на это времени.

— Я достану его, когда вернусь, — сказала я. — А ты пока полистай журналы или почитай книгу.

Проблема теперь заключалась в отце: если мама попросит его принести портфель из крокодиловой кожи, он даже не вспомнит, что фотографии там уже нет. Ему ведь вся эта история была не важна, она его даже раздражала.

— Знаешь, что я тебе скажу… — вдруг взволнованно произнесла мама. — Вообще-то я не хочу, чтобы ты его оттуда доставала — ни сейчас, ни потом. Я не хочу, чтобы мы были заложниками прошлого. Мне кажется, что иногда я жила лишь своим прошлым.

Мама улыбнулась, надела очки, взяла роман «Анна Каренина» и поудобнее устроилась на подушке.

— Ты подождешь папу без меня? Он придет не позже, чем через десять минут.

Она, махнув рукой, чтобы я могла идти, вздохнула.

— Даже не вздумай пропустить хотя бы одно занятие, — сказала она. — Я сейчас чувствую себя очень счастливой.

Мама сказала мне правду: она и в самом деле чувствовала себя счастливой. Да, сейчас она была счастлива. Ей пришлось вырваться из себя самой, из своего чувства вины, из своего бессилия, чтобы жизнь стала такой, какой она должна быть, и болезнь ей в этом помогла.

Я, выходя на улицу, тоже почувствовала себя счастливой. Настоящая Бетти была именно такой, какой мама стала сейчас. Если бы с Лаурой ничего не произошло, мама всегда была бы такой — ласковой, бодрой и, я бы сказала, более рассеянной и мечтательной. А чем сейчас занималась я? Зачем я явилась в тот мир, в котором живет Лаура, если сама мама захотела, как она выразилась, перестать быть заложницей своего прошлого? Я что, об этом забыла?

В тот день, когда я увидела отца в ресторанчике в компании Анны и когда отец, вернувшись домой, сообщил мне, что врачи не знают, что делать с мамой, вся моя возня по поводу Лауры — поиски ее фотографии в сумке Анны, поездки в разные места в погоне за призраком — показалась мне глупостью, безумием, бессмысленной тратой времени.

Впрочем, времени у меня было предостаточно. В прошлом году я училась в школе, а свободное от уроков время проводила либо дома, либо с подругами. Теперь же стены моего мирка начали рушиться, и я была рада тому, что мама отныне находится дома, и таким образом хотя бы одна стена устоит. Когда я укладывала товары в чемоданчик, зазвонил телефон. Я не бросилась бежать к нему сломя голову, потому что никто не мог сообщить мне по телефону никаких ужасных новостей: мама была уже не в больнице, а дома. Подняв трубку, я произнесла «Алло!» совершенно спокойным голосом, потому что все мои страхи находились сейчас в стенах этого дома, а не за его пределами. Никакое из происходящих вне нашего дома событий не могло ни напугать, ни уязвить меня.

Мне пришлось сделать небольшое усилие, чтобы суметь как-то «вписать» в свою новую жизненную ситуацию Матео.

— Я звоню из бара напротив твоего дома. Я могу к тебе зайти? Нам нужно поговорить.

— Нет, — резко ответила я. — Я сейчас сама выйду.

Я закончила раскладывать товары в чемоданчике и вышла с ним на улицу.

Матео был таким же, как и прежде, если не считать появившуюся у него на шее татуировку. Я сказала, что предпочла бы уехать из своего района, и мы сели на мотоцикл. Я сидела, обхватив Матео руками, но не могла передать ему всех своих мыслей, своих желаний, всего своего романтического настроения. Полностью предаться романтическому настроению я не могла — как мама до сегодняшнего дня не могла быть абсолютно счастливой.

К чемоданчику уже был пришит крепкий ремень, и я, перекинув этот ремень наискось через плечо, завела чемоданчик за спину, чтобы, когда мы остановимся и Матео начнет меня целовать, чемоданчик не помешал нашим телам прильнуть друг к другу. Матео припарковал мотоцикл на маленькой площади, куда мы приезжали в наш первый вечер. В этом его поступке, наверное, был какой-то смысл. Воздух был прохладным, и мы поискали местечко, освещенное солнцем.

— Хочешь выпить кофе?

Я отрицательно покачала головой. Мне хотелось, чтобы при разговоре с ним у меня в руках ничего не было — ни чашки, ни бумажных салфеток, — потому что, если бы я вдруг начала волноваться, то принялась бы вертеть их в руках или теребить и тем самым выдала бы свое волнение.

— Я собираюсь жениться.

— Ну и ладно, — сказала я, давая Матео понять, что об этом мне было известно и раньше.

— Патрисия, оказывается, беременна.

— Значит, это было правдой…

— Нет, тогда это не было правдой, а вот сейчас это и в самом деле правда.

Если в этом мире и есть человек, точно знающий, к чему стремится, то это Патрисия.

— Ну, она, похоже, тебя очень сильно любит. Поздравляю. Где вы поставите автофургон?

— Никакого автофургона не будет. Ее родители отдают нам дом в сельской местности — с собаками и лошадью. Мы будем репетировать хоть круглые сутки. А ты сможешь приезжать к нам, если захочешь.

Он снял перчатку и провел ладонью по моему лицу. Я, слегка помедлив, отстранила его руку. Потом с благодарным видом улыбнулась: Матео дал мне мою собственную жизнь, мои собственные ощущения. Это был подарок, сделанный мне в тот вечер, когда я совершила путешествие в прошлое своей мамы.

— Я буду иметь это в виду. А теперь мне хотелось бы, чтобы ты отвез меня в одно местечко.

Окончательный разрыв с Матео оказался для меня таким безболезненным, таким приятным и даже красивым, что я не стала на него дуться, — тем более, что он пообещал подождать меня и отвезти обратно.

Добиться в тюрьме «Алькала-Меко» разрешения на свидание с «роковой женщиной» было очень трудно, однако мне в конце концов это удалось, поскольку я приехала туда во время, отведенное для посещений.

Я узнала ее с трудом. Она вышла ко мне в простеньких джинсах, кроссовках и неглаженой рубашке. Ее волосы были заплетены в косу, перетянутую старой розовой резиночкой. Увидев меня, она остановилась на несколько секунд как вкопанная: видимо, никак не ожидала увидеть меня в таком месте. Потом, стыдливо опустив голову, присела на стул. Чтобы как-то нарушить молчание, я сказала ей, перейдя на «ты», что меня бросил парень, который нравился мне так, как не нравился ни один другой парень за всю мою жизнь, и что он собирается жениться на другой. Еще я сказала, что, поскольку его мучили угрызения совести из-за того, что он меня бросил, я, решив воспользоваться этим, попросила его подвезти меня на мотоцикле сюда, к тюрьме. После моего рассказа напряжение, охватившее «роковую женщину», спало, и она даже захихикала.

— Тем хуже для той, второй. Ты еще слишком юна для того, чтобы привязывать себя к кому-либо, поверь мне.

Я не стала говорить ей — чтобы не вызвать ненароком каких-нибудь негативных эмоций, — что без шелкового халата, сложной прически, французского маникюра и туфель на высоких каблуках она выглядит гораздо красивее и моложе. Краснота ее рук наводила на мысль о том, что ей приходится что-то мыть холодной водой.

— Мне жаль, что ты обо всем этом узнала, но я рада, что ты приехала.

— Садовник и его жена ухаживают за домом. Я приехала к тебе домой, чтобы показать новую серию средств, и жена садовника сказала мне, что ты находишься здесь.

Она посмотрела на свои ладони и положила одну на другую. Чего я никак не ожидала увидеть — так это «роковую женщину» с покрасневшими от работы в холодной воде руками.

— Он… тот, мужчина, которого ты… сейчас в больнице. Садовник и его жена собираются поехать его навестить.

Она никак не отреагировала на мои слова: выражение ее лица не изменилось, зрачки так и остались размером с булавочную головку. Без косметики ее глаза были намного меньше, чем мне казалось раньше, и блестели так, как будто она в последние дни все время плакала.

— Есть вещи, о которых тебе не следует знать и с которыми в жизни лучше не сталкиваться. Забудь обо всем, это не твое дело.

— Мама сказала, чтобы я приехала тебя навестить и спросила, не нужно ли тебе чего-нибудь.

— Об этом знает и твоя мать? — Она сильно расстроилась, но тут же взяла себя в руки. — А эта твоя новая серия… Она мне интересна. Ты ее принесла? Мне не позволяют брать даже кремы… — Она с досадой покачала головой. — Мне хотелось бы подарить что-нибудь девочкам. Оставь сотруднице, которую зовут Беа, все, что есть в чемоданчике, который ты всегда таскаешь, и дай мне номер своего счета. Я распоряжусь, чтобы тебе перевели на него деньги.

Я решила поверить «роковой женщине» и разыскала Беа — маленькую женщину, которая в тот момент была явно не в духе. Она не удивилась просьбе, с которой я к ней обратилась. Я оставила ей три комплекта товаров новой серии стоимостью триста тысяч песет. Я считала само собой разумеющимся, что «роковая женщина» сможет со мной расплатиться, но… А вдруг не сможет? Мне подумалось, что вот сейчас я пройду через все эти металлические двери и окажусь снаружи, а та, кто должна мне кучу денег, останется внутри, и мне в случае чего придется прорываться к этим людям обратно в тюрьму, куда меня вообще-то могут и не пустить… Но я была вынуждена поверить «роковой женщине» и Беа.

Матео ждал меня возле входа в тюрьму и курил. Ему явно не нравилось находиться рядом с подобным заведением.

Он раздавил окурок каблуком ботинка. Мы сели на мотоцикл и поехали. Это была, возможно, моя последняя поездка с ним, и, наверное, последний раз, когда я сидела, обхватив его сзади руками и прижавшись к его спине, но я не могла сейчас думать ни о чем, кроме трехсот тысяч песет. С моей стороны было абсолютно нелепо поехать продавать кремы «роковой женщине» в тюрьму. И еще более нелепым было то, что она согласилась их купить.

Я не стала ничего рассказывать маме, потому что она, наверное, спросила бы насчет занятий в университете, а мне не хотелось вызывать у нее еще больше подозрений. Я решила перенести этот разговор на следующий день, на субботу. Мы будем с ней о чем-нибудь разговаривать, и я как бы невзначай заговорю о судьбе «роковой женщины». Я заснула, думая о Матео и о его доме за городом с лошадьми и собаками, без которых теперь уже, наверное, не обойтись ни ему, ни Принцесске.

Суббота с воскресеньем всегда начинались в нашем доме довольно весело, и меня всегда злили мысли о том, какими безгранично счастливыми мы могли бы быть, если бы в нашей жизни не маячил призрак Лауры. Отец был человеком простым и довольствовался немногим — тем, что дышит свежим воздухом, тем, что готовит по субботам умопомрачительный завтрак, тем, что пытается привести в порядок старую кухонную плиту и портит ее в результате этого еще больше, тем, что берет щетки и крем для чистки обуви и чистит всю обувь подряд — даже ту, которую мы уже не носим, — причем чистит так, что она начинает блестеть, как лакированная.

Он готовил бекон с хрустящей корочкой, яичницу, гренки, кофе, горячий шоколад, бутерброды, жареную картошку и свежевыжатый апельсиновый сок. Он включал музыку и открывал окна, чтобы из кухни выходил дым и чтобы там было лучше слышно щебетание птиц, крики играющих на улице детей и сигналы автомобилей — в общем, чтобы там было лучше слышно шум жизни. Даже рождественский ужин — и тот не мог сравниться с этими завтраками.

Отец подготовил для мамы очень удобное мягкое кресло с высокой — выше головы — спинкой. Он положил на него диванные подушки и поставил перед ним скамеечку, чтобы мама могла вытягивать на нее ноги. Это кресло позволяло ей сидеть у окна и, отдыхая, смотреть на то, что происходит на улице. Теперь мы ели только за столом в кухне, чтобы не портить стол из красного дерева. Маме очень нравилась ее мебель и очень нравился ее дом, и она не променяла бы его даже на дворец.

После того как я позавтракала, убрала и вымыла посуду и помогла маме привести себя в порядок, я отправилась в обувной магазин. Часов в двенадцать я уже подошла к нему. Это было самое подходящее время для того, чтобы попытаться увидеть в нем девушку, которая, возможно, была Лаурой, потому что любая нормальная девушка стремится к тому, чтобы вечер у нее был свободным. К счастью, в магазине было много покупателей и мне удалось зайти в него, не привлекая к себе внимание продавцов. Несколько японцев покупали женские сумки — такие дорогие, что они лежали в витрине, запирающейся на ключ, — для жен, ждущих их дома, в Японии. Еще в магазине было несколько американских студенток, подбирающих себе товары подешевле. Дочь занималась этими студентками, а ее мать — японцами, уговорить которых что-то купить было гораздо легче.

На матери были высокие коричневые сапожки, искусственно состаренные, длинная юбка, похожая на ту, которая была на ней в прошлый раз, но только голубого цвета, и коричневый свитер из очень тонкой шерсти. Дочь была одета примерно так же, как и в прошлый раз, но на ногах у нее были потрясающие туфли на высоких каблуках. Американкам хотелось примерить такие же туфли, как у нее. Я медленно ходила между витринами, мысленно клянясь, что никогда не поддамся соблазну стремиться продемонстрировать своим видом, что я богата. Дочь разговаривала с американками по-английски, и произносимые ею звуки были такими же безупречными, как и лежащие на полках изделия. Голос у нее был тоненьким и приятным — как у девушек моего возраста, которые не пьют, не курят, не надрывают горло криком. У меня голосовые связки уже огрубели оттого, что частенько приходилось громко разговаривать на дискотеках. Ни я, ни мои подруги не привыкли говорить тихо. В моей жизни уже прошел период, когда мне приходилось громко ругаться, уже прошел период, когда во время наших игр в парке приходилось напрягаться для того, чтобы меня услышали среди лая выгуливаемых собак, уже прошел период, когда я покуривала черный табак и «травку» и пила алкоголь. Все это в моей жизни уже прошло, но мне «на память» об этих периодах остался низкий и хрипловатый голос — голос, который у Принцесски моего бывшего парня Матео не выработается никогда, как бы она ни старалась и какие бы «ирокезы» себе ни делала: иметь такой голос ей было попросту не дано. Девушка (возможно, Лаура) тоже была, как говорится, «сделана из другого теста». Она производила впечатление человека, всю жизнь ходившего не по обычному тротуару или полу, а по расстеленным под ее ногами шелковым платкам, причем не в обычной обуви, а в туфлях по сто тысяч песет за пару. Если она и в самом деле окажется моей сестрой, я только порадуюсь тому, что у нее такая замечательная жизнь. И моей маме — нашей маме — следовало бы об этом рассказать.

И вдруг, когда я краем глаза рассматривала девушку — рассматривала ее белую кожу, ее волосы, норовившие выскользнуть из-под черепахового гребешка, ее сережки с жемчугом, — ее мать, произнося слова с каким-то непонятным, почти иностранным акцентом, обратилась к ней:

— Лаура, ты помнишь, сколько стоит эта сумка?

Я правильно услышала? Лаура? Впрочем, очень многих девушек зовут Лаура. Возможно, мама уже прошла через это, а теперь и я вижу точно такой же мираж.

Когда Лаура слегка повернула голову в сторону матери, но ничего не ответила, та позвала ее во второй раз:

— Лаура!

Лаура, сказав «Извините!» покупательнице, с которой в этот момент разговаривала, подошла к матери.

— Сейчас посмотрим, — сказала она, заглядывая внутрь сумки. — Вот тут есть этикетка.

— А я и не заметила, — сказала мать, лишь слегка приоткрывая рот — по-видимому, она не хотела, чтобы кто-то увидел ее зубы.

Лаура вернулась на свое место за прилавком. Продавщицей она была, похоже, смышленой: ей удалось уговорить купить по три пары туфель студенток, которым после таких покупок придется довольно долго питаться одной пиццей.

Мать еще несколько раз подзывала ее к себе. У нее никак не получалось снять деньги с кредитных карточек клиентов. Попробовав это раз-другой-третий, она почувствовала, что нервы у нее сдают, и, наконец-таки обслужив японцев, сказала, что пойдет выпьет кофе. «Я уже больше не могу», — сокрушенно покачала она головой, накидывая на плечи самый красивый из габардиновых плащей, какие я только видала в жизни. Когда она выходила на улицу, подол платья слегка колыхался над голенищами ее сапожек.

На улице ждал парень, который был лет на тридцать моложе ее. На нем были штаны сиреневого цвета и высокие ботинки на толстой подошве, которые ему, наверное, подарила она. Поверх куртки был перекинут большой плечевой ремень, который, как мне тут же припомнилось, я видела в прошлый раз в этом магазине. На шее у него был шейный платок, а щеки и подбородок покрывала очаровательная двухдневная щетина. Она обхватила его рукой за талию, а он ее — за плечи, и они поцеловались в губы. На ее лице появилась счастливая улыбка. Они, продолжая обниматься, куда-то медленно пошли.

Лаура, просматривая какие-то чеки, резко дунула вверх, чтобы убрать прядь волос, норовившую упасть на глаза. Держа один из этих чеков в руке, она направилась к витрине, на которой лежали такие же сумки, какие только что продала ее мать. Взглянув на бирки, она сокрушенно покачала головой. Ее мать, похоже, сделала все не так, как следовало. Пощелкав по клавишам калькулятора, Лаура в сердцах швырнула на прилавок шариковую ручку, но тут же, спохватившись, осмотрелась по сторонам, опасаясь, не заметил ли этого кто-нибудь. Я сделала вид, что рассматриваю чемоданы «Луи Виттон».

В этот момент она заметила меня. До этого она была слишком занята магазином и своей матерью. Мать ее, похоже, пребывала в каком-то другом, своем мире, и это совпадало с тем, что рассказывала мне о ней в Эль-Оливаре бывшая балерина. У Лауры не было отца. Ее мать была либо веселой вдовой, либо веселой разведенкой, либо веселой незамужней женщиной. Но в любом случае веселой. Я подумала об этом с завистью, потому что, если бы моя мама вот так наслаждалась жизнью — пусть даже у нее и был бы роман с юношей, которому всего лишь двадцать с лишним лет, — она, вполне возможно, никогда бы не заболела. Впрочем, по правде говоря, мне вряд ли бы понравилось, что она не любит моего папу и заменила его мужчиной, которому под стать быть любовником не ее, а моим. А еще я позавидовала легкости, с которой Лаура воспринимает данную ситуацию. Ей, похоже, всего лишь хотелось, чтобы ее мать переживала за магазин — да и вообще за все остальное — хоть чуточку больше. Ей хотелось этого так же, как мне с четырехлетнего возраста хотелось, чтобы мама переживала за все хоть чуточку меньше.

Дочь была абсолютно не похожа по манере поведения на свою мать. В их внешности я тоже не заметила ничего общего. Лицо матери было худощавым, угловатым и полностью покрытым веснушками. Судя по цвету кожи в вырезе ее платья и по ее рукам, летом она целыми днями жарилась на каком-нибудь пляже. Нос у нее был широким и крупным, как у львицы, а взгляд — веселым и рассеянным. Все это являлось прямой противоположностью круглому лицу Лауры и ее голубым глазам, которые были открыты так широко, как будто ее пугало то, что она видит. И это казалось мне ужасным, потому что — как бы я ни пыталась это отрицать — они чем-то напоминали мне глаза отца.

Я могла спросить, не узнавала ли она у своей бабушки насчет портфеля из крокодиловой кожи, однако в случае, если она мне что-то ответит, у меня уже не будет повода сюда зайти. Мне нужно было услышать побольше, узнать побольше, мне нужно было выудить как можно больше сведений, чтобы кусочки пазла начали занимать свои места. Самое же главное — я горела желанием познакомиться с ее бабушкой, которая когда-нибудь, рано или поздно, должна была зайти в магазин.

Свежий воздух на улице вернул меня в мой мир. Лаура же осталась там, за стеклом витрины. Осталась стоять там в своих фантастических туфлях на высоких каблуках. Она была худощавая — такого же телосложения, как и Анхель. Я мысленно спросила себя, как отреагируют мои подруги, когда я расскажу им историю своей пропавшей и теперь найденной сестры и познакомлю их с Лаурой. Впрочем, такое развитие событий было маловероятным, потому что Лаура по-прежнему оставалась для меня чем-то вроде призрака. Я узнала об этом обувном магазине только потому, что мама купила здесь портфель, когда искала свою пропавшую дочь. Вполне могло быть так, что она как-то раз случайно зашла в этот магазин и почему-то подумала, что эта Лаура и есть ее дочь, а я сейчас оказалась примерно в такой же ситуации. Если бы на моем месте оказалась Мария, помощница Мартуниса, она подумала бы, что у нее нет достаточного количества объективных данных для того, чтобы считать эту девушку как-то связанной с нашей семьей.

В кафетерии, рядом с которым я уже проходила в прошлый раз, когда направлялась в метро, я увидела мать Лауры и ее юного друга. Они сидели, взявшись за руки. Она смотрела на него зачарованным взглядом. Я зашла в кафетерий и, подойдя к стойке, заказала кофе, чтобы выпить его прямо здесь. Пока я не спеша его пила, я позвонила Росане. Для меня это было все равно что позвонить в прошлое. Едва я набрала номер, как мне захотелось, чтобы она не взяла трубку. А когда я услышала ее голос, то пожалела о том, что вообще позвонила.

Она очень обрадовалась моему звонку, потому что ей многое хотелось мне рассказать. Когда я выходила из кафетерия, мать Лауры, обхватив лицо своего парня ладонями, целовала его. Официант наблюдал за ними краем глаза, я — тоже. Мы оба испытывали чувство зависти, потому что ни мне, ни ему никто не кружил голову.

Росана пригласила меня встретиться в университете, на ее факультете. Она училась на факультете журналистики, была уполномоченным представителем своего курса и участвовала в различных собраниях. Ее вдруг стала очень интересовать политика, и она уже даже знала имена и фамилии всех министров. Голос у нее был зычный, как у меня, и официант в кафетерии отчетливо слышал его среди голосов, раздающихся нестройным хором возле стойки бара. Я даже не знала, кто из нас двоих научил другого бороться подобным образом за свои интересы в толпе людей — она меня или я ее. Как бы там ни было, переорать мы с ней могли кого угодно.

Благодаря тому, что ей очень многое хотелось мне рассказать, мне ей рассказывать почти ничего не пришлось. Она частенько ходила одна в кинотеатр «Фильмотека» и, перед тем как начнется фильм, что-нибудь ела и пила, читая книгу. Ей нравилось то, что она сейчас делала. Она занималась в читальном зале библиотеки и примкнула к группе очень активных студентов. Она говорила, что ей даже не верится, как много событий произошло за столь короткое время. Летом она собиралась отправиться с представителями какой-то общественной организации в Кению. Она сменила контактные линзы на очки с широкими дужками и уже не красила волосы в светло-русый цвет. Мне вспомнилось, как она сидела в старшем классе на уроках философии и ничегошеньки не понимала. Ей казался ужасно скучным учитель, который постоянно повторял, что все, что нас ждет в будущем, будет тем лучше, чем лучше будем мы сами. Мне нравилось слушать его рассуждения о жизни, но он, наверное, был неправ: то, что происходило сейчас в моей жизни, отнюдь не было лучшим по сравнению с тем, что происходило в ней раньше. Впрочем, у Росаны все было как раз наоборот. Возможно, потому, что она сейчас была лучше, чем раньше, а я — нет.

Росана, исчерпав весь запас информации о себе, спросила, что я могу ей рассказать про себя. Я посмотрела на часы. Мне уже пора было идти. Я сказала, что у меня все хорошо и что у меня не так много хлопот, как у нее. Росана поинтересовалась моим расписанием занятий. Ей хотелось как-нибудь встретиться со мной на моем факультете. Мы, по ее мнению, могли бы заниматься вместе. Я в свое время не стала признаваться Росане, что не поступила в университет, потому что она могла как-нибудь позвонить мне домой, попасть на маму, разговориться с ней и проболтаться. Мне также не хотелось сильно отличаться теперь от нее: мы ведь раньше были так похожи! Она сказала, что во второй половине дня у нее нет занятий, поэтому мы можем сходить в кино. Я ответила, что сходим, но в какой-нибудь другой день. Я не могла позволить себе тратить два часа на пребывание в каком-то там темном зале, когда у меня дома больная мать, а в том обувном магазине — Лаура, и обе представляют собой проблему, которую нужно как-то решать. Наши с Росаной жизненные пути разошлись гораздо дальше, чем она могла себе представить.

Я была уверена, что Лаура все еще в обувном магазине. Ее тощей мамочке, похоже, не очень-то хотелось тратить свое время на то, чтобы продавать что-то каким-то там японцам. В конце концов, ее дочь молода и у нее вся жизнь впереди, так что покрутить романы с мужчинами она еще успеет. Для нее же, уже немолодой женщины, это был, возможно, последний роман, последняя возможность почувствовать себя женщиной, ее последний шанс, ее последнее увлечение. Ей ведь было уже лет шестьдесят — может, чуть меньше, может, даже чуть больше. Ее внешность не позволяла понять, насколько хорошо или плохо она сохранилась. Ходила она, во всяком случае, с изящной легкостью — такими же большими и быстрыми шагами, как и ее парень.

Лаура, словно дисциплинированный солдат, все еще находилась на посту. Ей помогала продавщица, которой утром в магазине не было и которая поэтому узнать меня не могла. На часах было уже полшестого. Я стала прохаживаться по улице, дожидаясь, пока в магазине соберется побольше народу. Увидев, что Лаура и ее помощница всецело заняты общением с покупателями, я зашла и снова сделала вид, что рассматриваю чемоданы «Луи Виттон». Я уже знала их все «в лицо» и даже начала разбираться в их сериях и разновидностях. Моя настойчивость была вознаграждена примерно в половине седьмого. Входная дверь открылась, продавщица посмотрела на нее, и весь магазин наполнился какой-то странной энергией. Лаура вышла из-за прилавка и бросилась к двери, чтобы придержать ее и впустить пожилую женщину, сидящую в инвалидном кресле на колесах, которое толкал перед собой атлетически сложенный парень. Он, несмотря на отнюдь не жаркую погоду, был одет в рубашку с короткими рукавами. Наверное, родился где-нибудь на Северном полюсе.

Я быстренько переместилась поближе к отделу сумок.

— Привет, бабушка, — сказала Лаура. — Наконец-то ты пришла в себя.

Бабушка была толстой, с голубовато-белыми волосами, с еще более белой, чем волосы, кожей, с приятным лицом и певучим голосом. Лаура наклонилась и поцеловала ее в щеку.

— Мне скучно сидеть там одной, — сказала бабушка, оглядываясь по сторонам. — А где Грета?

«Грета». Магическое слово.

В Эль-Оливаре бывшая балерина сказала мне, что у матери той девочки было имя, как у какой-то известной актрисы. Ага, Грета Гарбо. Это не могло быть всего лишь совпадением.

Такое имя ей вполне подходило.

— Она вышла немного прогуляться и не вернулась. Ну, ты знаешь…

— Да, знаю, — сказала бабушка с понимающим и недовольным видом одновременно.

Потом она взяла обеими руками Лауру за руку. Та наклонилась и еще раз поцеловала ее.

— Ты уже поела? — спросила бабушка у Лауры своим удивительным певучим голосом.

Как приятно, наверное, жить рядом с человеком, у которого такие ласковые руки и такой певучий, умиротворяющий голос. Этот голос трудно поддавался описанию. Он, казалось, был пропитан музыкой и большой любовью. Мне захотелось быть внучкой такой бабушки.

— Я съела бутерброд, — ответила Лаура.

Парень, толкавший инвалидное кресло, теперь стоял рядом с бабушкой Лауры, скрестив руки на груди.

— Только не говори мне, что она пошла куда-то с этим…

— Этого я не видела, — сказала Лаура, выгораживая мать.

— Ну ладно, у меня, по крайней мере, есть ты, — сказала бабушка, наполняя магазин зазвучавшей в голосе нежностью.

Она была одета в белое. Брюки, кофточка и шерстяная шаль, которую она положила на спинку своего кресла с подлокотниками. В ушах у нее висели сережки, которые, казалось, были вынуты из ушей либо Элизабет Тейлор, либо Джины Лоллобриджиды: изумруды в окружении бриллиантов. Нос у бабушки был большим, а глаза — маленькими. Она окинула взглядом магазин, но на меня никакого внимания не обратила — как будто меня здесь и не было.

— Ну ладно, занимайся своим делом. Петре, оставь меня возле кассы и приходи сюда снова через два часа.

— Как вам будет угодно, донья Лили. Я вам и в самом деле не нужен?

— Нет, сынок. Пойди поиграй в футбол.

Продавщица, подойдя к старушке, улыбнулась ей.

— Вы видели последнюю коллекцию обуви «Феррагамо», донья Лили?

Все хотели чем-то угодить донье Лили, и никому не мешало ее громоздкое инвалидное кресло. Донья Лили взяла висевшую на спинке кресла сумку и, достав из нее очки, зацепила их дужкой за край выреза своей кофточки. Затем она придвинулась поближе к кассе и проверила, удобно ли будет работать. Жила она, наверное, где-то недалеко отсюда, потому что иначе оделась бы потеплее.

Лаура была бледной, под глазами у нее виднелись темные круги, поэтому помощница ей отнюдь не помешала бы. С момента появления бабушки она все чаще и чаще поглядывала на входную дверь и на часы. Она, наверное, договорилась встретиться с друзьями или же со своим парнем. Если у нее и были братья или сестры, они, похоже, в этот магазин даже не заглядывали. Однако мне почему-то казалось, что у нее нет ни братьев, ни сестер, ни дедушки, и я была уверена в том, что у нее никогда не было отца.

— Если мама так и не придет, мы могли бы сегодня закрыться в семь. У меня билет в кино, — сказала Лаура бабушке, обняв ее за шею.

Бабушка нахмурилась, но вместо недовольного тона послышался жалобный:

— Сейчас конец рабочего дня, и тебе известно, что это означает. Чтобы закрыть магазин раньше времени, нужно, как минимум, чтобы одна из нас умерла. Сходишь в кино в какой-нибудь другой день.

«Одна из нас». Судя по этой фразе, мужчин в их семье не было.

— Я и так торчу здесь целый день, — с усталым видом пробурчала Лаура.

— Ну, и как же нам быть? — сказала донья Лили голосом, по которому было непонятно, то ли она сейчас расплачется, то ли рассмеется. — Одной Паулины здесь недостаточно, а я… Сама видишь, в каком я состоянии. Вот если бы мои ноги были в порядке… Придется подождать до восьми часов. Иногда больше всего товаров продается именно незадолго до закрытия.

Паулина подошла, держа в руках коробку с туфлями и карточку «Visa». Бабушка проворно провела платеж через кассу и выдала чек, а Паулина достала откуда-то пакет из атласной бумаги и положила в него коробку.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как потихоньку выйти из магазина, а не то, пожалуй, еще пришлось бы здесь что-нибудь купить.

Я, сколько смогла, шла пешком, а потом села на автобус. По дороге я купила для мамы песочное печенье, с которым можно было пить чай без сахара. Оно ей наверняка понравится. Любая приятная мелочь создавала у нее иллюзию, что все хорошо. Теперь, когда я, можно сказать, шла по верному следу, мама, похоже, настойчиво пыталась забыть о трагических событиях, происшедших в ее прошлом. Возможно, она уже окончательно подавила в себе мучившее ее всю жизнь желание разыскать Лауру, и если мне удастся притащить Лауру сюда, к своей маме, сидящей в кресле с высокой спинкой, то единственное, чего я добьюсь, так это того, что оживлю воспоминания, много лет отравлявшие ей жизнь и мешавшие жить нормально. Болезнь помогла ей залечить эту рану, а я снова начну ее бередить. Наверное, отец видел все гораздо более трезвым взглядом, чем мы с мамой. Наверное, он был всегда прав.

Уже собираясь вставить ключ в замочную скважину, я вдруг заметила, что у нас дома не слышно ни телевизора, ни радио. Там было так тихо, что я почувствовала слабость в коленях. Самые ужасные эпизоды моей жизни — вплоть до сего момента — всегда сопровождались либо громким шумом, либо леденящей душу тишиной. «Ее опять отвезли в больницу», — подумала я. Однако когда я открыла входную дверь, то увидела в глубине коридора тусклый свет. «Наверное, впопыхах забыли выключить лампу в спальне».

— Папа! Мама! — позвала я.

Мне никто не ответил. Я, сама не зная почему, очень осторожно пошла в направлении света. Подойдя поближе, я увидела, что дверь спальни родителей слегка приоткрыта, хотя и не настолько широко, чтобы можно было увидеть кровать. Я медленно отворила ее — так, как будто то, что мне предстояло увидеть, было ужасным. Я была готова вот-вот закричать.

В спальне были мои родители. Оба повернули головы в мою сторону. Выражение их лиц было спокойным и безмятежным. Мы сейчас как будто вернулись в своей жизни на несколько месяцев назад, когда родители приходили из кино и отец помогал маме расстегивать сзади платье. Он только что помог ей снять лифчик и теперь натягивал рукава ее ночной рубашки.

— Я принесла песочное печенье, — сказала я, указывая на коробочку, перевязанную синей хлопковой ленточкой.

Печенье пришлось как нельзя кстати, потому что мои родители только что вернулись с прогулки и печенье со стаканом молока было как раз тем, в чем они сейчас нуждались.

Даже в самых радужных мечтах я не осмеливалась увидеть свою маму прогуливающейся по улице, потому что такое было уже невозможно. Мне захотелось заплясать от радости, захотелось крепко ее обнять, однако в такой важный и волнительный момент я смогла лишь задать банальнейший вопрос: «А вы уже ужинали?»

— В холодильнике есть ветчина и яйца, сделай себе омлет, — сказала, с трудом поднимаясь, мама.

Она уже снова взяла в свои руки управление нашим домашним хозяйством. Она уже знала, какие у нас дома есть продукты, и, наверное, знала, пора устраивать стирку или еще нет. Однако по ее поведению было непонятно, заметила ли она, что фотография, лежавшая в портфеле из крокодиловой кожи, исчезла. Она, по-видимому, не решалась самостоятельно забраться на стул, чтобы достать портфель, потому что у нее не хватало для этого сил и она могла упасть в обморок. Не решалась она и попросить помочь в этом моего отца. Что касается меня, то она, наверное, полагала, что я до сих пор не знаю ничего о Лауре. А еще вполне возможно, что она уже перевернула эту страницу своей жизни.

Прогулка по улице с мужем сильно ее взволновала. Кто бы мог еще совсем недавно предположить, что столь обычное событие может приобрести такое большое значение? Отец сказал, что взял на воскресенье два билета в кино, а мама ответила, что очень скучала в больнице по кинотеатрам (хотя в действительности она ходила в кино довольно редко). «Ну, скоро все будет по-другому, — сказал отец. — Когда ты поправишься, мы будем работать только в первую половину дня: ты — со своими кремами, а я — на такси. А во второй половине дня мы будем жить в свое удовольствие. Мы больше не будем откладывать деньги на будущее».

Мама сказала, что он слишком много фантазирует и что ей хочется полежать в постели. «А ты иди посмотри футбол», — добавила она.

Донесшиеся вскоре из телевизора звуки футбольного матча придали обстановке в нашем доме еще больше обыденности. Раздался характерный звук открываемой отцом банки пива. Я налила стакан молока для мамы и другой — для себя и открыла коробку с песочным печеньем. Сев на край кровати, я рассказала ей — как будто это произошло не вчера, а сегодня — о том, что ездила навещать «роковую женщину» в тюрьму «Алькала-Меко» и что она купила у меня три комплекта алмазной, золотой и перламутровой серий товаров. Я не стала ничего говорить ей о трехстах тысячах песет, которые «роковая женщина» мне пока еще не заплатила, но подумала при этом, что наша жизнь обязательно наладится и я тогда смогу всегда говорить только правду.

Пока мама не заснула, мы судачили о том, что мог делать с «роковой женщиной» мужчина, которого она попыталась убить и который сейчас находился в больнице, и о том, его ли это дом или все-таки ее. Они, похоже, были не супругами, а так, просто любовниками. Он, наверное, представлял собой занудливого ревнивца, не позволявшего ей ни выходить на улицу, ни разговаривать с другими мужчинами. А еще психа, который по малейшему поводу бил ее, отчего на теле оставались синяки. Он, вероятно, проводил бóльшую часть времени со своей законной семьей и отнюдь не мог быть уверенным в том, что любовница ему всецело верна, а потому — хотя она и вела в том его доме, можно сказать, затворническую жизнь — его время от времени одолевали подозрения, и он начинал ее дубасить, а она это терпела, потому что он оплачивал ее счета — в частности, давал деньги на кремы и на шелковые халаты.

В общем, она поступила правильно.

— Она не хочет возвращаться в тот дом ни за что на свете, — сказала я маме, которую уже клонило ко сну.

— Теперь она свободный человек, — медленно, сквозь дремоту, пробормотала мама.

Я легла в постель, не раздеваясь. Было как-то странно, что мне теперь не следовало рассказывать маме ничего из того, что я выяснила о человеке, который еще совсем недавно вызывал у нее самый большой интерес. Я уже знала, как зовут мать и бабушку Лауры. Мне оставалось только выяснить, где они живут. Я лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок. Из коридора до меня донеслись шаги отца: он, видимо, шел посмотреть, уснула ли жена. Потом я услышала, как он возвращается в гостиную. Придя туда, он уменьшил громкость телевизора до минимума. Мне вспомнилось имя: Грета. Я вскочила с постели и, схватив записную книжку мамы, просмотрела адреса клиентов, к которым мне не следовало ходить, потому что они были обманщиками и отказывались платить. Имя «Грета» было обведено жирной красной линией. Рядом с этим именем был написан номер телефона. По-видимому, мама использовала свой статус продавца, приносящего товары на дом, для того, чтобы проникнуть в дом, где жила Лаура. Я, вдруг испытав страх, закрыла записную книжку. «Вторая, скрытая жизнь моей мамы», — подумалось мне. Та жизнь, которой она жила, когда уходила куда-то во второй половине дня и возвращалась домой рассеянная, с таким видом, как будто прибыла из потустороннего мира. Она посвящала ничего не подозревающей Лауре свое время, свое внимание, свою преданность, вообще почти всю себя.

Теперь я знала абсолютно точно, что моей маме были известны и тот обувной магазин, и дом, в котором живет Лаура, и ее ближайшее окружение, и еще многое другое, что было неведомо мне. Мы с ней шли совершенно разными извилистыми путями, пытаясь добраться до сердца Лауры.

 

20

Лаура и девушка с перстнем, на котором изображена кобра

— Мне хотелось бы примерить эти сапожки из змеиной кожи.

Это сказала девушка с кудрявыми черными волосами до плеч, светлой кожей, бледным лицом и темно-карими глазами. Одета она была в истертую на боках кожаную куртку и джинсы с болтающейся пряжкой. Она была сильная, крепкого телосложения, и со стороны казалось, что одежда ей немножечко мала. Мне понравилась ее манера одеваться. На безымянном пальце ее правой руки был перстень с изображением кобры.

— Они сидят идеально, — сказала я, глядя, как эта девушка прохаживается по магазину в приглянувшихся ей сапожках.

Она, надевая их, заправила джинсы в голенища, и теперь сапожки смотрелись даже лучше, чем на витрине. Эта девушка показалась мне знакомой: я где-то видела ее раньше. Широкий лоб и широкие брови. Где же я ее видела? Может, по телевизору?

— Думаю, я их возьму, — сказала девушка, снова присаживаясь и так внимательно глядя на носки сапожек, как будто разговаривала не со мной, а с ними.

Я наконец-то вспомнила, где ее видела. Здесь, в магазине. Она пришла сюда не в первый раз. Она принадлежала к категории людей, которые запоминаются, даже если на них почти и не смотреть. Некоторых людей чрезвычайно трудно запомнить — что черты их лица, что имя, а других запоминаешь сразу — как будто ты уже общался с ними очень тесно в какой-то другой жизни. Эту девушку вряд ли можно было назвать красавицей. Впрочем, уродиной ее тоже не назовешь. В ее внешности все было каким-то… мощным: и блеск глаз, и блеск волос, и форма носа, и скулы, и розоватые губы, и темные ресницы, и плечи, и руки, и бедра в туго обтягивающих джинсах, и хрипловатый, как у чернокожих певиц, голос. Исходившая от нее энергия была столь яркой, что эту энергию, казалось, можно было увидеть и потрогать.

— Ты здесь раньше что-нибудь покупала? — спросила я у девушки, помогая ей снять сапоги.

Она продолжала сидеть так, как и сидела, то есть пристально глядя на чешуйки змеиной кожи, цвет которых варьировался от голубовато-серого до темно-серого. Эти сапожки подойдут для любой одежды и для любых случаев. Моя бабушка не верила в то, что такие экстравагантные и дорогие сапоги кто-то купит. Но вот их, можно считать, уже купили, и я даже загорелась желанием побыстрее сообщить об этом бабушке.

— Я сюда как-то раз заходила.

— Я, кажется, тебя помню.

Девушка впервые посмотрела мне прямо в лицо. Ее глаза сильно блестели — как будто она вот-вот заплачет. Она достала из висевшей на плече сумки кредитную карточку и расплатилась за сапоги.

Уже направившись к двери, она вдруг вернулась.

— Если я вдруг передумаю, я могу их вернуть, да?

И она принялась бродить между витрин, разглядывая сумки, кошельки «Шанель», продающиеся по сниженной цене, туфли. Я следила за ней краем глаза, проходя вдоль полок и ставя правильно все то, что она брала посмотреть и ставила обратно как попало. Меня это не раздражало. Сегодняшнее утро было сравнительно тихим. Девушка, прежде чем уйти, снова посмотрела на меня.

— До свидания! — сказала она.

Мне подумалось, что ей, наверное, не очень хочется выходить на улицу.

Этому эпизоду предстояло стать самым значительным в моей жизни. Я до этого дня считала, что самые важные в жизни моменты ассоциируются в сознании человека с чем-то экстраординарным и умопомрачительным — образно говоря, с землетрясениями и затмениями солнца. Однако так бывает далеко не всегда. Порой случается, что какая-нибудь нелепость, какое-нибудь абсолютно заурядное событие вдруг разделяет жизнь на «до» и «после». Хорошо это или плохо, но об этом становится известно лишь позднее, когда жизненных событий накопилась уже такая гора, что не сдвинуть с места. Поэтому, когда девушка с перстнем, на котором была изображена кобра, ушла, я забыла про нее, поскольку еще не понимала, какое значение имеет ее появление здесь. Мне после ее ухода сразу же пришлось переключиться на высокорослую девочку-подростка с сорок третьим размером ноги, мать которой готова была заплатить любые деньги, лишь бы ее чадо не хныкало. Мать доходила дочурке лишь до плеча. У нее были пышные светлые волосы и длинные прямоугольные ногти. Судя по часам со сверкающими бриллиантами у нее на запястье и по росту ее дочери, она, наверное, была женой какого-нибудь знаменитого баскетболиста. В наш магазин заходили чиновники из расположенных поблизости министерств, служащие банков и страховых компаний, использующие обеденный перерыв для того, чтобы сходить за покупками, и жены футболистов и теннисистов, которые могли хоть целыми днями шастать по магазинам в поисках красивой одежды, обуви и косметики. Эта женщина с пышными светлыми волосами посмотрела на меня взглядом, в котором чувствовалась такая слезная мольба достать откуда-нибудь — пусть даже из-под земли! — красивые женские туфли сорок третьего размера, что я пошла в подсобку, надеясь на чудо, однако, как любила то и дело повторять моя бабушка, чудес не бывает, поэтому я вернулась с пустыми руками, и мне пришлось стать свидетельницей того, как с печальным видом эта парочка вышла из нашего магазина. Мать взяла дочь за руку, потому что внезапно поднявшийся ветер дунул с такой силой, словно хотел оторвать их обеих от земли.

Я смотрела, как они идут вместе, и меня охватила тоска — возможно, потому, что я была уже слишком взрослой для того, чтобы мама вела меня за руку, или же потому, что я не помнила, чтобы мама смотрела на меня так, как только что смотрела на свою дочь эта светловолосая женщина. Впрочем, если бы у ее доченьки не был сорок третий размер ноги, смотреть на нее подобным образом, наверное, не было бы никакой необходимости. Время пролетело быстро, мое детство уже прошло, а вслед за ним прошла и моя юность, и вот мне уже девятнадцать лет, моей матери — шестьдесят два (хотя она и говорила всем, что пятьдесят), а моей бабушке — на двадцать лет больше, чем матери.

Иногда в магазине был слышен доносившийся с верхнего этажа скрип инвалидного кресла на колесах. Мы жили втроем там, над обувным магазином, в большой старинной квартире, которую следовало бы капитально переделать, чтобы в ней стало светлее. Однако данная задача была невыполнима: моя бабушка считала, что ее ковры, светильники и темную мебель трогать нельзя, что они — своего рода музейные экспонаты. В последнее время мне приходилось делать над собой немалое усилие, чтобы не прийти в уныние, когда я заходила в эту квартиру и видела все эти «древности» и свою бабушку в инвалидном кресле. Она была женщиной очень плотного телосложения, и мне приходилось попотеть, когда я помогала ей вставать с постели и одеваться. Она страдала от артроза коленных суставов и старческих недомоганий. Меня она любила до безумия. Ее очень трудно было уговорить отправиться на прогулку на улицу с кем-нибудь, кроме меня. А еще она отказывалась ложиться спать, пока я не вернусь домой. Ей не хотелось, чтобы я начала жить самостоятельно до того, как она умрет, и приходила в ужас от одной только мысли о том, что не сможет видеть меня каждый день. «Умереть» — это было одним из наиболее часто повторяемых ею слов с тех пор, как ее начали мучить боли. Я постоянно прилагала усилия к тому, чтобы ее подбодрить и выбить подобные идеи из ее седой головы.

Я пожертвовала бы чем угодно ради того, чтобы моя бабушка снова стала такой, какой была раньше — в те времена, когда забирала меня из школы, прекрасно могла ходить и разговаривала с учителями таким же певучим голосом, каким говорила мне: «Лаура, причеши меня, мы пойдем на прогулку».

Никто не мог устоять перед ее голосом. Она, казалось, не говорила, а пела. Почему он казался таким приятным? Он был бархатистым, мелодичным, жизнерадостным — даже тогда, когда она была серьезной или сердилась. Это был ее природный дар. В те времена, когда она сама заведовала нашим магазином, товаров продавалось вдвое больше, чем сейчас, потому что ей удавалось создавать у каждого покупателя иллюзию, что таким голосом она разговаривает только с ним. Ей еще тогда начали подкрашивать в парикмахерской густые седые волосы, чтобы придать им голубой оттенок, и ее шевелюра стала похожа на августовское облако. Она обычно носила белые брюки и белые кофточки и вообще одевалась в белое, чтобы никто не смог ни сглазить ее, ни навести на нее порчу. Я привыкла к тому, что она всегда в белом. Другого цвета в ее внешности были только драгоценности: золотые серьги, кольца и ожерелья с изумрудами и бриллиантами, — которые мне предстояло унаследовать, потому ее дочь, моя мать, носила только серебро. Примерно год назад бабушка заболела, и нам с мамой пришлось взять управление магазином на себя. Точнее говоря, весь груз ответственности лег практически на одну меня.

Все называли мою бабушку Лили. Ее так называли даже мы с мамой — ее дочь и ее внучка. Теперь наряду с голосом ее характерным признаком стал скрип колес инвалидного кресла, и поэтому, где бы бабушка ни находилась, она не оставалась незамеченной: вокруг нее всегда собиралось несколько симпатизирующих ей людей, которые почти не обращали внимания ни на мою маму, ни на меня. Мама к этому уже давно привыкла. Она научилась жить в каком-то другом мире, в котором не было Лили.

В семь часов я жестом показала маме, что уже ухожу. Мне не хотелось опаздывать в хореографическое училище. Мама без особого желания общалась с молодой парочкой, примерявшей все подряд модели обуви, одну за другой. Я воспользовалась ситуацией, чтобы быстренько зайти в подсобное помещение и взять там свою сумку. При этом я старалась не встречаться взглядом с мамой, чтобы она не попросила меня побыть в магазине еще немного. Мама терпеть не могла наш обувной магазин, особенно — надоедливых клиентов, которые сами не знают, что им нужно. Она сейчас, наверное, изнывала от желания пойти в подсобное помещение или на улицу и выкурить сигарету «Мальборо». Лили уже не раз говорила, что наступит момент, когда мне придется справляться с магазином одной, потому что от ее дочери нет никакого толку. Меня иногда раздражало, что Лили так сурова по отношению к своей дочери. Она забывала, что ее дочь — это мама, которую мне надлежит уважать, как никого другого… Выйдя на улицу, я глубоко вдохнула воздух с запахом влажной земли, принесенным ветром откуда-то издалека. Этот запах был таким сильным, что у меня едва не закружилась голова. Прохожие шли, наполовину отвернувшись в сторону и придерживая руками все, что ветер мог вырвать у них и унести прочь. Белые навесы над витринами на первых этажах домов раздувались так, что казалось: дома вот-вот взмоют в воздух. Было слышно, как ветер гуляет между трубами жилых домов, завывая, всхлипывая и свистя. Я подумала, что сегодня устрою проверку навыков и умений учениц. Я давала уроки балета девочкам от шести до двенадцати лет, и все мои преподавательские надежды возлагались на Саманту, самую старшую из учениц.

 

21

Вероника, эти сапожки сделаны как будто специально для тебя

В воскресенье совершенно неожиданно приехал Анхель. Он немного поправился. Его глаза расширились от удивления, когда он увидел, как сильно похудела наша мама, однако он попытался не подавать виду и стал рассказывать о том, как плохо готовит бабушка Марита. Он также рассказал, что ходил с дедушкой на рыбалку и собирал с ним на горе хворост на зиму. Анхель обзавелся там друзьями и играл с ними в мини-футбол на пляже. Поскольку многие соседские мальчики приезжали в Аликанте только на лето, они мало кого там знали, а потому приезжие знакомились друг с другом и проводили почти все время вместе, однако сейчас, в сентябре, мальчиков, с которыми подружился Анхель, там уже оставалось только двое или трое.

Дедушка и бабушка сказали ему, что пора съездить повидаться с нами.

— Много они понимают! — рассерженно пробурчала мама. — Ты только зря потратил время на дорогу.

— Тебе сейчас лучше быть там, чем здесь, — сказал отец. — Вот когда у тебя начнутся занятия в школе, тогда мы все и вернемся к обычной жизни.

Мне же подумалось, что бабушка с дедушкой поступили, пожалуй, правильно, отправив Анхеля домой: мама смогла увидеть его окрепшим, довольным, с загорелой кожей и сверкающими глазами. Он намеревался поехать обратно на следующий день в полдень, потому что у него был уже запланирован матч, и поэтому родители в кино не пошли. Они сказали, что кино может подождать, и мы провели день за игрой в покер, просмотром телепередач и за столом.

В понедельник для меня было как нельзя кстати то, что Анхель остался утром дома с нашей мамой, потому что я могла еще раз зайти в магазин Лауры. Я сняла с вешалки свою куртку и облачилась в нее, как в доспехи, которые помогут мне завершить то, что когда-то начала моя мать. Она, возможно, никогда об этом не узнает, потому что я никогда не скажу ей того, чего ей не хотелось бы услышать, но что мне самой было необходимо узнать. Я весь вечер раздумывала над тем, а не стоит ли остановиться. Я не испытывала никаких чувств к этой Лауре, я никогда не смогу воспринимать ее как свою сестру, а потому, если она и в самом деле моя сестра, будет, пожалуй, бесчеловечно не воспринимать ее даже на миллиграмм так, как я воспринимаю Анхеля. Кроме того, она в нас не нуждалась. Она жила хорошей жизнью. Современная мать, идеальная бабушка, фешенебельный магазин, который, по-видимому, достанется ей в наследство. Она носила одежду, которая стоила столько, сколько стоила одежда всей нашей семьи — включая норковую шубку мамы и пиджак цвета морской волны отца. Зачем мне вмешиваться в ее жизнь и надоедать ей? Зачем нам обременять себя еще одним близким родственником, которого мы должны любить, но не любим? Даже мама — и та ее не любит. Она любит ту новорожденную дочку, которая умерла или которую у нее похитили, и не может любить светловолосую девушку, которую не видела девятнадцать лет, которая привыкла к образу жизни, далеко выходящему за границы финансовых возможностей нашей семьи, и которая не имеет с нами ничего общего. Судьбы у всех нас уже сложились определенным образом, и вернуться в прошлое нельзя. Тем не менее меня снова и снова терзала мысль о том, что эта девочка не узнáет, кто она в действительности такая, и что я ей об этом не расскажу. Я не знала, до чего дошла в своих поисках мама. Возможно, она уже совершенно точно знала, что Лаура — ее дочь, но при этом сомневалась, стоит ли вмешиваться в ее жизнь. Что было для меня очевидным, так это то, что она все эти годы вела себя как настоящая мать, и что она боролась за то, чтобы узнать правду. Вот об этом когда-нибудь и следовало бы узнать Лауре.

Я остановилась в нерешительности, увидев сквозь витрину, что в магазине находятся только Грета и наемная продавщица. Грета была одета в очень широкие, болтающиеся вокруг ее ног штаны из темно-коричневого крепа и зеленую кофту, на фоне которой хорошо выделялся рыжеватый цвет ее волос. Ее лицо блестело так, как будто она намазалась жемчужным кремом, который я продаю. Она ходила взад-вперед с неестественно выпрямленной спиной, колыхая своими штанами и глядя по сторонам недовольным взглядом: ей, по-видимому, не терпелось побыстрее увидеть своего любовника. В магазин зашли двое покупателей, и ими обоими занялась наемная продавщица: ей пришлось прекратить переставлять коробки с товаром и переключиться на покупателей, потому что как раз в этот момент Грета стала куда-то звонить и всецело сконцентрировалась на этом телефонном разговоре. Она что-то говорила, слушала, а затем засмеялась, положила трубку и подошла к продавщице. Этот телефонный разговор, похоже, поднял ей настроение. Она стала разговаривать с продавщицей, которая снова принялась переносить коробки с товаром с одного места на другое. Грета — видимо, нуждаясь в том, чтобы поделиться с кем-то своей радостью, — ходила вслед за ней и что-то рассказывала, но при этом не перенесла ни одной коробки. Эта женщина вызывала у меня огромное удивление: возможно, поскольку я все время жила рядом с такой серьезной и зрелой женщиной, как мама, у меня с трудом укладывалось в голове, что такая далеко не молодая женщина, как Грета, может вести себя как пятнадцатилетняя девочка.

— Я могу вам чем-то помочь? — услышала я за спиной.

Это был голос Лауры, похожий на голос диктора телевизионной программы новостей. Я увидела ее в отражении на стекле поверх силуэта ее матери и сумок «Прада» и обернулась. Поворачивалась я, однако, так медленно, что мне показалось, на это ушла целая тысяча лет, а то и больше. Возможно, у меня ушло на это столько лет, сколько потребовалось на то, чтобы в бесконечной смене поколений людей появились и мы с ней и чтобы мы встретились. Миллионы карих глаз, миллионы голубых глаз, миллионы влюбляющихся друг в друга людей с карими глазами и людей с голубыми глазами, миллионы надежд, миллионы разочарований. Миллионы таких женщин, как Бетти, и миллионы таких женщин, как Грета.

— Мне хотелось бы примерить эти сапожки из кожи питона.

Лаура открыла и придержала входную дверь, чтобы я могла войти в магазин. Она была одета в облегающее платье цвета морской волны, застегнутое на пуговицы до самого горла, и в белую куртку. Сняв куртку и очень аккуратно свернув, она положила ее вместе со своей сумочкой за прилавок, подошла в туфлях на высоких каблуках к витрине и достала с нее сапожки из кожи питона. Это были как раз те сапожки, которые приглянулись мне еще тогда, когда я впервые обнаружила этот магазин, однако сейчас я смотрела не столько на них, сколько на Лауру. Она была грустна. Правда, улыбалась, но как-то нехотя. Она стала помогать мне надевать сапожки. Она касалась моих ног своими холеными руками, в которых, возможно, текла такая же кровь, как и в моих. Кровь, сформировавшаяся в результате развития генов на протяжении миллионов лет. Я чувствовала, как ко мне прикасаются пальцы дочери моей матери, и почти не слышала того, что эта девушка мне говорила.

— Они как будто сделаны специально для тебя. Я и сама не знала, почему заказала эту пару сапожек, причем в единственном экземпляре, но теперь понимаю: я чувствовала, что когда-нибудь к нам в магазин зайдет такая девушка, как ты.

Я не могла вымолвить и слова. У меня к горлу подступил комок. Руки этой девушки напоминали мне руки Анхеля до того, как он поехал в Аликанте и немножко там возмужал. Она не была такой веснушчатой, как Грета. Когда она со мной разговаривала, я не понимала того, что она мне говорила. Она, возможно, говорила мне, что солнце уже вот-вот погаснет и нам осталось жить всего одну минуту, но понять смысла ее слов я не могла. И мои уши, и мой рассудок ничего не воспринимали. Я лишь видела сапожки и видела Лауру. Я надела эти сапожки и стала прохаживаться взад-вперед, совершенно не думая о том, подходят они мне или нет. Лаура смотрела на меня, размышляя о чем-то своем. Она присела на примерочный диванчик, обтянутый бежевой кожей, и, поставив локоть на колено, подперла ладонью подбородок с таким скучающим видом, как будто ей казалось, что никакого смысла в жизни нет. Я, сама толком не понимая, что делаю, расплатилась у кассы кредитной карточкой и тем самым свела баланс своего банковского счета почти к нулю. Лаура достала лист хрустящей шелковистой бумаги бледно-фиолетового цвета.

— Надеюсь, они тебе очень понравятся и тебе доведется в них много куда сходить. Они как будто сделаны специально для тебя, — сказала Лаура, передавая мне пакет из атласной бумаги.

Мне никогда даже в голову не приходило, что я буду держать в руках подобный пакет.

Почему мама не сфотографировала Лауру уже взрослой и довольствовалась лишь той ее фотографией, которая лежала у нас дома в портфеле из крокодиловой кожи? Она обнаружила этот магазин, когда Лауре было двенадцать лет, то есть в том же возрасте, в котором она ее тайком сфотографировала, а потом, по-видимому, перестала в этот магазин заглядывать — возможно, выяснив, что Лаура в нем не появляется. Маме тем более не было смысла приходить в этот магазин, если ей удалось проникнуть в дом Лауры в качестве продавщицы косметических средств, которые, кстати, имели все шансы понравиться Грете. Для меня оставались тайной взаимоотношения мамы с этой семьей, чей номер телефона был обведен в ее записной книжке красным и перечеркнут несколько раз так, будто мама сделала это со злостью. Она запретила мне ходить к этим людям — что могло быть вызвано только тем, что с этой семьей связана какая-то тайна. Мама, видимо, считала само собой разумеющимся, что бабушка и мать не хотят, чтобы Лаура о чем-то узнала. Маме, возможно, пришлось долго ломать себе голову над этой проблемой. Грету отличало, прежде всего, стремление быть современной и свободной от предрассудков, а донья Лили наверняка представляла собой женщину рассудительную, которую вполне можно в чем-то убедить. Кроме того, она была несчастной женщиной-инвалидом, и это наверняка обострило у нее чувство сострадания к людям. Мне казалось, что, если бы мама рассказала им — как женщина женщинам — о своих подозрениях, поначалу это бы их сильно встревожило, но затем они, сами будучи матерями, с пониманием отнеслись бы к ее мучениям, и все бы открылось. Возможно, мы даже смогли бы создать одну большую семью. Почему все не могло разрешиться вот так просто? Ответ на этот вопрос, по-видимому, могла дать мама. Мне нужно было всего лишь подойти к ней, когда она сидит в кресле или лежит в кровати, и спросить ее. Однако это было равносильно тому, что я попытаюсь прикончить ее за несколько минут.

Сидя в автобусе, я надела купленные сапожки и положила свои старые черные кроссовки «Адидас» в коробку из-под них. Эта коробка и бумажный пакет, в котором она лежала, были такими красивыми, что у меня не поднялась рука их выкинуть. В коробку я буду складывать свои старые чулки, да и пакету тоже найдется применение. Я положу и коробку, и пакет в свой шкаф, чтобы мама случайно не увидела их и не узнала название магазина.

По дороге домой я решила, что позвоню под каким-нибудь предлогом по номеру телефона Греты, а незадолго до закрытия обувного магазина вернусь к нему, чтобы посмотреть, куда Лаура идет после работы. Она наверняка захочет немного прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом и отвлечься от своих забот, а затем отправится домой. Мне подумалось, что, какой бы хорошей ни была ее жизнь, я ей все равно не завидовала.

Придя домой, я узнала, что Анхель снова уехал в Аликанте, а отец еще не вернулся с работы. Когда я заходила в дом, сквозь стекла веранды на меня посмотрел, разинув слюнявую пасть, Гус. Он пару раз гавкнул и завилял хвостом. Гус с каждым приходом сюда был все менее активным, хотя и таким же жизнерадостным. Я поставила бумажный пакет рядом с диваном и бросилась к застекленной двери, чтобы открыть ее и дать Гусу возможность выразить свою радость по поводу встречи со мной. Он обычно выражал ее тем, что пытался облизать мне руки и лицо. Анна всегда содержала пса в чистоте, и его шерсть была мягкой и шелковистой. Выходя с веранды, я закрыла за собой дверь, не пуская Гуса в дом, а иначе там везде осталась бы его шерсть и слюна. Я услышала, что мама о чем-то рассказывает. Она все еще лежала в постели, ее послеобеденный отдых затянулся, потому что ей хотелось набраться сил, чтобы наконец-таки хоть раз сходить в кино. Анна слушала молча. Она очень хорошо умела слушать. Анна была не из тех людей, которые любят поразглагольствовать и все время стремятся перевести разговор на себя. Складывалось впечатление, что с ней никогда не происходило ничего неприятного, ужасного, экстраординарного, что она никогда не толстела и никогда не худела, что она никогда не болела. Единственное, о чем она рассказывала, — так это о своих поездках в Таиланд и о богатом господине, который там ее ждал. Я не стала заходить в родительскую спальню: Анна умела развлекать очень хорошо, и после общения с ней мама, как говорится, становилась как новая.

Я подогрела себе два черпака чечевицы, которую приготовила в воскресенье, и не спеша ее съела, глядя сквозь стекло на морду Гуса. Он наблюдал за мной из своего собачьего мира — мира острого нюха, чуткого слуха, тонких чувств и умения добиться того, чтобы люди тебя поняли. Собаки придумали махать хвостом, чтобы показывать нам, людям, что они довольны, и лай, чтобы держать нас на расстоянии. Я также бросала взгляды на куртку и сумку Анны, лежавшие на стуле рядом со столом из красного дерева. Это была другая сумка — не та, в которой я порылась в ресторане, когда Анна обедала с моим отцом. Возможно, пропавшая фотография лежала сейчас в этой сумке или же в кармане ее большой мягкой куртки. Проблема заключалась в том, что, если бы я подошла сейчас к стулу, на котором лежали вещи Анны, и прикоснулась к ним, Гус поднял бы бешеный лай, потому что собакам, чтобы жить за счет своих хозяев, нужно всячески демонстрировать свою безграничную преданность им. Мне, тем не менее, следовало попытаться. Пока мама о чем-то рассказывает, Анна будет неотрывно ее слушать. Поэтому я поставила тарелку в раковину, открыла на пару секунд кран с горячей водой, чтобы остатки еды на тарелке не засохли, выпила воды, вымыла руки и медленно направилась к куртке Анны. Куртка эта была желто-красно-черной и, наверное, понравилась бы Лауре. Подходя к куртке, я стала лихорадочно размышлять над тем, как стану оправдываться, если меня уличат.

Я засунула руку в карман куртки. Он был сделан из шелка. Мои пальцы нащупали монетки и какие-то бумажки, похожие на чеки из магазинов. Гус наблюдал за мной непонимающим взглядом, пока наконец мои движения не показались ему подозрительными. Подняв свои густые брови — как преподаватель, увидевший, что один из учеников списывает, — он начал лаять. Я достала самые обычные магазинные чеки и, не глядя, положила их в карман штанов — чтобы взять хоть что-то и чтобы не получилось так, что я рисковала понапрасну. Я не осмелилась залезть ни во второй карман, ни в сумку и поступила правильно, потому что Гус лаял так громко, что из-за его лая я не услышала, как мама замолчала, а Анна вышла из спальни родителей и направилась в кухню. Она была босой — как будто только что лежала на кровати рядом с мамой. От одной только мысли о том, что она растянулась на кровати моих родителей и оставила на ней запах своих духов, я невольно поджала губы — как будто съела что-то такое, что мне не понравилось.

Я едва успела отойти от стола. Анна, возможно, заметила, как я отходила от стола, но того, что я рылась в кармане ее куртки, она точно не видела. Было, конечно, нелепо и постыдно подозревать ее в хищении фотографии. Исчезновению фотографии наверняка имелось какое-то другое, разумное и правдоподобное, объяснение, тем не менее что-то внутри меня заставляло подозревать именно Анну.

— Привет, Вероника, — сказала Анна, широко расставив босые ноги и уперев руки в бока. На ее руках виднелись небольшие мускулы — видимо, результат занятий в спортзале.

— Я увидела, что ты у мамы, и воспользовалась этим, чтобы поесть, — сказала я, присаживаясь на подлокотник дивана.

Анна бросила взгляд на свои вещи, на меня, затем — на стоявший возле дивана пакет из обувного магазина. Ей было видно только половину этого пакета.

— Я уже ухожу, — сказала она, открывая сумку и доставая билеты в кино. — Вот, держи. Даниэль попросил меня купить билеты на сегодняшний вечер. Мне не составило труда их привезти, а заодно я пообщалась с Бетти. — Она заговорила очень тихо. — Ей, похоже, лучше, да?

— Ей хочется куда-нибудь сходить. Большое спасибо, Анна, — сказала я, чувствуя себя мерзкой крысой.

Анна вышла из гостиной. Я услышала, как мама стала что-то говорить, а пару минут спустя Анна опять появилась в гостиной, держа туфли в руках. Она бросила туфли на пол, сунула в них ноги, надела куртку (эта легкая и просторная куртка висела на ней, как на вешалке, и явно ей не подходила) и, прежде чем уйти, снова открыла сумку и достала губную помаду «Диор».

— Я пользовалась ею только один раз, мне не идет этот цвет.

Я поблагодарила, но, как только она ушла, бросила помаду в мусорное ведро. Она, похоже, продолжала относиться ко мне так, как будто я была четырнадцатилетней девочкой.

Я вытерла капли слюны Гуса на веранде и навела порядок в кухне, а потом пошла в спальню родителей, чтобы побыть с мамой, пока не вернется отец и они не пойдут в кино.

Едва я зашла в спальню, как заметила это. Если бы у меня была возможность выбирать, я предпочла бы не быть такой внимательной к деталям, предпочла бы видеть только самое важное, только то, что может повлиять на движение нашей планеты, на свечение звезд и на развитие человеческой цивилизации. Однако обстоятельства, темная сторона Луны и другой мир мамы приучили меня к тому, чтобы обращать внимание на мелочи, и отучить себя от этого я наверняка уже не смогла бы. Мне предстояло стать очень щепетильной женщиной, а затем — въедливой и недоверчивой старухой.

Дверь шкафа была широко открыта. Мама снимала халат, в котором спала сегодня днем, и я взялась ей помогать. Я сказала, что Анна принесла билеты в кино, и спросила, есть ли у нее желание туда пойти. Она ответила, что есть. Анна, оказывается, подогрела ей стакан молока. Мама сказала, что эта женщина — просто ангел. Таиландский любовник ее явно недостоин. К счастью, Анна не такая, как «роковая женщина», — она не робкого десятка и не позволит никому подмять ее под себя. Жаль, что у нее нет детей, потому что у них была бы мать, которая оберегала бы их очень хорошо… Мне пришлось прикусить язык, чтобы ничего не сболтнуть. Было неприятно видеть, что мама считает, будто Анна намного лучше ее самой.

— Этого нам знать не дано, мама.

Потом я как бы между прочим спросила, кто открыл шкаф. Ее мой вопрос удивил.

— Я попросила Анну кое-что для меня найти.

— И она нашла? — спросила я, опять как бы между прочим.

— Нет, она слишком нерасторопная. Как я ей ни объясняла, где искать, она так и не нашла.

— Хочешь, поищу я?

— Нет, нет. Это вообще-то пустяки. Так, просто глупость.

Мне все было ясно так, как будто я видела это собственными глазами: мама попросила Анну найти портфель из крокодиловой кожи, а Анна сделала вид, что его не нашла, потому что именно она и стащила из этого портфеля лежавшую в нем фотографию. Я не была в этом уверена на сто процентов, но кусочки пазла, несомненно, начинали занимать свои места.

Когда пришел отец, мама была уже одета. Я помогла ей надеть норковую шубку, потому что, хотя на дворе был только сентябрь, погода уже стала прохладной, а мы не могли допустить, чтобы она простыла. Я на время положила деньги, которые мама прятала в кармане шубы, в один из ящиков шкафа под кипу чулок.

— Для чего ты хранишь эти деньги, мама?

— На всякий случай.

Прежде чем отвести маму в гостиную, я засунула пакет из обувного магазина под свою кровать.

Я причесала маму так, чтобы пробор получился сбоку, уложила ей волосы с помощью фена с диффузором, нанесла легкий макияж, накрасила ей губы розовой помадой, а щеки румянами, которые «роковая женщина» называла «алыми». Мама надела сережки, каждая из которых представляла собой три золотых шарика. Когда я сосредоточенно занималась ее лицом, она смотрела на меня обожающим взглядом — взглядом, который у меня не отнимет никакая Лаура и вообще никто в мире. Под шубку мама надела мои джинсы, которые я носила, когда у меня был 36-й размер, и тонкий свитер.

Отец завороженно посмотрел на нее. Мне подумалось, что вряд ли любовник Анны мог смотреть на нее таким же восхищенным взглядом, каким отец сейчас смотрел на мою маму.

Он пошел с ней под руку — даже не шел, а как бы парил над землей, едва касаясь ее ногами.

Мама, прежде чем выйти из дома, сказала мне:

— А ты займись-ка учебой, и не ленись. — Потом ее взгляд остановился на моих сапожках. — Они, похоже, хорошие. Напомни мне, чтобы я компенсировала то, что ты на них потратила. Считай, что я их тебе подарила, — сказала она.

Я отправилась в обувной магазин, чувствуя себя счастливой. Дорога туда с каждым разом казалась мне все короче и короче. Я уже могла добраться до него едва ли не с закрытыми глазами. Я взяла с собой учебник, чтобы почитать его по дороге и чтобы тем самым надежды, которые возлагала на меня по части учебы моя бедная мама, хоть чуть-чуть оправдались. Возможно, вопреки прогнозам медиков она все-таки выздоровеет, и тогда я смогу преподнести ей самый лучший подарок в ее жизни — приведу к ней пропавшую дочь. Это снимет груз, тяготящий ее душу, и мы сможем стать счастливыми. Может, нам даже удастся побыть счастливыми довольно долго.

Сидя в автобусе, я принялась рассматривать магазинные чеки, которые вытащила из кармана куртки Анны. Большинство из них были выданы в магазинах, расположенных на эксклюзивной торговой улице Милья-де-оро, однако один маленький чек выдали в супермаркете, находящемся на улице Алькала рядом с парком Ретиро. Судя по этому чеку, Анна купила там молоко, несколько йогуртов, баночку «Нескафе» и туалетную бумагу. Она, наверное, жила где-то поблизости от этого супермаркета: никто не станет покупать такие товары далеко от своего дома. Я скомкала чеки и уже собиралась выкинуть их в урну, которая попадется мне по дороге, но затем передумала и снова сунула их в карман штанов.

Мне повезло, что я приехала раньше времени, потому что, подходя к магазину, я увидела, как Лаура вышла из него и очень быстрым шагом куда-то направилась. Она шла в туфлях на обычных — не на высоких — каблуках. Я еще не привыкла к своим новым сапожкам, поэтому поспевала за ней, как могла. Лаура меня не заметила: она шла, глядя на тротуар перед собой и ни на что не обращая внимания. Она, похоже, о чем-то напряженно размышляла, и эти мысли были для нее намного важнее, чем окружающий мир. Мы шли — я вслед за ней — по пустынному парку, где какой-то мужчина выгуливал собаку, то исчезая за деревьями и кустами, то снова появляясь в просветах между ними. Темнело. Сквозь кроны деревьев проглядывала только что появившаяся и еще очень бледная луна. В это время суток все населяющие Землю живые существа, все люди что-то чувствуют, они попросту не могут ничего не чувствовать, потому что, как мне казалось, мы пришли в этот мир именно для того, чтобы наполнить его чувствами. Я сейчас чувствовала себя первобытной женщиной, которая живет в эпоху позднего палеолита и, отправившись на охоту, преследует другую женщину, направляющуюся в какое-то неизвестное мне место. В ту древнюю эпоху на еще почти не заселенной планете мы, человеческие существа, были, несомненно, очень важны друг для друга, потому что любой другой человек мог научить нас чему-то такому, что впоследствии помогло бы нам выжить. Луна, которая светит нам сейчас, когда-то светила и первобытным людям. Интересно, эти люди врали так же, как мы врем сейчас? У них было чувство собственного достоинства, была честь? Они жили в обстановке полного социального хаоса или же их общественные связи базировались на доверии? За несколько тысяч лет существования человечества люди стали недоверчивыми. Пройдет еще несколько тысяч лет — и они станут настолько недоверчивыми, что вообще уже больше никто не сможет никого обманывать.

Лаура подошла ко входу в здание хореографического училища. Перед зданием был сквер, а из его больших и блестящих окон доносилась музыка. Я зашла за Лаурой и проследила за ней взглядом. Она шла по коридору, расстегивая куртку. Подойдя к девочке, которую вела за руку мама, Лаура остановилась и, перехватив руку девочки из руки, завела ее в класс, на двери которого висела табличка «От шести до двенадцати лет». Мне стало очень интересно: Лаура что, преподаватель? Из класса выскочила девочка лет десяти, одетая как балерина, и юркнула в туалет напротив. Я встала возле двери туалета и, когда девочка вышла из него и открыла дверь класса, увидела со спины Лауру: она была одета в теплое черное трико. Так вот чем она занималась, когда заканчивался рабочий день в обувном магазине: она давала уроки балета.

Я уже собиралась уйти, когда ко мне вдруг подошла непонятно откуда появившаяся женщина с идеально причесанными — видимо, в парикмахерской — волосами и в белом халате. Она со всей подозрительностью, которая досталась нам в наследство от далеких предков, спросила, ищу ли я здесь кого-то или же жду.

Я ответила, что слышала очень хорошие отзывы об этом хореографическом училище и что мне хотелось бы записать свою сестру сюда на классический балет.

— Тогда вам следует, как полагается, обратиться к администрации. А здесь вам, сами понимаете, никто ничем не поможет, — отрезала женщина, явно не веря мне и всем своим видом давая понять, что она многое повидала в этой жизни и что она не дура.

Зайдя в отдел администрации, я сказала, что слышала очень хорошие отзывы о преподавательнице Лауре Валеро. В ответ на мои слова администраторша охотно закивала.

— Все преподаватели данного учебного заведения — замечательные, но Лаура — особенный педагог. Чтобы записаться к ней на занятия, люди ждут в очереди по нескольку лет. Извините, но я ничем не могу вам помочь.

Меня охватило какое-то нелепое чувство гордости. Если где-то и существует на белом свете моя сестра Лаура, то я отнюдь не против, чтобы ею была именно эта девушка.

Выйдя на улицу, я задумалась над тем, что же делать дальше: то ли подождать, пока Лаура закончит свои занятия, и пойти вслед за ней, чтобы наконец выяснить, где она живет, то ли оставить эту затею на другой день, потому что за ней мог приехать кто-нибудь на машине или же она могла пойти не к себе домой, а куда-то еще, и тогда мое ожидание оказалось бы напрасным.

На улице ощущалась приятная прохлада. Я решила, что найду ближайшую станцию метро и поеду в центр города, чтобы зайти там в какой-нибудь из баров, в которые раньше захаживала с друзьями. Я наверняка встречу там знакомых.

Утром отец, к моей радости, отправился на работу раньше, чем обычно, поэтому не видел, в каком состоянии я проснулась после устроенной вчера попойки. Впрочем, кое-что он наверняка заметил. Когда очень поздно вечером я вернулась, родители уже спали. Отец храпел, а мама тихонечко посапывала. Она, наверное, приняла на ночь, как обычно, успокоительное средство. Вечером я позвонила домой и сказала, что встретила друзей и вернусь поздно. В трубке я услышала, как отец сказал маме: «Не переживай, Вероника сумеет в случае чего за себя постоять». Относительно этого мама перестала переживать примерно года два назад, когда нам в жизни еще везло (хотя я тогда этого не осознавала) и когда мне удалось хорошенько отдубасить в одиночку взрослого парня.

Был период январских скидок, и мы отправились с мамой за покупками. Немного устав, мы присели в кафе, положив на соседние стулья пакеты с купленными вещами: платье для меня, два свитера для Анхеля, пуловеры и пижама для отца и туфли для мамы. Свою норковую шубу мама положила на спинку стула. Мы некоторое время сидели молча, глядя каждая в свою чашку кофе и наслаждаясь жизнью, потому что на душе у нас в этот момент было так же тепло и спокойно, как на морском берегу летним вечером в штиль. И вдруг к нашему столику, окруженному стульями с наваленными на них пакетами, подскочил какой-то тип, схватил норковую шубку и бросился с ней наутек. Эту шубку маме подарил папа, когда выиграл деньги в лотерею. Выиграл он не так много, но уже сам тот факт, что мы что-то выиграли, заставлял нас чувствовать себя богачами, и мы несколько вечеров подряд ужинали с шампанским. «За удачу», — говорил отец, поднося высокий и узкий бокал к губам. Он купил норковую шубу, которая висела в витрине одного из магазинов в центре города и на которую мама заглядывалась уже давным-давно. Появление этой шубки в нашем доме стало настоящим праздником. Мама то надевала, то снимала ее, глядя на золотисто-коричневый волнистый мех, а потом разложила на диване так, что она стала похожа на огромную кошку. Мама выглядела такой довольной, что я почувствовала огромную благодарность к несчастным норкам, из шкурок которых была сшита эта шубка. Любуясь шубкой, мама сказала, что в таком наряде она сможет продавать в два раза больше товаров, чем раньше. Она также сказала, что чувствует себя в ней, как рыба в воде. А еще она сказала, что больше ей мехов не нужно, что это — единственное в жизни изделие из меха, которое ей понравилось и всегда будет нравиться. Прежде чем повесить шубу в шкаф, мама надела на нее чехол из белой материи, который сшила сама… И вот какой-то сукин сын попытался утащить у нас эту норковую шубу — просто потому, что ему так захотелось.

Я бросилась за ним вдогонку. В ту зиму я носила сапоги с рифленой подошвой, и они мне в данном случае очень пригодились. На парне, за которым я гналась, были кроссовки — кроссовки, выдержавшие, наверное, уже не одну такую гонку. Я вообще-то заметила его краем глаза еще тогда, когда он только начал околачиваться неподалеку от нашего столика, и даже заподозрила в недобрых намерениях, однако я пребывала в таком безмятежном и по-глупому счастливом настроении, что, чувствуя, как внутри меня после пребывания на холоде приятно расходится тепло, предпочла не придавать значения своим подозрениям и продолжать спокойненько попивать кофе. Мы с мамой очень устали от хождения по магазинам, и мне не хотелось даже чуточку напрягаться.

Мама выкрикнула мое имя и еще что-то, а после, долго не раздумывая, бросилась за мной, оставляя без присмотра все наши вещи, в том числе и сумки. Впоследствии я ее за это пожурила, хотя вообще-то она разочаровала бы меня, если бы поступила по-другому. Я мчалась за парнем и даже не собиралась останавливаться. Он то и дело оглядывался. Ему мешала шуба, а я бежала со свободными руками и очень-очень хотела его догнать и избавить от неудобной ноши. Напрягаясь изо всех сил, я чувствовала на бегу, что больше всего на свете хочу сейчас его догнать, хочу отомстить почему-то именно ему за все то, что было отнято призраками, мешавшими нашей семье жить беззаботно и наслаждаться такими днями, как этот. Призраков поймать было невозможно, но этот тип отнюдь не был призраком, и я почувствовала ярость и огромное желание его догнать. Моя ярость, похоже, ударила парню в спину подобно волне: он споткнулся и, не сумев удержаться на ногах, упал наземь. Упал он, однако, не сразу, а успел по инерции как бы пролететь вперед, перебирая ногами, еще несколько метров. Мне даже показалось, что он летит над землей, словно выпущенная из лука стрела, словно брошенный с огромной силой легкий камушек. Я подбежала к нему еще до того, как он успел подняться и снова броситься наутек. Он приподнялся на одно колено и, выхватив откуда-то нож, начал им мне угрожать. Я же, подбежав, молниеносно ударила ему в лицо ногой с силой, в которой сконцентрировались движение тела вперед и мое огромное желание хорошенечко этому типу врезать. Когда он, отброшенный ударом назад, снова поднялся и машинально поднес свободную руку к лицу, я нанесла ему еще один удар ногой, но уже в пах, и он, взвыв от боли, невольно выронил нож. Я тут же пнула нож ногой, и он отлетел далеко в сторону. Мне хотелось крикнуть: «Я расквасила тебе физиономию, хотя у тебя и был нож!» — но я решила его не провоцировать. Он поднялся и захромал прочь.

Я уже стряхивала пыль с норковой шубы, когда мама подбежала ко мне и остановилась, тяжело дыша. Шубка, повалявшись на земле и выпачкавшись в пыли, выглядела уже совсем не так эффектно.

— Ты в своем уме?! — воскликнула, с трудом переводя дух, мама. — Как тебе только пришло в голову погнаться за этим мерзавцем? Он же мог тебя убить!

— Не мог, — ответила я, протягивая маме шубу.

— То есть как это не мог? А если бы попытался?

— Он — жалкий неудачник, слабак. А вот я вполне могла бы его убить.

Мама посмотрела на меня испуганным взглядом, потом обняла.

— Не существует вещи, ради которой стоило бы рисковать жизнью. Вообще не существует.

А ради человека? Существует ли человек, ради которого стоило бы рисковать жизнью? Я отстранилась от мамы и пристально посмотрела на нее. Судя по ее красивым карим глазам, похожим на блестящие жемчужины, она пыталась понять, откуда во мне столько отваги. А еще ее глаза словно бы умоляли меня о чем-то. У нее сейчас был такой испуганный взгляд, какого я раньше ни у одной женщины не видела. Я же не хотела никого бояться — а тем более тех, кто сделан из мяса и костей и кому я могу в кровь расквасить физиономию.

Вернувшись в кафе, мы пересчитали пакеты и проверили их содержимое. Никто не осмелился в наше отсутствие ничего похитить.

Официант сказал, что мы можем считать, что уже заплатили за кофе и что он с удовольствием угостит нас еще парой чашечек, однако нам было неловко ощущать на себе восхищенные взгляды, поэтому мы ушли. Дома мы ничего о случившемся рассказывать не стали, чтобы Анхелю когда-нибудь не пришло в голову последовать моему примеру.

И вот мне еще раз пришлось подраться с мужчиной. Решив в тот вечер не дожидаться, когда Лаура выйдет из хореографического училища, и отправившись по барам, в которые я частенько заходила в юности, я не встретила в них ни одного интересного для себя человека. Я не нашла в этих барах ни Росану, ни других подруг, ни тех своих приятелей, на которых обычно наталкивалась, когда приходила сюда. Меня охватили противоречивые чувства: я была довольна тем, что удалось разузнать кое-что о Лауре, и недовольна всем остальным; меня тянуло пообщаться с людьми и одновременно не хотелось ни с кем разговаривать; я переживала за состояние мамы, но при этом не хотела вернуться домой поскорее. И тут меня угораздило встретить своего школьного преподавателя философии — того, который то и дело говорил, что самое лучшее ждет нас в будущем, цитировал Эпикура и читал нам «Диалоги» Платона. Он шел по улице один и был слегка навеселе — не пьян, а именно навеселе, — причем в такой степени, когда человек начинает считать себя очень умным. Он спросил меня, в какое учебное заведение я поступила и на какую специальность. Я, почувствовав облегчение оттого, что хоть в этот раз мне не надо врать, рассказала ему правду: мама заболела, и поэтому я не успела своевременно подать документы для поступления в университет. Он, извинившись, что перебивает меня, сказал, что с таким подходом я никогда ничего в жизни не добьюсь, и настоял на том, чтобы я выпила с ним пива. Мы зашли в бар и взяли по бокалу. Я спросила, почему он один.

— Насколько я вижу, ты тоже одна, — ответил он. — Тем лучше, — добавил он затем, — потому что ты можешь побыть некоторое время со мной.

Я принялась изливать ему душу: сказала, что все мои друзья куда-то исчезли, как по мановению волшебной палочки, и что на душе у меня скверно.

— Если ты встретила меня и поздоровалась со мной, наверное, это произошло не случайно, — сказал он.

Затем он, не спрашивая, заказал мне еще бокал пива. Мне хотелось пить: первый бокал я осушила в два глотка, а второй — в три.

— Скажи мне, — сказал он, — зачем ты со мной поздоровалась?

Его глаза блестели. Задавая свой вопрос, он придвинулся ко мне очень близко.

— Вы были моим любимым учителем. Вы беседовали с нами о жизни и рассказывали интересные вещи. Вы объясняли нам, что самое лучшее еще ждет нас в будущем.

Он тихонько рассмеялся.

— Тебе запомнилось самое глупое из всего, что мне доводилось вам говорить. Мне даже не верится, когда я слышу, что я такое вам говорил. Хочешь, я скажу тебе что-то действительно хорошее? — Он взял меня за руку.

— Нет, я не хочу, чтобы вы мне еще что-то говорили. Мне нравились ваши уроки, и я думала, что вам будет приятно об этом узнать.

Он выпустил мою руку. Его губы блестели от пива.

— Мне нужно чего-нибудь съесть, а тебе набраться мудрости. Пойдем, — сказал он, снова беря меня за руку.

Он расплатился крупной купюрой и взял сдачу. Настроение у него было, похоже, приподнятым.

— Ты была моей лучшей ученицей. Я помню, как внимательно ты меня слушала.

— Ну и хорошо. А теперь мне пора идти, — сказала я. — Была рада встретиться с вами.

Он сильнее сжал мою руку.

— Ты слушала внимательно, но ничего не понимала. Вообще ничего. То высказывание звучало совсем не так. Хочешь услышать, как именно оно звучало?

— Очень жаль, но мне пора идти, — сказала я, пытаясь высвободить руку.

— Тебе жаль, тебе жаль… Самое лучшее наступит завтра, но завтра — это будущее, а будущее — это ничто, это пустота. Вот как звучало это высказывание, — сказал он, с силой привлекая меня к себе. Его блестящие губы оказались на уровне моего лба, они почти касались его.

— Вы причиняете мне боль.

Как же его зовут? Я забыла его имя и, как ни старалась, так и не смогла вспомнить. А еще я больше не могла его слушать.

— Мне не нужно ни чтобы ты меня хвалила, ни чтобы ты меня помнила, — мне нужно только, чтобы ты со мной поужинала.

То продвигаясь вперед, то останавливаясь, мы пришли на какую-то улицу, на которой находились рестораны с клетчатыми скатертями и свечами на столах. Хотя было довольно прохладно, иностранцы ужинали на маленьких террасах, сооруженных перед входом и отделенных от улицы вазонами с растениями. Учитель своими невероятно сильными руками втолкнул меня на одну из таких террас и зашел сам, задевая столы и толкая меня к входу непосредственно в ресторан. Мне стало очень стыдно от взглядов полицейских, я была готова сквозь землю провалиться. Мне не хотелось быть похожей на уличную девку, которую кто угодно может затащить в ресторан, поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как врезать ногой по голени подвыпившему учителю прямо перед входом.

— Я не хочу туда заходить! — заявила я, вырываясь и бросаясь наутек.

Учитель никогда не казался мне на занятиях таким высоким и таким сильным. Куртка из темно-коричневой кожи, в которую он был сейчас одет, придавала ему вид человека коренастого и крепкого.

Он огромными шагами устремился вслед за мной. Я побежала, он — тоже. И тут вдруг я остановилась и, обернувшись, бросилась к нему.

— Так я и думал, — пробормотал он.

Я снова ударила его по ноге и с силой дернула за волосы, а потом расцарапала ему лицо. Когда он начал заламывать мне руки за спину, я со всей силы, какая у меня только нашлась, ударила его пяткой по пальцам ноги. Он вскрикнул от боли. Я, вырвавшись, врезала ему кулаком по шее и, схватив на одной из террас табурет, швырнула его ему в голову. Мне показалось, что он покачнулся, и я бросилась бежать. Почувствовав, что задыхаюсь, я остановилась, чтобы перевести дух, и тут увидела, как из бара кто-то помахал мне рукой. Это был один из моих старых приятелей.

Пару секунд посомневавшись, как мне поступить: бежать дальше или зайти в бар, рискуя, что туда ворвется и учитель, — я решила все-таки зайти в бар. Приятель поднялся из-за стола мне навстречу. Мы называли его Ушастик, вполне понятно почему, и я никогда бы не подумала, что так обрадуюсь, встретив его. Мы крепко обнялись. Я выпила несколько бокалов пива с ним и его компанией, которая даже не подозревала, что я только что дралась с пожилым мужчиной, который был к тому же моим бывшим учителем.

По дороге к автобусной остановке я молила Бога о том, чтобы со мной в этот вечер не происходило больше никаких инцидентов и чтобы, по крайней мере, мне не встретился ни тот учитель, ни кто-нибудь хотя бы отдаленно похожий на него.

Проснувшись утром, я стала переживать, а не поранила ли я его серьезно той табуреткой. Самое же худшее заключалось в том, что мне нравилось чувствовать себя разъяренной. Ярость подавляла во мне робость и боязнь показаться смешной. В состоянии ярости я становилась самой собой. Я почувствовала, что во мне осталось еще немного от охватившей меня вчера ярости, и этого «немного» вполне достаточно для того, чтобы решиться пойти вечером к Лауре и поговорить с ней. Необходимо было избавиться от терзающих меня сомнений. Возможно, мама в конце концов выяснила, что эта Лаура — не ее дочь и что все ее поиски были напрасными, и именно поэтому заболела. А может быть, у нее не хватило мужества принять решение, на которое сейчас намереваюсь отважиться я. Драка с учителем породила у меня желание предпринять какие-то решительные действия. Если мне, к несчастью, довелось узнать о существовании Лауры, то, пожалуй, и ей пришло время узнать о моем существовании. Если выяснится, что я ошиблась, тем лучше для нее: она будет продолжать жить так же, как и раньше. Мне тоже не придется ни в чем себя винить.

Около полудня в нашу дверь позвонили. Хорошо, что отец приходил с работы только в четыре. Он приходил, а я уходила.

Я посмотрела в дверной глазок и увидела белые цветы. Белый — цвет дружбы и невинности. Открыв дверь, я увидела букет из двадцати четырех роз, к целлофановой обертке которого была прикреплена визитная карточка. Визитная карточка того учителя. В приложенной записке он приносил свои извинения, писал, что ему очень стыдно, что на него что-то нашло, и выражал надежду, что мы сможем встретиться и пообщаться в нормальной обстановке. Обещал, что следующая наша встреча пройдет намного лучше. Я порвала его записку на мелкие кусочки и спустила их в унитаз. Розы же, поскольку они были очень красивыми и, так сказать, ни в чем не виноватыми, я отнесла маме, сказав, что принесла эти цветы прошлым вечером. Ей это показалось странным, однако она сделала вид, что вполне нормально, что я прихожу домой с огромным букетом роз. Я поставила их в вазу на стол из красного дерева. Когда мама встала с постели и села в кресло, то долго смотрела на этот букет, а потом сказала, что белые розы — это как раз те цветы, которые подходят для нашего стола, и что у нас дома очень красиво. Небо было серым, по стеклам стучали редкие капли дождя, мир за окнами казался грустным. Застелив кровати и прибрав немного в доме, я взяла учебник, который недавно купила, и села на диван рядом с мамой.

— А почему ты не приводишь домой своих товарищей по университету? Вы могли бы заниматься вместе.

— У меня там пока еще нет друзей. Мы на первом курсе еще не знаем, кто есть кто.

— Все изменится. Тебе нужно сконцентрироваться на собственной судьбе, а не торговать косметикой.

— У меня хватает времени на все. Твои кремы осчастливили очень многих людей.

И тут я вспомнила о «роковой женщине» и о трехсот тысячах песет, которые она мне должна. Если она не перевела эти деньги на мой счет, я могу снова оказаться в тюрьме «Алькала-Меко», но уже совсем в другом качестве. Я, похоже, погорячилась, поверив женщине, которая пыталась убить своего мужчину. У меня сейчас уже не было достаточного количества товаров, чтобы выполнить все заказы. Я попыталась читать учебник, но у меня ничего не получилось. Если мама узнает о том, во что я вляпалась, она упадет в обморок. Триста тысяч песет! Мне оставалось надеяться разве что на отца. Он меня ругать не станет — просто скажет, чтобы я больше не делала глупостей.

«Прости меня, Лаура», — думала я, дожидаясь перед входом в магазин, пока Лаура из него выйдет. В магазине находились Грета и ее любовник. Лаура медленно надевала куртку, глядя то на одного из них, то на второго, то на кассовый аппарат (в который ее мать, наверное, запускает руку уж слишком часто), то на лежащие на полках дорогущие товары. Лаура смотрела на все это со страхом, потому что, похоже, понимала, что Грета с ее непутевостью за какие-нибудь пять минут может довести магазин до полного краха. Грета то и дело гладила любовника по лицу, обнималась с ним, подставляла шею, чтобы он ее поцеловал, — что он тут же и делал. Хорошо, что еще до того, как Лаура оставила их одних, появилась донья Лили: ее снова прикатил в инвалидном кресле на колесах странный холодолюбивый парень, которого я уже видела. Грета не очень-то обрадовалась появлению матери, а вот ее любовник наклонился и поцеловал старушку: он, видимо, уже давно понял, что ему просто необходимо любить донью Лили. Ее поцеловала и Лаура. Одна лишь Грета воздержалась от поцелуя. Меня удивило, чего еще ждет Лаура, почему она не отправляется немедленно на свои занятия по балету. Она стояла, как приклеенная, и, наверное, покорно ждала, чего же пожелает ее бабушка.

Лаура, по-видимому, была очень дисциплинированным человеком. Она наверняка переходила улицу только после того, как для автомобилей загорался красный свет и они все останавливались, ни секундой раньше, и при этом смотрела сначала направо, а затем налево. Всех нас когда-то учили, как правильно переходить улицу, а также чего не следует делать, чтобы с нами не произошло ничего плохого, однако затем каждый в меру своих потребностей сам адаптировался к окружающим опасностям. Лаура не пошла таким путем. Я прислонилась к двери магазина «Зара», находившегося напротив обувного магазина. Лаура смотрела прямо перед собой на тротуар, и нужно было что-то сделать, чтобы заставить ее обратить на меня внимание.

Поначалу она меня не узнала. В этом не было ничего странного: продавец узнает своего покупателя у себя в магазине, а не посреди улицы.

Я указала на свои сапожки, чтобы она меня вспомнила.

 

22

Лаура, кто эта девушка с перстнем, на котором изображена кобра?

Покупатели не обращали на это внимания, а вот я время от времени замечала, что надо мной раздается еле слышный скрип колес инвалидного кресла Лили. Я слышала, как она двигается по коридору квартиры и сворачивает в гостиную, чтобы затем заглянуть в другие комнаты, и потому я постоянно чувствовала присутствие бабушки: она, казалось, проникала через потолок магазина и заполняла собой все его пространство. Она проникала в мой мозг. Я избавлялась от ощущения ее присутствия только на занятиях балетом в хореографическом училище. Однако, как только очередное занятие заканчивалось, ее образ снова возникал у меня перед глазами и маячил там вплоть до следующего занятия. Я, сама того не сознавая, постоянно ждала момента, когда ее образ, так сказать, испарится из моего сознания хотя бы ненадолго.

В семь часов вечера я вышла из нашего магазина. Дул очень приятный, хотя и более прохладный, чем обычно, ветерок. Листва на деревьях в этот переходный период между летом и зимой постепенно окрашивалась в различные цвета, и мне это нравилось, потому что делало еще более красивым парк, вдоль которого я ходила, направляясь из нашего магазина в хореографическое училище.

Выйдя из магазина, я увидела ее. Она стояла, прислонившись к двери магазина «Зара», расположенного напротив нашего магазина. Я невольно обратила на нее внимание, потому что, едва я ступила на тротуар, она вытянула ногу и покрутила носком сапожка из кожи питона. Я узнала этот сапожок и посмотрела на нее. Мне потребовалось несколько секунд для того, чтобы припомнить, где я видела эту девушку.

— Ты меня помнишь? — спросила она, подходя.

— Да. Мне хорошо запомнился твой перстень, на котором изображена кобра.

Она посмотрела направо и налево.

— Я ждала тут одного своего друга, но он, похоже, решил заставить меня ждать очень долго.

— Бывает и такое, — сказала я. — Как сапожки? Тебе в них удобно?

— В них не очень удобно, но они мне нравятся. Я как обула их, так до сих пор и не снимаю.

— Это меня радует. Надеюсь, ты еще заглянешь к нам в магазин.

— Обязательно, — сказала она и пошла рядом со мной. — Как только я увидела эти сапожки в витрине, я сказала себе: «Они — для меня».

Она была одета примерно так же, как и в прошлый раз, — в стиле, в котором одеваются рокеры и от которого у Лили, наверное, пробежал бы мороз по коже.

— Твой перстень — это нечто.

— Он тебе нравится? Если хочешь, могу тебе его подарить, — сказала она, пытаясь стащить перстень с пальца.

— Он мне нравится на твоем пальце, не на моем, — поспешно сказала я. Мы с ней почти не были знакомы, а потому я считала такой подарок с ее стороны неуместным.

Она на некоторое время замолчала, а затем взяла меня за руку — и сжала ее при этом, пожалуй, чрезмерно сильно. Мы посмотрели друг другу в глаза. Не знаю, каким в этот момент было мое лицо. Возможно, удивленным и даже возмущенным.

— Не переживай, — сказала она, не отпуская меня. — Я не сумасшедшая. Я просто хочу с тобой поговорить.

Я дернула рукой, чтобы высвободиться.

— У меня нет ни малейшего желания разговаривать. Оставь меня в покое и забудь обо мне.

— Я была бы очень рада тебя забыть. Я была бы очень рада, если бы тебя не было на белом свете.

— Ты что, одна из тех психопаток, которые…

— Прости меня. Я начала совсем не так, как следовало бы. Дипломатичность никогда не была моей сильной стороной. У меня никогда не получалось правильно говорить о важных вещах.

— Послушай, — сказала я, — не морочь мне голову. Давай прямо сейчас прекратим этот разговор, и ты пойдешь своей дорогой, а я — своей.

Она посмотрела на меня так, как будто вот-вот заплачет. Вообще-то она не была похожа на плаксивых девушек (плаксивые девушки перстней с изображением кобры, наверное, не носят), потому что у нее были широкие скулы, на которых слезы затерялись бы и исчезли. Она провела рукой, на одном из пальцев которой был перстень, по кудрявым черным волосам, доходившим до воротника ее куртки.

— Нам нужно поговорить. Лично ты, возможно, в этом и не нуждаешься, но у меня нет другого выхода. Мы не можем оставить все так, как будто ничего не произошло.

Мы находились уже недалеко от входа в хореографическое училище.

— Я ничего не понимаю! — не выдержав, выкрикнула я.

— Я могу объяснить тебе все в течение получаса.

— Сегодня — нет. Все, хватит.

— Я собиралась написать тебе письмо, — сказала она. Ее глаза покраснели — то ли от ветра, то ли от подступивших слез. — Так было бы для меня удобнее, но мне показалось, что это будет не совсем правильно.

Я зашагала быстрее: мне хотелось зайти в хореографическое училище и тем самым прекратить этот разговор. Краем глаза я увидела, что она не пытается меня догнать. Я больше не слышала и звука ее шагов. Она пошла куда-то в другую сторону.

У меня не получалось сконцентрироваться. Перед моим мысленным взором снова и снова появлялась эта девушка с перстнем, на котором изображена кобра. Уже стемнело, и в окнах отражался свет окон соседних домов. Она меня с кем-то спутала — другого объяснения этому инциденту я не находила. Возможно, следовало позволить ей рассказать, что ей от меня нужно и за кого она меня принимает. Тогда мы разобрались бы с этим недоразумением, и так было бы лучше для нас обеих. Я при разговоре с ней подумала, что она не иначе как сумасшедшая, а теперь эта девушка — сумасшедшая она или нет — не выходила у меня из мыслей. Придя к выводу, что у нее что-то не в порядке с головой, я решила, что лучше с ней вообще больше не общаться. Чем было вызвано мое решение — благоразумием или трусостью? Эта девушка нуждалась в помощи, а я ей в этой помощи отказала. Не захотела с ней связываться.

Я пришла домой в десять часов. Лили смотрела телевизор, а мама, как обычно, сидела в своей комнате на диванных подушках в позе лотоса. Они оставили мне на тарелке картофельный омлет и салат.

— Садись поужинай, — сказала Лили, не отрывая взгляда от телевизора.

Я съела немножко салата и присела рядом с ней. Меня всегда угнетало, когда я видела ее уставившейся в экран телевизора, и, чтобы не видеть ее такой, я отправлялась принимать душ или прибирала в своей комнате. Однако сегодня мне было необходимо рассказать кому-нибудь о том, что произошло. Поначалу бабушка меня почти не слушала — потому что она ждала, когда же в этой серии появится Кэрол, — а затем вдруг позвала маму. Та пришла с явным неудовольствием. Лили уменьшила громкость телевизора.

— Так ты говоришь, что она едва не заплакала? — спросила мама.

Я кивнула.

— Думаю, она нуждалась в том, чтобы поговорить, — сказала я. — Она чувствовала себя одинокой.

— Когда она снова появится в нашем магазине, дай мне знать. А если она станет поджидать тебя на улице или где-то еще, позвони нам. Она может быть опасна, — сказала Лили, обмениваясь с мамой одним из тех взглядов, которыми они иногда обменивались, когда рядом находилась Анна.

— Да, — сказала мама непривычно суровым голосом. — Больше с ней ни о чем не разговаривай, поняла?

Мы все втроем, возможно, немножко перегибали палку. Тон задала я, рассказав бабушке и маме об этом нелепом и не имеющем никакого значения случае. Я была избалованной девочкой. Я привыкла к тому, что бабушка и мама меня всячески оберегают, что они ведут себя так, будто кто-то расставил для меня повсюду ловушки. С моей стороны было нелепо, зная, какие они, пересказывать им этот странный инцидент. Теперь Лили станет еще больше мне докучать, и мне уже не позволят уходить по субботам из дому на весь вечер.

— Мне кажется, ты не должна появляться в магазине в течение нескольких дней, — сказала Лили таким тоном, как будто вдруг снова стала сильной женщиной, готовой на что угодно ради того, чтобы уберечь меня от тех или иных напастей и неприятностей. — Она знает, где ты живешь? Знает, где ты даешь уроки?

Я отрицательно покачала головой.

— Ты в этом уверена? — спросила Лили, глядя на меня настолько суровым взглядом, что показалась мне еще более старой. — Завтра в наш магазин не ходи.

Когда Лили что-то говорила подобным тоном, она была на грани приступа гнева, и ей было лучше не перечить. Нужно было просто согласиться и дать ей успокоиться.

— Не переживайте, я только схожу вечером в хореографическое училище, и все.

Лили пристально смотрела на меня, пытаясь прочесть мои мысли и понять, не обманываю ли я ее. Когда она напрягалась, ее глаза становились совсем маленькими и у меня возникало опасение, что она видит меня насквозь и может поэтому узнать, что я пытаюсь ее обмануть.

— Люди порочны, — сказала Лили. — Не забывай об этом. Порочны и лживы. Они способны ради денег на что угодно. Ты меня понимаешь?

— Ну ладно, достаточно, — сказала мама. — Мы, по-моему, вполне понятно ей все объяснили.

— Нет, — замотала головой Лили. — Я хочу, Лаура, чтобы ты поклялась мне, что будешь поступать именно так, как обещала.

Лили, похоже, едва не выходила из себя. Осмелюсь ли я дать ей ложную клятву?

— Ты хочешь, чтобы я поклялась? — спросила я, выигрывая время, чтобы подумать.

— Лили! — крикнула мама.

— Не кричи на меня, Грета. Инцидент с этой девушкой — это нечто экстраординарное.

— Не ссорьтесь. Я вам клянусь. Клянусь всем, что для меня дорого.

Я не была и не собиралась быть набожной, хотя и училась раньше в школе, в которой почти все сотрудницы были монахинями. Однако нарушить клятву означало для меня стать самым лживым человеком на свете, а этого мне отнюдь не хотелось. Я хотела быть верной и максимально искренней. Зачем? Этого я не знала, однако хотела быть именно такой.

— А теперь доедай свой ужин. Кэрол вот-вот появится на экране, — сказала Лили, разваливаясь на диване и мало-помалу становясь такой, какой я привыкла ее видеть. Она была сейчас похожа на льва, который, поохотившись и насытившись, ложится, чтобы отдохнуть.

Я послушно взяла тарелку с салатом, чтобы мне больше не докучали, и села рядом с бабушкой, намереваясь посмотреть вместе с ней по телевизору на свою двоюродную сестру. Она появилась на экране минут на пять, и впервые в жизни я не смотрела на нее во все глаза. Более того, я ее почти не видела. Вместо нее перед моим взором то и дело представала девушка с перстнем, на котором изображена кобра, — девушка, смотревшая на меня каким-то странным взглядом.

 

23

Обещание Вероники

Лауре понравился мой перстень, и это заставило меня вспомнить о Матео. Однако Матео теперь был воспоминанием из моего — уже ставшего далеким — прошлого, не имеющего никакого отношения ни к Лауре, ни к моей больной маме. Отец почти не работал на своем такси. Он сказал маме, что взял ту часть отпуска, которой не воспользовался летом, и что больница утомила и его. Я восприняла как дурной признак то, что он стал уже едва ли не постоянно находиться рядом с ней. Мне показалось, что он не хочет снова оставить маму одну в критический момент в ее жизни. Что касается меня, то я делала вид, что хожу на занятия в университете, а сама продавала как можно больше товаров и постепенно подбиралась к Лауре. «Сейчас или никогда», — думала я. Я не хотела, чтобы в нашей жизни были еще какие-то призраки и тени, и надеялась, что мне удастся отогнать их от мамы навсегда.

К нам в гости иногда приходила Анна. Ее приходы в сложившейся ситуации были вроде бы очень даже кстати, однако как-то раз, когда я выходила из дому, чтобы вторично попытаться поговорить с Лаурой, и встретила перед нашим домом Анну, она показалась мне очень сильно встревоженной. Выражение ее лица было испуганным и вообще каким-то странным.

Я намеревалась подождать Лауру возле обувного магазина и пойти вместе с ней в хореографическое училище, а если она возле магазина не появится, то перехватить ее, когда занятия закончатся. У меня возникло ощущение, что был запущен какой-то механизм и что если он сейчас остановится, то уже навсегда.

Анна приехала не с Гусом. Она припарковала машину не так точно, миллиметр в миллиметр, как обычно это делала. Все это — если бы я не видела только что, что мама смотрит, не отрываясь, телесериал вместе с отцом, — меня бы сильно встревожило.

— Привет, дорогая, — сказала Анна, целуя меня в щеку. — Куда это ты торопишься?

— Мама чувствует себя хорошо, — вот и все, что я сказала в ответ.

Анна взяла меня за руку.

— А может, вернешься, и мы выпьем чаю? Бетти понравится, если мы соберемся все вместе.

— Не могу. Я договорилась встретиться с парнем.

— А ты не считаешь, что сейчас самое важное и самое срочное — это Бетти?

Мы пристально посмотрели друг на друга. Мне было непонятно, почему она настаивает на том, чтобы я осталась дома.

— Мне не хотелось бы, чтобы в такой важный период жизни ты занималась какими-то пустяками и потом об этом пожалела. Чувство вины — это самое тягостное из всех чувств, которые может испытывать человек.

Этими словами она заставила меня на секунду-другую засомневаться: я почувствовала себя виновной в том, что не нахожусь неотлучно рядом с мамой и что не могу выполнить обещание, которое мысленно ей дала, — пусть даже она об этом обещании ничего не знает.

— Пока, Анна. Спасибо за то, что пришла. Мама тебе всегда очень рада.

 

24

Лаура и ее ощущение полета

На следующий день мама пребывала в скверном настроении, потому что ей пришлось взять на себя хлопоты по заведованию нашим магазином. Я сказала, что отправлюсь вечером в хореографическое училище, чтобы привести в порядок бумаги и выполнить кое-какую накопившуюся работу.

— А заодно скажи директрисе, чтобы подняла тебе зарплату, — сказала Лили, поворачивая колеса кресла в направлении ванной.

Ванная была тем местом у нас в доме, которого я больше всего боялась, потому что Лили в любой момент могла попросить меня помочь ей перебраться со своего инвалидного кресла в ванну. Хорошо еще, что мы наняли Петре, чтобы он в течение двух часов в день помогал ей делать физические упражнения и купаться и спускал ее со второго этажа на первый, то есть из нашей квартиры в магазин. Тем не менее мне так или иначе тоже приходилось ей в этом частенько помогать, а это было большой физической нагрузкой. Лили с тоской смотрела на то, как я надрываюсь, но другого выхода у нас не было.

Когда я освободилась от всех домашних хлопот, примерно в половину шестого, то сбежала вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки, а на последнем пролете — даже через пять или шесть. Это давало мне ощущение полета. Консьерж провожал меня взглядом, когда видел, что я это делаю. На моих ногах были кроссовки, и я решила, что устрою себе долгую прогулку по парку, не думая о нападках, которые мне придется отразить, когда я снова вернусь в магазин. Для меня этот день стал чем-то вроде выходного, и произошло это благодаря девушке с перстнем, на котором изображена кобра.

Не кури, не пей алкоголя, будь осторожна в общении с юношами, не возвращайся домой поздно, не употребляй наркотики. О господи, Лили говорила, лишь бы что-нибудь говорить! А ведь человек не может очень внимательно вслушиваться буквально во все, что ему говорят. Я шла в хореографическое училище через парк и думала о том, что всё, что я сейчас вокруг себя вижу, было создано для меня, для того, чтобы я всем этим любовалась и пользовалась. Да, всё — от деревянных скамеек до деревьев, неба и красноватого асфальта, по которому топали — нет, над которым порхали — мои кроссовки. Моя двоюродная сестра Кэрол была актрисой и уже снималась в телесериале. А вот у меня, наоборот, не было будущего, которое я сделала бы для себя сама. Я сегодня скажу Саманте, что ей пришло время принять участие в конкурсном отборе в школу, в которой готовят балерин для Национального балета Испании.

— Привет, — раздался рядом со мной чей-то голос.

Я испугалась оттого, как сильно концентрируюсь на своих мыслях, забывая об окружающем мире.

— А-а, снова ты… — сказала я. — Что ты здесь делаешь?

Это была девушка с перстнем, на котором изображена кобра. Ее волосы растрепал ветер. Я изобразила больше удивления, чем была удивлена на самом деле, потому что как только я ее увидела, то тут же поняла, что осознавала: она рано или поздно появится снова.

— Я оказалась здесь случайно, — ответила она. — Приглашаю тебя выпить кофе. На это уйдет минут десять. Здесь на углу есть бар. Не переживай, если ты против, я уйду.

Я смотрела на нее, ни секунды не сомневаясь, что пойду пить с ней кофе. Для меня было невыносимо вернуться домой, так и не выяснив, что же ей от меня нужно. Кроме того, что плохого она могла мне сделать?

Рядом с этой девушкой я казалась самой себе паинькой. Она принадлежала к числу тех девушек, которые везде чувствуют себя раскованно, которые не боятся ничего. Она, без всякого сомнения, была слегка чокнутой.

Бар был старым, с алюминиевыми столами и стойкой, возле которой находилось так много людей, что, чтобы привлечь внимание бармена, приходилось высоко поднимать руку. Она взяла две чашечки и поставила их на один из столов, потом достала пачку сигарет и предложила мне закурить. Я взяла из пачки сигарету, и мы обе прикурили от ее зажигалки «Зиппо», от которой пахло бензином. Я сняла куртку и, сложив ее подкладкой наружу, повесила на спинку стула. Она молча наблюдала за моими действиями. Мне вдруг стало понятно, к числу каких девушек отношусь я.

В этом месте и в этот вечер мне предстояло кардинально изменить свою жизнь.

В окна бара был виден небосвод, усеянный миллионами звезд. Девушка с перстнем, на котором была изображена кобра, отодвинула чашку с кофе в сторону и заказала себе бокал пива. Было заметно, что она нервничает. Она сидела, упершись коленями в крышку стола снизу.

Моя жизнь изменилась — хотя я тогда этого и не осознавала — в тот день, когда эта девушка зашла в наш магазин в первый раз. Бывают дни, в которые появляется много странных предчувствий и человек осознает, что скоро произойдет что-то экстраординарное, а также дни, в которые он время от времени чувствует приливы счастья, не понимая их причины. Вокруг нас имеется превеликое множество чего-то такого, чего мы не видим, но что пронизывает нас, словно невидимые тонюсенькие иголки. С того самого момента, как эта девушка вошла в мою жизнь, меня… меня охватили предчувствия. Нет, я не чувствовала, что произойдет что-то ужасное и бесповоротное — например, автокатастрофа, смерть, землетрясение. Мне просто казалось, что в моей жизни что-то изменится — не обязательно в худшую сторону, — но меня при этом ждет неприятный сюрприз.

Мне было девятнадцать лет. Глядя на выражение лица этой девушки, я поймала себя на том, что мне кажется, будто по своему жизненному опыту она старше меня лет на пятьдесят.

Моя жизнь всегда была легкой. Легкой? Нет, легкой я ее, пожалуй, не считала. Я все свое детство всячески старалась не вызвать чем-нибудь неудовольствие у Лили и у своей мамы, думала о них больше, чем о себе, стремилась не нарываться в очередной раз на фразу «Ты не знаешь, что я для тебя сделала». Однако я даже понятия не имела, как живут другие люди. Я была абсолютно уверена в том, что жизнь у всех людей одинаковая.

— Сегодня ты вышла раньше.

Я пожала плечами, отнюдь не видя для себя оснований в чем-то отчитываться. Я сидела и наслаждалась курением. Подражая Анне, я не стряхивала пепел с сигареты, и это привлекло внимание моей собеседницы. Меня и саму очень сильно раздражало, когда я видела столбик из пепла между пальцев Анны.

— Не думай, что я только тем и занимаюсь, что шпионю за тобой, — сказала моя собеседница. — Я просто шла мимо обувного магазина и, не увидев тебя там, предположила, что ты здесь.

— Случайность, — сказала я. — У тебя не было никаких оснований это предполагать. Ты ничего не знаешь о моей жизни.

— Случайностей не бывает. Для всего имеется своя причина, но мы просто почти никогда не можем ее понять.

— А какова причина того, что ты сейчас находишься здесь? И того, что ты меня преследуешь? Того, что ты не оставляешь меня в покое?

— Если я тебя раздражаю, я уйду. Не хочу, чтобы ты меня боялась. Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, — ответила я.

— Я так и знала. Мне — семнадцать. Меня зовут Вероника. — Она посмотрела на меня с неприятной настырностью. — В глубине души мне очень больно делать то, что я собираюсь сделать. Я понимаю, что у тебя своя жизнь и что ты хорошая девушка, и я не знаю, имею ли право вырывать тебя из этой твоей жизни. Все зависит от того, насколько ты боишься правды. Ты еще можешь выбрать, я даю тебе такую возможность.

— Могу выбрать? Выбрать что?

— Либо правду, либо ложь. Иногда случается так, что толика правды и толика лжи сливаются настолько, что их почти невозможно отделить друг от друга. Однако бывает и так, что нужно выбирать одно из двух — либо правду, либо ложь.

Произнеся эти слова, она заказала себе еще пива, подняв правую руку — ту, на один из пальцев которой был надет перстень и в которой она держала сигарету. Вторая ее рука была закинута за спинку стула.

Я сидела с выпрямленной спиной, скрестив ноги, поставив локти на стол слева и справа от чашки и соединив ладони под подбородком. Моя собеседница немного нервничала. Я держалась спокойно, выжидающе и старалась выглядеть раскованной. Думаю, я вела бы себя совсем по-другому, если бы предчувствовала, что, сидя на этом стуле и за этим столом, услышу что-то такое, что, можно сказать, взорвет мне мозги. Мир, в котором я жила, вот-вот должен был рухнуть, а я вела себя спокойно.

— Что тебе обо мне известно, Вероника?

Услышав, что я назвала ее по имени, она обхватила колени руками.

— Мало. Может, даже меньше, чем я предполагаю. Но то, что я о тебе знаю, мучило меня всю жизнь.

Мне стало окончательно ясно: передо мной сидит сумасшедшая. Мне вспомнилось, что в каком-то литературном произведении фигурирует персонаж «сумасшедшая Вероника», и я подумала, что это имя ей очень даже подходит. Мне вдруг стало страшно: а если события начнут развиваться так, что Лили обо всем узнает и обвинит меня в бесчестности? Она упрекнет меня тысячу раз, не меньше. Однако мне уже надоело ее чрезмерно подозрительное отношение к людям, оказывающимся рядом со мной. Я признавала, что она жертвовала собой ради меня, работая без отдыха в нашем магазине и выполняя мои капризы. Например, когда я училась в школе, то как-то раз заявила, что не буду обедать в школьной столовой. Лили тогда решила в очередной раз пожертвовать собой: она стала приезжать в полдень, увозить меня домой, там кормить обедом и снова отвозить в школу. Отнюдь не все бабушки в мире делают нечто подобное. Кроме того, я была болезненной девочкой, подхватывавшей все вирусы, какие только имелись вокруг. У меня то и дело поднималась температура, мне приходилось проводить много времени в постели. Мама не могла кормить меня грудью, потому что молоко у нее было плохим, и ей приходилось кормить меня из бутылочки. Лили потом, насколько я помню, постоянно сокрушалась по поводу того, что у меня не выработался надлежащий иммунитет. Поэтому неудивительно, что она продолжала относиться ко мне как к маленькой девочке. Она попросту не успевала трансформировать свое отношение ко мне по мере того, как трансформировалась — то есть росла — я. Она продолжала стращать меня тем, что никому нельзя доверять, и то и дело твердила, что на свете есть только два человека, которые меня по-настоящему любят и которые не подведут меня ни при каких обстоятельствах, — это она сама и мама. Она не осознавала, что психологически угнетает меня, иногда доводя до отчаяния. Я предпочла бы, чтобы она меньше жертвовала собой ради меня и оставила меня в покое, однако в глубине души я ее понимала, а потому считала своим долгом отделять самое главное от ее «перегибов». Самое худшее в бабушках и мамах — это то, что их невозможно выкинуть из своего сердца.

— На твоем месте я подумала бы обо мне черт знает что. Меня удивляет, что ты стала меня слушать и пошла со мной в этот бар.

Она говорила фразами, в которых был заложен двойной смысл — то, что понял бы кто угодно, и то, что понимала только я. Ее последняя реплика означала: раз уж ты пришла со мной в этот бар, то теперь ты от меня не отделаешься.

По правде говоря, эта странная Вероника привнесла в мою жизнь некую новизну. Она одновременно интриговала и забавляла меня. Она была таинственной личностью, которая очень интересовалась мной и которая обо мне что-то знала. Вполне возможно, что причиной тому была Кэрол, которая появлялась на экранах телевизоров почти каждую неделю и у которой уже даже имелся клуб поклонников. Да, Кэрол вполне могла быть ключом к разгадке этой тайны. Возможно, Вероника узнала, что я — двоюродная сестра этой актрисы, и решила, что самый лучший способ с ней познакомиться — это через меня.

— Ты знаешь Кэрол Лариос? — напрямик спросила я.

— Кэрол… Как ее фамилия? — сказала в ответ Вероника, проводя ладонями по лицу — как будто хотела стащить со своего мысленного взора занавеску и вспомнить.

Что бы подумал и как бы поступил на моем месте какой-нибудь другой человек? Невозможно знать, не зная, — можно только предполагать, догадываться, воображать себе что-то. Мне всегда говорили, что у меня богатое воображение, потому что я придумывала разные истории и описывала в них события и персонажей довольно хорошо. Впрочем, мне когда-то также говорили, что у меня талант балерины… Но если у меня и вправду богатое воображение, оно должно помочь мне догадаться, какие намерения у Вероники и почему она так ко мне цепляется.

— Я не знаю, кто такая эта Кэрол, — сказала Вероника.

— Она снимается в одном из телесериалов. Он называется «Враги». Она играет в нем роль Урсулы — девушки, которая всегда ходит в сапожках для верховой езды.

— А какое отношение она имеет к нам?

— Вот об этом я себя и спрашиваю.

Мой ответ вызвал у нее недоумение, и на пару секунд мы оказались с ней в равных условиях.

— Ну хорошо, — сказала Вероника. — Если у тебя есть время, я расскажу тебе одну историю.

Она снова закурила и заказала себе еще пива. Когда подошел официант, у нее вдруг случилась отрыжка, и официант бросил на нее настороженный взгляд.

— Я нервничаю, — сказала мне Вероника. — Ты это, наверное, и сама заметила.

— Я тебя совсем не знаю, — ответила я, — и потому мне неизвестно, как ты ведешь себя, когда нервничаешь, а как — когда не нервничаешь.

Вероника подняла свой бокал с пивом — то ли в знак того, что одобряет мой ответ, то ли в знак того, что смеется надо мной, то ли в знак того, что за что-то пьет. Меня раздражала ее манера вести себя (она держалась так, как будто считает себя «круче» меня), ее манера пить пиво, ее манера курить, ее отрыжка. Я пошевелилась, делая вид, что собираюсь встать и уйти. Я считала, что всему должен быть предел, хотя в глубине души — в самой-самой ее глубине — мне уходить совсем не хотелось.

— Жила как-то раз на белом свете… — начала Вероника своим хрипловатым голосом. — Жила как-то раз на белом свете девушка, которая искала свою сестру. Эта сестра исчезла, и она ее искала.

Она многозначительно замолчала и посмотрела мне в глаза так пристально, что сама не выдержала и отвела взгляд в сторону. Я же даже глазом не моргнула: мне очень захотелось узнать, что же скрывается за этим пристальным и горьким взглядом, который я иногда замечала у Кэрол в сериале.

— А ты случайно не актриса, как Кэрол? Может, это шутка, которую вы с ней задумали разыграть? — пришло вдруг мне в голову.

Мне как-то рассказывали о Кэрол, что она иногда — чтобы попрактиковаться в воплощении различных персонажей — выдает себя за какого-нибудь другого человека. Она выдавала себя за секретаршу, за студентку, за медсестру. Вероника, возможно, сейчас тоже пытается делать нечто подобное. Они с Кэрол, наверное, придумали все это, чтобы выяснить, как далеко могут зайти в своем актерском мастерстве, и выбрали меня в качестве подопытного кролика, потому что Кэрол меня хорошо знала и ей было известно, что я веду довольно скучную жизнь.

— Не угадала. Я ищу свою исчезнувшую сестру и хочу узнать, не ты ли эта сестра.

Я мысленно усмехнулась: хорошенькую же историю они с Кэрол придумали!

— Скажи моей двоюродной сестре, что я почти попалась на подготовленный ею крючок.

— Я не шучу. Я знаю, кто твоя бабушка и кто твоя мама. Лили и Грета. Я знаю, где ты работаешь. Теперь мне хотелось бы только выяснить, кто ты на самом деле.

Я едва не расхохоталась, но меня удержало от этого выражение лица Вероники. Печальные глаза, сжатые губы. Она сняла с пальца свой перстень и зажала его в кулаке.

Пепельница, полная окурков, и пустые пивные бокалы создавали ощущение, что мы сидим здесь уже давно. И сидим без толку. В стекле бокалов отражались тусклые лампы. Вероника сняла куртку и небрежно повесила ее на спинку стула. Она была одета в сильно поношенную футболку — а может, эта футболка только казалась поношенной. Я не могла ее даже представить в такой новой и отглаженной одежде, как у меня. Ей нравилось то, что уже было потрепано жизнью. У меня возникло ощущение, что что-то не позволяет мне вернуться домой, к моей бессмысленной жизни. У меня сейчас, по сути дела, не было более интересного занятия, чем еще немножко поиграть в эту игру. Все мои подруги одевались и вели себя точно так же, как я, и даже Кэрол, которая, будучи актрисой, вела себя фривольно, ничуть не была похожа на Веронику. Кэрол тяготела к одежде в стиле высокой моды, асимметричным прическам и цвету волос «калифорнийская блондинка». Она сидела на диете до истощения и никогда бы не выпила подряд пять бокалов пива. Она сумела остаться такой же худенькой, как в двенадцать лет, и делала себе инъекции «Ботокса», хотя морщин у нее еще не было. Веронике же, похоже, было как раз-таки наплевать на то, что она далека от идеала красоты и что края ее штанин чиркают по полу. Она явно не была актрисой — по крайней мере, такой актрисой, как Кэрол.

Кэрол всегда знала, к чему стремится. Уже в детстве она была практически такой, как сейчас. Не в том смысле, что она так и осталась ребенком, а в том, что ее будущее было еще в детстве «заложено» в ее маленькую голову, ее маленькие ножки и ее маленькие ушки. Она старалась ходить с высоко поднятой головой, чтобы хоть как-то компенсировать свой небольшой рост, и это придавало ей высокомерный вид. Наверное, поэтому она и играла в сериале роль дочери богача. Она отдала бы все, чего добилась в жизни, ради того, чтобы у нее были голубые или зеленые глаза, однако они у нее были такими же, как у абсолютного большинства испанок, и это заставляло ее сидеть на диете и вырабатывать самое высокое самомнение.

— А кто ты? Откуда ты? — спросила я, глядя на губы Вероники. Они были голубоватого оттенка — что, по всей видимости, являлось результатом плохого кровообращения.

— Я тебе уже сказала. Я ищу тебя.

— Это уже слишком. Я ухожу.

— Ты боишься, — сказала Вероника, беря мою куртку, свернутую вчетверо, и прижимая к своей груди. — Но пути назад нет — ты знаешь уже слишком много.

Я с силой вырвала у нее куртку и положила рядом с собой.

— Ты хочешь сказать, что, когда ты родилась, моя мама отдала тебя чужим людям и они тебя удочерили?

— Нет. Я хочу сказать, что она сама удочерила тебя.

За окном было уже совсем темно. В окнах домов напротив горел свет. В это время Лили, наверное, ужинает, а мама отправилась на прогулку.

— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь? — с тревогой спросила меня Вероника.

— Я задумалась о чем-то совсем другом.

Она уперлась грудью в стол и наклонилась ко мне.

— За все эти годы тебе никогда ничего не казалось странным? Ты никогда не слышала каких-нибудь странных реплик? Не замечала чего-нибудь такого, что тебя очень сильно удивило и запечатлелось в памяти?

Я отрицательно покачала головой.

— Я родилась двенадцатого июля семьдесят пятого года в родильном доме «Лос-Милагрос» в одиннадцать часов утра и весила три килограмма семьсот граммов. Мне жаль, что у тебя исчезла сестра, но если ты думаешь, что она — это я, то ошибаешься. У меня есть фотографии мамы, когда она была беременна, и фотографии меня с ней, когда я только родилась.

— А у тебя есть какие-нибудь фотографии, сделанные в палате родильного дома?

— Я как-то не обращала внимания. Может, есть, а может, и нет. Это не имеет значения. У меня сотни фотографий.

— А мама кормила тебя грудью?

Лицо Вероники искривилось так, как будто ей стало больно. Впрочем, подобная гримаса могла выражать и отвращение.

— Прости меня, — сказала она. — Я слишком сильно на тебя давлю.

— Ты хочешь сказать, что ты — моя сестра, что твоя мать — это моя мать и что твой отец — это отец?

— А мой брат — это твой брат, — кивнула Вероника. — Но пока мы не добудем соответствующих доказательств, в этом нельзя быть уверенными. Все зависит оттого, чего захочешь ты.

— И давно ты об этом знаешь?

— С десятилетнего возраста. Представь себе, какое для меня это было мучение.

Вероника заставляла меня волноваться, вызывала у меня неприятные эмоции, но все же мне было ее жаль.

— Я не та, за кого ты меня принимаешь, однако мне не хотелось бы оказаться в твоей ситуации. Я постараюсь тебе чем-нибудь помочь.

— Этого мне вполне достаточно, — сказала Вероника, надевая куртку. — Я на твоем месте пока ни о чем не рассказывала бы дома. Будет лучше, если вначале ты сама разберешься, что к чему.

И тут она достала из своего рюкзачка полиэтиленовый пакет, а из этого пакета — красную коробочку, сделанную из папье-маше. Эта коробочка тут же заставила меня заволноваться. Впрочем, «заставила заволноваться» — это, пожалуй, не совсем адекватные слова: она едва не вызвала у меня шок. Это был предмет из моего детства. Потом он куда-то пропал, и я о нем забыла. Я сама сделала эту коробочку в школе на уроке труда… Я провела ладонью по ее поверхности.

— Где ты ее взяла?

Вероника пожала плечами.

— Не имеет значения, — сказала она.

Я встала и сунула руку в рукав куртки.

— Где я могу тебя найти?

Вероника ответила, что пока что сама будет меня находить.

— Я знаю, что это несправедливо, — сказала она, — но ведь жизнь иногда — настоящее дерьмо.

Я посмотрела ей вслед. Она шла спортивной походкой. «Бедная девочка», — подумала я. Никто бы не заподозрил, глядя на нее, что она пережила такую ужасную трагедию.

И хотя во время разговора с Вероникой я ни секунды не сомневалась, что эта история не имеет ко мне ни малейшего отношения, начиная с этого вечера все стало каким-то другим. Я пошла в хореографическое училище проводить занятия по балету с таким чувством, как будто только что вернулась из очень долгого путешествия. Почему Вероника так уверена в том, что ее пропавшая сестра — это именно я? Я не спросила ее об этом, и теперь меня начали терзать сомнения. Почему она думает, что ее сестра — это я?

Я занималась с ученицами, мысленно ругая себя за то, что не задала Веронике самый главный вопрос. А если она больше не появится? Я позволила ей уйти, не узнав ее номер телефона. Она знала, где живу я и кто мои ближайшие родственники, а я не знала о ней ничего. Кроме того, она попросила, чтобы я пока ни о чем не рассказывала у себя дома. Ну конечно же я не стану ничего рассказывать, потому что иначе у Лили может случиться инфаркт, тем более что она настойчиво просила меня держаться подальше от этого человека.

Когда я уже поздно вечером вышла из хореографического училища, мать Саманты помахала мне на прощание из автомобиля рукой, я осталась на остановке ждать автобус.

Когда я вернулась домой, Лили смотрела по телевизору какой-то фильм. Она смотрела его в полутьме, чтобы постепенно заснуть. Я помахала ей рукой и прошла в кухню перекусить. Мамы дома не было. Лили, вытянув шею, крикнула:

— Ты видела эту сумасшедшую?

Я крикнула в ответ, что не слышу ее, и попросила подождать, пока я не вернусь из кухни. Возможно, когда-нибудь придет время ей обо всем честно рассказать, но пока что мне лучше помалкивать. Не могло быть и речи о том, чтобы на ночь глядя рассказывать нечто настолько ужасное, что нам потом не удастся заснуть до самого утра. Я сняла крышку с блюда, которое мне оставили на рабочем кухонном столе. Это были жареные анчоусы и салат. Я, опершись о край раковины, проглотила три или четыре анчоуса. Есть мне не хотелось.

Я прошла через гостиную, направляясь в свою комнату. Мне не хотелось садиться и смотреть телевизор вместе с бабушкой.

— Я пойду в постель. Хочу почитать немного на ночь.

— Ты меня не слышала? — Голос Лили стал требовательным. — Я спросила, не видела ли ты опять ту девушку.

— Не думай о ней, — сказала я. — Я уже даже не вспоминаю о том, что произошло.

Вместе со мной в школе училась девочка, которую удочерили. Ее звали Исабель, и она была негритянкой. Ее приемные родители ездили за ней, по-моему, в Мали, и удочерили ее, когда ей было три или четыре года от роду. Она чувствовала себя очень счастливой и все время что-то напевала. Она ходила с очень красивыми косичками и носила джинсы с вышивкой на карманах. Эта девочка казалась мне похожей на куклу. Иногда ее возили летом на родину, чтобы она знала, где родилась, и не утрачивала своих корней, однако для нее это было мучением, и она предпочитала ходить в турпоходы вместе с классом. Она говорила, что там, на родине, она никого не знает и что ей не нравится тамошняя еда. Эта девочка исчезла из моей жизни, когда мне было двенадцать лет и мы переехали жить в другое место. Я раньше ни разу не задавалась вопросом, а как складывается ее судьба сейчас, когда ей уже двадцать лет (она была немного старше меня, потому что пошла в школу позже своих сверстников). Интересно, у нее не возникало желания узнать, кто ее настоящие родители? Став взрослой, она, конечно же, осознала, что у нее вообще-то две жизни — та, о которой ей все известно, и та, о которой она ничего не знает. Я старалась не рассказывать об этой девочке у нас дома, потому что либо мама, либо Лили все равно тут же переводили разговор на какую-нибудь другую тему, заявляя, что жизнь этой семьи нам не интересна.

Родители Исабель захотели дать ей братика и усыновили трехлетнего мальчика-китайца, которого ей приходилось забирать из детского сада после того, как заканчивались занятия в школе. Ей приходилось брать его с собой на занятия балетом, а после качать на качелях до тех пор, пока отец или мать не придут за ними. Их родители работали в больнице, и у них постоянно были какие-то дежурства и смены. Иногда за ними приходил дедушка, всегда одетый в костюм и галстук, даже если погода была очень жаркой. Исабель и ее братик, завидев дедушку, тут же бросались к нему со всех ног. Они так бурно радовались, что и я начинала радоваться, хотя это был не мой дедушка и я к нему даже не подходила.

 

25

Вероника снова берется за дело

Я ждала Лауру на углу улицы, и как только она вышла из магазина, так сразу же меня увидела и направилась ко мне. Она сказала, что ей нужно зайти домой, чтобы взять шарф для бабушки: в магазине, поскольку там то и дело открывали и закрывали входную дверь, частенько бывали сквозняки. Я прислонилась к стене, намереваясь ждать и дальше, но тут она сказала:

— Если хочешь, пойдем со мной.

Это была уникальная возможность взглянуть на то, как живет девушка, являющаяся, возможно, моей сестрой. Мое сердце забилось немного быстрее — оно как будто знало что-то такое, чего еще не знала я. Лаура подвела меня к подъезду рядом с магазином.

— Бабушки и мамы дома нет, они только что спустились в наш магазин, — сказала Лаура, чтобы успокоить меня, а заодно и себя.

— Кроме того, они меня не знают, — добавила я. — Я могу сойти за твою подругу. У тебя ведь есть подруги, да?

Это был старинный дом с огромным подъездом, в который можно было заехать в карете. С тыльной стороны дома виднелся сад.

— Зайди первой и скажи консьержу, что идешь в стоматологическую клинику. Поднимись на второй этаж. Потом зайду я.

Мы снова встретились на лестничной площадке, пол которой был покрыт белым и черным мрамором. Через окно на эту площадку в солнечные дни попадало много радующего глаз дневного света. В квартире пахло благовониями. Эти благовония были, наверное, делом рук Греты, а стоявшая в квартире вычурная мебель — бабушки Лауры. Эти предметы мебели были, так сказать, родственниками стола из красного дерева, стоявшего в нашей гостиной. Мебели здесь было предостаточно: два обеденных стола, два небольших столика, множество стульев и кресел. Пришлось, наверное, немало потрудиться, чтобы перевезти всю эту мебель из того дома, в котором они жили в Эль-Оливаре.

— Наша квартира находится прямо над обувным магазином. Когда покупателей в магазине мало, я слышу, как поскрипывают колеса инвалидного кресла бабушки.

Квартира была очень большая, с лепниной в виде цветов на потолке, с высоченными дверями, с хрустальными люстрами. Я прошла вслед за Лаурой по бесконечно длинному коридору до комнаты ее бабушки, где все было белым — покрывало на кровати, шторы, стены. Лаура открыла платяной шкаф и взяла один из белых шарфов, развешанных на плечиках.

— А где твоя комната?

— Мы прошли мимо нее, она была справа. А здесь владения моей мамы, — сказала Лаура, показывая мне комнату, на стенах которой висели восточные ковры, а на полу лежали вышитые в национальном стиле подушки.

— Как красиво! — воскликнула я.

— А еще у нее есть комната, в которой она принимает своих гостей, спальня, ванная, — рассказывала Лаура, пропуская меня вперед. — Ей нравятся вот такие вещи. Все, что ты сейчас видишь, она привезла из Марокко. А картины написала сама.

«Картины» эти, казалось, нарисовал ребенок, но они были красочными и смотреть на них было приятно. Я окинула комнату взглядом и мысленно представила, как Грета лежит на этих подушках в одной из своих длинных юбок. В комнате стояли низенькие столики с очень красивой отделкой. Мой взгляд зацепился за что-то такое, что показалось мне знакомым: в пепельнице с серебряной гравировкой лежал пепел, который не рассыпался, а почти полностью сохранил форму сигареты. Я видела такое только дома, когда к нам в гости приходила Анна.

— Твоя мама курит?

Лаура вдруг заторопилась.

— Я опоздаю в хореографическое училище, — сказала она.

— Этот пепел в пепельнице оставила твоя мама?

— Мама курит дома только «травку» с Ларри, да и то лишь иногда. Это приводит мою бабушку в бешенство.

— А сегодня к твоей маме кто-нибудь приходил?

— Не знаю, — ответила Лаура. Мы уже проходили через гостиную, заставленную мебелью темных тонов. — Возможно, приходила Анна. Она курит сигареты «Мальборо лайт».

Известная мне Анна тоже курила «Мальборо лайт». Это что, случайное совпадение? Что могла делать Анна — «та, у которой есть собака» — здесь?

Я спускалась по лестнице, напряженно размышляя. Если это была та же самая Анна, то вряд ли она появилась здесь случайно. Я перешла на другую сторону улицы и подождала, пока Лаура отдаст шарф бабушке. Затем я увидела, как она быстрым шагом приближается ко мне. Мы пошли в хореографическое училище. Лаура рассказывала мне о своих учениках. Она возлагала большие надежды на некую Саманту, которая, по ее словам, отличалась невероятной грацией — грацией идеальной и при этом своеобразной.

— А ты? Почему ты не стала балериной?

— Я пыталась, но у меня не получилось. Я заурядный человек, у меня нет таланта. А вот у Саманты — есть.

Я, остановившись, уставилась на Лауру. Она была на два-три сантиметра ниже меня ростом, а в своих новых сапожках я казалась рядом с ней еще выше.

— Тебе это кто-то сказал?

— В этом не было необходимости. Человек и сам способен понять, что собой представляет. Любая танцовщица — в том числе и балерина — прекрасно знает все свои недостатки.

Я мысленно велела себе как-нибудь поразмыслить над этим, потому что я еще никогда не смотрела на свою жизнь под таким углом зрения. Я никогда не задумывалась, есть ли у меня к чему-нибудь талант, потому что окружающие люди казались мне такими же бездарными во всех отношениях, как и я.

— А у Анны… ну, подруги твоей мамы… случайно нет собаки, которую зовут Гус?

— Мне кажется, собака у нее есть, но она никогда ее к нам не приводила. Бабушка не любит собак.

— Эта Анна… Она высокая, симпатичная, с черными волосами и с такой сединой, как будто специально подкрасила волосы? И еще у нее есть любовник в Таиланде, да?

— Да, это именно она. Они вдвоем с мамой много раз ездили в эту страну, она им очень нравится… Мне придется сесть в автобус. Я не хочу опаздывать и тем самым подавать ученикам плохой пример.

Я простилась с Лаурой на автобусной остановке рядом с парком. Она осталась стоять в темноте, нарушаемой лишь выглядывающей из-за верхушек деревьев луной да светом нескольких уличных фонарей.

— Подожди! — крикнула Лаура, когда я отошла от нее на десяток метров. — Откуда ты знаешь Анну?

Я даже не обернулась. Чем меньше будет знать Лаура, тем лучше. Мне ведь не было известно, сколько она еще сможет держать язык за зубами и врать близким. Я опасалась, что она не сумеет притворяться и обманывать свою любимую бабушку. Ей, можно сказать, заперли мозг золотым ключиком. Бабушку Лауры, наверное, никто не мог долго обманывать: рано или поздно она обо всем узнавала.

Кусочки пазла уже начали занимать свои места, и когда-нибудь из них сложится целостная картинка. Если бы я рассказала обо всем этом маме, она, наверное, окаменела бы от удивления. Анна наверняка знала Лауру уже давным-давно: она ведь была подругой ее матери, причем настолько близкой, что они вместе ездили в Таиланд. Маме этого узнать не удалось, и она продолжала доверять Анне и рассказывать ей о своих успехах, достигнутых в поисках Лауры. Теперь уже я была уверена, что именно Анна стащила фотографию Лауры из портфеля из крокодиловой кожи, чтобы у нас не осталось никаких подтверждений существования Лауры. Мне следовало убедить Лауру в том, что ей ни в коем случае не следует пока рассказывать своим близким абсолютно ничего ни обо мне, ни о моих подозрениях. Мне следовало посоветовать ей проявить твердость по отношению к бабушке и не поддаваться чарам ее удивительного голоса. Мне казалось, что Лаура вполне может проболтаться, и тогда ее быстренько убедят в том, что она не должна воспринимать меня всерьез, что я — сумасшедшая. На этом все и закончится.

 

26

Лаура и ее сомнения

Наши фотоальбомы были расставлены в хронологическом порядке в шкафу из красного дерева, который стоял рядом с телевизором. Их обложки были сделаны из кожи, и на переплете каждого были вытиснены две даты, показывающие, какой временной период охватывают хранящиеся в данном альбоме фотографии. Раньше, когда я ничего даже не подозревала, я могла сидеть и спокойно перелистывать альбом, пока мы смотрели какое-нибудь кино, однако теперь у меня возникли подозрения и мои руки могли начать дрожать и тем самым выдали бы меня, а потому я дождалась, пока мама и бабушка лягут спать и выключат свет, и лишь после этого взяла альбомы и отнесла их в свою комнату. Хотя моя комната находилась дальше всего от комнаты бабушки, а через полчаса после того, как бабушка легла в постель, я услышала звуки ее храпа, чем-то похожие на приглушенный шум морского прибоя, я все равно старалась перелистывать страницы очень и очень тихо. Делая это, я чувствовала себя жалкой и презренной мерзавкой, но не делать этого не могла. Мне нужно было убедиться, что Вероника ошибается, и если я не отвергла немедленно ее предположение, то только потому, что в моем сознании начали маячить различные подозрительные фразы, которые когда-то обронили мама и бабушка и о которых я сейчас вспомнила. Возможно, таких фраз мне предстояло вспомнить еще немало.

Я перелистывала страницы очень аккуратно, потому что была уверена: даже если я и протру их рукавом пижамы, Лили все равно сможет различить на них мои отпечатки пальцев.

Вероника меня вообще-то раздражала — раздражала тем, что ведет себя развязно, тем, что она, казалось, очень хорошо приспособлена к реалиям жизни, тем, что у нее такой независимый вид, тем, что она страдала в жизни больше, чем я. Я начала с самого старого альбома. Моя беременная мама в цветастом платье. Она была сфотографирована в саду возле дома, в котором мы жили в Эль-Оливаре. Судя по дате, она была на седьмом месяце беременности. На фотографии она запечатлена загорелой, счастливой, улыбающейся, щурящейся от яркого солнца. Небо было ясным. На столе виднелась скатерть — как будто мама с бабушкой собирались за этим столом обедать или же недавно поели. Бабушка держала в руке бокал с красным вином. Я забрала эту фотографию из альбома вместе с еще одной, на которой мама держала на руках меня — совсем недавно родившуюся девочку. Я смотрела на нее такими широко открытыми глазами, что, казалось, они вот-вот вылезут у меня из орбит. Если Вероника снова станет меня донимать, я покажу ей эти фотографии, а если мама заметит, что фотографии куда-то подевались, скажу ей, что мне захотелось носить их с собой в сумке.

Анна фигурировала довольно на многих фотографиях — начиная с моего младенчества и заканчивая моим двенадцатилетним возрастом. После этого ей, по-видимому, никогда больше не представлялось возможности сфотографироваться вместе с нами.

На многих фотографиях были запечатлены Альберто I и Альберто II, Анна, Кэрол и ее родители, а на одной — покойная Саграрио и я. Я прекрасно помнила, словно это произошло только что, как Саграрио обхватила меня за плечи. Она, похоже, собиралась мне что-то сказать, а я, по-видимому, невольно помешала ей это сделать. Что я знала о себе самой и о своей семье такого, чего мне не хотелось бы знать? Оно таилось среди сказанных слов, воспоминаний, мелькающих мыслей. И тут появилась Вероника и заставила меня вернуться к тому, что оказалось в тени, к тому, что было до света, до начала того, о чем я помнила. Я закрыла глаза. Моя амнезия приводила меня в отчаяние.

Я просмотрела два альбома и увидела то, что видела в них и раньше. Однако теперь все то, что я видела, заставляло меня думать. Сомневаться — это уж слишком легко. Гораздо труднее сохранять голову холодной и принимать в расчет одни лишь веские доказательства. Моя жизнь была моей жизнью, и либо Вероника и в самом деле сумасшедшая, либо она меня с кем-то перепутала.

 

27

Лаура, это отец

Вероника заставила себя ждать. Мы договорились встретиться в хореографическом училище после окончания занятий, и мне пришлось прождать у входа довольно долго. Она приехала на такси и еще несколько минут разговаривала с водителем. Это был высокий худой мужчина в очках с тонкой металлической оправой. Он вышел из машины и стал что-то говорить Веронике. Несмотря на холодную погоду, он был в одной рубашке, без пиджака и куртки. Один раз он обратил свой взор туда, где стояла я, хотя и не посмотрел непосредственно на меня, а просто, разговаривая, скользнул взглядом. Если бы я знала, что это отец Вероники — а значит, и мой предполагаемый отец, — я обратила бы на него намного больше внимания. Или же, возможно, его присутствие меня так сильно смутило бы, что я, наоборот, не осмелилась бы на него даже взглянуть.

— Это был отец, — сказала Вероника, подходя ко мне. — Я попросила его подвезти меня на такси. Мне захотелось, чтобы ты его увидела.

— А почему ты меня об этом не предупредила? Может, я не захотела бы его видеть.

— Именно поэтому я тебе ничего и не сказала. Кроме того, я не была уверена, что он сможет меня подвезти. Его зовут Даниэль. Ему сорок восемь лет.

— Он еще сравнительно молодой, — сказала я, вспоминая о том, какие уже пожилые мама и Лили.

— Да, более-менее не старый. Он таксист. Это было наше такси.

Мы пошли по парку в направлении ее дома.

— Ты сказала ему, кто я?

— Нет. Он, как и ты, отказывается принимать действительность такой, какая она есть.

Когда мы приехали на улицу Гойи, Вероника сказала, что отец пообещал ждать ее на стоянке такси на площади Колумба и отвезет домой. Мы остановились рядом с витринами магазина «Зара». Мы уже собирались поцеловаться на прощание, как целуются подруги, но в последний момент сдержались, потому что мы не были теми, кого можно назвать подругами. Я ступила на ту часть тротуара перед подъездом своего дома, которая была залита ярким светом, и мне показалось, что этот свет меня куда-то тянет.