28

Вероника и вся сила духа

Мы кремировали маму сентябрьским утром, когда вовсю заливались птицы. Солнце светило так ярко, как оно еще не светило никогда, деревья окрашивали все вокруг в зеленый и желтый цвета, а на некоторых из них листья уже начали опадать. Одни из моих школьных друзей учились в университете, другие помогали родителям в их фирмах, третьи сами искали себе работу. Для всех жизнь изменилась, для меня же — остановилась. Анхель был одновременно и мальчиком, и мужчиной. Его привезли из Аликанте мои бабушка и дедушка. Все трое были одеты в темное. Куртка и брюки были Анхелю великоваты, отчего он напоминал тряпичную куклу. Ему не хотелось вникать в то, что сейчас происходит, как будто все это его не касалось. Он смотрел то на облака, то на деревья, то на какие-то предметы вдалеке, почему-то привлекшие его внимание. Ни на гроб, ни на нас с папой, ни на священника он не смотрел. Ему не хотелось знать ничего о том, что сейчас с нами происходит. Отец обхватил его за плечи и заплакал. Анна обняла моего отца, а меня поцеловала в щеку. Потом она спросила, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Мы пребывали в таком подавленном состоянии, что ничего ей не ответили. Все происходило одновременно и быстро, и медленно. Похороны закончились, но это отнюдь не означало, что мы сможем вернуться к обычной жизни. Люди, пришедшие на похороны, начали прощаться и расходиться. Подул свежий ветерок. Кто-то тихим голосом сказал, что начиная с сегодняшнего дня погода испортится. Все происходило, как в театре. «Бабулечка», стоя в дверях дома, сказала, что ее дочери не понравилось бы, что она и ее муж приехали сюда, поэтому они возвращаются в Аликанте. Ее муж, мой дедушка, не сказал, как обычно, ничего. Когда мы остались в гостиной втроем — я, Анхель и наш папа, то обнялись. Папа поцеловал нас обоих в лоб. Я сделала омлет по-французски, однако никто не стал его есть. Я открыла банку пива для отца, но он к ней даже не притронулся. Он сжимал челюсти так сильно, что, казалось, они вот-вот треснут. Моим челюстям угрожало то же самое. Я сняла с Анхеля куртку. Сам он, похоже, не был способен даже на это.

— Сними и эти брюки тоже, — сказала я, с удивлением слушая собственный голос.

Зазвонил телефон, но мы не стали снимать трубку. Нам ведь уже не могли звонить ни из больницы, ни из какого-то другого места, которое бы нас интересовало.

— Положи в сумку пижаму и все, что вам может понадобиться. Сегодня мы будем ночевать не дома.

Анхель поднялся со стула. Я подумала, что он наконец-то решил снять с себя эти мешковатые брюки, но нет, он отправился в темный коридор и через некоторое время вернулся со спальными мешками и циновками. Потом, не произнося ни слова, наполнил в кухне три большие бутылки водой. Мы с отцом молча наблюдали за ним.

Мы доехали на автомобиле до опушки леса и заночевали на поляне, под открытым небом. Луна была почти полной. Все тени, казалось, шепчут нам какие-то слова моей мамы, и все животные леса, казалось, тоже шепчут нам какие-то слова моей мамы. Я чувствовала совершенно отчетливо — так, как чувствует тот, кто влюблен, и тот, кто ненавидит, — что мама где-то рядом. Я перестала плакать и позволила окружающему миру окутать меня, позволила унести сквозь бархатную черноту ночи — под бриллиантами звезд — в далекие, неведомые места. Я почти не понимала того, что вижу, но не испытывала страха, потому что бояться — абсолютно бессмысленно. Я чувствовала себя примерно так, как на американских горках: после того, как ты сел в вагонетку и поехал, ты уже не можешь ничего сделать, от тебя уже ничего не зависит. Сопротивляться нет смысла. Возможно, мама хотела сказать мне именно это. Если бы я не сопротивлялась, если бы не шла наперекор тому, что происходит, все было бы проще и понятнее. Мне следовало сесть в вагонетку на американских горках и надеяться на то, что эта вагонетка не соскочит с рельсов.

Я заворочалась в своем спальном мешке — в бок давили какие-то выступающие из земли камни — и попросила у мамы какого-нибудь подтверждения того, что она где-то рядом. Мне подумалось, что я попрошу у нее такого подтверждения только один раз, а затем оставлю ее в покое. Порассматривав немного темные силуэты деревьев и луну, я уснула. Утром меня разбудило солнце — оно светило мне в лицо, причем так сильно, что я даже вспотела. Прямо возле нас прошли, стараясь на нас не наступить, какие-то туристы. Анхель продолжал лежать в своем мешке, закрыв лицо капюшоном и словно пытаясь спрятаться от окружающего мира, а отец уже встал и бродил из стороны в сторону, отхлебывая воду из бутылки.

— А разве здесь вчера не было соснового бора? — спросил он, увидев, что я проснулась.

Я ответила, что и мне тоже показалось, что здесь был сосновый бор.

— Сосновый запах есть, а вот сосен нет, — сказал отец.

Я встала и залезла на большой валун.

— Смотри, сосны есть, но только вон там, чуть подальше.

Сосновый запах становился каким-то влажным: вот-вот должен был начаться дождь.

— Когда мы сюда приехали, я отчетливо видел стволы. Автомобиль не смог доехать до этого места именно потому, что ему мешали деревья. А ты их разве не видела?

— Это был, наверное, мираж. Уже наступила ночь, да и мы были сами не свои.

— Да уж. Не знаю, что мне теперь делать.

Я взяла бутылку и сделала глоток. Вода была прохладной и полной жизненной силы. Мы с отцом не стали будить Анхеля: пусть спит, сколько получится. Когда он спит, то не испытывает страданий.

Отец посмотрел на него взглядом, в котором чувствовалась то ли огромная боль, то ли огромная любовь. Он пребывал в смятении, и это было видно во всех его проявлениях.

— Ну вот и все, мамы с нами больше нет.

— Папа, — сказала я, — мама находится в воздухе, которым мы дышим. Она не может с нами разговаривать, но зато может многое другое.

Отец посмотрел на меня с тем же выражением боли, тоски, любви, с каким только что смотрел на Анхеля. Потом он нахмурил брови в знак того, что уже ничего не поделаешь, что все уже свершилось, что горе на нас уже обрушилось, и сжал мое плечо.

— Меня радует, что ты так думаешь, — сказал он.

Я вряд ли смогла бы объяснить отцу, что хотела сказать мне мама тем, что переместила сосновый бор в сторону. Она, должно быть, использовала для этого всю силу своего духа. Если бы я ему об этом рассказала, он подумал бы, что я чокнулась, а мне не хотелось вызывать у него еще большее беспокойство. Однако меня угнетало и то, что он не может испытать того облегчения, которое испытывала сейчас я, зная, что хотя и не могу ни увидеть маму, ни прикоснуться к ней, я все же могу чувствовать ее и общаться с ней.

Я не рассказала об этом и Анхелю, потому что у него имелся собственный способ себе помочь. Он говорил немного, а точнее даже мало, потому что много думал. Он обладал какой-то своей особенной мудростью, которая начала вырабатываться у него еще тогда, когда он заблудился на улицах города в восьмилетнем возрасте. Он не будет плакать, а уединится в своей комнате и начнет наводить порядок в шкафу, раскладывать книги, носки, фломастеры. Выкинет потрепанные журналы. Стащит постельное белье с кровати, засунет его в стиральную машину и включит ее. Затем он повесит его сушиться, а когда оно высохнет, аккуратно застелет постель. Заглянет в холодильник, чтобы выяснить, какие продукты уже закончились, и сходит в магазин. Аккуратно разложит предметы в ящике письменного стола. Повесит на спинку стула штаны и рубашку, которые собирается надеть на следующий день, а когда отец вернется домой с работы вечером, скажет ему, чтобы спал в его, Анхеля, комнате. Сам он будет спать в маленькой комнатке для гостей до тех пор, пока наш отец не начнет возвращаться к обычной жизни.

 

29

Лаура и ее благоразумие

Я положила фотографии, которые забрала из альбома, в сумку и носила их все время с собой. Через пять дней после разговора в баре я встретилась с Вероникой снова.

Мое сердце сжалось. Все эти дни я ждала, что она появится возле магазина или хореографического училища. Чтобы вернуться к прежней жизни, я нуждалась в том, чтобы она сказала, что ошиблась, и принесла мне свои извинения. Мне было не по себе, я чувствовала дискомфорт — как будто мне в туфлю попал камешек. А все потому, что, когда в тот вечер в баре напротив хореографического училища незнакомая девушка сообщила мне нечто умопомрачительное, когда она осмелилась посягнуть на самое для меня святое, когда я выслушала ее и стала думать, вовсю напрягая свои мозги, я пошла по очень опасной тропинке.

Я никогда не считала себя ни храброй, ни трусливой. «Благоразумная» — вот было самое подходящее для меня слово. Я была благоразумной. Даже слишком благоразумной. Мне даже не приходило в голову забраться на высокую ограду и, балансируя, идти по ней, как делала моя подруга Эрми, всегда и везде искавшая какие-нибудь опасные приключения. Если мы отправлялись на лыжную прогулку, она обязательно сворачивала с общей лыжни в сторону. Если мы катались на велосипедах, она скатывалась с таких крутых склонов и с такой скоростью, что я не понимала, как она умудряется на кого-нибудь или на что-нибудь не натолкнуться. Если мы ехали на машине, она высовывалась едва ли не до половины из окошка. Если мы шли купаться, она ныряла в озеро с разбегу, не имея ни малейшего понятия, что там под водой. Если к нам начинал цепляться на улице хулиган, она ничуть не робела, наоборот, набрасывалась на него с такой решительностью, что он давал деру. Она вызывала у меня огромную зависть. Если нам приходилось идти по какому-нибудь темному месту, она чувствовала себя абсолютно спокойно: темнота ее ничуть не пугала. В те моменты, когда обычные тени или чьи-то шаги заставляли мое сердце бешено колотиться, я проникалась неприязнью к маме и бабушке Лили, которые воспитали меня такой боязливой. Храбрость позволяла Эрми благополучно выбраться из любой сложной ситуации. Я согласилась бы отправиться с ней хоть на край света — если, конечно, мне не пришлось бы при этом поступать так, как поступала она. Я отправилась бы с этой своей подругой хоть на Луну, потому что попытаться добраться до Луны — это было для нее обычным делом.

И вот однажды с ней произошел несчастный случай: она поскользнулась, когда спускалась бегом по только что вымытой школьной лестнице, и упала, в результате чего повредила себе копчик, сломала кости запястья и сильно вывихнула ступню. Как говаривала Лили, никогда не знаешь, где тебя подстерегает опасность. Лили иногда говорила это, когда хотела заставить меня вести себя очень осторожно, а иногда — когда хотела, чтобы я осталась дома и составила ей компанию. Я, само собой разумеется, никогда не рассказывала Лили о сумасбродствах Эрми, потому что иначе надо мной установили бы строжайший надзор, чтобы не позволить мне общаться с этой девочкой, и моя жизнь стала бы невыносимо скучной. Эрми пришлось отвезти в больницу, и директриса школы, сестра Эсперанса, попросила всесторонне ее обследовать, чтобы убедиться, что у нее нет каких-нибудь других, еще более серьезных повреждений и что у ее родителей не будет оснований обратиться в суд. Обычно сразу же после мытья лестницы перед ней ставили табличку, предупреждающую, что лестница скользкая и что по ней нельзя ходить, пока она не высохнет, однако в этот раз такой таблички там не было. Никто не понимал, почему ее не поставили. А может, она стояла и ее убрала сама Эрми, чтобы не дожидаться, пока лестница высохнет?

В больнице ее продержали полтора суток. Ей наложили гипсовые повязки на ступню и на запястье и сделали рентгеновский снимок ребер. Директриса школы настояла на том, чтобы ей сделали снимок и черепа, хотя Эрми и утверждала, что не ударялась, как она говорила, «башкой». Благодаря этому случаю — если называть «случаем» то, на что, можно сказать, осознанно или неосознанно нарывалась сама Эрми, — врачи обследовали то, что находилось внутри этой «башки».

В ходе данного обследования выяснилось, что у Эрми есть малюсенькая, почти незаметная «трещинка» в миндалевидной железе, наличие которой лишает ее способности испытывать чувство страха. Врачи заявили, что это не могло возникнуть в результате падения с лестницы, а может быть только врожденным. Или же появиться при родах. Это легко выяснить, если Эрми вспомнит, с какого возраста не испытывает страха. Однако она ничего не смогла им ответить, потому что даже понятия не имела, что такое страх. И поскольку она также не имела понятия о том, что такое стыд, то рассказала обо всем, что с ней произошло, чуть ли не всей школе. Мне до недавнего времени не приходило в голову, что стыд — это тоже страх. Страх перед тем, что ты произведешь на людей плохое впечатление, что ты им не понравишься. Имеющаяся у Эрми «трещинка» превратила ее в своего рода дикую кобылицу. Дикую, но зато абсолютно свободную. Я теперь смотрела на нее совершенно другими глазами и радовалась тому, что даже не пыталась быть такой, как она, потому что у меня это все равно не получилось бы.

— Что ты чувствуешь, когда тебе страшно? — как-то раз спросила она меня в перерыве между уроками.

— Понимаешь, если я чего-то боюсь, то это действует на меня парализующе. Это все равно как если бы какая-то рука схватила меня и оттащила назад. Это все равно как если бы в моем желудке вдруг появились и зашевелились черви, как если бы я вдруг так сильно заболела, что у меня уже не было бы сил ни что-то сказать тому, кто мне внушает страх, ни пройти по тому месту, в котором мне страшно.

— Научиться бояться, наверное, очень трудно, — сказала Эрми с широко раскрытыми глазами — глазами бесстрашной героини.

— Научиться бояться невозможно. Ты либо боишься кого-то или чего-то, либо нет.

— Врач сказал, что страх — это форма самозащиты, обеспечивающая возможность выживания. Представляешь, что может случиться со мной, если я не научусь бояться?

— А еще страх похож на ощущения, которые испытываешь, когда очень устала. Когда ты очень устала, то не можешь подняться одним махом, пусть даже тебе и хочется это сделать, не можешь убежать. Однако больше всего страх похож на ощущения, которые возникают, когда ты пьяна. Помнишь, как ты напилась дома у Тони и никак не могла найти дверь? Вот что-то в этом роде. Когда ты боишься, ты не можешь хорошо соображать — точно так же, как и когда ты пьяная.

— В таком случае как же страх может быть формой самозащиты?

— Еще ты потеешь, и сердце начинает биться очень быстро.

— А разве такого не происходит, когда ты влюблена?

— Да, чувствуешь себя примерно так, как будто ты влюблена.

Все мои усилия были напрасными. Сколько бы я ни объясняла, она все равно не могла ничего понять. Ей сделали операцию. Какой, интересно, стала Эрми без этой своей «трещинки»? Я этого так и не узнала, потому что после операции она больше не появилась в нашей школе, а номера ее телефона у меня не было. Может, операция прошла неудачно, может, ее семья просто переехала жить в другой район, а может, Эрми после операции вдруг осознала, какой была прежде, и ей не захотелось больше появляться в школе, в которой она раньше училась и в которой вела себя так безрассудно. Наверное, не очень-то легко чувствовать то, чего ты раньше никогда не чувствовала.

Для меня тоже было новым чувство неведения того, кем я, возможно, была на самом деле, однако если бы мне пришлось рассказывать кому-нибудь об этом своем ощущении, я сказала бы, что оно похоже на страх. Страх перед собственной жизнью.

— Откуда у тебя взялась эта коробочка? — спросила бабушка Лили, показывая на коробочку из папье-маше, которую мне дала Вероника. — Я ее уже сто лет не видела. Ты, по-моему, сделала ее в подарок маме, когда тебе было шесть лет, да?

Почему она все время что-то выискивает в моей комнате? Раньше мне это казалось нормальным, но теперь начинало раздражать. Вероника наверняка не позволила бы своей бабушке рыться в ее вещах.

— Я нашла ее в кладовке, и мне захотелось поставить ее на письменный стол.

— Но было бы правильнее, если бы она находилась в комнате Греты. Ты ведь подарила коробочку ей.

— Бабушка, эта коробка лежала в кладовке, и я сомневаюсь, что маме она очень нужна.

— Кладовку открыть невозможно, мы потеряли от нее ключ. Как ты смогла ее отпереть?

Лили с грозным видом смотрела на меня в ожидании ответа. Возможно, людям хотелось понравиться ей не потому, что она была добродушной, ласковой и любезной, а потому, что они ее боялись.

— Бабушка, — я снова назвала ее «бабушкой», чтобы досадить, — я имею в виду не большую кладовку внизу, а место для чемоданов в моем шкафу. Я кладу туда все, чем не пользуюсь, но что не хочу выбрасывать.

Она сделала полуоборот на кресле и отправилась в свою комнату. Там Лили ждал Петре: он должен был помочь ей принять ванну.

 

30

Вероника, это уже не имеет никакого значения

Теперь я уже должна была сообщить руководству фирмы, что мама умерла, что я ее некоторое время подменяла в работе и что мне хотелось бы продолжать заниматься тем же. Эта фирма находилась в индустриальной зоне на юго-востоке Мадрида, и добираться туда мне пришлось довольно долго. Фирма располагалась в здании из стали и стекла. Когда я подошла, перед ним как раз сгружали с грузовика коробки. На верхних этажах здания находились офисные помещения. Девушка примерно моего возраста сказала, что очень сожалеет по поводу кончины моей мамы, потому что она была очень милой женщиной и понимала толк в торговле, и что будет лучше, если я поговорю с женщиной, которая является менеджером проекта. Я до этого момента не слышала, чтобы о моей маме говорили как об умершей какие-то чужие люди. И я впервые произносила, обращаясь к чужим людям, слова «мама умерла».

Менеджер проекта пригласила меня к себе в кабинет. Она была одета в белый халат, а волосы ее были заплетены в косу, похожую на веревку. Она не знала, как ей себя вести со мной. Я ведь сейчас не была абсолютно нормальным человеком, потому что понесла тяжелую утрату, и эта женщина смотрела на меня широко открытыми глазами, пытаясь понять, что чувствует человек, переживший подобную трагедию.

— А эта работа не помешает твоей учебе? Бетти говорила, что ты очень умная и что она хочет, чтобы у тебя была собственная клиника. Она говорила, что все, что она зарабатывает здесь, откладывает для этого. Не знаю, как бы она отнеслась к твоему намерению.

Я могла бы рассказать этой женщине, что еще даже не поступила в университет, однако это означало бы отказаться от того образа, в котором мама видела меня и в котором описывала меня другим.

— Я вполне смогу совмещать работу с учебой. Нам нужны деньги.

— Ну хорошо, ты будешь работать на тех же условиях, что и Бетти. Нам ее очень не хватает, — сказала менеджер проекта, уставившись куда-то в пустоту и как будто что-то вспоминая. — Она была очень сильной. Она даже не соглашалась, чтобы ей помогали разгружать коробки. Она продавала то, что ей хотелось продавать. Ты очень на нее похожа, хотя, по-моему, ты выше ростом. А твой брат больше похож на вашего отца, да? Мы долго смеялись, когда Бетти рассказала, как он исчез, а потом выяснилось, что он прятался в сарае.

Я сказала, что возьму большую коробку различных косметических средств. Менеджер проекта не знала, что у меня еще нет водительских прав и что мне придется тащить коробку через всю индустриальную зону, а потом ехать с ней на автобусе и в метро. Я подумала, что в будущем буду просить отца, чтобы он подвозил меня, но пока что как-нибудь доберусь сама.

Я едва смогла обхватить коробку руками, и весила она немало. Я перекинула сумку через плечо так, чтобы она была у меня за спиной, на пояснице. Солнце палило безжалостно, и мне казалось, что оно пронизывает лучами мой череп. Я шла и думала о том, как странно, что эти люди знают так много о нашей семье, тогда как мы с отцом и Анхелем даже не догадывались об их существовании. Мама никогда не рассказывала нам ни о менеджере проекта, ни о той, второй девушке, ни о том, как выглядят помещения фирмы. Для моей мамы все это не имело значения. А что для нее имело значение? Конечно же, мы — в этом я была уверена — и, разумеется, Лаура. Мне было жаль, что я не начала искать ее задолго до смерти мамы. Мне было жаль, что я послушала доктора Монтальво, Анну, своего отца. Мне было жаль, что я позволяла убеждать себя в том, что мама не права, что она находится в плену своих фантазий. А еще меня потрясло то, что накопленный ею миллион песет предназначался для моей будущей клиники.

Бабушка Марита сказала по телефону, что я должна собрать одежду мамы и передать в какой-нибудь церковный приход. Но я не собиралась этого делать, потому что, возможно, когда пройдет время, мамины вещи будут напоминать мне о пережитом нами трагическом моменте, — да и вообще обо всем том времени, когда мама была рядом со мной. Когда-нибудь у меня будут дети, возможно, дочь, и ей, наверное, будет интересно увидеть вещи своей бабушки. Поэтому я буду хранить мамины платья, туфли, сумки, пальто, платки и даже нижнее белье. Я заверну все это в упаковочную бумагу — каждую вещь отдельно, — разложу по коробкам и отнесу эти коробки в подсобное помещение в гараже. Я также начала подумывать о том, чтобы переделать родительскую спальню в своего рода кабинет с двумя столами и этажерками для книг. В этом кабинете мы с Анхелем могли бы заниматься, изучать что-нибудь. А еще можно было бы поставить диван на случай, если кто-то захочет лечь там спать. Мы также могли бы хранить в этой комнате все документы, и в наших личных комнатах высвободилось бы место. Папа останется в комнате Анхеля, а Анхель — в комнате для гостей. Эта комната была самой темной, и, чтобы как-то компенсировать это, мама украсила ее обоями с изображением цветов, покрывалами с изображением цветов, занавесками с изображением цветов и ковром с рисунком в виде маргариток. Нам всем нравилось иногда поваляться в этой комнате и почитать, потому что в ней возникало ощущение, будто находишься где-нибудь на лугу или в саду. Летом это было самое прохладное помещение в нашем доме. Кроме того, оно, в отличие от других жилых комнат, было как бы ничьим. В нем меня охватывало чувство умиротворения. Летом солнечных лучей проникало сюда через окно немного. Сквознячок колыхал занавеску, отклоняя ее в сторону центра комнаты, и создавалось впечатление, что вместе с занавеской колышутся на обоях и покрывале зеленые листья, красные маки и синие колокольчики. Зимой мы об этой комнате забывали, и мама даже выключала в ней батарею отопления и плотно закрывала дверь, и если кто-нибудь вдруг открывал эту дверь, то в лицо ему тут же ударяло холодом. Весной мы начинали открывать в этой комнате окно, как будто хотели, чтобы созданный в ней искусственный сад «оттаял».

Я попросила бабушку, чтобы она приехала мне помочь, и она начала хлюпать носом, как будто плачет. Я уже давно заметила, что во всхлипываниях Мариты всегда больше соплей, чем слез.

— Ты даже не представляешь себе, как мне хочется вам помочь, но я не могу поступать наперекор воле дочери, — сказала она. — Ей не понравилось бы, если бы я приехала. Знаешь, я не могу спать ночью от мысли, что вы там одни, а я вынуждена сидеть здесь сложа руки. — Она громко всхлипнула. — Это кара за то, что меня не было рядом с дочерью, когда она во мне так нуждалась!

Из-за всхлипываний я почти ничего не могла разобрать. В телефонной трубке я слышала, как дедушка просит ее успокоиться.

— Не переживай, мы как-нибудь справимся, — сказала я, тоже пытаясь ее успокоить, и положила трубку. Если Марита была пустым местом для мамы, то почему она должна что-то значить для меня?

Я забыла о Лауре: она уже не была мне интересна. Она полностью перестала существовать и для меня, и для Анхеля, и для моего отца, который никогда даже не пытался найти ей какое-то место в своей жизни. Лауре жилось неплохо, ее жизнь была устоявшейся. Даже если она и узнает, кто она на самом деле, ее жизнь все равно не изменится.

 

31

Вероника и еще один член семьи

Вставив ключ в замочную скважину, я услышала собачий лай и подумала, что это, наверное, пришла Анна со своим Гусом. От этой мысли у меня появилось неприятное ощущение в груди. Мне было очень трудно спокойно смотреть ей в глаза, и она, как мне казалось, не могла не чувствовать неприязни, которую я к ней испытывала. Все в ней — от прически и до туфлей — вызывало у меня жуткую враждебность. Раньше я даже представить себе не могла, что способна на подобное отношение. Я выкинула все, что она дарила мне на протяжении прошедших лет. Когда-то ее подарки меня очаровывали. Когда-то. В те времена, когда я была девочкой, даже не подозревавшей, сколько подлости и коварства кроется в окружающем мире. Анна была знакома с семьей, в которой жила Лаура, и она обманывала мою маму. Это было очень гнусно. Я, к счастью, никогда не испытывала к Анне такой большой симпатии, какую испытывала к ней мама, а потому легко свыклась с мыслью о том, что она вполне способна на всякие пакости.

Вспоминая о тех случаях, когда видела маму и Анну вдвоем, я должна была признать, что мама сама изливала душу Анне, она нуждалась в том, чтобы Анна ее выслушивала, нуждалась в общении с ней, что ей нужна была такая подруга, как Анна, — возможно, потому, что только с ней она могла поговорить откровенно о своей пропавшей дочери, только ей эта история не казалась каким-то бредом.

Я глубоко вздохнула и морально приготовилась гладить Гуса, чтобы поменьше общаться с Анной. Я не чувствовала в себе ни решимости, ни хотя бы желания открыто заявить, что не переношу ее. Мне не хотелось делать этого главным образом потому, что приходилось признать: Анна выводит моего отца из меланхолии. К моему удивлению, войдя в дом, я увидела, что лает никакой не Гус, а крупная собака с длинной шерстью и длинными лапами, которая — хотя я и не очень-то разбиралась в собаках — представляла собой, по-видимому, смесь самых различных собачьих пород. У Анны что, новая собака? Однако эта собака явно не соответствовала ее стилю и, кроме того, была довольно грязной. У Анны любая собака стала бы очень чистой, ухоженной и хорошо пахнущей, потому что у нее дома — хотя я там никогда и не была — наверняка нет ни пылинки ни соринки. Кроме того, если бы Анна была здесь, я это сразу бы заметила.

— Анхель! — крикнула я.

— Что? — послышался приглушенный голос из-за двери ванной.

Собака смотрела на меня, навострив уши. Она, наверное, попала к нам из не очень агрессивной среды.

— Это черное волосатое существо — твое?

Я закрыла дверь кухни, чтобы это животное не зашло туда и не начало лизать тарелки, сковородки и ножки столов, и пошла по коридору. Отец, по-видимому, еще не пришел, потому что телевизор не был включен, однако, проходя мимо комнаты Анхеля, в которой после смерти мамы спал отец, я почувствовала запах алкоголя.

— Папа, — заглянула я в комнату, — у тебя все в порядке?

— Я выпил с друзьями и теперь чувствую себя не очень хорошо.

Я спросила, не сделать ли ему настой ромашки и омлет по-французски, но он только молча укрылся с головой простыней.

— Не трогай его, — послышался позади меня голос Анхеля.

Он увидел на моем лице испуг. Он увидел в моих глазах образ отца Хуаниты. Сам же он, судя по выражению лица, ничуть не был встревожен. Собака подбежала к нему.

— Не переживай, он сказал мне, что больше так делать не будет.

— И ты ему веришь? — спросила я, чувствуя, что вот-вот начну рвать на себе волосы.

— Да. Уж лучше ему верить, чем не верить. Взрослые люди очень трусливы, и нужно просто дождаться момента, когда им самим станет страшно, — сказал Анхель, поглаживая собаку.

Я бы такого не сказала, но, услышав эти слова из уст брата, успокоилась.

— А это что за псина? Надеюсь, ты не собираешься оставить ее здесь на ночь.

— Это собака моего друга. Я пообещал, что буду заботиться о ней две недели.

— Две недели?! Ты с ума сошел! Этой собаке делали прививки? Почему на ней нет ошейника?

Чтобы хоть как-то компенсировать мне моральный ущерб, Анхель приготовил спагетти — такие вкусные, что пальчики оближешь.

Пса звали Лондон, но мне больше пришлось по вкусу звать его Дон, потому что так было короче. Когда я открывала дверь и слышала, как он лает, наш дом казался мне уже совсем другим. Отец, едва придя домой, надевал на него ошейник с поводком и шел гулять с ним по парку. Иногда он приходил раньше, потому что, по его словам, не верил, что мы с Анхелем выведем пса удовлетворить его естественные потребности и подышать свежим воздухом. В действительности же с этим псом гуляли и мы оба — и я, и Анхель. Во всем нашем районе, пожалуй, не было пса, с которым гуляли бы больше, чем с ним. Через три дня у него уже были резиновая кость и красивенькие миски для еды и питья. Затем для него были куплены подстилка, шампунь и щетка для расчесывания шерсти.

А еще он познакомился с Лаурой. Он обнюхал ее, завилял хвостом и пошел вместе с нами в направлении хореографического училища. Мы пошли не по окраине парка, как ходили раньше, а прямо через его центральную часть, потому что теперь с нами был Дон и он мог нас защитить. Темнота нас уже не пугала, и казалось, что луна нам улыбается.

Через неделю у меня вошло в привычку ходить на встречу с Лаурой вместе с Доном. Я обычно становилась вместе с Доном рядом с магазином «Зара» напротив обувного магазина, а когда Лаура проходила мимо нас, мы догоняли ее, и я первой заговаривала с ней. Лаура позволяла Дону лизать ей руки и даже лицо. Она была доброй девушкой, и ей хотелось, чтобы окружающий ее мир не был ни сложным, ни странным. В этом она была похожа на моего отца. Я не надеялась, что она станет делать какие-то решительные шаги по направлению к моему отцу, а потому мне нужно было подталкивать их друг к другу, и этому дню предстояло стать днем, когда ситуация еще немного упростится.

Мы шли рядом, и я сказала, что буду ждать ее после окончания занятий не на улице, а в баре, находящемся на углу улицы в сотне метров от хореографического училища. Я сказала, что мне хочется сделать ей сюрприз и что это не займет много времени. Лаура погладила Дона и зашла в училище. Ее волосы, собранные сзади в хвост, подрагивали на спине — идеально прямой спине балерины.

 

32

Лаура и момент истины

Дон был привязан к дереву у входа в бар и сидел на задних лапах. Я заметила, что, когда я проходила мимо него, он проводил меня взглядом, почти не поворачивая при этом головы. Он не принадлежал к числу обычных собак, которых все хотят погладить. Прямоугольное туловище, длинные лапы, длинная косматая шерсть, из-за которой почти не было видно глаз. Он был из числа тех существ, к которым нужно как следует привыкнуть, чтобы они тебе понравились и полюбились. У одного из наших соседей по тому дому, в котором мы жили в Эль-Оливаре, была беленькая собачонка с очень короткой шерсткой, розовой мордочкой и короткими лапками. Она чем-то напоминала поросенка. Все, кто проходил мимо нее, наклонялись и гладили ее по спинке, а она останавливалась, чтобы позволить приласкать себя. Дон ничего ни от кого не ждал. Он просто выполнял свой долг: сидел привязанным к дереву, раз уж хозяйка соизволила его к нему привязать.

Едва войдя в бар, я невольно попятилась. Рядом с Вероникой сидел юнец лет пятнадцати. Этот шаг назад я сделала машинально: я знала, что не смогу удрать, потому что мне не позволила бы этого сделать Вероника. Кроме того, сделать это не позволила бы себе и я сама.

Вероника поднялась со стула и пошла мне навстречу. Она жестом указала на массивный деревянный стол с такими же массивными деревянными стульями, за которым сидела с этим юнцом. Когда она отодвинула один из них, предлагая сесть, мне показалось, что все вокруг меня поплыло.

— Я обещала, что сделаю тебе сюрприз, — сказала Вероника. — Вот это и есть мой сюрприз, — добавила она, беря юнца за руку и заставляя его привстать.

Ему же, похоже, не хотелось на меня смотреть и не хотелось со мной здороваться. Ему не хотелось здесь находиться. Вероника манипулировала им, как тряпичной куклой. Его куртка с капюшоном висела на спинке стула. Он был одет в джинсы и черно-белый полосатый свитер. У него были изящные ушки и красивые наивные глаза — как будто он из возраста трех лет сразу перескочил в пятнадцать. Для Вероники же он остался трехлетним ребенком. Он попытался взять куртку и уйти, но Вероника вырвала куртку у него из рук.

— Куда это ты собрался? Сядь. Это Лаура, а это Анхель, — сказала Вероника. — Ангелочек, — добавила она, ласково потрепав юнца по щеке.

Анхель по-прежнему старался на меня не смотреть. Вероника же, наоборот, пристально посмотрела мне прямо в глаза.

— Анхель — твой брат. Настал момент истины.

 

33

Лаура, не расспрашивай о нем

Мне очень хотелось получить какие-нибудь доказательства, с помощью которых я могла бы раз и навсегда установить, кто я такая. Меня терзало любопытство. Если бы Вероника и в самом деле была моей сестрой, а этот худосочный юнец — моим братом, моя жизнь была бы совсем другой. У меня был бы отец — персонаж, которого я иногда видела дома у своих подруг. Я даже не представляла себе, как вообще живется в доме, в котором есть мужчина. Лили запрещала маме приводить к нам домой своих любовников, поэтому мама периодически жила некоторое время отдельно. Иногда она уезжала вместе со своей подругой в Таиланд. Лили говорила, что у моей мамы в руке дырка, через которую утекают деньги, и что она транжирит то, что мы зарабатываем благодаря магазину. «Хорошо, что у меня есть ты», — говорила мне Лили. Она не осознавала, что мама для меня всегда на первом месте и, как бы она ни поступала, я всегда буду на ее стороне.

Как бы там ни было, теперь я смотрела на нашу семью уже другими глазами. Я не видела в ней того, что называют «семейным сходством». У нас считалось, что я похожа на своего отца, у которого были голубые глаза и скорее светлые, чем темные, волосы. Однако до того момента, когда я увидела отца Вероники возле такси, на котором он подвез ее к хореографическому училищу, я воспринимала своего отца как призрак, который оплодотворил мою мать, как нечто мимолетное, как метеор, который породил новую жизнь в этом доме и полетел себе дальше. Я никогда о нем никого не расспрашивала, я спокойно воспринимала ситуацию в нашей семье такой, какая она есть. Теперь же мне было уже мало того, что я знала, меня раздирало любопытство, и я решила попытаться навести справки о своем отце. У Кэрол были отец и мать, у Альберто II — Альберто I (я когда-то была знакома и с его матерью). Я никогда не чувствовала себя таким чужаком в кругу ближайших родственников, как на свадьбе Альберто II.

Эта свадьба была полной неожиданностью, и мы с Лили воспользовались ею как поводом для того, чтобы купить себе супермодные платья. Мама надела невероятно красивую манильскую шаль. Альберто II был очень молчаливым. Говорил он мало, а думал много. Заставить его совершить какую-либо оплошность было практически невозможно. Он всегда внушал мне уважение. Он писал диссертацию по математике уже лет десять. Волосы у него были кудрявыми и растрепанными, как у его отца, нос — тонким и прямым, как у его отца, глаза — круглыми, как у его отца, ноги — длинными и худыми, как у его отца… Со стороны казалось, что он клон своего отца и что матери у него никогда и не было. А еще казалось настоящей тайной то, как столь молчаливому человеку удалось завоевать сердце такой развязной девушки, какой была его невеста: она, например, выхватила микрофон у солиста нанятого на свадьбу ансамбля и принялась петь сама. Поначалу ей много аплодировали, поскольку пела она, в общем-то, неплохо, однако мы все-таки предпочли бы послушать профессионального певца, после каждой песни которого — и это самое главное — не было необходимости хлопать с таким показным энтузиазмом, а потому мы могли бы немного расслабиться. Кто-то даже сказал, что она решила выйти замуж только ради того, чтобы попеть на своей свадьбе. Пока невеста пела, мы — все остальные девушки и женщины — танцевали по очереди с Альберто II, чтобы чем-то его занять, а когда он не танцевал, то пил и зачарованно смотрел на свою супругу, которая все больше воодушевлялась и завладевала всеобщим вниманием.

— Она красивая, — сказала я, садясь рядом с ним и тоже начиная глазеть на невесту.

У Альберто II было больше морщин, чем я когда-либо у него видела, а глаза чрезвычайно сильно блестели. Вид у него был такой, как будто он услышал от своей невесты «да» совсем недавно.

— Не думаю, что смогу сделать ее счастливой. Посмотри на нее повнимательнее.

Я посмотрела на нее с максимальной внимательностью. Она пела какую-то песню в стиле «ранчера», а солист нанятого на свадьбу ансамбля танцевал с ее подругами.

— Она уже сейчас чувствует себя счастливой, разве ты не видишь? Да и ты тоже. Вы сделали очень важный шаг, вы поженились. Когда люди женятся, у них для этого имеется какая-то причина. Возьмем, к примеру, моих родителей. Они ведь не поженились.

— А ты откуда это знаешь?

У него из рук выскользнул бокал с шампанским, и я, поймав этот бокал на лету, засмеялась.

— Это все знают. Мама — мать-одиночка.

— А та, вторая, тоже? — спросил он.

— Какая еще вторая? Кто это?

Он уставился на меня с таким видом, как будто о чем-то напряженно размышлял. Его буйные кудрявые волосы, которые парикмахерше удалось перед свадьбой кое-как утихомирить, теперь торчали во все стороны еще больше, чем раньше.

— Ты что, не видишь, что я пьян? Не задавай мне никаких вопросов.

Он поднялся со стула. Я схватила его за рукав и слегка потянула обратно.

— Ты был знаком с моим отцом?

— Нет!

Чтобы избавиться от меня, он заторопился, но я чуть ли не бегом последовала за ним.

— Ты никогда его не видел?

Дядя пытался уйти от меня, шарахаясь из стороны в сторону, пока, наконец, не столкнулся с одним из официантов, в результате чего опрокинул целый поднос с бокалами, и мне пришлось оставить его в покое.

Мама и Лили с беззаботным видом пили шампанское. Они были в кругу близких родственников, среди своих. Лили ездила туда-сюда на своем инвалидном кресле, наталкиваясь то на одного гостя, то на другого. Альберто I в конце концов удалось пересадить ее в обычное кресло, чтобы она никому не мешала и никого не сбила с ног, но ее инвалидным креслом тут же завладели дети, и стало еще хуже.

Изрядно попотев, пересаживая Лили из инвалидного кресла в обычное, дядя Альберто вышел в сад перевести дух. Я взяла два бокала шампанского и протянула один из них ему.

Он погладил меня по голове.

— Спасибо, — сказал он. — Хоть кто-то помнит о своем крестном отце.

— Это невероятная свадьба.

— Да, невероятная, — кивнул дядя Альберто. — Не нужно быть ясновидящим, чтобы предвидеть крах, — добавил он, указывая на невесту.

— Ну, если они решили пожениться, это означает, что они верят в свое совместное будущее.

Дядя Альберто со своим высоченным ростом, пиджаком старинного покроя и длиннющими седыми кудрями был чем-то похож на дирижера оркестра. Он сделал жест, означающий, что дело уже сделано и остается только ждать, чем все это закончится.

— А вот мне хотелось бы, чтобы мои родители поженились или чтобы я хотя бы была знакома со своим отцом, — сказала я. — Ты знал его? Каким он был?

— Вот этого я уж никак не ожидал, — буркнул он себе под нос и, обращаясь ко мне, спросил: — Хочешь еще шампанского?

Он ушел за шампанским и не вернулся. Я, дожидаясь, видела, как он разговаривает то с одним гостем, то с другим, как он с кем-то танцует. Дядя Альберто был любезным и веселым, он всегда пребывал в хорошем расположении духа. Впрочем, я встречалась с ним только лишь на мероприятиях подобного рода. Неизменно хорошее настроение, солидный возраст и очки в никелированной оправе — вот, пожалуй, и все, что отличало дядю Альберто от его сына.

Я зашла в зал и стала танцевать с ним.

— Я так и не узнала, был ли ты знаком с моим отцом.

Я произнесла эти слова таким серьезным тоном, что он понял: легко от меня отделаться не удастся.

— Не хочу тебе врать. Я с ним знаком не был.

Я позволила ему уйти. Выпив еще пару бокалов шампанского — я в этот день пила явно больше, чем обычно, — я спросила у матери Кэрол, была ли она знакома с моим отцом.

Кэрол надела на свадьбу платье, которое предоставила ей фирма, занимающаяся пошивом супермодной одежды. Моей двоюродной сестре не приходилось покупать себе много платьев, поскольку ей как актрисе, играющей в очень популярном телесериале, предоставляли для съемок дорогие платья, а она их попросту не возвращала. Сегодняшнее платье было розовым и полностью состоящим из маленьких матерчатых бутонов роз. Волосы у Кэрол были распущены, и, когда она, танцуя, делала резкий поворот, они обволакивали ее лицо шелковистой вуалью. Она не смогла пойти вместе со всеми в церковь, потому что как раз в это время у нее были съемки. Все отнеслись к этому с пониманием. Она была самой знаменитой личностью в кругу наших родственников и на этой свадьбе. Вокруг нее всегда крутилось так много людей, что нам с ней никак не удавалось перекинуться и парой фраз, а потому когда я увидела, что она подходит ко мне с двумя бокалами шампанского в руках — точно так же, как я подошла к Альберто I в саду, — это мне весьма польстило.

Она сказала, что я очень красивая, хотя мне в парикмахерской всего лишь собрали волосы на затылке в пучок, отчего я стала похожей на куклу. Она же даже свое платье, состоящее из тряпичных розовых бутонов, носила легко и непринужденно. Я искренне ею восхищалась.

— Мы с тобой уже давненько никуда не ходили вместе и не разговаривали, — сказала она.

Я напомнила, что в последний раз мы виделись, когда я приходила к ней на телевидение, и это стало для меня грандиозным событием, потому что я познакомилась почти со всеми актерами, снимающимися вместе с Кэрол в телесериале, и поболтала с ними в кафе на телецентре. Я сказала Кэрол, что она самая красивая из всех актрис и что она играет в сериале лучше всех. Она взяла мою руку и сжала ее. Мы с ней некогда прошли вдвоем через кое-что такое, что объединило нас на всю оставшуюся жизнь. Она как-то раз сказала мне, что среди всех наших близких родственников я — единственный человек, который не отличается присущей всем остальным болтливостью и умеет держать язык за зубами. Когда нам было по пятнадцать лет, я помогала ей делать аборт в квартире, в которой в одной из комнат стояла кушетка. Я никогда раньше не видела так много крови и не испытывала такого страха, однако я поклялась ей, что буду держаться, и держалась до тех пор, пока не удалось остановить у нее кровотечение. Она была так слаба, что мы не смогли из этой квартиры выйти. Мне пришлось позвонить ей домой и сказать, что она со мной у одной из моих подруг и что мы останемся здесь ночевать. Я пользовалась репутацией девочки серьезной и ответственной, а потому мне поверили. На следующий день она, придя домой, сказала, что спала в спальном мешке и простудилась, и ей позволили провести один день дома в постели. Мы с ней об этом впоследствии никогда не говорили. Делали вид, что ничего не было.

Кэрол сделала глоток и негромко сказала:

— Перестань расспрашивать насчет своего отца. Мы все сегодня пьем. Оставь это на другой день.

— Почему?

— Послушайся меня. Пожалуйста, послушайся. Не понимаю, что это тебе вдруг пришло в голову интересоваться своим отцом.

— Почему ты этого не понимаешь?

— Ты им раньше никогда не интересовалась.

— Если бы ты была на моем месте, то поступила бы так же, как я.

Кэрол, осознав, что на ее лице появилось выражение недовольства, сильного недовольства, тут же так легко изменила его, как будто оно было сделано из мягкой резины. Наверное, именно благодаря этой способности она и была одной из самых высокооплачиваемых актрис, которые снимались в телесериале. Теперь ее лицо излучало веселье, и если бы на нас посмотрели со стороны, то подумали бы, что мы болтаем о кавалерах.

— Я ничего не знаю, однако я не дура, и ты тоже старайся дурой не быть. Старайся делать все незаметно. Первое, чему я научилась на съемках сериала, так это тому, что нужно скрывать свое любопытство и желание что-то узнать. Никто не любит умных и смышленых.

Я если и работала, то только в нашем магазине, а потому мне никогда не приходилось соперничать с коллегами, я никогда ни с кем не конкурировала. Тяжелый жизненный опыт у меня почти отсутствовал, и самым умопомрачительным событием, с которым мне довелось столкнуться, был как раз жуткий аборт Кэрол. Следующим наиболее волнующим событием было появление в моей жизни Вероники и того омута сомнений, в который я теперь погружалась. К кому мне прислушаться? К малознакомой Веронике или к моей любимой Кэрол, которую я знала с раннего детства? Кэрол желала мне добра, а Вероника, похоже, и сама не знала, что ей от меня нужно. Единственное, что я знала, — так это то, что вплоть до сего дня наша семья была вроде бы нормальной.

 

34

Лаура, тебе нужно успокоиться

Лили и мама заявили мне, что я стала слишком нервной и допускаю оплошности в управлении магазином. Я не помнила, чтобы я допускала какие-то оплошности, однако они потому и называются оплошностями, что человек их не замечает. Анна сказала, что в подобных случаях лучше всего обратиться за помощью к соответствующему врачу. Она знала одного высококвалифицированного психиатра — доктора Монтальво, — который мог помочь мне свыкнуться со статусом дочери матери-одиночки.

Возражать было бесполезно, потому что получалось трое против одной. Кроме того, я привыкла слушаться бабушку во всем, и мне никоим образом не хотелось с ней ссориться. Я считала, что лучше уступлю ей, чем буду чувствовать ее недовольный взгляд. Все считали ее очаровательной. Она такой и была, причем порой до невообразимых пределов, но отнюдь не всегда. Она могла также и давать волю своему гневу до невообразимых пределов, и я — с тех самых пор, как стала что-то соображать, — предпочитала ее не злить. Поэтому я позвонила в хореографическое училище, сообщила, что проводить занятия в этот день не смогу, и мы отправились к доктору Монтальво. Я не смогла предупредить об этом Веронику и, выйдя, увидела, что она стоит и ждет меня на тротуаре вместе с Доном. Она правильно оценила ситуацию и не стала ко мне подходить, но пошла в некотором отдалении вслед за нами и шла так почти до дверей консультации, отчего я стала еще больше нервничать, опасаясь, что Лили ее заметит. Была Вероника мне сестрой или не была, Лили мне этого никогда бы не простила. Доктор Монтальво поздоровался со мной за руку, и я почувствовала, что руки у меня слегка дрожат. Задержав мою руку в своей и даже прижав ее второй рукой, он улыбнулся мне улыбкой, от которой у меня на душе стало спокойнее. Он предложил мне присесть и придвинул инвалидное кресло Лили к своему столу.

— Видишь ли, человек очень легко может вбить себе что-то в голову и войти в состояние улитки, — сказал он мне. — Ты поступила очень правильно, приведя ее сюда, потому что сейчас у нас пока еще есть возможность вытащить ее из этого состояния, — добавил он, обращаясь на этот раз к моей бабушке. — Переживать пока что не о чем.

Потом доктор сказал, что ему нужно поговорить со мной наедине, однако не стал выдворять Лили, а просто мы с ним вдвоем перешли в другой кабинет.

Там он сказал мне, что имеет значение только настоящее и что то прошлое, которое я уже не могу изменить, продлить и к которому не могу вернуться, значения не имеет, поскольку оно уже перестало быть реальностью. Я не могла снова стать маленькой девочкой и вернуть себе отца: это попросту невозможно. Что у меня было настоящего, реального — так это моя бабушка и мама. Именно они сделали меня счастливой и дали мне возможность стать красивой взрослой девушкой, какой я сейчас есть… Его слова вместо того, чтобы подбодрить, наоборот, подействовали на меня удручающе.

— Выкинь из головы этих призраков, иначе в конце концов сойдешь с ума. Живи своей сегодняшней жизнью, смотри в будущее, прошлое изменить уже нельзя. И будь осторожнее в выборе друзей, потому что в их число могут попасть люди, которые станут морочить тебе голову своими нелепыми фантазиями.

Он примерно три четверти часа обрабатывал своими разглагольствованиями мои мозги — мозги, в которых уже были Вероника, Анхель, Дон и мои предполагаемые родители, с которыми я пока не познакомилась. Все они не являлись для меня прошлым — они были для меня скорее будущим.

Доктор Монтальво прописал мне какие-то витамины и таблетки, чтобы я спала крепче, потому что, хотя доктор и верил, что я сплю хорошо, он, по его собственным словам, заметил по моим глазам, что я не высыпаюсь. Лили взяла рецепты и сказала, что позаботится о том, чтобы я принимала эти лекарства.

 

35

Вероника наблюдает за Лаурой

Лаура вышла на улицу намного позже, чем обычно, причем вышла не одна. Она толкала перед собой инвалидное кресло на колесах и смотрела исключительно прямо перед собой, тем самым давая понять, что сегодня мне нельзя провожать ее в хореографическое училище. Мне пришлось придержать Дона, чтобы он не бросился к ней. Когда он начал лаять, я быстренько повернулась к витрине и сделала вид, что разглядываю ее. Вся та сила, которой у Лили уже не было в ногах, была у нее в голове, и она замечала вокруг себя буквально все. Ей ведь уже много лет приходилось тянуть за уши по жизни незамужнюю дочь и то ли украденную, то ли купленную внучку, и это заставляло ее никогда не терять бдительности и постоянно быть начеку. К ней подходили поздороваться какие-то прохожие, и тогда она придавала своему лицу добродушное выражение и отвечала на приветствия певучим голоском, чем-то похожим на голос капризного ребенка. Я пошла вслед за ней и Лаурой, держась от них на расстоянии.

Лаура в этот раз надела не туфли на высоких каблуках, а сапожки на толстой резиновой подошве, которые надевала, когда ей нужно было идти полчаса пешком до хореографического училища. Однако сегодня она, похоже, занятия по балету проводить не собиралась. Она время от времени наклонялась к бабушке и обменивалась с ней несколькими фразами. Иногда они останавливались перед какой-нибудь витриной, чаще всего мехового или обувного магазина, чтобы, по-видимому, сравнить ее с витриной своего собственного. Далеко не раз сотрудники этих магазинов, взглянув через окно на улицу, узнавали донью Лили и выходили ее поприветствовать. Лили отвечала им тем же голосом капризного ребенка. Она и Лаура спустились до улицы Серрано и затем поднялись до улицы Хуан-Браво. Я была уверена в том, что Лаура чувствует, что мы с Доном идем сзади, в паре десятков метров от нее. Она, по-видимому, слышала, как Дон иногда лает, а также — возможно! — слышала мои шаги и ощущала мое присутствие. Они выпили в уличном кафе по чашечке кофе, а Лили еще и съела пирожное, и, дойдя до улицы Генерала Диаса Порлиера, остановились перед хорошо знакомым мне домом. Лаура краем глаза посмотрела на меня и Дона.

Я прекрасно знала этот дом: здесь на пятом этаже располагалась консультация доктора Монтальво. В этом я была абсолютно уверена. Возможно, это было всего лишь совпадением и они пришли сюда к кому-то другому, однако такое совпадение казалось мне крайне маловероятным. Они, скорее всего, пришли в ту же самую консультацию, в которую когда-то ходила мама. У меня возникли нехорошие подозрения. Кто был в данном случае пациентом — донья Лили или Лаура? Не знаю почему, но я вдруг стала очень живо представлять себе, как доктор Монтальво говорит Лауре о том, что весьма целесообразно стремиться не знать слишком много и что грешно и аморально подозревать кого-то, а особенно тех, кто любит тебя больше всего, кто заботился о тебе и кто помогал тебе стать тем, кем ты сейчас являешься. Меня не удивило бы, если бы он сказал, что у нее проявляются симптомы расстройства психики.

Я не смогла дождаться, пока они оттуда выйдут. Отец ждал нас на остановке такси возле площади Колумба, чтобы отвезти Дона домой. Поэтому я отправилась туда и уехала вместе с отцом и Доном. На этот раз Дону пришлось ехать не на переднем, а на заднем сиденье.

— Папа, почему мама ходила к психиатру?

— У нее были проблемы. Ну, ты помнишь о ее одержимости одной идеей.

— Да, помню. Но почему она ходила именно к тому психиатру, к доктору Монтальво?

— Он очень хороший специалист, нам его порекомендовали. Однако Бетти была очень упрямой и через некоторое время не захотела к нему ходить. Она предпочитала оставаться в том психологическом состоянии, в котором пребывала.

— А кто вам его порекомендовал? Какой-то другой врач?

Отец поправил очки: он установил их точно на переносицу.

— Теперь это уже не имеет значения. Тогда — имело, и даже слишком большое значение. Я разозлился, когда она перестала к нему ходить, и до сих пор еще злюсь. Я уверен, что Бетти заболела оттого, что слишком много размышляла, слишком много переживала. Страдание вредит сердцу. Если бы она продолжала ходить к доктору Монтальво, если бы она его послушала, то, вполне возможно…

Отец так увлекся воспоминаниями, что даже не заметил, как случайно включил фары.

— Я в это не верю, папа. Кроме того, мама была свободнее, чем многие другие люди. Даже доктор Монтальво — и тот не смог навязать ей свое мнение.

Отец посмотрел на меня таким долгим взглядом, что пришлось показать ему рукой, чтобы он смотрел на дорогу.

— Мне кажется, ее отвела к нему Анна, — сказал он. — Тогда годились любые способы.

Похоже, когда-нибудь мне придется сходить к Марии, помощнице детектива Мартуниса, чтобы сказать ей, что, по моему мнению, кусочки пазла начали притягиваться друг к другу, как обычные и намагниченные железки, и что она была права и в один прекрасный день все займут свои места: и каждая звездочка, и каждая планета со своими спутниками, и каждые отец и мать со своими детьми, и каждый ребенок с людьми, которые его вроде бы любят.

 

36

Лаура в голубой комнате

Как только я начала чувствовать себя плохо, Лили и мама решили, что меня лучше переселить в голубую комнату, находящуюся в глубине нашей квартиры. Там, по их мнению, мне будет спокойнее, там я не буду слышать ни скрипа колес инвалидного кресла Лили, ни шума пылесоса, ни звуков, доносящихся с улицы. Они сказали домработнице, чтобы она ни в коем случае не открывала дверь в эту комнату. Мне бабушка заявила, что в моей жизни сейчас настал странный период, что я слишком уж беспокоюсь по поводу своего отца и что это беспокойство может стать хроническим. Мне же самой казалось очень даже нормальным и естественным то, что мне хочется узнать, кто был моим отцом. Впрочем, конечно же, дело было не только в этом, но и во всем том, что рассказала Вероника о моем настоящем происхождении. Охватившие меня сомнения не давали мне жить спокойно, я испытывала необходимость узнать правду, и иногда мне хотелось взять быка за рога и напрямик спросить Лили и маму, однако я не делала этого, потому что не хотела их обижать. Если они узнают, что у меня возникли подобные подозрения, то станут относиться ко мне уже совсем по-другому. Они спросят, что они мне такого плохого сделали, что я верю какой-то малознакомой девушке больше, чем им, — людям, которые меня растили, оберегали от всевозможных опасностей и лечили, когда я болела. Они не могли себе даже представить, какие душевные страдания я испытываю оттого, что, с одной стороны, продолжаю любить их так же, как любила раньше, но при этом смотрю на них уже как на чужих мне людей.

Голубая комната была предназначена для гостей. А еще Лили использовала ее летом для своего послеобеденного отдыха, потому что это было самое прохладное помещение нашей квартиры. Стены этой комнаты были выкрашены в голубой цвет, а занавески в ней были белыми, и поэтому, когда их раздувал ветер, казались белыми облачками на голубом небе. Эта комната была очень приятной, и Лили с мамой решили перенести туда мой письменный стол, мою одежду, мягкие кресла с обивкой из бархата и книги. Чтобы выздороветь, я должна была пройти курс лечения, предложенный доктором Монтальво. Работа в нашем обувном магазине, занятия с учениками в хореографическом училище, различные беспокойства и тревоги расшатали мне нервы. Лили сказала, что я совершаю какие-то странные поступки — например, ношу в сумке фотографии, которые взяла из альбома. Зачем мне понадобились эти фотографии? Их ведь поместили в альбом, чтобы мы все могли их там рассматривать всегда, когда захотим. Они не предназначены для того, чтобы таскать их с собой и рано или поздно потерять. Лили, похоже, была в чем-то права насчет моего состояния, потому что я с каждым днем соображала все медленнее и медленнее и чувствовала себя все более и более слабой. Я не хотела никого ни в чем винить, однако приходилось признать, что Вероника и ее предположения подорвали мою нервную систему.

 

37

Вероника и прекрасная жизнь

Я уже и сама не могла понять, какое будущее кажется мне привлекательным. Кем же мне стать? Врачом? Лечить людей? Стать врачом, чтобы мама, если бы она была жива, могла мною гордиться? Мне раньше даже в голову не приходило, что наша прежняя жизнь была вообще-то прекрасной. Я всегда считала, что мы не были достаточно счастливыми из-за одержимости моей мамы, из-за моей якобы существующей сестры, из-за того, что нам вечно чего-то не хватало, из-за того, что мы не такие, как все. Теперь же, когда эта прежняя жизнь навсегда ушла вместе с мамой, мне казалось, что она не могла быть другой и что любая другая жизнь не была бы лучше, чем эта. Я чувствовала себя счастливой оттого, что моя прежняя жизнь была именно такой. Теперешняя моя жизнь казалось мне пустой, холодной и мрачной — как темнота зимней ночи, на которую я смотрела через окно автобуса, что вез меня домой.

Поэтому когда неожиданно появился со своим мотоциклом мой бывший приятель Матео, вынырнул из моей удивительной прежней жизни, тесно связанной с моей — тогда еще живой — мамой, вынырнул, как из облака густой пыли, я была уже совсем не такой, как прежде. Мне уже не нужно было скрывать, что у меня больная мама, я уже ничего не замалчивала, не притворялась, не разыгрывала никаких спектаклей. Все стало абсолютно настоящим.

Я увидела его на мониторе домофона, когда сняла трубку, чтобы ответить на звонок. Сначала я подумала, что это почтальон с заказным письмом или бандеролью. Он стоял, повернувшись чуть-чуть в сторону, и смотрел вниз. На мониторе домофона были видны лишь его взъерошенные волосы.

— Можно мне зайти?

Он не сказал, кто он такой: видимо, считал само собой разумеющимся, что я его очень хорошо помню. На часах было десять утра. Он, наверное, также считал само собой разумеющимся, что я не встаю по утрам рано. Я только что занималась тем, что пила кофе, застилала постели и думала о заказах, которые мне надлежало выполнить, и о предстоящей встрече с Лаурой. Я думала об этом, чтобы не думать о маме. Иногда мне начинало казаться, что она все еще лежит в больнице, мне не верилось, что ее больше нет, и Анна посоветовала мне сходить на прием к доктору Монтальво. Я сказала ей, что, возможно, схожу, а сама при этом мысленно представляла себе, как она лежит на подушках, расшитых национальными узорами, в комнате Греты. Точно так же, как я когда-то нашла в сарае Анхеля, я теперь должна была найти Лауру. Хотя никто и не возлагал на меня такой обязанности, даже мама, — судьба сама сунула мне под нос тот злополучный портфель из крокодиловой кожи и фотографию некой девочки, и теперь я уже не могла повернуть назад, не могла оставить все так, как есть.

— Заходи, если хочешь, — сказала я.

Я выглядела просто ужасно в толстом свитере, натянутом поверх пижамы. Отопление еще не включили, и я сейчас проветривала дом так, как это делала мама: она иногда проветривала его с раннего утра до полудня. Белые цветы, которые мне когда-то подарил учитель философии в качестве компенсации за не очень, мягко говоря, хорошо проведенное с ним время, стояли в вазе в центре стола из красного дерева уже полностью засохшие и сморщившиеся, и с них время от времени падал очередной лепесток. Я не стала расчесываться, вообще не стала приводить себя в порядок. Мое мировоззрение изменилось.

Матео же, наоборот, по-прежнему выглядел «на все сто», без каких-либо огрехов. Взъерошенные волосы, неизменная легкая небритость, плащ, доставшийся ему от отца, брюки-дудочки, очень серьезное выражение лица — все это ему очень и очень шло. Я не приняла душ, поэтому, когда он меня целовал, от меня, наверное, не очень хорошо пахло. Он уткнулся носом в мои распущенные волосы, и я почувствовала, что он вдыхает мой запах. Меня разозлило, что он прижался ко мне, не спрашивая разрешения, причем тогда, когда пахло от меня не очень хорошо.

— Хочешь кофе? — спросила я, заводя его в кухню.

Я понимала, что обстановка там не самая уютная в мире. На полу валялась куча грязного белья, которое я как раз собиралась запихнуть в стиральную машину, в раковине стояли грязные тарелки и сковородка, а на рабочем кухонном столе — немытые стаканы.

— Я не знал, застану ли тебя дома.

— Если кто-то и любит вставать с утра пораньше, то не я.

Матео еле заметно улыбнулся. Он никогда не улыбался широко, потому что иначе утратил бы свойственный ему таинственный вид и превратился бы в обычного добродушного и веселого парня — такого, каких много.

Я взяла из шкафа первую попавшуюся чашку — не стала выбирать покрасивее — и, налив в нее кофе из кофейника и молоко из стоявшего в холодильнике пакета, поставила чашку в микроволновку. Потом я указала Матео на стул, но он предпочел сесть на табурет. Он все еще не снял свой плащ. Я надела резиновые перчатки и принялась мыть сковородку.

Когда кофе нагрелся и я его достала, Матео взял чашку обеими руками и стал дуть на кофе, потому что он показался ему слишком горячим. Потом он начал отхлебывать его из чашки, глядя то на меня, то на виднеющиеся за окном деревья.

— Местечко здесь, похоже, очень тихое, — сказал он.

— Как видишь, — кивнула я.

— А где твоя мама? Ушла на работу?

— Ее здесь больше нет, — сказала я, резкими движениями снимая перчатки и бросая их в раковину.

Он посмотрел на меня, не зная, что и думать, — а может, думая совсем не обо мне. Я привыкла считать, что люди, которые смотрят на меня, думают обо мне, однако в действительности они порой думали о чем-то совсем другом.

Моя догадка оказалась в данном случае правильной: Матео думал о чем-то своем. Он распахнул плащ, под которым оказался свитер черного, его любимого цвета, и достал из внутреннего кармана конверт.

— Это приглашение на свадьбу.

Я даже пальцем не пошевелила, чтобы его взять. Я стояла, опершись на столешницу. Потом я наклонилась, чтобы положить белье в стиральную машину. Матео снова стал пить кофе. Насыпав средство для смягчения воды, я подошла к столу и взяла конверт. Он был сделан из очень хорошей бумаги, похожей на материю. Матео с Принцесской наверняка не будут придерживаться при организации своего бракосочетания скучных общепринятых правил, однако приглашение на свадьбу — это все-таки приглашение на свадьбу. Матео посмотрел на меня немного испуганным взглядом.

— Сомневаюсь, что смогу приехать, — сказала я. — Это слишком далеко.

— Если ты приедешь, мы будем очень рады. Патрисия настояла на том, чтобы я тебя пригласил.

Я представила себе, с каким удовольствием Принцесска воплотит в жизнь свою мечту прямо у меня на глазах.

— Я пойду приму душ. Подожди меня здесь.

Я приняла душ и переоделась. Потом выкинула в мусорное ведро увядшие цветы, которые стояли на столе в гостиной, и накрыла кухонный стол скатертью. Положив приглашение на полочку, я сказала, что мне нужно сделать кое-что срочное и что он должен мне в этом помочь.

— Как ты приятно пахнешь, — сказал Матео, когда я обхватила его руками сзади на мотоцикле. Он пододел под свой плащ толстую куртку с капюшоном.

В тюрьме «Алькала-Меко» я попросила позвать Беа — приятельницу «роковой женщины». Когда она пришла, я сказала ей, что да, сейчас не время приема посетителей, но мне нужно поговорить со своей подругой о новой серии косметических средств и это важный вопрос, решить который необходимо в течение ближайших часов. На лице Беа были заметны следы перламутрового крема, который я дала ей в свой предыдущий приход. Я не стала упоминать о деньгах, которые должна была перевести мне «роковая женщина».

— Сейчас выясню. Может, я и смогу что-то сделать, — сказала Беа.

Я прошла через соответствующие пропускные пункты и через час увидела, как в помещение для посетителей вошла «роковая женщина». Волосы у нее стали длиннее, а сама она пополнела. Она больше не была похожа ни на фотомодель, ни на актрису и мало чем напоминала ту изысканную женщину в темных очках «Диор», которая ждала меня около школы «Эсфера», стоя возле «мерседеса».

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила я, как только ее увидела. — Кроссовки, какая-нибудь одежда?

— Чем старее будет то, во что я сейчас одета, тем лучше, — ответила она, — потому что в этом случае я не буду вызывать ничьей зависти. Здесь я многому научилась.

Я то и дело посматривала на начавшие появляться у нее морщины. Она взглядом спрашивала меня, зачем я опять сюда приехала.

— Я гляжу, ты не пользуешься кремами.

— Они нужны мне не для лица. Они нужны мне для того, чтобы жить лучше.

— А-а… Беа они очень пригодились.

— Ну так пусть радуется.

— Проблема в том, что я так и не получила триста тысяч песет.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми от удивления глазами, а потом, видимо, вспомнила.

— Понимаешь, тут все мысли совсем о другом. Извини. Теперь я понимаю, почему ты ко мне пришла. Я поступила нехорошо. Прямо даже не знаю, что подумает обо мне Бетти. Я могу тебе доверять?

У меня к горлу подступил ком, и я едва смогла говорить. Я наделала очень много дел, о которых мама так и не узнала…

— Мама уже… Ее больше нет.

Я видела свою собеседницу очень нечетко — так, как будто мы обе были под водой.

Она сжала мою ладонь.

— Мне жаль, мне очень жаль… Бедная Бетти!

Ее рука была очень холодной и покрасневшей.

Я прикрыла лицо рукавом куртки и заплакала. «Роковая женщина», сидя напротив меня и положив одну ладонь на другую, спокойно ждала, когда я возьму себя в руки. Когда я убрала руку от лица и вытерла слезы, она очень тихим голосом сказала: «Запомни цифры, которые я тебе сейчас назову. Сходишь в почтовое отделение — я скажу какое — откроешь там мою ячейку. В ней лежит несколько конвертов, возьми из одного из них триста тысяч песет и снова закрой ячейку. Не говори об этом никому».

Она назвала мне несколько цифр, объяснила, где находится почтовое отделение, и сказала, какой номер у ячейки.

— Я очень хочу тебе кое-что рассказать, — сказала я, вытирая слезы, которых вылилось столько, словно у меня не глаза, а водопроводный кран.

Как ни странно, я рассказала о важных событиях своей жизни не подруге Росане, а мало знакомой мне женщине, которая пыталась убить своего любовника.

Когда я вышла на улицу, Матео там уже не было. Он уехал, не дождавшись меня, но я ничуть не расстроилась. Мне нужно было очень многое обдумать. Я дошла до станции и поехала обратно на поезде, размышляя над тем, что ответила мне «роковая женщина». Когда я рассказала о Лауре, она ничуть не удивилась. «Бедная Бетти…» — повторила она. Ей отнюдь не показалось невероятным то, что моя якобы умершая в младенчестве сестра вдруг оказалась живой и здоровой. Но она задумалась, когда я сказала, что не вижу эту свою сестру вот уже несколько дней и мне кажется странным, что она не пришла на очередную встречу со мной, что она боится, как бы ее бабушка и мама не узнали о моем существовании и не догадались о том, в чем она их подозревает, и что они, возможно, отправили ее в какую-нибудь поездку или упрятали в укромное место. Впрочем, как я предположила, Лаура могла и заболеть — или же заболела ее бабушка.

«Роковая женщина» медленно покачала головой из стороны в сторону. По ее мнению, все зависит оттого, как повела себя Лаура. Ей, возможно, уже давно угрожает опасность. Если Лаура рассказала бабушке и маме обо всем, они, конечно же, поймут, что могут ее потерять, — более того, что она может их выдать.

Едва я вышла из поезда, как тут же отправилась в почтовое отделение, о котором мне сказала «роковая женщина». Оно находилось недалеко от центра города, и я пошла туда пешком, размышляя, какие же шаги предпринять относительно Лауры. Я решила, что возьму в ячейке деньги и зайду в обувной магазин в надежде на то, что увижу, как она обслуживает каких-нибудь клиентов, и в этом случае мне не придется предпринимать ничего экстраординарного.

Я испытывала большое облегчение оттого, что наконец-таки решу сейчас проблему зависших в воздухе трехсот тысяч песет. Я подошла к ячейке № 59, набрала код, взяла один из лежавших в ячейке конвертов, закрыла ячейку, зашла в находящийся неподалеку от почтового отделения бар и заперлась там в туалете. Взяв из конверта полагающуюся мне сумму, я некоторое время спустя — когда в почтовом отделении набралось побольше народу — вернула конверт на место. Теперь я могла закупать новые партии товаров и продавать их до тех пор, пока не поступлю на следующий год в университет. Самое главное заключалось не в том, чтобы перестать обманывать свою — пусть даже уже ушедшую из жизни — маму, а в том, чтобы наконец начать заниматься тем, чем, как она думала, я якобы занималась: начать учиться.

Я в течение двадцати минут не сводила взгляда с того, что происходило в обувном магазине, но Лауру так и не увидела. В магазине находились только наемная продавщица и за кассой донья Лили, одетая в свитер с отложным воротником и брюки. Грета, наверное, была в квартире или со своим любовником. А где же Лаура? Может, с ней произошел несчастный случай или она серьезно заболела? Оглядывая магазин в поисках Лауры, я не сразу заметила нечто весьма странное: инвалидное кресло стояло в углу, а значит, донья Лили, по-видимому, сидела на обычном стуле. Однако что меня удивило больше всего, так это то, что она без каких-либо затруднений встала и подошла к стеллажу, чтобы посмотреть цену одной из сумок. Она была довольно высокой и полной, однако без каких-либо аномалий в телосложении. Продавщица быстренько подбежала и накинула ей на плечи шаль. Получается, донья Лили не была инвалидом: она вполне могла ходить.

Мне не очень хотелось слоняться по улице с такой большой суммой денег в кармане, а уж тем более идти через парк в хореографическое училище, где давала уроки Лаура, поэтому я вернулась домой и закончила наведение порядка. Затем осмотрела более внимательно приглашение на свадьбу Матео. Оно было красивым, причем прежде всего за счет высокого качества бумаги. Я положила конверт в укромное место, чтобы использовать его, когда понадобится произвести на кого-нибудь впечатление, а приглашение порвала и бросила в мусорное ведро, решив, что в доме и без этого листочка бумаги полно барахла, на котором собирается пыль. Потом я положила деньги в ящик своего письменного стола под школьные тетради и пошла в комнату родителей. Наконец-то я больше не чувствовала ком в горле и не испытывала жуткого желания умереть. Наконец-то я могла смотреть на мамину норковую шубку, не чувствуя, что мир разваливается на части. Я провела ладонью по «бесподобному меху», как говаривала мама, и надела шубку. В ней меня охватило чувство полного умиротворения — как будто меня укутали все мягкие белые облака, какие только есть на небе. Я достала из кармана шубы деньги и положила их к тремстам тысячам песет под свои школьные тетради, а затем, как будто меня кто-то толкнул, рухнула на кровать и проспала до тех пор, пока Анхель не открыл дверь и не начал шуметь так, словно кто-то ломал мебель и бил посуду. Я встала и пошла вслед за ним в кухню.

— А почему ты так одета? — спросил Анхель, бросая взгляд на шубу.

— Мне кажется, что мать и бабушка Лауры держат ее взаперти.

— Мне поначалу почудилось, что это не ты, а мама.

— Что? Ты слышал, что я только что сказала?

— Сегодня вечером у меня баскетбол. Я не собираюсь идти с тобой ее спасать.

Анхель так быстро пришел в себя после смерти мамы, что меня это даже тревожило.

— Почему ты такой, Анхель?

Он пожал плечами, открыл холодильник, достал пакет молока и поднес его ко рту. Я выхватила пакет у него из рук.

Мне кажется, что он специально сделал это, чтобы спровоцировать меня, так как знал, что я терпеть не могу, когда молоко не наливают в чашку, а пьют прямо из пакета. Мне кажется, он пытался заставить нас жить так, как мы жили прежде.

Администратор хореографического училища, само собой разумеется, в норковой шубе меня не узнала. Она окинула меня с головы до ног одобрительным взглядом: раз в норковой шубе, значит, водятся денежки, а к людям с деньгами она, по-видимому, испытывала невольное уважение.

— Я ищу Лауру Валеро, преподавательницу танцев.

— Хм… С Лаурой у нас проблемы. Она позвонила несколько дней назад и сказала, что сломала ногу и не знает, когда снова начнет проводить занятия. Мы распределили ее учеников по другим преподавателям.

— А-а… Да, это проблема. А звонила она сама?

Администратор наморщила лоб, напрягая память.

— Да, вроде бы сама. Или ее мать. Возможно, что звонила ее мать.

В моем мозгу лихорадочно метались мысли. Похоже, Анхель сказал никакую не глупость и нам и в самом деле нужно спасать Лауру — именно спасать. Впрочем, она, возможно, действительно сломала себе ногу. Мне необходимо отправиться к ней домой. Если я потороплюсь, если поеду на автобусе, то смогу попасть туда еще до закрытия обувного магазина. Я всегда носила с собой в рюкзачке образцы кремов, а потому могла сказать дома у Лауры, что меня прислала фирма, на которую я работаю, чтобы рассказать о новых средствах и показать их образцы.

Я не знала, дожидаться автобуса на остановке или же броситься бежать через парк. В норковой шубе я довольно сильно потела, потому что не привыкла ходить так тепло одетой, и пришлось ее снять и нести в руках. Я не смогла бы вернуться домой, не внеся ясность в ситуацию, и не смогла бы спокойно спать, осознавая, что с Лаурой происходит черт знает что такое, причем во всем виновата я. Если бы я пошла пешком, то, конечно же, не успела бы. Вдалеке появились две яркие точки, которые могли быть фарами автобуса, однако дожидаться его я не рискнула и остановила совершенно случайно подвернувшееся мне в этом малонаселенном районе такси. Светофоры нам благоволили. Я подъехала к дому Лауры за десять минут до закрытия магазина.

Зайдя в подъезд, где жила Лаура, я сказала консьержу, что иду к стоматологу. Хотя это и было маловероятно, но мне показалось, что он меня в прошлый раз запомнил и теперь узнал. Он жестом показал мне, чтобы я проходила. Снова сняв шубу, я пошла вверх по лестнице, потому что лифт здесь был уж очень старым, с двумя дверями — дверью из кованого железа и находящейся за ней деревянной, — и у меня ушла бы целая вечность на то, чтобы их открыть и закрыть. Подойдя к двери квартиры, я надела норковую шубку, чтобы выглядеть лучше, и нажала на кнопку звонка. Мне никто не открыл. Подождав некоторое время, я позвонила еще раз. Опять никто не открыл. Не было слышно даже малейшего шума. Я снова позвонила. Если на ногу Лауре наложили гипсовую повязку, она, вероятно, не может двигаться, однако должны же раздаваться звуки музыки, телевизора, какие-нибудь другие шумы, свидетельствующие о том, что в квартире кто-то есть. Я, осмелев, попыталась докричаться через дверь: «Лаура! Лаура!» Ответа не последовало. Мне не хотелось, чтобы на мои крики вышел кто-нибудь из соседей, ведь они непременно расскажут о том, что слышали и видели, донье Лили, потому что все всегда хотели ей угодить. Вспомнив планировку квартиры, я примерно представила, где находится комната Лауры, и подумала, что, если я встану перед фасадом здания, она меня, возможно, увидит.

Когда я уже собиралась спуститься на улицу, подъехал лифт, заполненный, как белой массой, телом бабушки Лауры, а потому я быстренько поднялась вверх по лестнице на один пролет, стараясь не топать — черт бы побрал эти каблуки! — и, остановившись и прильнув к перилам, прислушалась. На открывание и закрывание дверей лифта и в самом деле ушло немало времени, а чтобы выкатить из него донью Лили — и того больше.

— Мне действует на нервы эта твоя затея с инвалидным креслом. Неужели это так необходимо? — сказала Грета, мать Лауры.

— У меня болят колени, и ты об этом знаешь. Перестань хныкать.

— Имей в виду, что я не собираюсь сидеть дома. Я буду ужинать с Ларри.

— Ты невыносима. Ты никогда не брала на себя ответственность — ни за что-то, ни за кого-то. Если бы не я, из этой малютки не вышло бы никакого проку.

— Ты сама придумала себе эти хлопоты. А мне это не нужно, — сказала Грета.

— Как это не нужно? Подожди, вот доживешь до моего возраста…

— Я никогда не буду такой, как ты, — сказала Грета с какой-то детской запальчивостью, открывая дверь и закатывая инвалидное кресло в квартиру. — Если бы ты не была такой упрямой…

Дверь за ними захлопнулась. Я опустилась на ступеньку, запустила пальцы правой руки себе в волосы и задумалась. Если бы я сейчас вышла на улицу, то не смогла бы снова зайти, потому что консьерж меня уже запомнил. Если бы я попыталась проникнуть в квартиру, это, возможно, только ухудшило бы положение Лауры. Мне никак не приходило в голову, что же еще можно сделать. Я спустилась к двери квартиры. Возле порога пахло духами Греты. Я повесила свой рюкзачок на плечо так, как будто это была сумка, и взяла в руку образцы различных кремов.

К счастью, дверь мне открыла Грета, которой я побаивалась гораздо меньше, чем Лили. Я впервые находилась так близко от нее — на расстоянии менее метра. Можно сказать, лицом к лицу. Ее взгляд был холодным — как будто она родилась в какой-нибудь северной стране, где есть только голые скалы и лед. Тени на ее веках были зеленого цвета, хотя сами глаза не были зелеными. В них не было ничего такого, что могло и в самом деле очаровать Ларри. Я невольно сравнила ее глаза с глазами своей мамы, которые казались золотистыми, когда светило яркое солнце, и становились карими, когда шел дождь. Грета, по-видимому, была красивой в детстве и симпатичной в молодости, но сейчас она была почти уродливой.

Я, делая вид, что не знаю, кто передо мной, сказала, что хотела бы поговорить с Гретой Валеро, и пояснила, что разношу от имени фирмы образцы наших новых товаров самым уважаемым бывшим клиентам.

Ее лицо просветлело настолько, насколько может просветлеть уже довольно сильно увядшее женское лицо.

— Мне очень недоставало ваших изделий, но женщина, которая их приносила, — очень приятная, кстати, — вдруг почему-то перестала ко мне приходить. Что с ней произошло?

Я сказала, что я в нашей фирме новенькая и не имею об этом ни малейшего представления. Грета, не спрашивая у меня разрешения, провела ладонью по меху норковой шубки. У меня на секунду-другую возникло опасение, что она ее узнала.

Я сунула ей в руки первый образец и начала объяснять, как им пользоваться. Грета смотрела на меня, о чем-то напряженно размышляя. Она, видимо, мучилась сомнениями, предложить ли мне зайти в квартиру, но потом все-таки решилась это сделать.

— Так ты говоришь, что следует приложить сверху марлю? — спросила она, заводя меня в свои, как сказала Лаура, «владения».

Она пригласила меня присесть на подушки и прикрыла дверь, а затем зажгла ароматическую лампу и села в позу лотоса. Я, не снимая шубы, стала рассказывать о чудесных качествах кремов и предложила сделать ей массаж лица с использованием крема, изготовленного из рыбьей икры. Она бросила взгляд на мои сапожки.

Предложение сделать массаж лица привело ее в восторг, и она принесла мне ватные диски и тонизирующее средство. Я обмакнула два ватных диска в крем и положила их ей на веки. Откуда-то из коридора донесся шум колес инвалидного кресла, затем раздался мелодичный голос Лили, уговаривающей Лауру:

— Тебе необходимо поужинать!

— Закрой поплотнее дверь, — потребовала от меня Грета.

— Расслабьтесь, — сказала я, игнорируя ее требование. — Думайте только о себе. Представьте, что вы открываете сундук, его крышка очень тяжелая, но в конце концов вам удается его открыть и вы кладете в этот сундук все то, что вас раздражает, все неприятности, которые были у вас в течение этого дня. Складывайте их туда одну за другой, а в самом конце с силой захлопните крышку сундука. Теперь вам беспокоиться не о чем. Думайте только о приятном.

Она вздохнула, и я начала массировать ей лицо, не отводя взгляда от двери. Наконец я увидела, как мимо по коридору прошла Лаура. Я громко кашлянула — раз, другой. Лаура, услышав кашель, вернулась и с неохотой заглянула в комнату. Поначалу она меня не узнала, но затем даже рот раскрыла от удивления. Я приложила указательный палец к губам.

— Кто здесь? — спросила Грета.

— Это я, — ответила Лаура.

— Я сейчас занята, — сказала Грета.

Лаура была одета в незастегнутый халат, накинутый поверх махровой пижамы, и тапочки, похожие на те, в каких ходила дома я. Она зевнула и потерла кулаком глаза.

— Мы сейчас закончим, — сказала я, подавая Лауре знак. Я не была уверена, что она его поняла, но главное заключалось в том, чтобы Лаура осознала, что я пришла сюда ради нее.

Лаура посмотрела направо и пошла легкими шагами налево — туда, откуда и пришла. Через несколько секунд в дверном проеме показались черные колеса инвалидного кресла Лили.

— Что здесь происходит? — спросила она, заглядывая в комнату.

— О господи, я что, уже не могу спокойно сделать массаж? Мама, закрой дверь и займись каким-нибудь делом!

Мне стало страшно — страшно оттого, как на меня взглянула Лили. У меня возникло ощущение, что она обо всем догадалась. Ей явно показалось подозрительным то, что я здесь нахожусь.

— По утрам лучше чередовать его с кремом из водорослей. Если вас заинтересует какой-нибудь наш продукт, вам нужно просто заказать его у меня, и я вам его доставлю.

— Дай мне номер телефона, и я тебе позвоню, — сказала Грета, снимая с век ватные диски. — Как здорово! Ты, может, и не поверишь, но ты сняла у меня с души тяжкое бремя.

Кресло Лили все еще стояло в дверном проеме. Она разглядывала меня, о чем-то напряженно размышляя и, видимо, пытаясь понять, играю ли я какую-то роль в происходящих в последнее время событиях.

— А вам очень помогла бы косметическая маска из глины, — сказала я, обращаясь к ней.

Лили, продолжая о чем-то размышлять, ничего не ответила. Она была похожа на генерала, пытающегося оценить стратегию противника. Она заставила меня нервничать даже больше, чем тот тип, который пытался удрать с шубой моей мамы, больше, чем преподаватель философии. Я не знала, как мне вести себя по отношению к подобным женщинам. Я, конечно, могла бы позвать Лауру и попросить ее уйти отсюда со мной, однако я не была уверена в том, что она согласится, и не знала, какая у них тут дома сейчас ситуация.

— Я закончила, — сказала я, вешая рюкзачок на плечо.

Лили так и осталась в дверном проеме. Я остановилась перед ней, ожидая, что она позволит мне пройти. Ее кресло чем-то напомнило мне танк. Грета стояла за моей спиной. Я заметила, что они обменялись одним из тех взглядов, которые называют многозначительными, потому что один такой взгляд равен разговору в течение часа. Мы стояли так несколько секунд. Грета подошла ко мне ближе, и я невольно вздрогнула, когда почувствовала, как она прикоснулась рукой к моей спине. Она провела по моей спине ладонью сверху вниз и обратно, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Мне не нравятся меха, — сказала она. — Они всегда наводят меня на мысли об убитых зверушках.

— Мне они тоже не очень нравятся. Эту шубку мне подарили.

— А дареному коню, как говорится… — присоединилась к разговору Лили, освобождая дверной проем.

Лаура больше не появлялась. Наверное, она, увидев меня, испугалась, поэтому ушла и больше не приходила, чтобы случайно меня не выдать. А еще она, скорее всего, почувствовала в данной ситуации растерянность, потому что наверняка не ожидала увидеть меня у себя дома. Я заметила, что она была бледна, а волосы у нее были такими растрепанными, как будто она только что встала с постели. Возможно, она и в самом деле заболела, например гриппом, однако ногу уж точно не ломала. Иногда люди врут подобным образом, чтобы не давать никаких других объяснений, однако, как бы там ни было, в данном случае ложь о якобы поломанной ноге означала, что, поскольку с такой ногой занятия по балету проводить невозможно, Лауре предстояло сидеть дома довольно долго.

Я, пока шла к двери, пыталась сосредоточиться и уловить какой-нибудь сигнал, который, возможно, подаст мне Лаура относительно того, в каком положении она сейчас находится, — попросту говоря, хорошо ей или плохо (как будто систему обмена условными сигналами можно выработать на ходу за пару секунд!). Бабушка Лауры ехала в своем кресле за мной по пятам. Из кухни донесся какой-то громкий звук — как будто ударились друг о друга две кастрюли. Может, это и был сигнал Лауры?

Выйдя из квартиры и закрыв за собой дверь, я внимательным взглядом окинула пол и слегка приподняла носком сапожка коврик, чтобы проверить, не оставила ли мне Лаура под ним записку. Я делала это очень осторожно и как бы невзначай, потому что чувствовала, что через дверной глазок на меня смотрит Лили.

Пройти мимо консьержа незамеченной мне не удалось: я увидела краем глаза, что он проводил меня взглядом. Выйдя на улицу, я подняла, насколько смогла, воротник шубы и прошлась по тротуару, выискивая взглядом какую-нибудь бумажку, которую могла бы бросить из окна своей комнаты Лаура. Делала я это незаметно, потому что знала, что Лили вполне может не полениться и понаблюдать за мной в окно. Так и не увидев никакой бумажки, я подумала, какое же, наверное, отчаяние охватит Лауру, если она все-таки бросила из окна записку, а я ее не заметила.

Я отправилась домой, чувствуя тяжесть на душе оттого, что ушла и оставила там Лауру одну. У меня появилось жуткое ощущение, что я ее больше никогда не увижу. Придя домой и увидев, что мой уже дня два не брившийся отец сидит и смотрит телевизор, я вспомнила маму и подумала, что попрошу у отца помощи и расскажу ему, что мне удалось обнаружить и в каком состоянии находится его возможная дочь. В этот момент мне казалось, что он вполне способен сесть в такси, поехать к Лауре домой, силой забрать ее оттуда и привезти к нам. Отец уже не был таким вежливым и обходительным, как раньше. Проблема, однако, заключалась в том, что сделать это было не так-то просто, потому что Лили наверняка заранее придумала множество ухищрений, к которым она прибегнет, если подобная ситуация и в самом деле возникнет. Она узнала, что ближайшие родственники Лауры — настоящие родственники! — ее разыскивают, и вряд ли она собирается позволить нам отнять ее — пусть даже не настоящую — внучку, в которую она вложила столько денег и сил. Возможно, она даже вложила в нее немало нежности и любви.

Анхель был еще несовершеннолетним. Кроме того, он вряд ли захотел бы ввязываться в какие-то сомнительные дела. У него уже не было такой юности, как у большинства других подростков. Действовать надо было с умом. Если мама не стала пытаться возвратить себе Лауру — значит, на это имелась какая-то причина. Мама бывала в квартире, находящейся над обувным магазином, а также, возможно, в доме в Эль-Оливаре. Наверное, в ее жизни был момент, в который кусочки пазла почти все заняли свои места — кроме тех, которые относились к Анне.

 

38

Вероника начинает лучше понимать свою маму

Я была так сильно занята размышлениями над странной ситуацией, в которой, по-видимому, оказалась Лаура, отец был настолько занят своим горем, а мой брат — своей юностью, что и я, и Анхель с отцом забыли вернуть Дона его хозяину. Впрочем, возможно, Анхель и не должен был его никому возвращать. Как бы там ни было, никто из нас троих об этом даже не упоминал. Отцу не составило труда свозить собаку к ветеринару и оформить необходимые документы. Он водил Дона в красивом ошейнике. В такси он установил ширмочку, отделяющую передние сиденья от задних, предназначенных для пассажиров, и это позволило ему возить Дона на переднем правом сиденье. Дон был неприхотливым: он легко приспосабливался ко всему, ел все подряд и никогда не капризничал. Пока ему подстригали шерсть, он спокойно ждал, когда мы закончим. Отец существенно сократил количество пива, которое потреблял, как будто Дон убедил его это сделать. Мне хотелось сказать Анхелю, что он был прав и что папа и вправду снова стал нормальным, но я сдержалась, чтобы не давать брату повода зазнаться. Все были такими умными, все так много знали… Мария, помощница детектива Мартуниса, когда-то сказала мне, что кусочки пазла сами начнут занимать свои места, и она была права. Теперь мне уже не составляло большого труда разобраться, какие шаги следует сделать. Мне не нужно было ломать над этим голову, кусочки пазла задвигались сами, и на переднем плане теперь оказалась моя бабушка Марита. Она представляла собой ключевой элемент, который я до сего момента упускала из виду. Марита была матерью моей мамы, и настал момент выяснить у нее, что же произошло между ними такого, из-за чего ее дочь не любила ее так, как я любила свою маму. Кроме того, мне нужно было выкинуть из головы мысли о гнетущей обстановке дома Лауры, чтобы ощутить в себе силы ей помочь.

Я убедила отца поехать на субботу и воскресенье в Аликанте к моим бабушке и дедушке. Не слушая его возражений, я заявила, что прогулка по берегу моря пойдет всем на пользу. Я также сказала, что Дон будет безумно рад возможности поноситься по огромному пустынному пляжу и что Анхель с удовольствием встретится с друзьями, которых завел в Аликанте прошлым летом. А еще я сказала, что и сама очень хочу туда съездить, и принялась собирать чемоданы. Отцу встреча с Маритой не сулила никаких приятных воспоминаний, и он предложил съездить в какое-нибудь другое место, но я настояла на своем.

Когда мы уже ехали в Аликанте, у меня к горлу вдруг подступил ком и я начала так сильно кашлять, что пришлось остановиться у придорожного ресторанчика с черепичной крышей. Жизнь так неумолимо продолжала свой бег, что это казалось мне невыносимым. Я с горечью думала о том, что хотя мы очень любили маму и тяжело перенесли ее кончину, тем не менее едем сейчас в Аликанте, куда мама ездить не любила, да еще и едем с новым членом семьи, Доном, с которым она даже не была знакома. Пришла ли она к пониманию того, что ее сын — юный мудрец? Я зашла в туалет и там расплакалась: душевная боль выходила из меня через слезы.

Хотя я и умылась, по мне было видно, что я выплакала столько слез, сколько их вообще можно выплакать за пять минут. Ни отец, ни Анхель, стоя у прилавка, не стали пялиться на мое заплаканное лицо. Они прекрасно понимали, что со мной происходит, потому что примерно то же самое происходило и с ними.

Бабушка и дедушка нас ждали: в духовке подогревалось какое-то блюдо, приготовленное из риса. Марита вышла нас встречать заплаканная. Для нее, по-видимому, было ужасно, что на этот раз мы приехали уже без ее дочери. Однако жизнь, несмотря на все наши страдания, продолжалась, и остановить ее было невозможно. Она продолжалась, продолжалась, продолжалась… Все галактики, казалось, вращались с огромной скоростью, двигаясь в направлении какого-то места, которого в действительности, возможно, даже не существовало.

Для бабушки с дедушкой стало неожиданностью то, что у нас появилась собака. У них была кошка, и меня порадовало, что это создало для Мариты проблему и что наша встреча была не такой идиллической, какой она ее себе представляла. Я тем самым как бы сделала небольшую уступку по отношению к своей маме.

Нам троим — мне, отцу и Анхелю — было как-то совестно сидеть за столом и предаваться чревоугодию, а я так вообще с нетерпением ждала, когда этот обед закончится, чтобы можно было пообщаться с Маритой с глазу на глаз. Наконец дедушка пошел отдыхать. Он чувствовал себя уставшим. Вообще-то это он и покупал продукты, и готовил угощение, и накрывал на стол, и застилал наши кровати, потому что Марита, будучи маленького роста, производила впечатление очень хрупкой женщины, здоровью которой даже мало-мальское усилие может причинить большой вред. Во все те немногие разы, когда я приезжала в Аликанте, у них все происходило именно так. Марита не делала абсолютно ничего. Однако она, по крайней мере, когда-то решила обзавестись ребенком, и рожать его пришлось ей самой. Мой дедушка, похоже, жил на белом свете только ради того, чтобы выполнять ее прихоти. Он всегда был очень серьезен и говорил мало. Со стороны казалось, будто его внутренний мир огромен и когда-то он пережил такое, что нынешняя жизнь представлялась ему просто праздником.

Я сказала Марите, что сама вымою посуду, а ей лучше отдохнуть.

— Спасибо, малышка, — ответила она.

Таким обращением она ничуть меня не растрогала. Мне почему-то припомнилось, что дедушка с бабушкой никогда ничем не могли растрогать мою маму.

Марита собрала тарелки и сложила их в раковину, а затем, убрав со стола скатерть, расположилась рядом со мной и стала наблюдать, как я мою посуду.

— Твой отец пошел прогуляться с собакой по пляжу, а Анхель отправился разыскивать своих друзей.

Марита сходила перед нашим приездом в парикмахерскую, и там ей немножко подстригли и покрасили волосы, в результате чего она стала казаться еще более миниатюрной. Она заметила, что я то и дело поглядываю на ее голову.

— Это очень модный цвет для женщин моего возраста.

Я ничего не сказала в ответ — как поступила бы на моем месте мама.

— Я очень рада тому, что вы приехали. Возможно…

— Почему вы с мамой так и не помирились?

— Пойдем со мной, — сказала она. — Посуду домоет позже твой дедушка.

Я вытерла руки и пошла вслед за ней. Она усадила меня за круглый стол в одно из двух кресел со спинкой выше головы, в которых они — бабушка и дедушка — сидели, наверное, по вечерам и смотрели на закат. Марита вышла из комнаты и некоторое время спустя вернулась со шкатулкой.

Она открыла шкатулку и показала мне, что в ней лежат кольца, серьги, браслеты, жемчужное ожерелье, другие ожерелья в бархатных футлярах. Она протерла свои очки краем скатерти.

— Я берегла все это для твоей матери, хотела подарить ей что-нибудь дорогое, но жизнь не позволила мне этого сделать. Все эти ценности станут твоими.

Я не знала, что и сказать. Мама не взяла бы у нее эту шкатулку, чем-то похожую на сундучок с сокровищами, но мне подумалось, что раз уж теперь все самое плохое позади, нам эти ценности придутся очень кстати. Когда я наконец-таки и вправду поступлю в университет, то уже не смогу так много работать, а ведь нужно кормить и одевать Анхеля. А в скором времени, возможно, еще и Лауру. Мне следовало подумать о том, что, если отец вдруг попадет в аварию, мы останемся без средств к существованию. Поэтому я решила принять этот дар и уже даже протянула руки, чтобы взять шкатулку, однако Марита, предвидя этот мой жест, проворно закрыла шкатулку и унесла ее.

— Когда я умру, все это, как ты уже знаешь, станет твоим, — сказала Марита, возвратившись и сев в кресло.

Этот мелкий эпизод — в числе множества других подобных эпизодов — ненадолго отвлек меня от главной задачи, которую я перед собой поставила.

— Извини за прямолинейность, — сказала я, — но давай не будем отвлекаться от темы нашего разговора. Что произошло, когда мама родила в первый раз?

— Не знаю. Меня тогда рядом с ней не было, и я себе этого никогда не прощу.

Я, ничего не говоря, продолжала смотреть на нее.

— Мы рассердились на нее за то, что она забеременела, еще не выйдя замуж. Она была нашей дочерью, и мы возлагали на нее большие надежды. Сейчас мы отреагировали бы на это совсем по-другому, но тогда ее поступок нас разозлил.

— И что дальше? Она ушла и всё?

— В ту ночь, когда начались роды, она мне позвонила. Она была в Мадриде, а я здесь, за четыреста километров от нее. Даже если бы я срочно выехала к ней, то все равно бы не успела.

— Так ты поехала в Мадрид или нет?

— У меня не было возможности приехать вовремя. Я сказала ей, что мы выедем утром и будем к полудню. Еще я сказала, что мы ее простили. Твой дедушка был со мной согласен. Мы могли бы погибнуть, если бы поехали на машине ночью.

Я с восторгом уставилась на узенькие, почти как у китаянки, глаза Мариты сквозь стекла ее очков, оправа которых была почти телесного цвета. Меня обрадовало осознание того, что мама была права.

— Отец тоже не смог быть рядом с ней, — сказала я. — Она осталась абсолютно одна.

После этих слов Марита оживилась.

— Нет, она, слава Богу, была не одна.

— Как это?

— Рядом с ней все время находилась ее подруга Анна — от самого начала и до самого конца. Поэтому Бетти так сильно ее и любила. Анна помогала ей и пережила вместе с ней те тяжкие события.

— А ты, когда приехала, разговаривала с Анной?

— Когда мы приехали, ее с Бетти уже не было. Мы не смогли приехать на следующий день, потому что у нас сломалась машина, и приехали на второй день, когда Бетти уже была дома. Твой отец тоже уже был там. Он обо всем и позаботился.

— Значит, Анна… — задумчиво сказала я.

— Да, она и привезла ее в родильный дом, и занималась оформлением документов, связанных со смертью младенца. Бедняжка.

— Отец об этом знал?

— Думаю, что знал. Мы никогда не разговаривали с ним об этом. Тема эта не из приятных. В жизни случается всякое, однако твоя мама не смогла оправиться от такого удара судьбы и обвинила во всем нас.

— Мама всегда считала, что ее дочь осталась жива и кто-то после родов забрал ее себе.

Марита потянулась к моей руке, но я тут же потянулась этой рукой к стоявшему на столе стакану.

— Вполне естественно, ей не верилось в то, что ее ребенок умер. Иногда нелегко смириться с трагическими событиями, которые с нами происходят. А для меня жизнь разделилась на «до» и «после». Она уже никогда больше не была той дочерью, какой я знала ее раньше. Я думаю об этом снова и снова и прихожу к выводу, что даже если бы мы тогда выехали в Мадрид немедленно, ничего бы не изменилось.

— А если бы вы не отнеслись негативно к тому, что она забеременела?

Марита вытерла под очками слезинки.

— Я никогда себе этого не прощу. Не знаю, простила ли она меня.

Мне хотелось сказать ей, что нет, не простила. Впрочем, кто знает, может, и простила. У мамы было доброе сердце.

— Она всю жизнь искала эту свою дочь, а теперь ее ищу я.

Марита сняла очки, чтобы получше вытереть слезы.

— А что говорит Даниэль?

— Ему нет необходимости ничего говорить. Он делает то, что хочет.

— Послушай меня, — сказала Марита. — С тех пор прошло очень много времени…

Я почувствовала, что мои глаза превращаются в твердые камни — камни, которым по сто миллионов лет и которые ей своими слезинками не пробить.

Я побежала на пляж, чтобы разыскать там отца. Пляж представлял собой прибрежную полосу длиной в один километр, вдоль которой рядами стояли одноэтажные домики и многоквартирные дома — стояли как отдельно, так и вплотную друг к другу. Был здесь и какой-то отель. Домик моих бабушки и дедушки, построенный еще в сороковые годы, был желтоватого цвета, а жалюзи на его окнах — зеленого. Сад возле домика по сравнению с садами соседей казался крохотным, но в нем имелось все необходимое: две пальмы, лимонное дерево, два апельсинных дерева, бугенвиллея возле фасада, олеандр на парапете. В глубине сада находилась утрамбованная земляная площадка с решеткой для поджаривания мяса и плитой. Какой бы ни была Марита, мама просто не могла не чувствовать себя здесь счастливой. Тут пахло морем, и к моему лицу и волосам липли малюсенькие капли влаги, приносимые оттуда ветром. Мои легкие работали с полной отдачей, и я смогла бежать, не останавливаясь, по утоптанному песку к виднеющимся вдалеке фигурам отца и Дона. Дон как будто сошел с ума: он то бросался к воде, то отскакивал от нее, то бегал и прыгал вокруг своего хозяина. Жизнь в нем буквально бурлила, и он не знал усталости. Мне навстречу попались несколько рыбаков в высоких резиновых сапогах, с удочками и пластиковыми ведрами. Раньше я очень сожалела, что так редко бывала в детстве в этом раю, однако, поговорив сегодня с Маритой, я стала понимать мотивы поведения своей мамы: она не могла делать вид, словно ничего не произошло. Самое ужасное заключалось в том, что она абсолютно безрезультатно отказывала себе и нам в удовольствии бывать здесь: на свете есть люди, которые не меняются с пятилетнего возраста и до самой смерти. Одни люди меняются очень сильно, а другие — вообще нет. Иногда, впрочем, трудно уловить изменения в самом человеке, потому что зачастую единственное, что явно меняется — это обстоятельства, сама жизнь, как это произошло у моего отца, который, как мне кажется, после моего рождения был таким же, как и до него.

Я хотела напугать отца, но Дон не позволил мне этого сделать: он залаял и бросился ко мне. Отец обернулся.

— Тебе что, там уже надоело? — Он снова уставился на море, глубоко вдыхая морской воздух. — Бетти не выносила этого места. Оно казалось ей тюрьмой.

— Папа, тебе нужно быть осторожным с Анной. Марита сказала мне, что Анна присутствовала при рождении Лауры и что именно она отвезла маму в тот родильный дом.

— Поэтому твоя мама так хорошо к ней относилась. Анна была единственной, кто ее не подвел. А мы, все остальные, оказались ничтожествами!

— Папа, послушай, хватит уже терзать себя. Анна дружит с семьей, в которой живет Лаура.

Отец посмотрел на меня грустным взглядом. Он всегда так смотрел, когда речь заходила о Лауре.

— Я знаю, ты не веришь, что Лаура жива, однако существует некая Лаура, и — возможно, случайно — Анна является близким другом семьи, в которой эта Лаура живет. Тебе это не кажется странным?

— Так мы ради этого сюда приехали, да? Мы, получается, приехали не для того, чтобы прийти в себя после смерти Бетти и наладить отношения с Маритой, и не для того, чтобы насладиться своим пребыванием здесь, а для того, чтобы ты могла выудить у Мариты нужную информацию?

Я с умоляющим видом сложила руки.

— Мы можем приезжать сюда, когда захотим, море никуда не денется. Налаживать отношения с Маритой — дело бесполезное, поскольку ее манера любить других людей не сулит этим людям ничего хорошего. Мама это знала, потому и не поддерживала с ней никаких отношений.

— Так что нужно делать мне?

— Будь осторожен с Анной и хорошенько думай, прежде чем ей что-то рассказывать… Что же еще? Даже не знаю. А тебе не хотелось бы увидеть Лауру?

— Мы что, не можем оставить все так, как есть? Кто мы такие, чтобы пытаться все исправить? Тебе не кажется, что мы, вместо того чтобы сделать этим людям что-то хорошее, причиним им зло?

Он снял очки и принялся их протирать. Его глаза сильно напоминали глаза Лауры.

— Наша жизнь была исковерканной в течение очень долгого времени, и я сомневаюсь, что это было необходимо. Ты уверена в том, что мы должны коверкать жизнь других людей?

Чего отец не знал, так это того, что она и так уже была наполовину исковерканной и что сохранять сложившуюся ситуацию — намного хуже, чем пытаться добиться ее окончательного разрешения. Он не знал, что Лауру, возможно, ее ближайшие родственники держат взаперти и что, наверное, настал момент, когда ему не остается ничего другого, кроме как начать действовать. Мама не осмелилась исковеркать жизнь своей дочери Лауры и тем самым, даже не подозревая об этом, исковеркала жизнь мне.

— Я собираюсь вернуться в Мадрид. Мне очень многое нужно сделать. Тебе со мной ехать не нужно. Я вызову такси, чтобы доехать до вокзала.

Отец взял меня за руку.

— Подожди. Я предпочитаю проснуться завтра утром дома. Мы можем выехать через три-четыре часа, когда Дону надоест бегать повсюду.

Я тоже решила пробежаться и вернулась раньше отца. Дедушка уже успел отдохнуть и теперь готовил Марите полдник. Он сказал, что приготовит на ужин необыкновенно вкусную рыбу.

— Мы уже собираемся уезжать. Мне нужно сдавать экзамен, а я к нему толком не подготовилась. Кроме того, собака и кошка могут поцапаться друг с другом. Не сердись, мы скоро снова приедем.

Мне показалось, что на лице дедушки появилось выражение искреннего сожаления. Было забавно, что он носит жилет, — как все настоящие дедушки. Его жилет был сшит из очень тонкого вельвета. Дедушка одевался с бóльшим вкусом, чем Марита, и хотя ему было уже много лет, у него были очень густые волосы, которые он подстригал до минимума. Он отличался дородностью, а нос у него был довольно крупным — как у мамы и у меня. Я была больше похожа на дедушку, чем на отца.

Дедушка поднялся со стула и срывающимся голосом сказал:

— Я положу эту рыбу в морозильник.

Мы выехали в восемь — после того, как, по настоянию дедушки, немного перекусили. Еще до того, как мы сели за стол, Марита позвала меня в свою комнату. Там она открыла ящик стола и достала из него две банкноты по тысяче песет.

— Одна — для тебя, а вторая — Анхелю, — сказала она.

— Подожди. Если шкатулка с драгоценностями предназначена для меня, отдай мне ее сейчас.

Марита, не сумев скрыть неудовольствия, слегка нахмурила брови.

— Получать наследство раньше времени — это нехорошо. В будущем все это понадобится тебе больше, чем сейчас.

— Сейчас или никогда, — сказала я.

Она вышла из комнаты и закрыла дверь. Она решила, что никогда. Я оставила обе банкноты, которые она мне дала, на полочке у входа. Я не стала смотреть дедушке в глаза. Мне почему-то даже не хотелось знать, насколько хорошим он был бы дедушкой, если бы не был трусом.

Анхель не встретил ни одного друга, и ему тоже показалось, что неплохо бы уже и вернуться домой.

Мне подумалось, что я, наверное, никогда в полной мере не нарадуюсь тому, что совершила эту поездку. После нее я стала намного лучше понимать маму. Если вроде бы любишь близкого человека, но при этом абсолютно ничего для него не делаешь, то кому нужна такая любовь?

 

39

Прости, Лаура

Мне хотелось спать, а потому я не испытывала ни малейшего желания вставать с постели. Когда я ходила, у меня кружилась голова. Все — и Лили, и мама, и врач — утверждали, что я нуждаюсь в отдыхе, и я выходила из комнаты только в туалет. Здесь, в этой комнате, стены которой были похожи на голубое небо, было очень красиво. Мама время от времени приносила мне что-нибудь поесть. Она говорила, что мне нужно набраться сил. Мне больше всего подходил суп, а твердую пищу я ела с трудом, потому что у меня не было аппетита. Мне казалось, что наступит момент, когда я вообще перестану выходить из голубой комнаты. Впрочем, мне не очень-то и хотелось из нее выходить, потому что мне было все труднее ориентироваться в окружающем мире. Для меня теперь подняться или спуститься по лестнице, чтобы выйти на улицу, было примерно тем же самым, что взобраться на Эверест. По утрам бабушка оставалась дома. Она расчесывала меня и заставляла менять пижаму. «От тебя очень дурно пахнет», — говорила она и была права, потому что принять душ я была уже не в состоянии. Как-то раз сквозь сон мне показалось, что Лили поднялась со своего инвалидного кресла, подошла к кровати и долго разглядывала меня спящую. «Столько усилий — и все понапрасну», — сказала она и вышла из комнаты, толкая инвалидное кресло перед собой.

Каждый раз, когда открывалась дверь, я чувствовала одновременно и радость, и тревогу, поэтому иногда предпочитала притворяться спящей до тех пор, пока тот, кто вошел, не выйдет. Маму я узнавала, даже не открывая глаз, потому что от нее при каждом движении волнами расходился аромат духов — как будто эти духи текли у нее в венах вместо крови. Лили я узнавала по скрипу инвалидного кресла. А еще при ее появлении у меня возникало ощущение, что воздух стал плотнее — как будто гравитация в голубой комнате становилась выше, чем на остальной планете. Еще ко мне в комнату как-то раз зашел Петре. Я поняла это по его дыханию — глубокому дыханию, от которого воздух в комнате очень быстро становился теплым. Даже слишком теплым. Почти горячим.

Однако в этот раз я лежала с широко раскрытыми глазами. Меня очень обрадовало, когда я увидела, что дверь открылась и в комнату зашла Кэрол со своим маленьким Лео, которого она прижимала к груди и который как-то неприятно тявкал. Если бы он умел говорить, то голос у него был бы очень противным.

После той свадьбы я ее ни разу не видела, причем даже в телесериале: когда я начинала смотреть телевизор, то очень быстро засыпала.

— А ну-ка поднимайся, — сказала Кэрол, протягивая мне халат. — Давай посидим.

Мы уселись в кресла возле круглого стола, а Лео развалился на кровати и принялся обнюхивать простыни и подушку. Мама принесла поднос с чайником и чашками и погладила нас по голове сразу обеих.

— Если вам что-то понадобится, я у себя в комнате.

После этого она, наверное, улеглась на свои подушки, чтобы почитать журналы, пока не придет Лили: тогда мама сможет пойти куда-нибудь с Ларри.

Кэрол налила чай в чашки. Она была очень красива, тем не менее с мужчинами ей не везло. У меня, по крайней мере, был Паскуаль, пусть даже он и жил в Париже и мы могли видеться разве что летом, на Рождество и в Страстную неделю. В этот день Кэрол не надела линзы, и глаза у нее были своего, естественного цвета. Она также не накрасила ресницы и не нанесла макияж, а потому казалась моложе. Сняв пальто и туфли, Кэрол облегченно вздохнула. Она не стала класть сахар себе в чай, я же положила в свою чашку несколько кусочков. Пить чай мне нравилось.

— Не знаю, что со мной происходит, Кэрол. Горло у меня не болит — да и вообще ничего не болит, — температуры нет. Но на душе у меня тревожно.

— Ты нуждаешься в отдыхе.

— Я боюсь, что со мной что-то серьезное.

— Вряд ли. Я уверена, что ничего серьезного. Единственное, где у тебя что-то не так, — это в голове.

— А у тебя что, сейчас нет съемок?

— Съемку сериала приостановили, и я воспользовалась этим, чтобы встретиться с тобой. Я пришла, чтобы сказать тебе кое-что очень важное, и хочу, чтобы ты меня поняла и прислушалась к моим словам.

Я налила себе еще одну чашку принесенного мамой зеленого чая и положила еще сахара. Я постепенно выходила из полусонного состояния.

— Не расспрашивай насчет своего отца, был ли кто с ним знаком или не был. Не морочь себе этим голову. На свадьбе Альберто ты у всех о нем спрашивала. Сама понимаешь, твоим маме и бабушке это не очень-то понравилось.

— Кэрол, это еще не все. Я знаю девушку, которая говорит, что она — моя сестра.

Кэрол откинулась назад и немного отодвинула свое кресло от стола.

— Не болтай глупостей!

— Я тоже думала, что это глупости, однако это может оказаться правдой. Никто не знает моего отца, я внешне не похожа ни на маму с бабушкой, ни на тебя, и мне кажется, что тут что-то не так и что от меня что-то скрывают. Лили очень не понравилось, что я взяла из альбома несколько фотографий своей беременной мамы и себя в младенчестве и стала носить их с собой. Она рылась в моей сумке. По-твоему, это нормально?

Кэрол, снова откинувшись на спинку кресла, тяжело сглотнула, с испуганным видом посмотрела на меня и ограничилась тем, что, не произнося ни слова, покачала из стороны в сторону головой. Ее шелковистые волосы заколыхались.

— Мне необходимо развеять свои сомнения, не вызывая тревоги у мамы и бабушки, — сказала я. — И нужно, чтобы ты мне в этом помогла.

— А что ты собираешься делать?

— Узнать побольше. Надо попытаться найти какие-то подтверждения.

Ее глаза без контактных линз расширились от испуга.

— Даже не вздумай впутывать меня в это! Я — личность известная. Когда я появляюсь в сериале, зрительская аудитория увеличивается. Я сейчас нахожусь на пике карьеры и не хочу, чтобы мое имя фигурировало в телепрограммах о скандалах, связанных с покупкой детей.

Ее заявление меня ошеломило, но не настолько, чтобы я не вспомнила, что даже не упоминала о покупке детей.

— Значит, могло быть так, что меня в детстве… купили?

Кэрол жестом велела мне говорить тише и сама перешла на шепот:

— Забудь обо всем этом ради своего же блага! Ты — единственная дочь, и все, что есть у вашей семьи, станет твоим. Да и относятся к тебе, насколько я вижу, отнюдь не плохо. Идеальных отцов не бывает, все они никудышные, а твоя бабушка способна ради тебя даже убить! Не затевай разговоров об отцах, которых не существует, живи в свое удовольствие, веди себя так, как раньше, и забудь о своих подозрениях. Прошу тебя, сделай так, как я говорю!

— Когда мне пришлось тебе помогать, я не думала о последствиях, — сказала я.

— Неужели ты не понимаешь? Какие у меня были родители, если в такой момент, как тот, мне пришлось обращаться за помощью к девочке-подростку? Тебе не стоит пытаться до чего-то докопаться. Никто из родителей этого не заслуживает.

— Тебе все известно, — сказала я, глядя на Кэрол таким пристальным взглядом, на какой только была способна.

Кэрол, ничего не говоря в ответ, взяла поднос и вышла. Во входную дверь позвонили. Лео выскочил из комнаты, словно волосатый мячик, и залаял в своей визгливой манере. Входную дверь, по-видимому, открыла Кэрол, потому что я услышала, что она с кем-то разговаривает. Когда Кэрол вернулась в комнату, она, похоже, уже успела подумать над тем, что мне скажет.

— Я говорила тебе на свадьбе, чтобы ты прикрыла свой клюв, а теперь еще говорю, что тебе необходимо попытаться убедить маму и бабушку в том, что ты снова стала благоразумной. Мне тоже не хочется, чтобы ты продолжала до чего-то доискиваться. Я не на твоей стороне. Прости, Лаура.

Кэрол надела пальто и туфли и обхватила Лео так, будто он был маленькой сумочкой. Затем она надела солнцезащитные очки и повесила на правое плечо свою настоящую сумку. Кэрол была независимой, свободной, зарабатывала немало денег, а когда она появлялась на телеэкране, зрительская аудитория увеличивалась. Если бы я добилась успехов в балете, мне не пришлось бы все время думать о Лили, о маме и о том, как у нас в магазине идут дела. Мне жилось хорошо, и впереди меня ждало обеспеченное будущее, однако в своей жизни я не сделала ничего сама. У меня возникало ощущение, что я — полный ноль. Я легла в постель в большом смятении. Чай меня взбодрил, и от этого мне стало едва ли не хуже, потому что до прихода Кэрол я пребывала в безмятежном полусонном состоянии — я словно бы лежала в лодке, покачивающейся на волнах. Кэрол меня не любила, она была меньше привязана ко мне, чем я к ней. Ее абсолютно не волновало то, что могло произойти со мной, и она вела себя так, как будто мои проблемы — это не ее дело. Я лишь теперь осознала, что только она, Кэрол, была всегда самой «настоящей», самой важной, самой любимой в кругу всех наших родственников — даже для Лили. Я не могла не почувствовать огромную печаль, и печаль эта уже заслуживала того, чтобы пойти на прием к доктору Монтальво. Я с удовольствием приняла бы одну из таблеток, которые приводили меня в расслабленное состояние, — лишь бы только не расплакаться.

 

40

Вероника продолжает действовать

Поездка в Аликанте еще больше укрепила во мне желание наладить отношения с Лаурой и оживила воспоминания о маме. Я однозначно поняла, что делаю сейчас именно то, что и должна делать. Маме было намного тяжелее, потому что она должна была думать не только и не столько о Лауре и о самой себе, сколько о том, как бы Лауре не навредить. Мама смотрела со стороны, как ее дочь растет и превращается во взрослую девушку, и у нее даже не было возможности хотя бы разок ее обнять.

Я решила, что буду вести наблюдение за домом, в котором живет Лаура, и целый день бродила неподалеку, выжидая удобного момента, чтобы зайти в подъезд, подняться на второй этаж и позвонить в дверь в надежде, что мне откроет Лаура. Конечно же, можно было разработать какой-нибудь иной, более эффективный план действий, но мне в голову ничего другого так и не пришло. Я не видела ничего дальше своего носа, этого подъезда и этого обувного магазина. С одной стороны от него находился антикварный магазин, в котором продавалась мебель, подобная той, какая была дома у доньи Лили, а с другой — маленький, похожий на игрушечный, ресторанчик. За ресторанчиком следовал ювелирный магазин, фасад и витрины которого напоминали по своему стилю шкатулку, что мне показывала Марита. Напротив него — напротив и немного в стороне — находился кафетерий, куда Грета приходила пообниматься со своим любовником. Я перекусывала в этом кафетерии, а потом шла в туалет в бар, который находился в двух кварталах отсюда и где никого знакомого я точно бы не встретила. Первой с утра пораньше в обувной магазин приходила наемная продавщица. Она подражала манере поведения Лауры, то есть смотрела, слушала и помалкивала. Ей, возможно, тоже сказали, что Лаура поломала ногу. Иногда она находилась в магазине четверть часа или полчаса одна, однако я не решалась зайти, опасаясь, что Грета или Лили могут застать меня там.

Мой план заключался в том, чтобы попытаться проникнуть домой к Лауре, пока Лили будет в обувном магазине, по которому она бодро расхаживала, даже не пытаясь скрыть то, что никакой она не инвалид. Справиться с Гретой мне было бы намного проще, поскольку я могла отвлечь ее внимание кремами и массажем, если только рядом с ней не окажется Ларри или Петре — здоровяк, который иногда возил Лили в инвалидном кресле. Я, конечно, могла бы попытаться проникнуть в квартиру вместе с Доном, и тогда никто не осмелился бы сделать мне ничего плохого, однако я брала с собой не Дона, а всего лишь чемоданчик с товарами, поэтому намеревалась еще раз попытаться подобраться к Лауре через Грету.

Я заметила, что они работали в обувном магазине по очереди. В первой половине дня в магазине находилась Грета. Впрочем, всю работу там выполняла продавщица, а Грета занималась лишь тем, что прохаживалась в какой-нибудь из своих длинных юбок между чемоданами и обувью, отражаясь в стеклянных стеллажах и зеркалах. Она с удовольствием болтала с клиентами, особенно с мужчинами, и иногда забывала, что за покупаемый ими товар нужно брать деньги. В конце концов она делала вид, что переутомилась, и при малейшей возможности шла выпить чаю в свой любимый кафетерий — своего рода храм любви, в котором она и Ларри подолгу сиживали, глядя друг на друга томным взглядом. Во второй половине дня, когда покупателей приходило больше, Грету сменяла в магазине донья Лили. Ее привозил в инвалидном кресле на колесах парень-здоровяк, однако вскоре после этого она поднималась с кресла и начинала ходить сама, а кресло откатывала в подсобное помещение. Вот в это время у меня и появлялись шансы проникнуть в квартиру доньи Лили и увидеться там с Лаурой.

В шесть часов вечера в магазин зашли какие-то японские предприниматели, которые принялись покупать сумки «Прадо» в таких количествах, как будто это были леденцы. Все внимание Лили отвлеклось на них. Здоровяк ушел в направлении станции метро, а Ларри в этот день еще не появлялся. Это был самый подходящий момент для того, чтобы попытаться проникнуть в квартиру.

Консьерж меня узнал. Я жестом показала ему, что хочу подняться по лестнице, и он кивнул. Считалось уже само собой разумеющимся, что я иду к стоматологу. Я надавила кнопку звонка возле двери квартиры, в которой жила Лаура, и меня охватило такое же волнение, какое я испытывала на экзаменах конкурсного отбора в выпускном классе школы. Я услышала лай и застыла от удивления. Это был визгливый лай, резавший уши. Он доносился через щель под дверью, и мне даже показалось, что какая-то собака дышит через эту щель на мои сапожки. Придя в себя, я поднялась по лестнице на следующую лестничную площадку. Я совсем забыла, что сапожки из кожи питона при ходьбе громко топают, потому что у них очень хорошая кожаная подошва, изготовленная вручную. Сама не знаю почему, но я, с тех пор как купила эти сапоги, снимала их лишь тогда, когда приходила домой. Возможно, потому, что они придавали мне сил и связывали меня с Лаурой и с ее жизнью.

Дверь открылась, на порог выскочила малюсенькая собачонка с бантом на шее. Она, повернув мордочку вверх, туда, где находилась я, зарычала так громко, как только позволяли ее маленькие голосовые связки. Ее подняла своими холеными — как у какой-нибудь принцессы — руками появившаяся из квартиры девушка. Девушка эта поднесла собачонку к лицу и позволила ей лизнуть маленьким розовым язычком свои губы.

— Что с тобой случилось, крошка? — сказала девушка, окидывая взглядом лестничную клетку. — Разве ты не видишь, что кто-то ошибся дверью?

Лицо этой девушки показалось мне знакомым. Ей, по-видимому, было столько же лет, сколько Лауре, однако она, как и сама Лаура, выглядела моей ровесницей. У нее были красивые каштановые волосы с удивительным отливом, которые тоже показались мне знакомыми. Брюки сидели на ней идеально — ни морщинки, ни складочки. Фигура у нее была изящная и стройная, а манера держать себя — горделивая. Она слегка наклонилась вперед и приласкала свою собачонку. Я села на нижнюю ступеньку следующего пролета лестницы, подумав, что, если вдруг кто-нибудь из соседей выйдет из квартиры и спросит, что я здесь делаю, я отвечу, что жду лифт. А пока мне нужно было сконцентрировать внимание на девушке, которую я только что видела. Я потерла лоб, словно пытаясь прогнать перед своим мысленным взором сохранившиеся у меня в памяти человеческие образы. Я ломала себе голову над тем, где же видела эту девушку. В моей жизни частенько бывало так, что я напрочь забывала о многих происходивших со мной событиях и о людях, с которыми когда-то встречалась. Невозможно вспомнить то, о чем ты напрочь забыл. Нельзя заставить мозг делать то, чего он делать не хочет. Но я все-таки вспомнила: девушка, которую я только что видела, была актрисой, снимавшейся в телевизионном сериале. Я также видела ее в телерекламе какого-то шампуня. Ее шевелюру в форме прямоугольника, ниспадающую на спину, было трудно с чем-то спутать. Почему я ее сейчас не сразу узнала, так это потому, что я всегда думала, будто глаза у нее зеленые, а они оказались карими. Она, наверное, была подругой Лауры или же Греты. Мне вспомнилось, что я вроде бы уже когда-то видела, как она заходит в этот подъезд, но тогда я не проявила к этому интерес, потому что никак не увязала ее приход сюда с Лаурой.

Я уже собиралась спуститься вниз по лестнице, когда вдруг снова послышался визгливый лай собачонки и раздался стук каблучков. Дверь открылась, и появилась актриса. В туфлях на высоких каблуках она стала выше сантиметров на десять. Собачонку она несла в руках. Та навострила уши и уставилась своими блестящими глазами-бусинками в ту сторону, где находилась я. Ее хозяйка вызвала лифт, но потом передумала и осторожно пошла вниз по лестнице, стараясь не подвернуть ногу. Известность вынуждала ее постоянно быть начеку и все время следить за тем, как она выглядит и что делает, поскольку ее в любой момент могли узнать и распустить о ней какие-нибудь слухи.

Вот теперь, похоже, мне можно еще раз позвонить в дверь.

Мне открыла Грета, на лице которой было такое выражение, словно ей уже все осточертело. Я быстренько расплылась в широкой улыбке.

— Привет, — сказала я. — Вы меня помните? Я на днях делала вам массаж…

— Привет, — сказала в ответ Грета. — Мне сейчас не до тебя.

— Я только на минуточку. Я проходила мимо и подумала, что вы наверняка захотите попробовать алмазный крем.

Грета повернула голову и посмотрела вглубь квартиры. Оттуда слышался плач, заглушенный несколькими дверьми. Возможно, это плакала Лаура, и, возможно, она была не в своей комнате, поскольку та находилась сразу за гостиной — вторая дверь направо.

— Если ты придешь через четверть часа, мы, наверное, сможем…

Я не собиралась позволить себя прогнать.

— Дело в том, что мне нужно посетить еще несколько человек…

Плач утих, и наступила тишина — гораздо более оглушительная, чем любой крик. Грета не знала, что делать. Я стояла и улыбалась.

В этот момент зазвонил телефон, и Грета, оставив входную дверь открытой, пошла отвечать на звонок.

— Доктор Монтальво, надо подумать, что можно будет сделать… Вряд ли кто-то ее выдержит… Да, если она проведет несколько дней вне дома, это пойдет ей на пользу.

Грета вернулась к двери, явно намереваясь закрыть ее перед моим носом.

— Сейчас не получится, дорогая.

«Дорогая». Какое старомодное слово. Интересно, а она называет Ларри «дорогой»?

Хотя у меня было очень сильное ощущение, что Лаура пытается расслышать все, о чем мы сейчас говорим, мне не оставалось ничего другого, кроме как отправиться восвояси. Отправиться восвояси или же врезать кулаком этой старой женщине так, чтобы она рухнула на пол, и попытаться найти в квартире Лауру. Впрочем, второй вариант был уж слишком хлопотным и нецелесообразным, потому что я не знала, способна ли Лаура уйти отсюда вместе со мной. Кроме того, нас увидит консьерж, и прежде, чем мы успеем остановить такси, нас уже догонят.

Тогда Лауру упрячут куда-нибудь подальше — в такое место, вытащить из которого ее будет уже по-настоящему трудно. Мне вспомнилось, какой я видела Лауру несколько дней назад: в пижаме и в незастегнутом халате, с распущенными волосами, медлительную, блуждающую среди темной мебели в домашних тапочках.

Пути назад для меня уже не было. Я была виновата в том, что Лаура оказалась в такой ситуации, и теперь мне стало понятно, что именно этого и хотела избежать мама, потому не стала врываться в этот дом и предъявлять на Лауру свои права. О чем она не догадывалась — так это о том, что Анна ее предает. Ее борьба была еще более слепой, чем моя.

 

41

Лаура: любовь — это страх, а страх — это любовь

Мне показалось, что я услышала голос Вероники. На днях, когда я, выйдя из голубой комнаты и отправившись в туалет мимо «владений» мамы, увидела Веронику, она показалась мне призраком — таким, какие являются сумасшедшим, — и я, испугавшись, закрылась в своей комнате, потому что там чувствовала себя в безопасности. Я казалась себе птицей — я то летала, то отдыхала, то летала, то отдыхала. И вот сейчас мне снова почудился ее голос. Точнее, не почудился — я его и в самом деле услышала. Вероника разговаривала возле входной двери с моей мамой. Я перестала плакать. Голос Вероники звучал так, как будто она хотела сказать мне: «Не мучайся так сильно. Будь сильной и помоги себе сама, я не могу делать больше того, что делаю». Я поднялась с постели и прижалась ухом к двери. Это был не сон. Я подумала, что смогу еще больше убедиться в этом, если усну и затем проснусь, поэтому легла в постель. Теперь мне уже не хотелось больше плакать, что-то придавало мне сил — возможно, голос Вероники.

Послышались быстрые шаги мамы, топающей своими ковбойскими сапогами, украшенными серебром. Она с сердитым видом зашла в комнату. Нельзя сказать, что она сердилась очень часто, но все же сердилась каждый раз, когда я делала что-то такое, что ей не нравилось. Но в данном случае я ничего не могла с собой поделать.

— Что с тобой происходит? Ты не можешь перестать скулить, как собачонка?

— Мама…

Произнеся это слово, я почувствовала, что оно прозвучало как-то фальшиво. Интересно, все ли матери относятся к дочерям так, как моя относится ко мне? Я в последнее время взвалила на себя почти всю работу, связанную с магазином, поэтому мама могла проводить много времени со своим Ларри, однако в детстве я всегда была для нее обузой, и у нее с бабушкой не раз возникал в моем присутствии спор, который приводил меня в уныние, потому что спорили они обо мне: бабушка упрекала маму за то, что она как-то не так ко мне относится.

— Мама, прости меня. Я устала.

— Я тоже устала оттого, что занята всевозможными хлопотами с утра и до вечера. Я полдня торчу в магазине, полдня — здесь. А жить-то мне когда?

— Я в этом не виновата.

— Нет, виновата. Ты создала все эти трудности. Это отвратительно, что ты ходишь и расспрашиваешь, кто был твоим отцом, и вырываешь фотографии из альбома. Кому ты их показывала? Если у тебя возникли какие-то вопросы, задай их мне. (Она, присев на край кровати, двигала руками так, как будто хотела схватить меня за шею и задушить.) Знаешь, кто был твоим отцом? Да никто! Так, пыль летней ночи. Я могла бы избавиться от тебя, но я этого не сделала — и точка. А ради чего? Ради того, чтобы меня потом ждала бесконечная череда неприятностей.

Я снова заплакала, и она меня обняла, а потом провела два раза — не больше — ладонью по моим волосам, как всегда это делала.

— Я не хочу, чтобы бабушка, когда придет, увидела тебя такой. Я ведь, в конце концов, твоя мама.

Мне было непонятно, что она хотела сказать этой фразой. Я удерживала ее рядом с собой, хотя прекрасно знала, что она горит желанием побыстрее уйти отсюда и снова заняться чтением своих журналов.

— Я хочу вернуться в магазин, — сказала я, зная, что роняю слезы на ее любимый фиолетовый свитер. — Я хочу снова чувствовать себя хорошо и чтобы все опять было так, как раньше.

Маме наконец-то удалось отстраниться от меня.

— Это не так-то просто, ты ведь знаешь бабушку. Когда она перестает кому-то доверять…

— Это было глупостью. Я не хочу, чтобы ты была как рабыня в нашем магазине.

Мама посмотрела на меня очень серьезным взглядом. Она, видимо, не верила тому, что я сейчас говорила.

— Мы жили так спокойно, а теперь… Даже не знаю… Ты все усложнила.

— Помоги мне стать такой, как раньше.

— Теперь, дорогая, последнее слово — за доктором Монтальво. Ему придется обследовать тебя, чтобы выяснить, можешь ли ты выходить на улицу.

Я легла на правый бок, повернувшись спиной к двери. Если бы Паскуаль был здесь, он смог бы мне помочь. Я рассказала бы ему о Веронике, и он, будучи ученым, сумел бы отличить правду от вымысла. Однако у нас с Паскуалем становилось все меньше и меньше общих тем для разговора. Как я расскажу ему о том, что мои мама и бабушка — это не мои мама и бабушка, что, когда я родилась, меня забрали у моей настоящей матери и что вот теперь мои настоящие ближайшие родственники меня нашли? Что сможет сделать Паскуаль, сидя в белом халате в своей лаборатории в Париже?

Вечером в мою комнату наведалась Лили. Она сидела в инвалидном кресле, которое толкала мама. На коленях у Лили стоял поднос с супом, хлебом, водой, молоком, грушей и таблеткой, которую она положила в чайную ложечку.

— Грета сказала, что тебе уже лучше.

Я приподнялась на постели, и мама сложила подушку вдвое, чтобы я могла опереться получше.

— Расчеши ее, — сказала Лили маме. — Посмотри, какие у нее растрепанные волосы. Только не говори, — добавила она, обращаясь уже ко мне, — что ты общалась с Кэрол в таком виде.

— Не знаю, — сказала я. — Она мне ничего не сказала.

— Ты всегда только о Кэрол и думаешь, — сердито пробурчала мама. — Кэрол то, Кэрол сё… А она только тем и примечательна, что появляется иногда на экране телевизора. Она ничем не лучше ни меня, ни… Лауры.

Лили ничего не ответила. Не сочла нужным. Для нее Кэрол была намного выше всего того, чего когда-либо могли достичь ее дочь и ее внучка. Мама вышла из комнаты, подняв своей длинной и широкой юбкой едва ли не ураган, и затем вернулась, держа в руках щетку для волос. Она принялась яростно меня расчесывать, не обращая внимания на то, что волосы могли попасть в суп. Ей, конечно же, было далеко до Кэрол, которая даже обычный чай — и то пила с изяществом японки.

Когда я съела половину супа, Лили сунула мне в рот таблетку. Она всегда запихивала мне в рот таблетки своими короткими, толстыми пальцами, неказистость которых скрасила тем, что отрастила длинные ногти. Если бы она могла, то засовывала бы мне в рот и голову, чтобы убедиться в том, что я действительно проглатываю эти таблетки, однако, поскольку сделать этого она не могла, поскольку язык, зубы, нёбо и все извилины по бокам языка были моими и никто не мог распоряжаться на этой «территории», кроме меня, я осмелилась не подчиниться и спрятать таблетку в укромном местечке рта. Хотя было невозможно избежать того, чтобы эта таблетка немного растворилась, она уже не могла возыметь тот эффект, какой произвела бы, если бы я проглотила ее целиком.

— Доедай суп, — сказала мне Лили.

Мне не хотелось много разговаривать, потому что таблетка начала бы перемещаться внутри рта и растворяться быстрее.

— Я больше не хочу. Я очень устала.

— Ты целый день лежишь в постели. Ты не можешь устать.

Лили уставилась на меня взглядом, каким обычно смотрела, когда что-то казалось ей подозрительным или неприятным и когда мозг подсказывал ей, что ее пытаются обмануть. Поэтому я всегда боялась врать ей или злить ее — я боялась ее сердитого взгляда, в котором было мало человеческого. Когда я ходила в школу, я завидовала своим школьным товарищам, которые могли врать своим родителям, не опасаясь за последствия, не рискуя быть сурово наказанными. Они рассказывали о том, как их наказывали, не испытывая при этом никакого страха, потому что наказания эти были пустячными. Меня же вообще никогда не наказывали, однако если я что-то скрывала от Лили или не выполняла ее требования, она лишала меня той невероятно приятной атмосферы, которую умела создавать. Она лишала меня своего мелодичного голоса, своих объятий, своих черных глаз, полных маленьких звездочек, которыми она осыпала тех, кто ей нравился. Те, кто не нравился моей бабушке, оказывались как бы в тени и в полном одиночестве, и поэтому я чувствовала себя не такой, как все остальные дети, у которых не было такой бабушки. У большинства детей было по две бабушки, и они могли их сравнивать. У них также был дедушка — один или два — и отец. Я же ни в отце, ни в дедушках не нуждалась и не могла себе даже представить, какой может быть жизнь, если среди твоих ближайших родственников так много мужчин. Мне казалось вполне достаточным, что в моей жизни существуют Альберто I и Альберто II, и я была даже благодарна Лили за то, что она не позволила маме взять к нам в дом какого-нибудь Ларри. Максимум, что ей позволялось, — это принимать этих ее «Ларри» в своих «владениях», а оттуда они выпроваживались прямиком на улицу.

Я закрыла глаза и положила голову на подушку. У меня не было возможности пошевелиться, пока не уберут поднос.

— Тебе нужно съесть грушу, — сказала бабушка.

Она произнесла эти слова так, как будто говорила: «Я знаю, что таблетка все еще у тебя во рту, и когда ты откроешь рот, чтобы откусить кусочек груши и прожевать его, ты поневоле проглотишь таблетку. Меня ты обмануть не сможешь, потому что я — Лили. Я не какая-нибудь из этих глупых старух с хитрыми внуками, которые делают со своими бабушками все, что хотят. Ты не хочешь больше есть суп, потому что до сих пор не проглотила таблетку».

— Да ладно, она уже чувствует себя хорошо, дай ей поспать, — сказала мама. — Не бойся, ничего с ней не случится.

— А теперь ею займешься ты, — сказала Лили голосом, каким она говорила, когда сердилась. Она посмотрела на маму пристальным взглядом, в котором чувствовался упрек.

Мама, скрестив руки на груди, уставилась на свисающую с потолка лампочку. Лили уже не производила на нее былого впечатления.

— Где ты была, когда у нее температура подскакивала до сорока градусов? — разгневанно спросила Лили, опершись руками в подлокотники своего инвалидного кресла с таким видом, как будто собиралась встать. — Где ты была, когда нужно было разговаривать с учителями, когда она падала и больно ударялась, когда нужно было менять пеленки, когда у нее болели зубы? Где ты была, когда происходило все то, что происходило? Ты была со своими друзьями, ты занималась своими собственными делами, ты ездила в Таиланд, ты рисовала эти дурацкие картины…

Лили имела в виду картины, которые висели у нас дома почти на всех стенах и которые мама рисовала каждый раз, когда приезжала из Таиланда с головой, забитой очередными новыми идеями.

Я чуточку сползла вниз — так, чтобы на подносе ничего не опрокинулось, — и теперь то закрывала, то приоткрывала глаза.

— Эта великая идея была твоей, а не моей! Мне вообще ничего этого не было нужно.

— Я сделала это ради тебя, чтобы ты не осталась одна. Ты всегда была человеком не от мира сего и сейчас пытаешься убежать от старости, но когда-нибудь она тебя догонит, и вот тогда-то ты вспомнишь свою мать и то, что она для тебя сделала.

— Не строй из себя идеальную мать. Ты это сделала только ради самой себя. Я была всего лишь поводом.

— Всё, хватит! Поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

Я, лежа с закрытыми глазами, почувствовала, что Лили приблизилась ко мне и что моих губ коснулось что-то холодное. Я открыла глаза.

— Сейчас ты выпьешь воды, — сказала Лили.

Ее толстые пальцы отражались в гранях стакана.

Я во время их разговора старалась, чтобы у меня не выделялась слюна и чтобы, соответственно, таблетка растворялась как можно медленнее. Все мои мысли были направлены именно на это. Я слышала, как Лили и мама разговаривают, но думала лишь о том, как бы не допустить, чтобы таблетка растворилась. Моя бабушка, по-видимому, поняла, что я пытаюсь ее как-то одурачить.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться выпить воды. Я попыталась придавить таблетку левой стороной языка так, чтобы на нее не попала вода, но чтобы при этом и мое лицо не перекосилось в какой-нибудь неестественной гримасе.

Я выпила воду из стакана, однако, судя по выражению лица Лили, это ее не удовлетворило. У бабушки было какое-то шестое чувство, которое сейчас подсказывало ей, что что-то ускользает из-под ее контроля.

Я слегка улыбнулась, ничего не говоря, — иначе таблетка переместилась бы со своего укромного местечка, — и снова закрыла глаза. Мама убрала поднос.

— Ну всё, она уже хорошо себя чувствует, — сказала она.

Она поставила поднос на колени Лили, подошла и поцеловала меня в лоб. Я полностью сползла вниз и укрылась одеялом по шею.

Ее поцелуй показался мне каким-то чужим, потому что она целовала меня отнюдь не часто. Она не относилась к числу обычных мам. В ней не было чего-то такого, что имелось в матерях моих подруг, но я не могла толком объяснить, чего именно. При этом нельзя было сказать, что она относилась ко мне плохо. Когда я была маленькой, она иногда включала музыку, и мы танцевали с ней вдвоем. А еще она позволяла мне накрасить ей ногти. Если она была мною довольна, мы ходили с ней за покупками и в кино. Я очень быстро поняла, что мне выгодно вести себя так, как нравится моей маме. Она покупала мне нарядную одежду, чтобы я была красивой, когда мы ходили куда-нибудь вместе. Однако когда я падала, ушибалась, заболевала или приходила из школы со слезами на глазах, это ее очень злило, и я ни за что на свете не хотела быть для нее проблемой. Теперь же я как раз стала для нее проблемой, а потому она наверняка сильно злилась на меня, но при этом ей было тяжело видеть меня в таком состоянии.

Наконец я услышала, как колеса инвалидного кресла заскрипели в сторону двери. Прежде чем закрыть за собой дверь, Лили выключила в комнате свет.

— Спи, и пусть тебе снятся ангелочки, — сказала она.

Она говорила мне это же самое на ночь и в детстве. Разница состояла в том, что теперь я была взрослой, а она — старой, и мы друг другу уже не доверяли.

Я достала таблетку изо рта и уже хотела было прилепить ее к простыне, но передумала и сунула руку под матрас. Там белая масса, которая останется после того, как я разотру таблетку, будет менее заметной. Затем я прошлась пальцем там, где часть таблетки все-таки растворилась. Мне пришлось держать ее между десной и щекой, а не между деснами и языком, где слюны намного больше. Мне следовало бы прополоскать рот и выплюнуть эту воду. Как я ни старалась, часть таблетки все же растворилась и попала в желудок, и я уже начала чувствовать, что в какой-то степени впадаю в состояние покоя, которое в последнее время уже стала ненавидеть. Мне уже не хотелось больше чувствовать, что я парю где-то в облаках, — мне хотелось выйти на улицу и почувствовать себя свободной и независимой. Как поступила бы в данной ситуации Вероника? Впрочем, она никогда бы не оказалась в ситуации, в какой оказалась я, потому что она не боялась кому-то не угодить. Она не пришла бы в ужас оттого, что вызвала неудовольствие Лили. Она наверняка много раз спорила со своей матерью. По всей видимости, никто — ни родители, ни учителя — никогда не указывали ей, что следует делать.

Возможно, мой поступок в отношении таблетки свидетельствовал о том, что я сумасшедшая. Ни один сумасшедший не знает, что он сумасшедший, но я ведь вообще-то находилась в этой комнате и в этой постели потому, что мне порекомендовал постельный режим доктор Монтальво, психиатр. Я находилась здесь не по прихоти бабушки или мамы, а подозревать в чем-то нехорошем доктора у меня оснований не было — как не было у меня оснований подозревать в чем-то Лили и маму, потому что из-за этого моего постельного режима у них добавилось немало работы. Я, конечно же, выздоровею, когда мне перестанет постоянно казаться, что мне что-то угрожает, и когда я перестану думать, что люди, которые любят меня намного больше всех остальных, являются моими врагами. Самым разумным было бы слушаться их во всем, однако я знала, что мое сумасшествие не позволит мне этого сделать.

Я внезапно проснулась. Еще даже не открыв глаза, я поняла, что уже не сплю. Я почувствовала, что в комнате светло, потому что мои веки не были достаточно плотными для того, чтобы скрывать от меня, светло вокруг или темно. Я ощущала вокруг себя какой-то розоватый свет, на фоне которого затем появилась тень. А еще я почувствовала, как кто-то сделал какое-то движение рукой. Я лежала на боку — лицом к двери, к светильнику и ко всему, что могло в комнате двигаться. И тут я сделала то, чего мне ни в коем случае нельзя было делать: я открыла глаза и увидела, что Лили стоит возле моей кровати и смотрит на меня. Она не сидела в инвалидном кресле, а именно стояла. Я, испугавшись, едва не закричала: я уже давно не видела ее не в инвалидном кресле. Она в своей белой пижаме и с белыми волосами показалась мне огромной. Она смотрела на меня испытывающим взглядом, не моргая.

— Я хочу пить, — сказала я.

— Это тебе только снится, а в действительности ты пить не хочешь. Закрой глаза.

Я повиновалась: повернулась на другой бок и закрыла глаза. Лили выключила светильник и вышла. Я, не осмелившись ни обернуться, ни хотя бы открыть в темноте глаза, укрылась с головой одеялом — как делала в детстве, когда совершала какой-нибудь поступок, который мог не понравиться Лили. Мне очень захотелось побыстрее снова заснуть и чтобы ужасное появление моей бабушки без ее инвалидного кресла оказалось всего лишь сном. Однако, когда я, заснув и поспав в течение некоторого времени, опять проснулась, Лили — высокая, большая, без инвалидного кресла — осталась в моей памяти как нечто абсолютно реальное. Более того, когда в семь утра комната была уже залита светом, Лили без инвалидного кресла продолжала оставаться в моей памяти абсолютно реальной.

Я встала, открыла окно, вдохнула свежий воздух и потянулась. Голова у меня работала не так хорошо, как обычно, однако я могла без каких-либо затруднений двигать руками и ногами и ходить, и у меня возникло огромное желание выйти на улицу и стать одной из тех людей, которые идут на работу, в школу, в университет — в общем, куда-нибудь. Я соскучилась по обувному магазину и по общению с людьми… Я повернулась к двери, из которой вот-вот могла появиться Лили. Прошедшей ночью я спала мало, очень часто просыпалась. Интересно, Лили появится в инвалидном кресле или же придет на своих ногах? Я осознала, что всегда испытывала перед ней страх и что этот страх у меня скоро может пройти. Я всегда считала, что уважаю ее и очень люблю, однако теперь, хотя моя голова и была задурманенной, до меня дошло, что я ее прежде всего боялась. Наверное, очень часто бывает так, что любовь — это страх, а страх — это любовь.

Еще не пришло время спасаться бегством: у меня не было для этого достаточно сил, и я не была к этому морально готова. Я не могла перечеркнуть всю свою прежнюю жизнь и выскочить на улицу в пижаме и с распущенными волосами: мне всегда хотелось быть во всем идеальной. Кроме того, я осознавала, что их будет двое против меня одной. Я закрыла окно и снова легла в постель. Я даже не представляла, как выдержу еще одно утро здесь под неусыпным надзором Лили. Я, кстати, до сего момента не задавалась вопросом, как у нее все эти дни получалось одеваться и расчесываться без моей помощи. Обычно ее расчесывала и помогала ей одеваться я. Я делала это перед тем, как спуститься в наш обувной магазин. А еще я считала само собой разумеющимся, что Петре помогает ей принимать душ по вечерам — до того, как я вернусь из хореографического училища. Теперь же мне стало ясно, что она, вполне возможно, принимала душ сама.

Конечно, если бы в мою жизнь не вошла Вероника, если бы не произошло того, что произошло, я осталась бы такой же, какой была раньше, меня не терзало бы любопытство, я не заболела бы на нервной почве и мой маленький мир не разрушился бы. Однако, что бы теперь ни происходило, мои отношения с близкими родственниками уже не будут такими, какими они были раньше, — даже отношения с Альберто I и Альберто II, которые в случае чего сразу же встанут на сторону Лили, а отнюдь не моего отца. На помощь Кэрол мне также рассчитывать не приходилось.

Я ворочалась в постели до восьми часов. Потом я услышала, как Лили крикнула маме, что та лентяйка. Наш магазин открывался в десять, но если Лили не удается поднять маму с постели, та спускается в магазин не раньше одиннадцати.

Лили заехала в комнату в инвалидном кресле, которое едва помещалось между кроватью и шкафом и которое она двигала сама, вращая колеса руками. Она подъехала к окну и с силой отдернула шторы. Зачем она стала разыгрывать из себя инвалида? Может, она делала это, чтобы мне стало ее жаль? Возможно также, что, когда у нее были проблемы с коленями, ей понравилось, как я за ней ухаживаю, и она начала притворяться гораздо более немощной, чем была на самом деле, и теперь мне было странно видеть, как она обрекает себя в результате этого на множество неудобств: отдергивать штору, например, намного удобнее стоя, чем сидя.

— Как тебе спалось ночью?

Я притворилась, что чувствую себя точно так же, как и тогда, когда принимала таблетки, то есть попыталась казаться медлительной и сонной, не желающей подниматься с постели.

— Хорошо. Мне приснилось, что я вижу, как ты подошла к моей кровати.

— Правда?

— Я испугалась, потому что ты показалась мне более высокой, чем была, когда могла ходить.

— Посмотрим, не начнутся ли у тебя галлюцинации.

Я, ничего больше не сказав, встала и пошла в туалет так медленно, как ходила, когда принимала таблетки, то есть сначала опираясь на кровать, а затем держась рукой за стену. Когда я вернулась, шкаф был открыт, и Лили осматривала висящие в нем на вешалках предметы одежды один за другим. Мне это показалось очень подозрительным, но я ничего не стала спрашивать, а просто молча села на кровать.

— Почему бы тебе не позавтракать за столом? — предложила мама, врываясь в комнату, словно порыв ветра, и ставя поднос на круглый столик, который находился рядом с окном и возле которого стояли стулья, обитые розовым бархатом. Именно за этим столом и на этих стульях я болтала с Кэрол, как мне казалось, уже тысячу лет назад.

Я поднялась с кровати и с обессиленным видом опустилась на один из стульев. Передо мной были стакан молока, два ломтя хлеба с маслом и апельсин.

— Так много еды… — унылым голосом пробормотала я, хотя в действительности мне очень хотелось есть.

— Столько, сколько и всегда, — сказала мама.

Она была одета в длинное хлопковое платье с широким поясом на бедрах и в кожаную куртку. Еще она надела замшевые сапоги, которые взяла в нашем обувном магазине из числа самых дорогих. Я ей ничего по этому поводу не сказала, потому что сейчас подразумевалось, что я пребываю в состоянии, в котором такие детали заметить невозможно. В нормальном состоянии я иногда была вынуждена показывать ей цену товаров, которые она таскала из нашего магазина. Она при этом на меня сердилась, однако я предпочитала угождать Лили, а не ей.

Лили, делая вид, что с большим трудом крутит колеса своего инвалидного кресла, выехала на нем из комнаты, и я воспользовалась этим, чтобы слопать всю еду с превеликим удовольствием. Мне даже показалось, что я какая-то машина и наполняюсь через шланг бензином: с каждым куском, который глотала, я чувствовала в себе все больше сил и энергии. Мама занялась тем, что начала, заглянув в шкаф, примерять что-то из моей одежды, хотя вообще-то моя манера одеваться ей не нравилась: она считала ее уж слишком элегантной. Я же, в свою очередь, не смогла бы ходить одетой так, как одевалась она, — то есть как будто я живу на острове Ибица в каком-нибудь автофургоне. В комнату некоторое время спустя снова заехала в инвалидном кресле Лили: взглянув на поднос, на котором не осталось и крошки, она попросила меня подойти. Я подошла и наклонилась. Пальцами с ногтями, выкрашенными в розовый цвет, она запихнула мне в рот таблетку, но не на кончик языка, как раньше, а на его корень. Она буквально засунула свои пальцы мне в рот. Я пошла к подносу, чтобы выпить воды, и, пока делала два шага, отделявшие меня от подноса, постаралась загнать таблетку в укромный уголок рта так, чтобы потом, когда буду пить воду, можно было придавить таблетку языком и не позволить воде протолкнуть ее в горло. Я твердо вознамерилась упорствовать в своем сумасшествии, что бы со мной ни происходило.

Я вернулась к Лили, держа стакан в руке.

— Пей еще, — сказала она. — Это лекарство нужно запивать целым стаканом воды.

Я выпила, чтобы не злить бабушку и рассеять ее подозрения. Повернувшись, чтобы поставить стакан на стол, я запихнула языком таблетку между верхней десной и щекой — более надежное место, чем между нижней десной и языком, потому что туда попадает меньше слюны. И тут я вдруг встретилась взглядом с потухшими глазами мамы, которая волей-неволей должна была заметить эти мои движения языком во рту. Поняла ли она, что я делаю что-то с таблеткой? Расскажет ли она об этом Лили? Я подавила в себе желание взглядом попросить ее ничего не говорить Лили, чтобы это стало своего рода секретом матери и дочери, и вместо этого спросила, собирается ли она надеть что-нибудь из того, что только что сняла с вешалок в шкафу. Я говорила, умышленно произнося слова медленно и с усталым видом, хотя, несмотря на таблетку, вполне могла говорить нормально.

Мама ничего мне не ответила.

— Если ты чувствуешь себя хорошо, мы, возможно, съездим куда-нибудь, — донесся из-за моей спины голос Лили.

Мама держала перекинутыми через руку несколько кофточек и белый свитер из шерсти ангорской козы, который я берегла для особых случаев и который не могла надевать с чем-то черным, потому что на темной одежде были бы видны прилипшие белые волоски. Я также не могла стирать его в машинке, потому что он пришел бы в негодность. Этот свитер нуждался в особом уходе, однако теперь мне на это было наплевать. К черту свитер из шерсти ангорской козы!

— Я пока еще чувствую себя не очень хорошо, — сказала я, глядя на Лили и стараясь двигать мышцами рта как можно меньше.

— Именно поэтому тебе необходимо побыть некоторое время там, где много свежего воздуха и солнца.

Я опустилась — почти рухнула — на стул.

— Я едва могу ходить.

— Мы вместе с доктором Монтальво тебе поможем, — сказала мама, беря наобум предметы одежды, из которых вряд ли можно было бы подобрать какую-либо приемлемую комбинацию. Но и на это мне теперь было наплевать. Я не хотела, чтобы меня куда-нибудь увезли.

— Когда мы поедем? — спросила я.

— Тогда, когда скажет доктор, — ответила мама, бросая кипу одежды на кровать. — Мы поедем в очень приятное место. Устроим себе отпуск.

— Боже мой, Грета! — зычным голосом заявила Лили. — Нет никакой необходимости брать с собой все барахло, которое имеется у нас дома!

Я поднялась со стула и легла на кровать, столкнув часть одежды на пол. Я старательно делала вид, что все еще пребываю в полусонном состоянии.

— Думаю, нужно проветрить комнату, — сказала Лили. — Ложись вздремнуть на диван, а после мы перенесем тебя сюда.

Мама не очень обрадовалась этим словам. Она тут же сказала, что я, когда сплю, вешу целую тонну, а проветрить вполне можно и потом, когда комната будет пустой.

Я слушала их разговор, лежа лицом — а главное, ртом — вниз и с закрытыми глазами. Самое важное, о чем я в этот момент думала, так это как бы мне побыстрее вытащить изо рта то, что осталось от таблетки.

— Задерни штору, — потребовала Лили.

— В этом нет никакого смысла, — сказала мама. — Когда она спит, ей все равно, темно в комнате или светло.

Я вздохнула и в самом деле едва не заснула в течение тех нескольких минут, которые потребовались маме и Лили, чтобы собрать одежду и кое-какую обувь и выйти. Я не открыла глаза даже после того, как услышала, как хлопнула дверь, потому что почувствовала, что Лили все еще в комнате — я почувствовала это благодаря той энергии, которая исходила от нее и которая притягивала к ней людей так, словно внутри ее тела находился мощный магнит. Кроме того, я не услышала, чтобы заскрипели колеса инвалидного кресла. Правда, расстояние от того места, где только что находилась Лили, до двери комнаты было очень маленьким, но, тем не менее, вполне достаточным для того, чтобы инвалидное кресло успело издать какие-то звуки. Я перевернулась на левый бок, тем самым оказавшись к двери спиной, и пролежала так минут пять. Чувствуя, что от биения моего сердца кровать едва ли не ходит ходуном, я старалась дышать как можно глубже. Наконец я услышала скрип колес и затем звуки открываемой и закрываемой двери, после чего перестала ощущать исходившую от Лили энергию. Я — как бы во сне — перевернулась на другой бок и приоткрыла глаза. В комнате никого не было. Я засунула палец в рот, вытащила таблетку, размазала ее по матрасу и очистила рот так, как могла: сплюнула слюну с растворившейся в ней частью таблетки на ладонь и тоже размазала ее по матрасу, полагая, что уж на него-то они обратят внимание в последнюю очередь. Затем я набрала в рот немного воды, прополоскала его и сплюнула эту воду на матрас — так, чтобы она впиталась в него. Хотя меня все еще клонило ко сну, я чувствовала себя все более и более бодрой. Вспомнив о том, что мама наполовину опустошила мой платяной шкаф, я стала думать, что смогла бы надеть, если бы надумала бежать. Мама не закрыла дверцы шкафа, и я увидела там очень длинные штаны из черного крепа, которые мне приходилось надевать с туфлями на высоких каблуках, чтобы не чиркать нижним краем штанин по земле. Такие туфли в данной ситуации явно не подходили. К счастью, мама не заметила кроссовки, в которых я ходила давать уроки балета. Я беззвучно поднялась и спрятала кроссовки под кровать. Погода в этот день стояла прекрасная, небо было ярко-голубым, но кое-где — из-за промышленных выбросов — слегка серым. Окна домов напротив казались огромными бриллиантами. Я нашла среди вещей рубашку и свитер и принялась лихорадочно искать какие-нибудь джинсы: не могла же я пускаться в бегство в длиннющих штанах, в которых то и дело спотыкалась бы и падала! Еще мне было необходимо взять с собой что-то вроде пальто, куртки с капюшоном или длинный жакет — примерно такой, как у моряков. Ничего этого в шкафу не было. Я поменяла трусы, достав свежие из ящика и засунув использованные в угол верхней полки шкафа. Еще я достала из ящика толстые носки и запихнула их в кроссовки. Хотя то, что я сейчас делала, могло показаться нелепыми поступками сумасбродки, я не чувствовала себя ни сумасшедшей, ни даже просто чудачкой. Глядя на небо, я испытывала такую же радость, как и раньше, и мне очень хотелось вернуться к нормальной жизни. Я не казалась себе странной — странными мне казались мои бабушка и мама. Они были одновременно и такими же, как раньше, и совсем другими. Мне, похоже, все же придется удрать отсюда прямо в пижамных штанах. Если я надену свитер, они не будут очень сильно бросаться в глаза. Они были сшиты из фланели, мне их подарила Лили. Мне, кстати, понадобятся деньги. В пепельнице, которая стояла в гостиной и которой пользовалась Анна, когда приходила к нам, лежала целая куча монет. Анна, зайдя в гостиную, сразу же сдвигала эти монеты в сторону и клала на край пепельницы дымящуюся сигарету.

Но куда я пойду? Я ведь даже не знаю, где искать Веронику. Я могла бы позвонить какой-нибудь из своих подруг и спрятаться у нее дома, но в этом случае я могла навлечь на нее неприятности. Еще я могла бы пойти в хореографическое училище, но там хорошо знали и очень уважали Лили, а значит, она легко сможет убедить тамошнюю администрацию, что у меня не все в порядке с головой. Лили явно доминировала во всех отношениях надо мной. Мне не следует обращаться ни к кому, кто знаком с Лили. Я решила, что придумаю что-нибудь уже после того, как выберусь отсюда. Мне следовало торопиться, потому что как только врач придет и осмотрит мои зрачки при помощи своего маленького фонарика, то сразу поймет, что я не принимала сегодня выписанного мне лекарства.

Я еще раз осмотрела приготовленные вещи и легла в постель с приподнятым настроением, потому что теперь у меня была одежда, в которой я могла выйти из дому. Осталось только придумать, как это сделать. «Когда комната будет пустой…» — сказала мама. Сейчас здесь находилось все, что было моим: мои предметы одежды, книги, письменный стол. Все мое имущество умещалось на территории в пятнадцать квадратных метров. Если я сбегу, мне не достанется в наследство обувной магазин, и вся та работа, которую я в нем выполняла, окажется напрасной. Реалии были таковы, что работала я в магазине много и что бабушка мне за это почти ничего не платила на том основании, что магазин якобы принадлежит и мне. Теперь же я осознала, что на самом деле мне ничего не принадлежит и что, если я сбегу, мне придется начинать все с нуля. Письменный стол я купила сама, он был очень красивым, из резного дерева, и мне было жаль, что я уже больше не увижу его и не сяду за него, чтобы составлять отчеты о деятельности магазина или чтобы систематизировать данные о своих ученицах и составлять план занятий. Иногда, если я сидела за письменным столом очень долго, в течение нескольких часов, бабушка приносила мне стакан молока и, усевшись рядом, наблюдала, чем я занимаюсь. Зачастую она придвигала стул с обивкой из розового бархата, на котором сидела, к столу и начинала давать мне советы. Или же просто смотрела на меня и говорила: «Какие у тебя красивые пальцы!» А я теперь замышляла удрать от нее. Раньше мне даже в голову бы не пришло, что такое возможно.

Я услышала, как Лили подъезжает в инвалидном кресле к двери комнаты. Мне тут же подумалось, что вообще по квартире она наверняка ходит, как все здоровые люди. Это ее инвалидное кресло начинало действовать мне на нервы. Стрелки часов показывали половину первого. Я снова притворилась, что сплю, а когда Лили подъехала к моей кровати, сделала вид, что просыпаюсь. Я специально не стала откидывать волосы с лица: мне не хотелось, чтобы она могла всмотреться в мои глаза.

— Который час?

— Полдень. Хочешь воды?

Я отрицательно покачала головой. Лили меня в чем-то, похоже, заподозрила. У нее на коленях лежали очень длинные вязальные спицы и клубок белой шерсти.

— Я вяжу тебе свитер, — сказала она.

— Не знаю, выживу ли я и смогу ли его носить, — ответила я, произнося слова едва ли не по слогам.

— Не болтай глупостей. Ты вернешься как новенькая, и свитер у меня будет уже готов.

Я не знала, что Лили умеет вязать. У нее никогда не было времени проявить себя в качестве домашней хозяйки, поскольку она должна была обеспечивать средствами к существованию нас троих — свою дочь, меня и себя, — и это далеко не всегда ей легко удавалось: был период, когда продажи упали до нуля, и Лили пришлось снизить цены на пятьдесят процентов, теряя в результате этого много денег, пока ей наконец не пришло в голову прорекламировать свой магазин в различных туристических справочниках, и тогда ситуация резко изменилась. А еще как-то раз мама исчезла на четыре месяца, и Лили пришлось одной возиться со мной. Мне тогда было восемь лет, и я увидела, как Лили плачет и спрашивает себя, что она сделала такого плохого, за что ей досталась такая непутевая и неблагодарная дочь. Я сразу же начала стараться вести себя так, чтобы не доставлять бабушке еще больше хлопот и чтобы, так сказать, компенсировать ей разочарование, которое вызывала у нее дочь. Мама появилась через четыре месяца с таким видом, как будто ничего не произошло, привезя с собой несколько нарисованных ею картин и вшей, которые тут же перекочевали и на нас. Она сказала, что мы даже представить себе не можем, как замечательно в Таиланде, что ей хотелось бы там родиться и что она осталась бы там навсегда, если бы у нее не было нас. Еще она сказала, что снова поедет туда, как только сможет. Лили повесила картины на стены и не стала маму ни в чем упрекать — как будто и в самом деле ничего не произошло. «Когда ты станешь взрослой, тебе придется о ней заботиться, — сказала мне Лили. — Она — это какой-то кошмар, но при этом — моя единственная дочь, и ради нее я способна на что угодно. На что угодно».

Но теперь все это осталось где-то там, в прошлом, и не имело никакого отношения к настоящему.

Лили взяла спицы, нацепила очки и начала вязать.

— Как тогда, когда ты была маленькой. Помнишь? Ты делала домашние задания, а я вязала свитера и шарфы.

Я посмотрела на бабушку широко открытыми от удивления глазами: я никогда не видела, чтобы она вязала свитера и шарфы. Более того, я даже не знала, что у нее есть вязальные спицы. Она сейчас хотела, чтобы мы вспомнили то, чего в действительности никогда не происходило. В моем детстве Лили забирала меня из школы и везла в свой магазин. В подсобном помещении магазина меня ждал бутерброд, завернутый в бумагу. Я делала домашние задания, сидя там и жуя этот бутерброд. Из-за двери слышались голоса покупателей, периодически заглушаемые певучим голосом Лили. В подсобном помещении пахло кожей и картоном, и я иногда, вместо того чтобы заниматься, разглядывала золотистые застежки сумок и украшения на праздничных туфлях. Когда приходило время, Лили или мама — если та не была в отъезде — отвозили меня на машине на занятия по балету, которые по распоряжению мадам Николетты проходили каждый день до девяти часов вечера. Мадам Николетта говорила, что у меня как у балерины большое будущее и что она помогает Лили воплощать в жизнь ее мечту о том, чтобы стать бабушкой одной из лучших балерин Национального балета Испании.

Когда бы я ни видела мадам Николетту, на ее голове всегда были темные вуали и шелковые платки, а потому ее волосы и лицо были почти не видны. Она всегда отражалась в огромных зеркалах танцевального зала так, как будто летела, как будто поднималась аж до самого потолка. В глубине души я осознавала, что я не просто не блестящая, а вообще довольно посредственная балерина, и когда я начала раз за разом проваливаться на конкурсных отборах, то спросила у нее, почему она не была честна с моей бабушкой и со мной. Мадам Николетта обняла меня и сказала: «Так было намного лучше для тебя, поверь мне». Впоследствии она ушла на пенсию, и я заняла ее место в хореографическом училище. Теперь мне кажется, я понимаю, что она хотела этим сказать. Лили относилась ко мне лучше в течение того долгого периода, пока верила, что я стану знаменитой и что благодаря этому она, в свою очередь, станет бабушкой суперзвезды балета. Когда же эта ее мечта закончилась ничем, я была уже достаточно взрослой для того, чтобы защитить себя.

Вообще-то Лили никогда не относилась ко мне плохо, так что мадам Николетта преувеличивала, однако она, должно быть, видела в моей бабушке и во мне что-то такое, чего я не замечала.

— Когда мы поедем?

— Когда у доктора появится свободное время, он придет и осмотрит тебя, и если он решит, что ты в подходящем состоянии, мы поедем. Хоть в полдень, хоть в полночь. Это не важно, багаж уже собран. Вот увидишь, ты прекрасно проведешь там время.

Я поудобнее положила голову на подушку, закрыла глаза и стала думать, от кого мне будет легче улизнуть. В пять часов бабушку возле меня заменит мама. Мама — более проворная, и прошмыгнуть беспрепятственно к входной двери мне будет труднее. Кроме того, она может прийти вместе с Ларри, и тогда их будет двое против меня одной. Лили потребуется несколько секунд на то, чтобы подняться со своего инвалидного кресла, а ее возраст и вес лишали ее возможности бегать. Кроме того, мне не стоило тянуть время и тем самым давать возможность явиться сюда врачу, потому что тогда я уже ничего не смогу сделать. Главная проблема сейчас заключалась, получается, в Петре, и хотя снаружи не доносилось абсолютно никаких звуков, мне следовало убедиться, что его у нас в квартире нет.

— Петре мог бы помочь мне принять душ, прежде чем мы поедем, — сказала я.

— Петре здесь нет. Тебе поможет Грета.

Я могла бы сейчас соскочить с постели, схватить кроссовки, стоявшие под кроватью, и свернутый вдвое свитер, который лежал на средней полке шкафа. Или же могла бы подняться, зевая, надеть свитер, взять кроссовки и, мурлыкая что-нибудь себе под нос, выйти из комнаты. Пройдет несколько минут, прежде чем Лили поймет, что я удрала, и начнет действовать. Я изнывала от желания вскочить и броситься наутек. Прежде чем она успеет что-то крикнуть консьержу, я буду уже на улице. Я надену кроссовки на лестнице. Возможно, у меня не будет времени прихватить с собой монетки, лежащие в пепельнице на столе в гостиной, но ситуация складывалась так, что это было не настолько уж и важно. Хватит ли у меня смелости? Действительно ли я сейчас вскочу с постели и брошусь бежать? Инвалидное кресло Лили стояло вплотную к моей кровати, и даже если Лили резко с него поднимется, ей придется его разворачивать, а это даст мне время, необходимое для того, чтобы добежать до двери. Однако лучше всего было бы поначалу действовать так, чтобы это не вызвало у нее тревоги.

Я придвинулась к краю кровати и медленно — как бы с большим трудом — стащила с себя одеяло. Я приняла решение: сейчас или никогда. Лили уставилась на меня. Я спустила ноги на пол и — делая вид, что это требует от меня неимоверных усилий, — выпрямилась и села на край кровати, а затем ногой подтащила к себе по полу кроссовки: я изменила свой план и решила обуться прямо сейчас. Я наклонилась, спокойно вытащила носки и надела кроссовки. Лили, находясь по другую сторону кровати, не могла видеть, что я их надеваю.

— Можно узнать, что ты делаешь? — спросила Лили, наверняка примеряясь, как ей будет удобнее встать.

Я повернула к бабушке голову, и мне захотелось заплакать. Ну почему я так ее боюсь?

— Ничего. Я хочу немного посидеть.

Услышав, что спицы снова стали постукивать друг о друга, я резко вскочила и выхватила из шкафа свитер. Лили вскрикнула, вытянула руку со спицей в мою сторону и, как я и предвидела, попыталась встать.

Я не стала тратить время на то, чтобы забрать монетки из пепельницы. Распахнув входную дверь, я выскочила из квартиры, закрыла дверь за собой и побежала вниз по лестнице, надевая через голову свитер. Носки остались лежать на полу в комнате. Мимо консьержа я прошла обычным шагом. Он бросил на меня удивленный взгляд, а когда я уже миновала его, окликнул: ему наверняка захотелось спросить, как я себя чувствую. Я, обернувшись, помахала ему как бы на прощание рукой и пошла быстрее. Выйдя на улицу, я вообще побежала, однако сил бежать быстро у меня не было. Я бежала по улице Гойи так, будто совершала легкую пробежку. Я очень быстро вспотела, и у меня возникло опасение, что я могу упасть в обморок: я ведь принимала много таблеток, а затем вдруг прекратила это делать… Нет, мне не следовало думать об этом! Меня толкала в спину какая-то рука, а вуали мадам Николетты делали меня легкой, как перышко. Чем дальше я убегу, тем лучше. Если бы я только знала, где живет Вероника! Я так и не удосужилась разузнать о ее жизни поподробнее… Мне хотелось пить. А если поискать ее отца? Вероника говорила мне, что его зовут Даниэль и что он чаще всего ждет пассажиров на стоянке такси на площади Колумба. Я посмотрела назад. Я была уверена, что Лили и Грета уже сели в «мерседес» и что им будет совсем не трудно меня догнать. Они могли сказать какому-нибудь полицейскому, что я прохожу курс лечения у психиатра и что я удрала. У меня не было с собой никакого документа, удостоверяющего личность, и полицейскому будет достаточно лишь взглянуть на меня, чтобы усомниться в моем психическом здоровье и поверить тому, что ему наболтает Лили.

Я остановилась и прислонилась к стене Музея восковых фигур, чтобы отдышаться и посмотреть, где же здесь стоянка такси. Терять много времени на отдых я не могла. Я решила пойти на ту стоянку, которая была ближе, и подбежала к двум таксистам, которые разговаривали, стоя у своих автомобилей.

— Скажите, пожалуйста, вы знаете таксиста по имени Даниэль? Мне срочно нужно его увидеть.

— Как? Даниэль? А как его фамилия?

Я только сейчас подумала, что Вероника знает обо мне все, а я даже не знаю ее фамилии. Я пожала плечами.

— Такой высокий, симпатичный мужчина, в очках. Его дочь зовут Вероника.

— А-а, Даниэль… — сказал один из таксистов.

— Это вопрос жизни и смерти. Вы можете его найти?

Таксисты окинули меня взглядом с головы до ног и переглянулись. Им, наверное, уже до смерти надоели люди со странностями, и именно таким человеком я им наверняка показалась. Я провела ладонью по своим растрепанным волосам, чтобы привести их хоть чуть-чуть в порядок.

— Мне уже пора ехать, — сказал один из них.

— Пожалуйста, — сказала я второму. — Я просто хочу, чтобы вы сказали ему, что Лауре — той девушке, которую искала Вероника, — угрожает опасность и что она нуждается в его помощи. Он поймет.

— Вообще-то нужно позвонить в диспетчерскую. Я, правда, не знаю, захотят ли они передавать ему сообщение личного характера.

— Так ведь тут все очень просто. Если он захочет меня проигнорировать, он это сделает, — сказала я, оглядываясь по сторонам и всматриваясь в машины, которые ехали по направлению ко мне.

Таксист все-таки решился позвонить в диспетчерскую. Почти сразу после того, как он это сделал, в его такси сел пассажир, и водитель, пожелав мне через открытое окошко удачи, уехал.

Я не знала, как поступить: то ли спрятаться, чтобы меня не обнаружили Лили и Грета, то ли встать на видном месте на случай, если сюда приедет отец Вероники. В конце концов я решила укрыться за входной дверью какого-то банка, за которой находилась еще одна дверь, причем пространство между этими двумя дверьми было таким большим, что там могли бы лечь спать на полу сразу несколько бездомных. Лили с мамой, возможно, уже проехали по этой площади на своем «мерседесе» и увидели меня, но мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать и надеяться, что Даниэль захочет мне помочь. Его, наверное, тоже мучают сомнения, отец он мне или нет, а если они его мучают, то его пригонит сюда любопытство. Но если он все-таки не приедет? Мне придется поразмыслить над тем, где я проведу ночь. Я могла бы поехать домой к родителям Паскуаля и объяснить им, в какой ситуации я оказалась, однако Лили рано или поздно может прийти в голову, что я обратилась именно к ним, и тогда мне придется от них уйти, потому что Лили умеет убеждать людей в своей правоте и вообще она хитрая. Кроме того, она — моя бабушка, и вряд ли кто-то поверит, что бабушка желает своей внучке зла.

Через двадцать минут, когда я уже серьезно раздумывала над тем, как выпросить у кого-нибудь денег на метро, я вдруг увидела, что вдоль выстроившихся в ряд такси ходит мужчина, похожий на Даниэля. Я бросилась туда. Он был одет в джинсы и расстегнутую куртку с капюшоном, под которой виднелась белая рубашка.

— Даниэль? — спросила я, подбежав к нему.

Он окинул меня взглядом с головы до ног — точно так же, как это недавно сделали его коллеги-таксисты. Его лицо было очень серьезным и немного испуганным.

— Лаура?

Я протянула ему руку, чувствуя, что моя ладошка стала ледяной от холода и оттого, что кровь по моим венам сейчас бежала очень медленно. Однако меня уже не приводила в ужас мысль о том, что я вот-вот могу увидеть «мерседес», на котором Лили гонится за мной.

Даниэль снял куртку и накинул ее мне на плечи.

— Мое такси стоит вон там, в самом конце. Пойдем.

Мы шли молча, быстрыми шагами. Когда мы подошли к автомобилю, он снял с меня куртку и положил ее в багажник. Затем сказал, чтобы я села на переднее пассажирское сиденье. Он закрыл дверцу и повернулся ко мне.

— Так это ты…

— Да, я — Лаура. Вероника говорит, что она, возможно, моя сестра, а вы — отец.

— Не знаю, говорила ли она тебе, что я не верю в это предположение. Мои дети — Вероника и Анхель. Больше у меня детей нет. Мне хотелось бы внести эту ясность, прежде чем мы продолжим разговор.

Я закивала в знак согласия.

— Итак, насколько я понял, тебе нужна помощь. Что случилось?

Я попросила, чтобы он увез меня с этой площади, потому что сюда в любой момент могла нагрянуть моя бабушка, и она бы нас заметила. Он завел двигатель, и мы поехали.

— Я еще не обедал. Ты, я уверен, тоже.

 

42

Вероника перед лицом опасности

На триста тысяч песет я закупила новую партию товаров. Моей маме не понравилось бы, если бы я потеряла хорошую работу, закрепиться на которой ей в свое время было отнюдь не просто. К полудню я должна была освободиться, и я решила, что еще раз попытаюсь подобраться ближе к Лауре, чтобы проверить, нет ли каких-то изменений в ситуации, в которой она оказалась. Я попробую зайти в ее квартиру с товарами для Греты. Увидев черные и золотистые коробочки с ароматизированными кремами для тела, она не выдержит и поведет меня в свои «владения». Когда же я туда попаду, то придумаю что-нибудь для того, чтобы вытащить Лауру из ее комнаты и вообще из квартиры.

В этот раз я отправилась в промышленную зону с рюкзаком, чтобы не пришлось тащить тяжеленную коробку в руках. Менеджер проекта сказала мне, что ей позвонила одна из клиенток и стала расспрашивать о девушке примерно моей внешности, которая приносила ей товары новой серии. Этой клиентке хотелось бы знать, где она может меня найти. Выслушав, как эта девушка выглядит, менеджер проекта решила, что это, возможно, я, но сказала клиентке, что девушку такой внешности она знает, однако сообщать какие-либо подробные сведения о ней без разрешения не имеет права. Я поблагодарила эту женщину за то, что она поступила по отношению ко мне так корректно, мысленно моля все силы небесные о том, чтобы Грета случайно не упомянула мое имя в присутствии Анны, потому что иначе кусочки пазла начнут занимать свои места, но уже не для меня, а для них.

Тащить товары в рюкзаке мне было очень легко. С такой партией товаров я могла удовлетворить запросы трех-четырех денежных клиенток и заработать почти полмиллиона песет, и первой, к кому из таких клиенток я отправлюсь, будет, само собой разумеется, «роковая женщина». Мне не хотелось, чтобы она опасалась, что я взяла из ее почтовой ячейки больше денег, чем было договорено, — я хотела, чтобы она знала, что может мне доверять. Сидя за решеткой и не имея возможности распоряжаться своей жизнью и своими деньгами, она, наверное, терзалась отчаянными мыслями.

Промышленная зона, однако, находилась от метро дальше, чем мне раньше казалось. Я думала, что в прошлый раз у меня создалось об этом ложное представление, потому что пришлось тащить тяжелую коробку, до отказа заполненную баночками, коробочками, флакончиками… Однако и теперь, когда у меня был рюкзак, у меня ушло полчаса на то, чтобы добраться до места расположения фирмы, и еще больше времени на то, чтобы оттуда вернуться. В общей сложности — включая время, которое я провела в помещениях фирмы, — я потратила более двух часов. Поскольку в этот день я почти не завтракала (а также давно не ходила в туалет), я зашла в бар, расположенный у входа в метро, и заказала кофе с молоком (первым же глотком которого обожгла себе язык) и стакан воды. Официант сказал, что у них есть свежеприготовленный омлет. Я подумала, что мне предстоит вступить на «вражескую территорию» и неизвестно, когда у меня появится возможность поесть, поэтому согласилась на омлет и пересела от стойки бара за столик. Сняв рюкзак, я попросила официанта присмотреть за ним, пока я схожу в туалет. Вернулась я из туалета, чувствуя себя легкой, как перышко. Это был безликий бар с таким же интерьером, как и во всех других барах, официант в нем был таким же, как и все другие официанты, а я была такой же, как и все другие посетители. Омлет оказался очень вкусным. Лучи солнца немножко разгоняли холод и грели мне часть ладони, коленку и половину лица. Жизнь была бы прекрасной, если бы не…

Я резко поднялась со стула. Что со мной происходит? Как я могу так расслабляться? Я, похоже, впала в состояние благодушия, и мне было не так-то просто из этого состояния выйти. Официант удивился тому, что я то сидела и витала в облаках, то вдруг ни с того ни с сего куда-то заторопилась. По сути дела, с моей стороны это была своего рода попытка обо всем забыть — дескать, пусть в маленьком мирке Лауры и в мире в целом все происходит так, как происходит, а я тут ни при чем.

Я заскочила в метро и бегом спустилась по эскалатору на платформу. Мне потребовалось три четверти часа на то, чтобы добраться до улицы Гойи. Поезд стоял на станциях так долго, как никогда раньше: всегда находился какой-нибудь олух, который не давал дверям своевременно закрыться. Мне подумалось, что я ужасно непутевая и что даже не стоит удивляться тому, что я не подала своевременно документы на поступление в университет. Я чувствовала себя недотепой. Мне трудно было даже представить, как я спасу Лауру от Лили и Греты, если не в состоянии спасти хотя бы себя. Дольше всего я задерживалась на станциях пересадки с их длиннющими эскалаторами и потоками людей, которые все время лезли и лезли в вагон, не позволяя дверям закрыться. Весь мир, казалось, был против меня.

Я добралась до дома Лауры — вся в смятении и в поту — примерно в половине третьего. Грета, наверное, все еще была в обувном магазине, а Лили — наверху, в квартире. Я почти прильнула лицом к витрине, ожидая увидеть, как развевается юбка Греты, однако клиентов обслуживала одна лишь наемная продавщица. Мне подумалось, что Грета, наверное, отправилась — как она это частенько делала — выпить кофе в кафетерии, и я пошла к этому кафетерию. Мне нужно было убедиться в том, что с Лаурой в квартире находится только один человек — не больше.

Однако в кафетерии я не увидела ни Грету, ни Ларри. Тогда я вернулась обратно, к обувному магазину, но Греты там по-прежнему не было. Я перешла улицу и встала у входа в магазин «Зара». Фасад этого дома уже хорошо запечатлелся в моей памяти. Сам фасад был кремового цвета, а украшения на нем — белого. Окна и застекленные балконы были очень маленькими. Этот дом, наверное, относился к той эпохе, когда никто не хотел, чтобы снаружи было видно, что происходит внутри. Он был из числа домов, которые строили для того, чтобы в них поменьше проникали холод и жара и заглядывало поменьше любопытных глаз.

Я размышляла над тем, не попытаться ли прямо сейчас проникнуть в квартиру, — а что они могли мне сделать, убили бы, что ли? — когда вдруг заметила, что к дому Лауры подъехал и прямо посреди проезжей части остановился какой-то автомобиль. Я посмотрела на него без интереса — просто потому, что он двигался в моем поле зрения, охватывающем пространство от подъезда дома и входа в обувной магазин до угла улицы. Именно поэтому мне потребовалось несколько секунд на то, чтобы осознать огромное значение представшей моим глазам сцены. Из автомобиля вышел и быстрым шагом зашел в подъезд дома доктор Монтальво — психиатр моей мамы и, по-видимому, Лауры. Он был одет в пальто, которое доходило до щиколоток и было для него узковатым, в результате чего он казался худее и, пожалуй, выше, чем был на самом деле. Его усы угрожающе топорщились. Если доктор Монтальво приехал сюда, чтобы забрать Лауру, то мне больше нельзя терять время. Я решила, что подожду возле подъезда, а когда Лауру будут проводить мимо меня, предложу ей дать деру отсюда вместе со мной. Врача я могла бы резко отпихнуть в сторону, а то и врезать ему рюкзаком. Грета — несмотря на ее инфантильную внешность — представляет собой всего лишь слабую старуху, и удар ногой по голени сразу же выведет ее из игры. Лили пуститься за нами вдогонку попросту не сможет. А если Лаура не сможет бежать? Однако весь этот план, над которым я лихорадочно размышляла, моментально рухнул после того, как я увидела боснийца, который иногда толкал кресло притворяющейся инвалидом Лили: он вышел из подъезда дома, сел в автомобиль доктора Монтальво, припарковал его и снова зашел в подъезд. Вот с ним-то мне никак не справиться! Придется попытаться увести с собой Лауру каким-нибудь мирным способом.

Я подтянула лямки рюкзака и уже собиралась пересечь улицу, чтобы подождать Лауру и сопровождающих ее людей у подъезда, когда вдруг увидела, что на той стороне улицы остановилось такси, дверца его открылась и появилась хорошо знакомая мне длинная нога. Это была нога Анны, вслед за которой появилась и она сама. С Анной я тоже не справилась бы, потому что она была такой же сильной, как и я. Анна была одета в расстегнутое бежевое пальто и туфли без каблуков. Она поправила прическу и посмотрела по сторонам. Выражение ее лица было таким мрачным, что она даже показалась мне некрасивой.

 

43

Лаура со своим отцом

Мы зашли в маленький ресторанчик, у которого возле входа в нише, выкрашенной в зеленый цвет, располагалось огромное меню. Мне казалось, что на меня — кое-как одетую, без денег, да и вообще без ничего — со всех сторон все смотрят, а потому я попросила, чтобы мы сели в уголок.

Люди, находившиеся в ресторанчике, были знакомы с Даниэлем и стали с любопытством меня разглядывать — а может, мне так только показалось. Было ощущение, что все человечество, солнце и все планеты таращатся на меня, потому что я без носков, в штанах от пижамы, непричесанная и с измученным — как у больного человека — лицом.

Даниэль попросил принести меню, а я отправилась в туалет. Там я подошла к умывальнику и умылась, а потом попыталась причесаться при помощи пальцев и тщательно прополоскала рот — на случай, если там осталось что-то от таблетки.

Даниэль сел за стол лицом к туалету, а я — лицом ко входу. На столе стояла корзиночка с аппетитными хлебными палочками и оливки в блюдце. Я налила себе воды. Она была прохладная и вкусная. Вскоре нам принесли дымящийся овощной суп.

— Когда закончим есть, поговорим. Суп пойдет тебе на пользу.

Я принялась за еду, получая удовольствие от каждой ложки. Быть свободной — это, оказывается, так просто…

— Думаю, это Вероника втянула тебя в такую историю.

— Это не просто история. Вся моя жизнь полетела вверх тормашками.

Даниэль, наверное, не мог себе даже представить, как я обычно выгляжу. Мне никогда — никогда! — не приходило в голову, что я могу оказаться в ресторане в таком виде. То, что сейчас происходило, напоминало один из моих кошмарных снов, в которых я бегала по перрону метро голая ниже пояса.

— Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая, да?

— Не знаю. Считаешь, в твоих действиях есть какая-то логика?

— Логики нет ни в чем. Ее нет и в том, что в один прекрасный день в моей жизни появилась Вероника, которая заявила, что я живу в чужой для меня семье и что меня обманывали вплоть до девятнадцати лет.

— А раньше ты никогда не выбегала на улицу в пижаме?

Он, произнеся это, улыбнулся, а я вообще засмеялась.

— Мне кажется, я раньше никогда не осмеливалась быть взрослой девушкой.

Съев второе блюдо, я почувствовала себя намного лучше. Я полностью слопала рыбу и салат и не оставила от хлеба даже крошки. Мне и самой было неясно, почему я так поступила: то ли от голода, то ли из чувства самосохранения. Я ведь не знала, что будет со мной в оставшуюся часть дня, а потому не следовало разбрасываться едой.

— Я сбежала, — сказала я, с удовольствием жуя клубничное пирожное. — И мне самой непонятно, от кого я сбежала — от них или от себя.

— Они, наверное, тебя разыскивают.

— Они собирались увезти меня из Мадрида. Думаю, куда-нибудь в глушь, в санаторий для людей с психическими расстройствами. Но я решила не дожидаться этого и удрала.

— А ты не сгущаешь краски?

— В данном случае — нет. Они уже собрали багаж, и оставалось только дождаться, пока придет доктор Монтальво.

Я заметила, что мои слова вызвали у него удивление, и решила кое-что пояснить по поводу врача.

— Этот доктор Монтальво — психиатр. Именно ему пришла в голову идея упрятать меня в какой-нибудь санаторий. Маме и бабушке эта идея понравилась. Единственный человек, кому она пришлась не по душе, — это я.

Даниэль задумался. Во время нашего разговора он то приподнимал, то опускал очки, проводя ладонью по лицу.

— У вас есть подруга, которую зовут Анна?

Я кивнула.

— И у нее есть собака, которую зовут Гус?

Я опять кивнула.

— А чем ты занималась до того, как стала бродягой?

Мы оба тихонько засмеялись.

— Я заведовала магазином. Это обувной магазин, он находится на улице Гойи и называется…

Даниэль энергично закивал головой — так, как будто со всем тем, о чем я сейчас говорила, он уже сталкивался.

— А еще я преподаю балет, — сказала я, мысленно спрашивая себя, смогу ли я когда-нибудь вернуться в хореографическое училище. Там я, по крайней мере, зарабатывала деньги, которыми не распоряжалась Лили.

Посмотрев на Даниэля, я увидела, что он внимательно разглядывает мои волосы и уши. Он поспешно опустил взгляд на свою чашку кофе. Я выпила аж две чашки: мне нужно было окончательно избавиться от сонливости.

Когда мы вышли на улицу, мне было уже не так холодно. Мне показалось, что я только что родилась на свет. А еще — что я впервые вдохнула свежий воздух и впервые подставила лицо солнцу, не чувствуя на себе тени от белых шалей Лили. Теперь я была такой же, как все девушки моего возраста. Такой же, как все.

— Я отвезу тебя к себе домой. Мне еще нужно работать. Возможно, там будет Анхель, хотя вообще-то он в это время должен находиться на занятиях.

Даниэль посмотрел на меня и улыбнулся.

Анхель пришел домой в то же время, когда туда приехали мы. Он тащил за собой Дона, которому хотелось еще немного поиграть и который, завидев нас, бросился ко мне. Анхель остановился как вкопанный. Он ничего не понимал. И ничего не сказал. Он просто посмотрел на отца.

— Пусть Лаура примет душ и располагается. Приготовь для нее комнату для гостей.

— В комнате для гостей сейчас живу я.

— Тогда диван. У нас ведь хватит места еще для одного человека, разве не так?

В любой другой ситуации я почувствовала бы себя неловко, почувствовала бы себя незваной гостьей, однако в этот день я думала только о том, как бы поспать в тепле и в безопасности, без необходимости прятать во рту какие-то таблетки.

 

44

Веронике нужно действовать

Неполную четверть часа спустя дверь подземного гаража, находящегося под этим зданием, открылась, и из нее выехал «мерседес», за рулем которого сидел босниец. На переднем пассажирском сиденье устроилась Лили, а на заднем — Грета, доктор Монтальво и Анна. Врач расположился в центре, а Грета и Анна — возле окошек. Мне показалось, что мы с Анной встретились на мгновение взглядом, затем она отвела свой в сторону. Наверное, всего лишь показалось. Я никак не ожидала, что они появятся на автомобиле из подземного гаража, а не выйдут из подъезда, и что с ними не будет Лауры. Что с ней могло произойти? Было бы нелогично оставлять ее одну. У них у всех было такое выражение лица, как будто произошло какое-то чрезвычайное событие. Какой бы больной ни была Лаура, они вполне могли спуститься вместе с ней в подземный гараж и усадить ее в автомобиль. У меня задрожали коленки. За всю жизнь они дрожали у меня четыре раза: когда в детстве куда-то пропал Анхель, когда мою маму положили в больницу, когда мама умерла и вот сейчас. На экзаменах конкурсного отбора в выпускном классе школы у меня подступал ком к горлу, но коленки так и не задрожали. Сигнал настоящей тревоги мой мозг, наверное, посылал прежде всего в колени.

И вот этот сигнал принят. Лауре угрожала опасность — если с ней вообще еще не покончили. В полицию я позвонить не могла: у меня не было никаких доказательств. Я подняла рюкзак с земли, надела его на спину и вошла в подъезд. Под потолком висела хрустальная — большая, как во дворцах, — люстра, пол был покрыт белым в черную крапинку мрамором, перила из полированного дерева двухсотлетней давности хорошо гармонировали с изящной решеткой из кованого железа, служащей ограждением лифту.

На этот раз консьерж поспешно вышел из-за своей перегородки, тоже сделанной из полированного дерева двухсотлетней давности.

— Я к стоматологу, — сказала я, не останавливаясь и не глядя на консьержа.

Он преградил мне путь.

— Стой! — рявкнул он. — Никуда ты не пойдешь.

Меня, видимо, уже «засекли» и соответствующим образом проинструктировали местный персонал. Я, долго не раздумывая, резко отпихнула консьержа в сторону — так, как намеревалась отпихнуть доктора Монтальво. Вот уж никогда бы не подумала, что мне придется напасть на этого мужчину в униформе цвета морской волны, способного восемь часов подряд сидеть и глазеть на входную дверь.

— Дайте мне пройти! — крикнула я.

Он был сильнее меня, но охватившая меня ярость и огромное желание побыстрее покончить со всей этой возней придали мне дополнительных сил.

Я поднялась по лестнице так быстро, как только могла. В рюкзаке за моей спиной бились друг о друга баночки, коробочки и флаконы. Подойдя к двери, я надавила на кнопку звонка и, не отпуская ее, принялась кричать:

— Лаура! Лаура! Лаура!

Консьерж тоже поднялся по лестнице вслед за мной — покрасневший и злой. Он схватил меня за руку.

— Не трогайте меня! — крикнула я.

— Я сейчас вызову полицию.

— Очень хорошо. Вот мы и посмотрим, что произошло с Лаурой. Сообщник!

Открылась дверь соседней квартиры, и из нее выглянул мужчина.

— Что случилось, Браулио? Что-то произошло с доньей Лили?

Консьерж с неприязнью посмотрел на меня.

— Что ты болтаешь насчет Лауры? Она выбежала из дому сломя голову — как будто сошла с ума — еще… еще часа четыре назад.

— Бедная Лили… — сокрушенно покачал головой сосед.

Я быстренько спустилась вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки, под дурацкие звуки, издаваемые стукающимися друг о друга в рюкзаке баночками, коробочками и флаконами, и гулкий топот моих сапожек по мрамору. Выйдя на улицу, я засомневалась, в какую сторону идти. Куда могла пойти Лаура? Ну конечно же, к площади Колумба, потому что в этом направлении улица шла под уклон и идти было легче. Так на ее месте поступил бы любой человек, который решился пуститься в бега, а особенно если бы этот человек был ослабленным, как она. Лаура, по-видимому, узнала, что ее хотят куда-то увезти, и решила бежать. Лили со своими прихвостнями теперь ее, наверное, ищут. Лаура впервые в жизни не позволила собой командовать и стала действовать самостоятельно. Даже если — хотя и вряд ли — все мамины и мои предположения относительно Лауры окажутся ошибкой и я сейчас занимаюсь лишь тем, что понапрасну ломаю жизнь ей самой и ее родственникам, Лаура, по крайней мере, научилась не подчиняться и противостоять произволу других людей. Она, получается, в глубине души была более строптивой, чем я, потому что я всего лишь делала то, что хотела бы мама, пусть даже она и не просила меня об этом. Не знаю, почему я считала, что я лучше, чем Лаура. У каждого человека такая жизнь, какая у него есть.

Я невольно пожалела о том, что рядом со мной нет Матео с его мотоциклом. Мы могли бы быстренько объездить в поисках Лауры хоть весь город.

 

45

Лаура в новой обстановке

Я приняла душ, воспользовавшись гелем и шампунем Вероники. Шампунь предназначался для таких кудрявых волос, как у нее. Когда я стала сушить волосы, то почему-то обратила внимание на то, что в ванной нет никаких предметов, которые могли бы принадлежать ее матери. Вообще никаких. Вероника во время наших разговоров практически не упоминала о матери, и что-то подсказывало мне, что я о ней спрашивать не должна. Создавалось впечатление, что я окружена какими-то тайнами и всегда будет что-то такое, о чем не следует говорить. Я также задавалась вопросом, какое выражение появится на лице Вероники, когда она увидит меня в одной из своих пижам.

Анхель спросил, хочу ли я, чтобы он постелил мне на диване и я смогла отдохнуть, однако мне от одной только мысли о сне становилось тошно. Я сказала, что предпочитаю пойти погулять с Доном и что я могла бы для этого надеть какой-нибудь его, Анхеля, старый свитер. Мы выбрали свитер, который ему купили года три назад, когда Анхель был намного ниже ростом. Еще он дал мне куртку с капюшоном. Он пошел со мной гулять с Доном и спросил, что я хотела бы съесть на ужин. Однако он не поинтересовался ни тем, что со мной произошло, ни тем, как я нашла его отца, ни чем-либо подобным. Причина, по-видимому, заключалась не в том, что он не был любопытен, и не в том, что я не вызывала у него вообще никакого интереса, а в том, что он все это уже знал или же хотя бы в общих чертах обо всем догадывался.

— Меня радует, что ты поступила так смело, — сказал мне Анхель, бросая палку Дону.

Парк, по которому мы гуляли, был большим, с широкими газонами и высокими деревьями. В нем, наверное, было очень весело летом. Зимой же здесь, как сейчас, было очень грустно и тоскливо. Я чувствовала себя призраком в этом парке моей другой жизни. Я шла рядом с братом из этой моей другой жизни.

В течение всей прогулки мы с Анхелем разговаривали в основном о баскетболе — то есть на тему, которая интересовала его больше всего.

Позади дома Вероники находился маленький — и не особенно ухоженный — сад. Было заметно, что обитатели этого дома проводят в нем не очень много времени. Кухня была большая, и мне понравился в ней массивный деревянный стол, хотя он и был довольно замызганным. Если бы я жила здесь, то завтракала бы за этим столом перед тем, как пойти в школу, и не переживала бы, что могу пролить на него молоко, потому что на столе и так было полно пятен. Гостиная была обставлена в классическом стиле, но в ней стоял стол из красного дерева, чем-то напомнивший мне мебель Лили. Для Дона было постелено одеяло на полу возле стеклянных дверей, выходивших в сад. На этом одеяле валялись резиновая кость и мячик. На стене в рамке висела большая фотография, на которой была запечатлена какая-то женщина — по-видимому, мать Вероники, потому что она была очень сильно на нее похожа. Я чувствовала себя в этом семейном очаге абсолютно чужой. Здесь не было ничего моего — даже фотографии. Но если бы я и притащила сюда свой письменный стол из резного дерева, кресла с обивкой из розового бархата, тапочки в виде собачьих мордочек, все свои туфли, сумки и всю свою одежду, моего прошлого здесь все равно бы не было. Тем не менее я не хотела, чтобы Анхель счел меня неблагодарной, а потому попыталась казаться бодрой и веселой. Еще я попросила его не беспокоиться обо мне и заниматься своими делами.

Меня уже не пугало то, что Лили станет меня искать. Она, наверное, больше не будет изображать из себя инвалида. Я легла на диван и занялась тем, что принялась записывать в тетрадь номера телефонов, которые я знала на память, фамилии и адреса. Я также составила список своих учениц, потому что мне хотелось снова давать уроки балета после того, как сложившаяся ситуация как-то разрешится.

Впрочем, данная ситуация не могла разрешиться — она могла только проясниться. Как только она прояснится, я снова начну давать уроки балета, причем попытаюсь набрать побольше учеников, а на заработанные деньги смогу снимать совместно с кем-нибудь квартиру. С помощью Вероники я обзаведусь небольшим гардеробом и позабуду о супермодных — и супердорогих — туфлях. Я стану такой, как все другие люди моего возраста, и все, что у меня будет, будет по-настоящему моим, а не бабушки Лили. Меня радовало то, что я ушла, как принято говорить, не оглядываясь.

Анхель включил в своей комнате музыку. Дон время от времени поднимал голову и смотрел на меня. Уже стемнело. Все вокруг казалось мне абсолютно чужим.

 

46

Вероника ищет Лауру

Я не могла позволить себе действовать наугад — мне нужно было поступать обдуманно. Если бы я оказалась на месте Лауры, я попросила бы помощи у какой-нибудь подруги. Однако у нас с ней не было времени рассказать друг другу о своих подругах — мы разговаривали только о близких родственниках, хотя для людей нашего с ней возраста гораздо большее значение уже имеют друзья и знакомые. Из всех своих родственников, о которых мне рассказывала Лаура, самой «удаленной» от ее мамы и бабушки была двоюродная сестра Кэрол — известная актриса, которой Лаура, похоже, восхищалась. Возможно, когда Кэрол приходила к Лауре, они выработали вдвоем план ее освобождения, и затем Кэрол, наверное, подъехала к дому на автомобиле, подождала, пока Лаура выбежит, и отвезла ее к какой-нибудь подруге или в отель. Кэрол, должно быть, зарабатывает много денег.

Я решила попытаться разыскать Кэрол на телевидении и позвонила из кафе на канал, по которому показывали сериал, где играла Кэрол. Я представилась журналисткой и сказала, что мне необходимо связаться с Кэрол, чтобы договориться о встрече. Мне велели подождать и некоторое время спустя продиктовали номер телефона ее агента. Его звали Начо. Когда я позвонила ему и наврала еще с три короба, он сказал, что примерно через час будет перерыв в съемках и тогда Кэрол сможет уделить мне внимание.

Я приехала заранее по адресу, который он мне дал, и стала ждать в неказистом зале, где на столе лежали совсем не привлекательные бутерброды, к которым Кэрол, чтобы поддерживать стройность своей фигуры, наверняка даже не прикасалась. На этом же столе стояли большие термосы с кофе. Я налила себе немножко в пластиковый стаканчик, который, похоже, кто-то уже использовал. Время текло ужасно медленно. Я сидела как на иголках и даже не стала снимать шубу. Рюкзак я поставила у ног, чтобы со стороны можно было подумать, что в нем находится магнитофон или большой фотоаппарат. Поэтому, если кто-нибудь спрашивал, что я здесь делаю, я отвечала, что я — журналист, и тогда любопытствующие бросали взгляд на мой рюкзак и улыбались. Точно так же отреагировала и Кэрол, когда наконец появилась в обычной одежде, а не в такой, как в сериале, то есть относящейся примерно к периоду от конца восемнадцатого века и до начала двадцатого.

Кэрол подошла ко мне, обворожительно улыбаясь, и сообщила, что только что сняли удивительно хорошую часть сериала.

— Она была невероятно трогательная, — сказала Кэрол, покосившись на мой рюкзак. — Я не стала снимать макияж — на случай, если вы захотите меня сфотографировать.

Она, по всей видимости, думала, что, кроме меня, придет кто-то еще. А может, говоря «вы», она имела в виду редакцию журнала, где я якобы работала.

— Прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы знали, что этот телесериал — не просто какой-то сериал. Он рассчитан на зрительскую аудиторию выше среднего уровня…

Мне пришлось ее остановить: я подумала, что нехорошо, если она будет долго распинаться, а потом выяснится, что все это впустую. В Кэрол чувствовалась усталость, хотя она и пыталась казаться бодрой и смотреть веселыми глазами.

— Ты знаешь, где сейчас находится твоя двоюродная сестра Лаура? — сказала я, жестом заставив ее замолчать.

И тут обычная усталость в ее глазах сменилась выражением изможденности. Улыбка с лица исчезла, Кэрол помрачнела и сразу стала казаться лет на пять взрослее. Она, без всякого сомнения, была старше Лауры, причем во всех отношениях, потому что ей наверняка пришлось пройти черт знает через что, прежде чем она стала знаменитой актрисой, тогда как ее двоюродная сестра всегда жила на всем готовеньком. Кэрол посмотрела на меня с таким видом, как будто ей хотелось меня убить.

— Я ее подруга Вероника, — добавила я.

Кэрол, с силой сжав губы, ничего не ответила. Она — видимо, почувствовав сильное разочарование, — вытащила из лежащей на столе коробки влажную салфетку и принялась стирать макияж. Мне не хотелось бы оказаться на ее месте и испытать подобное разочарование — когда над тобой насмехаются такие шаромыжницы, как я.

— Лаура исчезла. Она ушла сегодня утром из дому. Мне подумалось, что она, возможно, у тебя. Я не придумала никакого другого способа добиться встречи с тобой. Прости меня. Я никакая не журналистка.

Ее взгляд вообще потух, а выражение лица стало еще более мрачным. Она встала и зашагала своими длинными ногами к столу, на котором стояли бутерброды и напитки. Продолжая вытирать лицо, она налила стакан воды, сделала глоток и вернулась ко мне, после чего бросила влажные салфетки в мусорное ведро. К этому моменту она успела прийти в себя и поразмыслить.

— А почему она куда-то исчезла?

Я рассказала ей обо всем, что знала, и обо всем, что видела, не упуская ни единой детали. Она пила воду и слушала меня. Я никогда раньше не видела таких блестящих волос, как у нее. Они казались сделанными из шелка.

— Это внутрисемейные дела, — сказала Кэрол. — Ты не должна в них вмешиваться.

— Я чувствую себя виновной в том, что сейчас происходит.

И тут вдруг до нее дошло.

— Слушай, а ты не та ли девушка, которая утверждает, что она — сестра Лауры?

— Лаура тебе рассказывала обо мне?

Кэрол недовольно поморщилась.

— То, что ты сделала, — очень плохо. Ты запутала ее и вывела из душевного равновесия. Она и сама не знает, что делает. Надеюсь, что с ней не произойдет ничего плохого. В противном случае тебе это будет отнюдь не на пользу.

Кэрол была права. Реалии были таковы, что до моего появления в жизни Лауры ее существование было вполне нормальным и ей ничего не угрожало. Сейчас же — как раз наоборот. И мама на определенном этапе и остановилась потому, что для нее самым важным было благополучие Лауры. Я же шла напролом, как бы срывая зло за то, что в течение почти всей сознательной жизни мне приходилось мириться с присутствием рядом призрака Лауры.

Я подняла рюкзак с пола. Только теперь я почувствовала, какой он тяжелый. Удивительно, как это я сумела с такой тяжестью на спине подняться бегом по лестнице в доме Лауры. Я хотела было извиниться еще раз, но передумала: что толку извиняться, если исправить уже все равно ничего нельзя? Вот если бы сейчас можно было вернуться во времени назад, я, возможно, оставила бы все так, как оно было.

И тут вдруг Кэрол совершенно неожиданно совершила поступок, разогнавший сомнения, которые уже начали меня одолевать: она налила кофе в стаканчик и протянула этот стаканчик мне. Я взяла его, хотя кофе мне не хотелось: я уже выпила один стакан.

— Сахар?

Нет, сахара мне не хотелось, но я чувствовала радость от того, что у меня, возможно, появится союзник в противоборствующем лагере.

— Как только выяснишь что-нибудь, позвони мне. Вот мой номер телефона, — сказала Кэрол, написав какие-то цифры на клочке бумаги. — Я очень переживаю.

Она проводила меня до выхода, отвечая на приветствия людей, которые попадались нам навстречу. Ее здесь очень хорошо знали и уважали, и она отвечала всем с удивительной жизнерадостностью, которая, видимо, имелась у нее про запас как раз для таких случаев. Я еще никогда не находилась так долго рядом с кем-нибудь столь же знаменитым, как Кэрол, если не считать того раза, когда к нам в школу приезжал известный писатель, который нам что-то рассказывал и затем подписал мне свою книгу.

Выяснив, что Лаура находится не у Кэрол, я серьезно задумалась — мне никак не приходило в голову, у кого из тех людей, которых я знала, Лаура могла попросить помощи. Я не знала, к кому следует обратиться, а ведь она наверняка срочно нуждалась в поддержке. «Роковая женщина» еще раньше предупреждала меня, что Лауре уже давно угрожает скрытая опасность. Нужно было только, чтобы кто-то заставил эту опасность выйти из пещеры, в которой она дремала, и этим кем-то стала я. Кусочки пазла перестали занимать свои места… А который сейчас час? Может, еще открыт офис детектива Мартуниса? Мне не оставалось ничего другого, кроме как поймать свободное такси. Я сказала таксисту, что мой отец — тоже таксист и что речь идет о жизни и смерти. Этот таксист, как оказалось, знал моего отца и взял с меня очень мало денег. Четверть часа спустя я уже вошла в офис детектива Мартуниса и увидела, что Мария сидит за своим столом и разговаривает по телефону, но так тихо, что даже стоящие рядом с ней люди ничего бы не услышали.

Она указала мне рукой на серые стулья.

Теперь я находилась в месте, где царили тишина и спокойствие. Я здесь почти никогда не сталкивалась с другими клиентами — как будто в этом офисе имелись потайные двери, через которые можно было незаметно войти и так же незаметно выйти. А еще Мартуниса за его столом за перегородкой тоже никогда не было. Светильник на столе Марии был включен, светильник над стульями — тоже, а светильник на столе Мартуниса — нет. Я взяла с низенького столика один из журналов и принялась листать, не вникая в то, что вижу на страницах. Мария сегодня не теребила волосы — они были собраны в очень красивую прическу, которая показалась мне едва ли не произведением искусства. А вот туфли на серебристых каблуках-шпильках на ней были все те же.

— Привет! — сказала она, подходя ко мне.

Мария не смогла бы остаться незамеченной ни в одном уголке планеты. Она села на второй стул и, повернувшись в мою сторону, слегка наклонилась вперед, чтобы было удобнее со мной разговаривать. Сквозь ее одежду проглядывал лифчик с наполнителем, причем наполнителя в нем, похоже, было немало. Широкая спина, небольшая грудь, огромные руки, решительный взгляд. Рядом с ней я чувствовала себя в полной безопасности.

— Я нашла Лауру, свою предполагаемую сестру, и теперь она удрала из дому. Думаю, ей угрожает опасность. Ты говорила мне, что нужно обращать внимание на детали и что кусочки пазла сами будут занимать свои места, но теперь все полетело вверх тормашками.

Мария на несколько секунд с задумчивым видом уставилась в потолок, как будто что-то вспоминая, а затем снова посмотрела на меня.

— Я только что вернулась со свадьбы и соображаю сейчас хуже, чем обычно.

Я уже собиралась освежить ей память, но она жестом меня остановила.

— Если кусочки пазла не занимают свои места, то это потому, что ты через что-то перескочила, что-то упустила из виду, пошла по ложному следу. — Она провела ладонью мне по лицу, заставляя закрыть глаза. От ее руки исходил очень приятный запах. — Расслабься, не думай ни о чем, не забивай себе ничем голову. Ты наверняка форсируешь события, сама толком не зная, что же следует делать. Попробуй положиться на свою интуицию.

Попробовать положиться на интуицию? Могу ли я воспринимать такой совет всерьез? Я открыла глаза. Мария убрала руку и прислонилась своей широкой спиной к спинке стула.

— Как-то раз, когда я начала управлять своим легким самолетом, его подхватил и понес очень сильный ветер. И если бы интуиция не подсказала мне тогда, что, чтобы лететь в нужном направлении, не следует ничего предпринимать и не нужно оказывать сопротивления, я бы сейчас, наверное, не сидела здесь и не рассказывала тебе об этом.

— Я виновата во всем, что сейчас происходит. Мне остается только надеяться, что Лауре кто-то поможет. И что мать, бабушка, доктор Монтальво, босниец и Анна ее не нашли.

У меня не было необходимости рассказывать Марии все подробности для того, чтобы у нее сложилось представление о ситуации в целом. Когда она совала свой нос в жизнь других людей, это происходило потому, что в их жизни случались какие-то ужасные, ненормальные, странные события, и ее уже ничто не удивляло.

— Лаура удрала, и те люди ищут ее, чтобы заткнуть ей рот. Ты ищешь ее, чтобы ей помочь. В этом нет ничего удивительного.

Я открыла рюкзак и достала из него баночку с кремом из лепестков роз.

— Он тебе прекрасно подойдет, — сказала я, разглядывая кожу на ее лице — суховатую и с глубокими ямочками от прыщей, выскакивавших в юности. — Когда я не ищу Лауру, я продаю кремы.

— Не переживай. Опыт подсказывает мне, что ты вот-вот выяснишь нечто очень важное.

Мария не заслуживала такого подарка, потому что она мне никак не помогла. Неудивительно, что мама решила продолжать затеянные ею поиски самостоятельно. На что годится такое детективное агентство? Мартуниса на месте никогда нет, клиентов в этом агентстве тоже что-то не видно, а Мария дает советы, какие звучали бы уместно разве что из уст буддийского монаха. Я решила отправиться домой, чтобы оставить там рюкзак с товарами, принять душ, перекусить, возможно, рассказать отцу о последних событиях и уговорить его повезти меня на такси разыскивать Лауру (хотя я и сама еще не знала куда). Какие у Лауры были друзья? Взяла ли она с собой денег? Наш дом находился недалеко от офиса Мартуниса, и я пошла пешком, стараясь не забивать себе ничем голову, как и посоветовала Мария. В глубине души я все же прислушалась к ее словам — сама не знаю почему.

Уже включили наружное освещение. В последнее время каждый раз, когда я, идя по улице, приближалась к нашему дому, к нашей калитке и видела тусклые лампочки на веранде, у меня к горлу подступал комок. Иногда мне казалось, что в окне кухни мелькает какая-то тень, и я поспешно сворачивала в парк и начинала прогуливаться по нему. Хорошо еще, что Дон своим лаем то и дело возвращал меня к действительности. Как только я подошла близко, его лай стал надрывным. Ему не нужно было видеть меня, чтобы знать, что я подхожу к дому.

Я открыла дверь ключом, и Дон едва не свалил меня с ног.

— Анхель! — крикнула я.

В гостиной горел светильник с желтым абажуром, который давал очень приятный свет. В саду тоже было включено освещение, и через окна можно было разглядеть деревья и кусты. Не знаю почему, но мне казалось, что сейчас я смотрю на наш дом совсем другими глазами. Из комнаты для гостей, в которой жил Анхель, доносилась музыка. Я сунула в шкаф в прихожей рюкзак с товарами, повесила шубу и постучала в дверь комнаты, в которой находился Анхель.

— Что такое? — спросил Анхель, сдвигая наушники.

— Помоги мне снять сапожки.

Я зашла и присела на край кровати. Анхель начал стаскивать с меня обувь.

— Что она тебе сказала? — спросил он.

Я с непонимающим видом посмотрела на брата.

— Что она тебе сказала? — повторил он.

Он уставился на меня, а я — на него. Я ничего не понимала. Он снял наушники и пошел в гостиную. Я последовала за ним. Он зажег свет, и вот тут-то я увидела, что на диване лежит Лаура. Она поднялась. На ней была какая-то одежда Анхеля, а какая-то — моя. Я с разинутым ртом смотрела на нее.

— Понимаешь, — сказала Лаура, — мне не пришло в голову, куда я еще могу пойти.

Я присела на один из стульев, стоявших вокруг стола из красного дерева.

Кусочки пазла наконец-то заняли свои места. Я упустила из виду то, что Лаура может обратиться за помощью к нам. Мне не хотелось даже думать о том, что готова была бы отдать ради этого момента мама. Именно ради нее — ради моей мамы — я и нашла Лауру. Она была мамой Лауры, и моей мамой, и мамой Анхеля, а потому видела главную задачу своей жизни, конечно же, в том, чтобы нас всех объединить.

— Не знаю, сестра я вам или нет, — сказала Лаура. — Откровенно говоря, я не испытываю никаких особенных чувств в этом доме, однако мне кажется, что не может быть, чтобы Лили и Грета любили меня так, как надлежит любить своих детей и внуков.

Анхель взглядом спросил меня, кто такие Лили и Грета.

— Здесь ты в безопасности, — сказала я, подумав, что когда-нибудь она должна будет рассказать мне о том, как попала в наш дом.

Лаура была своего рода метеоритом, упавшим из другого мира и из другой жизни. Наконец-то эта детективная история подошла к концу, и мне уже не придется разыскивать Лауру по всему городу. Я спросила, хочет ли она помочь мне приготовить ужин. Мы зашли в кухню, и Лаура, проведя ладонью по массивному дубовому столу, сказала, что он ей очень нравится. Мне осталось только выполнить обещание, которое я дала Кэрол. Я достала из кармана бумажку и набрала номер на телефоне, висевшем на стене. Не успела я сказать, что хочу поговорить с Кэрол, как Лаура положила руку на рычаг и прервала разговор. Затем, глядя на меня, покачала головой из стороны в сторону. Было видно, что она очень разволновалась, — впрочем, основания для такого волнения у нее были.

— Не переживай, — сказала я. — Никто не знает, что ты здесь.

— Возможно, я слегка погорячилась… — начала в ответ Лаура.

— Ладно, давай пока приготовим ужин, а завтра ты обдумаешь все на свежую голову.

 

47

Лаура, расстанься со своей прежней жизнью

Пока мы готовили спагетти с соусом, буквально кишащим калориями, и салат, я с большой тревогой размышляла о том, что произойдет, когда приедет мой предполагаемый отец. Мне казалось, что такого напряженного момента я не выдержу. Я чувствовала себя довольно легко в общении с Вероникой и Анхелем, а вот таксист сильно меня смущал. Я не знала, о чем с ним разговаривать. Один из моих больших недостатков заключается в том, что я не умею вести себя естественно и непринужденно. Мне приходилось заранее обдумывать, что я буду говорить, и всё новое действовало на меня парализующе. Когда я была маленькой, Лили приходилось заставлять меня первой здороваться с людьми и рассказывать им, как идут дела у меня в школе, но при этом она постоянно твердила мне, чтобы я ничего никому не рассказывала о нашей семье и о том, что происходит у нас дома. Сейчас я с болью об этом вспоминала. В глубине души я всегда знала, что моя жизнь может стать довольно горькой, если я не буду поступать так, как хочет Лили.

Вероника ни о чем меня не спросила. Она, включив музыку, что-то мурлыкала себе под нос. Она сказала, чтобы я приправила салат так, как мне самой хочется. Потом она поставила в холодильник несколько банок пива и нарезала буханку хлеба ломтиками. Окинув взглядом хлеб и пиво, она сказала, что мне не нужно пытаться отучиться от своих привычек и предпочтений.

— Ешь то, что тебе нравится, — сказала она. — Мы вообще-то немного примитивные.

Их и меня разделяли миллионы километров жизни. Хотя у нас, возможно, были одинаковые гены, наши вкусы и наше прошлое были разными.

— Через некоторое время после того, как ты убежала из дому, они все — все те, которых я знаю, — поехали тебя искать, — сказала Вероника.

Мне очень хотелось бы узнать, вернулись ли они уже домой и что сейчас делает Лили. Представить себе, что сейчас делает мама — наверное, правильнее было бы называть ее Гретой, — было намного проще: она, видимо, сейчас зажигает свечи в своих «владениях», чтобы прилечь на подушки и расслабиться. А может, расслабляется с Ларри. Грета жила сегодняшним днем и никогда не планировала далеко наперед — кроме тех случаев, когда собиралась поехать в Таиланд.

— Не знаю, все ли у меня в порядке с головой.

Вероника прекратила вытирать стол тряпкой и уставилась на меня.

— Если ты — сумасшедшая, то тогда и я тоже сумасшедшая, и мама, наверное, такой была. Но мы, по крайней мере, не буйные и не представляем ни для кого опасности. Мы не держим никого взаперти и не заставляем глотать таблетки.

— Я не уверена в том, что они по своей воле держали меня взаперти, — сказала я. — Это было требование психиатра.

— Хм! — усмехнулась Вероника. — Чертов психиатр! Я его знаю — доктор Монтальво. Он говорил, что если я буду тебя искать, то не выйду из состояния улитки.

Мне доктор Монтальво тоже говорил что-то насчет состояния улитки, но я об этом умолчала. Меня больше заинтересовало то, что Вероника говорила о своей матери в прошедшем времени. Все свидетельствовало о том, что она уже умерла и что искать меня начала именно она. Я не стала спрашивать об этом Веронику, потому это наверняка было связано с тягостными воспоминаниями.

— Сейчас будем ужинать, — сказала Вероника. — Папа сегодня придет поздно. Пожалуйста, позови Анхеля. Он в комнате, что в конце коридора.

Я почувствовала облегчение, узнав, что не придется встречаться со своим предполагаемым отцом прямо сейчас и, соответственно, не придется прямо сейчас разговаривать с ним о том, что я, возможно, его дочь. Я предпочла бы, чтобы все это оказалось ошибкой, чтобы мы с Вероникой стали лучшими в мире подругами, чтобы Лили больше не давала мне никаких таблеток и чтобы Грета продолжала считаться моей матерью. Лили и Грета, конечно, не были идеальными как бабушка и как мама, но такие уж они мне достались и именно такими я их любила. Кроме того, я не знала, как мне вести себя по отношению к отцу, потому что у меня никогда не было отца.

Мне сейчас было тяжело даже просто ходить: я еще никогда не чувствовала себя такой усталой. Меня заинтересовало в доме Вероники то, что здесь повсюду были цветы, причем не только живые. В ванной с одной из полочек свисал искусственный плющ, а в углу тянулось вверх какое-то вьющееся растение, сделанное из пластмассы. В кухне стояло много горшков с цветами, а в гостиной жили фикусы, комнатные драцены и другие, неизвестные мне растения. В коридоре стоял на полке в вазе разноцветный букет. Проходя по коридору, я увидела через приоткрытую дверь комнату, которая, наверное, принадлежала Веронике. Стены в этой комнате были бледно-фиолетовыми. В ней и на кровати, и на полу валялась одежда. Дверь в еще одну комнату была закрыта. Я, поддавшись любопытству, заглянула в нее. Из нее повеяло холодом — так, как будто я заглянула в холодильник. В этой комнате стояла идеально заправленная двуспальная кровать, на которую, похоже, уже давно никто не ложился. Я, прекратив разглядывать помещения, позвала Анхеля, но, чтобы он меня увидел, пришлось сначала открыть дверь его комнаты. Мне показалось, что он, взглянув на меня, в первую секунду удивился: о моем появлении в этом доме он, видимо, уже забыл.

За ужином мы разговаривали о кино. Вероника и Анхель отдавали предпочтение спагетти, я больше налегала на салат. Вероника выпила пива, Анхель — кока-колы, а я — воды. Они имели лишь самое отдаленное представление о классической музыке и о балете, поэтому я старалась говорить о том, что им было интересно. Вероника собиралась изучать медицину, Анхель — астрономию, а еще ему хотелось пойти по стопам отца и стать таксистом.

Вероника сказала, что чистить апельсины должен Анхель, потому что он не принимал абсолютно никакого участия в приготовлении ужина. Анхель возражать не стал — у них тут, по-видимому, так было заведено. Пальцы у него были очень длинными, и апельсин возле их кончиков напоминал земной шар. Волосы Анхеля были похожи на мои, да и кожа у него была такой же светлой, как у меня. Внешнее сходство с ним слегка пугало меня. Его, похоже, тоже. Когда он уже почистил апельсины, Вероника спросила, мыл ли он руки. «А не поздновато ли ты об этом спрашиваешь?» — усмехнулся Анхель, вытирая руки бумажной салфеткой. Вероника и Анхель пытались вести себя так, как будто ничего не произошло, как будто мы каждый вечер ужинаем втроем и как будто мне понятны их шутки. У меня не было ни братьев, ни сестер, ни, конечно же, настоящей семьи. Глядя на Веронику и Анхеля, я чувствовала себя обделенной.

Остатки еды они не выбрасывали, а отдавали Дону: они предпочитали кормить его объедками со стола, а не какой-нибудь гадостью, которую продают в супермаркетах в качестве корма для собак. Вероника заставила Анхеля убрать посуду со стола, а потом мы с ней вымыли тарелки. Здесь это было несложно: клади тарелки в посудомоечную машину, а после вынимай их из нее. Мы уже заканчивали, когда раздался звук отпираемого дверного замка. Мое сердце екнуло: отец Вероники и Анхеля — а возможно, и мой! — наконец-то пришел. Вероника сделала вид, что ничего не услышала, а я, хотя мы еще не закончили мытье посуды, вытерла руки, потому что подумала, что придется сейчас снова здороваться и, возможно, пожимать ему руку.

— Привет, — сказал Даниэль, заглядывая в кухню.

— Привет, — сказала в ответ Вероника.

Я промолчала.

— Вы, я вижу, времени зря не теряли, — сказал отец и поставил на стол коробку, перевязанную тонкой хлопковой ленточкой, какие используют в кондитерских. — Я принес десерт.

Его голос был спокойным и приятным. Сам он был атлетического телосложения и носил очки. Волосы у него были светлыми — как у меня и у Анхеля, а глаза голубыми — как у меня.

— Посмотрим, — сказала Вероника, развязывая ленточку. — Кремовые пирожные. Мы будем их есть и смотреть телевизор. Мы оставили тебе спагетти.

Он сказал, что не хочет есть, только выпьет пива. Он достал банку из холодильника и стал пить прямо из нее.

Я не испытывала большого желания смотреть с ними телевизор и не могла позволить себе есть сладости — если хотела вернуться в хореографическое училище. Я не привыкла ни к тому, ни к другому.

— Я устала, — сказала я.

— Понятно, — ответила Вероника. — Завтра нас ждет новый день.

Отец с банкой пива в руке присел на диван и проводил нас взглядом, когда мы направились в сторону коридора. Вероника открыла комнату с бледно-фиолетовыми обоями, в которую я уже заглядывала, и в этот момент я сообразила, что мне придется спать на диване в гостиной и что из-за этого они не смогут посмотреть вместе телевизор.

— Похоже, я дала маху, — сказала я.

— Ты будешь спать здесь. Пора уже использовать все наши комнаты.

Она убрала одежду, лежавшую на одеяле, и достала из шкафа чистые простыни. Но я не стала перестилать постель. Не захотела. Сегодня вечером я была избавлена от необходимости помогать Лили раздеваться, натягивать на нее ночную рубашку, расчесывать ей волосы и разговаривать с ней, лежащей в постели, пока ее не одолеет сон. Мне это занятие казалось приятным — казалось до тех пор, пока я не увидела, как она поднялась со своего инвалидного кресла и стала ходить. В этот момент приятное стало отвратительным. Ей не нужно было обманывать меня ради того, чтобы я стала делать то, что делала для нее.

Утром погода была пасмурная, и сквозь тучи лишь время от времени пробивались лучи солнца. Меня разбудил лай Дона. Затем я услышала, как Вероника ругает его, заставляя замолчать. Пахло кофе. Окно выходило в небольшой сад, и прямо перед ним я увидела скрюченную герань и розовые кусты, которые весной покроются цветами. На письменном столе лежали книги, тетради и большая записная книжка в кожаной обложке. Она была вся исписана какими-то адресами, цифрами и множеством комментариев. Если бы в этой комнате немного навести порядок, она стала бы очень уютной. Я пошла в ванную и заглянула по пути в супружескую спальню. Кровать там была расстелена, на ней лежали штаны отца, и холодом из этой комнаты уже не веяло. Ванная была свободна. Я быстренько приняла душ, чтобы не занимать ее долго. Мне не было известно, который сейчас час. Наверное, между восемью и девятью часами. Я воспользовалась шампунем Вероники и ее гелем, а вот намазать ее кремом тело не решилась и ограничилась лицом. Потом я вытерлась самым сухим из всех имеющихся здесь полотенец, завернулась в него же и, надеясь ни на кого не натолкнуться, прошмыгнула по коридору в свою комнату. Мне вспомнилась моя ванная с выстроенными на стеклянной полочке в длинный ряд флаконами духов и всевозможными диффузорами для фена. Вероника использовала фен всего лишь с одним диффузором, возможности которого были весьма ограничены.

Я надела ту же самую одежду. Придется сказать Веронике, что мне не удалось прихватить с собой ни одного евро. Мне было стыдно, что я стану для нее обузой.

Душ придал мне бодрости. Как ни странно, хотя на душе у меня лежал тяжелый камень, ночью я спала как убитая. Я всю жизнь переживала за свое будущее, вкалывала в магазине, который должен был стать моим будущим, и вот теперь, когда это мое будущее было безвозвратно потеряно, я чувствовала себя хорошо.

Я пошла в кухню, надеясь, что там не окажется отца. К счастью, в кухне была только Вероника. Она с радостным видом пожелала мне доброго утра и показала, где находятся чашки, где — чурро, где — пирожные, а где — кофе с молоком. Еще она спросила, хорошо ли я спала. Я ответила, что чувствую себя очень хорошо — без единого евро в кармане и без будущего, но все же очень хорошо.

— Ты все еще думаешь, что ты сумасшедшая? — спросила Вероника.

 

48

Вероника и ее большая душа

Пути назад уже не было. Мы все теперь стали причастны к этому делу. А вдруг я ошиблась? Вдруг мама решила остановиться, потому что поняла, что пошла не той дорогой? Впрочем, Лаура уже была совершеннолетней и сама могла решать, как ей поступить, а я всего лишь раскрыла ей глаза на кое-какие неувязочки, имеющиеся в ее жизни. Кроме того, когда мы добудем соответствующие доказательства, все наши сомнения развеются.

Отец меня приятно удивил. Мама вполне могла бы им гордиться. Он привез Лауру к нам домой и тем самым спас от когтей Лили и Греты, а к тому же специально работал в тот день допоздна, чтобы не смущать ее своим присутствием. Еще он принес пирожные, а на следующее утро — все с той же целью — ушел на работу очень рано. Когда же мы остались вечером перед телевизором втроем, он обнял нас с Анхелем и сказал, что не может понять, почему такому заурядному человеку, как он, столь сильно повезло и судьба даровала ему детей с такой огромной душой. Он сказал, что всегда с нетерпением ждал момента, когда можно будет вернуться с работы домой и увидеться с нами. Ему пришлось снять свои очки и протереть их краешком рубашки, потому что они затуманились. Он сказал, что иногда подводил Бетти и что она его иногда не понимала, однако она всегда была и будет для него самой лучшей в мире женщиной. Он сказал, что был очень глуп. Ни мне, ни Анхелю не хотелось слушать подобные откровения, и мы собрались было встать и пойти спать, но он удержал нас и сказал, что никому не позволит относиться к Лауре без должного уважения.

На наше счастье, отца прервал зазвонивший телефон. Мы переглянулись, засомневавшись, нужно ли снимать трубку. Стрелки часов показывали одиннадцать вечера, и нам отнюдь не хотелось столкнуться сегодня еще с какими-то проблемами. Трубку снял отец.

— Привет, Анна. Да, все хорошо. Да, конечно, время идет быстро… Уже очень поздно, а завтра мне рано вставать. Я тебе очень благодарен, но лучше в другой день.

Наглость Анны, похоже, не имела границ. Мне стало очень интересно, что скажет по поводу ее звонка отец.

— Это звонила Анна. Она сейчас неподалеку и предложила мне прогуляться с собаками в парке.

— Она не знает, здесь ли Лаура, и хочет это выяснить, — сказала я. — Они там все пытаются разыскать Лауру.

— Давайте не будем впадать в паранойю, — покачал головой отец.

— Вероника права, — вмешался в разговор Анхель. — Папа, тебе нужно что-то предпринять. Анна замешана во всем этом по самые уши, и она уже много лет назад потеряла всякое уважение и к Лауре, и к нам.

Мы с отцом молча уставились на Анхеля: он еще никогда не становился так открыто на чью-то сторону.

— Два плюс два равно четыре, папа. Этим людям есть что скрывать, причем скрывают они нечто чрезвычайное, — сказал Анхель, стараясь показать, что уже вполне может считаться взрослым.

Начали ли кусочки пазла занимать свои места в голове нашего отца? Ему, наверное, стало не по себе от осознания того, что он ошибался, полагая, что данной проблемы не существует. Мария опять оказалась права: двигаться против ветра нельзя.

Отец поднялся, чтобы пойти лечь спать. Я тут же сказала ему, что свою комнату предоставила Лауре, Анхель расположится в комнате для гостей, отец — в комнате Анхеля, а родительская спальня останется незанятой. Мне придется спать в гостиной на диване.

— Анхель может вернуться в свою комнату, — сказал отец. — Я буду спать в спальне.

Если бы Лаура не удрала из дому и не пришла к нам, отец никогда бы не решился вернуться в свою спальню. Мамы уже не было на свете, и она не могла приложить руку к тому, чтобы это произошло, но я, тем не менее, верила в то, что она еще при жизни, сама того не ведая, сделала все для того, чтобы этот момент рано или поздно наступил. Я почувствовала себя такой счастливой, какой чувствовать себя после смерти мамы уже даже не надеялась.

Когда я увидела Лауру в кухне, то сказала, чтобы она взяла из моих вещей в шкафу те, которые ей хоть как-то подойдут: она, похоже, носила одежду на два размера меньше, чем я. Я добавила, что первое, что мы сделаем, — это пойдем в магазин и купим ей нижнее белье и какие-нибудь джинсы, поскольку именно в этом она сейчас больше всего нуждалась. Лаура поблагодарила меня и, выпив чашечку кофе и съев грушу, пошла в сад, чтобы заняться там какими-то физическими упражнениями и, как она сама выразилась, «поздороваться с солнцем». Я заметила, что, когда она проходила через гостиную, ее взгляд задержался на фотографии мамы.

Глядя на Лауру, одетую в мои штаны и куртку, я подумала, что ей, наверное, здорово недостает модной одежды, сшитой на заказ, и тех фантастических туфлей, в которых она ходила в обувном магазине. Я вытащила одну купюру из того миллиона песет, которые накопила мама для организации моей гипотетической клиники.

Мне оставалось только жалеть о том, что Лаура не успела взять свою сумку в доме Лили, потому что в этой сумке лежали ее водительские права, и если бы они у нее сейчас были, мы могли бы поехать с ней на автомобиле мамы. Мама обрадовалась бы, если бы увидела, что две ее дочери поехали за покупками на ее машине. Я встряхнула головой, чтобы заставить себя думать о чем-нибудь другом: например, как добраться на автобусе до торгового центра. Мы три часа ходили по магазинам и примеряли одежду. Лаура хорошо разбиралась в тканях и торговых марках. Она сказала, что мне идет красное, зеленое и коричневое. И что мне, наверное, подошла бы более короткая стрижка.

— Вчера вечером звонила Анна, — сообщила я, когда мы искали в магазине «H&M» товары, продаваемые с максимальной скидкой. — Наверное, тебе следовало бы позвонить им и сказать, что с тобой все в порядке и чтобы они оставили тебя в покое.

— Нужно над этим поразмыслить, — ответила Лаура.

— Поразмыслить относительно того, не сумасшедшая ли ты и не правы ли они?

— Я вообще-то приняла все твои заявления относительно моего происхождения на веру, разве не так?

— Поэтому чем быстрее мы узнаем правду, тем лучше. Думаю, нам необходимо найти доказательства.

Одних лишь доказательств Лауре, по ее словам, было мало. Ей хотелось узнать, что произошло. Ей нужно было кое-что понять. Взять и сразу же проникнуться родственными чувствами друг к другу было не так-то просто и для нее, и для нас, даже если будут найдены доказательства, подтверждающие мою правоту. Лаура не могла сразу начать жить с нами. Она не могла за каких-нибудь пять минут стать дочерью и сестрой. Она просто хотела знать, правильно ли поступила и действительно ли люди, которых она считала своими ближайшими родственниками, отнюдь не являются для нее родными. Она хотела знать, в самом ли деле ее псевдородственники и некоторые ее знакомые сговорились ради того, чтобы не позволить ей узнать правду, и с этой целью пытались ее убедить, что у нее начались психические отклонения.

Лаура отказывалась пойти по самому короткому пути, а потому мы — я, отец и брат — не могли даже после всего того, что произошло, считать, что проблема решена. Я почувствовала растерянность.

— А ты не должна сейчас быть на занятиях? — вдруг спросила Лаура.

— Я не успела подать документы на поступление в университет. А мама до самой своей смерти думала, что я каждый день хожу туда на занятия.

— Извини.

— Хватит уже извиняться, толку от этого все равно никакого нет.

Накупив кучу одежды, мы присели в торговом центре на лавочку, стоящую на площадке, имитирующей небольшую площадь посреди деревни. Иногда у Лауры выскакивали фразы типа «Лили говорит…» и «Маме нравится…». Должно, наверное, пройти немало времени, прежде чем она почувствует к ним неприязнь из-за того, как они с ней поступили. Она чувствовала в душе боль, но эта боль была еще не совсем осознанной. Мы сидели под навесом, который изображал домик с садиком и всем таким прочим.

— Со временем ты будешь рада тому, что все произошло именно так, я в этом уверена. Лично я очень рада, что нашла тебя. Выходит, мама была права и не зря потратила лучшие годы жизни на поиски.

Как ни странно, Лаура не очень-то интересовалась моей мамой, хотя та, вполне возможно, была и ее мамой. Она не спрашивала меня ни о том, что с ней произошло, ни о том, какой она была. Лауре, видимо, было тяжело заменить в своей жизни Грету женщиной, с которой она уже даже не могла увидеться.

Я заказала себе капучино, а Лаура — зеленый чай.

— А теперь давай встретимся с человеком, который посоветует, что нам дальше делать, — сказала я.

К счастью, Мария только что вернулась откуда-то в офис. Ей, похоже, хватило одного лишь взгляда на нас, чтобы все понять. Она сняла лисью шубу, повесила ее во встроенный шкаф и надела свитер, который очень плотно — как бинтовая повязка — обтянул ее широкую спину и грудь. Потом она принялась причесываться, разглядывая нас.

— Вы абсолютно не похожи, — сказала она.

Эти слова вызвали у меня улыбку, потому что они были своего рода признанием моего триумфа.

— Она больше похожа на моего отца и мою маму, — сказала я.

Мария предложила нам присесть на серые стульчики, а сама села на низенький столик — прямо на лежащие на нем журналы. Она оперлась на отставленные назад руки и слегка откинула голову — так, будто собралась принимать солнечные ванны. Лаура смотрела на нее широко открытыми глазами: она еще никогда не видела детектива.

— Лаура сбежала из дому, и теперь ее ищут. Мы не знаем, на что они способны.

Лаура с удивленным видом посмотрела на меня. По мере того, как час за часом текло время, она постепенно избавлялась от страха, завладевшего ею, и, наверное, воспринимала Лили и Грету такими, какими они были раньше.

— А у вас есть какие-нибудь доказательства…

— Лауру интересует не столько то, сестра я ей или нет, сколько то, каким образом ее присвоили мама и бабушка. Она не верит, что ее им принес аист.

Мария, как обычно, ничему не удивилась: она и здесь нашла свою логику.

— Мне это кажется очень даже разумным. Лучше всего первым делом разобраться с подозрениями по поводу присвоения ребенка, а потом уже решать, что делать дальше. Вы можете начать с того, что запросите сведения о рождении в бюро записи актов гражданского состояния. В нем должна фигурировать информация о роддоме, в котором она родилась. Обратитесь туда и попросите разрешить вам взглянуть на запись этих актов. Каждая новая зацепка будет давать еще одну. И никому не доверяйте.

Лаура смотрела на Марию с таким видом, как будто хотела сказать: я не стану этим заниматься, я возвращаюсь к своей устоявшейся жизни, это единственная реалия, которая мне известна, вы для меня — абсолютно чужие люди. Поэтому необходимо было ее ошеломить, не дать ей возможности подумать. Если она не хотела докопаться до правды, то я еще как хотела!

Я посмотрела на часы.

— Если мы поторопимся, то успеем, — сказала я, поднимаясь и направляясь к двери. Лаура, подхватив пакеты с покупками, последовала за мной.

И тут вдруг нас остановил голос Марии:

— Спасибо за крем. То, что делала Бетти, не пропало даром.

 

49

Лаура, пути назад уже нет

Мать Вероники и Анхеля, супругу таксиста, звали Бетти, и она была одержима идеей найти свою дочь, считавшуюся умершей при родах. Она считала, что эта дочь — я. Вероника, можно сказать, подхватила эстафету, когда ее мать умерла. Отец относился к этой идее прохладно, хотя и помогал кое в чем, а Анхель старался держаться в стороне. Теперь уже все мы были вовлечены в эту затею, и никто из нас не мог сказать, что он тут ни при чем. Лично я не знала, что думать и какие чувства мне следует испытывать. Я вроде бы должна была хотеть узнать правду, однако пытаться ее узнать мне было страшновато. Если бы только я могла снова стать обычным человеком — таким, каким себя до недавнего времени считала! В глубине души я даже не завидовала Кэрол. Веронике было психологически очень легко доискиваться правды обо мне, поскольку о себе она все знала. Правда была своего рода ядом, который потихоньку проникал в меня.

Я не нуждалась ни в каких официальных сведениях о рождении, чтобы выяснить, где я родилась. Я всегда знала, что родилась в родильном доме «Лос-Милагрос». Мама поступила туда в четыре часа утра, а в одиннадцать утра на свет появилась я. Маме не нравилось вспоминать роды, и как только о них заходила речь, она тут же меняла тему разговора. Кто мне рассказывал обо всем подробно, так это Лили, которая была во время родов рядом с мамой от первого момента и до последнего. Ей нравилось рассказывать об этом, хотя она при повторных рассказах иногда сообщала совсем другие подробности, но я списывала это на ее преклонный возраст, в котором память у людей уже начинает сдавать. Я никогда не придавала этим «неувязочкам» большого значения.

Именно родильный дом «Лос-Милагрос» и был тем роддомом, который фигурировал в метрической записи о моем рождении. «Ну что, видишь?» — сказала я Веронике. Она ответила мне, что сначала надо сравнить данные, взятые из разных источников, а потом уже делать выводы.

Я не возражала против того, чтобы съездить в родильный дом: у меня еще раньше не раз возникало желание взглянуть на то место, где я впервые открыла глаза. В этом роддоме возле некоторых дверей было много цветов в горшках и ходили монахини с младенцами в люльках. Мне подумалось, что, чтобы дорасти от беспомощного младенца до взрослого человека, нужна забота со стороны других взрослых людей. Много заботы. Когда мы попросили в приемной дать нам возможность заглянуть в журнале регистрации на список новорожденных от 12 июля 1975 года, монахиня спросила, зачем нам это нужно. Я уже хотела было ответить правду, но Вероника опередила меня и сказала, что в службе записи актов гражданского состояния проводится реорганизация архивов и что там куда-то подевалась метрическая запись о моем рождении, а потому нам нужна соответствующая справка из родильного дома. Монахиня, отвечающая за выдачу подобных справок, пояснила, что нам необходимо направить письменный запрос. Я уже повернулась, чтобы уйти, но тут услышала, как Вероника говорит, что хочет побеседовать с заведующей родильным домом. Монахиня ответила, что с заведующей невозможно вот так вот запросто встретиться, что они здесь, в родильном доме, выполняют очень важную работу и не могут тратить время попусту из-за какой-то там бюрократической возни. Вероника начала настаивать и заявила, что не уйдет до тех пор, пока ее просьба не будет рассмотрена кем-нибудь из местного начальства.

— Вы обязаны показать по моей просьбе журнал регистрации новорожденных, я это точно знаю.

В школе, где я училась, ученицам никогда даже в голову бы не пришло разговаривать подобным образом с монахиней. Большинство монахинь вели себя любезно — если понимать, в каком мире они пребывают, и не заставлять их покидать его пределы. Некоторые мои одноклассницы считали, что в монахинях форма должна соответствовать содержанию, а так ведь бывает далеко не всегда. Вероника как раз впадала в подобное заблуждение относительно соответствия формы содержанию и, как сказал бы доктор Монтальво, оказывалась в состоянии улитки. Мне пришлось одернуть ее, чтобы мы могли спокойно отсюда уйти.

— Простите ее, сестра, — сказала я. — У нее тяжелый характер.

Мы отправились к выходу, а затем прошли по коридору и поднялись на второй этаж. Из-за пакетов с покупками, которые мы с собой тащили, со стороны казалось, что мы пришли сюда с множеством подарков.

— Никто не покажет нам этот журнал регистрации, — сказала Вероника.

— Сейчас увидим, — возразила я.

Я принялась искать взглядом свою жертву. Вероника уже приходила в отчаяние, потому что все монахини казались ей одинаковыми и она готова была приставать со своей просьбой буквально к любой из них. «Не торопись, — сказала я. — Если мы будем суетиться, это вызовет негативную реакцию». И тут далеко впереди я увидела нужную мне монахиню. Она была молодой, тихой, с глуповатым лицом и принадлежала, по-видимому, к числу тех, к кому в нашей школе относились так пренебрежительно, что они либо переводились в какое-нибудь другое место, либо так и оставались на уровне прислуги, открывающей и закрывающей двери. Эта монахиня толкала перед собой тележку с едой и, подходя к очередной палате, изображала на лице радостную улыбку. Я сказала Веронике, чтобы она меня подождала.

Я подошла к монахине и сказала, что училась в школе, персонал которой состоит из монахинь той же конгрегации, к какой принадлежит она, — что, кстати, было правдой. Я также сказала, что заведует этой школой сестра Эсперанса — что тоже было правдой (хотя я и не знала, знакома ли эта монахиня с сестрой Эсперансой) — и что она поручила мне попросить кое о чем ответственную за журнал регистрации новорожденных, однако та все никак не может найти этот журнал, а я очень спешу, и меня очень огорчает то, что я не могу выполнить это поручение, потому что оно — очень важное. Я сказала, что ответственная за журнал регистрации новорожденных попыталась объяснить мне, как попасть в приемную, чтобы мне там помогли, однако у меня нет времени на хождение туда-сюда, потому что я совсем недавно устроилась на новую работу и если опоздаю, то меня уволят.

Монахиню, как выяснилось, звали сестра Хустина, и ей надо было закончить разносить еду. Я изобразила на лице безутешное горе, и тогда она сказала, чтобы я подождала несколько минут. Вероника, прислонившись к стене, наблюдала за моими действиями издалека. Я ждала, стоя в коридоре, и воспользовалась этим ожиданием для того, чтобы написать на клочке бумаги свое имя, фамилию и дату рождения. Сестра Хустина улыбалась мне каждый раз, когда входила в очередную палату и выходила из нее. Когда на тележке уже не осталось подносов с едой, она радостно сказала, чтобы я шла за ней. Вероника, держа в руках пакеты с покупками, последовала на некотором отдалении за нами.

Мы спустились на этаж ниже, и сестра Хустина постучала в дверь помещения, в котором хранились журналы регистрации. Ей никто не открыл, тогда она разыскала человека, ответственного за это помещение. Им оказалась то ли мирянка, то ли монахиня, одетая в обычную мирскую одежду.

— Ну ладно, я вас оставляю, у меня много работы, — сказала сестра Хустина.

— Извините, что беспокою вас. Меня прислала директор школы «Санта-Марта» сестра Эсперанса. Она поручила мне передать вам привет и обратиться к вам с просьбой.

— Ой, а как она поживает? Давненько уже она здесь не бывала.

Я от удивления замолкла на несколько секунд: она была знакома с сестрой Эсперансой! Впрочем, это было не очень-то удивительно — они ведь принадлежали к одной конгрегации. Теперь все становилось намного проще — если, конечно, эта женщина не вздумает сейчас же позвонить сестре Эсперансе.

— Она в отъезде и поручила мне проверить кое-какие данные в журнале регистрации. Мне кажется, это для нее очень важно.

Увидев по выражению лица и позе этой женщины, что она настроена позитивно, я достала подготовленный клочок бумаги. Я едва не упала в обморок от волнения, когда она встала и пошла искать соответствующий журнал. У нее были густые русые — не выкрашенные, а натуральные — волосы, сильно выпученные голубые глаза, толстые икры и разделенные большими щелями передние зубы. Одета она была в туфли на низких каблуках, чулки из лайкры, желтый шерстяной свитер — связанный, наверное, ею самой. Из-под свитера выглядывала белая кофта с вышитым воротником (его она тоже, наверное, вышила сама). Я не могла оторвать от нее глаз, и она буквально врезалась мне в память. Где-то за дверью стояла Вероника, ожидая сигнала с моей стороны.

Женщина открыла журнал регистрации новорожденных и принялась водить по страницам пальцем. Дойдя до указанной даты, она нахмурилась и с удивленным видом посмотрела на меня. На моем лице в этот момент, наверное, появилось выражение тревоги: я уже больше не могла изображать спокойствие.

— Что там такое? — спросила я.

Она закрыла книгу.

— Здесь какая-то ошибка. Я не могу найти эти данные.

Я потянулась — лишь слегка — к журналу регистрации новорожденных.

— А может, я попробую их найти? Я не могу уйти ни с чем.

— Я поговорю с сестрой Эсперансой, не переживай.

— Вероника! — крикнула я.

Вероника тут же ворвалась в комнату и подбежала ко мне, громко топая каблуками сапожек из кожи питона и шурша пакетами с покупками.

— Вот журнал регистрации, — сказала я, указывая на толстенную книгу в картонной обложке под мрамор, которую держала в руках ответственная за журналы регистрации.

Появление Вероники в норковой шубе стало для этой женщины полной неожиданностью, и нам удалось обратить это себе на пользу: Вероника бросила пакеты с покупками на пол, подскочила к ней и выхватила журнал.

— Ищи, — велела она, передавая мне журнал и вставая между мной и этой женщиной.

Та подняла было телефонную трубку, но Вероника не дала ей позвонить.

— Даже не вздумай закричать, не то я расквашу тебе физиономию, — сказала она хрипловатым голосом.

У меня дрожали пальцы, а перед глазами все плыло, и я никак не могла найти дату своего рождения, свою фамилию и имя. Ответственная за журналы регистрации попыталась было выйти из комнаты, но Вероника оттолкнула ее.

— Мы вызовем полицию, — сказала женщина, обуреваемая одновременно и негодованием, и страхом.

— Вызывайте. Полицейским, возможно, будет интересно взглянуть на этот журнал. Кстати, не надо в нем ничего искать — мы забираем журнал с собой.

Произнеся эти слова, Вероника сделала то, что я уже тысячу раз видела в кинофильмах: она вырвала с корнем телефонный провод, чтобы у ответственной за журналы регистрации ушло больше времени на то, чтобы поднять тревогу.

Я положила журнал в один из пакетов, и мы бросились бежать. Было понятно, что, когда мы добежим до входной двери, нас там уже будут ждать, однако у нас не было ни времени на раздумья, ни другого выбора. Нам навстречу попалась сестра Хустина, и я спросила:

— А где тут ближайший выход? Я уже опаздываю на работу!

— Вон там выход для экстренных случаев, — показала она.

Выскочив на улицу, мы продолжали бежать, а потом, чтобы не рисковать, поехали на такси. В машине мы проверили, не забыли ли какой-нибудь из своих пакетов, — все были на месте. Мы назвали таксисту адрес Вероники, а сами открыли журнал регистрации новорожденных. Я еще никогда ни в одном списке с таким волнением не искала свою фамилию и имя. Мы на всякий случай просмотрели нужный раздел несколько раз, понимая, что очень нервничаем и можем ошибиться. Судя по записи в журнале, девочка, родившаяся в тот день и в тот час, когда родилась я, и с таким же именем, во время родов умерла. Вероника обхватила меня рукой за плечи.

— Ну и что, что здесь написано, что ты умерла? Ты сидишь сейчас живая и здоровая, и это — самое главное.

Я, можно сказать, собственноручно прикоснулась к правде.

— Уж обман так обман! — хмыкнула Вероника.

— Это само по себе уже и есть доказательство, да? — спросила я.

— Ты переоденешься, мы перекусим, чтобы успокоиться, а после подумаем, на кого и на что нам охотиться дальше.

Вероника, похоже, твердо вознамерилась разрушить мой маленький мир. Меня раздражали ее кудрявые волосы, которые то и дело касались моего лица, запах кожи, исходящий от ее сапог, ее перстень с изображением кобры, ее норковая шуба, доставшаяся ей от матери, и ее голос, от звучания которого, если бы она крикнула, остановился бы как вкопанный даже лев. Она хотела добраться до самых укромных уголков моей жизни, и у меня уже начинала появляться неприязнь к ней и к ее дому, в котором было полно пластмассовых цветов. Я покосилась на нее и подумала, что уже ее не выношу.

— Когда мы закончим все это? — спросила я.

Вероника ничего не ответила. Она, видимо, размышляла над тем, какой бы еще удар нанести по моей прежней жизни.

 

50

Вероника движется против ветра

Я не смогла открыть дверь, и это означало, что кто-то вставил ключ с обратной стороны и закрыл замок на два оборота. Мне не оставалось ничего другого, кроме как надавить на звонок.

Я заметила, что в дверной глазок кто-то посмотрел. Затем раздались звуки открываемых замков — сначала основного, а затем второго, дополнительного, который родители использовали только тогда, когда оставляли меня и Анхеля в детстве дома одних.

— Что случилось? — спросила я у Анхеля, вытирая сапожки тряпочкой.

— И сам не знаю. Приходил какой-то очень крепкий парень. Он говорил со странным акцентом и спросил меня о Лауре.

Анхель снова закрыл дверь на оба замка. Мне не понравилось, что он становится таким трусливым, потому что трусость наверняка существенно снизит его привлекательность в глазах девушек.

Мы положили пакеты с покупками на диван.

— А мне вы что-нибудь купили? — спросил Анхель.

Я ответила вопросом на вопрос:

— Этот парень подстрижен очень коротко?

— Да.

— Лицо у него круглое?

— Да.

— Одет он очень легко?

— Да.

— Он немного выше меня и ниже тебя?

— Да.

— Значит, это был Петре, — вмешалась в разговор Лаура. — Не знаю, зачем он нужен Лили, если она прекрасно может ходить.

Наконец-то Лаура начала видеть реальность такой, какая она есть. Анхель с непонимающим видом переводил взгляд с меня на Лауру.

— Я видела его в обувном магазине, когда тебя держали взаперти, — сказала я.

— Когда я болела, — поправила меня Лаура.

Сейчас ее лучше не переубеждать, потому что это было бы все равно, что двигаться против ветра. Она должна сама осознать, что представляла собой ее жизнь.

— Я спросил его, кто он такой, — сказал Анхель. — Он ничего не ответил и снова спросил насчет Лауры. Он сказал, что у него есть для нее очень срочное известие. Я сказал, что никакая Лаура здесь не живет, — я подумал, что лучше будет ответить именно так. Он толкнул меня кулаком в грудь — так, что я отлетел назад. У него на безымянном пальце золотое кольцо с печаткой. Он зашел и закрыл дверь. Я был уверен, что сейчас он достанет пистолет. Дон, бедняга, заливался лаем на веранде, за стеклянной дверью. Думаю, если он смог бы ее открыть, этот головорез наложил бы в штаны.

— Так он достал пистолет или нет? — встревоженно спросила Лаура.

Анхель отрицательно покачал головой.

— Он осмотрел дом, заглянул во все комнаты. Хорошо еще, что я идеально застелил свою кровать, — хоть кто-то в этом доме любит порядок! — и этот парень увидел, что три кровати используются, а одна — нет. Но он все равно мне не поверил. Когда он уже уходил, то сказал, чтобы я передал Лауре, что ее бабушка очень серьезно заболела и ей необходимо ее увидеть.

У Лауры дрогнуло лицо. Она, видимо, подумала, что это может оказаться не враньем, что после ее побега бабушке и в самом деле стало плохо. Мне не оставалось ничего другого, кроме как прикрикнуть на нее, чтобы она пришла в себя:

— Ты сбежала, потому что тебе было очень страшно!

— Я погорячилась, — сказала Лаура, уставившись в никуда.

— Ты что, не понимаешь, что они — сообщники? Только Анне известно об этом доме и только она могла дать им наш адрес. По-твоему, когда врываются в дом и начинают угрожать, это нормально?

— Лили, наверное, в отчаянии, — прошептала Лаура, о чем-то напряженно размышляя.

— А твоя мать? Твоей матери что, все равно?

— Она и сильнее, и моложе.

— Не такая уж она и молодая, — сказала я, вспомнив о разнице в возрасте между Гретой и моей мамой.

— Я не знаю, как поступить, — сказала Лаура. — Может, позвонить им, чтобы выяснить, действительно ли она заболела?

— Поступай, как хочешь, — сказала я, изо всех сил стараясь не выйти из себя, — но сначала давай еще раз заглянем в документы родильного дома «Лос-Милагрос».

Лучшего аргумента и не придумаешь.

Лаура не стала возражать, села на диван и, положив журнал регистрации новорожденных себе на колени, открыла его. На ней были мои джинсы, в которых ее ноги казались еще более худыми. Я зажгла светильники на стене. Сад за окном постепенно погружался в сумерки, смешивавшие в единое целое время и пространство, а еще правду и ложь.

Анхель сел рядом с Лаурой и с любопытством уставился на журнал. Свет настенных светильников падал на их макушки, лбы, уши, носы, ладони. Лаура и Анхель были очень похожи, и это не могло быть случайностью. «Мама, ты была права, твоя первая дочь жива, и зовут ее Лаура».

— Такую запись могли сделать по ошибке, — сказала Лаура. — Ты придаешь ей слишком большое значение.

— А ты стараешься верить в то, во что тебе хочется верить.

Едва я произнесла эти слова, как тут же пожалела об этом. Я не могла требовать от Лауры, чтобы она была такой же, как я. Ко мне в дверь никто не звонил и не говорил: «Послушай, твои родственники тебе никто, потому что твои настоящие родственники — это мы». Мама наверняка никогда бы так не поступила с Лаурой.

— Прости, у меня вырвалось, — сказала я.

Анхель аккуратно взял у Лауры журнал регистрации новорожденных и принялся его рассматривать.

— Как много смертельных случаев среди новорожденных! — сказал он. — Прямо эпидемия какая-то.

Мы положили журнал на стол из красного дерева, уселись и начали его перелистывать, но уже гораздо спокойнее, чем раньше.

— Ты не была одной, — сказала я. Лаура не ответила. Она не хотела конфронтации со мной. — Тут пахнет грязными делами. Очень странно, что в этом роддоме умирало так много младенцев.

— Да уж, тут пахнет большой сенсацией, — добавил Анхель. — Одной из тех сенсаций, с которых начинаются телевизионные выпуски новостей.

— Ну хорошо, иди делай домашние задания, — сказала я. — И когда будешь сидеть дома один и кто-то позвонит в дверь, не открывай. У папы есть ключи. Еще давай запустим Дона в дом.

— И забыть обо всем? — спросил Анхель, явно не горя желанием делать домашнее задание.

— Да. Ты ведь и так каждый день забываешь о том, о чем забывать не должен: например, выгуливать Дона в парке. Поэтому забудь обо всем этом до тех пор… до тех пор, пока я не велю тебе вспомнить.

— Мне нравится вас слушать, — с меланхолическим видом заметила Лаура, глядя вслед Анхелю, который нехотя пошел по коридору. — У меня дома не было никого, с кем можно было бы поспорить.

— Если хочешь, можешь поспорить с Анхелем — он к этому привык. Он выходит из себя, если начинаешь ругать его за что-то, или приказывать что-то сделать, или делать вид, что не слышишь, что он говорит, как будто ты оглохла.

Лаура улыбнулась горестной улыбкой. Теперь любое выражение ее лица имело двоякий смысл, да и жизнь ее теперь стала как бы двойственной.

Я все больше восхищалась мамой: восхищалась тем, что она решила остановиться и не ломать жизнь Лауре, что она подавила в себе желание обратиться в правоохранительные органы. Она знала, что, если переступит черту, которую нельзя переступать — и которую мы все-таки переступили! — может произойти что угодно. Петре ворвался в наш дом, поднял руку на моего брата и заглянул без разрешения в наши комнаты. Мне становилось жутко при мысли о том, на что Лили и ее приспешники могут решиться. Лаура продолжала листать журнал регистрации новорожденных. Она взяла лист бумаги и шариковую ручку и начала что-то чертить. Она была жертвой, но до недавнего времени не знала об этом. Мы тоже были жертвами. Анхель не далее как сегодня попал в неприятную ситуацию. Сейчас нам было уже не до вежливости — мы должны были действовать решительно и, если потребуется, грубо.

— Лаура! — громко сказала я, выводя ее из тягостной задумчивости. — Мы с тобой навестим одну хорошо известную тебе актрису.

 

51

Лаура, мы идем к ней

Всем известно, что такое кошмарный сон, и всем он хотя бы раз в жизни снился, ибо даже самые счастливые и веселые люди иногда видят во сне что-то странное и ужасное. Поэтому то, что происходило со мной, не было чем-то особенным.

Вероника подошла сзади, закрыла находившийся у меня в руках журнал регистрации новорожденных и забрала его — видимо, чтобы спрятать, потому что в данной ситуации всем было понятно, что мы забрали его из родильного дома абсолютно незаконно. Она сказала, что мы поедем поговорить с Кэрол. У меня от волнения участился пульс. Мне нужно было отдохнуть и поразмыслить над недавними событиями. А еще я нуждалась в том, чтобы обдумать, как же я предстану перед Кэрол. Кэрол была моей двоюродной сестрой, которую я обожала, которой я восхищалась. Она, конечно, повела себя не очень хорошо, когда я была дома и болела, но от этого я не перестала обожать ее и восхищаться ею. Я боялась, как бы по моей вине не была сломана жизнь других людей.

Я спросила у Вероники, есть ли у нас какой-нибудь план. Она ответила, что нам уже некогда составлять какие-то планы и что мы будем двигаться туда, куда понесет ветер. Мне это показалось несерьезным и напомнило мои попытки проводить занятия по балету экспромтом, без заранее разработанного плана, и как эти попытки закончились провалом.

Пока она прятала журнал регистрации новорожденных, я погрузилась в раздумья, из которых меня вскоре вывел громкий голос:

— Да переодевайся же ты! Мы ведь для того и ходили за покупками, чтобы ты могла надеть новую одежду.

В последнее время она разговаривала со мной очень громко, почти кричала: я ее, видимо, раздражала. Она меня — тоже. Но, как бы там ни было, никаких альтернативных предложений у меня не имелось. Я достала одни из пяти купленных нами трусиков и надела их. А также надела бюстгальтер, джинсы и свитер с отложным воротником. Вероника настояла на том, чтобы я надела ее норковую шубу: она сказала, что эта шуба идет мне больше, чем ей. Я причесала волосы щеткой и сказала, что готова.

Я ждала ее, разглядывая фотографию Бетти. Женщина на фотографии улыбалась, но взгляд ее был печальным. Грета почти никогда не улыбалась — она либо была серьезной, либо смеялась. А еще я никогда не видела ее печальной. В Бетти чувствовалась большая внутренняя сила, мощная энергия, хотя, возможно, это и не было заметно в среде, в которой она находилась. Она, по всей видимости, была человеком, преисполненным искренних чувств и страсти, любила делать что-то хорошее и обладала неплохим вкусом по части создания уютной обстановки в доме. Мне оставалось только сожалеть о том, что я не успела с ней познакомиться.

— Она красивая, правда? — сказала Вероника, подходя ко мне.

Я не ответила. Я была поражена тем, что не испытываю чувств, которые вроде бы должна испытывать. Меня начинало угнетать то, что я не чувствую ничего по отношению к своей настоящей матери.

— Прежде чем пойдем, нам нужно немного перекусить. Мама всегда говорила, что не нужно выходить на улицу с пустым желудком. Я сделаю кофе.

Вероника выпила кофе с молоком и съела небольшой кекс. Мне пришлось убеждать ее, что я обойдусь и чашкой чая. Достаточно и того, что меняется окружающая меня обстановка, самой мне превращаться в другого человека совсем не обязательно.

Мы поехали дожидаться Кэрол возле ее квартиры. На гонорары от съемок в сериале она купила себе квартиру, окна которой выходили на проспект Пасео-де-ла-Кастельяна. Белая мебель, серое ковровое покрытие, огромное окно. При входе нужно было снимать обувь. Шкафов здесь не было, но имелась комната, оборудованная под раздевалку и обшитая деревом, выкрашенным в белый цвет. Кэрол никогда не принимала душ — она принимала ванны с различными лечебными солями и с зажженными свечами. У себя она обычно не готовила: ограничивалась лишь чаем.

Консьерж узнал меня и сказал, что Кэрол еще не пришла, но уже вот-вот появится.

— Сегодня после съемок у нее репетиция, — сказал он о Кэрол с гордостью, как говорили все, кто был с ней знаком.

Мы сели на диванчик в вестибюле и принялись листать журналы. Судя по времени, в которое Веронике удалось переговорить с ней на телевидении, она и в самом деле должна была скоро приехать. Так что консьерж сказал правду. Кэрол наверняка давала ему хорошие чаевые, чтобы он воспринимал ее как свою хозяйку. В этом она была похожа на Лили, которая тоже баловала дорогими подарками — а то и деньгами в конверте — консьержа в своем доме.

Кэрол всегда хотела быть знаменитой и важной особой, она тяжело переживала свои неудачи и провалы. Ее, по ее же мнению, всегда недооценивали, и она один раз даже пыталась покончить с собой, наглотавшись каких-то таблеток, — я так и не узнала, каких именно. Однако еще до того, как они подействовали, она позвонила мне, и я тут же примчалась. Она была уже не в состоянии подойти к двери, и дверь ее квартиры открыл консьерж. Я сказала, что у Кэрол жар, и быстренько его выпроводила. Я увидела Кэрол в таком жутком состоянии, что решила вызвать «скорую помощь», однако для начала засунула Кэрол два пальца в рот, и она начала отрыгивать все то, что проглотила. Я проделала эту процедуру несколько раз, пока ее желудок полностью не очистился, а затем заставила выпить воду и — при помощи все тех же двух пальцев — ее отрыгнуть. Потом она уснула и проспала много часов. Я каждые полчаса приподнимала ей голову и заставляла выпить воды, чтобы у нее не случилось обезвоживания. Я не знала, правильно ли действую в подобной ситуации, но было очевидно, что Кэрол уже не умирает и что нам удалось избежать огласки и скандала (а именно это больше всего волновало бы Кэрол после того, как она придет в себя). Пока она спала, я убрала с серого коврового покрытия ее комнаты блевотину, большей частью представлявшую собой потоки зеленой слизи. Я использовала для этого огромное количество туалетной бумаги, а поскольку резиновых перчаток не нашла, то старалась хотя бы поменьше смотреть на то, что я вытираю. Запах был таким жутким, что меня едва не стошнило. Кэрол наконец проснулась и сказала, что чувствует себя хорошо. Никаких следов этого неприятного события на полу уже не было. Я сделала ей чай: других продуктов у нее в кухне не имелось. Кэрол спросила, а не заподозрил ли что-нибудь консьерж, и я ответила, что никто ничего не узнал. «Какая ты хорошая!» — сказала она и попросила меня остаться ночевать. Она сама позвонила Лили и сказала, что я буду ночевать у нее. Моей бабушке всё, что делала Кэрол, казалось правильным. Кроме того, она надеялась, что при общении с Кэрол ко мне перейдет часть ее таланта, и тогда она, Лили, сможет мною гордиться.

В общем, квартира Кэрол ассоциировалась у меня с не очень хорошими воспоминаниями: когда я в нее входила, мне всегда казалось, что в ней слегка пахнет рвотой, причем даже в прихожей.

Зная, что консьерж всегда рад услужить Кэрол и что он может позвонить ей и сообщить о нашем приходе, я подошла к нему и попросила не звонить Кэрол, потому что мы хотим сделать сюрприз, который ей наверняка очень понравится. Я сказала, что мы хотим повести ее в ресторан и устроить там настоящий пир.

Мы уселись так, чтобы Кэрол, войдя в вестибюль, заметила нас не сразу. Она появилась через сорок пять минут. Она, безусловно, неутомимо работала над собой и своей внешностью, и никто, глядя на нее, не смог бы усомниться в том, что дела у нее как у актрисы идут в высшей степени прекрасно.

Когда она дошла до того места, откуда уже не смогла бы сбежать от нас так, чтобы этого не заметил консьерж, мы поднялись с диванчика и пошли ей навстречу.

— Ну и как тебе сюрприз? — поинтересовалась Вероника.

Кэрол бросила взгляд на консьержа, недоумевая, как это он ее не предупредил. Я пошла в сторону лифта.

— Мы не отнимем у тебя много времени, — сказала Вероника.

— Мы можем пойти и выпить чего-нибудь тут неподалеку, — предложила Кэрол.

— Мне очень хотелось бы посмотреть, как живут знаменитые актрисы, — улыбнулась Вероника. — Единственной знаменитой личностью, с которой я до сих пор общалась, был писатель, который приходил к нам в школу и подписал мне свою книгу.

Я уже вызвала лифт и вошла в него. Кэрол не оставалось ничего другого, кроме как пригласить нас к себе.

— Мне нечем вас угостить, — сказала она. — Я скажу Герману, чтобы он нам что-нибудь принес.

Германом звали консьержа. Он, ни о чем не догадываясь, смотрел на нас с доброжелательной улыбкой.

Кэрол отперла дверь своей квартиры. Мне подумалось, что на Веронику наверняка произведет впечатление огромное окно в комнате Кэрол, из которого открывается вид едва ли не на пол-Мадрида. Было удивительно, что такая молодая девушка, как Кэрол, могла позволить себе жить в столь роскошных условиях.

Вероника, не снимая куртки, плюхнулась на один из диванов, покрытых белой телячьей кожей. Я же, понимая, что если останусь в норковой шубе, то через пять минут уже буду обливаться пóтом, сняла ее и перекинула через левую руку, а потом присела на диван.

Кэрол осталась стоять, вперившись в нас выжидающим взглядом. Судя по лицу, на сегодняшней репетиции ей пришлось в соответствии со сценарием заставлять себя плакать.

— Я устала, — сказала она.

— Думаю, тебе стоит пойти взглянуть на гардеробную, — сказала я Веронике, опасаясь каких-нибудь резкостей с ее стороны.

— Мы хотим кое-что прояснить, — не слушая меня, заявила Вероника, обращаясь к Кэрол. — Скажи Лауре, что Грета не является ее биологической матерью, а Лили, соответственно, ей не бабушка.

— Не смеши меня! Да кто ты такая, чтобы что-то от меня требовать?

Вероника не знала, что Кэрол ежедневно приходится сталкиваться на телевидении с настоящими проходимцами и негодяями, по сравнению с которыми она, Вероника, представляет собой лишь наивную, безобидную овечку.

— Лаура тебя боготворит. И она заслуживает того, чтобы знать правду, — не сдавалась Вероника.

Она не знала, что человек с такой ясной целью в жизни, как Кэрол, не станет поддаваться сентиментальности и даже не подумает марать себе руки вмешательством в драматические события, которые начали происходить в моей жизни.

— Я ее тоже люблю, поэтому прошу тебя не совать свой нос в нашу жизнь. Исчезни и больше никогда не появляйся!

Я переводила взгляд с Кэрол на Веронику и обратно. Я была знакома с Кэрол всю свою жизнь. Мы вместе играли в детстве, я помогала ей сделать аборт, я спасала ее во время попытки совершить самоубийство, я беспокоилась о том, что она не сможет пережить какую-нибудь из неудач, которые то и дело случались в ее жизни. Она была для меня почти как сестра. С Вероникой же я познакомилась совсем недавно, она не имела для меня вообще никакого значения, я по-прежнему воспринимала ее как абсолютно чужого для себя человека. Она, правда, утверждала, что она моя сестра, но во всей моей прежней жизни не было абсолютно ничего, хоть как-то связанного с ней.

— Кэрол, почему ты не хочешь мне помочь? — сказала я. — Мне в глубине душе не нравится, что я пришла к тебе с таким вопросом, но я все же пришла. Ты ведь для меня как сестра.

— Я тебе уже говорила, что скандалы мне не нужны. Мне только этого еще не хватало!

Я поднялась с дивана и надела норковую шубу. Не знаю почему, но эта шуба придавала мне сил и заставляла чувствовать себя увереннее — как будто она предоставляла мне защиту, которую никто и ничто не сможет преодолеть.

— Если не хочешь, чтобы все узнали о том, о чем известно только нам двоим и о чем не знают ни твои родители, ни, конечно же, Лили, то лучше начинай рассказывать.

— И ты еще говоришь, что любишь меня?

Вероника встала с дивана.

— А где здесь, ты говоришь, гардеробная?

Мы с Кэрол одновременно указали ей на комнату в глубине квартиры.

— Тебе не жарко? — спросила у меня Кэрол, стараясь говорить самым любезным тоном из своего репертуара.

— Это не имеет значения, — ответила я, снова опускаясь на диван.

Кэрол осталась стоять: это позволяло ей не сидеть со мной лицом к лицу и не смотреть мне прямо в глаза.

— Тебя удочерили. Тебе об этом никогда не говорили, чтобы ты не чувствовала себя чужой. Я узнала об этом лет десять назад. Для меня это, как ты, надеюсь, и сама понимаешь, ничего не меняло. Какая вообще разница? Удочеренная ты или нет, мы все тебя любили, и твоя мама была для тебя мамой, а бабушка — бабушкой. В трудные моменты своей жизни я всегда обращалась за помощью именно к тебе.

Я почувствовала слабость в ногах и обрадовалась тому, что не стою сейчас, а сижу. Мне впервые сказали правду о моей жизни прямо в лицо, причем услышала я ее от одной из своих близких родственниц. Выходит, меня и в самом деле удочерили. Вероника была права.

— И когда мне собирались об этом рассказать?

Кэрол пожала плечами.

— Это не имеет значения. Они, наверное, переживали по поводу того, как ты отреагируешь.

— Не имеет значения то, что я должна знать, кто я вообще такая?

— О господи! Не делай из этого трагедию. Ты получила мать, которая тебя любит, вместо той бедняжки, которая, я думаю, не сумела бы тебя должным образом вырастить и воспитать.

Гардеробная актрисы, по-видимому, не очень-то заворожила Веронику, потому что она вдруг снова появилась в комнате, где были мы с Кэрол, причем зашла туда такими шагами, что, хотя по ковровому покрытию невозможно топать, ее сапоги топали, причем довольно громко. Она остановилась прямо перед Кэрол. Я в этот момент не смогла бы подняться на ноги: казалось, руки и ноги попросту отказываются меня слушаться.

— Но это ведь еще не все, да, Кэрол? Каким образом они ее удочерили? Где? У них есть документы, подтверждающие факт удочерения?

— Я больше ничего не знаю. А еще я надеюсь, Лаура, что моя откровенность не станет причиной твоих страданий.

Я подумала, что еще как станет, но при этом я никогда не буду страдать так, как суждено страдать ей.

Я жестом показала Веронике, что мы уходим.

— Береги себя, — сказала я Кэрол, — и не делай глупостей. А если вдруг все-таки наделаешь, то мне больше не звони.

Мы спускались в лифте, и я чувствовала себя очень несчастной. Впрочем, мне не следовало жалеть Кэрол. Я должна была навсегда порвать с ней: она не заслуживала того, чтобы я с ней дружила.

Вероника не смотрела на меня и ничего не говорила — в общем, дала мне возможность побыть немного наедине с собой. Когда мы проходили мимо консьержа, он спросил, а как же насчет нашего сюрприза для Кэрол.

 

52

Вероника возвращается

Лаура была уже взрослой девушкой, и ее страдания были отнюдь не детскими. После общения с Кэрол я не стала донимать ее разговорами. Она пребывала в состоянии, похожем на транс. Кроме того, я не могла добавлять к ее страданиям свои, напоминая о том, что совсем недавно умерла мама, которая была и ее мамой. Я вообще-то собиралась надавить на актрису и заставить ее рассказать нам все, однако Лаура не дала мне возможности этого сделать, потому что была уже не в состоянии услышать что-то еще. Когда подтвердилось самое главное, а именно то, что она не является для своей матери родной дочерью, все остальные предположения наверняка показались ей вполне правдоподобными. Ее обманывали, с ней лицемерили… Все ее родственники знали о ней намного больше, чем знала о себе она сама. Трудно было даже предположить, какие мысли сейчас роились в ее голове.

Мне не хотелось приводить Лауру в наш дом такой грустной. Мне следовало попытаться отвлечь ее, помочь развеяться, и я, ничего не говоря, повела ее в клуб, где репетировал Матео. Лаура, погруженная в размышления, позволяла вести себя — чтобы не сказать тащить — по метрополитену и по улицам.

Я возвращалась к Матео, потеряв мать, но приобретя когда-то утраченную сестру. Мне подумалось, что круг замкнулся. Впрочем, это все глупости: круг никогда не замыкается.

Из помещения клуба доносилась музыка. Лаура, услышав ее, как бы очнулась и принялась оглядываться, пытаясь понять, где находится. Она таращилась на все, что нас окружало, с таким видом, как будто никогда раньше не видела ни фонарных столбов, ни домов, ни людей на улицах.

— Где мы?

Я не ответила. Среди стоящих неподалеку мотоциклов я увидела мотоцикл Матео, а это означало, что он еще не начал жить новой жизнью в доме, расположенном в сельской местности. Лаура зашла в клуб вслед за мной. Я заказала две банки пива. Одну из них я дала Лауре, и она настороженно посмотрела на банку. Лаура не пила алкогольных напитков, не ела жирного и сладкого. Уже из-за одного только подобного самопожертвования она заслуживала того, чтобы добиться больших успехов в балете. Зазвучала песня, которую написал Матео и которая была мелодичной и немножко — всего лишь немножко! — грустной. Лаура, все еще не выйдя окончательно из глубокой задумчивости, начала слегка двигать головой в такт музыке. Свет в помещении клуба был более тусклым, чем обычно, — а может, мне это всего лишь казалось. Жердь подошел и дал мне джойнт, на кончике которого осталась его слюна. Я с отвращением сделала одну затяжку и передала джойнт Лауре.

— Давай, ты ведь ничем не хуже Греты, — сказала я.

Она осторожно сделала затяжку.

— Кто она? — поинтересовался Жердь.

— Моя подруга. Ее зовут Лаура.

— Ну что, нравится? — спросил Жердь у Лауры, кивая на группу музыкантов на сцене.

Я дала им возможность поговорить. Такой человек, как Жердь, прекрасно подходил для того, чтобы вывести Лауру из оцепенения. От стойки бара за мной наблюдала Принцесска. Я решила подойти к ней.

— Снова сюда пришла? — сказала она.

— Я пришла вас поздравить. Я не смогу прийти на свадьбу.

— А мы тебя приглашали?

— Я уже сказала, что не собираюсь приходить.

Ее кожа, глаза и волосы уже не казались мне такими блестящими, как раньше. В полумраке клуба они почти не блестели.

— А это кто в меховой шубе?

Я решила ответить вопросом на вопрос:

— Ну как там ваше ранчо? Вы уже готовы к удивительной совместной жизни?

Принцесска обиженно поджала губы, решив, что я над ней насмехаюсь. Мне подумалось, что она должна была бы относиться к этому равнодушно, потому что уже добилась того, чего хотела: получила Матео вместе с его настоящим и будущим.

Пару секунд поразмыслив, Принцесска выплеснула остававшуюся в стакане кока-колу прямо мне в лицо. К счастью, колы было немного, но она все же забрызгала мне куртку. Лаура, тут же подбежав, принялась подавать мне одну бумажную салфетку за другой, чтобы я могла вытереться.

Принцесска, стоя напротив, ожидала моей реакции, мне же не хотелось на нее даже смотреть. Жердь спросил ее, почему она это сделала. Музыка стихла, и к нам подошли Матео и все те, кто ожидал, что мы с Принцесской сейчас вцепимся друг другу в волосы.

Матео поздоровался со мной, но поцеловать не решился, да и вообще выражение глаз у него было каким-то испуганным. С тех пор как я с ним познакомилась, он все чаще и чаще смотрел таким взглядом, словно ему казалось, что кто-то вот-вот собирается его убить. Сейчас, возможно, Матео пугало то, что его невеста может узнать, что мы с ним пару раз встречались.

— Я просто пришла вас поздравить, — сказала я ему. — Я не смогу прийти на свадьбу. А теперь я ухожу.

Лаура заметила на пальце Матео перстень с изображением кобры и впилась в него взглядом.

Принцесска прильнула к Матео.

— Прости ее, — сказал он мне. — Она очень нервничает из-за напряженных приготовлений к свадьбе.

Освещение стало чуть-чуть ярче, и мне показалось, что кожа на лице и на веках у Принцесски ноздреватая.

Я пошла в туалет (который правильнее было бы назвать в данном случае сортиром), чтобы вымыть лицо под краном. Пятен от кока-колы, когда они высохнут, на куртке и так не будет видно. У входа меня ждали Лаура и Жердь, уже подготовивший еще один джойнт. Мы попросили дать нам сделать пару затяжек, а потом сказали, что нам пора идти. Он проводил нас до метро.

— Матео будет жалеть о том, что собирается сделать, всю оставшуюся жизнь, — сказал Жердь, чтобы снискать расположение Лауры.

За всю не очень-то короткую дорогу домой мы с Лаурой обменялись лишь парой реплик.

— У него такой же перстень, как у тебя, — сказала Лаура, указывая взглядом на мою руку. — Это он тебе его подарил?

— Да, но уже давно.

Принцесска не могла себе даже представить, насколько я была ей благодарна и какую огромную пользу она принесла нам в этот вечер. Она стала прямо-таки ангелом-спасителем, хотя сама этого и не знала.

Теперь у Лауры появилось много другой пищи для размышлений, и выражение ее лица уже не было горестным. На тыльной стороне ладони у нее виднелись какие-то написанные шариковой ручкой цифры — наверное, телефон Жерди.

Второй парой реплик мы обменялись, когда выходили из метро.

— Зря та девушка так с тобой поступила.

— Да нет, это даже хорошо, что она поступила именно так. Я срочно нуждалась в том, чтобы кто-то плеснул мне кока-колой в лицо.

Мы тихонько засмеялись, сдерживаемые воспоминаниями об общей для нас большой трагедии.

Выйдя из метро на улицу, Лаура запахнула норковую шубу: она чувствовала себя в ней хорошо. Я подумала, что мамину шубку следует отдать ей насовсем. Я же буду всегда помнить о своей маме и без этой шубы.

В окнах нашего дома горел свет: отец и Анхель спать еще не легли.

 

53

Лаура среди цветов

Когда мы пришли в «дом цветов» — как я мысленно называла для самой себя дом Вероники, — отец, дожидаясь нас, смотрел телевизор. Навстречу нам выбежал Дон: его, видимо, все-таки решили держать в гостиной. Я до этого момента старалась вообще никак не называть Даниэля, но теперь мне предстояло общаться с ним все ближе и ближе, а потому я, поразмыслив, решила, что, раз уж никуда не деться, буду звать его по имени — Даниэль. Вероника и Даниэль, здороваясь в моем присутствии, старались не целоваться, чтобы не ставить меня в неловкое положение.

Увидев нас с Вероникой, Даниэль поднялся и подошел к нам. От него пахло пивом.

Анхель уже сообщил ему о том, что приходил Петре. Вероника — за что я ей потом была благодарна — не стала рассказывать в моем присутствии о нашем разговоре с Кэрол, потому что, если меня удочерили, вполне могло оказаться, что Даниэль и в самом деле мой отец, а для меня вдруг оказаться лицом к лицу с отцом, который одновременно является и отцом Вероники, было примерно то же, что быстренько — в течение нескольких часов — слетать за чем-нибудь на Марс. Я сказала Веронике и Даниэлю, что, если они не возражают, я прямо сейчас пойду спать.

Я сняла норковую шубу, которую, наверное, много раз надевала Бетти, и тихонько попросила у Вероники дать мне что-нибудь такое, от чего я быстрее бы заснула. Мне нужно было отдохнуть, забыться, вернуться на землю и настроиться на то, что мне теперь предстоит самостоятельно решать свои жизненные проблемы, потому что после того, как я много-много лет полностью зависела от Лили и Греты и не делала даже шага без их одобрения, я вдруг оказалась совершенно свободной и предоставленной самой себе. С другой стороны, всё, что делали Вероника и ее ближайшие родственники, они делали не ради меня, а ради самих себя. Нам всем необходимо было успокоить свою совесть и свою душу. Мне подумалось, что, наверное, единственное, чего хотят сейчас Лили и Грета, — это быть уверенными в том, что им ничего не грозит. Я сомневалась, что Кэрол расскажет им, что раскрыла мне тайну удочерения. Что они станут делать дальше? Будут продолжать меня искать? Наверное, правильно будет увидеться с ними и попросить их оставить меня в покое. Я заберу у них свои вещи, и мы распрощаемся. Ну вот, теперь я, по крайней мере, знаю, чем заняться, когда проснусь завтра утром. Я потребую от Лили и Греты, чтобы они оставили эту семью в покое и чтобы даже не думали снова присылать какого-то боснийца, который запугивает юношу, не причинившего никому вреда. Я закрыла глаза и стала думать о том, что долговязый приятель Вероники — Валентин — пригласил меня на свадьбу Матео и девушки, плеснувшей в лицо Веронике кока-колой. Я сомневалась, не будет ли это предательством по отношению к Веронике, если я туда пойду.

Когда я проснулась утром, в доме пахло кофе. Я быстро приняла душ и уложила волосы при помощи фена с диффузором: мне не хотелось заставлять Веронику ждать. Я надела ту же одежду, в которой ходила вчера, и зашла в кухню.

Даниэль и Анхель уже куда-то ушли.

— Мне нужно заработать немного денег, — сказала я Веронике, уже заканчивавшей завтрак.

Я налила себе чаю и неторопливо, без особого желания съела яблоко.

— Я вчера вечером подумала, что схожу сегодня к своим… к Лили и Грете. Мне необходимо забрать у них одежду, книги и документы. И нужно будет взять мои деньги из банка. Их немного, но я не хочу быть для вас обузой.

— Даже не вздумай этого делать! Ты что, так до сих пор и не поняла, что с тобой произошло? Ладно, тем лучше для тебя. А насчет денег не переживай — мама об этом позаботилась.

Вероника тоже вчера вечером много размышляла и сейчас заявила, что нам нужно поговорить с Анной. Анна отвозила ее мать в родильный дом «Лос-Милагрос», в котором у нее вроде бы родилась я. Вероника почему-то считала, что мне известно, где живет Анна, однако Анна всегда сама приезжала к нам домой, а к ней домой Грета, насколько я знала, никогда не ездила. Получалось, что она как бы была просто частью окружающей нас среды — как, например, облако, дерево или птица. Вероника показала мне чеки из супермаркета, которые как-то вытащила из кармана куртки Анны.

— Она, наверное, живет рядом с этим супермаркетом и покупает в нем продукты, — сказала Вероника. — Можно пойти туда и попытаться все выяснить. Она ведь ходит с собакой, а люди хорошо помнят тех, у кого есть собака.

В сложившейся сейчас ситуации Анна наверняка стала опасаться, что мы можем узнать, что она поддерживала отношения с обеими семьями, а потому Вероника сомневалась, что Анна когда-нибудь придет к ним домой снова, хотя, возможно, по-прежнему имеет виды на Даниэля (Вероника была уверена, что если бы Анна могла, то отбила бы его у Бетти.)

Этот супермаркет был маленьким и находился возле парка Ретиро, где Анна, наверное, выгуливала свою собаку. Кого же мы могли здесь о ней спросить? Нам нельзя было «светиться», потому что если бы мы стали расспрашивать человека, который затем рассказал бы Анне о том, что ею интересовались, мы могли потерять ее из виду уже навсегда. Нам казалось, мы чувствуем, что она здесь бывает. Мы представляли, как она заходит в этот супермаркет, как гуляет в парке с Гусом, как разговаривает с кем-то из встретившихся здесь соседей. Нам казалось, что мы ее видим, но не можем придумать, как «заграбастать». Это приводило нас в отчаяние. Она буквально проскальзывала у нас между пальцев. И тут мне вспомнилось, как я, работая в обувном магазине, анализировала входящих в него потенциальных покупателей. Лили научила меня не судить по внешности, а пытаться понять, насколько платежеспособен человек, по выражению его лица и по его поведению. Впрочем, она была, по-видимому, не очень хорошим наставником, потому что мне не удалось сорвать, так сказать, маску с нее самой.

Мы не стали обращаться к сотрудникам супермаркета (потому что они наверняка станут рассказывать друг другу о том, что кто-то ищет такую-то женщину, пока этот рассказ не дойдет до ушей самой Анны) и к консьержам близлежащих зданий (эти консьержи были стреляными воробьями, приученными не сообщать посторонним никаких важных сведений). Мы не стали обращаться к молодым людям, которые обычно так увлечены собой, что не замечают, что происходит вокруг. Мы не стали обращаться к служащим, которые с утра и до вечера находятся далеко за пределами своего дома. К кому мы обратились, так это к супругам-пенсионерам, которые, похоже, прожили в этом районе всю жизнь.

Эти двое старичков вышли из супермаркета и направились по улице. Шли они медленно, о чем-то разговаривая. Мужчина теребил пальцами ключи от квартиры — значит, жила эта супружеская пара где-то неподалеку. Женщина была, как и я, одета в норковую шубу, и это меня обрадовало, потому что если она увидит, что разговаривает с девушкой в похожей на ее одежде, то будет чувствовать себя немного раскованнее. Я сказала Веронике, чтобы она слегка от меня отстала и сделала вид, что разглядывает витрину или что-нибудь еще, потому что ее куртка явно не соответствовала вкусам этой пожилой женщины.

Когда эти двое уже собирались войти в подъезд своего дома, я с улыбкой подошла к ним. Круглое лицо, светлые волосы, глаза цвета неба и норковая шуба давали все гарантии того, что эта семейная пара меня выслушает и постарается помочь.

Я сказала им, что я — племянница сеньоры по имени Анна, высокой, элегантной женщины, у которой есть лохматая собака по имени Гус. Я также сказала, что прилетела утром из Нью-Йорка и, бросив чемоданы в гостинице, помчалась к ней домой, но тут выяснилось, что я потеряла точный адрес, и мне будет ужасно стыдно, если она об этом узнает.

— Эта сеньора живет через два дома дальше по улице, — сказала старушка. — Я часто вижу, как она идет выгуливать свою собаку в парке.

Старушка, судя по появившемуся на ее лице выражению, была очень рада тому, что смогла мне помочь. Работая в обувном магазине, я поняла, что в подобном случае совершенно не важно, что ты говоришь: я вполне могла бы сказать, что прилетела с Луны, и это было бы воспринято нормально, потому что никто не вслушивается во все, что произносится. Что имело в подобных случаях значение, так это тон голоса, внешность и общая манера поведения.

— Спасибо, вы спасли мне жизнь, — сказала я, когда они уже входили в подъезд.

Пройдя дальше по улице, мы остановились в нерешительности: перед нашими глазами предстал один из немногих в этом квартале одноэтажных домов, который был весьма старинным и стоил, наверное, кучу денег.

Мы позвонили во входную дверь, и я при этом приподняла воротник шубы и повернулась к камере видеодомофона спиной: Анна увидит, что кто-то пришел, но меня не узнает.

Эти уловки оказались напрасными, потому что дверь открыла служанка, одетая в розовую униформу. Далеко позади нее виднелись какие-то вечнозеленые растения, образовывавшие небольшой садик.

— Передайте хозяйке, что пришли ее племянницы, — заявили мы и поспешили зайти в дом, не давая служанке времени на то, чтобы как-то на это отреагировать.

— Пожалуйста, подождите здесь, — сказала служанка, опасаясь, по-видимому, что мы пойдем прямо за ней.

А мы именно так и поступили. Служанка начала немного нервничать.

— Я же вас просила подождать.

— Мы близкие ей люди, — возразила Вероника. — Мы знакомы с Анной всю жизнь и хотим своим внезапным приходом сделать ей сюрприз.

— Кем бы вы ни были, вы не можете входить без разрешения.

— Валите в случае чего всю вину на нас, — сказала я, расплываясь в улыбке, от которой служанка встревожилась еще больше.

Она остановилась как вкопанная и уставилась на нас пристальным взглядом.

— Не бойтесь, — сказала я. — Неужели вы думаете, что она вас за это уволит?

Служанка не тронулась с места.

— Когда она узнает, как ты с нами обращаешься, она разозлится, — сказала Вероника глухо, будто говорила откуда-то из подземелья. — Так что давай веди нас к ней!

— Думаешь, ты меня напугала? — спросила служанка.

— Она даже не собиралась этого делать, — сказала я. — Дело в том, что наш самолет вылетает через три часа, и нам нужно успеть поговорить с Анной о важном деле.

— С этого и надо было начинать.

У служанки были туфли, в каких ходят медсестры и которые не производят при ходьбе ни малейшего шума. Мы прошли, как мне показалось, метров триста среди тропических растений, таиландской мебели, кроватей с москитными сетками, диванов и огромных клеток с птицами, пока наконец не остановились перед бассейном со стеклянным ограждением, возле которого нам пришлось снять верхнюю одежду. Из бассейна вышла Анна. Служанка накинула на нее длиннющее и необычайно лохматое махровое полотенце.

Увидев нас, Анна насторожилась.

— Привет, — сказала Вероника.

Я не смогла произнести ни слова. Анна, видимо, тоже: она принялась молча вытирать волосы краем своего огромного полотенца.

— Простите меня, — сказала служанка. — Я им говорила, что заходить нельзя. Вы их знаете?

— Спасибо, Асун. Принеси нам чай.

Анна обернулась полотенцем и села на диван.

— А где Гус? — спросила Вероника.

Анна не ответила: она, видимо, напряженно размышляла, как выпутаться из сложившейся ситуации.

— Итак, давайте разбираться, — сказала Вероника агрессивным тоном. — Двенадцатого июля семьдесят пятого года ты отвезла мою маму в родильный дом «Лос-Милагрос». Что произошло с родившейся девочкой?

Я, чтобы оставаться спокойной, изо всех сил старалась дышать медленно и глубоко.

— Тебе это известно: она умерла во время родов.

— Если она умерла во время родов, то как получилось так, что сейчас она находится здесь? — спросила Вероника, указывая на меня.

— Не болтай глупостей! — воскликнула Анна. — Бетти замучила себя этой нелепой идеей, и ты идешь по ее пути.

— Мы сделали медицинскую экспертизу, и ее результаты показали, что я — сестра Вероники, — сказала я, вонзая, чтобы сохранять спокойствие, ногти в ладони, как делала, когда проходила конкурсные отборы балерин.

Анна с удивленным видом уставилась на меня. Примерно такое же удивленное выражение появилось и на лице Вероники — но лишь на секунду, не больше. Потом она сказала:

— А еще — как тебе, возможно, уже известно — мы забрали из роддома журнал регистрации новорожденных, и в тот день и в то же время, когда родилась Лаура, в нем сделана только одна запись, а именно запись о том, что во время родов умерла девочка, которая не может быть никем другим, кроме как дочерью твоей подруги Бетти.

— Вы, похоже, постепенно сходите с ума.

— Нет, у нас имеются настоящие доказательства, — возразила Вероника.

Анна хотела что-то сказать, но Вероника ей этого сделать не дала.

— Кое-кто рассказал нам, что ты причастна — очень даже причастна! — к незаконному удочерению Лауры. Сколько тебе заплатили?

— Уходите из моего дома!

— Знаешь, кто нам об этом рассказал?

Анна смотрела на нас и испуганным, и испытывающим взглядом одновременно.

— Кэрол, — сказала Вероника. — Кэрол сказала, что это ты провернула дельце: забрала родившуюся девочку у моей мамы и отдала ее Грете. И то, что Кэрол рассказала нам, она вполне может рассказать полицейским и судье.

Вдруг неожиданно для всех троих рядом с нами появилась служанка, ходившая благодаря своей обуви абсолютно неслышно. Она принесла на подносе и поставила на стол из древесины тика чайник с марокканским чаем и чашки с блюдцами и ложечками.

— Пожалуйста, Асун, оставь нас одних, — сказала Анна, увидев, что служанка собралась разливать чай по чашкам. Когда Асун ушла, она сказала нам с Вероникой: — Вы не сможете ничего доказать. Это всего лишь слово Кэрол против моего слова.

— Записи в журнале регистрации новорожденных не соответствуют данным, имеющимся в службе записи актов гражданского состояния. Нигде нет могилы девочки, которая фигурирует в документах как умершая. Ты единственный человек, который находился рядом с моей мамой во время родов. Кроме того, заявление Кэрол. Если бы мама не умерла, мы никогда бы не докопались до правды, потому что она никогда бы не заподозрила ни в чем тебя.

Анна покачала головой из стороны в сторону, взяла сигарету, зажгла ее и сделала такую глубокую затяжку, что дым, наверное, дошел аж до самых ступней. Я почувствовала себя спокойнее — как будто тоже затянулась сигаретой. Мне подумалось, что мне придает силы присутствие здесь Вероники, ее поддержка и то презрение, с каким она смотрит на Анну.

— Пути назад уже нет, — сказала я. — Нанесенного ущерба не возместить, и мне хватит и того, что я узнаю, что произошло и каким образом меня передали из одной семьи в другую.

— Я ничего не знаю. Я оставила твою мать там, в роддоме, и уехала.

— Ты поехала к Грете, новой матери Лауры.

Вероника тоже закурила и присела рядом с Анной.

— Тебе был известен каждый шаг, который делала мама, когда искала Лауру. Ты сообщала обо всех ее действиях Грете и Лили. Ты никогда не вызывала у меня никакой симпатии. А еще знаешь что? Ты не нравишься моему отцу и никогда не сможешь ему понравиться. Он никогда не говорил о тебе ничего хорошего.

— Не надо так, Вероника, — сказала я. — Возможно, она тут ни при чем и виновата акушерка, которая принимала роды. — Я посмотрела на Анну. — А как звали акушерку? Мы оставим тебя в покое, если это кто-то из сотрудников родильного дома передал меня женщине, не являющейся моей матерью, и сделал ложную запись в журнале регистрации новорожденных.

— Да, — сказала Вероника, — если виновата она — значит, виновата она. Завтра мы обратимся в полицию.

Раздался лай Гуса. Пес учуял нас еще от входа и, подбежав, принялся прыгать и ставить лапы нам на плечи, давя всем своим грузным телом. Мне припомнились времена, когда я была маленькой и на Рождество к нам домой приходили ужинать Альберто I, Альберто II, Кэрол со своими родителями и бедняжка Саграрио (теперь-то я понимала, почему она так странно на меня смотрела и так странно со мной разговаривала). Мне припомнилось, какой счастливой я была оттого, что у нас в доме собралось так много людей, так весело и шумно. Гус раньше встречался со мной и с Вероникой раздельно, в разных домах и разных семьях, однако для него это не имело никакого значения. У Гуса были совсем другие приоритеты.

Анна вдруг резко поправила на себе полотенце и поспешно пошла в сторону входа в этот храм благополучия. Как же ей здесь хорошо жилось! Все вокруг было кремового цвета… Она, похоже, хотела помешать кому-то войти, но не успела: в дверях появилась девушка примерно одного с Вероникой возраста. Глаза у этой девушки были миндалевидными и черными, как смоль, волосы — тоже очень темными, кожа — смуглой, губы — с фиолетовым оттенком… Ей не хватало лишь круглого пятнышка на лбу, чтобы быть полностью похожей на индуску. В одной руке она держала книги, а в другой — котенка. Кремовый цвет окружающего интерьера подчеркивал смуглость ее кожи. Я никогда в жизни не видела такой красивой девушки. Мы с Вероникой в течение нескольких секунд таращились на нее с разинутыми ртами. Выражение лица Анны стало очень напряженным.

— Привет, мама, — сказала девушка, кладя книги на стол из тика и целуя Анну в щеку. — Посмотри, какое чудо я нашла на улице.

Потом девушка повернулась к нам с Вероникой — невинная, чистая, добродетельная, обворожительная.

— Привет, — сказала она, — меня зовут Сара.

Мы с Вероникой тоже назвали свои имена.

— Это дочери моих подруг, — сказала Анна.

Сара сняла штаны, футболку, бюстгальтер и трусики и — обнаженная — погрузилась в бассейн.

— Не знала, что у тебя есть дочь, — сказала Вероника. — А ты об этом знала, Лаура?

Я отрицательно покачала головой.

— Ее отец — тот самый таиландский любовник, о котором ты рассказывала моей маме, чтобы ее развлечь? — спросила Вероника.

— Не впутывайте Сару во все это. Она ни в чем не виновата.

— А вот ты еще как виновата! — сказала Вероника, повышая голос.

У Сары было идеальное тело — такое же идеальное, как дом и маленький мир Анны.

— Подождите меня в ресторане на углу. Я приду туда, как только переоденусь.

Ну, это она размечталась: после всех тех усилий, которые нам пришлось приложить, чтобы ее разыскать, мы отнюдь не собирались просто взять и уйти из этого ее храма.

— Мы подождем тебя здесь, — сказала я, подражая сердитому голосу Вероники.

Анна посмотрела на дочь, плескающуюся в бассейне, и, по-видимому, задумалась над тем, уйти ей или остаться. Других вариантов у нее сейчас не было. Вероника подошла ближе и так пристально посмотрела на Анну, как будто хотела пронзить ее взглядом.

— И скажи Лили, чтобы больше не присылала в мой дом боснийца. Мой дом для меня священен. Он для меня гораздо более священный, чем для тебя — твоя дочь. Понятно?

 

54

Вероника и ненависть

Когда я разговаривала с Анной, у меня скрежетали зубы — так, будто во рту у меня земля. А еще я прилагала огромные усилия к тому, чтобы не выйти из себя и не ударить ее побольнее. Меня так и подмывало с размаха впечатать подошву сапога в ее живот, прикрытый белым махровым полотенцем. Я убила бы ее, не чувствуя ни малейших угрызений совести. Я убила бы ее, закопала бы где-нибудь труп и не чувствовала бы за собой никакой вины, потому что продолжала бы ее ненавидеть. Я еще никогда и ни к одному человеку не испытывала такой безграничной ненависти и такого огромного презрения. Анне удалось пробудить во мне настоящее чудовище, и я отныне знала, что могу разбушеваться и совершить что-то ужасное. Я ощутила в себе ранее неведомую силу, которая наполняла меня всю, от головы до ступней, напрочь лишала чувства страха и делала неудержимой. Начиная с этого момента, если я когда-нибудь захочу преодолеть какие-то препятствия, победить себя и почувствовать силу одолеть других, мне придется заставить себя воспылать ненавистью. Это был самый короткий путь к успеху. Теперь я понимала, почему во время войн некоторые люди могли проявлять чудеса храбрости. Их толкала вперед ненависть. Ненависть мгновенно подавляет в человеке все его слабости. Почему существовали люди, которые убивали других и относились к этому спокойно? Потому что ими руководила ненависть. Теперь Анна была бессильной по отношению ко мне, потому что я ее ненавидела. Я ненавидела ее любимые цвета — кремовый и бежевый. Я ненавидела извилистые линии этого дома, ненавидела простор его помещений, ненавидела стоящую в нем мебель в этническом стиле, ненавидела царящую здесь идеальную чистоту. Анна стояла напротив меня с полотенцем, обернутым вокруг ее идеального тела. У нее хватило хладнокровия для того, чтобы, повернувшись к столику, налить себе чаю и начать его пить. Мы с Лаурой к своим чашкам даже не притронулись. Дочь Анны, ставшая для нас с Лаурой сегодня самым большим сюрпризом, была счастливой — гораздо более счастливой, чем я и Лаура. Я не испытывала к ней ненависти, но и симпатии тоже не испытывала — я относилась к ней равнодушно. Книги, которые она положила на стол, были учебниками для первокурсников, обучающихся на факультете туризма.

Выйдя из бассейна, она вытерлась, оделась и предложила нам перекусить вместе с ней и ее мамой. Она сказала, что им очень нравится, когда к ним приходят гости. Анна, необычайно быстро облачившись в одежду традиционных для нее бежевых тонов, сказала дочери, чтобы та не настаивала. «В другой раз, — сказала она, — потому что сейчас нам необходимо разобраться кое с какими делами». Она преподнесла дочери все так, как будто мы с Лаурой выполняем для нее какую-то работу, а не выясняем отношения.

По мере того как время текло минута за минутой, я начинала читать Анну как открытую книгу. Ей удалось устроить себе шикарную жизнь за счет таких людей, как мы. Лили и Грета купили у нее Лауру. Судя по образу жизни, который вела Анна, такого рода торговля была делом весьма прибыльным.

Я сказала об этом, когда мы уже сидели в кафетерии, официанты которого едва ли не кланялись Анне в ноги.

— Отдай фотографию Лауры, которую ты вытащила из портфеля из крокодиловой кожи в тот вечер, когда была у нас дома одна, — сказала я.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Нет, ты об этом знаешь. И я об этом знаю. Ты совершила по отношению к нам гнуснейшие поступки. Ты сядешь в тюрьму.

— С какой стати? У вас нет ничего, кроме подозрений. Ничего, кроме подозрений, предположений и сомнений, вызванных вашей личной трагедией.

— Ты сядешь в тюрьму, потому что я так хочу.

— Ты сошла с ума! Да, ты сумасшедшая. И поэтому болтаешь всякую чушь.

— Не смей говорить такое! — вмешалась Лаура. Ее лицо покраснело — то ли от гнева, то ли от стыда. — Бетти не была сумасшедшей, и мы с Вероникой тоже не сумасшедшие — ни она, ни я. Можешь пойти и сказать доктору Монтальво, что мы придем с ним поговорить. Будет интересно узнать, что за дерьмо он заставлял меня принимать в доме Лили.

— Время у нас не резиновое, дорогая Анна, и если ты сейчас же не расскажешь нам то, что мы хотим узнать, мы вернемся в твой дом и поболтаем с Сарой.

— Она вам не поверит.

— Это не имеет значения. Мы растрезвоним об этой истории, о ней узнают все. Кто-то поверит, что это правда, кто-то нет. Но ты вполне можешь представить, что тебя ждет!

Анна посмотрела направо, потом налево, словно собираясь с мыслями, и сложила свои изящные руки под подбородком.

— Я не имею к этому никакого отношения. Я привезла туда Бетти — вот и всё. Лишь потом я узнала, что акушерка — некая сестра Ребекка — была нечистой на руку.

— Быть нечистой на руку — это значит сказать матери, что ее ребенок умер, а затем продать его? — спросила Лаура.

Мне подумалось, что теперь она уже точно не захочет вернуться в дом Лили и снова работать в ее магазине.

— Такая формулировка звучит не… — начала было Анна.

— Не очень хорошо, да? — перебила ее я. — Формулируй, как хочешь, но мне кажется, что тебе не стоит выгораживать своих друзей, потому что уж они-то обвинят во всем тебя — как, например, это сделала Кэрол.

 

55

Лаура чувствует себя неловко

Когда мы пришли домой после нелегкого разговора с Анной — ставшего еще одним подтверждением того, что мы не сумасшедшие, — меня ждало записанное на автоответчик сообщение от парня, с которым я познакомилась в молодежном клубе, которого Вероника называла Жердью и которого в действительности звали Валентин. Это напомнило мне о том, что я уже больше месяца не общалась с Паскуалем по телефону и что с каждым днем мне все меньше и меньше хочется рассказать ему обо всем, что происходит со мной в последнее время, — главным образом потому, что он наверняка поначалу бы мне не поверил. Он считал, что раз уж работает в лаборатории со всякими там пробирками, то ему просто необходимо сомневаться во всем, что кажется хоть немножечко странным. Я раньше всегда восхищалась его жизнью в Париже, его работой в знаменитом институте, его блестящим будущим и очень гордилась тем, что он обратил свой взор на меня. Однако теперь реалии заключались в том, что я даже не вспоминала о нем в течение уже многих дней и даже недель — а особенно с тех пор, как увлеклась своей собственной жизнью. Никогда раньше я не имела такого большого значения для себя самой: я стала для себя важнее, чем Паскуаль, чем Лили, чем Грета и даже чем вся вселенная. Я узнала, что мама, которая, как я думала, родила меня на свет, на самом деле меня не рожала. Моя бабушка, как выяснилось, не была моей бабушкой, а магазин, который мне вроде бы предстояло получить по наследству, уже никогда не будет моим. Всего того, что, как мне казалось, у меня было, в действительности у меня не было. Моя двоюродная сестра Кэрол не была моей двоюродной сестрой, да и Альберто I с Альберто II не были моими родственниками. Анна не была тем, кем я ее считала. Я теперь могла быть уверенной только в себе самой и в том, что я умею что-то делать: умею танцевать, умею давать уроки балета, умею заниматься продажами. Открывшаяся мне правда уничтожила мой маленький мир, но отнюдь не меня саму. Мне уже не нужно было угождать Лили, и единственное, что мне теперь необходимо было знать, — это то, что хочу делать я сама.

Валентин — новый персонаж, появившийся в моей новой жизни, — попросил меня пойти с ним на свадьбу Матео, однако если бы я туда пошла, то тем самым предала бы Веронику — человека, который волею судьбы вел меня по темной пещере, в которую я по собственной воле никогда бы не зашла. Веронике довелось выполнить тяжкую работу по вытаскиванию меня из моей прежней жизни, а это было намного труднее, чем, скажем, вытащить кого-нибудь из глубокого, темного колодца или из пылающего дома. Она рисковала тем, что может ошибиться или что я стану ненавидеть ее за то, что она лишила меня обеспеченного будущего, заботящихся обо мне людей, денег, крыши над головой и прошлого, в которое я верила. Она сделала это не ради меня — она сделала это, чтобы как-то компенсировать своей матери те неприятные моменты, которые ей пришлось пережить из-за того, что она утратила свою первую дочь. Но как бы там ни было, Вероника была единственным человеком, которого я могла уважать, и поэтому решила сказать Валентину, чтобы он на меня не рассчитывал. Однако Вероника стала уговаривать меня пойти на эту свадьбу. Она сказала, что Матео может устроить очень интересную свадьбу, на которой мне понравится, и что она сама, пока я буду на свадьбе, сходит к нескольким своим клиенткам. Еще она сказала, что я слишком вежливая и тактичная и что мне пора начинать вести себя более грубо и напористо, а иначе на меня, как она выразилась, все будут мочиться и испражняться. Я была уверена, что она говорила так, чтобы разозлить меня и чтобы в результате этого мне не было ее жалко. Она сказала, что мне нужно отучиться стараться всем угодить, потому что далеко не все этого заслуживают.

Я была на два года ее старше, но она выглядела более взрослой, чем я. Тем не менее горького жизненного опыта было больше все же у меня: именно меня украли сразу после рождения, меня продали чужим людям, меня до недавнего времени обманывали.

Я надела зеленое бархатное платье Бетти, которое Вероника хранила вместе с другой ее одеждой, а поскольку оно было широковато для меня, то я стянула его на талии поясом. Затем я надела черные чулки Вероники и самые презентабельные из ее сапог. Я собрала волосы на затылке в хвост, надела норковую шубу, сделала макияж и накрасила губы не очень яркой карминной помадой «Ив Сен-Лоран», которая напомнила мне о губных помадах, которые дарила Анна.

Церемония бракосочетания проходила в церквушке, расположенной неподалеку от дома, в котором Матео и его невеста собирались жить и который находился в пятидесяти километрах от Мадрида. Невеста выглядела замечательно, но я подумала, что не стану рассказывать об этом Веронике. Я скажу ей, что Валентин в течение всей свадьбы отвлекал меня болтовней и поэтому я никого и ничего толком не разглядела. Хотя поначалу Вероника меня ни о чем расспрашивать и не будет, поскольку уверена, что Матео ей уже безразличен, но затем любопытство ее одолеет, и она наверняка в конце концов сама заговорит о свадьбе.

Свадебный банкет проходил в доме, в котором собирались жить молодожены. Там имелись тракторы, куры, огород и красивый конь, бегавший по огороженному участку. Дети Матео и его новоиспеченной жены наверняка будут чувствовать себя здесь невероятно счастливыми. После банкета Матео и его товарищи-музыканты устроили концерт, а мы с Валентином пошли прогуляться по полю и посмотреть на небо. Мы с ним абсолютно не разбирались в созвездиях и смогли найти лишь Большую и Малую Медведицу. Воздух был таким чистым, что у меня быстрее забилось сердце. Как же мне повезло, что довелось оказаться сейчас здесь, под молодой луной! Мы с Валентином поцеловались долгим поцелуем, после которого все стало каким-то другим. Начиная с этого момента он вошел в мою жизнь.

Я вернулась со свадьбы примерно в полдень следующего дня. Дом, в котором я жила раньше и в котором до сих пор находились мои вещи, с каждым днем казался мне все более и более далеким и чужим, а дом, в котором я жила сейчас, — все более близким и родным. Когда я вошла в него, Анхель делал себе бутерброд. Дон с радостным лаем бросился ко мне. Анхель не знал, где Вероника.

— Наверное, обходит своих клиенток, — сказал он.

Потом он с задумчивым видом уставился на меня. Я не могла скрыть, насколько довольна, и поэтому время от времени мысленно напоминала себе о своей трагедии и пыталась сконцентрироваться на мыслях о своем настоящем. Мне следовало бы поесть, но я не была голодна. Я, наверное, впервые за все время общения с Анхелем улыбнулась ему.

— Меня радует, что настроение у тебя уже получше, — сказал он.

Даниэль раньше возил Анхеля в школу на такси, но сейчас ему приходилось уезжать на работу раньше, и Анхель оказался предоставленным самому себе. Поэтому я вызвалась проводить его в школу, а заодно и погулять с Доном, и после уроков, если он не будет возражать, проводить его из школы домой. Мне хотелось заботиться об этой семье, чтобы с ними не произошло ничего плохого.

Я чувствовала себя ответственной за Анхеля. Он не должен был расплачиваться за эгоизм других людей. Он не был виновен в том, что произошло со мной, — как, впрочем, не была в этом виновата и я сама.

Анхель пошел рядом, подстраиваясь под мою походку. Одежда болталась на нем и выглядела размера на три-четыре больше, чем нужно, как будто ему постоянно покупали вещи на вырост.

Проводив Анхеля и вернувшись домой, я открыла входную дверь и сразу почувствовала какую-то неловкость. Я впервые находилась совершенно одна в этом доме — доме, который мог быть моим родным еще с детства. Дон отказывался заходить в дом, ему хотелось еще побегать на улице, но в конце концов он сдался и, улегшись на своем одеяле и положив морду на лапу, с обиженным видом уставился на меня. Чего он хотел, так это играть, резвиться в свое удовольствие, делать то, что нравится, и быть счастливым. Я раньше тоже была, вне всякого сомнения, такой же, как Дон. Даже под недреманным оком Лили я бегала, играла и представляла себе, что нахожусь в каком-то совсем другом месте.

Поскольку мне стало неловко внутри этого дома, я решила не заходить в жилые комнаты. Бетти смотрела на меня с портрета, Дон — со своего одеяла. Я решила навести порядок в кухне и вытереть пыль в гостиной, но первым делом попыталась удалить с поверхности стола из красного дерева круг, оставленный стаканом. Эти мои действия наверняка понравились бы Бетти. А еще я — хотя мне и не следовало этого делать — открыла холодильник и положила в миску Дона спагетти, оставшиеся от вчерашнего ужина. В этом доме чаще всего ели спагетти с помидорами, а для балерины такая еда — самая настоящая отрава.

Когда я начала делать упражнения на растяжку мышц, зазвонил телефон. Это звонила Вероника: ей нужно было мне кое-что рассказать, и она ждала меня на вокзале Аточа.

Дон, увидев, что я одеваюсь, навострил уши. Я уже не могла пойти встречать Анхеля из школы.

 

56

Вероника и сестра Ребекка

Сестра Ребекка была уже пенсионеркой и жила в католическом монастыре в Гвадалахаре, поэтому я села на пригородный поезд и задремала, размышляя о маме и о том, какой подлой была по отношению к ней жизнь и как мало возможностей она ей дала. Поэтому я буду относиться к жизни соответствующим образом.

Монастырь был модернизирован внутри: в нем установили батареи отопления и пандусы для инвалидных кресел на колесах. В самом центре монастыря находился внутренний дворик с множеством различных растений и фонтаном. Здесь, наверное, было неплохо. Чтобы добиться расположения со стороны сестры Ребекки, я сослалась на директрису школы, в которой когда-то училась Лаура, — сестру Эсперансу. Я сказала, что она все еще заведует школой и прислала меня передать ей, сестре Ребекке, привет.

— Она все еще работает? Что за женщина! Она неизменно на службе людям.

У сестры Ребекки был суровый взгляд, суровый голос и суровый подбородок, а выражение ее лица свидетельствовало о том, что она много страдала и заставляла много страдать других людей. У нее были умные глаза, окруженные многочисленными морщинками. Она, наверное, знала абсолютно все о том, как была похищена Лаура. Для нее, конечно, стало приятным сюрпризом то, что за стенами монастыря кто-то еще помнит о ней и переживает за нее, но она вряд ли поверила этому на все сто процентов. Она устроилась на стуле в залитой солнечными лучами галерее, где стояли в больших горшках растения и сидели другие старушки. Юная монахиня, которая отвела меня к сестре Ребекке, рассказала, что ноги ее уже не слушаются, но голова работает очень хорошо.

Сестра Ребекка спросила, как меня зовут. Я присела на корточки рядом с ней с почтительным и смиренным выражением лица и ответила:

— Вероника.

Она спросила, сколько мне лет.

— Семнадцать, — ответила я.

Следующий ее вопрос был о том, как у сестры Эсперансы обстоят дела с печенью.

Я сказала, что если даже сестра Эсперанса и чувствует себя плохо, она этого не показывает, потому что проводит весь день на ногах. Про себя же я подумала, что следовало взять на эту встречу Лауру, потому что она дала бы правильные ответы на все подобные вопросы. С другой стороны, если бы мы пришли вдвоем, это, возможно, заставило бы сестру Ребекку насторожиться.

Она посмотрела на меня, прищурив и без того маленькие глаза, — как будто благодаря этому могла прочесть мои мысли.

— Поговаривают, что у нее в школе возникли какие-то финансовые проблемы.

— Религиозным организациям все труднее и труднее удерживаться на плаву, — сказала я, стараясь не говорить ничего конкретного.

Моя собеседница с досадой вздохнула.

— Мы не знаем, куда катимся. Скажи сестре Эсперансе, что я тоже часто о ней вспоминаю и провожу почти все время одна. Но я не жалуюсь, потому что Господь знает, что делает.

Сестра Ребекка снова уставилась на меня пристальным взглядом и сложила руки на своем монашеском одеянии. Одна рука слегка дрожала.

— Возьми вон там стул.

Я сходила за стулом. Она не сводила с меня взгляда. Я сняла куртку и поправила штаны так, чтобы они были поверх сапог. В таком виде, казалось мне, я буду внушать этой монашке больше доверия.

— Почему она прислала именно тебя? — спросила сестра Ребекка, когда я уселась.

— Я время от времени выполняю ее поручения — особенно с тех пор, как поступила в университет.

— А-а, тебе нужны деньги.

Я утвердительно кивнула.

— Сестру Эсперансу гораздо больше печени беспокоит ее племянник, — сказала я.

Глаза сестры Ребекки забегали: она, видимо, пыталась вспомнить, что у сестры Эсперансы за племянник. Затем она выжидательно уставилась на меня. Мне подумалось, что теперь я беседую уже не с наивной старушкой, греющейся на солнышке, и нужно быть очень осторожной, чтобы не допустить какой-нибудь оплошности.

— Дело в том, что он женат на замечательной девушке, но у них не может быть детей.

— А-а… — сказала сестра Ребекка таким тоном, как будто ей вдруг стало понятно, зачем я к ней пришла. — И она сказала тебе, что нужно обратиться ко мне?

— Она не знает, что делать. Ее племяннику и его жене придется ждать годы, прежде чем они выполнят все формальности по усыновлению какого-нибудь малыша.

— Жаль. Дети — это благословение Божье. У тебя есть жених?

— Был, но в конце концов женился на другой. Она забеременела.

Поскольку это было правдой, у меня задрожал голос, а на последнем слове я вообще запнулась. Сестра Ребекка подняла руку и положила ее на мою. Ее ладонь была довольно прохладной, но я предпочла бы, чтобы она была горячей.

— У тебя появятся другие женихи, не переживай. Мне хотелось бы встать и пройтись по галерее.

Я помогла ей подняться на ноги, и мы начали очень медленно прогуливаться. Сестра Ребекка была ниже меня ростом и не отличалась дородностью. Я подумала, что, если она сейчас начнет падать, я сумею помочь ей удержаться на ногах. Идти с такой черепашьей скоростью было занятием не из приятных, но я рассчитывала извлечь из этой «прогулки» пользу. Сестра Ребекка использовала в своих целях меня, а я намеревалась использовать в своих целях ее.

Она сказала тихим голосом:

— Сестра Аделина — очень добрая, но ленивая. Она погуляет со мной пять минут и говорит, что ей нужно заниматься какими-то другими делами.

Я решила, что лучше воздержаться от комментариев.

Мы гуляли показавшуюся мне бесконечно долгой четверть часа. Сестра Ребекка рассказывала мне об обитателях этого монастыря, которых я не знала, и о былых временах, когда никто не отлынивал от работы.

— А как вам работалось в родильном доме? Сестра Эсперанса говорила, что вы когда-то были акушеркой.

— Очень многие детишки родились на свет с моей помощью. У меня была легкая рука: никто не рождался посиневшим, никто не задыхался оттого, что шею обвила пуповина.

— Именно так мне и говорила сестра Эсперанса.

Я наконец подвела сестру Ребекку к стулу, и мы остановились, погрузившись в молчание на несколько минут, в течение которых она, похоже, о чем-то напряженно размышляла.

— Как зовут ее племянника?

— По-моему, Габриэль. Она называет его Габи.

— А его жену?

— София. Софи.

— Где они работают? Как живут? — спросила сестра Ребекка, резко опускаясь на стул.

Я схватила ее за руку на случай, если она вдруг не удержится на стуле.

— Сестра Эсперанса говорила мне, что у этого парня большое будущее. Она, похоже, им гордится. У него очень хорошая должность в транснациональной корпорации. Его жена дает частные уроки, обучает иностранным языкам. У них очень красивый дом, и любой ребенок был бы с ними счастлив.

— А где находится их дом?

— Не знаю. Она мне этого не говорила.

— Сестре Эсперансе нужно будет поговорить непосредственно со мной. Мы с ней уже давненько не виделись.

— Она предпочитает, чтобы вы поговорили со мной, а после уже она приедет к вам сама. Не знают, подходит ли это вам.

— Ситуация изменилась, я теперь уже пенсионерка, но знаю кое-кого, кто, возможно, сможет им помочь. Проводи меня в комнату.

Мы потратили едва ли не полчаса на то, чтобы преодолеть расстояние в каких-нибудь три десятка метров. Попавшаяся нам навстречу сестра Аделина, юная монахиня, поприветствовала нас взмахом руки: она явно была довольна тем, что вместо нее с этой старушкой вожусь я.

Зайдя в свою комнату, сестра Ребекка села на кровать, стоявшую возле окна. Из этого окна была видна залитая солнечными лучами галерея, по которой мы с ней гуляли. Ближе к двери у стены стояла еще одна кровать.

— Открой вон тот ящик, — сказала она, указывая на комод, — и достань из него записную книжку и шариковую ручку.

Я сделала то, о чем она попросила.

Сестра Ребекка вырвала из записной книжки лист бумаги и дрожащей рукой написала на нем имя и номер телефона. У нее на это незатейливое действие ушло, как мне показалось, лет сто, не меньше. Старость — это, конечно же, ужасно. Но не менее ужасным является и младенчество, когда маленький человечек на все сто процентов зависит от поступков взрослых людей.

— Ей всего лишь нужно сказать, что она звонит от моего имени и что мне хотелось бы, чтобы эта супружеская пара смогла стать счастливой.

Я сказала монахине, что позвоню сама, потому что сестра Эсперанса предпочитает в это не ввязываться.

— Но ведь она приедет ко мне? — спросила монахиня.

— Конечно.

— Спроси, какие условия. Если у тебя возникнут какие-то сомнения, приходи ко мне.

— Но как они это сделают?

— Шаг за шагом. Один человек выведет вас на второго, второй — на третьего, и в конце концов все будет хорошо. Не переживай.

— Я скоро приду вас навестить, сестра Ребекка. Мне нужно многое у вас узнать. А это я положу на место, — сказала я, беря записную книжку и шариковую ручку.

Шариковую ручку я и в самом деле положила в ящик, а вот записную книжку незаметно засунула за пояс штанов — так, чтобы ее не было видно. Потом я взяла свои вещи и направилась к двери. Там я остановилась и взглянула на монахиню. Ее ступни не доставали до пола. Ладони она сложила вместе — одну на другую.

— Если увидишь сестру Аделину, скажи ей, что мне нужно в туалет.

«До свидания! До свидания!» — говорила я сестре Аделине и другим монахиням, попавшимся навстречу, когда я шла к выходу. Покинув монастырь, я надела куртку, заправила штаны в сапоги, вытащила записную книжку сестры Ребекки и взглянула на имя, написанное на листке бумаги. Когда я прочла его, у меня от волнения едва не закружилась голова. На листке было написано: «Анна Кавадас». А ниже был указан номер телефона. Анна, у которой есть собака; Анна, дочь которой похожа на индуску; Анна, в доме у которой бассейн; Анна, у которой любовник таиландец; Анна, у которой везде много друзей…

Мне очень хотелось полистать записную книжку монахини: в ней, наверное, можно найти много интересного. А еще мне не терпелось рассказать обо всем Лауре, поэтому я при первой же возможности позвонила домой и, когда Лаура взяла трубку, сказала, что жду ее на вокзале Аточа.

 

57

Лаура, выпей со мной

Мне не пришлось ни врать, ни отмалчиваться в разговоре с Вероникой, пытаясь не рассказывать ей о своих отношениях с Валентином, о подробностях замечательной свадьбы Матео, о красоте невесты и о доме, возле которого на огороженном участке бегал конь. Вероника, когда я ее увидела, была очень взволнована. Мы встретились с ней у входа в вокзал. Спросив как бы между прочим, как мои дела, она сказала, что только что разговаривала с сестрой Ребеккой — акушеркой, которая, возможно, помогала мне рождаться на белый свет и затем передала меня Грете и Лили. Поскольку эта престарелая монахиня еще вроде бы не впала в старческое слабоумие, Вероника решила попытаться выудить у нее кое-какую информацию и наврала про семейную пару, у которой не может быть детей, но которая хочет завести ребенка, и тогда монахиня клюнула на это и дала ей контакты женщины по имени Анна. Эта подруга Греты и подруга матери Вероники была посредником между Гретой и сестрой Ребеккой.

— Мы попали в самую точку, — сказала Вероника. — Это бизнес, в котором есть покупатели, продавцы, посредники, консультанты и еще черт знает кто. Мне искренне жаль, что жертвой всего этого когда-то стала и ты.

Мне было непонятно, почему она говорила таким торжествующим тоном, ведь для меня все это являлось лишь подтверждением того, что моя жизнь пошла наперекосяк.

— Мне хотелось бы жить нормальной жизнью. Валентин предложил мне встречаться с ним.

Вероника прищурилась, пытаясь вникнуть в смысл моих слов, и, видимо, поняла, что на свадьбе Матео я провела весь вечер с Валентином — или, как она его называла, Жердью — и что я не ценю должным образом ее усилий и того, что ей удалось узнать.

— Здесь пахнет очень скандальными разоблачениями, которые имеют отношение не только к тебе, понимаешь?

— Да, но я хочу стать такой, как все остальные, и больше не быть бедненькой девочкой, окруженной ложью. Я больше так не могу!

Вероника с силой сжала зубы — не в метафорическом смысле, а в самом что ни на есть прямом. Ее глаза заблестели от подступивших слез. Казалось, она вот-вот начнет или плакать, или кричать, или драться с первым попавшимся. Веронике нужно было что-то сделать, и она достала из кармана куртки сплющенную пачку сигарет. Ей пришлось распрямить измявшуюся сигарету, чтобы можно было ее зажечь. Она прикурила от зажигалки «Зиппо», от которой исходил легкий успокаивающий запах бензина. Она несколько раз щелкнула зажигалкой. Дым сигареты прикрыл ее лицо, словно прозрачная вуаль, и через эту вуаль ее глаза стали казаться очень большими и расплывчатыми.

— Чем быстрее мы закончим, тем быстрее ты сможешь продолжать жить своей собственной жизнью, а я — своей, — сказала Вероника.

— Ты имеешь в виду, начать жить моей собственной жизнью.

Мы остановились, чтобы Вероника смогла вытащить из рюкзака сильно потертую записную книжку.

— Вот настоящая ценность.

Я протянула руку, чтобы взять эту записную книжку, но Вероника отвела мою руку в сторону.

— Я еще сама ее не открывала. Я забрала ее у сестры Ребекки.

Мы уставились на эту записную книжку, как будто она и в самом деле представляла собой нечто весьма ценное.

Потом мы зашли в бар, где все было сделано из алюминия и стекла, и Вероника заказала два бокала вина «Риоха».

— Мне не хочется пить одной, — сказала она.

Мы чокнулись бокалами, не уточняя, за что пьем, и открыли записную книжку. Записи в ней были сделаны необычными кругленькими и маленькими буквами. Разглядеть эти буквы было нелегко, но постепенно глаза привыкли, и мы стали читать без каких-либо затруднений. Из всех фигурирующих в записной книжке имен, которые соединяли друг с другом стрелки с какими-то непонятными символами, нам были знакомы лишь несколько: Анна, доктор Монтальво, Лили и Грета, от которых тянулась стрелка к Бетти. Еще наше внимание привлекли имена некоторых врачей, от которых тянулись стрелки к родильному дому «Лос-Милагрос». Рядом со многими именами — как, например, рядом с «Бетти» — имелись очень маленькие, можно сказать, микроскопические циферки. Что они, интересно, означали? Мы сдвинули стулья, чтобы смотреть вместе, и если одна из нас замечала что-то интересное, то тут же показывала другой. Вероника очень быстро расправилась со своим бокалом вина и пришла в прекрасное расположение духа. «Все сходится, все сходится», — бормотала она, как будто эта записная книжка была волшебным стеклянным шаром, в котором мы могли увидеть всю историю моей жизни. Однако я обратила ее внимание на нечто такое, что заставило ее спуститься с небес. В записной книжке фигурировало имя ее матери, и это означало, что и у ее матери отняли ребенка, однако моего имени в записной книжке не было, а это, в свою очередь, означало, что этим ребенком не обязательно была я. Тогда Вероника, заказав еще два бокала вина, хотя я не допила и первый, указала мне на имена Лили и Греты. В качестве дополнительного аргумента рядом с их именами фигурировал родильный дом «Лос-Милагрос», в котором родилась я.

Вторые бокалы мы с Вероникой допили уже одновременно.

— Тебе не кажется, что у нас достаточно оснований для того, чтобы захотеть и в самом деле сделать медицинскую экспертизу?

По правде говоря, я ни за что на свете не хотела делать никаких экспертиз. Для меня еще не пришло время стать частью другой семьи. Я хотела хотя бы раз сделать выбор самостоятельно. Мне хотелось самой решать, иметь мне сестру и брата или нет и иметь мне отца или нет. Если Бетти была моей матерью, я когда-нибудь об этом узнаю совершенно точно, и если Вероника — моя сестра, то и об этом я тоже когда-нибудь узнаю. А пока что меня вполне устраивала сложившаяся ситуация.

И тут вдруг Вероника закрыла записную книжку и поднялась со стула.

— Мы сходим к Марии, помощнице детектива Мартуниса.

Вино слегка ударило мне в голову, и настроение поднялось. Я ничего не ела, да и Вероника, конечно же, тоже, но я об этом даже не вспомнила.

— Матео не снял с пальца перстень с изображением кобры, — сказала я. — Он носил его и в день свадьбы.

На этот раз Мария, едва завидев нас, положила телефонную трубку и завела нас в кабинет своего шефа Мартуниса. Я не знаю, как она вообще могла ходить в таких узких штанах. Судя по тому, как на эти штаны смотрела Вероника, она задавалась тем же вопросом. Мария уселась за стол в кресло с очень высокой — как у трона — спинкой и спросила нас, что же такое важное нам удалось раздобыть. Мы спросили, как она догадалась, что мы раздобыли что-то важное.

— У меня за плечами — многолетний опыт работы, — ответила она.

Вероника рассказала ей обо всем и показала записную книжку сестры Ребекки. Мария вздохнула и, запустив руки в свои пышные волосы, развела их в стороны.

— Я ведь говорила тебе, что кусочки пазла сами займут свои места, правда? Теперь вам нужно пойти с этими доказательствами к адвокату. Или, что еще лучше, попытайтесь найти других пострадавших. В этой записной книжке, вероятно, полно их имен. Я тоже могу это сделать, но я ведь потребую за это денег. Стоить это будет дорого, поэтому вам лучше взяться за это самим. Сначала внимательно просмотрите записную книжку, чтобы определить, кто именно является пострадавшим, и начинайте звонить этим людям. Идеальный вариант — это если пострадавшие станут действовать сообща. Это будет долгий и изнурительный процесс, вам не раз придется столкнуться с несправедливостью и испытать разочарование, но вы, можно сказать, войдете в историю. Когда вас соберется достаточно много, вы, пожалуй, сможете нанять меня. А ты, — Мария посмотрела на меня, — не торопись и не бойся, потому что ты еще очень молода и у тебя впереди целая жизнь. А жизнь прекрасна и удивительна!

 

58

Вероника, ее отец и Лаура

Жизнь прекрасна и удивительна… Мне показалось, что Мария отняла у меня эти слова, которые я считала «своими кровными», и подарила их Лауре. Впрочем, я не имела ничего против: сейчас приоритет заключался в том, чтобы добиться справедливости по отношению к Лауре. Мария проводила нас до дверей и пожелала нам удачи. Мне хотелось спросить, существует ли детектив Мартунис на самом деле или же она выдумала его в качестве своего рода защитной ширмы в мире, где доминируют мужчины, однако я не решилась задавать ей подобный вопрос: у меня не было никакого права совать свой нос в сугубо личные дела Марии. Всё, что делала, она, как мне казалось, делала хорошо, и у меня даже возникло желание сказать ей, что для меня она ценнее всех Мартунисов в мире, вместе взятых. Она обладала какими-то сверхчеловеческими способностями, позволяющими вести дела детективного агентства в одиночку, проводить расследования, не отсутствуя при этом целыми днями в офисе, и, кроме того, всегда хорошо выглядеть.

Когда я разговаривала с Марией в кабинете, мне кое-что пришло в голову, и я, выйдя с Лаурой на улицу, потащила ее в почтовое отделение, где у «роковой женщины» была своя ячейка. Я набрала шифр, открыла ячейку и положила в нее записную книжку монахини. При этом я мимоходом мысленно констатировала, что — по крайней мере, насколько я могла судить на первый взгляд — к деньгам никто не прикасался. Лаура с удивлением наблюдала за моими действиями.

— Здесь эта записная книжка будет в безопасности. Сестра Ребекка, наверное, уже заметила, что ее записная книжка пропала, и сообразила, что ее утащила я. Впрочем, возможно, еще и не заметила, потому что она не может ходить самостоятельно. Она должна была меня в чем-то заподозрить, чтобы у нее возникло желание проверить содержимое ящика.

— От монахинь не ускользает ничего, — сказала Лаура. — Она в конце концов все поймет. Знаешь, что я еще тебе скажу? Я уже узнала все, что мне необходимо знать. Меня использовали с самого момента рождения. Я не говорю, что ко мне плохо относились или что меня держали в плохих условиях, но вполне можно сказать, что те чувства, которые я испытывала к Лили и Грете, были чувствами, когда-то купленными ими у сестры Ребекки и у Анны. Единственное, чего я хочу сейчас, — это забрать у них свои документы и личные вещи, книги, одежду. Я очень много работала в их магазине, и у них нет оснований претендовать на мое имущество. Я расплатилась с ними с процентами за все, что они мне дали. Я не буду настаивать на проведении расследования, на их разоблачении, на суде. Я не хочу ждать целую вечность, пока смогу зажить нормальной жизнью.

Я попросила Лауру дать честное слово, что она никому не сообщит шифр ячейки в почтовом отделении, и сказала, что назову ей этот шифр и что она, если со мной что-нибудь случится, может поехать в тюрьму «Алькала-Меко», вызвать там заключенную, которую я называла «роковой женщиной», и рассказать ей о том, что произошло.

Вечером, едва мы вернулись домой, Лауре позвонил Жердь. Ее глаза, которые раньше были просто голубыми и лишь иногда — красивыми, радостно заблестели и стали такими же прекрасными, как у моего папы.

Мне никто не звонил: у всех моих знакомых, как и у меня, было полно срочных дел. Из комнаты Анхеля доносилась музыка, отец ужинал в кухне. Из окна были видны автомобили, припаркованные возле высоких металлических ворот наших соседей. Пока Лаура ворковала по телефону со своим воздыхателем, я рассказала отцу о том, какая складывается ситуация. Я сказала ему, что записная книжка монахини находится под замком в надежном месте. Когда я начала рассказывать о нашей встрече с Анной, отец разволновался, и ему пришлось переключиться с пива на вино.

Ему, хотел он этого или нет, пришлось выслушать мой рассказ о том, что Анна живет в роскоши и что мы по сравнению с ней — нищие. Я рассказала, что у нее есть дочь, которую зовут Сара и которая представляет собой верх совершенства. Мы всегда были частью работы, благодаря которой Анна обеспечивала себе шикарную жизнь. По-видимому, ее функция внутри преступной организации заключалась в отслеживании ситуации в семьях, у которых с ее помощью был «украден» ребенок, а особенно если у них имелись какие-либо подозрения в отношении родильного дома, в котором им сказали, что их сын или дочь при рождении умерли. Отец то и дело с недоверием качал головой, и в конце концов я сказала ему, чтобы он спросил у Лауры, которая тоже побывала дома у Анны и на которую этот дом тоже произвел сильное впечатление.

— Бетти была права, — сказал отец, допивая содержимое своего бокала и невидяще глядя на автомобили у дома напротив.

Он в этот момент, наверное, вспоминал о своих встречах с Анной, во время которых она, вполне возможно, пыталась его к чему-то склонить. Он также, наверное, вспоминал о душевных мучениях, которые его жене и ему приходилось испытывать на протяжении многих лет. Виноватой в этих мучениях, как выяснилось, была главным образом Анна — та самая Анна, которая вроде бы помогала моей маме в самые трудные моменты жизни.

Отец, однако, не решился рассказать мне о том, что чувствовал: о том, что никогда не простит себе, что не поддерживал Бетти на все сто процентов; что ему стыдно за то, что он предпочитал считать, будто Лаура умерла; что он считает себя виноватым. Я тоже чувствовала себя виноватой: я не была все время рядом с мамой, когда она лежала в больнице, а свое отсутствие рядом с ней я оправдывала тем, что искала Лауру. Все мы могли считать себя виноватыми, тогда как Лили, Грета, сестра Ребекка, доктор Монтальво, принимавший роды доктор Домингес, другие сотрудники родильного дома и все прочие люди не считали это трагедией и не чувствовали себя в чем-то виноватыми — это ведь был бизнес.

Отец заявил, что ему хочется покончить с этим раз и навсегда. Если Лаура не нуждается в том, чтобы узнать, родственники мы или нет, то ей уж точно нужно выяснить, что она и в самом деле не является кровным родственником тех людей, в доме которых жила раньше. Она никому ничего не должна. Она не должна испытывать чувства благодарности и признательности к людям, которые обманывали ее, говоря, что они — ее мама и бабушка.

Ему не приходило в голову ничего другого, кроме как немедленно отправиться к Лили и Грете с имеющимися у нас доказательствами и цивилизованно поговорить с ними о судьбе и о благе Лауры.

Лауру данное предложение застало врасплох. Она долго над ним раздумывала, уставившись на участок улицы, на который чуть раньше смотрел отец. Она тоже хотела покончить со всем этим раз и навсегда, но идти туда прямо сейчас, в десять часов вечера…

— Когда бы мы туда ни пошли, мы все равно опоздаем, — сказал отец. — Мы уже опоздали на девятнадцать лет.

Он хотел налить себе в бокал еще вина, но я его остановила.

— Папа, тебе не нужно больше силы, чем у тебя уже есть, — сказала я.

Анхелю мы сказали, что пойдем прогуляться с Доном.

— Все трое? — удивился брат.

— И не вздумай никому открывать дверь. Мы возьмем с собой ключи.

Анхель догадался о том, что мы задумали, и в течение нескольких секунд колебался, пойти с нами или нет. Я облегченно вздохнула, увидев, что он снова надел наушники, решив и дальше слушать музыку и жить беззаботной жизнью. Уходя, мы оставили Дона в доме: мы решили, что Анхелю он сейчас может быть нужнее, чем нам.

— Значит, ты жила здесь, — сказал отец, глядя на фасад дома, в котором находилась квартира Лили и Греты.

— Вон там, на углу, обувной магазин Лили, — сказала в ответ Лаура. — Квартира расположена прямо над ним.

Отец продолжал с любопытством разглядывать фасад здания, пытаясь, наверное, представить себе, какой была раньше жизнь этой девушки, которая — в этом не оставалось уже практически никаких сомнений — являлась его дочерью. Он, как и все мы, запутался в чувствах, которые испытывал и которые вроде бы должен был испытывать. Он сумел почувствовать себя ответственным за Лауру, но не мог — и вряд ли когда-то сможет — любить ее так, как любят собственных детей, так, как он любил меня и Анхеля. Можно было надеяться лишь на то, что с течением времени у него появится чувство привязанности к ней. Тем не менее, несмотря на эти нюансы, всех нас объединяла наша кровь и необходимость защитить себя. Еще нас объединяла мама — единственный среди нас человек, который был способен по-настоящему любить Лауру и переживать за нее, хотя Лаура с ней так никогда и не познакомилась.

Пока отец разглядывал снаружи маленький мир, в котором когда-то жила Лаура, я не могла отвести от него глаз. Я думала, что знаю его хорошо, потому что находилась рядом с ним всю свою жизнь, и мне всегда казалось, что единственное, к чему он стремится в жизни, — это чтобы у него была возможность работать таксистом и чтобы мы все были счастливы. Я раньше считала, что единственным препятствием, не позволяющим нашей жизни стать во всех отношениях прекрасной, были терзания мамы по поводу ее то ли умершей, то ли нет дочери. Если бы в жизни моей мамы не было этой трагедии, она, возможно, и не заболела бы. Если бы она не заболела и если бы я не занялась поисками Лауры, я сейчас училась бы на первом курсе университета и жизнь у меня была бы такой же, как у Росаны. Если бы мама не умерла и если бы я не нашла Лауру, мы не были бы сейчас здесь.

Отец припарковал машину, и мы вышли из нее. Мы не обсуждали плана действий, не пытались ничего предусмотреть. Жизнь не поддавалась контролю: она ускользала от попыток ее контролировать, как вода в микроскопические отверстия.

Меня успокаивало то, что отец ничуть не нервничал. Он даже, похоже, думал сейчас о чем-то другом. Ни о чем не сговариваясь, мы перешли улицу, и Лаура встала перед камерой видеодомофона так, чтобы Лили и Грета могли видеть на мониторе домофона только ее лицо. Время дежурства консьержа уже закончилось, и это могло быть и к лучшему — потому что отпадала необходимость устраивать с ним рукопашную схватку, и к худшему — потому что Лили и Грета могли решить не открывать дверь. Едва Лаура нажала кнопку домофона и ее увидели на мониторе, как тут же раздался щелчок замка входной двери. Лауре не пришлось ничего объяснять и ничего выдумывать: Лили и Грета, по-видимому, сочли само собой разумеющимся, что она пришла одна.

Подойдя к квартире, мы вдвоем с отцом встали слева и справа от двери так, чтобы в глазок было видно только Лауру. Дверь открыла Грета, и тут с Лаурой произошло что-то необъяснимое (или, наоборот, вполне объяснимое — смотря с чьей точки зрения на это взглянуть): она обо всем забыла, обрадовалась тому, что видит Грету, и шагнула вперед, чтобы ее поцеловать… Однако отец, отреагировав почти инстинктивно, не позволил ей этого сделать: он, поспешно подскочив, обхватил Лауру рукой за плечи, что привело ее в полное замешательство, и они зашли в квартиру вдвоем. Грета от столь неожиданного появления статного мужчины невольно отступила назад. Вслед за Лаурой и отцом в квартиру зашла и я. Лили, сидевшая в этот момент в инвалидном кресле чуть дальше по коридору, испуганно посмотрела на нас.

— Петре! — крикнула она.

Лаура, которую все еще обнимал рукой за плечи отец, молча повела нас в уже знакомую мне гостиную. Мы прошли мимо нескольких красивых столов и стульев из резного дерева, шкафов, кресел и картин в классических рамах и остановились перед удобным диваном современной конструкции.

— Садитесь, — сказала Лаура.

Мы повиновались. Пару секунд спустя появился босниец в рубашке с короткими рукавами и с равнодушным взглядом: со стороны казалось, что он сделан наполовину из плоти, а наполовину — из резины. Он остановился, заведя руки за спину, прямо перед нами. Отец уперся локтями в колени, положил подбородок на ладони и окинул взглядом Грету, Лили и боснийца с таким видом, как будто они были просто очередной небольшой проблемкой, которую ему предстояло сегодня вечером решить.

— Познакомь нас, — негромко сказал отец, наклонившись к уху Лауры.

— Моя… — Лаура уже собиралась сказать «мама», но не произнесла этого слова. — Это Грета. Это Лили. А это Петре.

— Вам здесь удобно? — спросила Грета.

Я с насмешкой подумала о том, что она выглядит очень старой, несмотря на модные брюки из серой фланели с отворотами, плотно обтягивающие бедра. Грета, придя домой, не стала, видимо, переодеваться в поношенную одежду, чтобы чувствовать себя раскованнее и комфортнее (как обычно поступали мы), — она хотела выглядеть эффектно с раннего утра и до поздней ночи, чтобы в достойном виде встретить любовника, если он вдруг придет неожиданно. Она еще не удалила макияж, и из-за черной линии вокруг глаз казалось, что она слегка косит. Свои рыжеватые волосы она собрала при помощи заколки так, чтобы они ниспадали ей на одно плечо и на грудь. Она смотрела на нас стоя, засунув руки в карманы штанов, то есть в такой позе, как будто ждала, что ее вот-вот кто-то будет фотографировать.

— Мне хотелось бы знать, кто зашел в мой дом без разрешения, — сказала Лили, с силой вцепившись в подлокотники инвалидного кресла.

Она уже сняла макияж, в результате чего стало заметно, что у нее почти нет бровей, ресницы очень редкие, а лицо — круглое, как луна. Она была одета в довольно элегантный белый брючный костюм. Со стороны, глядя на наряды Греты и Лили, казалось, что они только что откуда-то пришли и еще не успели переодеться.

— Их привела сюда я, — сказала Лаура, вставая и прислоняясь спиной к шкафу из красного дерева.

— Мы искали тебя повсюду, — укоризненно покачала головой Лили, — а ты спокойненько появляешься только сейчас, как будто ничего не произошло. Нам что, обязательно разговаривать в присутствии чужих людей?

Грета уставилась на меня.

— А это не ты приносила мне кремы? И делала массаж лица?

Лили, переведя взгляд на Грету, закивала:

— Я тебе говорила, что она мне не нравится.

Лаура, выпрямившись и перестав опираться на шкаф, заявила более высоким голосом, чем обычно:

— Кэрол сказала, что я вам не родная и что вы меня удочерили.

Ее слова, словно кинжал, вонзились в Лили, а затем таким же кинжалом выскочили из ее глаз и вонзились в меня и в моего отца.

— Что ты сказала?

— Кэрол рассказала мне обо всем.

— Ну, и что я тебе говорила? — крикнула Грета матери. — Вот кто ей все рассказал — твоя обожаемая Кэрол!

— Я отказываюсь продолжать разговор в присутствии этих людей.

— А у тебя нет другого выхода, кроме как разговаривать со мной в присутствии моего отца и моей сестры.

— Я сразу почуяла что-то недоброе, когда она здесь появилась, — сказала Лили, имея в виду меня. — Лаура, не верь ничему! Они тебя обманули. Иди ко мне, солнышко.

Лаура сделала было шаг к Лили, но заставила себя остановиться. Мы с отцом сидели не шевелясь и не произносили ни слова: еще не настал тот момент, когда нам следовало бы вмешаться в разговор. Петре не сводил с нас взгляда. Грета вынула руки из карманов и подошла к Лауре.

— Солнышко, — сказала она, вторя Лили. Волосы мешали ей, и она убрала их за уши. — Для меня ты всегда была единственной и настоящей дочерью. Все, что я делала в жизни, я делала ради тебя.

— Ради меня?

Грета обняла Лауру. Та позволила ей себя обнять. Я попыталась было встать, чтобы вмешаться, но отец дернул меня за руку и заставил снова сесть, чтобы — пока что! — смотреть, слушать и молчать.

— Конечно, сокровище мое! Мы жили ради тебя — ради того, чтобы ты ни в чем не нуждалась.

— Но зачем вы так поступили? — спросила Лаура. — У меня ведь были родители, была родная мама, которая тоже постаралась бы, чтобы я ни в чем не нуждалась. Затем вы отняли меня у нее, чтобы потом жертвовать собой ради меня? Я вас об этом не просила, и никто вас об этом не просил.

— Мы тебя любим, — заявила Лили. — Вот что самое главное.

— Вы похитили меня, чтобы любить?

— Мы тебя не похищали, не говори так, — сказала Лили жалобным, ласковым и певучим голосом. — Думать подобное — кощунственно. Грета тебя удочерила. Один человек сказал нам, что некая мать-одиночка из бедных не в состоянии вырастить ребенка, которого родила, и потому этого ребенка, то есть тебя, мы удочерили.

— Тогда почему вы мне ничего об этом не рассказывали? Зачем вы сделали фотографии, на которых ты с большим животом, как будто беременная?

— Мы никак не могли выбрать подходящий момент, чтобы тебе об этом рассказать. Время шло, а мы все не могли этого сделать. Нам не хотелось тебя волновать.

— Ну, давай! — сказал мне отец, который уже не мог больше сдерживаться.

Я встала, пытаясь сохранять спокойствие и вести себя так же хладнокровно, как Грета и Лили. Мне не хотелось, чтобы они выиграли эту схватку только потому, что у меня или у отца не выдержали нервы. Поэтому, начав говорить, я отвела взгляд в сторону, чтобы не видеть их лица и их жесты.

— Кэрол рассказала нам, что Лауру удочерили. Однако это не было обычным удочерением — Анна призналась нам, что Лауру купили. Ее вам продала сестра Ребекка при посредничестве Анны. Анне стало известно, что моя мама, которая была также матерью Лауры, ищет дочь и вот-вот найдет. Именно поэтому вы и уехали из Эль-Оливара, где жили в то время. Доктор Монтальво — то ли прямо, то ли косвенно — тоже ко всему этому причастен. Он сначала пытался добиться того, чтобы мама забыла о своей пропавшей дочери, а затем — чтобы о ней забыла я. И чтобы Лаура превратилась в растение, не проявляющее никакого интереса к собственной жизни.

— Девочка, у тебя слишком богатое воображение, — сказала Лили.

— Кроме воображения, имеются еще и доказательства. У нас есть признания Кэрол и Анны, без которых, как вы сами понимаете, мы не смогли бы выйти на сестру Ребекку. А у сестры Ребекки нам удалось забрать интереснейшую записную книжку, в которой фигурируют ваши имена и в которой указаны взаимоотношения между всеми вами. Эта записная книжка сейчас находится в надежном месте. Нам также удалось — и я уверена, что вам об этом уже известно, — заполучить журнал регистрации новорожденных родильного дома «Лос-Милагрос», в котором родилась Лаура. В этом журнале мы обнаружили нечто невероятное, ну просто какое-то волшебство: в нем сообщается, что Лаура во время родов умерла. Эти доказательства находятся в надежном месте и будут переданы в полицию. Во все это были замешаны врачи и, конечно же, медсестры… Так что ничего у вас не выйдет. Все свидетельствует о том, что подозрения моей мамы были правильными и что ее дочь жива.

Лили и Грета переглянулись. Петре по-прежнему не сводил с нас глаз.

— Вы купили мою дочь, — сказал отец, вставая. — Вы отняли ее у нас.

И тут он случайно бросил взгляд на полку шкафа и увидел стоящую между книг детскую фотографию Лауры — ту самую, которая когда-то находилась у нас. Лаура на этой фотографии, казалось, просила, чтобы ее спасли. Мы с отцом переглянулись, и наши взгляды столкнулись друг с другом, как два мчащихся на огромной скорости поезда.

— Ее мать не хотела ее растить, поэтому мы забрали Лауру к себе, — заявила Лили пронзительным голосом, игнорируя все то, что мы с отцом только что говорили.

— Это ложь! Не смейте больше даже упоминать о ее матери, — сказал отец.

Он подошел к шкафу, взял фотографию и поднес ее к лицу Лили. Все замерли. Мне даже показалось, что время остановилось. Наконец Лили не выдержала и опустила взгляд. Я еще никогда не видела отца таким. Профессия вынуждала его быть сдержанным и не давать волю эмоциям, но в данный момент он был не в такси. Со стороны казалось, что отец стал совсем другим: в нем сейчас сконцентрировалась вся сила духа, которая была присуща Бетти.

— Не забывайте, что у нас есть журнал регистрации новорожденных из родильного дома, — сказала я, очень аккуратно беря из рук отца фотографию Лауры. Он при этом так сильно сжал мою ладонь, что я даже немного испугалась.

Мы знали, что этот журнал невозможно использовать в качестве доказательства, потому что мы забрали его из родильного дома незаконным путем. Однако он свидетельствовал о том, что мы правы.

— Сколько вы заплатили за меня? — спросила Лаура с гневом и с болью, начиная выходить из себя. — Вы уже получили назад эти деньги за счет того, что я работала в вашем магазине? Я пойду в комнату и заберу свои вещи.

Все выслушали ее молча и, когда она пошла в сторону коридора, только проводили ее взглядом. И тут вдруг Лили, опершись на подлокотники инвалидного кресла, поднялась, словно снежная гора, и преградила Лауре путь.

— Никто отсюда ничего не заберет, — заявила она.

Ее голос, оставаясь вежливым, прозвучал угрожающе.

Лаура обернулась и с отчаянием посмотрела на нас. Грета к этому моменту была рядом со мной, а Петре, стоя возле моего отца и не зная, пытаться выдворить его отсюда силой или нет, вопросительно смотрел на Лили. Однако Лили и сама не знала, что делать.

— Я помогу тебе собраться, — сказала я Лауре, направляясь к ней.

Грета с неожиданной силой схватила меня за руку. Лаура не осмеливалась оттолкнуть Лили — женщину, которая до недавнего времени была ее бабушкой.

И тогда отец неожиданно повернулся к Петре и врезал ему по лицу. У того кровь хлынула из носа. Не успел босниец как-то отреагировать, как отец нанес ему еще один удар кулаком, от которого Петре рухнул на телефонный столик, и тот развалился. На лице доньи Лили появилось испуганное выражение. Драки и скандалы ей, видимо, были отнюдь не по душе.

Мы с Лаурой стояли молча, с опаской дожидаясь момента, когда Петре поднимется на ноги. Однако отец, судя по выражению его лица, не испытывал ни малейшего страха, потому что для боснийца, хотя он и был очень сильным, отнюдь не шла речь об утерянном счастье.

— Лаура, забирай свои вещи, — сказал отец спокойным голосом, вытирая кулак о брюки.

Донья Лили отступила в сторону. Грета отпустила мою руку. Обе сели на диван в ожидании, когда все это закончится. Петре пошел в кухню, оставляя на полу след из капелек крови.

Лаура достала с антресоли большой чемодан и начала, плача, складывать в него вещи. По мере того как чемодан заполнялся, она плакала все сильнее и сильнее.

— Багажник у машины большой. Не оставляй ничего, — сказала я, изнывая от желания побыстрее отсюда уйти. Я очень долго копила в себе гнев, но теперь мне злиться совсем не хотелось.

— Стол. Мы не сможем вынести отсюда мой стол, — вдруг сказала Лаура.

— Почему это не сможем? Папа его разберет и вынесет на улицу.

Поскольку одного чемодана не хватило, Лаура пошла за вторым, а я тем временем начала освобождать ящик стола.

— Ты взяла документы? — спросила я у Лауры, когда та вернулась.

— Да, — ответила она. — И чековую книжку, на счету есть немного денег.

В гостиной все это время царила гробовая тишина. Потом послышался голос отца:

— Вам придется отвезти парня в больницу, чтобы ему там наложили швы. Мне жаль, что так получилось.

— Такое насилие вовсе не было необходимым, — сказала в ответ Грета. — Вы сумасшедшие.

— Если бы оно не было необходимым, мы бы к нему не прибегли, — возразил отец, выходя из гостиной и направляясь в комнату Лауры.

Пока он разбирал стол, мы с Лаурой вытащили чемоданы на лестничную площадку. Потом Лаура собрала обломки телефонного столика и сложила их в углу гостиной. Она то и дело, как бы между прочим, окидывала гостиную внимательным взглядом: она, возможно, видела эту комнату в последний раз, и ей, несмотря ни на что, хотелось, чтобы она получше запечатлелась в памяти.

Лили и Грета наблюдали за ней с дивана. Со стороны казалось, что они стареют прямо на глазах и так и останутся сидеть здесь в этой одежде навсегда.

— Я уже совершеннолетняя и могу сама решать, где мне жить, — сказала им Лаура взволнованным голосом.

Они ничего не ответили. Они смотрели на нее с сожалением: жалели то ли ее, то ли себя. Мне не хотелось испытывать к ним жалость, потому что она подавляет другие чувства и мысли.

Петре зашел в гостиную, держа у разбитого носа полотенце. Увидев, что мы все еще здесь, он вернулся в кухню.

Мы отнесли к машине все собранные вещи: два чемодана, рюкзак, два пальто, большой ящик, крышку, ножки и ящик письменного стола и коробочку из папье-маше, которую мне передали в Эль-Оливаре. Лаура сказала, что в доме у Лили и Греты остается еще много вещей, которых ей будет недоставать, но у нас уже не нашлось ни решительности, ни сил возвращаться и забирать что-то еще — да и не может человек забрать с собой из одной жизни в другую абсолютно все.

Мы были в машине, как селедки в бочке. Вела машину Лаура, потому что у нее оказались с собой водительские права. Отец сел рядом с ней на переднее пассажирское сиденье, а я, пристроившись на заднем сиденье, придерживала, как могла, крышку письменного стола.

— Я оставила там все книги и школьные тетради.

Мы понимали, что Лауре будет очень трудно еще раз прийти в этот дом после всего того, что произошло, и что те вещи, которые она не забрала оттуда сегодня, она уже не заберет никогда. Со временем она забудет об этих вещах — забудет, как будто их у нее никогда и не было.

Мария, помощница Мартуниса, сказала мне, что вот кусочки пазла и сложились. А те из них, которые еще не заняли своего места, обязательно его займут. Она сказала, что я должна радоваться, потому что, если ларец Пандоры открылся, закрыть его снова будет очень и очень трудно. Она также сказала, что я должна гордиться тем, что освободила Лауру, ибо именно этого хотела моя мама. Кроме того, Лаура имела право быть свободной. Теперь уже мне самой следовало психологически освободиться от чувства ответственности за то, что начала мама и что я так настойчиво стремилась довести до конца. Я принесла Марии в качестве подарка крем с крупинками золота. Мне было жаль, что кожа у нее на лице вся в малюсеньких ямочках: в юности у нее, наверное, было много прыщей. Иногда она достаточно хорошо скрывала это при помощи макияжа, а иногда этот дефект прямо-таки бросался в глаза и портил ее внешность.

Сегодня он как раз бросался в глаза. Я сказала, что, прежде чем мазать кожу этим кремом, нужно провести ее тщательную эксфолиацию.

Мария и в этот раз завела меня в так называемый кабинет Мартуниса. Я положила перед ней на стол журнал регистрации новорожденных, который забрала из родильного дома, записную книжку сестры Ребекки и миллион песет в конверте (за вычетом того, что я потратила на покупку одежды Лауры), которые мама, по словам менеджера проекта в фирме, торгующей косметическими средствами, скопила для того, чтобы я могла когда-нибудь открыть свою клинику.

— Что с этим можно сделать? — спросила я у Марии.

— Дай подумать. Мартунису и мне не помешает поучаствовать в сенсационном расследовании — расследовании преступления, связанного с продажей и покупкой детей. Это станет для нашего детективного бюро неплохой рекламой.

Она сделала ксерокопию журнала регистрации новорожденных и записной книжки, взяла из конверта триста тысяч песет и положила ксерокопии и деньги в папку, на которой написала «Бетти» — в честь моей мамы. Потом она попросила меня и Лауру рассказать ей — каждую отдельно — все то, что мы знаем об этой печальной истории. Мы рассказывали, а она записывала. Выйдя из детективного агентства, я направилась в почтовое отделение и положила журнал регистрации новорожденных и записную книжку в ячейку «роковой женщины». Мне подумалось, что когда-нибудь нужно будет съездить в тюрьму «Алькала-Меко» и познакомить Лауру с этой женщиной.

Потом я отправилась к доктору Монтальво: я уже несколько дней изнывала от желания взглянуть этому психиатру в глаза.

Юдит сидела, как обычно, за своим столом. Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами — широко раскрытыми то ли от удивления, то ли оттого, что стала напряженно вспоминать, кто я такая.

— Слушаю вас, — сказала она.

Я, не обращая на нее внимания, прошла прямо в кабинет усатого психиатра. Я распахнула дверь и увидела, что у него на приеме сидит женщина с гладко причесанными русыми волосами.

Завидев меня, он резко поднялся.

— Я занят, у меня сейчас пациент, — сказал он.

— Какое успокоительное средство вы посоветовали давать Лауре? И до какого состояния вы хотели ее с помощью этого средства довести?

Светловолосая женщина испуганно посмотрела на меня. Я, взглянув на нее, спросила:

— Он и вам говорил, что вам нужно выйти из состояния улитки?

Юдит уже стояла в дверях, и психиатр посмотрел на нее выразительным взглядом.

— Звоните кому хотите. Анна вас выдала. Мы уже знаем, что вы причастны к похищению Лауры. Вы фигурируете в записной книжке сестры Ребекки — акушерки, которая принимала роды у матери Лауры.

Юдит взяла светловолосую женщину за руку и вывела из кабинета. Через секунду она вернулась за ее пальто и сумкой, и врач жестом показал ей, чтобы она ничего не предпринимала.

— Анна нам все рассказала, — сказала я.

Врач уселся в свое кожаное кресло.

— Мама, по-видимому, кое о чем догадалась, поэтому перестала к вам обращаться.

Монтальво сидел молча. Он, видимо, ждал, что произойдет что-то еще, что кто-то еще придет, что я скажу ему что-нибудь еще.

— Грета и Лили рассказали вам о том, что мы забрали вещи Лауры из их дома?

Врач отрицательно покачал головой. Я сняла телефонную трубку и протянула ему.

— Позвоните им, чтобы вам было понятно, о чем мы сейчас говорим.

— Я их не знаю.

— А вот они знают вас очень хорошо. Лаура может это подтвердить, и, кстати, консьерж их дома — тоже. Какое совпадение, что вы лечили мою маму и Лауру, мою сестру! Мама пришла к вам по совету Анны. Не будьте дураком и созвонитесь с ними, чтобы вы могли хотя бы договориться, что отвечать полицейским, когда те начнут вас допрашивать.

— Я психиатр, я лечу людей. Я облегчаю их страдания. И мне ничего не известно об этом жестоком, жутком инциденте.

— Вы знаете доктора Домингеса?

Он отрицательно покачал головой.

— А вот он вас знает, — соврала я.

Монтальво, похоже, начал нервничать: я увидела, как его нога под столом стала сильно подрагивать.

— Почему вы фигурируете в записной книжке сестры Ребекки? Вам нужно будет придумать какой-нибудь ответ, — сказала я, вставая.

Он продолжал сидеть, повернув ко мне опухшее лицо, которое когда-то, возможно, было симпатичным, и глядя на меня голубыми глазами, которые когда-то, наверное, были красивыми. Слишком много еды, слишком много кожаного кресла, слишком много всего…

 

59

Лаура видит сны

Я снова стала работать в хореографическом училище. Я сказала там, что нога у меня уже срослась и я хочу возобновить занятия. Меня приняли с распростертыми объятиями. Я стала ездить на занятия на автомобиле Бетти и брать с собой Дона, который ждал меня, привязанный у двери: Даниэль и Вероника настояли на том, что мне нужна хотя бы минимальная защита. Периодически за мной заходил Валентин, и мы с ним выгуливали Дона в парке рядом с хореографическим училищем, а потом я провожала Валентина домой. Иногда я оставалась у него на ночь. Мы клали на пол одеяло для Дона и ложились в постель. Как-то раз Валентин предложил мне переехать жить к нему. Он сказал, что у него возле окна в гостиной есть свободное место, куда можно будет поставить мой письменный стол, а стены мы можем выкрасить в белый цвет, чтобы в помещении было светлее. Еще он сказал, что мы можем проводить субботу и воскресенье за городом, в доме у Матео, и что он, Валентин, найдет себе работу получше. Сейчас он пока что делал какую-то программистскую работу дома на своем компьютере. Мне было хорошо с Валентином: когда я находилась рядом с ним, на душе у меня было спокойно. И хотя он не был мужчиной моей мечты — мужчиной на всю жизнь, — в данный период жизни он мне очень даже подходил.

Я зарабатывала на жизнь вполне достаточно благодаря занятиям по балету и косметике, которую я продавала вместе с Вероникой. Поскольку теперь я постоянно была чем-то занята, мне некогда было думать о прошлом.

Мы с Вероникой прекрасно ладили: ей очень нравились моя скрупулезность в работе и мое умение общаться с покупателями. Я быстро вошла в курс дела, и мы существенно расширили круг наших клиентов. В начале моей новой жизни, когда я обосновалась в доме Вероники, в мое распоряжение предоставили комнату для гостей и разрешили выкрасить ее в оранжевый цвет. Я время от времени провожала Анхеля в школу, и по дороге мы разговаривали о баскетболе. Анхель был сдержанным, добрым и по-своему симпатичным юношей, мне нравилось с ним общаться. Даниэль частенько приглашал нас всех поужинать в ресторанчик «Фостерс Голливуд», расположенный в торговом центре. В конце концов у меня появилось желание, чтобы эти люди и в самом деле оказались моими родными людьми. Но чего я никому не рассказывала, так это того, что, сама этого не желая, два месяца спустя я стала видеть во сне Грету и Лили, причем чаще всего именно Лили. Это были сны ни о чем, которые меня утомляли и вызывали меланхолию, — когда я просыпалась, мне казалось, что то ли я вернулась из какого-то тоскливого путешествия, то ли у меня закончился очень невеселый период жизни. Иногда мне, когда я, проснувшись, еще лежала в постели, мерещился скрип колес — как будто Лили, став невидимой, по-прежнему находится рядом со мной в своем инвалидном кресле. Я и сама не знала, хочется мне или нет встретить ее на углу какой-нибудь улицы. Я и боялась Лили, и одновременно скучала по ней. Хотела я этого или нет, но Лили с Гретой навсегда остались где-то в уголке моей души. Вероника их презирала и ненавидела. Она обсуждала с Марией, помощницей адвоката Мартуниса, как бы их разоблачить и раздуть большой скандал. Для этого следовало провести соответствующую медицинскую экспертизу и выяснить, действительно ли Даниэль является моим биологическим отцом, однако мне было страшно решиться на подобный шаг. О чем я теперь думала, так это о переезде к Валентину. Мы собирались жить вместе, начав все с нуля.

Даниэль попросил, чтобы я ему время от времени звонила и приходила в гости, потому что он будет по мне сильно скучать.

Вероника и Анхель помогли мне перевезти вещи на машине Бетти. Когда я затем хотела вернуть им автомобиль, они сказали, что дарят его мне. Они также подарили мне норковую шубу Бетти. Вероника настаивала на том, что так будет правильно. Она была очень настойчивой. Мне в конце концов захотелось, чтобы она и в самом деле была моей настоящей сестрой. Со временем все это окончательно выяснится.

 

60

Вероника

В течение всего воскресного утра, в которое мы готовились к переезду Лауры, отец сидел и листал газету, краем глаза поглядывая на меня, Анхеля и Лауру. Дон сидел тут же и помахивал хвостом из стороны в сторону. Удивительно, как много барахла может накопиться всего лишь за несколько месяцев! Больше всего возни у нас было с одеждой, вернее, с целой горой одежды, которая лежала на кровати Лауры и которую нужно было рассовать по чемоданам и картонным коробкам. Лаура настаивала на том, чтобы я взяла себе в качестве подарка что-нибудь из ее стильных вещей, что мне больше всего нравится. Когда я стала выбирать, в дверях комнаты появился отец.

Он долго смотрел на нас каким-то необычным взглядом, а затем провел ладонями по лицу и, подойдя к Лауре, обнял ее.

— Этот дом — твой, — сказал он. — Бетти категорически не хотела о тебе забывать.

Лаура отказалась пойти поговорить с сестрой Ребеккой — монахиней-акушеркой, которая продала ее Грете и Лили и которая была знакома с директрисой школы, где Лаура когда-то училась, сестрой Эсперансой (мне даже стало казаться, что все люди, фигурировавшие в жизни Лауры, связаны одной большой паутиной, и одни из них продают младенцев, а другие — покупают). Лаура сказала, что не хочет и дальше накапливать в себе отрицательные эмоции, не хочет смотреть на то, что представляет собой эта женщина, ей надоело быть главной героиней такой бесчеловечной трагедии. Она полагала, что я могу делать все то, что сочту нужным, потому что я и мои ближайшие родственники тоже были жертвами этих злоумышленников, но она пока что хочет оставаться в стороне.

Я поехала к сестре Ребекке вместе с Марией, которая очень хотела взглянуть на эту монахиню и, кроме того, при проведении расследования хваталась за все ниточки, какие только были. Я зашла за Марией в офис. Она накинула кожаное пальто с меховой подкладкой, отороченное по краям каракулем, поверх своего черного облегающего комбинезона, и мы вышли из офиса, после чего отправились на находящуюся рядом автостоянку, сели в старый, огромный немецкий автомобиль темно-зеленого цвета и поехали. Мне казалось, что автомобиль не едет, а скользит по автостраде, а после по обсаженному соснами шоссе, ведущему к воротам монастыря. Там я сразу принялась искать глазами сестру Аделину. Был уже почти полдень, и всех престарелых монахинь, похоже, вытащили из комнат погреться на солнышке, чтобы они набрались витамина D. Никто не стал преграждать нам путь. Я увидела, что сестра Аделина болтает с какими-то монахинями, а сестра Ребекка сидит в полном одиночестве. Она была права: сестра Аделина не уделяла ей почти никакого внимания.

Мы с Марией подошли к сестре Ребекке. При этом тоненькие каблучки сапог Марии отбивали на каменных плитах звонкую дробь, а каблуки моих сапог гулко топали.

— Сестра Ребекка, я Вероника. Помните меня? Я приходила к вам несколько дней назад, и мы разговаривали об одной семейной паре — племяннике сестры Эсперансы и его жене.

Судя по выражению маленьких выцветших глаз монахини, она прекрасно все помнила, и, похоже, ей было о чем меня спросить.

— А это моя подруга Мария, она подвезла меня на машине. Именно она всем и займется. Я уже договорилась об этом с Анной.

— Я уже устала сидеть, — заявила монахиня.

— Сестра Аделина, похоже, очень занята, — усмехнулась я.

Старая монахиня бросила в сторону, где находилась сестра Аделина, сердитый взгляд.

— Мы, старухи, никому не нужны. Она болтает с молодыми монахинями, — пробурчала она.

Этим «молодым монахиням» было на вид лет семьдесят пять, а то и восемьдесят.

— Я пришла вас навестить, — сказала я, предлагая сестре Ребекке руку, чтобы она на нее оперлась.

Мы пошли туда, где располагались жилые помещения. Мария с терпеливым видом последовала за нами.

— Я еще не хочу заходить в комнату, — сказала монахиня, посмотрев на меня. — У меня нет желания отдыхать.

— Не переживайте, — сказала я. — Мы побудем там недолго, а потом отведем вас обратно.

«Неужели она до сих пор не заметила пропажу? Или заметила, но уже об этом забыла?» — мелькнуло у меня в голове.

— Я звонила сестре Эсперансе. Она сказала, что не знает тебя и никого ко мне не присылала.

Мы зашли в здание и пошли по коридору к ее комнате. Монахиня снова посмотрела на меня и сказала:

— Я не хочу идти в свою комнату.

Я сжала ее тощую руку — напряженную и нервно подрагивающую. Мария подхватила ее с другой стороны.

— Я хочу, чтобы Мария на нее взглянула.

— Вы хотите причинить мне вред!

— Не вздумайте кричать, потому что я могу запросто сломать вам руку, и тогда вам долго не придется выходить из комнаты. Сестра Аделина под предлогом того, что у вас на руку наложена гипсовая повязка, не будет выводить вас на прогулку как минимум месяц.

Войдя в свою комнату, сестра Ребекка села на кровать. Ее ступни не доставали до пола. Мария опустилась на корточки и стала разглядывать монахиню: некрасивое морщинистое лицо, суровый и расчетливый взгляд, тонкие бесчувственные губы. Ее внешность, похоже, стала отражением поступков, которые она совершала.

— Значит, вы и есть та самая сестра Ребекка, — сказала Мария. — Как же вы могли отнимать младенцев у матерей и передавать их другим людям, а матерям говорить, что ребенок умер?

— Ага, я, получается, попала в ловушку, — сказала сестра Ребекка, оглядываясь по сторонам. Она была чем-то похожа на старую одинокую волчицу. — Так это была ложь, что у той семейной пары не может быть детей, да? Сестра Эсперанса даже не вспоминала обо мне. Она всегда считала, что она лучше меня, всегда грешила тщеславием — да простит ее Господь!

— Мою маму звали Бетти. Вы в родильном доме «Лос-Милагрос» подстроили все так, как будто ее дочь, моя сестра, умерла, и передали ребенка женщине по имени Грета.

Монахиня попыталась встать, но я схватила ее за плечи и слегка вдавила в матрас.

— Это ложь! Единственное, что я делала, — это помогала усыновить детей, которые своим матерям были не нужны. Есть женщины, у которых очень плохо с головой. Я выполняла волю Господа. Есть прекрасные родители, которые ждут, чтобы Господь благословил их и дал им ребенка.

Было очевидно, что разговаривать с ней будет труднее, чем с Доном, и что она ни в коем случае не признáет, что торговала человеческими жизнями. Господь был для нее надежной защитой от совести.

— А что вы делали с деньгами? — спросила Мария. — Как вы и ваши сообщники их делили? Говорите, если не хотите, чтобы все узнали о том, чем вы занимались, и чтобы приехали полицейские и надели на вас наручники.

Монахиня посмотрела на нас удивленным взглядом: преклонный возраст спасал ее от всего — и от наручников, и от ее грехов.

— О деньгах я ничего не знаю.

— Ага, ничего не знаете, — сказала Мария, аккуратно поднимая старуху с кровати.

Я в этот момент о чем-то задумалась и не сообразила, зачем она это делает. Сестра Ребекка, обрадовавшись тому, что ей не надо сидеть на кровати, позволила подвести себя к шкафу. Похоже, единственное, чего она боялась, — это оказаться прикованной к постели.

Мария открыла шкаф и, взяв сухощавую руку сестры Ребекки, засунула ее между косяком двери и створкой. Монахиня, поняв, чем ей это угрожает, попыталась было убрать руку, но Мария сказала, чтобы она не дергалась, потому что от этого могут сломаться кости, и тогда ее отвезут в больницу, где она пролежит очень-очень долго. Взгляд Марии по части суровости вполне мог соперничать со взглядом сестры Ребекки, и они в течение некоторого времени пристально, не моргая смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что они там увидели, но Мария убрала руку монахини из столь опасного места, а сестра Ребекка перестала отпираться и призналась, что не помнит мою сестру, но что девочка такого типа могла стоить от двух до трех миллионов песет. Эти деньги она себе не брала — они уходили на покрытие расходов. Нужно было платить врачу и медсестрам. Свои комиссионные получала и Анна.

Нам пришлось поверить, что она делала это не ради денег.

Мы отвели ее обратно к стулу и усадили лицом к солнцу и к группе монахинь, среди которых была и сестра Аделина. Они весело смеялись. Солнечные лучи, отражаясь от их белоснежных головных уборов, заставляли сестру Ребекку болезненно щуриться.

Когда мы ехали с Марией на ее массивном, почти как танк, автомобиле обратно в город, я мысленно пообещала себе, что именно она займется всем тем, что еще предстояло сделать.

— А где Мартунис? — спросила я.

— Он в отъезде. Пока он не вернется, Мартунис — это я.

Я все поняла. Когда мы въехали в Мадрид, я попросила Марию, чтобы она высадила меня возле дома, в котором теперь жила Лаура: Лаура должна была отвезти меня на подаренном ей автомобиле в промышленную зону, чтобы я взяла там новую партию товаров. В ближайшее время ей должны были разрешить получать и продавать товары самостоятельно, а пока что она работала моей помощницей.

Теперь я называла Жердя Валентином — всегда, даже в мыслях. Он этого заслуживал, потому что старался, чтобы Лаура была счастлива, и ради нее даже нашел себе дополнительный заработок. Его квартира очень изменилась с тех пор, как я провела в ней ночь с Матео: теперь она была чистой и выкрашенной в белый цвет. Возле окна в гостиной стояли в больших горшках несколько фикусов, комнатная драцена и пальма. Книги были аккуратно расставлены на этажерке из сосны. На одной из полок этой этажерки была и детская фотография Лауры — стояла в потемневшей от времени серебряной рамке. Когда я смотрела на эту фотографию, мне казалось, что Лаура смотрит на меня. С потолка, как раз над старым деревянным столом, который Валентин с Лаурой отшлифовали наждаком и покрасили в красный цвет, свисала большая лампа с абажуром из рисовой бумаги. Здесь очень приятно пахло.

Лаура открыла мне дверь в одном из своих очень модных платьев, которые мы забрали из квартиры Лили и Греты. Ее волосы были длинными, гладкими и блестящими, как золотой слиток. Она восторженно объявила, что ей обязательно нужно показать мне простыни, которые она купила на распродаже. Когда я пошла вслед за ней вглубь квартиры, мне вспомнилась мама. И стало не по себе оттого, какой непонятной, загадочной, горестной и одновременно радостной является наша жизнь.