К тому времени, как Марселино почти исполнилось пять лет, он был крепким и смышлёным мальчиком и прекрасно разбирался во всём, что движется, и даже в том, что тихонечко себе лежит. Он знал, как живут и ведут себя все полевые звери, не говоря уже о братьях, с каждым из которых у него были особые отношения, а некоторым он даже дал другие имена. Так, отец-настоятель был для него просто «отцом», больного старика он звал «брат Негодный», нового привратника — «брат Ворота», а брат Бернард, который предложил настоятелю окрестить мальчика, с тех самых пор, как Марселино об этом узнал, сделался «братом Крёстным». Брат повар стал «братом Кашкой», в память о первых протёртых супчиках, которые давали малышу. Братья не могли сердиться на Марселино, и не только потому, что любили его, как мы уже сказали. Просто их очень веселили выдумки мальчика, от которых весь монастырь порой так и покатывался со смеху. Особенно больной монах любил, чтоб его называли «брат Негодный», и в святости своей приговаривал, что не просто здоровье у него совершенно негодное, но что он и сам по себе ни к чему не пригоден, и что с болезнью своей он теперь и вовсе получился вроде Иуды в компании Христа и апостолов, — потому что монахов двенадцать, а от него собратьям одни заботы и беспокойство. Надо сказать, что на самом-то деле брат Негодный был почти святой, все его почитали, и иногда даже сам отец-настоятель в трудных случаях шёл к нему за советом.

Без ущерба для любви братьев к Господу Богу нашему и их послушания настоятелю монастыря, Марселино был в доме королём. Ограду и окрестности монастыря он покидал очень редко, и всегда в связи с неустанным расследованием братьями обстоятельств его рождения и появления на их пороге. Так Марселино то с одними, то с другими монахами узнавал понемногу окрестные сёла, к большому своему восхищению и удовольствию, но без малейшего практического результата, поскольку его родители так и не появились, и не нашлось никого, кто бы их знал. Братья всё больше убеждались в том, что мальчика оставил у ворот их монастыря какой-нибудь пришлый человек, проходивший мимо, подумав, должно быть, что раз сам он о ребёнке заботиться не может, добрые братья это сделают Христа ради.

Таким образом, Марселино большую часть дня проводил в одиночестве, играя и думая о своём, если не помогал братьям в тех мелочах, которые были ему по силам. Брат Крёстный сделал ему маленькую тачку, и она стала первой и главной игрушкой Марселино, с которой он действительно порой помогал в огороде, перевозя то дыню — больше в тачку не помещалось, — то горку картофелин, то даже несколько виноградных гроздьев. Но настоящими игрушками Марселино были животные. Старую козу, бывшую его кормилицей, он особенно любил, и порой они даже разговаривали по-своему.

— Опять у меня жаба сбежала, а ведь я её в банке с водой оставил и камнем банку накрыл!

Коза же философски кивала головой, очень близко от лица Марселино, говоря, что ей тоже жаль, и что бывают же с жабами такие странные происшествия.

Со временем маленький сад монастыря обзавёлся глинобитной изгородью. В определённые часы там можно было видеть, как Марселино преследовал ящериц или просто смотрел, как они изящно движутся в лучах солнца, какие у них яркие спинки, светлые животики и замечательные сияющие глазки, размером с булавочные головки. Марселино не всегда был хорошим мальчиком и иногда развлекался, отрывая у ящерицы хвост и глядя, как он, даже отделённый от тела, долго ещё продолжает шевелиться. Стрижи и другие птицы тоже ему нравились, и брат ризничий — «брат Бим-Бом», потому что это он бил в колокол над часовней, — научил его мастерить западни и ловушки для всевозможных зверюшек. Большие безвредные пауки, каких много в тех местах, просто мухи, разнообразные стрекозы, бабочки, жуки, кузнечики и даже скорпионы, у которых он очень ловко умел отрывать ядовитое жало, — все они становились его жертвами. Как-то его укусил скорпион, и он до сих пор помнил, как ужасно болела потом правая нога, хотя брат Ворота вроде бы сразу высосал яд. С тех пор Марселино поклялся мстить этим тварям. Расспросив крестьянина, зашедшего в монастырь одолжить тяпку, он выяснил, что в тех местах водилось много скорпионов, а поскольку они такие опасные, их обычно приговаривали к смерти под лучами солнца, которого скорпионы видеть не могут, — живут-то они всегда между растениями и под камнями, в сырых и тёмных местах. Порой Марселино, втайне от монахов, убегал охотиться на скорпионов: он поднимал камни и палкой ворошил траву; когда же выползала отвратительная тварь, похожая на странного светлого рака, он одним ударом лишал ее ядовитого жала, а потом протыкал посередине другой, острой палочкой, и так, пронзённого, оставлял умирать на солнце. Но почему-то братья за подобные подвиги его хорошенько ругали и нещадно драли за уши.

Возвращаясь с охоты, Марселино очень старался сохранить свою добычу и держал её в банках с водой, если речь шла о лягушках и жабах, или в коробках с дырочками, если это были жуки или кузнечики. К великому его удивлению, каждое утро, когда он просыпался, банки и коробки оказывались пустыми: за ночь пленники успевали сбежать. Марселино так и не узнал, что добрые братья, которые знали все его повадки, поздно вечером отпускали на свободу бедных созданий Божьих, пока он спал.

Но Марселино вовсе не всегда был жесток к животным. Иногда он помогал ловить мышей старому Муру, монастырскому коту. Тот был уже наполовину слеп, и одного уха, потерянного в юности в страшной битве с большим псом, у него тоже не хватало. Кота этого практически можно было считать вегетарианцем: мясо в том святом и бедном доме водилось редко, и Мур ел, что давали, будь то бобы или картошка с морковью.

— Да не так же! — говорил ему Марселино, когда они вместе выходили на охоту. Вооружённый палкой или камнями, чтобы затыкать ими норы, Марселино был ценным подспорьем для Мура. Но когда тому попадалась мышь, мальчик приходил в отчаяние, глядя, как кот спокойно и увлечённо играет с мышонком, преграждая ему путь и толкая лапами, но не пускает в ход ни зубы, ни когти.

— Так ты только больше их мучаешь, — говорил Марселино, подражая тому, что ему самому говаривали монахи, и вмешивался со своей дубинкой, убивая мышь одним ударом. — Вот, теперь-то можешь есть.

Но Мур не был сторонником кровавых расправ. Убедившись, что мышь больше не движется, он смотрел на Марселино грустными полуслепыми глазами, как бы говоря:

— Зачем же ты её испортил? Разве ты не видел, что я с ней играл?

Иногда братья, наблюдая за тем, как Марселино подолгу беседовал сам с собой или с полевыми зверюшками, удивлённо говорили друг другу:

— Как же малыш похож на святого Франциска!

Да уж, тоже мне, святой Франциск! Марселино был вполне способен отнести нагруженного муравья туда, куда тот направлялся, — или закидать муравейник землёй, чтобы посмотреть, как бросают работу и мечутся взад и вперёд его растерявшиеся жители.

Во всех играх Марселино участвовал его невидимый приятель. Это был первый мальчик, которого он увидел в жизни. Как-то отец-настоятель позволил крестьянской семье, переселявшейся из одной деревни в другую, разбить лагерь возле монастыря, чтобы запастись водой и всем необходимым. Их младшего сына звали Мануэль. Так Марселино впервые познакомился с ровесником, похожим на него самого. Они едва обменялись с этим мальчиком несколькими словами во время игры; но Марселино никогда его не забывал. С тех пор воображаемый Мануэль всегда был с ним рядом, и так живо видел его Марселино, со светлой чёлкой над глазами и вздёрнутым не-отмытым носом, что порой даже говорил ему:

— Ну Мануэль, отойди же отсюда. Ты разве не видишь, что мешаешь мне?

Иногда Марселино задумывался о своём происхождении и семье, о маме, об отце и даже о братьях и сестрах, потому что он знал, что почти у всех детей они есть. Он задавал о них вопросы тем монахам, с кем больше всех дружил; но не получал иного ответа, кроме истории про то, как его нашли у ворот монастыря. Если же он настаивал, а особенно если расспрашивал про маму, ответом был какой-то неопределённый жест и слова:

— На небе, сынок, она на небе.

Марселино понимал, что взрослые всё умеют и знают, но так как был очень наблюдателен, знал, что и взрослые иногда ошибаются. Почему бы им не ошибиться и в этом деле — про маму и про небо, куда он так часто смотрел, пытаясь её разглядеть? Марселино вообще был очень хитрым мальчиком и, поскольку проводил большую часть времени один, научился быть внимательным сам и пользоваться невнимательностью братьев, чтобы незаметно таскать что-нибудь сладкое из сада — других сладостей в бедной общине не было — или увильнуть от какой-нибудь порученной работы.

В этом раю, которым были для Марселино монастырь, сад и поля вокруг, имелось одно-единственное древо познания добра и зла. Только один запрет и существовал для мальчика, а именно — подниматься в чулан и на чердак по старой, кривой лестнице, опасной для такого малыша. Сперва добрые братья пугали его крысами, которых-де на чердаке дюжины, больших и чёрных, с длиннющими хвостами, усатых и ужасно острозубых. Но вскоре Марселино уже знал о крысах больше, чем сами монахи, и тогда, чтобы сдержать его любопытство, ему рассказали, что там спрятался большой-пребольшой человек, который обязательно его поймает, если увидит, и унесёт с собой насовсем. Но всё же Марселино задумчиво смотрел на запретную лестницу, и не проходило дня, чтобы он не собирался непременно подняться по ней на следующее утро, когда братия уйдёт из монастыря, и останутся только повар, привратник и садовники, занятые своими делами. Так или иначе, Марселино всё никак не мог привести в исполнение свой смелый план, особенно с тех пор, как попытался поставить ногу на вторую ступеньку, и та заскрипела так, что у шалуна волосы дыбом встали.

После длительных раздумий Марселино усовершенствовал свой план: он вознамерился подняться босиком, оставив сандалии под лестницей, и, прежде чем встать на ступеньку, пробовать каждую палкой, чтобы проверить, где они скрипят, а где нет. Самое трудное — подняться на первые пятнадцать ступенек, потому что его ещё могли бы заметить снизу, но, завернув за угол, он будет уже в безопасности и сможет спокойно продолжать исследование.

Сказано — сделано. Марселино воспользовался спокойным днём, когда почти вся братия разошлась по делам. Оставался только садовник, повар, то есть брат Кашка, который в тот день был ещё и привратником, потому что брат Ворота тоже ушёл, — и старенький брат Негодный в своей келье. Марселино запасся хорошей палкой, разулся, как задумал, и, с сандалиями в одной руке и палкой в другой, медленно и осторожно направился вверх по лестнице. Наступал он только на те ступеньки, которые не скрипели, когда он пробовал их палкой. Марселино поднимался медленно, а сердце его билось очень быстро; он знал, что поступает нехорошо, но всё-таки не мог спуститься и заняться тем, чем было ему велено. Добравшись до угла, он вздохнул с облегчением. Там, наверху, в пределах досягаемости, были чердак и чулан. Но в этот миг из сада послышался голос:

— Марселино, Марселино!

Это кричал брат Хиль. Наверное, он нашёл жабу и звал мальчика, чтоб тот взял её себе. Марселино остановился в испуге; но тут же сообразил, что у него есть время подняться до конца, посмотреть одним глазком и потом спуститься, как если бы он не сразу расслышал.

— Пошли, Мануэль, — сказал он сам себе.

Итак, он продолжил подниматься и добрался на самый верх. Он осторожно открыл дверь чулана. Как он и думал, это был настоящий рай: с сухим хворостом, пустыми ящиками, кирками, лопатами и битой посудой. Великолепное место, чтобы играть там зимой, когда на улице слишком холодно. Потом, со всей осторожностью, мальчик направился к чердачной двери. Сперва он заглянул в щель, но увидел только чёрную темноту. Он толкнул дверь, и дерево резко заскрипело. Марселино продолжил толкать и, когда дверь достаточно приоткрылась, просунул в щель голову и огляделся. Чердак был меньше чулана, оконце, и без того крохотное, было закрыто, так что свет в него почти не проникал. Понемногу глаза Марселино привыкли к темноте, и он смог различить очертания предметов.

Было там несколько сломанных стульев, столов, каких-то досок и другой ерунды, хоть и в большем порядке, чем в чулане. Справа у стены виднелись ряды полок с книгами и пачками бумаг, — всё покрытое толстенным слоем пыли. Напротив них было окно, а под ним — сваленная в кучу мебель. Когда же Марселино повернул голову, почти зажатую между дверью и косяком, и посмотрел налево, то сперва не понял, что там. Понемногу он смог разглядеть что-то вроде фигуры очень высокого мужчины; тот был полугол, стоял, раскинув руки и смотрел прямо на него. Марселино чуть не завопил от ужаса. Значит, братья не наврали! На чердаке и правда был человек, который его сейчас, скорее всего, унесёт насовсем. Марселино выдернул голову из дверного проема, поцарапав при этом ухо, и дверь захлопнул. Босиком, забыв про палку, про Мануэля и про то, что шуметь нельзя, он кубарем слетел с лестницы. Выбежав в коридор, а оттуда наружу, он свалился под деревом. Испугался он ужасно. Оказалось, это правда: на чердаке сидит жуткий человек. Марселино обул сандалии и вышел в сад, всё ещё дрожа.

Во всяком случае, об этом увиденном им человеке теперь тоже можно было размышлять в любое время. Вот только рассказать о нём кому-нибудь он никак не мог. Братья наказали бы его, и он понимал, что на сей раз они были бы правы.