Наступили замечательные теплые и сухие осенние дни, напоминающие лето. Все ходили любоваться роскошными осенними красками. По вечерам работники собирались под окнами кухни в Элистранде и пели, плясали, играли: вечера стояли теплые, жизнь казалась прекрасной, все заботы улетали прочь, хотелось думать только о хорошем. И до поздней ночи в усадьбе слышались песни и смех.

Калеб и Габриэлла им не мешали. Зачем лишать людей этой радости? Они трудились днем до изнурения, не разгибая спины, так почему бы им не расслабиться немного и не повеселиться вечером?

Виллему сидела у окна на втором этаже и слушала народные песни. Духовенство подправляло и подчищало слова, поэтому официальные тексты носили благочестивый характер, в них говорилось о прекрасных девах и благородных рыцарях, о горных королях, прячущих бедных женщин в своих пещерах (а через несколько лет оказывалось, что у девственниц есть уже 7—8-летние дети).

Старинные же песни были фривольными, их распевали на кухне и в людской. Песни эти не поддавались уничтожению. Тексты выуживали из забытых книг, открывали заново — и ничего не было красивее их.

Виллему часто слышала, как работники пели о горном короле во время доения коров или уборки коровника, думая о чем-то своем. Этот горный король представлялся ей невероятно романтическим, она сама была не прочь встретиться с ним. В ее представлении он был высок и статен, с сияющими светлыми глазами и веселой улыбкой. Темные, мягкие локоны падали на его плечи.

Да это же был вылитый Доминик!

Доминик — горный король, или горный король, похожий на Доминика?

Слова песни ясно и отчетливо доносились до нее:

Малютка Анна склонилась пред красавцем, Уедет с ним в края чужие, Плачет ветер по ущербной луне, Смеются липы на ветру…

«Как это прекрасно…» — подумала Виллему. Песня продолжалась:

Смеются липы на ветру, Король показал ей свой посох. «Попробуй, какие волосы здесь». Плачет ветер по ущербной луне…

Девушки, сидящие внизу, прыснули от смеха. Виллему наморщила лоб: она слышала эту песню много раз, и в этом месте они всегда смеялись.

Парни пели:

Плачет ветер по ущербной луне. «Малютка Анна, подними же свою скирду, Мы будем с тобою в настоящем раю». Смеются липы на ветру.

Но о чем же это они поют? Постепенно истинный смысл песни начал доходить до нее. Она почувствовала, что краснеет.

Разве она сама не напевала эти песни, совершенно не задумываясь над их смыслом? Напевала непроизвольно, как это делали дворовые девушки. А если бы отец и мать услышали ее?

В следующем куплете говорилось о том, как маленькая Анна отказывается — но только для виду. И тогда горный король говорит:

«Садись, малютка, ко мне на колени, Смеются липы на ветру, Держись за посох, чтоб не упасть, Плачет ветер по ущербной луне».

Виллему раньше не задумывалась о содержании этого куплета, но теперь, когда она поняла его непристойный смысл, ей чуть не стало дурно. Она вдруг почувствовала, что вся кровь устремляется к низу ее живота, между ног становится влажно, — и она заерзала на месте. Она мысленно увидела перед собой желтые глаза Доминика, затаила дыханье, взгляд ее затуманился…

Ах, дорогой друг, что же это было?

Парни смеялись, девушки визжали, когда те подсаживались к ним. Они не знали, что Виллему сидит наверху, у окна, и слушает их.

Доминик… Горный король…

Испугавшись реакции своего тела, Виллему плотно сдвинула ноги, но это не помогло — наоборот! Сорвавшись с места, она побежала в глубь комнаты, села на край постели, не зная, куда деваться от стыда.

«Ах, дорогой, дорогой… — мысленно повторяла она. — Что же это такое? Такого я раньше не испытывала! К Эльдару у меня не было таких горячих чувств, только минутное влечение, когда мы сидели рядом у стены в Тубренне — и не больше. Но теперь… Доминик!»

Доминик, которого она знала с детства, с которым ссорилась и из-за которого плакала потом от злости! В последний раз, когда она видела его, он был уже сильным, привлекательным мужчиной. Каким отзывчивым он был тогда! Какая грусть была в его глазах…

А теперь это его письмо… тронувшее ее до глубины души.

Внизу продолжали петь, и ее опять потянуло к окну. Щеки ее пылали, она не хотела это слышать — и в то же время ничего так не желала, как снова послушать эту песню.

Первую часть куплета она пропустила, теперь звучала вторая:

Малютка Анна заснула в его объятиях, Плачет ветер по ущербной луне.

Виллему тихо вздохнула. До боли прижавшись затылком к оконной раме, она стояла, притаившись, стараясь, чтобы снизу ее не увидели. Ее руки гладили влажные промежности, она стыдливо отдергивала их, но они продолжали свое дело.

Доминик.

Ее губы опухли, словно налились кровью, и она торопливо, словно змея, облизывала их языком.

Если бы Доминик был горным королем и позвал бы ее в лесу? Если бы он увел ее в чащу леса, где никто их не видит, сбросил бы плащ, расстегнул бы пояс… Она стала бессознательно снимать свои юбки — спустила их уже до самых колен, но тут опомнилась, сбросила их на пол, ринулась к умывальнику, плеснула в лицо холодной воды. Она долго стояла и обливалась водой, потом закрыла окно, чтобы не слышать песню, теперь уже другую, и легла в постель, совершенно разбитая.

В эту ночь Виллему видела мучительные сны. Они были совсем не эротические, чего следовало бы ожидать после вечерних чувственных фантазий.

Сны ее, напротив, были неописуемо жуткими. Ее преследовал на равнине какой-то крупный зверь с горящими глазами, она слышала позади себя его топот, от страха ее прошибал холодный пот, но она никак не могла сдвинуться с места. Каким-то чудом ей все же удалось попасть домой, но, думая, что находится в своей комнате, она вдруг обнаружила, что кто-то или что-то отделяется от стены. Нечто огромное и ужасное, что-то вроде человека с лошадиной головой и раздувающимися ноздрями. Чудовище раскачивалось, словно на ветру, глаза его жутко блестели в темноте…

Виллему проснулась от собственного крика.

Бедная Виллему! Она понимала, что это был кошмарный сон, но этого было мало: когда тебя преследует во сне конь, это явный признак угнетенного сексуального влечения… Ах!

Утро принесло ей ясность мысли. Ей так хотелось поговорить… с Домиником.

Нет, только не с Домиником! Только не сейчас!

Среди дня она вышла прогуляться — по лугам и в лесу. Ей необходимо было немного побыть одной: жизнь вдруг показалась ей такой сложной.

Она чувствовала во всем теле беспокойство и томление. Виллему не знала, что она в точности напоминала Суль в ее охоте за каким-нибудь мужчиной, сущность которого она не знала.

Солнце в тот день припекало так, как это бывает в разгаре лета. Виллему бродила по холмам вокруг деревни, ей было жарко — и она легла на землю, чтобы передохнуть. Пригревшись, она заснула. Ведь ночью она спала мало и беспокойно. Она не знала, что помещик Воллер распорядился прекратить преследования и что теперь ей можно было спокойно гулять, где вздумается. В последние сутки она не вспоминала о своих невидимых врагах — ей хватало своего собственного, внутреннего беспокойства.

Виллему спала довольно долго. Проснувшись, она не поняла, где находится, но потом вспомнила. Она все еще была захвачена внутренними переживаниями.

Солнце взирало на нее с небес, она лежала на сухом, теплом мху, воздух в лесу был прогрет, вокруг было пугающе тихо. Молчали птицы, не шелестела листва на деревьях. Поляну окружали темные ели вперемежку со сверкающими золотом березами. Деревья стояли так тесно друг к другу, что образовывали почти сплошную стену.

Но у Виллему было подспудное чувство, будто за ней кто-то наблюдает. Какие-то жуткие глаза, заставившие замолкнуть лес. Тем не менее, она не испугалась.

Ей казалось, что лес заколдован. Может быть, глаза, наблюдающие за ней, принадлежали… горному королю?

Нет, это была вздорная мысль! Но это настораживало ее. Она знала, что у леса есть такой тихий час, когда все замирает от зноя, но ее охватило желание пережить наяву воображаемые картины. Она была совершенно одна, как в том сне, где ей не нужно было считаться с тем, что скажут люди.

Она не спеша встала, освещенная на поляне солнцем, будучи совершенно уверена, что горный король стоит поблизости и смотрит на нее.

Это была захватывающая игра, и этот воображаемый мир был для нее совершенно реальным. Она знала, где он стоит — в самой гуще деревьев. Разве она не видит, как сверкают его глаза? И она в точности знала, как он выглядит. Как Доминик. Возможно, не так цивилизованно. Диковато и колдовски. Выглядит не таким ухоженным, как Доминик. Но он похож на него! Доминик, живущий в горах, слившийся с окружающей природой. Взъерошенный, небритый, чувственный.

«Маленькая Анна склонилась пред красавцем…»

Сердце Виллему стучало так, что готово было вырваться из груди.

Вот теперь он подошел поближе. Он почти вышел на опушку, но его еще не было видно. Она чувствовала это, знала это.

Медленно, радостно, но в то же время пугливо, то и дело замирая, она принялась распускать шнуровку платья, но тут же опомнилась: что это она делает? Она тревожно остановилась.

Но солнце пекло так немилосердно, потоки тепла в этом замкнутом лесном пространстве окутывали ее со всех сторон.

«Садись, малютка, ко мне на колени».

Доминик… Его прекрасные, теплые, насмешливые глаза, всегда преисполненные понимания…

Шнуровка платья была распущена, она спустила с плеч рукава, так что платье повисло на талии. Но юбки держались крепко.

«Горный король видит меня…» — от этой мысли все ее тело задрожало.

Развязав тесемку на блузке, она сняла ее через голову. Верхняя часть ее тела обнажилась.

«Он смотрит сейчас на меня…»

Запрокинув назад голову, так что волосы закрыли спину, она провела пальцами по шее.

Какая нежная у нее кожа! Какая теплая!

Пальцы скользнули к груди, обвели вокруг, ощущая, как они наливаются тяжестью. Она поспешно убрала руки.

Виллему впервые сознательно изучала свое тело.

«Как он считает, подхожу ли я ему? Хорошо ли я сложена? На бедре у меня две родинки, они довольно заметны. Конечно, в этом нет ничего страшного, но лучше бы их не было».

Она осторожно приподняла юбку, чтобы увидеть ступни ног и лодыжки. Она сбросила на землю туфли. К чему в такой жаркий день тесная обувь? Достаточно юбок. Она смущенно улыбалась, изучая свои ноги. Ирмелин как-то сказала, что ноги у нее прекрасные. Никто больше не видел их, кроме отца и матери, разумеется, но они никогда не говорили ей об этом, опасаясь излишней самонадеянности с ее стороны.

Она долго не осмеливалась поднять юбку выше: мешало чувство приличия. Но она хотела знать, как выглядит ее тело. Раньше она не осмеливалась этого делать, находясь в плену у собственной стыдливости. Но теперь ничто не мешало ей. Виллему заметила блеск воды в углублении среди мха. Он стоял не там, но все же мог видеть ее.

Теперь он подошел еще ближе: повернув голову, она могла бы увидеть его. Но она не поворачивалась, зная только, что…

Она подошла к ямке с водой, оставшейся, возможно, после дождя: небольшой лужице во мху. Наклонившись, она увидела свое отражение: свое лицо, волосы, падающие на обнаженные плечи.

В лесу стояла трепетная тишина. Медленно-медленно она подняла юбки — до самых колен. Но она не видела ничего, кроме этих юбок. Поэтому она шагнула вперед, так, чтобы лужица оказалась между ее ног. Она ступила так осторожно, что вода даже не шелохнулась. Она посмотрела вниз, на отражение.

О, как забилось ее сердце!

Под юбками было темно. Но приподняв их еще чуть — чуть, она увидела больше: какое-то пятно, похожее на тень. Тело ее с жаром затрепетало, кровь приливала в тяжелом ритме к одному-единственному месту. «Ах…» — тихо прошептала она с испугом и в то же время с радостным удивлением. Волна радости прошла через нее: это место просто пылало. И только потому, что он смотрел на нее! Она была уверена, что это ему нравится.

Виллему не спеша вернулась на прежнее место, где до этого спала на мху. Она не осмеливалась смотреть в чащу леса, боясь разрушить иллюзию. Теперь он вышел на поляну, осторожно, как дикий козел…

Она положила голову на мягкий, теплый медвежин мох. Подстелив под спину блузку, она закрыла от солнца глаза.

Теперь он стоял рядом и смотрел на нее. Он был совсем рядом! Она инстинктивно повернулась в его сторону. По телу ее пробегала дрожь, соски были тугими, дыхание — прерывистым.

Он опустился рядом с ней на колени.

«Горный король показал ей свой посох…»

Ни за что на свете она не открыла бы теперь глаза! Но она знала, что он здесь. Разве не чувствовала она его призывный запах? Запах Мужчины, дикого зверя, запах течки — именно так должен был пахнуть горный король.

И то, что это был запах медвежьего мха, политрихума*, не играло никакой роли. Виллему так далеко ушла в мир своих фантазий, что ничто уже не могло вывести ее оттуда, во всяком случае, пока лес стоял, не шелохнувшись, в этом осеннем пекле.

Ей казалось, что вся природа слилась с ней: ее дыханье было дыханием горного короля. Вот он наклонился над ней, нежно, словно ветерок, коснулся ее груди: соски напряглись еще сильнее.

Виллему задышала быстрее: жар в нижней части живота усилился.

Его лицо было так близко, что она чувствовала на своей щеке его дыханье. Она не смела пошевелиться, затаила дыхание: нежно, как мотылек, он коснулся губами ее щеки.

Так мог целоваться ее Доминик, если бы осмелился. Только Доминик мог быть таким нежным. Горный король же был сильным и страстным. Два человека в одном лице.

Ему хотелось увидеть ее бедра. Медленно подняв ее юбки, он с любопытством взглянул на них, это сделала сама Виллему совершенно бессознательно. Он поднял юбки гораздо выше, чем она сама осмеливалась это делать.

Потом он лег рядом с ней, она чувствовала его близость. Он не был ни горяч, ни холоден, он был как воздух.

И когда он принялся ласкать ее груди, во всем ее теле отдалось эхом сосущее чувство голода. Вот он поцеловал одну грудь, ту, что была дальше, коснувшись ее своими взлохмаченными волосами. Казалось, это ветер играет едва заметным пушком на ее теле. Потом он поднял голову и посмотрел на нее с широкой, довольной улыбкой. Ему нравилось то, что он видел.

От вожделения Виллему была как раскаленная печь. Одна его рука гладила внутреннюю часть ее бедер, юбки были подняты до талии, так что она была почти обнаженной, его пальцы, собственно говоря ее, легко-легко проводили по коже в самых чувствительных местах.

— Ах, нет, не надо, — жалобно шептала она, — ах, будь добр…

Инстинктивно раздвинув ноги, она согнула их в коленях, не замечая, что делает, находясь, словно в дурмане. При этом она тихо стонала.

Наконец-то он положил руку между ее ног, и она горячо откликнулась на это: наконец-то она осмелилась признаться самой себе, чего хотела. Она вздыхала от каждого прикосновения его рук. Вот сейчас, сейчас, он войдет в нее…

Но Виллему никогда раньше не переживала этого. Она внезапно перевернулась вниз лицом, почти легла на живот, просунула руку между прижатыми друг к другу ногами — и тело ее задергалось в судорогах. Сначала ее лицо исказила гримаса боли, потом черты разгладились в восхищенной улыбке: она шептала, снова и снова, имя Доминика… Дыхание ее стало спокойным и ровным.

Она долго лежала в изнеможении. Блаженный покой разлился по ее телу.

Теперь она открыла глаза. Горный король исчез, на поляне было пусто. Она больше не нуждалась в нем.

Наконец Виллему встала, едва держась на ногах. Она сняла юбки, уже не боясь увидеть себя обнаженной, и села прямо в лужицу, чувствуя прохладу воды.

Потом, уже одевшись, она с удивлением подумала, что не испытывает ни малейшего стыда. Наоборот, она чувствовала великое облегчение, что-то в ней раскрепостилось, и она рассмеялась переливчатым смехом. Она подняла руки к небу, почувствовав себя свободной, свободной!

Виллему была сделана из того же теста, что и Суль. Она была благовоспитанной девицей, но под этой внешней оболочкой скрывалась природа Людей Льда, их безрассудное ухарство, приносящее им безмерную радость и отчаяние, когда их своеволие сталкивалось с человеческими законами.

Она провела пальцами по волосам, стряхивая мох и сухие листья.

Легкой походкой она направилась через лес и через луга домой, в Элистранд.

В ноябре Элистранд посетил гость.

Это был судья — и его маленькие глазки зловеще сверкали.

Им никогда не нравился этот судья: они считали его продажным, вероломным и пристрастным в ведении дел.

Калеб и Габриэлла холодно приняли его в прихожей.

— Ваша дочь дома? — без всяких предисловий спросил он.

— Виллему? Да, она дома, — ответила Габриэлла.

— Могу я поговорить с ней?

— Конечно, Виллему! — крикнула она. На втором этаже открылась и хлопнула дверь, девушка вышла.

— С тобой хочет поговорить судья, — сказал Калеб. — Нам уйти?

— Нет, оставайтесь, — беспечно произнес судья. — Я слышал, что у фрекен Виллему есть на руке отличительный знак.

Ее родители удивленно переглянулись.

— В чем дело? — спросил Калеб.

— Я знаю, что имеет в виду судья, — смущенно произнесла Виллему. — Да, у меня есть такой знак.

— Можно взглянуть?

Она послушно закатала рукав блузки и показала судье крестообразный шрам.

— Все правильно, — торжествующе произнес он. — В таком случае я прошу Вас следовать за мной, фрекен Виллему.

Калеб запротестовал:

— Что произошло?

Повернувшись к нему, судья сказал строго:

— Ваша дочь была членом лиги бунтовщиков, устроившей заговор против короля. Был издан указ о том, чтобы хватать всех членов лиги и проводить дознание.

— Но Виллему не устраивала заговора против Его Величества, — вмешалась Габриэлла, — это просто бессмыслица! Юношеские причуды. Вы не можете арестовать ее за это!

— Это не я арестовываю, Ваша Милость. Это делает комиссия Его Величества короля Кристиана V. Я же имею предписание сопровождать туда всех подозреваемых.

— Где это находится?

— В округе Энг.

Виллему затаила дыханье.

— Я готова отправиться туда, мама и папа, — покорно произнесла она.

— Нет, этого мы не допустим! — воскликнул Калеб. — Я поеду с ней!

— Это не разрешается, — сказал судья, сделав предостерегающий жест. — Ваша дочь будет под охраной, и если она не виновна, она вернется обратно уже к вечеру.

Несмотря на их горячие протесты, все было так, как сказал судья.

Виллему поскакала с ним в округ Энг. Но едва они исчезли за лесом, как Калеб сказал:

— По-моему, Маттиас говорил, что нотариус должен на днях нанести визит в Гростенсхольм.

— В самом деле! — согласилась Габриэлла. — Сейчас же едем туда!

Со времен Дага Мейдена все его потомки дружили с нотариусами.

Нотариус и вправду был в этот день у Маттиаса и Хильды. Когда Калеб и Габриэлла приехали, все осматривали усадьбу — и все вместе отправились к ручью, где находились мельница и лесопильня.

Когда они отъехали в сторону от грохочущего ручья, текущего из леса по равнине, Калеб лихорадочно и торопливо изложил суть своего дела.

Нотариус, довольно молодой датчанин, наморщил лоб.

— Да, в эти дни в Энге действительно находится комиссия. Но она прибыла, чтобы разобраться с налогами, поскольку тамошние жители издавна уклонялись от уплаты. Что же касается бунтовщиков… По этому поводу не было никаких распоряжений. Я не совсем понимаю, что имел в виду судья, но, думаю, что он мог неправильно все понять. Конечно, девушка вернется домой сразу же, как все прояснится.

— Это правда, что она не понесет никакого наказания за ту ребяческую метку на руке? — спросила Габриэлла.

— Я слышал, как сам Гюльденлеве сказал: «Забудем этот чертов бунт! Я не стану осуждать людей, желавших сделать меня королем Норвегии, а тем более, отсылать их к моему брату, королю Кристиану, или, точнее, к сводному брату. Нет, все это должно быть забыто и похоронено. Навсегда!»

— Тогда почему же судья?.. Я поскачу следом и привезу ее домой, — сказал Калеб.

— Да, ты прав, — сказал нотариус и позвал одного из своих помощников. — Лаурсен, поезжайте вместе с ним и передайте мое порицание судье!

Габриэлла настояла на том, чтобы ехать с ними. Она нагнала судью на другой стороне холма, находящегося между округами Энг и Гростенсхольм. Судья сидел на обочине дороги вместе со своим долговязым помощником и пил пиво, пока лошади отдыхали. Виллему с ними не было.

— Где моя дочь? — сурово спросил Калеб. Его лицо было каменным от возмущения.

— Ваша дочь? — неторопливо произнес судья. — Но разве Вы не встретили ее?

— Мы никого не встретили. Что Вы имеете в виду?

Судья настороженно посмотрел на помощника нотариуса: его взгляд ясно говорил о том, что ему известно, кто это.

— По дороге я встретил Улава Харасканке, который сообщил мне о том, что вышло недоразумение: распоряжение касалось не бунтовщиков, а уплаты налогов. Так что я сразу же отпустил Вашу дочь, и поскольку мы уже были на вершине холма, откуда виден округ Гростенсхольм, я не счел необходимым сопровождать ее дальше.

Калеб был в замешательстве.

— Но моя дочь была верхом на коне. Мы должны были ее встретить.

— Может быть, она поехала в другое место? Кажется, Ваша дочь несколько… легкомысленна.

— Легкомысленна? — побагровев, произнес Калеб, а у Габриэллы вырвался возглас негодования.

— Я имею в виду ребячество, некоторую необузданность… — тут же поправился судья.

Калеб почувствовал тупую боль в груди. Ему с трудом верилось, что ее «несчастные случаи» происходили на самом деле — но что, если Виллему все-таки была права? Если с ней действительно что-то случилось?

В разговор вмешался Лаурсен, помощник нотариуса.

— Я не понимаю, как можно до такой степени не понимать распоряжений. И не проводить девушку домой!

— Она настаивала на том, чтобы ехать одной.

Да, это могли понять Калеб и Габриэлла: Виллему всегда стояла на собственных ногах.

Они развернули лошадей.

Не удостоив судью прощальным словом, они поскакали прочь. Поднявшись на холм, откуда открывался вид на родной округ, они остановились. Было по-осеннему прохладно и сыро, чувствовалось приближение зимы.

— Не могу взять в толк, куда она поскакала, — сказал Калеб. — Она могла направиться через лес…

— Это самый короткий путь, — заметил Лаурсен.

— Да, но…

Калеб стукнул себя по лбу.

— Свартскуген! Не поскакала ли она туда?

— Как ты можешь об этом говорить! — сказала Габриэлла. — Она столько раз говорила, что с этой частью ее жизни навсегда покончено!

— Наверняка она уже дома, — успокаивал их Лаурсен.

Калеб немного повеселел.

— Да, не исключено. Мы могли разминуться, когда отъехали от ручья.

— Вполне возможно.

— Да, ясно, что так оно и есть, — сказала Габриэлла.

И они с надеждой поскакали домой. Но Виллему не приехала домой.

Вернулся лишь ее конь — с оборванной уздечкой. Калеб был в отчаянии.

— Наша дочь, конечно, поступила опрометчиво, но на этот раз не ее вина в том, что она уехала из дома. Судья за это ответит! Ответит за свое разгильдяйство! И над ней нависла теперь какая-то опасность…

— Мы должны найти ее, Калеб, — сказала Габриэлла, со страхом глядя на него. — Даже если нам придется объехать всю Норвегию! Нужно ехать немедленно! Я поеду с тобой!

Он понял, что она не усидит дома, и молча кивнул.

В третий раз Виллему исчезла. И все понимали, что на этот раз дело приняло серьезный оборот.

Никогда она не была для них дороже, чем теперь. Виллему, рожденная для того, чтобы доставлять им беспокойство своими необдуманными, опасными авантюрами, теперь сама попала в переплет. Но что с ней произошло, никто не знал — и это затрудняло поиски.