— Послушай, Кристоффер, — сказал главный врач. — Долго ты еще будешь держать в больнице свою новоиспеченную жену? Не пора ли освободить место для новых пациентов?

От его слов Кристоффер вздрогнул так, что у него из рук выскользнул кусок мыла. Они стояли рядом и мылись после долгой и тяжелой операции.

— Я и сам уже думал об этом, — торопливо ответил он. — Фактически, я думал выписать ее уже сегодня.

— Прекрасно. Она поправилась, кости ее стали обрастать мясом, на щеках появился румянец. Бессмысленно держать ее здесь дальше.

«Только я не знаю, что мне делать с ней, — в отчаянии думал Кристоффер. — Взять ее в мою тесную квартирку, где мы будем наступать друг другу на ноги? Где она будет спать?» Но вслух он ничего об этом не сказал, он только кивнул и обещал все уладить.

До этого он говорил Марит, что ее нельзя пока выписывать, что ей, прежде чем снова окунаться в жизнь, следует немного окрепнуть. И она соглашалась с ним, веря каждому его слову. Но так не могло длиться бесконечно, теперь ей нужно было выписываться.

Они говорили о многом, но никогда не затрагивали больную тему, никогда не говорили об их странном браке. Кристоффер много рассказывал ей о своем доме в Аскере, о своих родителях и своем роде. Марит восхищенно слушала его с неизменной улыбкой на губах, лишь иногда спрашивая, как следует вести себя в том или ином случае. У нее была огромная тяга к знаниям. Особенно она беспокоилась об одежде. У нее были просто лохмотья. Кристоффер попросил молоденькую медсестру купить для Марит белье и пару платьев, плащ и прочие вещи. Он дал медсестре порядочную сумму денег, и вместе с другой молодой медсестрой они пошли в город и сделали удачные покупки. Им было очень приятно потом примерить все это на Марит, которая была просто в восхищении от полученных подарков.

Кристоффер уже послал запрос в другую больницу. Ему хотелось устроиться в Драммене, расположенном совсем недалеко от его дома.

И очень скоро пришел ответ: его приглашали туда, им позарез нужен был хирург.

Это письмо пришло в тот же день, когда он выписал из больницы Марит. Он пошел к главному врачу и объяснил ему свое положение, которое было весьма трудным, поскольку здесь ему жить все равно не дали бы. В конце концов они решили, что он пробудет в Лиллехаммере еще две недели, а потом уедет.

Когда он выходил из конторы главного врача, Марит ожидала его в приемном отделении. Она надела новое платье, медсестры помогли ей сделать прическу, но в глазах ее была неуверенность, испуг и море тепла.

«Господи, — подумал он. — Какая она хорошенькая! Но что же мне делать с ней?»

Он взял ее маленький багаж и они вышли из больницы.

— Мы уедем отсюда через две недели, — с нарочитой веселостью сказал он. — Мне предлагают работу в Драммене, так что мы будем жить в моем родном округе. Мне нужно будет только снять жилье неподалеку от больницы, где я мог бы ночевать.

«Блестящая идея, — подумал он. — Я могу жить там постоянно. Но что мне делать эти две недели?»

Когда они вошли в его квартиру — он открыл перед нею дверь, что ужасно смутило ее — она остановилась в дверях.

— Как здесь прекрасно! — воскликнула она.

Прекрасно? Он огляделся по сторонам трезвым мужским взглядом и не смог найти ничего прекрасного. Но тут он вспомнил, откуда она родом. Она вряд ли часто ходила в гости, и уж точно не была никогда в городских домах.

— Живу, как могу, — с улыбкой ответил он. — Входи, я сейчас…

Каково ему было в такой щекотливой ситуации! Она только что позавтракала в больнице, но он решил приготовить для нее кофе. Самым лучшим было бы занять ее беседой.

Пытаясь подавить в себе панические настроения, он продолжал:

— Думаю, тебе лучше спать в спальне, я же устроюсь на диване… Да, ты же понимаешь, тебе потребуется время, чтобы оправиться от перенесенной болезни.

Она не отвечала, поэтому он посмотрел на нее. Она стояла, опустив глаза, с красными пятнами на щеках. Деревенская невинность, именно такой она была!

Кристоффер почувствовал нежное сочувствие к ней. Для нее ситуация была ничуть не легче, скорее, хуже.

Он подошел и обнял ее. Она не противилась этому, но он заметил, что она осторожно пытается отстраниться от него.

Внезапно он понял, что нужно делать. Он ведь был врачом, а она вряд ли знала много о супружеской жизни.

— Давай сядем на диван, Марит, нам нужно поговорить!

Это прозвучало совершенно безнадежно! Они только и делали, что говорили!

Она дала ему усадить себя на диван, и он по-прежнему по-отечески обнимал ее за плечи.

Немного помолчав, Кристоффер начал, ощущая рядом с собой биение ее сердца.

— Марит, ты ведь раньше никогда не имела близости с мужчиной, не так ли?

Пульс ее немедленно участился.

— Близости? — удивленно произнесла она. — Ты имеешь в виду, находиться рядом с кем-то?

— Нет, я имею в виду, любить кого-то. Ты никогда не лежала в объятиях мужчины?

Господи, как трудно было ему говорить о таких вещах! Но не мог же он употреблять медицинские термины, вроде соития и тому подобного… Казалось, она поняла: она стыдливо опустила голову.

— Нет… — прошептала она.

Рука Кристоффера по-прежнему лежала на ее плече, большим пальцем он гладил ее по щеке.

— Ты ведь знаешь, в чем состоят супружеские отношения…

—Да.

— И тебе, конечно, известно, что от этого могут быть дети. А этого с тобой быть не должно — пока. Ты слишком слабая после столь продолжительной болезни.

Она сделала еле заметное протестующее движение, словно желая этим сказать: «Но я же чувствую себя сильной».

Стиснув зубы, он продолжал:

— Я не могу пока позволить себе прикасаться к тебе, Марит. Это может иметь плохие последствия. Не использовать ли нам эти две недели на то, чтобы получше узнать друг друга? Потом мы покинем Лиллехаммер, а там будет видно, как быть с тобой.

Она молча кивнула, не поднимая головы. Вся ее поза говорила ему, что его слова ей неприятны. Но ведь не могла же она подумать, что он… Нет, он понял, в чем его упущение. Несмотря на мягкое звучание голоса, слова его были слишком рассудочными.

Медленно, если не сказать, неохотно, и уж точно без всякой страсти, он взял ее за подбородок и посмотрел ей в глаза. Эти красивые, печальные, беззащитные глаза всегда взывали к его лучшим чувствам.

И ему удалось придать своему взгляду выражение любви.

— Я хочу дождаться того дня, когда ты по-настоящему окрепнешь.

Он вовсе не ждал этого дня, он боялся этого. Хотя, без сомнения, она нравилась ему.

Если бы только симпатия могла соединять людей! Но это было не так.

Марит явно доверяла ему. Она улыбалась ему своей робкой улыбкой, заставлявшей ее глаза светиться изнутри, она даже попробовала слегка придвинуться к нему. Кристоффер покрепче обнял ее и стал смотреть через окно на внезапный и неожиданный снегопад.

«Вот теперь я должен поцеловать ее, — подумал он. — Но я не осмеливаюсь. А ведь я мог обмениваться такими жаркими и далеко не невинными поцелуями с Лизой-Меретой! Почему же тогда я не могу поцеловать эту милую и добросердечную женщину, которая может дать мне куда больше? Как у нас все сложится? Очень многие люди женятся по расчету, без любви, и такие браки бывают счастливыми. Но Люди Льда всегда следовали своим чувствам, своим страстям и желаниям. Иногда они поступают глупо и необдуманно, как я с Лизой-Меретой. К счастью, я вовремя от нее отделался. Но плохо то, что я еще не нашел ту, которая мне подходит.

Бедная Марит! Моя легко ранимая женушка!»

Четырнадцать дней наконец-то прошли. У Кристоффера было много дел в больнице, а Марит пыталась привыкнуть к удобствам городской жизни. Ему пришлось научить ее мыть после еды посуду, а не просто дочиста вылизывать свою тарелку, объяснить, что делать с мусором — а не выбрасывать его за окно, потому что там улица, а не скотный двор, где куры и свиньи подберут все отбросы. Она не знала, что такое утюг, в Свельтене они использовали плоский камень, если вообще им приходилось что-то гладить, мыло она впервые увидела только в больнице, зато печь хлеб она умела, хотя и без дрожжей, и ему пришлось показать ей это тоже. Ей очень понравилась его современная печка, но сначала она клала слишком много дров.

Однажды она ушла в спальню и была там так долго, что ему пришлось пойти за ней. Он нашел ее плачущей, пытающейся унять поток слез.

— Что случилось, Марит? — ласково спросил он, беря ее за локоть.

С трудом произнося слова, она сказала:

— Я обещала… самой себе… быть для тебя… хорошей женой. Но я ничего не умею! Я абсолютно ни к чему не способна! Я не могу даже приготовить еду! Единственное, что я могу, так это варить кашу.

— Марит, Марит, — с сожалением произнес он. — Разве я не говорил тебе, в каком восторге я был, обнаружив, что моя одежда, которую я забыл постирать, уже чистая, или когда дома меня ждал накрытый стол, или когда ты так выскоблила пол, что я испугался, что на нем больше не останется ни лака, ни краски? Дорогая, ты всему еще научишься, ты такая прилежная и старательная, и я никогда еще не говорил тебе, как я ценю это! Извини, но ты вовсе не тупица, наоборот, ты очень способная, и я ужасно рад тому, что ты все схватываешь налету и так прекрасно управляешься в моем доме.

Он сказал «в моем доме». Господи, хватит ли терпения у этого бедного создания?

— Ты же знаешь, что теперь это наш дом, — говорил он ей на ухо, потому что она так громко плакала и шмыгала носом, что вряд ли могла его услышать. Он обнимал ее и шептал: «Ну, ну! Не надо!» И наконец она, всхлипывая, вздохнула и успокоилась.

Вынув носовой платок, Кристоффер ласково попросил ее вытереть лицо, пока он приготовит для них обоих ужин. Она пробовала протестовать, но быстро сдалась.

— Я хочу домой, — жалобно прошептала она.

— Домой? Что ты имеешь в виду?

— Я не привыкла жить среди людей. И не смогу привыкнуть. Меня это пугает. Я боюсь сделать что-то не так. Боюсь рассердить кого-то… Нет, я не буду об этом говорить.

Кристоффер догадался, что она хотела сказать что-то о нем, но расспрашивать ее об этом не решился. Он не мог дать ей тот ответ, который ей хотелось услышать.

С той же нарочитой веселостью он предложил ей поучиться манерам поведения: что говорить, как вести себя среди людей. Марит внимательно слушала и, несмотря на грустный и усталый вид, кивала и благодарила за его терпение и доброту.

— Это не терпение, Марит, — сказал он. — Просто я рад возможности помочь тебе. Мы займемся этим утром, ведь к вечеру так устаешь…

Эта идея оказалась плодотворной. Их беседы по вечерам или в его свободные часы превратились в настоящие лекции. Хотя чаще всего, бывая дома, он спал. Он понимал, что это реакция на события последнего времени, сопряженные с тяжелой, ответственной работой.

Наконец наступил день отъезда.

Кристоффер не имел никаких контактов с муниципальным советником Густавсеном с тех самых пор, как арестовали Лизу-Мерету. Направляясь с Марит на вокзал, он встретил на улице Густавсена с супругой. Те немедленно перешли на другую сторону улицы. Для него так было даже лучше, потому что он не знал, как объяснить Марит, кто они такие. Он еще не рассказал ей историю с Лизой-Меретой, откладывая это на неопределенное время, если вообще имело смысл говорить об этом. Он не хотел обременять этим хрупкое доверие Марит к самой себе, это не пошло бы ей на пользу. Достаточно было с нее того, что она уже пережила.

Когда поезд тронулся с места, он невольно вздохнул с облегчением. Закончился определенный период его жизни.

Поездка прошла легко. Марит живо реагировала на все, что видела, и это забавляло его. Он с радостью объяснял ей все и показывал. Он обнаружил, что они более откровенны друг с другом, чем это было прежде, что они могут вместе смеяться… Но мысль о том, что им предстоит, сдерживала радость Кристоффера.

Очень скоро у него уже не будет возможности избежать этого.

Может ли мужчина лечь в постель с женщиной, которую не любит? Он всю дорогу размышлял об этом. Лечь с той, которая кажется ему чужой. И если он все-таки ляжет с ней, что из этого получится? Не обернется ли все это мучительным фиаско для обоих?

Да, ему было совершенно ясно, что он не может до бесконечности откладывать. Он не мог до такой степени обидеть доверчивую Марит.

Его родители в письме выразили радость по поводу его женитьбы и жаждали поскорее увидеть свою невестку. Они были несколько растеряны, узнав, что невестку зовут уже не Лиза-Мерета Густавсен, а Марит Свельтен. Они устроили им временное жилье в одном из свободных домов и собираются устроить пышную свадьбу в присутствии всей родни.

Всей родни! Фактически, все они жили неподалеку друг от друга, за исключением одного загадочного Марко.

Их было не так уж много: семья Малин, куда, кроме нее, входили Пер, Кристоффер и Марит. Хеннинг со своей второй женой Агнетой. Его дочь от первого брака, Бенедикте. Дочь Агнеты от Ульвара, Ванья. Сын Бенедикте, Андре, и его отец, Сандер Бринк. Кристоффер радовался предстоящей встрече с Сандером, который был ему очень симпатичен.

Род Саги постигла тяжелая участь. Ульвар был мертв, его дочь Ванья была в хороших руках, но в ней самой было нечто мистическое, в ней было что-то не так, все это понимали. Где находился теперь Марко, самый странный из всех потомков Людей Льда? Он каким-то образом узнавал, когда они в нем нуждались. Он помог уже троим своим родственникам: Бенедикте в Фергеосете, Андре в школе и новоиспеченной жене Кристоффера в больнице. Он вырвал Марит из когтей смерти.

Кристоффер был разочарован тем, что, будучи взрослым, никогда не видел Марко. А ведь у него было к нему так много вопросов!

Возможно, на вопросы эти нельзя было дать ответы? Может быть, ответы на эти вопросы лежали за пределами человеческого понимания.

Он не знал.

Чем ближе они подъезжали к дому Кристоффера, тем молчаливее становилась Марит.

В конце концов она села, сложив на коленях руки, и вся ее поза выражала страх.

«Господи, — молилась она. — Сделай так, чтобы я им понравилась! Они никогда не видели меня, и тут я приеду, будучи женой их сына. Я совершенно чужая для них, я полное ничтожество. Как мне вести себя, о чем говорить? Я не решаюсь спросить об этом Кристоффера, я и так спрашиваю у него слишком много.

Прическа, которую меня учили делать медсестры, вот-вот развалится, и я не могу поправить ее, тем более — просить об этом Кристоффера.

Мой муж. Какое это странное чувство. Неестественное. Мне кажется, я не имею права ни на одного мужчину. Я и не имела такого права: отец постоянно говорил мне, что я не должна выходить замуж, что я должна оставаться дома и ухаживать за ним.

Но теперь он умер.

Меньше всего я имею право иметь такого мужа, как Кристоффер — ведь он принадлежит к тому кругу, о котором я даже не смела мечтать, о существовании которого даже не догадывалась. И вот теперь я замужем за Кристоффером, замужем за доктором Кристоффером Вольденом… Я не могу этого понять.

О, как трудно разобраться в жизни, что правда, а что ложь!»

Она бросила осторожный взгляд на Кристоффера. Он сидел и смотрел в окно, взгляд его следил за знакомыми очертаниями. Дома, просека в лесу, новая дорога…

Кристоффер…

Ей стало не по себе.

Она почувствовала голод.

Это чувство он вызывал в ней с самого начала. Да, ее тоска была настолько сильна, что ее можно было назвать голодом. Потребность что-то значить для него, постоянно быть с ним, слышать его голос, видеть его жестикуляцию во время разговора, быть возле него. Все эти мысли, чувства и переживания вызывали у нее в груди тупую, неотступную боль, и это наверняка сказалось бы со временем на шве, который был у нее на животе.

Неуверенность, страх потерять его. Страх не угодить ему в чем-то, увидеть его разочарование, презрение, уменьшение его интереса к ней, страх проигрыша.

Как она решилась на это? Как ему удалось уговорить ее?

Снова и снова она задавалась вопросом: почему он женился на ней?

Все ли новобрачные переживают нечто подобное? Все ли так прислушиваются к интонациям голоса другого, ищут знак взаимной любви, пытаются найти верный тон?

Почему он такой сдержанный?

Да, он очень ласков, заботлив, все, что он делает и говорит, не вызывает у нее протеста, но…

Внезапно он встал.

— Мы скоро приедем, — сказал он.

Покраснев, она вскочила так быстро, что чуть не натолкнулась на него, забыв о том, что вагон качается на ходу. Кристоффер помог ей удержаться на ногах, пробормотав какие-то подбадривающие слова.

Они скоро приедут… Ее ждет встреча с его семьей… «Как я выгляжу? — в панике думала она. — Как мне вести себя?..» Она оправила на себе темно-синий плащ, поправила шляпу. Ей казалось, что она выглядит в этой одежде смехотворно, но медсестры сказали ей, что она должна носить это, если хочет быть корректно одетой. А этого она, конечно, хотела.

Она нервозно протерла уголки рта, на тот случай, если там остались хлебные крошки, но их там, конечно же, не оказалось; она провела языком по зубам — и здесь все было в порядке, ей нужно было сходить в туалет, но она не осмеливалась этого сделать; она прокашлялась, посмотрела на свои туфли, провела рукой по глазам — ах, как билось ее сердце!

Кристоффер взял ее и свой багаж. Она же понесла в руках легкую сумочку. Но даже с этим у нее вышла путаница, она не могла решить, в какой руке ее нести, и в конце концов уронила.

Марит страшно нервничала, в горле у нее стоял клубок. Руки ее дрожали, когда она стояла позади Кристоффер а в ожидании, что поезд вот-вот остановится.

Печаль разрывала ее на части: о, если бы она была красивой и уверенной в себе молодой светской дамой! А не Марит из Свельтена, с которой обращались хуже, чем с паршивой собакой! Если бы все не было настолько безнадежно.

Поезд качнулся и остановился. Марит ухватилась за рукав Кристоффера и тем самым избежала позора падения. Он обернулся к ней и улыбнулся. В испуге она так и не поняла, означала ли его улыбка дружеское понимание или презрение и раздражение.

Но последнее было не свойственно Кристофферу. Ощущение того, что ей не место рядом с ним, становилось в ней все сильнее и сильнее.

Все вокруг было засыпано снегом, но воздух здесь был мягче, чем в Лиллехаммере.

И вдруг она увидела… знакомое лицо! У Марит вырвался вздох облегчения. Это была та самая приветливая женщина, которая приходила к ней и вылечила ее своими горячими руками! Кристоффер назвал ее Бенедикте.

И еще маленький мальчик. Она знала, что это сын Бенедикте. Кристоффер рассказал ей историю Сандера и Бенедикте. И теперь эта солидная женщина стала ей ближе, человечнее, она не казалась ей уже такой знатной и надменной, как раньше.

— Добро пожаловать, — сказала Бенедикте, сердечно обнимая ее. — Мы с Андре решили встретить вас, чтобы ты не чувствовала себя здесь чужой!

И все сразу стало на свои места, благодаря присутствию Бенедикте. Они сели в карету и поехали мимо больших, богатых вилл.

— Это Аскер, — пояснил Кристоффер.

Они ехали довольно долго, и Андре всю дорогу рассказывал о той компании, которая вот-вот должна была собраться в Липовой аллее.

— Вон там, наверху, располагался Гростенсхольм, — сказал Кристоффер. — Я рассказывал тебе о нем.

Марит кивнула. Да, она уже слышала о старинном поместье, которое призраки превратили в свою крепость.

— А это церковь. Почти все наши предки покоятся на церковном кладбище. Одно время кладбище это хотели сравнять с землей, но моей матери Малин удалось предотвратить это. А заодно она познакомилась с моим отцом, — добавил он с улыбкой.

— А вон там, у озера… — показала Бенедикте. — Видишь старый, полуразвалившийся дом, стоящий между двумя роскошными виллами? Это Элистранд, когда-то он принадлежал нашему роду. Вот мы и подъехали к дому родителей Кристоффера. Отдыхайте и приходите к нам в восемь вечера! Мы вместе отпразднуем ваш приезд!

Кристоффер и Марит вышли, а карета поехала дальше, и они стояли некоторое время у ворот благоустроенной виллы. К ним подбежала собака.

— Ну, ну, Туфе, иди ко мне! Это же я! А это Марит! Теперь она будет жить с нами.

Собака обнюхала Марит, которая всегда находила с животными общий язык. «По крайней мере, один друг у меня здесь есть», — подумала она.

О, у нее было здесь много друзей: Кристоффер, Бенедикте и…

На ступенях дома стояли родители Кристоффера. Сердце Марит бешено застучало.

— Это ваша невестка Марит, — представил ее Кристоффер.

В его голосе ей послышалась некоторая напряженность. Он тоже нервничал.

Дама спустилась со ступеней и протянула ей руку.

— Добро пожаловать! — сказала она.

Марит поклонилась. Это так растрогало мать Кристоффера, что она тут же обняла Марит.

Мать Кристоффера была почти совершенно седой, но очень моложавой шестидесятилетней женщиной. Плотного сложения, с добрыми глазами (как у Кристоффера!), очень приятной наружности. Она сразу же понравилась Марит. Его отец, Пер Вольден, был на вид более строгим, более корректным — должностное лицо, знающее себе цену. Его вид немного напугал ее, но он приветливо улыбнулся ей и сказал, что Кристофферу повезло, раз он нашел себе такую жену.

Душа Марит впитала его слова, словно сухая губка воду: ей требовались в данный момент комплименты.

И тут она впервые обратила внимание на то, каким высоким и длинноногим был Кристоффер. Его отец тоже был не маленьким, но Кристоффер был на голову выше его. И он был таким стройным, ее Кристоффер!

Ее Кристоффер? Как она могла такое подумать? Она покраснела от собственных мыслей.

— Входите же, — сказала Малин. — Уфф, как я нервничаю, вдруг тебе не понравится наш дом!

— Малин весь день сегодня не находит себе места, — сообщил им Пер Вольден. — Она так боялась, что мы тебе не понравимся.

Марит остановилась.

— Но… но я тоже думала об этом весь день! — сказала она. — Только по отношению к себе.

Малин взяла ее под руку.

— Тогда, я думаю, мы поймем друг друга.

Войдя в прихожую, Марит онемела. Это родной дом Кристоффера? Как здесь все было красиво, как солидно!

На нее снова нахлынули воспоминания, заныл шов на животе.

— Сначала мы выпьем по чашечке кофе, а потом я покажу вам ваш новый дом, — сказала Малин. — Это маленькая вилла Нильса, ты знаешь, Кристоффер.

— Конечно, — ответил он.

— Мы привезли немного мебели с Липовой аллеи, так что для начала у вас кое-что имеется. Потом вы сами купите что-нибудь новое. Кстати, мы поставили туда нашу старую двуспальную кровать, считая, что она подойдет вам. Она не слишком широкая, но ведь новобрачным теснота не помеха.

Марит показалось, что у Кристоффера вырвался еле слышный стон.

А его мать продолжала:

— У этой кровати есть свои традиции! Мы с Пером были очень счастливы, когда спали на ней.

— Да, и ты родился на ней, Кристоффер, — с улыбкой добавил Пер.

— Возможно, и ваш ребенок родится на ней, — пробормотала Малин, отправляясь на кухню, чтобы приготовить кофе.

Пер стал показывать им дом. Кристоффер и Марит не осмеливались смотреть друг на друга. Будучи чувствительной в отношении всего, что касалось его, она поняла, что ему теперь не по себе. И у нее сердце сжималось при мысли об этом.

Это из-за разговора об узкой супружеской кровати!

«Господи, — молилась она. — Помоги мне! Пусть он хоть немного полюбит меня! Пусть на его лице не будет выражения такой муки. Меня так это пугает!»