Кристоффер старался бывать у Марит из Свельтена как можно чаще. Он знал, что у нее нет никаких шансов выжить, и именно поэтому находил время для посещений. Ему казалось самым ужасным то, что именно она, так и не узнавшая, что такое жизнь, должна была умереть. Хотя до этого было совершенно очевидно, что контакт с ним благотворно действовал на нее. Поговорить с кем-то означало очень много для такой одинокой женщины. Для нее важно было, что кто-то обратил на нее внимание.

Теперь же ситуация стала намного хуже. Теперь она была не в состоянии общаться с кем-то, разве только сказать пару слов в миг просветления. Но ее затуманенные лихорадкой глаза излучали благодарность и покой всякий раз, когда он входил к ней в изолятор.

Марит давали болеутоляющие средства, и тогда она могла говорить достаточно разборчиво. Но большую часть времени она пребывала в состоянии полузабытья.

Если у него находилось время, он сидел с ней, стараясь вдохнуть в нее мужество и силы для продолжения борьбы.

— Ради меня, Марит, — сказал он однажды. — Я не хочу, чтобы ты покидала меня.

Он сказал это, зная, как много значит для нее его дружба. Он даже не догадывался о ее любви.

Сделав глубокий, болезненный вдох, она посмотрела на него и сказала:

— Вы так добры, доктор Вольден.

— Меня зовут Кристоффер. Ты должна знать, что я твой друг.

На ее измученном лихорадкой лице появилась слабая улыбка.

— Вас зовут Кристоффер? Это… красивое имя.

— Будь со мной на «ты».

Она ничего не ответила, закрыв глаза со счастливой улыбкой.

А он сидел и смотрел на ее необычайно утонченное лицо. Совсем недавно он видел ее красивой, настолько красивой, что удивлялся всякий раз при виде ее. Теперь лицо ее несло на себе отпечаток болезни, тем не менее, ее внешность просто околдовывала его. Такая красота не должна была погибать. Мир не должен был лишиться этой красоты.

Или, возможно, мир не видел этой красоты? Может быть, только он видел исходящее от нее колдовское очарование? По сравнению с Лизой-Меретой у Марит было мало преимуществ. Нет, красота Марит носила какой-то глубинный характер — и тем более заманчивым было добраться до нее.

Когда она внезапно заговорила, он обнаружил, что давно уже сидит и смотрит на нее.

— Я не могу много говорить. Расскажи о… себе… Кристоффер.

— О себе? — со смущенной улыбкой спросил он. Он к этому не привык, он всегда сам слушал других. — О, мне особенно нечего рассказывать. Я очень счастливый человек.

— Я это знаю, — прошептала она, по-прежнему не открывая глаз. — Я видела это по твоим глазам, в них всегда светится… жажда жизни.

«Если бы я мог дать тебе хоть немного этой жажды жизни», — подумал он.

— Да, у меня есть все, что я хочу, — сказал он. — Милые, добрые родители, прекрасные родственники…

Ему не хотелось говорить о Лизе-Мерете. В этом не было необходимости, и это вряд ли обрадовало бы Марит.

— У тебя есть братья или сестры?

— Родных нет. Но я вырос вместе с двумя моими родственницами, которых считаю старшей и младшей сестрой. Обе они такие прекрасные люди. В особенности моя старшая сестра, которую зовут Бенедикта.

— Красивое имя, — снова сказала Марит.

— Да. Несколько лет назад с Бенедиктой произошло несчастье. Теперь она воспитывает сына, которого все мы обожаем.

— Бедная Бенедикта, — прошептала Марит. — Люди такие безжалостные.

— Да, это так. Но теперь Бенедикта спокойна и счастлива. Ты не представляешь себе, какая она сильная!

Она наморщила лоб, и он тут же пояснил:

— Душевно сильная, я имею в виду. Все питают к ней такое доверие.

— Ты тоже душевно сильный, Кристоффер.

— Неужели? — радостно спросил он. — А я об этом не знал. Иногда я казался самому себе таким ненадежным…

— Просто ты очень ответственный человек.

—Да.

Но дело здесь было не только в ответственности. Он знал, что бывал ненадежным, когда дело касалось Лизы-Мереты, хотя он и любил ее.

Внезапно он обнаружил, что Марит погрузилась в глубокое забытье. Несколько раз он назвал ее по имени, но она не реагировала. Тогда он погладил ее по влажным волосам и вышел.

Он был так опечален, что не заметил, куда шел, и ему пришлось возвращаться назад, к нужному ему корпусу.

«Кто, собственно говоря, решает, кому жить, а кому умереть до срока?» — в бессилии думал он.

Он пришел к мысли о том, что никто не должен принимать таких решений во имя порядочности и человечности.

Чтобы хоть немного утешиться в своей печали, он направился этим вечером в дом Лизы-Мереты. Уже несколько дней у него не было времени для встречи с ней, так что у нее были все основания считать себя брошенной.

Открыв дверь, она отпрянула назад.

— И ты пришел? Но как ты осмелился? Он был удивлен.

— Почему я вдруг не должен был осмелиться?

— Надеюсь, у тебя хватило здравого ума, чтобы… Ты хорошо помылся? Ты продезинфицировал свою одежду? Потупив взор, он ответил:

— Конечно! Я прямо из ванной, и моя одежда чистая и свежевыглаженная. Как всегда, когда я прихожу из больницы, ты же знаешь.

Лиза-Мерета колебалась.

— Ну, хорошо, входи! Но только ненадолго, мы с мамой нарезаем полотенца для хрусталя и фарфора.

Ее мать, на редкость ухоженная дама, вышла в гостиную.

— А, это Кристоффер. Как обстоят дела у нашего дорогого мальчика?

— У Бернта? Сравнительно неплохо. У него хорошая сопротивляемость.

— Почему ты говоришь так о нем? — тут же спросила Лиза-Мерета.

— Потому что другие переносят инфекцию не так хорошо, как он, — ответил Кристоффер, неизвестно почему чувствуя раздражение. — Люди гибнут…

— Значит, болезнь все-таки смертельная? — спросила Лиза-Мерета, и ее вопрос прозвучал, как удар кнута.

— Только для тех, у кого нет никаких сил сопротивляемости, — ответил Кристоффер, внезапно ощутив невыносимую печаль.

— Но Бернт выкарабкается? — спросила мать. — Приятно об этом слышать! Я хотела навестить его, но боюсь распространить заразу дальше…

«Неужели?.. — подумал Кристоффер и пошел вслед за Лизой-Меретой в ее комнату. — Здесь говорит скорее чувство самосохранения».

— Я хочу показать тебе, что я уже приготовила, — деловито сказала Лиза-Мерета, когда они вошли в ее элегантную комнату, в которой преобладали белый и голубой цвета (прекрасное обрамление для ее золотисто-смуглой кожи).

— Нет, ты с ума сошел, ты не должен целовать меня сейчас! Взгляни, разве это не обворожительно?

Она показала ему несколько отделанных кружевом носовых платков. Кристоффер никак не мог взять в толк, что они были необходимы невесте, но он понимал, что вся эта возня ей нравится, а то, что радовало ее, радовало и его.

— В самом деле, — рассеянно ответил он.

Разговор шел вяло. Она следила все время за тем, что он брал в руки, ведь под ногтями у него могла быть инфекция, и он больше не делал попыток приблизиться к ней. Все то, что раньше так воодушевляло его — ее интеллигентность и одухотворенность, — теперь просто раздражало его.

Она не могла не заметить этого. Стоя на порядочном расстоянии от него, она сделала шажок вперед и многообещающе произнесла:

— Ты можешь прийти ко мне, Кристоффер, когда эта отвратительная эпидемия закончится? Отца и матери часто не бывает дома. И, несмотря на то, что я хочу быть невестой в белом — и я настаиваю на этом, — мы могли бы поиграть в супружескую пару. Что ты на это скажешь?

Что она имела в виду? Они всегда вели себя «правильно», когда дело касалось ласк и объятий, и можно ли было идти в этом направлении дальше, не преступая грани? Лиза-Мерета была мастером по части разжигания в нем страсти, и ему приходилось вовремя все приостанавливать. Но насколько далеко она задумала зайти на этот раз? Означает ли это, что…

Мысль об этом была несказанно соблазнительной. Лиза-Мерета была очень хорошо сложена, на что его коллеги по работе часто обращали внимание, называя его баловнем судьбы, а он заливался румянцем от радости. И вот теперь она дает ему понять, что пора начать более близкие отношения?

Ее слова вызвали в нем порыв чувств, и он прижал ее к себе.

Лиза-Мерета вскрикнула, нет, завопила, как сирена локомотива, и он немедленно отпустил ее.

Она с возмущением принялась отряхивать платье.

— Ты с ума сошел, — шепотом произнесла она. — Мне снова придется купаться! И это платье только сегодня было выстирано!

— Я вовсе не заразный, — сквозь зубы произнес Кристоффер и вышел из комнаты.

— Кристоффер, подожди, — крикнула она ему вслед. Но он чувствовал такую ярость и такое унижение, что даже не обернулся. Советник уже вернулся домой и стоял в гостиной, но Кристофферу не хотелось разговаривать с ним, он просто хлопнул на прощание дверью.

Поведение Лизы-Мереты настолько возмутило его, что ему захотелось поговорить с кем-то, кто не боялся заразы. Несмотря на позднее время, он направился в тот корпус, где лежала в изоляторе Марит.

В первый момент ему показалось, что она мертва, и это вызвало у него такой шок, что перехватило дыхание. Но потом он заметил, что она слегка пошевелилась, и сел на край ее постели.

По дороге он встретил медсестру и спросил, как обстоят дела у Марит из Свельтена. Сестра только с сожалением покачала головой.

— Дело идет к концу, — сказала она. — Мы ничего уже не можем поделать. Она сегодня спрашивала о докторе, так что это посещение подбодрит ее, эту одинокую бедняжку!

Все медсестры знали, какую заботу проявляет Кристоффер о своих пациентах, стараясь делать все, чтобы облегчить их пребывание в больнице, и все медсестры были слегка неравнодушны к нему. Встретившая его медсестра не усмотрела ничего необычного в том, что он шел поговорить с умирающей.

— Доктор Вольден… — сказала Марит со слабой улыбкой, обнаружив, что кто-то сидит на ее постели.

Он заметил, что она получила болеутоляющее, она была в каком-то легком опьянении, вернее, в каком-то дурмане.

— Кристоффер, — поправил он ее.

— Да, конечно, Кристоффер. Я как раз видела о нас обоих сон. Это было так прекрасно… — еле слышно произнесла она.

— В самом деле? Расскажи!

— Нет, это был очень короткий сон. У нас была когда-то чудесная цветущая поляна, но потом там стали пасти коров. Там было столько всяких цветов. Сначала там расцветали одуванчики. Целое море золота!

— Понимаю, мы с тобой относимся к числу тех немногих, кто понимает красоту одуванчиков.

— Потом поляна становится золотисто-лиловой. Расцветают лютики и клевер. Это тоже прекрасно.

— Действительно, прекрасно, — согласился Кристоффер. — Я тоже люблю эти цветы.

Дыхание ее было быстрым и прерывистым, словно она дышала лишь верхней частью легких.

— Но потом, когда лужайка подсохла, наступило настоящее цветочное буйство. Кристоффер снова улыбнулся.

— Могу себе представить, — сказал он. — Однажды я попытался удобрить такую цветочную лужайку, чтобы цветы были еще крупнее и красивее. Но выросла только сочная трава, а цветы исчезли.

— Да, — попыталась улыбнуться Марит. — Смотри, на окно снова прилетела синица!

— Какие же цветы появлялись на твоей лужайке позже, когда стало совсем сухо?

— Масса самых различных цветов. Целое море цветов! Ромашки, шиповник, колокольчики, белозер болотный, вероника… Не можешь ли ты покормить мою синицу?

— Могу. Откуда тебе известно столько названий? Лицо ее сразу омрачилось.

— Моя мать научила меня этому, когда я была совсем маленькой. И я никогда этого не забуду.

— Твоя мать умерла?

— Да. Когда мне было пять лет, она снова забеременела. Но при родах умерли и она, и ребенок. Кристоффер сжал ее руку.

— И ты видела во сне нас с тобой? Тебя и меня?

—Да.

Он заметил, что ей трудно говорить. Щеки ее лихорадочно горели, и на шее уже появились характерные для эпидемии гнойнички.

— Этот сон был коротким, — как бы извиняясь, сказала она. — Мы шли по цветущей лужайке, ты и я. Потом мы сели, и ты стал дуть в соломинку.

— В самом деле? — тихо засмеявшись, спросил он. — У меня всегда это хорошо получалось. И что было потом?

— Дальше ничего уже не было. После этого мне приснился какой-то кошмар, но это уже совсем о другом…

— Это из-за лихорадки.

Она слишком много говорила, силы ее иссякли. Теперь она просто лежала с закрытыми глазами.

Протянув руку, Кристоффер погладил ее по щеке внешней стороной пальцев. Она смиренно улыбнулась.

— Вы мне очень нравитесь, доктор Вольден. Она забыла, что могла называть его Кристоффером. Он понял, что она на грани комы.

— Ты тоже мне нравишься, Марит. Очень, очень нравишься!

— Ты и я… — прошептала она в полузабытьи. — Ты и я…

— Да, Марит, только ты и я.

Он понял, что ей осталось жить всего несколько часов.

— Ты мне тоже, Марит. Ты мне очень нравишься. Кристоффер взял ее руки в свои и осторожно поцеловал их.

Она улыбнулась.

— Имею ли я право сказать… что я люблю тебя? У меня никогда не было… никого… кому бы я могла… сказать это.

— Конечно, ты имеешь на это право. Ведь я тоже люблю тебя.

Это была неправда. Он испытывал к ней сочувствие, а это совсем не то же самое, что любовь. Но она умирала. Очень, очень скоро она должна была умереть. И жизнь ее была такой бедной…

— Не покидай меня, Марит, — прошептал он, приблизив к ней лицо. Он не выбирал слова, они слетали с его языка сами. — Не покидай меня, стань снова здоровой! Я хочу, чтобы ты стала моей, навсегда!

Он услышал ее глубокий вздох, и улыбка восхищения озарила ее уже отмеченное печатью смерти лицо.

— Ты не можешь так думать, Кристоффер. Я ведь только…

Сознание покинуло ее. И он дал ей унести с собой в окончательное забытье еще несколько слов:

— Нет, ты не просто Марит из Свельтена. Ты горячо любимая женщина. Ты моя, Марит. Я люблю тебя. Я твой навеки.

И уже после того, как сознание покинуло ее, улыбка держалась еще некоторое время на ее губах. Но вскоре она угасла. Он не жалел о сказанных им словах. Эти слова сделали ее счастливой.

Некоторое время Кристоффер сидел возле нее. Вошла медсестра, чтобы проверить состояние Марит. Взгляды их встретились, и его взгляд был преисполнен скорби.

— Позаботьтесь о том, чтобы кто-нибудь постоянно сидел возле нее!

— Хорошо, доктор Вольден.

Взгляд медсестры выражал глубокое сожаление. И оба знали: ничто уже не может спасти жизнь Марит из Свельтена.

Когда Кристоффер вышел в приемное отделение, к нему подбежал коллега и спешно сообщил:

— Бернту Густавсену стало намного хуже.

Кристоффер, занятый своими мыслями и будучи в отчаянии от того, что ничем не мог помочь Марит, неразборчиво пробормотал что-то в ответ.

— Но это же катастрофа для нашей больницы, — сказал коллега. — Советник заявил, что если его сын умрет, все ответственные лица будут уволены.

— Что, он разве Господь Бог, этот Густавсен?

— Я думал, что он твой тесть.

«Пока еще нет», — хотел в запальчивости ответить Кристоффер, но воздержался. Было бы нечестно по отношению к Лизе-Мерете ехидничать и язвить. К тому же его коллеге было безразлично все это, и он продолжал:

— Больничное начальство начало роптать по поводу той статьи в газете, все это ужасно неприятно. Начальство уже подвергает сомнению нашу компетентность. Не мог бы ты переговорить со своим будущим тестем и попросить его, чтобы он умерил свой пыл?

— Вряд ли, — сухо ответил Кристоффер. — Он сваливает всю вину за состояние Бернта на меня. Сначала я прооперировал другого человека, а потом уж его драгоценного сына, и он этого не может забыть.

— Драгоценного, — фыркнул коллега. — Другого такого проходимца в городе не сыщешь. Значит, есть только один способ спасти больницу от скандала: это спасти жизнь этому прохвосту. Но это будет сделать очень трудно, он очень плох.

— Пойду взгляну на него, — сухо произнес Кристоффер.

Он направился в изолятор, где лежали трое мужчин: Бернт Густавсен, молодой ученый и жизнерадостный крестьянин. Уже в дверях он ощутил запах, сопровождавший эту болезнь, и его ожидало малопривлекательное зрелище. Молодой ученый, судя по всему, выздоравливал, двое же остальных лежали в бреду, и все лицо Бернта было покрыто сыпью. Судя по всему, у него был сильный жар.

«Так не годится, — подумал Кристоффер. — Его следует положить в отдельную палату, но свободных палат осталось так мало…»

Несмотря на то, что Бернт был братом Лизы-Мереты, Кристоффер при всем своем желании не мог испытывать к нему симпатию. Но теперь его будущий шурин был в плачевном состоянии, и Кристоффер должен был сделать для него все, что было в его силах.

С глубокой скорбью в сердце он смирился с мыслью, что Марит из Свельтена суждено умереть. Состояние Бернта Густавсена было не таким тяжелым, хотя и у него было не особенно много шансов на выживание.

Кристофферу было совершенно наплевать на угрозы его будущего тестя уволить его и всех остальных или урезать ассигнования на больницу. Он далеко не все знал о той власти, которой располагал советник, и очень сомневался в том, что власть его простирается так далеко. Общество не могло быть настолько коррумпированным. Скорее всего, это были просто пустые угрозы, продиктованные беспокойством за любимого сына.

Может быть, Кристофферу следовало лучше разбираться во всем этом? Но у него не было на это желания, все это было ему отвратительно.

Он тяжело переживал то, что больницу поливали в газете грязью. Он считал это совершенно незаслуженной критикой и сомневался в том, что советник ограничится одной-единственной статьей. Случись с Бернтом беда, как с больницы заживо содрали бы кожу на страницах этой газеты, в плаксивых, рассчитанных на несведущую публику, статейках о многообещающем юноше, погибшем в результате неряшливости и нечистоплотности врачей.

Тем самым репутации больницы был бы нанесен большой ущерб.

Этого не должно было произойти.

Кристофферу нравилась его работа, нравилась эта больница. Ему не хотелось, чтобы больница стала предметом насмешек и издевательств. Он хорошо знал, что все его коллеги жертвовали здоровьем ради выполнения служебных обязанностей.

И вот теперь советник Густавсен грозит ему и всем остальным увольнением, если его сын погибнет.

А Бернт должен был умереть, судя по всем признакам.

Обычно такая инфекция не приводила к смертельному исходу. Но ослабленный болезнью человек мог погибнуть. Такой, к примеру, как Бернт.

Или Марит.

У него защемило сердце.

Марит…

Скорее всего, жить ей осталось совсем немного. Мысль об этом настолько угнетала его, что ему пришлось остановиться и стоять некоторое время с закрытыми глазами, чтобы собраться с силами.

Он знал, что не мог спасти ее. Но может быть, Кристоффер спасет Бернта?

В его голове медленно вызревала идея — настолько медленно, что он с трудом осознавал ее смысл. Он никогда не задумывался над тем, что представляют собой специфические способности Людей Льда. Прежде всего потому, что у него самого не было таких способностей. Тогда как у других…

Способностями нельзя было злоупотреблять. Но разве ситуация теперь не была совершенно безнадежной? И не только для Бернта Густавсена, но и для остальных пациентов — и для всей больницы.

Он думал об этом не больше минуты, после чего решительно приступил к действиям.

В больнице был телефон. Разумеется, он находился в кабинете главного врача, но в такое позднее время там никого не было.

Кристоффер направился прямо туда. Он не был особенно привычен к телефонам, эти аппараты были не особенно надежными, но ему удалось связаться с городской телефонной станцией.

Он попросил сообщить номер больничного телефона домой, его родителям. В Липовой аллее не было телефона. Но можно было послать письмо…

И он попросил, чтобы ему срочно позвонила лично Бенедикте Линд из рода Людей Льда.