Сандер Бринк не слишком преуспел в жизни.

Он сгоряча женился лет десять тому назад, но очень скоро его брак дал трещину. И хуже всего было то, что, взяв себе невесту из тех кругов, где нормой было ежедневное пьянство — утонченное и пристойное, разумеется, — он сам пристрастился к этому.

Его жена, вечно хнычущая, использующая в качестве главного своего оружия слезы, упрекала его за пристрастие к спиртному, хотя сама щедро поила многочисленных гостей. Сама же она, будучи пьяной, справлялась со всем сравнительно неплохо, хотя язык у нее заплетался, а ноги едва доносили ее до постели.

Но Сандеру эта жизнь не шла на пользу. Ощущая каждое утро упадок сил и угрызения совести, он находил эту жизнь все менее и менее привлекательной.

Его красавица-жена много раз кричала о разводе, но делала это просто ради скандала. Когда же Сандер сам предложил ей развестись, она впала в истерику и стала убеждать его в том, что ни одна женщина, кроме нее, не сможет жить с ним, говорила о своей самоотверженности и о том, какую обиду он ей нанес своими словами.

И брак их продолжался, скорее всего, просто по привычке. Казалось, Сандер уже не верил в то, что есть какие-то иные формы существования. К тому же утешением для него была исследовательская работа, он уходил с утра в лабораторию и проводил там весь день. А вечером его ждала выпивка, куча шумных гостей и ворчащая на него жена с пьяным взглядом и заплетающимся языком, разыгрывающая из себя жертву.

Во время одной из таких пьяных оргий с так называемыми друзьями Сандер выпил слишком много и повалился на пол. Падая, он зацепил столик, на котором стояли стаканы, и порезал себе руку.

Рана сама по себе была незначительной. Но на следующий день он был неосторожен в лаборатории и занес в рану бактерии, из-за которых она и не заживала.

Однажды, когда он был на официальном приеме в Лиллехаммере, рука его неожиданно распухла, и в течение дня покрылась красными пятнами до самой подмышки. После того, как набухли лимфатические узлы, Сандер решил, что пора обратиться к врачу.

Еще немного — и было бы поздно, сказали ему в больнице Лиллехаммера. Его положили в больницу, и врачам удалось уменьшить опухоль, но рана никак не заживала. Воспаление продолжалось.

Спустя некоторое время наступило небольшое улучшение, но тут в больнице началась эпидемия, и Сандер вернулся к своему прежнему состоянию.

Его жена один раз навестила его, но больше с ее стороны визитов не было. От одного вида больницы ей становилось дурно, и к тому же в поезде было грязно, шумно, да и путь был далеким.

И вот перед ним стояла Бенедикте.

На Сандера нахлынули воспоминания.

Но долго это не продолжалось, потому что Бенедикте, с лихорадочным румянцем на щеках, торопливо извинилась и вышла из палаты.

Встреча с Сандером просто оглушила ее. Это произошло слишком неожиданно; в ней бушевало целое море чувств, и она торопливо побежала по коридору в туалет. Закрывшись в кабинке, она пыталась унять дрожь, ей нужно было время, чтобы придти в себя.

В палате же воцарилась странная тишина. И тут вошел Кристоффер.

— Я думал, Бенедикте здесь, — сказал он.

— Она только что вышла, — сказал крестьянин, толком не знающий, что происходит и как ему следует себя вести.

— Вы знаете Бенедикте, доктор Вольден? — спросил Сандер Бринк.

Кристоффер удивленно повернулся к нему.

— Конечно, она ведь моя близкая родственница. Ты тоже знаешь ее?

— Когда-то знал.

И снова Сандеру вспомнились те дни в Фергеосете, когда они с Бенедикте были такими хорошими друзьями, вспомнил историю их любви, которая была разрушена ревностью Адели. Он вспомнил отчаяние и ярость Бенедикте по поводу его измены, которая, собственно, была не изменой, а просто недомыслием. Но у него не было повода объяснить все это Бенедикте, разъяренной, как фурия, так отлупившей их всех — его, Адель и ленсмана.

После этого она не желала больше видеть Сандера.

А ему было горько. И его поспешная женитьба была своего рода компенсацией за эту потерю. Но, возможно, это было и не так… Его жена была ослепительно красивой, ее красота мгновенно покорила его, хотя за годы их супружества он привык к ее внешности. Женщина красива тогда, когда ее приходится завоевывать. Так было всегда.

С Бенедикте было по-другому: она не была красивой, но давала ему нечто совершенно иное. Взаимопонимание и нежную дружбу, перешедшую в любовь. Он тоже по-своему любил ее. Он никогда прежде не испытывал подобной любви: чистой и глубокой, не имеющей ничего общего с поверхностным восхищением чертами красивого лица.

И он очень переживал, когда она повернулась к нему спиной. Но он понимал ее! В то время он был ужасно незрелым, и в его охоте на всех попадающихся ему женщин было что-то постыдное и ребяческое.

— Бенедикте счастлива? — спросил он доктора Вольдена.

— Да, мне кажется, так можно сказать. Она живет в окружении любящих ее людей, и к тому же у нее есть сын, маленький Андре.

Сандер нахмурил брови.

— Бенедикте замужем?

— Нет, Бенедикте не замужем. Но она очень хорошо воспитывает Андре. Разумеется, все члены семьи обожают его, и в школе у него все идет прекрасно.

— В школе? Сколько же лет мальчику?

— Андре? Девять. А что?

Было видно, как сжались у Сандера кулаки. В горле у него вдруг пересохло.

— Скажи мне, ты случайно не знаешь, когда родился мальчик?

— Конечно знаю. Он родился 28 апреля 1892 года. Ты хочешь сделать ему подарок? — с улыбкой сказал Кристоффер.

Сандер ничего не ответил. Он что-то высчитывал в уме в это время. И тут снова вошла Бенедикте. Она снова обрела равновесие.

Приподнявшись на локте, он воскликнул:

— Почему ты ничего не сказала мне?

Бенедикте вопросительно взглянула на Кристоффера. И тот коротко пояснил:

— Об Андре.

Теперь он все понял.

Она ответила Сандеру негромко:

— Я хотела сказать тебе об этом, когда поняла, что случилось со мной. Но ты тогда был уже женат.

Сандер снова лег на спину, закрыв руками лицо. Все были растеряны.

Наконец тишину нарушил Кристоффер:

— У вас будет потом возможность поговорить. Но теперь, как мне кажется, ты должна сконцентрировать свои усилия на пациентах, Бенедикте.

— Да, конечно, — пробормотала она, снова подходя к постели крестьянина. Она села, повернувшись к Сандеру спиной.

Теперь Кристофферу стало ясно, откуда у Андре такая красивая внешность. Его лицо было точной копией лица молодого ученого. Почему он раньше не задумывался над этим сходством?

Он оставался в палате, пока Бенедикте не закончила процедуру с крестьянином.

— Могу я… подождать… с Сандером? — осторожно спросила она. — Я займусь им потом, и поговорить мы с ним сможем… Он ведь не самый тяжелый больной?

— Нет. Ты можешь отложить пока это. Пойдем, я отведу тебя к другим больным.

Они вышли во двор. Кристоффер повел ее в другой корпус, где в палате номер три лежали две женщины. У него самого были дела в других местах, и он объяснил ей, как его найти.

Бенедикте занялась обеими женщинами. Но в мыслях ее был такой разброд, что ей приходилось то и дело одергивать себя, напоминать самой себе о цели своего прихода.

Сандер…

Она была просто потрясена, увидев его через столько лет. И он показался ей почти таким же привлекательным, что и прежде. Но теперь он стал старше, и вид у него был отнюдь не счастливый.

Им предстоял разговор. О чем? Об Андре, разумеется. Но что она могла ему сказать?

Нет, ей следует думать о ее сиюминутных обязанностях. И она рассеянно улыбнулась женщине, лежащей в постели.

Она уже знала, в какой корпус ей следует идти потом. И когда она вышла в коридор, она услышала доносившийся из другой палаты голос:

— Вы, что, с ума посходили? Неужели никто из вас не получил распоряжение позвать священника к Марит из Свельтена? О чем вы только думаете! Ведь теперь уже поздно, ее бедная, несчастная душа попадет прямиком в ад! Пошевеливайтесь, может быть, священник еще успеет придти вовремя! Куриные ваши мозги!

Молоденькая медсестра выскочила из палаты и хотела уже пронестись мимо Бенедикте, но та схватила ее за руку.

— Где лежит Марит из Свельтена? — спросила она.

Едва сдерживая слезы, девушка указала ей на дверь в другом конце коридора. И Бенедикте ее отпустила.

Бенедикте вспомнила это имя: Марит из Свельтена. Это за нее так беспокоился Кристоффер. Это она прожила всю свою жизнь в печали, нужде и тяжком труде.

Теперь у Бенедикте была возможность обрадовать Кристоффера. А может быть даже, вернуть к жизни бедную женщину.

Но когда она вошла в палату, где лежала Марит, она сразу же поняла, что явилась слишком поздно. Лежащая в постели женщина была уже на пути в иной мир.

Марит из Свельтена лежала в глубокой коме. Дыхания не было, оставалось только гадать о том, жива ли она.

Бенедикте предстояло сосредоточить все свои усилия, чтобы повернуть процесс вспять. Сев на край постели, она взяла в свои ладони хрупкую, истощенную руку. И направила всю свою мысленную энергию на то, чтобы вдохнуть жизнь в это угасшее тело, оживить артерии, нервные узлы, все органы. Она говорила с умирающей, пытаясь передать ей волю к жизни, даже пытаясь гипнотизировать Марит из Свельтена, чтобы повернуть процесс в нужную сторону.

Бенедикте долго просидела возле Марит. Она чувствовала, как пот заливает ей глаза, все ее тело дрожало от напряжения, сердце бешено стучало, она отдавала все, что имела, этому несчастному созданию. На миг в голове у нее пронеслась предательская мысль о том, что она, возможно, оказывает Марит медвежью услугу и что ее будущая жизнь будет такой же беспросветной, как и предыдущая, но то были опасные мысли, они сводили на нет все усилия Бенедикте, и она прогнала их прочь.

Внезапно дверь отворилась, и вошел священник. Бенедикте встала, ей не хотелось давать какие-либо объяснения церковнику, она знала, что им не понять друг друга. К тому же она знала, что больше ничем не может помочь Марит: теперь Марит сама должна была продолжать ту борьбу, к которой ее подключила Бенедикте. И поскольку причастие не могло ей навредить — возможно даже, могло чем-то помочь — она кивнула священнику и сопровождавшей его медсестре и вышла.

Она продолжила свой обход согласно указаниям Кристоффера, направляясь в те корпуса, где лежали зараженные. Всем было любопытно, кто она такая, и когда она объясняла, что у нее целительные руки, все сразу же успокаивались. В ней видели спасение. Двое медсестер очень подозрительно смотрели на нее, и Бенедикте была рада, что не встретила никого из врачей. Им бы явно не понравилось подобное знахарство.

Но за ее спиной стоял Кристоффер.

В конце концов ей осталось заняться только одним Сандером Бринком.

Стоя в сумерках во дворе больницы, она пыталась собраться с мыслями. Из здания, где собирались медсестры, слышался радостный смех Андре, он явно не скучал там.

Сандер должен был увидеть сына.

Но не сразу. Сначала ей нужно было поговорить с ним, узнать, что он об этом думает. Ради самого Андре она не должна была спешить. Заразиться она не боялась. Нет, она думала прежде всего о душевном благоденствии мальчика. Нельзя ни с того, ни с сего сказать ребенку: «Посмотри, вот твой отец. Подойди и поздоровайся с ним!»

Тем более, когда наверняка не знаешь, как примет ребенка отец.

Глубоко вздохнув, Бенедикте направилась к Сандеру.

Марит была дома, в Свельтене. Она видела с детства знакомые леса, слышала голоса детей, игравших во дворе. Из дома доносился раздраженный голос отца: «Марит! Марит! Где тебя носит? Сколько еще ждать бедному старику, когда его, наконец, покормят?»

Несмотря на то, что все чувства ее были теперь расплывчатыми, она услышала в его голосе оттенок ненависти. Она возвращалась домой по цветущей лужайке, в руках у нее было ведерко. Ведерко это было очень тяжелым, и когда она заглянула в него, то увидела, что оно лишь наполовину заполнено молоком и что в нем плавает какая-то голова. Она видела только макушку и клок волос, но сразу узнала голову отца.

Кто-то шел рядом с ней. Человек дружелюбно посмотрел на нее и сказал: «Это только твоя ненависть, Марит, не обращай на это внимания!» Этот человек был доктором Вольденом. На нем была вязаная жилетка и брюки до колен, в руках у него была корзинка, с которой она прибыла в больницу.

Внезапно они оказались в странной повозке, называемой дрезиной, и ее сон превратился в настоящий кошмар. Они ехали прямо в какой-то темный лес, наполненный мертвецами. Все ее родственники, братья, невестки и их дети свешивались с деревьев, и когда она посмотрела на доктора Вольдена, то оказалось, что это вовсе не он, а какое-то существо с лицом ее отца и дьявольским смехом.

Чем закончился этот сон, она не узнала, потому что в следующий миг она оказалась среди ослепительного небесного пейзажа, где все было совершенно недолговечно. И она почувствовала, что приближается к своей конечной цели и подумала: «Вот я и умираю, но в этом нет ничего страшного, я ощущаю такое чудесное спокойствие, я не несу больше ни за что ответственности».

Яркий свет вдруг зажегся перед ней, и она увидела доктора Вольдена, протягивающего к ней обе руки.

Но она никак не могла до него добраться. Он стоял и легким движением пальцев манил ее к себе. Но она не могла приблизиться к нему. И тогда он сказал: «Скоро, Марит, скоро мы будем вместе, навсегда! Навсегда!»

Навсегда? В смерти?

Вдруг что-то зашевелилось в ней, не в буквальном смысле, конечно, нет, просто чья-то воля воздействовала на ее волю, звала ее к жизни. Да, но что хорошего было у нее в жизни?

А что, если… Что, если это доктор Вольден зовет ее обратно? Может быть, он это имел в виду? Что она должна бороться за возвращение к жизни, чтобы соединиться с ним?

Она не могла, она чувствовала такую усталость. Ей хотелось только покоя.

Но разве в детстве она не слышала о том, что один из их соседей «умер», а потом снова вернулся к жизни?

Он потом рассказывал о ярком свете и вышедшем ему навстречу умершем родственнике. А потом его вылечили.

Она тоже видела свет. Но сначала она видела густой туман. И доктора Вольдена, Кристоффера.

А что, если он ждет ее в мире живущих? А она направляется в иной мир, прочь от него?

Мысли ее путались. Но воля, вторгшаяся в ее сознание, зажгла в ней желание, которое постепенно становилось все сильнее и сильнее: «Я все-таки хочу жить. Хочу бороться за жизнь. Только бы это не было поздно!»

Чья-то сильная воля извне пропала, теперь она слышала молитву, но звуки были такими неясными, что она не различала слов, слыша только их отзвук.

Она выбилась из сил. Ей хотелось только спать, спать…

Нет… Только бы не заснуть! Нужно…

Она уже не помнила, что было нужно ей сделать.

К Кристофферу пришли.

Медсестра сообщила ему, что в приемной ожидает фрекен Густавсен. Она не хочет входить, она принесла еду для своего брата и желает переговорить с доктором.

Лиза-Мерета? Здесь? Ее никогда не тянуло в больницу, она просто шарахалась от нее, говоря, что не хочет ему мешать в его работе, но иногда до Кристоффера доходили замечания о том, что она просто боится подхватить инфекцию.

Конечно, у него найдется время, чтобы поговорить с ней, раз уж она явилась сюда.

Лизу-Мерету привел в больницу страх. Она колебалась между самоуверенностью и боязнью потерять его навсегда. Последнюю мысль ей внушила мать. «В последнее время Кристоффер выглядит таким рассеянным, Лиза-Мерета. Ты уверена, что не упустила его?» «Конечно! — с негодованием ответила она. — Он просто ест из моих рук!»

Но, подумав, она поняла, что этого уже нет и в помине. Ее мать была права, он был чересчур уж рассеянным, утверждая, что мысли его занимает борьба с инфекцией в больнице, и в то же время подозрительно часто говоря о других женщинах — о двух своих «сестрах», из которых старшая не представляет собой никакой опасности, и об этой умирающей хуторянке. Из этих трех только «младшая сестра» Ванья заслуживает внимания. Но одно уже то, что он уделял внимание кому-то помимо Лизы-Мереты, было неслыханным.

Ей следует немного натянуть вожжи.

Он намекал на то, что она ревнива. Ревнива? Она? Смехотворная мысль! Это он должен быть ревнив! И у него должны быть на это причины.

Поэтому она встретила его в приемном отделении больницы сияющей улыбкой и долгим рукопожатием. (Ой, только бы не думать теперь о бактериях! Он так не любит, когда ему дают это понять.)

— Привет, мой дружок! Как дела? — сказал он.

— Мне… хотелось бы поговорить с тобой.

— Пойдем в контору, там как раз никого нет.

Она упрямо стояла в дверях, и ему пришлось уверить ее, что туда никогда не заходят пациенты.

Но в голосе его Лиза-Мерета уловила оттенок раздражения. Ей следовало вести себя осторожнее.

— Дорогой, — начала она, когда они сели рядом на скамью и она схватила его за руку. — Дорогой, я получила приглашение, и я не знаю, как мне поступить…

— Что за приглашение? — без особого интереса спросил он, дружелюбно глядя на нее.

— Один мой старый школьный товарищ пригласил меня на праздник в Гьевик. Я, разумеется, ответила бы согласием, если бы…

Она сделала искусственную паузу.

В его «Если бы что?» прозвучало сожаление. Час от часу не легче.

— Если бы там не было одного из моих прежних поклонников.

— Ну и что такого? — с оскорбительным равнодушием произнес Кристоффер. — Ты можешь просто ему сказать, что через несколько месяцев выходишь замуж.

— И ты думаешь, он этим удовлетворится? Он был безумно влюблен в меня.

— Хорошо, тогда оставайся дома!

— Это будет некрасиво с моей стороны, остальным это не понравится.

— Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?

Что это еще за глупости? Он отвечает не по плану!

— Нет, ведь ты теперь так занят, — испуганно ответила она, потому что никто не звал ее ни в какой Гьевик. И она продолжала упавшим голосом: — Скорее всего я поеду. Хотя из этого ничего хорошего может и не получится. Дело в том, что он такой привлекательный…

Не существовало и этого страстного поклонника. Но Кристофферу было мучительно слышать об этом.

Пожав ее руку, он сказал:

— Поезжай, моя девочка! Но не заглядывай слишком глубоко в глаза смазливым кавалерам!

Неужели он совсем бесчувственный? Она-то ожидала, что он придет в ярость и не захочет ее отпускать. Что же ей теперь делать? Ехать одной в Гьевик? Но ей там совершенно нечего делать!

— Ты же знаешь, ты для меня — все, Кристоффер.

— И ты для меня.

— Лучшей жены, чем я, тебе не найти, Кристоффер…

Она посмотрела на него бархатным взглядом, села поближе, погладила его шею под воротничком халата.

— Кристоффер, мои родители уезжают в среду. Ты придешь?

Он не знал, что ответить, у него голова шла кругом от ее близости, ее изысканных духов и многообещающих слов.

— Мы могли бы… попробовать… как это будет… когда мы… поженимся, — пролепетала она.

У него голова закружилась при мысли об этом.

— Я приду, — с улыбкой сказал он. Она убрала руку.

— Прекрасно! Я не буду тебя больше задерживать. Сказав это, она глубоко поклонилась ему.

— Ваша покорная, верная, преданная и терпеливая слуга! — сказала она.

Кристоффер рассмеялся. Она казалась ему изысканной и привлекательной, когда вела себя так.

Он покинул приемное отделение с радостным облегчением. Хорошо, что он дал Лизе-Мерете понять, что у нее нет никаких оснований для ревности. Теперь все между ними будет хорошо.

Проходя мимо корпуса, в котором лежала Марит, он почувствовал глубокую скорбь. Она-то уж никогда не будет так же счастлива, как он. Мысль об этом вызывала у него уколы совести. Или, вернее: желание поделиться с нею своим счастьем. А сам бы он охотно взял взамен часть ее тягот.

Но теперь было уже поздно. Из ее палаты вышел священник, с серьезным и скорбным видом. Он исполнил свой последний долг перед Марит из Свельтена.

Кристоффер на миг закрыл глаза. Он не осмеливался войти туда, чтобы увидеть ее мертвое тело, увидеть ее лицо, искаженное предсмертной гримасой.

Он беспомощно оглянулся, ища глазами Лизу-Мерету и стараясь вернуть ощущение счастья и радости, но она уже скрылась из виду.

Прежде чем отправиться к Сандеру Бринку, Бенедикте зашла в палату к Бернту Густавсену. Она таким идиотским образом позволила этому хлыщу испортить ей настроение. Она ведь прибыла сюда, чтобы вылечить его и тем самым избавить больницу от официальной травли в газетах. Другое дело, если бы он в самом деле был достоин такого внимания к своей персоне!

У него сидела мать, и между ними тремя завязался нудный и никчемный разговор. Бенедикте хотелось уйти, да и мать была не против, однако Бернт сам настоял на своем праве получить нетрадиционное лечение. Ведь ему стало намного лучше после визита Бенедикте.

«Господи, если это будущая семья Кристоффера, — подумала она, — то мне его просто жаль! Девушка, конечно, лучше их, наверняка он благотворно подействовал на нее, да и вообще, разве человек женится на семье своего избранника?»

В конце концов мать сдалась, но продолжала ворчать на них в форме глупых комментариев, так что Бенедикте пришлось попросить ее уйти — иначе, как она сказала, уйти придется ей самой.

И поскольку Бернт хотел, чтобы его лечили, матери пришлось согласиться. Но она сердито пообещала рассказать об этом мужу, предупредив, что последнего слова еще не сказала.

Когда мать ушла, Бернт принялся флиртовать с Бенедикте, словно они уже о чем-то договорились. Бенедикте с большим трудом удерживалась от смеха, потому что ей не хотелось вступать в новую словесную дуэль.

Наконец она сделала для Бернта Густавсена все, что могла, и направилась по темному вечернему коридору в палату к Сандеру.

Крестьянина перенесли обратно в большой зал, так что они могли разговаривать без помех. Она поняла, что это была работа Кристоффера.

Ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, прежде чем начать с ним разговор. И все же голос ее дрожал.

— Попробую полечить и тебя, — сказала она. — Сделать это прямо сейчас? И мы можем поговорить.

— Можно попробовать.

Вид у него был жалкий. На лбу и на голове у него были отвратительные, характерные гнойнички, десны покраснели и распухли, так что почти не видно было зубов, глаза слезились.

Но, бесспорно, среди больных он был одним из самых сильных — и к тому же это был Сандер, единственная в ее жизни любовь. Бенедикта не питала иллюзий по поводу того, чтобы встретить человека, которому бы она понравилась, равно как и полюбить кого-то самой — и прежде всего она не питала никаких иллюзий в отношении Сандера.

— Я предполагаю, что ты по-прежнему женат? — спросила она.

— Да, — ответил он с таким унынием, что она невольно бросила на него взгляд, хотя уже приступила к лечебному сеансу.

— Ты должна была поставить меня в известность относительно мальчика, Андре, — с горечью произнес он.

Она тут же прекратила лечебную процедуру и села на стул для посетителей.

— Мне не хотелось мешать счастливому браку, — смиренно произнесла она. — А тем более — принуждать тебя к браку со мной.

— Принуждать? — сказал Сандер. — Принуждать? Но разве ты не поняла… Да, я признаю свою ошибку. Ты была совершенно права в тот раз, я был тогда незрелым. И по-прежнему остаюсь таким в определенном смысле. Но я имею право знать о судьбе своего ребенка!

Опустив голову, Бенедикте сказала:

— В самом деле, Сандер. Именно этот вопрос так мучил меня в первые годы. Я лишила вас обоих возможности узнать друг друга. Ты не можешь представить себе, как я страдала!

— Это ты порвала наши отношения в тот раз.

— Да, — согласилась она. — И я тысячу раз раскаивалась в этом. Ведь ты же не совершал никакого преступления. Ты переспал с Аделью до меня. Но тогда я этого не понимала. Я думала, что ты спал с нами обеими.

— Я знаю, знаю, я виню во всем только себя. И эту проклятую Адель. Нет, о ней вспоминать не стоит, не стоит винить ее в этом. Я вел себя как идиот.

Бенедикте еще не убрала от него свои руки, и теперь они сами бессильно упали вниз.

— Марко сказал мне, чтобы я оставила тебя в покое, что я более зрелая, чем ты. Но я не могла поверить в это.

— Марко был совершенно прав, — с гримасой на лице произнес Сандер. — Тогда я не был еще взрослым. Возможно, узнав о ребенке, я впал бы в панику. И брак между нами тогда не состоялся бы. Ведь, даже женившись, я продолжал волочиться за всеми девушками подряд.

Бенедикте слушала его как зачарованная. Внезапно она вспомнила о своей задаче, снова подняла руки и стала проводить ими вдоль его тела, не касаясь его.

— И что же теперь? — спросила она спокойно.

— Теперь я даже смотреть не хочу на смазливых девиц. Такого добра сколько угодно, и чем девушка красивее, тем меньше у нее за душой. Думаю, что те, кому красота дается даром, не считают для себя нужным усилить чем-то этот дар.

— Однако ты женат, — констатировала она. — У тебя есть дети?

— Нет. У меня нет детей. К счастью! Бенедикте, я хочу видеть своего сына!

Немного помедлив, она сказала:

— Он со мной, в больнице. Но сначала мне нужно подготовить его.

— А нужно ли ему знать, кто я такой?

Она укоризненно посмотрела на него, и он все понял.

— Прости! Я еще не такой зрелый, каким считал себя, — пробормотал он.

— К тому же… мне не хочется, чтобы он подвергался риску заражения. Бенедикте, я… много думал о тебе эти годы, это правда. Знаешь ли ты, что… Нет, я не имею права лежать здесь и говорить такое.

— Говори, я слушаю, — тихо сказала она. Прерывисто вздохнув, он сказал:

— Я всегда считал тебя той девушкой, к которой имел самую сильную привязанность… нет, Господи, почему я так выражаюсь? Мой учитель словесности наверняка поставил бы мне плохую отметку за такую фразу!

Он нервозно рассмеялся. Бенедикте поняла, что он был взволнован не меньше ее.

Взяв себя в руки, он продолжал:

— Как я уже сказал, я повзрослел за эти годы… Бенедикте напряженно слушала его. Задумчиво глядя в потолок, Сандер Бринк произнес:

— Видишь ли, я просил у нее развода. В тот раз она не согласилась, и я больше не возвращался к этому. Я не хочу сказать, что в одночасье разведусь, потом женюсь на тебе и буду счастлив до конца моих дней. Жизнь вовсе не так проста. Но я хочу покончить с браком, который мне ничего не дает. Я на сто процентов убежден в этом. Потом мы сможем вернуться к этому разговору. Посмотрим, что из этого получится.

— Это очень разумно с твоей стороны, Сандер.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Если, конечно, ты снова захочешь соединиться со мной. Не думаю, что у тебя остались слишком хорошие воспоминания обо мне.

— В моей жизни не было других мужчин, — медленно произнесла она. — Но мысль об этом не должна связывать тебе руки.

Он ничего не ответил на это, будучи увлечен другой мыслью.

— Но я должен увидеть своего сына, должен!

— Да, это твое право. Мне самой очень хочется показать его тебе. Он такой красивый, Сандер. Такой же, как ты.

— Значит, он красив? — со смехом произнес он, невольно беря ее за руку. — Когда я могу увидеть его? Подумав, она сказала:

— Сегодня уже поздно, уже темно, он устал с дороги, да и вообще ему не следует приходить сюда. Но завтра рано утром… Я приду сюда. Как ты думаешь, не сможешь ли ты встать к тому времени на ноги?

— Я уже чувствую себя лучше.

— Судя по твоему голосу, ты не слишком сильно болен, — с улыбкой произнесла она. — Я подойду к окну ровно в десять часов. Андре не будет знать, что ты находишься в помещении и смотришь на него, я отвлеку его чем-нибудь, и мы остановимся прямо у окна. Договорились?

— Прекрасно! Но мне хотелось бы…

Бенедикте закрыла ладонью его рот.

— Со знакомством придется подождать. Андре много раз спрашивал о своем отце. Мне нужно подготовить его, Сандер.

— Да, конечно, я понимаю. Мне кажется, что ты хорошая мать.

— Я пытаюсь быть такой. И ему из-за этого не всегда бывает легко, можешь поверить. Не думай, что это упрек тебе…

Сандер держал ее руку в своих горячих от лихорадки ладонях.

— Знаешь, Бенедикте… Мне кажется такой странной эта повторная встреча с тобой. Я кажусь самому себе кораблем с разорванным в клочья парусом, который наконец вошел в гавань. Это смешное сравнение, но именно такое у меня теперь чувство. А тебе как кажется?

— Я должна сказать, что… Да, что в первые минуты нашей встречи я не осмеливалась даже улыбнуться тебе. Да и теперь я ни на что не надеюсь, но должна признаться, что встреча с тобой страшно взволновала меня. Думаю, мы должны быть откровенны друг с другом.

— Совершенно верно, — кивнул он. — Это касается не только нас с тобой, но еще и других людей: мальчика, моей жены… Но продолжай!

— Да, — сказала она, смущенно улыбаясь. — Только теперь я поняла, насколько сильно, вопреки всему, я привязана к тебе. Я говорю об этом откровенно.

— Это прекрасно, — сказал Сандер. — Теперь мы знаем, что к чему. Теперь нам нужно постепенно двигаться вперед, шаг за шагом.

— Я вижу, Сандер, что ты стал взрослым! — широко улыбнувшись, произнесла она.

С удвоенной энергией и великой радостью она принялась лечить его.