На четвертую ночь она увидела, что в щель двери, ведущей в его комнату, пробивается свет.

Некоторое время она лежала, глядя на полоску света, потом встала и постучала в дверь.

— Входи, — послышался его низкий голос, коротко и не слишком любезно.

Она вошла, закрыв за собой крайне редко используемую дверь.

Александр лежал, как всегда, на спине, закрыв голову и лицо руками. Возле его постели горела свеча.

— Ты не можешь заснуть? — тихо спросила она, хотя их никто здесь не мог слышать.

— Нет. Не было необходимости вставать.

— Я тоже не спала.

Она села на стул.

Он невольно убрал с лица руки. В мерцании свечи его лицо казалось изможденным и усталым.

— Теперь зима, в доме прохладно, ты замерзнешь так, — сказал он.

Сесилия восприняла это как вызов.

— Можно мне немного погреться? Александр рассмеялся.

— Вряд ли это тебе повредит.

Она просунула ноги к нему под одеяло, коснувшись его ног.

«Какие они безжизненные и слабые», — подумала она. Она тоже легла на спину рядом с ним.

— Твоя кровать удобная и теплая.

— В самом деле? — улыбнулся он. — Мы никогда с тобой не лежали так.

— Никогда.

«И это не моя вина», — подумала она. Александр взял ее под одеялом за руку.

— Я так переживал за тебя. Я имею в виду ребенка. Ты тоже была опечалена?

Сесилия сжала его руку, чтобы он не убирал ее.

— И да, и нет. У меня уже начала появляться нежность к этому маленькому существу. Этот ребенок нуждался в моей заботе. И к тому же я дала бы тебе наследника, если бы это был мальчик.

«А это так и было», — подумал Александр.

— Я совершенно забыла о его подлинном отце, к которому относилась только как к знакомому. Но все-таки… Я не знаю, Александр. То, что ребенок не был твоим, могло бы вызвать массу проблем…

— Что ты имеешь в виду?

— Себя. Иногда у меня появлялись опасения, что ты будешь смотреть на этого ребенка как на подкидыша.

— Ничего подобного у меня и в мыслях не было.

— Но у меня всегда было такое чувство.

— Значит, ты считаешь, что то, что произошло, к лучшему?

— Нет. Это трагедия. Для меня. Другие думают просто, что я успокоилась. Или же…

— Или что?

— Ты помнишь, я говорила тебе о ведьме Суль? У нее была дочь Суннива. Суль не любила этого ребенка. Она чувствовала к нему лишь нежность, потому что она ненавидела отца этого ребенка.

— Разве ты ненавидишь священника?

— Нет. Мне просто жаль его. А жалеть, это почти так же плохо, как и испытывать ненависть.

Некоторое время они лежали молча.

— Почему ты не можешь заснуть?

— О, это легко понять.

— Да, глупый вопрос. Александр, твоя сестра рассказала мне о твоем детстве.

Он отвернулся.

— И что же она тебе наговорила?

— Значит, ты все-таки помнишь?

— Разумеется, помню.

Сесилия обиделась.

— А мне ты говорил, что…

— Дорогая Сесилия, я тебе не лгал. Это получилось непреднамеренно. Ты подумала, что я все забыл, да?

— Да, я так подумала.

— Но это не так. Я все помню, все то ужасное, что было — но все это должно быть забыто. Ничего такого со мной не было. Понимаешь?

— Да, но с чисто практической точки зрения…

— Поэтому я и сказал, что ничего не помню, — перебил он ее.

Сесилия некоторое время молчала.

— А теперь, когда я знаю все?

— Ты знаешь версию Урсулы, а не мою. Сесилия опять замолчала, потом сделала новую попытку.

— Тебе не кажется, что я имею право выслушать и твою версию?

— Зачем тебе это нужно?

— Чтобы понять.

— Сесилия, ты носишься с идиотской теорией, согласно которой я могу измениться. Выбрось это из головы, этого никогда не будет. И, кстати, какое это теперь имеет значение?

— Не будь таким злым, Александр! Хорошо, я скажу тебе: я хочу услышать об этом, потому что ты интересуешь меня. Как человек. В твоей жизни так много белых пятен.

— Тогда позволь мне оставаться слегка таинственным!

— Слегка таинственным? Александр, я думаю, что ты с самого начала был нормальным. Но потом ты слишком часто стал наведываться в жуткий кабинет твоего отца. Тебе нравилось смотреть на голых женщин, и это любопытство было естественным для мальчика. Так что…

— Нет, нет, — перебил он ее. — Ты совершенно не права. Они мне совершенно не нравились.

— Но тогда зачем ты ходил туда?

— Потому что моя мать сама посылала меня туда! Она кричала и предупреждала: «Взгляни на эти противоестественные изображения! Держись подальше от всех женщин, мой мальчик, оставайся дома, с мамой! Никогда, никогда не покидай свою мать, Александр!»

— Так значит, это твоя мать толкнула тебя на извращенную половую жизнь?

— Нет, Сесилия, все гораздо сложнее. Ты не должна пытаться делать из этого какое-то душевное расследование.

— Но тем самым ты признаешь, что не родился таким?

— Как можно знать, что такое половая жизнь, когда тебе всего шесть лет? Об этом можно знать лишь с чужих слов.

— Да, ты прав. Но все-таки, как все произошло? Где вкралась ошибка?

— А была ли вообще ошибка? Разве ты не можешь принимать меня таким, как я есть?

— Я хочу знать, что произошло.

— Ах, все это так запутанно, я не помню подробностей. Лишь какие-то обрывки.

— Пусть это будут обрывки.

— Никогда не встречал таких настойчивых людей!

Сесилия ждала. У нее была крохотная надежда.

Ведь он все еще продолжал держать ее руку. Наконец он сказал:

— Помню только страх моей матери оказаться брошенной. И я могу понять ее: она потеряла всех своих детей, а отец совершенно не заботился о ней.

— Не заботился?

— Нет, видишь ли, однажды, когда мать послала меня в комнату с картинами, чтобы я почувствовал отвращение ко всему, что связано с женщинами, то… Да, отец был там. Раздетый. С двумя голыми женщинами. Вот тогда-то он и решил выпороть меня.

— Значит, твоя мать не знала, что они там?

— Это мне неизвестно. Возможно, она посылала меня туда, зная об этом, а может быть, она ни о чем и не подозревала. Это не сыграло никакой роли в моей несчастной судьбе.

— Да, конечно. И ты получил десять палочных ударов?

— Нет.

— Выходит, я права? А как вел себя слуга, которому поручили выпороть тебя?

— Мне не ясен ход твоих мыслей. Он обещал, что не будет меня бить, если… я окажу ему одну услугу.

Сесилия кивнула.

— Так я и думала. Значит, с этого все и началось?

— Да. Шесть лет ада, Сесилия. Я должен был получить эту порку, но струсил. И я сделал то, о чем он меня просил. Вначале это вызвало у меня отвращение, я чувствовал себя больным. Но потом я привык. Он угрожал мне ужаснейшими карами в случае, если я проболтаюсь, и осыпал меня подарками, если я делал то, о чем он просил. Кары, которыми он угрожал мне, были просто смехотворны, но я был глупым ребенком и верил ему.

— А потом вас обнаружили?

От ее неожиданного вопроса лицо его застыло.

— Да. Это была жуткая сцена, мне никогда этого не забыть, как бы я ни пытался. Разум моей матери тогда помутился, Сесилия. Фактически, она сошла с ума и через год после этого умерла. Ее смерть грузом легла на меня.

— А слуга?

— Он повесился.

— О, Александр, сколько ты пережил!

Он промолчал в знак согласия.

— Теперь я лучше понимаю твои чувства, когда ты обнаружил, что не можешь любить девушек, а любишь мужчин.

— Да. То, что слуга изнасиловал меня в детстве, оставило неизгладимый след. К этому следует добавить мое отвращение к тем картинам и к истории с отцом и этими женщинами, а также вампирическую любовь ко мне со стороны моей матери.

— Все это вместе.

— Вполне возможно. Или — не забывай об этом — мою врожденную склонность. Об этом мы ничего не знаем, Сесилия…

«Я так не думаю», — решила она про себя. Он повернулся к ней, как мог, и погладил ее по волосам.

— Сесилия, ты пытаешься найти причину моего отношения к женщинам. Возможно, ты найдешь ее, возможно, нет. Но это не дает тебе никаких оснований пренебрежительно относиться к тем, кто родился с иными взглядами на любовь. Ты, такая сильная и способная все понять, ты не имеешь права осуждать их! Не делай этого! В мире и так хватает осуждения, ненависти и презрения к ним со стороны обычных людей! Понимаешь?

Она кивнула, чувствуя комок в горле.

— Можешь быть уверен, я никогда не стану никого осуждать.

— Среди нас есть люди плохие и хорошие. Наши склонности не являются оправданием наших дурных поступков. Но большинство из нас — порядочные люди. И ты должна понять, что я никогда не стану другим. И не хочу становиться. Вы непременно хотите спасти нас. Но наши склонности не являются для нас несчастьем. Мы не хотим быть такими, как вы. Мы счастливы, когда наши склонности считаются нормальными. Если бы только нас оставили в покое, Сесилия! Наша проблема — это вы: скандальная охота на нас, на всех, кто отличается от других. Но лично для меня все это уже не имеет никакого значения. Мое будущее…

Он замолчал.

Сесилия лежала тихо, стараясь передать ему свое сочувствие. Потом медленно произнесла:

— На войне ты встречал только мужчин. Ты чувствовал к кому-нибудь из них тягу?

— Нет, — засмеялся он. — Единственный, кто привлек мое внимание, это твой двоюродный брат Тарье — и то потому, что он во многом похож на тебя.

— Да, — тихо сказала Сесилия, — он, как и я, волновался за тебя.

Ей пора было уже идти к себе, оставить его в покое, но ей не хотелось разрушать этот прекрасный миг единения.

— Ты в самом деле не чувствуешь свои ноги?

— Совершенно.

— И это не проходит?

— Нет, я словно мертвый от поясницы и ниже. Единственное, что я чувствую, так это едва заметную пульсацию в правой ноге.

Сесилия оперлась на локоть.

— Значит, ты чувствуешь что-то?

— Дорогая Сесилия, не стоит придавать этому значение! Я говорил об этом Тарье, и он сказала, что так бывает. Ты не слышала об этом? О солдатах, лишившихся руки или ноги и внезапно чувствующих боль в пальцах или суставах, которых у них уже нет. Это удивительное явление, хотя и обычное. Я ни разу не почувствовал боли, только легкое подергивание или пульсацию, напоминающую прикосновение муравья, ползущего по ноге.

— Ты чувствуешь это внутри ноги?

— О, Господи, Сесилия, не надо опять меня переделывать! Временами ты бываешь просто надоедливой!

Но Сесилия уже встала и теперь чувствовала под босыми ногами холодный пол, но это ее не тревожило.

— В правой, ты говоришь?

— Сесилия, не надо! Ты ищешь надежды там, где их не может быть!

Она не слушала его.

— Можно надеть твои туфли? Спасибо. Ой, какие большие, но зато в них тепло!

Она стала щипать пальцами его ногу, сантиметр за сантиметром, от стопы до бедра. Никакой реакции не последовало.

— Ты только наставишь мне синяков, — заметил он. Но Сесилия не останавливалась.

— Согни пальцы, — сказала она.

— Не говори глупости.

— Согни пальцы! Попробуй! Убедись сам в том, что ты это можешь сделать, напряги свою волю так, чтобы пальцы согнулись!

Александр на миг замер: по выражению его лица она заметила, что он в самом деле пытается это сделать.

Но пальцы не сгибались. Не было заметно ни малейшего движения.

— Сесилия, не мучай меня!

— Ты раньше пробовал так делать?

— Какая от этого польза? Тарье колол меня иглой, но я ничего не чувствовал.

— Но ведь он не просил тебя напрягать волю?

— Разумеется, нет! Что умерло, то умерло.

— Хорошо, тогда попробуем что-нибудь другое. Она подняла его коленку, прижала одну руку к его ступне, поддерживая другой рукой его бессильную ногу.

— Надави ногой на мою руку, — сказала она.

Александр выругался сквозь зубы в ее адрес, но она, к счастью, не поняла, что он сказал.

— Попробуй, — повторила она. — Сконцентрируй на этом всю свою волю!

— Я так и делаю.

— Ты этого не делаешь! Ты просто злишься на меня. Возмутись и прижми покрепче ногу, давай!

— Разве ты не понимаешь, что у меня больше нет ног?

— Есть! Длинные, сильные и красивые ноги, даже если сейчас они бледные и чахлые, как личинки, живущие под землей. Ты ведь умеешь фехтовать, как бог…

— Боги не занимаются фехтованием.

— Александр, попытайся! Ради меня! Ведь тебе не будет легче оттого, что ты лежишь!

— Зачем тебе нужно, чтобы я поправился? Чтобы я нашел себе нового друга и тем самым унизил тебя? Разве для тебя не лучше, чтобы я оставался парализованным и беспомощным и был тем самым в твоей власти? Так я, во всяком случае, буду верен тебе!

Она отпустила его ногу.

— Ты просто отвратительный пошляк! Разве ты не понимаешь, что я хочу тебе добра? Я страдаю, видя тебя печальным и немощным, — разве это так странно? Почему ты все так опошляешь, проклятый упрямец?

В уголках его рта появилась улыбка.

— Ты просто великолепна, Сесилия. Ты напоминаешь восхитительно прекрасную ведьму со сверкающими гневом очами и искрящимися на свету волосами.

Она засмеялась.

— Это я на Суль похожа. Когда я ощущаю в себе ее присутствие, я начинаю ругаться, как сапожник. Извини!

— Это я должен извиняться, ты в своей ярости права. Ладно, давай попробуем, — примирительно сказал он.

Обрадовавшись его сговорчивости, она снова подняла его ногу.

Они старались целый час, но безрезультатно, если не считать того, что оба устали, напрягая волю.

— Одно хорошо, — сказал Александр, когда Сесилия наконец сдалась, — Теперь я настолько вымотался, что мгновенно засну.

— Я тоже. Спокойной ночи, Александр! Вот твои туфли, теплые и стоптанные. Утром продолжим. И будем делать это ежедневно.

— Мучитель, — пробормотал он. Но теперь он уже не был настроен так недоверчиво.

Она воздержалась от поцелуя на ночь, понимая, что всему есть предел.

Сесилия сдержала свое обещание. Каждый день она приходила к нему в комнату, пока он лежал в постели. Она щипала его ногу, просила его надавить ступней на ее руку. У него ни разу это не получилось, но Сесилия не сдавалась. Александр больше не протестовал, хорошо усвоив себе, что от судьбы никуда не денешься. Он только удивлялся тому, как у нее хватает терпения.

Но он был счастлив, имея возможность сидеть за столом во время обеда. И он научился очень ловко пользоваться руками. По вечерам они играли в шахматы, днем совершали небольшие прогулки по дому; стул катила либо Сесилия, либо Вильгельмсен, а она в это время шла рядом.

Однажды она пригласила в гости знакомых, чтобы немного развлечь его. Казалось, это посещение вдохнуло в него жизнь, но потом он впал в меланхолию. Их мир больше не принадлежал ему.

Сесилию настойчиво просили вернуться к королевским детям, которым так не хватало ее дружелюбного спокойствия. Но она неизменно отвечала отказом. Теперь ее место было возле Александра.

Но иногда она оставляла его одного, нанося визиты. «Пусть он почувствует, что ему меня не хватает, — думала она. — Пусть знает, что надо дорожить друзьями…»

Так это и было на самом деле. Видя ее, он всякий раз сиял от радостьи и болтал с нею обо всем: о доме, о своих мыслях. Каждый день он охотно совершал небольшие прогулки, загорал на солнце. Он был по-прежнему слегка тщеславным.

И это был хороший признак.

В конце лета 1626 года им нанесли визит.

Лив и Даг наконец-то осуществили свою мечту поехать в Данию и навестить свою несчастную дочь. Они считали, что несчастья просто преследуют ее: сначала она потеряла ребенка, потом муж вернулся с войны калекой. Они не подозревали, что в глубине души Сесилия счастлива. Она была желанна, нужна, и в определенные моменты у нее были все основания считать, что она незаменима, а это приятно каждому.

Только тихие, одинокие ночи ведали о ее великих проблемах… О ее неразрешимых проблемах.

Ее родители взяли с собой Колгрима, который очень тосковал по ней.

О, как было чудесно снова увидеть их! Сесилия болтала без умолку, ей надо было высказаться, она ходила туда-сюда, забывая, зачем шла… Александр наблюдал за ней со своего стула с веселой улыбкой.

Мама Лив была верна себе: тепло и понимание. И, как это было принято среди Людей Льда, она опекала своих детей дольше, чем это делают обычные люди. Однако барон Даг Мейден был старчески задумчив. Его тонкие волосы поседели, пышная шевелюра, так радовавшая Сесилию, поредела.

«Отец стареет, — со щемящим сердцем думала она. — Я не хочу, чтобы мой милый, благородный отец, который так рассеянно выслушивал наши с Тарье детские жалобы и потом предоставлял все решать матери, не хочу, чтобы он старел…»

Сорок пять лет прошло с той ночи, когда молодая девушка Силье нашла двоих детей: двухлетнюю девочку и новорожденного мальчика, которых она окрестила Суль и Даг. В ту ночь, когда Тенгель приютил их у себя, Силье спасла от виселицы Хемминга Убийцу Фогда, этот карающий меч рода Людей Льда Хемминг… несчастье Суль, отец Суннивы и дед Колгрима…

Теперь все они мертвы, за исключением Дага и Колгрима.

Лив… плод любви Тегнеля и Силье.

Теперь они были у Сесилии: Даг, Лив и Колгрим.

Сесилия чувствовала незримое присутствие и другого ребенка Тенгеля и Силье — Аре, ставшего после смерти Тенгеля главой рода Людей Льда. Из трех сыновей Аре только с Тарье, со старшим, она ощущала глубокое родство — Тронд и Бранд имели с ней мало общего.

И вот Тронда не стало — этого меченого проклятием рода Людей Льда.

Ее сжигала скорбь. Но, возможно, для него лучше, что все произошло так быстро?

Домом Тенгеля и Силье была Липовая аллея, где жил теперь Аре со своей Метой. Но центром всеобщего притяжения оставался Гростенсхольм, который Даг унаследовал от своей матери, Шарлотты Мейден. Впрочем, так считала Сесилия. Тарье, к примеру, считал центром вселенной Линде-аллее — Липовую аллею, потому что там был его дом.

Даг и Александр прекрасно подходили друг другу. Для мужа Сесилии было так кстати поговорить с умудренным опытом, начитанным человеком.

Сама же она не могла наговориться с матерью, устав от слишком долгого общения с мужчинами. Лив была удивлена, увидев свою дочь такой счастливой. Она тепло отзывалась об Александре, которого находила очень симпатичным. Но какая трагедия с этим ранением! Сесилия, конечно, ничего не сказала о его специфических качествах. Этим она как бы показала свою лояльность к мужу.

Но больше всего времени у нее отнимал Колгрим.

То, что написала Лив, оказалось правдой: мальчишка стал кротким, как божья овечка — в истинности этого преображения Сесилия очень сомневалась — и выглядел необычайно привлекательным со своей неповторимой внешностью. «Да поможет Бог тем девушкам, которые встретятся на его пути, когда он повзрослеет», — часто думала она. Когда он родился, в его лице было что-то карикатурное, и это напугало всех; теперь же его черты стали привлекательными и отличались какой-то гипнотической силой.

Его глаза были удлиненной формы, похожие на желтоватые кошачьи «щелки», зубы заостренные. Треугольное лицо, с широкими скулами и узким подбородком. Падающие на плечи волосы Колгрима были черными и клочковатыми, движения крадущимися, расчетливыми, зловещими, как казалось Сесилии. Колгрим обожал ее. Ходил за ней по пятам с утра до вечера. Он больше не говорил о том, что им нужно побывать на празднике Троллей, возможно, поняв, что все это выдумка. Но он мог слушать часами, как она рассказывает всякие истории. Между ними было полное взаимопонимание. Колгрим чувствовал, что только Сесилия понимает его. Только она чувствовала его горячую тоску по ночи и тьме, по стране теней, где движутся странные фигуры, где зло — это добро, а добро — всего лишь недомыслие.

— Что ты такое замышляешь? — как-то спросила она его.

Но он засмеялся и убежал.

— Как поживает твой младший брат? — спросила она его в следующий раз.

— Прекрасно, — равнодушно ответил Колгрим.

— Ты любишь его?

— Да, а как же иначе? Маттиас такой милый. Смотри, как я качаюсь на этой ветке!

И Сесилия смотрела и восхищалась его ловкостью.

— Вы скоро вернетесь домой, тетя Сесилия? — спросил он незадолго до отъезда.

— Как только дядя Александр поправится.

«Но когда это будет…» — растерянно подумала она.

— Я не могла приехать раньше, потому что он был болен, — добавила она. — Но мне так хотелось увидеть тебя, Колгрим.

Мальчик наблюдал за Александром, когда тот сидел на своем стуле и беседовал с родителями Сесилии. Холодный страх охватил ее, но глаза мальчика были такими доверчивыми.

Ей вдруг захотелось, чтобы он уехал.

И все-таки день отъезда она пережила тяжело. Но слова Александра согрели ее.

— Я знаю, что Сесилия хотела бы съездить домой, — сказал он ее родителям. — И мы устроим это!

— Я бы с удовольствием взяла тебя с собой, — сказала она. — Я хочу показать тебе места моего детства, показать тебе Норвегию. Мою страну.

Александр улыбнулся.

— Когда-нибудь я увижу ее, — пообещал он. — Но пока я еще не совсем освоился с переменами в моей жизни.

Все отнеслись с пониманием к его словам — и ее родители вместе с маленьким, очаровательным, загадочным троллем Колгримом уехали.

Сесилия была единственной, кто чувствовал страх, глядя в его ясные, доверчивые глаза.

В ту осень в Габриэльсхусе произошло нечто необычное.

Александр к тому времени был парализован уже целый год.

В мире тогда тоже было неспокойно. Король Кристиан — вопреки настойчивым предупреждениям со стороны своих офицеров — решил завоевать Силезию во имя протестантского (или своего собственного) дела. И около небольшой деревушки Луттер, что на Баренберге, он встретился с армией Тилли, усиленной более чем пятью тысячами солдат Валленштайна.

Поражение было полным. Армия короля Кристиана была наголову разбита, солдаты спасались бегством. Офицеры тоже. Король остался один, напрасно пытаясь остановить своих перепуганных воинов и откровенно скорбя о павших.

Он возложил всю вину на генерала Фуша, отчасти справедливо, но генерал не мог держать ответ, потому что погиб. Та же участь постигла и обер-лейтенанта Крузе.

К тому же именно генерал Фуш более настойчиво, чем все остальные, отговаривал короля вступать в схватку с Тилли… Хотя король Кристиан IV и был зрелым стратегом, мужества в нем было больше, чем прозорливости.

Луттер на Баренберге означала конец его участию в этой великой, явно бесконечной войне. После этого он совершил ряд менее славных и менее значительных поступков.

В Луттере военный врач Тарье вдруг обнаружил, что находится недалеко от Эрфурта.

Не навестить ли ему маленькую Корнелию?

Но побежденная армия нуждалась в нем. Большинство ушли на север, в Хольстен, но многие еще оставались на поле боя, брошенные всеми, израненные, не находившие себе места от боли. Помочь им в первую очередь было его долгом.

Вот уже несколько дней Александр был молчалив и задумчив.

В конце концов Сесилия не выдержала и спросила за обедом:

— Ради Бога, Александр, скажи, в чем дело? Ты влюбился в Вильгельмсена или…

— Это просто неудачная шутка, Сесилия.

— Допустим, что это так. Но скажи, в чем дело? Я с ума схожу, видя твой отсутствующий взгляд и слыша твои рассеянные ответы. Вчера, например, я спросила тебя, что ты хочешь на завтрак, а ты ответил, что они стоят под столом!

Александр улыбнулся.

— В самом деле? Извини!

— Хорошо, но что же с тобой происходит?

— Если бы я был уверен в этом, я бы уже сказал тебе. Но это так сомнительно…

Сердце Сесилии забилось.

Вздохнув, он потянулся за вилкой. Она остановила его руку.

— Скажи, Александр!

— Нет, это ничего не значит, мой друг.

— Тогда скажи о том, что ничего не значит!

— Я знаю тебя. Никто не может быть более упрямым, чем ты, когда тебе что-то взбредет в голову, — усмехнулся он. — Я ничего не говорил тебе потому, что не хотел тебя напрасно обнадеживать.

— О, Александр, — прошептала она.

— Нет, Сесилия, нет! Ничего не произошло! Только когда ты прижимаешь ладонь к моей ступне…

— И что тогда? — воскликнула она.

— Нет, успокойся, я ничего не чувствую, абсолютно ничего. Просто мне кажется, что я что-то осознаю, когда пытаюсь сделать это движение.

Она смотрела на него, разинув рот.

— Закрой рот, Сесилия, — засмеялся он. — У тебя такой глупый вид! Это просто волевое усилие. Понимаешь? Результат же, как и прежде, нулевой.

— Так обстоит дело с обеими ногами? — торопливо, комкая слова, произнесла она. — Я хочу сказать, ощущение такое же?

— Только в правой.

— Да, но… Тебе не кажется, что это кое-что значит? Если это будет и со второй ногой, тогда это можно считать результатом волевых усилий. Но пока только одна нога! Это кое-что!

— Да, — сухо ответил он. — Это означает лишь то, что мы все время концентрировали усилия на правой ноге. Потому что именно там я чувствовал пульсацию.

— И ты продолжаешь ее чувствовать? Александр выпил вина.

— Да, — коротко ответил он.

У Сесилии перехватило дыхание.

— И ты не говорил мне об этом!

— Говорил дважды. Две недели назад и на прошлой неделе.

Она с трудом сдерживала волнение.

— Не думаешь ли ты, что…

— Сесилия, не надо! Не надо строить никаких иллюзий! Ни тебе, ни мне не стоит обманывать себя!

После обеда она уложила его в постель, и они приступили к очередной тренировке. Ничего не получалось, и Сесилия в своем рвении и разочаровании стала действовать весьма жестко. Она сильно сдавливала ступню, слишком высоко поднимала ногу.

Вдруг Александр застонал.

— Ой! — испуганно произнесла она. — Что я делаю! Тебе больно?

— Больно в верхней части тела, сумасбродка! — прошипел он. — Оставь меня в покое!

— Хорошо, — сказала она. — Мне жаль, Александр, но я не хотела причинять тебе боль.

Он кивнул, и она оставила его одного, убедившись в том, что часы и все необходимое у него под рукой.

Но на следующий день произошло нечто фантастическое.

Во время массажа, когда Сесилия разминала его ступни, как она это делала уже целый год, у него вырвался какой-то слабый возглас удивления.

— Что это было? — настороженно произнесла она.

— Не знаю. Мне показалось, что я что-то чувствую.

— Где? Здесь?

Она ощупала пальцами всю ступню.

— Нет, теперь я ничего не чувствую. Она совершенно выбилась из сил.

— Пошевели пальцами, — устало произнесла она. Он попробовал.

— Сесилия, — произнес он. — Я напряг всю свою волю! Мне кажется, что у меня получается. Они шевелятся?

Она неотрывно смотрела на его ступни.

— Нет, — упавшим голосом ответила она.

— Но я чувствую это, Сесилия!

Она опять внимательно посмотрела на его ступни. Никакого движения.

Александр подавленно вздохнул.

— На сегодня хватит, мой друг. Она накрыла его одеялом.

Вечером, подготавливая его ко сну, она приподняла край одеяла.

— Пошевели пальцами, Александр, — сказала она, заметив, что за последний год ее словарный запас состоял, в основном, из этой фразы.

— Попробую, — вздохнул он.

Сесилия смотрела, затаив дыхание.

— Александр! — воскликнула она.

— Что такое?

— Ты… ты шевелишь пальцами!

— Что? Не может быть!

— Не знаю, что это было. Это было слабое-слабое движение, похожее на колебание осинового листка, такое слабое, что я едва заметила его.

— Господи, — взмолился он. — Господи, не дай ей соврать!

Но Сесилия уже выбежала из комнаты.

— Вильгельмсен! — слышался по всему дому ее крик. — Вильгельмсен!

Через четверть часа весь дом знал об этом. Все ликовал, но понимали, что до полной победы еще далеко.

Едва заметное движение в правой ноге — и это все, что вызвало всеобщее ликование.

Вся прислуга теперь знала, что у Ее милости есть какие-то безумные идеи оживления его мертвых ног, — и многие безнадежно качали головой, не веря в это сумасбродство.

Но теперь все сомнения были отброшены. Теперь каждый хвастался: ну, что я говорил!