30 ноября вечером Ян долго сидел над своими счетами. Около полуночи ему захотелось пить, и он пошел на кухню. Плеснул в стакан немного соку и разбавил его водой. Сидя на кухне, Ян маленькими глотками пил сок, глаза его скользили по знакомым предметам. Вид сверкающей чистотой кухни всегда доставлял ему удовольствие, но особенно радовал его по ночам, когда на кухне никого не было. Ему даже представлялось название статьи вроде «От очага к электрической плите». Он вспомнил, как носили воду в его детстве, тогда кухня не так сверкала, как теперь. Он и сам носил воду в ведрах на коромысле, тысячи ведер воды. Каждое лето колодец пересыхал и воду возили издалека. Иногда воду приходилось возить и в другие времена года. Потом проложили трубы и воду качали ручным насосом, который постоянно ломался. Отец Яна ворчал на это нововведение, потом ему надоело ворчать, и он стал откровенно злорадствовать, когда насос бастовал. А что я вам говорил? У старика еще сохранился предрассудок, что ношение воды и топка печей не должны быть легким делом. Правда, он не говорил, что таков, мол, порядок, установленный Господом Богом, и менять его людям негоже, но думал примерно так. Тащить этот воз приходилось женщинам и детям. Ян сидел и думал, что у людей осталось еще много косных привычек, которых они придерживаются только потому, что так было принято раньше, и он, каждый сочельник читавший Евангелие так же, как читали его отец и дед, удивлялся, что люди до сих пор не опомнились и не покончили со своим брюзжащим Богом. Наверное, на свете нет ни одного народа, кроме норвежцев, который бы так слепо следовал катехизису. Зато есть такие, которые покинули устремленные в небо соборы религии и переместились в ее клоаки. Теперь крестьянин пахал на тракторе, а в голове у него шевелились мысли времен деревянного плуга, усвоенные им когда-то, и Ревекка все еще носила воду из колодца… пока наконец не взбунтовалась против своей половины.

Бунт Яна против отца внешне прошел спокойно и безболезненно. Никто, кроме самого Яна, и не подозревал о разыгравшейся буре. Однажды в 1937 году Ян положил отцу на стол отчет за десять прошедших лет, скрупулезно составленный на основании записей, счетов и распоряжений отца за эти годы и других документов. Он сам указал отцу на недостатки, отмеченные в этом отчете, и объяснил их упадком, в который пришла усадьба. Очень осторожно он доказал отцу, что еще десять лет Венхауг не протянет.

Последней каплей, заставившей Яна начать эту борьбу, было случайное замечание отца, что он хотел бы продать часть леса.

Борьба происходила при полном молчании. Отец ничего не говорил два месяца, но от продажи леса отказался. Он вдруг как-то осунулся, постарел и долгое время не смотрел сыну в глаза. В конце концов Ян уже не знал, что делать. Молчание охватило усадьбу. Отец и сын больше не слышали человеческих голосов.

Осенью воскресным утром Ян собрался на глухариную охоту. Неожиданно отец спросил, можно ли ему пойти вместе с ним. Ян весь сжался от этого робкого вопроса, и наконец их глаза встретились. Усталые и грустные, и у отца, и у сына. Отец молча молил о пощаде. Ян вдруг понял, что некоторые победы бывают оплачены слишком дорогой ценой. Ему захотелось швырнуть дробь на пол и заплакать. Но вместо этого он сказал, где видел глухарей в последнее время, — он сам не узнал своего голоса, — и отец, оживившись, согласился с ним. Оба знали, что, когда они шли через двор, за ними наблюдали из всех окон.

Они долго молчали. Сперва Ян держался позади отца. Увидев первого глухаря, он крикнул:

— Стреляй, отец! Стреляй! С моего места не попасть!

Потом они сидели на камнях и смотрели на глухаря. Отец

вынул из заднего кармана фляжку: это надо отметить!

Но пить никому из них не хотелось. Они пили, смотрели на глухаря и незаметно наблюдали друг за другом. Раньше первый выстрел всегда принадлежал отцу, и он никогда не предлагал Яну выпить, он вообще не брал на охоту водку.

Ян ковырял каблуком мох.

— Я написал тут свои соображения, — не поднимая глаз, сказал он, — и я знаю, как надо вести хозяйство, чтобы поправить дела, но я никогда не откажусь от Венхауга.

Отец кашлянул:

— Я понимаю. Об этом и речи нет. — Потом добавил: — Похоже, все повторяется. Я твоему деду ничего не писал. Писать — это не для меня. Мы с ним объяснились на сеновале. Под конец я заорал на него и послал Венхауг к черту. Вечером он сказал мне, что, наверное, мы с ним зашли слишком далеко, если я мог сказать такую глупость.

На этот раз молчание между отцом и сыном длилось еще дольше. Наконец отец снова заговорил:

— Я не хочу жить у тебя на готовых хлебах. От этого человек помирает, безделье никому не приносит добра, ни молодым, ни старым. Попомни меня, когда придет твое время. Ты занимаешь мое место, это твердо, и никакие бумаги тут не нужны. Только прошу тебя: наладь в первую очередь электрический насос, а то я буду ломать голову, почему ты этого не делаешь. Вот и все, Ян. Отныне будем жить так. А теперь мне впервые за долгое время хочется выпить. — Он поднес фляжку ко рту, а потом протянул ее Яну. — Все не так плохо, как ты, может быть, думаешь, — сказал отец, когда оба выпили, — но, с другой стороны, гораздо хуже, чем такой молодой жеребец, как ты, способен понять. Я отложил немного денег, до того как нас обошли конкуренты. Тебе придется нелегко, но нынче вечером я сдам тебе все дела… Даже странно, но мне хочется поскорей передать тебе все дела и полномочия.

Ян был рад, что отец не воспользовался случаем, чтобы в который раз заговорить о его браке и наследнике. Отец и после молчал и вернулся к этому уже почти перед самой смертью. Старику стоило больших усилий не касаться этой темы. Когда-то давно он потребовал от Яна, чтобы тот женился. Он даже перечислил ему всех подходящих невест в округе, которые отличались теми или иными достоинствами. В тот раз буря миновала. Ян боялся, что отец рассвирепеет, когда он, подогретый разговором, сказал, что в постель с девушкой придется все-таки лечь ему, а не отцу. Старик только рассмеялся. Ян часто пытался представить себе, что сказал бы отец, увидев Фелисию. Правда, у Фелисии были деньги. И отец учел бы это обстоятельство. В Фелисии был огонь. Это он тоже учел бы. Но у отца были глаза даже на затылке и слух, как у молодого оленя. Какой поднялся бы шум, если бы однажды эти два жернова начали молоть зерно.