После исчезновения Фелисии прошло две недели. Эрлинг ходил взад и вперед по своей комнате в Старом Венхауге. Смеркалось, и он по обыкновению зажег свечу. За последние годы у него ухудшилось зрение, писать он теперь должен был при ярком свете, но вообще плохо переносил его. Глаза у него отдыхали лишь при свече или в темноте. После несчастья с Фелисией он света не зажигал, обходясь свечой или сидя в темноте. Работа и все, что было с ней связано, отодвинулось далеко, словно воспоминание о древнем предании, разобрать которое было так же трудно, как письмена забытой религии на старом папирусе. Все вдруг обесценилось и отдавалось по бросовым ценам или вообще задаром. Эрлинг не слушал последних известий, не читал газет. Письма, не вскрывая, бросал в чемодан, чтобы они не попадались ему на глаза. Было ли это горе? Кто знает. Как отвечать на то, чего не существует? К бутылке он не прикасался. Ел немного, и пища казалась ему безвкусной, но предпочитал есть, чем выслушивать уговоры Юлии и тети Густавы. Он думал, что такую жизнь вел бы человек, созданный искусственным путем, ведь призраков и духов синтетическим путем не изготовишь. А без своих духов и призраков люди не могли бы любить, ненавидеть, испытывать удовольствие или отвращение. Он был уверен, что наши прапредки не могли бы понять, что случилось с Богом. Я потерял своих призраков, думал он, и должен теперь стать тем, что называют материалистическим человеком, абсолютно всем довольным и лишенным каких-либо интересов, мне даже не хочется, чтобы мой призрак вернулся ко мне, пусть обретается, где хочет. Мне будет больно, если он захочет вернуться домой. Держись подальше, мой призрак, мне больше не нужны ни мысли, ни вдохновение. Найди себе кого-нибудь другого, у кого нет своего призрака, и посмотрим, что из этого получится. Только держись от меня подальше, с меня довольно. Почему бы тебе не стать призраком Фостера Даллеса? Или епископа Кентерберийского? Но уже останься там навсегда. Или, еще лучше, вселись в моего брата Густава, если только найдешь в нем местечко для человеческого призрака. Тогда Эльфрида получит разрешение посещать молитвенные собрания и согревать кого-нибудь своим теплом. Мне хочется остаться без призрака, бесчувственным ко всему. Но только ведь мой призрак непременно вернется обратно, это точно, к больному всегда возвращается его призрак, когда перестает действовать наркоз, и он кричит от боли.

За окном начинали сгущаться сумерки. Эрлинг увидел на дворе Тура Андерссена. Вот уж у кого не было никаких призраков! Он даже отказался от своей фамилии Хаукос. Пусть бы мой призрак вселился в него и уже не покидал никогда.

Тур Андерссен возился с машиной. Как только он может! Видеть этот грязный снег… Как только он может! С террасы спустился Ян. Как только он может!

Ян остановился у машины и что-то сказал Туру Андерссену, тот что-то ответил ему. О чем еще они могут говорить? Если их самих, может быть, даже не существует…

Эрлинг отошел от окна и сел на кровать. И вспомнил, что курить он тоже бросил.

Он разглядывал свои руки, поворачивая их перед собой. Неприятный инструмент эти руки. Как глупо человек ими пользуется: машет рукой, когда поезд наконец трогается с места, залезает под юбку к девушкам, хотя завтра легко обошелся бы без этого, хлопает людей по плечу, отчего те не становятся ни лучше, ни хуже, ковыряет в носу и поднимает на флагштоке флаг в день рождения короля. Для рук всегда найдется какое-нибудь дело, к примеру вытащить провалившуюся в болото лошадь, в благодарность лошадь лягнет его, и он обнаружит, что лошадь совсем не глупа.

Кто-то поднимался по лестнице. Эрлинг с тревогой смотрел на дверь. Постучали, и он крикнул: Войдите! Вошел Ян.

Это нарушало установившийся порядок, и обоим стало неловко. Ян никогда не заходил в эту комнату в своем собственном доме, с тех пор как в ней поселился Эрлинг. Какую-то форму они все-таки соблюдали. Они вдруг увидели перед собой Фелисию, и оба на мгновение опустили глаза.

На дворе затарахтел мотор автомобиля. Эрлинг встал и подошел к окну. Он посмотрел вниз на окутанный сумерками двор:

— Тур Андерссен куда-то собрался?

— Захотел покататься.

Они говорили негромко, но их голоса заполнили всю комнату, и им отвечал многоголосый шепот. От колеблющегося пламени свечи на их лица падали живые темные тени. Эрлинг вспомнил тени на цветущем теле Фелисии, ходившей по комнате. Ян неуверенно сел, словно больной на приеме у врача, знающий, что за ним наблюдают и что диагноз, быть может, уже поставлен. Или в полиции, подумал вдруг Эрлинг, там тоже ставят диагнозы и, бывает, ошибаются.

— Эрлинг, — тяжело дыша, сказал Ян, — у меня к тебе просьба.

В тишине Эрлинг услыхал слабый гул. Ему казалось, что он

лилипут, сидящий на краю морской раковины. Ян никогда ни о чем не просил его. Разве что о каких-нибудь мелочах. Купить в Осло моток веревки или зайти к шорнику и заказать подпругу. В последний раз он привез Яну дюжину медных гвоздиков с восьмиугольными шляпками. О чем же Ян хочет попросить его теперь? Он мог сделать все что угодно или не сделать вообще ничего — ему было все равно.

— Говори, Ян, я слушаю.

Однако, заметив, что в нем шевельнулось любопытство, он подумал: неужели мой призрак уже возвращается домой?

Оба вдруг услыхали, как тикают часы. Ян не двигался, он положил руки на колени и смотрел на Эрлинга.

— Ты не должен ничего обещать мне заранее, — сказал он. — Это не совсем обычная просьба.

— Лучше говори прямо.

Ян поднял руку и провел ею по лбу:

— Я хочу, чтобы ты поехал в Осло и убил Турвалда Эрье.

Теперь Эрлинг провел рукой по лбу. Конечно, подумал он.

Поехать в Осло и убить Турвалда Эрье. Прекрасная мысль. Билет мне по карману. Туда и обратно. Впрочем, обратный билет вряд ли понадобится. Дешево и сердито.

Часы все тикали и тикали и не желали останавливаться, его старый будильник вдруг растревожился. Эрлинг уже не знал, долго ли он слышал только этот звук, который все нарастал. Эрлинг не был уверен, что обдумал свой ответ, как уже услыхал его:

— Конечно, я это сделаю.

Да, это будет конец. Ну и пусть. Но Ян, должно быть, забыл, что уже давно заключен мир и что теперь убить человека намного сложнее. Теперь нет той полиции, при которой можно было бы укрыться, как раньше. И в Швецию тоже не сбежишь, чтобы переждать там, пока не придут хорошие времена. Некоторые частные дела перешли теперь, так сказать, к официальным инстанциям. Может, Ян забыл, что уже нельзя укрыться на больничной койке под вымышленным именем и с произвольно поставленной в историю болезни датой поступления, нельзя получить укол, после которого у тебя начнется самый естественный бред… Во время войны мужчина мог оказаться даже в женском отделении с диагнозом «непроизвольный выкидыш», как это было с Эйстейном Мюре.

Ну и пусть! У Эрлинга не было желания продолжать эту жизнь. Она стала однотонной, бесцветной и совершенно обесценилась. Он мог бы и сам покончить с собой и сделает это, когда выполнит то, о чем его просит Ян. Долгий и нудный судебный процесс и пожизненное заключение — такой жизненный опыт ему уже не пригодится. Самоубийство тоже было не лучше, но оно пугало Эрлинга гораздо меньше.

Ян требовал от него немалой жертвы, и нельзя сказать, чтобы Эрлингу было это по душе, но он знал, что ему по силам выполнить эту просьбу… если, конечно, Ян не отступит.

Он уже много дней не слышал часов. Теперь они снова пробились до его сознания.

— Я знаю, она этого хочет, — донеслось откуда-то издалека.

Давно ли Ян это сказал?

Наконец Эрлинг ответил:

— Фелисия ушла навсегда, Ян. Она больше ничего не хочет.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, — сказал Ян прежним усталым голосом. — Послушай, Эрлинг. Ты знаешь, что она сделала, когда они убили ее братьев, и потому знаешь, чего она ждала бы от нас… если б могла ждать. Я хочу, чтобы они, ты знаешь, о ком я говорю, не радовались, что убили ее.

Ян облизал губы:

— Она бы потребовала этого от тебя, если б могла прийти сюда сейчас.

Они оба почувствовали присутствие Фелисии.

Эрлинг посмотрел на Яна и улыбнулся:

— Я уже ответил тебе, Ян. Раз ты считаешь, что это надо сделать, значит, это будет сделано. Я не о том, но мне хотелось бы во всем разобраться. Я рад, что ты сказал, что она потребовала бы этого от меня. Но почему именно от меня?

— Конечно, ей хотелось бы, чтобы это сделал ты, ведь она понимала: тот, кто это сделает, рискует быть схваченным. А наши с ней дети и усадьба… Кто будет вести хозяйство?… Фелисия всегда мечтала, чтобы дети получили усадьбу в хорошем состоянии.

Эрлинг смотрел в землю и про себя продолжал эту мысль: Кроме того, Ян на пятнадцать лет моложе меня и больше привязан к жизни, а потому может что-нибудь упустить из виду. К тому же он скоро женится на женщине, единственной, которая может занять место Фелисии, и единственной, которую согласятся принять дети. Однако… как же плохо ты меня знаешь, Ян! Даже ты. Если б мы не верили, что наша работа имеет какое-то значение, то для чего же было и жить? Можешь считать это моим предрассудком, но мне не безразлично, умру ли я как преступник. А ты, Ян, требуешь, чтобы я все бросил псу под хвост. Лет двадцать пять назад я и сам, наверное, назвал бы это мелкобуржуазным предрассудком. Но теперь я понимаю: ты требуешь не только моей жизни. Я не очень дорожу ею после того, что случилось. Но когда ты, именно ты, тот, кто должен был бы знать меня лучше других, приходишь и требуешь не только моей жизни, но и моей репутации… После всех ходящих обо мне легенд спасти ее мне уже не удастся. Все раз и навсегда будет освещено одним светом. И для моей репутации это будет убийственно. Я всегда боролся с ветряными мельницами и мечтал всерьез только о том, чтобы обезвредить глупость, изолировать ее в каком-нибудь безопасном цирке, отнять у нее власть там, где она ею обладает, а дальше пусть существует на своем уровне. И вдруг мой лучший друг бросает меня в могилу вцепившимся в горло недостойного раба — разве это не насмешка?

Эрлинг вдруг увидел глаза Фелисии, ставшие ледяными, когда она сказала ему: Как посмел один из тех, кто избежал виселицы, явиться к тебе?

Эрлинг задумался. Ян ждал молча.

Очевидно, Ян знает, каким путем идет сейчас моя мысль, хотя я и заподозрил его в том, что он не понимает единственного, что для меня по-настоящему важно, а также того, как критически я отношусь ко всему остальному. Странный человек Ян. Умника, видно, только могила исправит. Эрлинг был даже смущен, столкнувшись с такой будничной рассудительностью в человеке, которого в ту минуту трудно было назвать нормальным в общепринятом смысле слова, — хочу послать тебя в Осло, чтобы ты убил там одного человека! Он видел, что Ян был и до конца остался последовательным. Смысл того, что он сказал здесь, можно было бы выразить так: у Фелисии было два мужа, и ей не понравилось бы, если б она увидела, что они оставили ее неотомщенной, но если мстителя схватят, то лучше, чтобы это был ты.

Во всяком случае, можно было смотреть на это и так. И Ян прекрасно понимал, что делает, когда пришел со своей просьбой в Старый Венхауг, в комнату Эрлинга и Фелисии. Это и должно, и могло было быть сказано только здесь, где она почти присутствовала как свидетель, когда после стольких лет ее мужья первый и единственный раз говорили о ней. Она как будто подтверждала то, что оставалось невысказанным: Если все окончится плохо, Ян не должен брать на себя даже малую толику вины, он должен все отрицать и остаться в Венхауге с детьми… и Юлией.

Эрлинг ни минуты не собирался менять свое решение, сколько бы он ни размышлял над этим, уже дав слово. То, что случилось с ним, не поддавалось никаким разумным объяснениям. Поручение Яна вырвало его из пустоты и вернуло в гущу жизни, хотя именно теперь ему, скорей всего, придется от нее отказаться. Голове сразу стало легче. Нет, Фелисия не исчезла. Он чувствовал, что горе грозовыми тучами затянуло его небеса, его призрак вернулся домой, Эрлинг Вик хотел жить, это желание заполнило его целиком, и потому теперь он был готов заплатить ту цену, которую требовал от него Ян Венхауг.

— Ян, — сказал он, — значит, ты решил, что сделать это следует мне, потому что шансы спастись очень невелики?

— Конечно, нет! Ты с ума сошел! — судя по голосу, Ян был искренне удивлен. — Я не сомневаюсь, что все кончится хорошо. Если за это возьмешься ты. И ты улизнешь. Потому что ты — это ты. Вот именно, потому что ты — это ты. У меня уже не такая счастливая рука, как была, времена изменились. С тобой все обстоит иначе. И потом, у тебя особые отношения с Осло.

Ян говорил так убежденно, что Эрлинг невольно засмеялся.

— Все сходится на том, что это должен быть ты. Ты не боишься темноты. И ты такой непрактичный.

— В каком смысле?

— Понимаешь, я подумал, что, если это сделаю я и все кончится плохо, ты тут же примчишься и наговоришь всяких глупостей вроде того, что это придумал ты. Я человек более разумный. Если тебе не повезет — хотя я уверен, что все кончится благополучно, — я отнесусь к этому более практично, понимая, что все равно ничем не смогу тебе помочь.

Эрлинг услышал смех Фелисии, так она смеялась в светлые дни в Венхауге: ох, Ян, милый, добрый Ян!

— Теперь выслушай меня. — Эрлинг на минуту задумался. — Больше ничего не говори мне и ни о чем не спрашивай. Вспомним наш старый опыт — незачем знать больше, чем необходимо. Вот мой план: сейчас я пойду с тобой в Новый Венхауг, и ты дашь мне бутылку коньяку. Потом я вернусь с нею сюда, до утра мне нужно побыть одному. Сегодня вечером или завтра утром скажи кому-нибудь мимоходом, что я уезжаю обратно в Лиер. Завтра, ближе к вечеру, я закажу такси. Вот, пожалуй, и все. Мы могли бы обсудить с тобой, что будет, если я не вернусь, но ты позаботишься обо всем и все сделаешь не хуже меня, а может, даже и лучше. Ты ведь практичный, сам знаешь. Мне осталось задать тебе два вопроса. Первый, ты понимаешь, что вы больше никогда не увидите меня, если я попадусь?

Ян кивнул.

— И второй, почему ты выбрал именно Торвалда Эрье и почему ты вообще считаешь, что кого-то надо убить? До сегодняшнего дня я не сомневался, что твой призрак совершенно нормален, конечно, в определенных рамках. Для нашего дела твой ответ значения не имеет, но мне хотелось бы узнать его, прежде чем я отправлюсь в экспедицию…

— Очень просто, кровная месть падает на всех представителей этого рода.

Ян видел, что Эрлинг его не понял, что его мысль пошла в другом направлении.

— Я хотел сказать, что кровная месть падает на всех представителей данного рода, или вида, если тебе так больше нравится. Мне не бывает откровений свыше, и, возможно, с головой у меня не все в порядке, но тут мы имеем дело с представителем определенного вида. И раз мы не знаем, кто именно это был, молния должна ударить по любому из них. Думаю, мы не очень промахнемся. И ни у одного из этих выродков не останется сомнений, что она ударила из Венхауга. Тебя не схватят. Они не смогут предъявить тебе обвинения, они вообще ничего не смогут и просто разинут рты, получив единственный ответ, который способны понять. Ни для кого из них не было и не будет… — он скривил губы, — тайны Венхауга, назовем это так.

Вечером Эрлинг составил план действий. Теперь, когда ему хотелось жить, нельзя было допустить ни одной ошибки. До того как они расстались с Яном, он уже знал, что нынче ночью совершит грех против Святого Духа, что он силой заставит бить родники вдохновения и они будут служить убийству. Это жестокое преступление он должен был совершить ради Фелисии и всех обитателей Венхауга. Когда он получит весть от Святого Духа, он допьет бутылку до конца. Он собирался оскорбить Святого Духа и взять его в советники по убийству.

Над садами Эдема вставало солнце, когда Эрлинг приплыл в Эрлингвик и вытащил лодку на берег. Он долго стоял и смотрел на свое царство, а потом пошел к трем высоким березам, что росли у подножия горы. Он не поднимал глаз на гору, с которой они наблюдали за ним, он ждал, пока подойдет к плоскому камню, лежавшему между березами. Он не наклонился над камнем, понимая, что сначала должен получить на это разрешение. Может, ей все-таки этого не хочется? Он посмотрел наверх. Фелисия сидела на корточках, он много раз видел ее в этой позе, на ней было голубое платье с кружевным воротником, тонкая талия была перехвачена широким поясом. Эрлинга немного удивило это платье, она не надевала его с тех пор, как он вернулся домой из Лас-Пальмаса. Стейнгрим держал ее за руку, он даже немного нагнулся, чтобы лучше видеть Эрлинга. Они не двигались. Эрлинг смотрел на них и ждал. Они были очень серьезны, но лица их выражали глубокий покой. Замкнутость и строгость исчезли с лица Стейнгрима, на нем читалось почти мальчишеское любопытство — интересно, зачем сюда пожаловал Эрлинг?

Эрлинг нагнулся, поднял камень и поставил его стоймя, потом снова взглянул на них. Они сидели, как прежде. Значит, Фелисия не запрещает ему этого. Он взял золотой молоток, который когда-то на заре жизни нашел дома среди всякого хлама; что молоток золотой, он узнал позже, когда семья переехала в Рьюкан. Эрлинг смахнул землю, приставшую к блестящему молотку, и снова поднял глаза на Фелисию, чувствуя, как в крови у него разливается слабое тепло, которое скоро сменится опьянением. Ей следует поспешить и подать ему какой-нибудь знак, если она этого не хочет, но она лишь наблюдала за ним большими, глубокими глазами. Стейнгрим тоже наблюдал. Они сидели там, держась за руки, и только смотрели на него. Слабый ветер коснулся их, но он лишь слегка шевельнул волосы Фелисии. Нет, нет, думал Эрлинг, и у него текли слезы, ведь он твердо знал, что мертвые и живые одинаково мертвы друг для друга. Для того, кто мертв, все остальные тоже мертвы. За это, уж во всяком случае, надо благодарить богов. Он стукнул по горе золотым молотком и громко вскрикнул, когда на него сверху упал белый, потрескивающий огонь. Огонь тек, словно реки диких табунов, по широкой равнине, Эрлинг бежал от одной темницы к другой и разрывал путы снов, в воротах он ударил цепного пса закона и сорвал щиты со всех источников жизни, он взорвал свое сознание — остатки его унес речной поток, другие же разлетелись, словно черные птицы по плоскогорью, где им и следовало быть. Он создал новое небо и новую землю, но и в этом новом мире тоже были Фелисия и Стейнгрим, он увидел их, когда оттолкнул лодку. Над Эрлингвиком плыли хлопья тумана.

Около двух ночи Эрлинг, раскачиваясь, стоял посреди комнаты, словно дирижер, призывающий оркестр к вниманию и сосредоточенности, прежде чем он поднимет свою палочку. Все глаза его сознания ждали знака.

Цел и невредим он поднялся из темного колодца, в который оказался брошенным, когда они убили Фелисию; конечно, впереди его ждали и черные дни, но он хотел жить. Теперь ему следовало сделать только то, что он должен был сделать в Осло завтра утром, или подождать там, сколько нужно, пока он не сможет нанести свой удар. Казалось, все уже исполнено, осталась лишь одна мелочь.

Эрлинг открыл бутылку, которую дал ему Ян, и устроился поудобней. Последний раз он пил двенадцать дней назад, и теперь ему требовался алкоголь. Яд быстро затуманил ему голову. Он вспомнил что-то черное, что видел сегодня ночью, какую-то бесформенную тень, шевелившуюся на снегу, и понял, что это проклятый Хаукос, почему-то считавший, что фамилия Андерссен звучит более благородно. Садовник только что вернулся домой. Когда он уезжал, луна стояла высоко, теперь она — низко. Тень этого длинноногого, длиннорукого и длинноспинного существа, всегда упакованного в невообразимую куртку и по непонятной причине ходившего на двух конечностях, металась по грязному снегу, залитому зеленоватым лунным светом. Таким людям, как Тур Андерссен, следует запретить отбрасывать тень. Эрлинг откинулся в кресле и продекламировал с пафосом:

Я здесь сижу совсем один,

Как Бог в своем небесном царстве.

Будильник тихо тикает:

Один, один, один.

Пуста бутылка, и я пьян,

И кто-то у меня забрал

Ту женщину, что Ты мне дал.

Один, один, один.

На другой день в сумерках Ян и Эрлинг стояли на террасе и ждали такси. Юлия расплакалась и ушла в дом.

— Я вижу, ты взял все свои вещи? — сказал Ян.

— Да, на всякий случай.

— Ты взял все свои вещи, — повторил Ян. — Все, даже те, без которых мог бы обойтись… в этом случае.

Эрлинг не ответил. Его рука что-то нащупала в кармане.

— Похоже, ты решил не возвращаться в любом случае, Эрлинг?

У Эрлинга перехватило дыхание, он не мог говорить.

Ян не отрывал глаз от каменных плит.

— Я заварил эту кашу, — невнятно проговорил он. — И я прошу тебя вернуться в Венхауг. Юлия…

У Эрлинга было тяжело на душе. Сейчас он не собирался принимать никаких решений и не хотел, чтобы Ян взывал к его совести. Лучше не извлекать ее на дневной свет. Он уклонился от прямого ответа и сказал, растягивая слова:

— Я еще сам не знаю, какое приму решение.

— Потом решишь. Я знаю, что напрасно мучаю тебя, тебе и так нелегко. Поэтому скажу только одно: я молю тебя, как нищий. Я твой зять, Эрлинг. Во всем виноват этот непереносимый страх темноты… Я не мог… Это должно было случиться, но Фелисия — она бы все поняла.

Эрлинг взял его за плечо:

— Молчи, Ян, Фелисия понимает.

— Юлия спасла меня, Эрлинг, мою голову…

Вдали на дороге показалось такси, свет фар скользнул по сеновалу.

Эрлинг почувствовал себя лучше, конечно, он знал, что никогда не оборвет эту связь, да и не хотел этого, — но какая-то дверь должна была остаться для него открытой. Удивительный человек Ян. Все было как во времена оккупации. Ян был тогда очень молод, но как-то само собой получилось, что с самого начала он стал лидером. Не таким, который отдал приказ и больше знать ничего не знает, нет, Ян всегда все доводил до конца, и все от этого только выигрывали. Эрлинг не был во время войны в группе Яна и вообще не знал о его существовании, поэтому и не встретился тогда с Фелисией. Он услыхал о ней от Стейнгрима, который был связным между некоторыми группами, но тогда Эрлинг как-то не обратил внимания на его слова.

Они спускались по ступеням террасы, и Ян держал его за рукав. Нет, он не был человеком из группы Яна, и вместе с тем как будто всегда был им и понимал, почему Ян Венхауг посылает своего человека в ночь. Прежде чем захлопнуть дверцу машины, Эрлинг крикнул неестественно громко:

— До свидания, Ян!