Глава 1

«Сумасшедший день»

(30 ноября 1939 года)

Армии вторжения редко объявляют о начале войны музыкой, но примерно так и произошло во второй половине дня 29 ноября 1939 года в пограничной деревне Алакуртги в восточной Лапландии. В тог день финские пограничники были удивлены появлением советского военного оркестра при полном параде на дороге перед границей. Дойдя строевым шагом до пограничного шлагбаума, оркестр внезапно замер.

По сигналу концертмейстера оркестр заиграл «Интернационал». Не зная, как на это реагировать, один из финских пограничников позвонил начальнику местного погранотряда, полковнику Вилламо, гениальному воину, который командовал финскими пограничниками в этом районе со времен финской гражданской войны. Пограничник высунул трубку из окна, чтобы полковник мог услышать красные серенады от непрошеных гостей.

Услышав старый коммунистический призыв к оружию, обеспокоенный офицер приказал раздать боевые патроны пограничникам и быть готовым ко всему. Обескураженные пограничники так и сделали. Музыкальные берсерки сыграли всю программу советских военных мелодий для финских пограничников и для деревьев в лесу и исчезли в сумерках.

Чутье не подвело Вилламо: на следующее утро в районе Алакуртги финны понесли первые потери. В тот момент вся страна уже подверглась нападению.

* * *

Самый длинный день в истории современного Хельсинки начался достаточно тихо. Кристиан Илмони, студент Хельсинкского университета, шел по Стенбэкинкату, тихой улице в центре города, когда увидел первые советские бомбардировщики СБ-2, вынырнувшие из низких облаков в темном утреннем небе. Время на часах было 9 утра. Налет, первый из трех, которые в тот день совершили ВВС РККА, первый раз со времен Гражданской войны, когда финны увидели в небе военные самолеты, не говоря уже о целой эскадрилье бомбардировщиков, идущей в боевом порядке.

Это был первый знак жителям Хельсинки, что Финляндия окончательно и безоговорочно находилась в состоянии войны с Союзом Советских Социалистических Республик. Принять это, несмотря на быстро усилившиеся трения между двумя странами и явно подстроенный Советами инцидент со стрельбой на границе несколькими днями раньше, многим было невозможно. В том числе и студенту Илмони, которого налет застал на улице врасплох.

Илмони, который шел на лекции, проходил как раз мимо дома Юхо Кусти Паасикиви, финского посла в Швеции, бывшего премьер-министра и будущего президента страны, когда он увидел бомбардировщик красных, летевший параллельно улице. За полтора месяца до этого, 7 октября, двадцатилетний студент был среди большой толпы взволнованных горожан, которые сопровождали Паасикиви и других членов правительственной делегации, полковника Аладара Паасонена и советника министра Йохана Нюшеппа, на центральный вокзал Хельсинки. Они уезжали на ночном поезде в Москву, куда Иосиф Сталин и Молотов «пригласили» их для обсуждения «конкретных политических вопросов». Чтобы доказать русским, что они не были обеспокоены, упрямые финны решили отправиться в Москву на медленном ночном поезде, который шел 15 часов, а не лететь на самолете, как их запуганные коллеги из прибалтийских республик Эстонии, Латвии и Литвы, когда Кремль пригласил их по тому же поводу.

За 19 лет до этого Паасикиви принимал участие в переговорах с Советской Россией, которой тогда исполнилось всего три года. Тоща Россия была измотана и разорена шестилетней войной и революцией. Договор, подписанный в историческом городе Тарту в южной Эстонии, был одним из двух договоров, который большевики нехотя подписали. Один договор был с победоносными финнами, второй — с не менее кипящими от радости эстонцами, которые только что победили в своей тяжелой войне за независимость против Москвы. Договор утвердил новую тысячекилометровую советско-финскую границу, которая, по настоянию финнов, повторяла границу с Россией времен Великого княжества Финляндского.

В дополнение к этому, по пожеланию Хельсинки, Тартуский мирный договор дал Суоми ценный незамерзающий порт в Петсамо в обмен на кусочек Карельского перешейка, кусок земли 150 километров длиной и 100 километров шириной, соединяющий юго-восточную Финляндию и северо-западную Россию. Этот кусок обещал своим финским подданным благосклонный русский царь Александр II в 1860 году. Пароход, везущий Паасикиви и других ликующих членов делегации после успешного завершения переговоров, закрепивших финские усилия по получению независимости от России, прибыл в Хельсинки под громкие приветствия собравшейся толпы.

Это было в 1920 году. Теперь, спустя почти двадцать лет, румяный, шестидесятилетний Паасикиви направлялся на встречу с Иосифом Сталиным, всесильным правителем возрождающегося Советского Союза, который решил восстановить свое влияние на Балтике. Паасикиви был только что отозван из Стокгольма и планировал уйти на заслуженный отдых, даже не представляя себе, что его карьера только начиналась. Шел второй месяц глобального катаклизма, который потом стали называть Второй мировой войной. Теперь настала очередь коммунистических потомков Петра Великого и Александра I вновь изменить границы в Балтийском регионе в свою пользу. Теперь, когда Паасикиви и его коллеги торжественно сели на поезд, в их руках была ни больше ни меньше — судьба финской нации.

Несмотря на всю обеспокоенность, финны, которые собрались на вокзале, были не в настроении потакать Кремлю. Когда этот судьбоносный поезд тронулся и Паасикиви на прощание помахал собравшимся шляпой, толпа спонтанно начала петь лютеранский гимн «Могучая крепость наш Господь».

Теперь, спустя семь недель неторопливых переговоров, которые застопорились из-за ключевого вопроса о Ханко, все усложнилось из-за инцидента в приграничном городе Майнила, где русские, украв рецепт у немцев, которые использовали похожую провокацию в качестве оправдания своего вторжения в Польшу, убили несколько своих солдат и обвинили в этом финнов. Кристиану Илмони показалось, что он увидел, как Паасикиви выглянул в окно, чтобы посмотреть на пролетающие бомбардировщики. «Интересно, что теперь думает старикан?» — поинтересовался молодой студент, вспоминая тот ужасный день шестьдесят пять лет спустя.

В первый момент необычно низкая высота полета советских самолетов, которые прилетели незамеченными с южного берега Финского залива, с новых, полученных силой баз в Эстонии, заставила прохожих в Хельсинки принять их за своих. «Самолеты летели слишком низко, ниже 300 метров», — вспоминал Илмони. Некоторые из прохожих приняли их за своих. «Наши?! — закричал он. — Вы что, не видите красные звезды на крыльях?»

Несколькими секундами позже прозвучало несколько мощных взрывов, рев пикирования и медленное «та-та-та» 40-мм зениток «Бофорс», которые были незадолго до этого расставлены на стратегически важных точках города. Они открыли огонь слишком поздно. Теперь в один момент жители Хельсинки узнали ужасную правду. В очередной раз, как это случалось несчетное количество раз в войнах между Швецией и Новгородом в XII, XIII, XIV веках, в Великой и Малой Северной войне в XVIII веке, во время финской войны 1808 года, когда Финляндия стала Великим княжеством Финляндским в составе Российской империи, страна Суоми была атакована врагом с востока.

* * *

Май-Лис Тойвонен, в девичестве Паавола, ветеран организации «Лотта Свярд» из приморского города Койвисто на берегу Выборгского залива, которая служила в добровольческой женской организации вместе со 130 000 женщин во время финской войны, тоже вспоминала это эпохальное утро. Семнадцатилетняя Тойвонен вступила в «Лотта Свярд» на патриотической волне, захлестнувшей страну летом 1939 года. Начиная с осени 1939 года она работала в столовой. Она была на первом уроке в Виипури (тогда второй по величине город Финляндии, расположенный в каких-то SO км от границы на Карельском перешейке), когда в городе завыли сирены, оповещая горожан о советском нападении.

В отличие от жителей финской столицы, у Тойвонен не было проблем с опознаванием красных бомбардировщиков. Она уже насмотрелась на сталинских соколов предыдущим летом, когда они откровенно и безнаказанно нарушали финское воздушное пространство. «Я помню, как надменно русские самолеты летали в наших небесах. Они летали так низко, что я видела лица пилотов и различала красные звезды на крыльях. Это было очень странно. Несмотря на это, мы пытались продолжать нормальную жизнь».

Если отложить в сторону трения и советские нарушения воздушного пространства, Тойвонен и многие другие представители того поколения вспоминают лето 1939 года, затишье перед бурей, как хорошее лето. Немного более жаркое, чем обычно. «Помнится, я много купалась».

Пока тучи войны собирались над Северной Европой и продолжалась мобилизация, Майлис надела асексуальное платье «Лотта Свярд» и вернулась на работу в столовой дома шюцкора в Койвисто. Несмотря на близость войны, включая «надменные» красные истребители, Майлис, как многие другие финны поколения мирных, цветущих тридцатых годов, привлекательная девушка, не могла себе представить, что война на самом деле начнется.

Затем настало 30 ноября, финский Перл-Харбор, сирены, кружащие над городом красные самолеты. Более того, эти красные нарушители бросали бомбы.

Несколько мгновений спустя Виипури окутался фонтанами дыма и обломков, разбросанных русскими бомбами, и испуганный преподаватель отвел Майлис и ее одноклассников в каменный дом на другую сторону улицы.

* * *

В двадцати четырех километрах, посреди Финского залива, соратница Майлис по добровольной помощи армии, Анна-Лииса Вейялайнен, член общества заботы о солдатах береговой артиллерии (ОЗСБА), утром русского вторжения спала на втором этаже солдатской столовой на острове Туппура, маленьком укрепленном острове на выходе из Выборгского залива.

Годом ранее Анна-Лииса, в то время двадцатиоднолетняя студентка по специальности «домохозяйство» в Виипури, храбро, но немного неохотно приняла приглашение работать в ОЗСБА, в котором трудилось около пяти тысяч человек. Они были в тени более известной и массовой организации «Лотта Свярд». Она начала работать официанткой в столовой на острове Туппура. Очевидно, предыдущая официантка запаниковала после чехословацкого кризиса и решения правительства в Хельсинки увеличить гарнизоны на островах.

Несмотря на то что к новой работе пришлось привыкать, новые обязанности пришлись девушке по душе. Работа сводилась к приготовлению большого количества кофе и пышек для солдат из гарнизона Туппура. «Работа в столовой стала наполняться смыслом», — написала она в своих трогательных воспоминаниях «Женщина на фронте в 1938–1945 гг.», которые вышли малым тиражом в 2007 году. «Мы старались, как могли, сделать столовую уютной, так как увольнительные им давали тогда редко, и все свое свободное время они проводили у нас в столовой, которую прозвали «Гнездо войны»».

Анна-Лииса также влюбилась в достаточно большое «Гнездо войны», офицерский клуб, в котором была просторная кухня, паркетные полы, комната для отдыха с граммофоном и достаточно большой коллекцией пластинок, и тихая комната, в которой «ее ребята» могли писать письма домой перед отбоем. Окна в офицерском клубе были во всю стену и выходили на спокойное море сине-зеленого цвета.

Она влюбилась в этот остров, с диким чесноком, растущим из каждой трещины в камне, зарослями желтого цветка очитка и дикими анютиными глазками. «Ни в одном месте, кроме этого острова, не было таких крупных ландышей. Мы носили огромные букеты ландышей и анютиных глазок на столы в столовую, чтобы наши ребята ими наслаждались».

Главный остров примыкал к Кунинкаансаари, королевскому острову, названному так в честь шведского короля Густава III, шведского властелина XVIII века, который когда-то на этом острове останавливался в путешествии по своим владениям. На каменном мысу этого острова стоял маяк, который направлял крупные корабли по опасному и скалистому архипелагу на Виипури, второй по величине порт Финляндии. К своей радости, Анна-Лииса обнаружила, что на этом островке был теннисный корт, окруженный вязами, где она могла в одиночестве заниматься спортом. Для возвращения на главный остров нужно было перейти маленький белый мостик.

Как и ее молодой коллеге Майлис на архипелаге, лето 1939 года запомнилось Анне-Лиисе как жаркое и суматошное, так как Финляндия готовилась к возможной войне со все более воинственным соседом.

До утра 30 ноября все было относительно спокойно, когда грозовая туча красных истребителей появилась в небе над Туппура. Позже Анна-Лииса вспоминала, что была очередь ее сотрудницы Гертты Турунен топить печь и варить кофе для «ребят». «Она едва успела спуститься на первый этаж, как зазвонил телефон на кухне и в тот же момент несколько самолетов просвистели над фортом, чуть не задевая крыши крыльями».

Даже в этих ужасных обстоятельствах ее сотрудница не забывала о приличии.

Как воспитанная девушка, Гертта все же постучала в дверь, прежде чем закричать в шоке: «Позвонили из штаба, мы в состоянии войны, майор фон Бер (комендант Туппура) приказал нам быть на причале самое позднее через час и покинуть остров».

Быстро одевшись, храбрая лотта перезвонила майору. «Я объяснила ему, что я просто не могла уехать через час, оставив все припасы в столовой без надзора. Я за них отвечала!»

Несколько минут спустя, успев забросить кассу столовой в чемодан, Анна-Лииса и двое других сотрудниц столовой были силой посажены на маленький буксир разъяренным майором. Буксир вез их на остров Уурас, самый крупный остров в Выборгском заливе, где у финнов было больше сил и женщины были бы в большей безопасности. Суровый майор приказал шкиперу идти на Уурас зигзагом на тот случай, если русские самолеты вернутся. «Хотя мы не поняли, как маленький буксир сумеет уклониться от атаки самолетов в открытом море». Каким-то образом это им удалось.

* * *

Ээва Килпи, известная финская писательница, в 1939 году была одиннадцатилетней девочкой и жила в деревне Хиитола, в 200 километрах севернее Выборга в Карелии со своей семьей. Ее семья, как и многие другие, тоже попала под первый налет. «Наш дом стоял на берегу маленького озера, — вспоминала она. — Когда я закрываю таза, я все еще могу вспомнить лето. В Карелии всегда было тепло и солнечно, так мне кажется».

Как и многие другие карельские школьники, Килпи слышала об угрозе войны и была этим обеспокоена. «Я молилась Богу, чтобы он предотвратил войну. Я помню страх войны в своем детском сердце. Мы не могли поверить, что начнется война и что она придет в Хиитола.

Но затем, когда мы обедали, мы внезапно увидели самолеты, летящие прямо на наш дом, отец закричал, что нужно немедленно вернуться в подвал. Затем начали падать бомбы».

* * *

Марта Геллхорн, известная американская журналистка, прибыла в Хельсинки днем раньше, чтобы писать о растущих трениях между Финляндией и Россией, не подозревая, что эти трения вот-вот перерастут в полномасштабную войну. Она остановилась на втором этаже солидной гостиницы «Кемп» и готовилась спуститься на завтрак, когда в городе начали рваться бомбы.

Гламурная тридцатишестилетняя журналистка уже завоевала международную репутацию благодаря репортажам в «Кольер» о гражданской войне в Испании. Там же, на войне, она встретилась со своим тогдашним любовником, писателем Эрнстом Хемингуэем, с которым потом жила на Кубе. В ноябре, после того, как Германия и Россия закончили раздел Польши, Геллхорн, как добросовестная журналистка, отправила своему редактору Чарльзу Колибо телеграмму с просьбой направить ее на фронт.

Живые статьи Геллхорн об американской великой депрессии для Федеральной антикризисной администрации привлекли внимание первой леди Элеоноры Рузвельт. Для идеалистической выпускницы колледжа «Брин Мар» ставки теперь были даже выше, чем в Испании. Тем более, что в результате заключения договора о ненападении между нацистами и Советами крупнейшие тоталитарные государства мира были на одной антидемократической стороне. «Это была война за спасение нашей жизни, — написала Геллхорн. — Теперь быть союзником в сердце и уме можно было только с невинными — разными неизвестными народами, которые будут готовы платить всем за то, что любили и могли потерять».

Но где были эти новые невинные жертвы? Польша, разделенная между немцами и русскими после храброй, но бесполезной борьбы, была повержена за пять недель. На Западном фронте все было спокойно, французская армия комфортно расположилась за непреодолимой линией Мажино. За исключением войны на море, которая разгоралась и кульминировала в битве при Ривер Плейт, и редких воздушных стычек между королевскими ВВС и люфтваффе, войны не было. Была только «странная война», как се называли.

Колебо посоветовал Геллхорн отправиться в Финляндию. «Он думал, что здесь что-то может произойти». Как большинство американцев, Геллхорн знала о Финляндии так же мало, как и о Польше. Она даже не знала, где расположена Финляндия, пришлось посмотреть на карту. Очевидно, она даже не слышала о Пааво Нурми, финском бегуне и многократном олимпийском чемпионе двадцатых годов, самом известном финне в мире, за исключением великого композитора Сибелиуса, пожалуй. Геллхорн немного поизучала предмет. То, что она прочла, ей понравилось. Трудолюбивые, финансово ответственные, крепко стоящие на ногах (и лыжах), финны, как она прочла, были в большинстве грамотными и талантливыми. «Хорошая демократия — демократия, которую стоит спасти».

Итак, 10 ноября, вооруженная печатной машинкой «ундервуд» и рекомендательным письмом от своей подруги и поклонницы Элеоноры Рузвельт, Геллхорн взошла на борт голландского торгового судна. Оно держало курс на Бельгию. Остановившись на несколько дней в по-прежнему нейтральной Бельгии, Геллхорн снова пересекла Северное море, на этот раз на самолете, и прилетела в Стокгольм. Там она остановилась на один день, и наконец прибыла в Хельсинки после полудня 29 ноября.

Измотанная длинным путешествием, Геллхорн прошла но потертым ковровым дорожкам солидного отеля в свой затемненный номер. Несколькими минутами спустя она уже спала. Затем посыпались бомбы. «Черт меня побери», — пробормотала Геллхорн на бегу к окну, выходящему на бульвар Эспланада. Ее редактор Колебо оказался прав.

«Я увидела огромный трехмоторный бомбардировщик на высоте около 1000 метров, — писала она Хемингуэю несколькими днями позднее. — Он шел медленно и низко, казалось, он на прогулке». Но этот самолет сбрасывал не бомбы, а тысячи листовок. Листовки падали на мостовую и застревали в ветвях деревьев на бульваре. Журналистка продолжала смотреть в окно и увидела, как десятки хорошо одетых горожан, застигнутых налетом на улице, направились в vaestosuoja, грубые деревянные убежища, построенные в центре парка. Несколько горожан остановились и подобрали советские листовки.

«СОЛДАТЫ! БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ И ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ!

ЗАЩИЩАЙТЕ СЕБЯ! ИЗБЕГАЙТЕ ГОЛОДА! У НАС ЕСТЬ ХЛЕБ!»

— гласила одна.

Другая листовка:

«ФИНСКИЕ ТОВАРИЩИ!

Мы пришли не как завоеватели, а как освободители финского народа от угнетения капиталистов и помещиков. Не нужно стрелять друг в друга. По приказу империалистов Каяндера, Маннергейма и других были прерваны переговоры и превратили Финляндию в военный лагерь, подвергая финский народ ужасным страданиям».

Те горожане, которые не поленились поднять и прочесть листовки, окаменели. Бедная, голодная, оборванная Финляндия, о которой говорилось в грубых советских листовках, была никак не похожа на комфортабельную, сытую страну, в которой они жили. На самом деле наспех сляпанная пропаганда, падающая с небес, была бы смешной, если бы вместе с ней с неба не сыпались серьезные смертельные бомбы, рвавшиеся неподалеку.

«Молотовские хлебные корзины», — прозвал бомбы неизвестный шутник. Прозвище к бомбам привязалось.

* * *

Когда потрясенная журналистка вытянула в окно гостиницы «Кемп», Герберт Берридж Эллистон, британец по рождению, обозреватель бостонского «Кристиан Сайенс Монитор», подбежал к своему окну. Днем ранее Эллистон заселился в номер напротив и писал о надуманном пограничном инциденте в Майнила. Эллистон был ветераном Первой мировой войны, на которой он воевал в составе Королевской конной артиллерии. «Я вскочил с кровати и выглянул в окно», — написал Эллистон в своей книге «Финляндия сражается!». Из-за повышенного интереса к войне в США издатель Литтл Браун спешно издал книгу в конце января 1940 года, когда советско-финский конфликт все еще бушевал.

«…Было замечательное зимнее утро, солнце сияло на голубом небе, и на небе было только одно белое пушистое облако, — написал Эллистон. — Внутри этого облака были русские самолеты. Сквозь прорехи в облаке виднелась пара туманных силуэтов. Неся свой смертоносный груз, это одинокое облако плыло по небесам, как испанский галеон на всех парусах».

После двух месяцев затишья на Западе и падения Польши наконец что-то произошло, и Эллистон с коллегами-репортерами оказались в гуще событий. «Действительно, казалось, — продолжал фонтанировать Эллистон, — что облака перенесли эти машины через Финский залив. Облако прошло чуть правее надо мной. Все это время постоянно звучал шум — глухие взрывы бомб, различимые сквозь постоянный вой сирен и та-та-та пулеметов».

По крайней мере журналист не испытывал иллюзий по поводу целей налета. «Это был блицкриг с целью одолеть и завоевать финнов с воздуха. Я сосредоточенно наблюдал, — продолжил Эллистон, — потому что победа или поражение в такой дипломатической войне зависит от поведения народа». Очевидно, налет не привел к ожидаемому результату. «Паники не было. Люди в парке внизу стояли около входов в бомбоубежища и смотрели в небо на советское явление».

В пресс-комнате отеля «Кемп» Эллистон начал обзванивать всех, пытаясь выяснить детали внезапного советского нападения. Его первой мыслью было позвонить Ристо Рюти, который долгое время был председателем правления Банка Финляндии. Эллистон уже встречал Рюти двумя годами ранее, еще в свою бытность финансовым обозревателем в «Монитор». Эллистону сказали, что банкир, который в том году проиграл на президентских выборах дедушке Кюости Каллио, был одним из самых осведомленных людей в Европе.

Но от Рюти пользы было мало. Когда репортер позвонил «финскому Александру Гамильтону», как он его сам восторженно окрестил, Рюти был в том же ступоре, что и все остальные. Недоуменный финансист сообщил Эллистону, что прошел слух о том, что Москва потребовала от Норвегии передать ей порт Нарвик. Эллистон что-нибудь об этом слышал? — спросил Рюти под разрывы падающих бомб. Если такая информация появится, то не будет ли Эллистон столь любезен перезвонить ему? — попросил Рюти, который днем позже был назначен вести Финляндию через этот кризис.

«Конечно», — ответил Эллистон, положил трубку и покачал головой. «Буря в Европе! — подумал он про себя. — Что за кашу Сталин заварил в этой части мира?» Начинался сумасшедший день.

* * *

В свою очередь пятнадцатилетий Харри Матео был слишком занят, чтобы бояться, — он вел своих одноклассников в укрытие. Он тоже читал свои утренние молитвы — еврейские молитвы, — когда русские сбросили свой груз из зажигательных бомб и пропаганды.

Так получилось, что школа была расположена в пятистах метрах от Хиетаниеми, главного кладбища Хельсинки, куда двести школьников и были срочно эвакуированы под присмотром учителя гимнастики. «Харри, — сказал учитель Матео, после того, как колонна школьников дошла до пункта назначения, — заведи всех детей под деревья и за надгробья». Учитель справедливо боялся того, что яркая детская одежда привлечет внимание низколетящих советских самолетов. Затем, когда стервятник просвистел мимо на высоте нескольких сотен метров, учитель сам бросился в укрытие, и Матео последовал его примеру.

Когда Матео осторожно поднялся на ноги после сигнала отбоя воздушной тревоги, дети увидели, что дом рядом с кладбищем был разрушен. Появился мужчина с обездоленным видом. Он нес на руках изуродованное тело маленькой девочки, очевидно, дочери. Она была одной из девяноста шести жителей Хельсинки, погибших в тот ужасный день.

* * *

Финский премьер-министр А.К. Каяндер, тот самый, которого «Правда» несколькими днями ранее обозвала «мелким хищником без зубов и силы, но с большим аппетитом», готовился начать заседание финского правительства в большой комнате с зеркалами в центральном здании правительства в тот момент, когда первая эскадрилья советских бомбардировщиков вторглась в финское воздушное пространство в 9.00 утра. На самом деле налет был должен совпасть по времени с заседанием правительства — и это стало одним из немногих элементов советского вторжения, который пошел по плану.

Целью этого внеочередного заседания было обсуждение внезапного и резкого решения Кремля о прекращении дипломатических отношений предыдущим вечером. Это было донесено до финского правительства в достаточно запутанной ноте, которую резко вручили финскому послу в Москве, экс-министру иностранных дел Аарно Ирье-Коскинену десятью часами ранее. «Единственной целью нашей страны является обеспечение безопасности Советского Союза, — гласило шокирующее коммюнике, подписанное Молотовым, — ив особенности Ленинграда с населением в три с половиной миллиона человек».

Разумеется, вопрос уязвимости Ленинграда с запада вызывал озабоченность, которая вызвала консультации с Борисом Ярцевым в Хельсинки годом ранее. В конце концов, второй но величине город Советского Союза был расположен очень близко к границе между двумя странами — и у Финляндии были очень тесные отношения с кайзером Вильгельмом, который отправил войска в Финляндию во время финской гражданской войны, чтобы обеспечить победу белых. Достаточно хорошие отношения у финнов были и с его нынешним преемником, Адольфом Гитлером. Финны могли понять эту озабоченность — которая оказалась верной в июне 1941 года, когда немцы использовали «Карельские ворота» для нападения на северо-запад России. Но совсем непонятное содержалось в следующей части ноты Молотова.

Обвинив правительство Финляндии в недобрых намерениях, этот резкий аппаратчик, который сменил более благосклонного Максима Литвинова на посту наркома иностранных дел в мае, продолжил: «Мы больше не можем терпеть нынешнюю ситуацию, ответственность за которую полностью лежит на финском правительстве. Наше правительство решило, что оно больше не может поддерживать нормальные отношения с Финляндией».

Это, разумеется, звучало как объявление войны. Донесения с границы подтверждали, что Финляндия подверглась нападению. С другой стороны, Молотов, казалось, оставлял какую-то возможность улучшить отношения между двумя странами путем переговоров, таинственно заявив, что его страна оставалась готовой принять «более половины финских территориальных вопросов», включая Карельский полуостров, наполовину разделенный между Финляндией и СССР. Он также подчеркнул, что он готов рассмотреть вопрос «объединения всего карельского народа и Карелии с ее братским финским народом». (Этого результата Молотов в конечном итоге добился после присоединения финской Карелии и эвакуации на Запад всего населения, хотя, разумеется, не в том виде, в котором он это имел в виду.)

Заявление также подчеркивало советское уважение к независимости и суверенитету Финляндии, что еще больше запутывало дело.

Так хотела Москва войны или нет? Понять было сложно. Обсуждение вопроса шло своим чередом. Затем прозвучали взрывы первых советских бомб. Теперь все стало понятно. Подбежав к окну и увидел дым, поднимающийся из центра города, Каяндер и его коллеги поняли, что Финляндия находилась в состоянии войны.

На самом деле правительство слегка отстало от жизни. Финляндия и Советский Союз вступили в состояние войны в 6:50 утра, когда большая часть 2000 советских полевых орудий, которые подкатили к границе незамеченными расхлябанной финской разведкой, открыли огонь. Этот массированный артобстрел, самый массированный со времен Первой мировой войны, дополнялся мощными выстрелами дальнобойных орудий из крепости Кронштадт, в 30 километрах западнее Ленинграда, в окончании Финского залива.

Несколько мгновений спустя тихая заснеженная граница превратилась в ревущий, кипящий, огненный котел. Гигантские березы внезапно превратились в щепки. В воздух взлетели валуны. Рассеянные по приграничной зоне хутора и здания, из которых уже спешно были эвакуированы жители, разлетелись на снег и пыль. К сожалению, ни финская разведка, возглавляемая в то время некомпетентным полковником Ларсом Рафаэлем Меландером, ни столь же слепые гражданские власти не верили, что война начнется, и не провели эвакуацию тщательно. Результатом было пленение около 4000 финских гражданских лиц.

Затем в черное небо взмыли зеленые ракеты, подавая сигнал к началу атаки, и тысячи красноармейцев, с песнями и громкими криками, прыгнули в реку Раяйоки (реку, которая разделяет финскую и русскую Карелию), держа оружие над головой. За ними последовало то, чего большинство финнов раньше никогда не видели: танки. Очевидно, Кремль взялся за дело серьезно.

* * *

Как вспоминал Харри Бернер, в то время капрал в древнем пограничном городе Терийоки: «28 ноября мы вернулись в казармы с недельных сборов в лесу. На следующий день мы были разбужены массированным артобстрелом, в шуме которого мы четко слышали главные калибры Кронштадта. Никто из нас никогда с таким не сталкивался, и даже не мог себе представить такое».

Подразделение Бернера, как и большинство финских частей, на которые обрушилось советское наступление, оправились от первоначального шока и завязали арьергардные бои. «Нам было приказано задержать противника как можно дольше. Я стоял около универмага. Затем я увидел русских солдат на окраине города, видел, как они шли от Раяйоки. Мы завязали с ними перестрелку. Такой был приказ: бей, задержи, отступи. Конечно, выбора у нас другого не было».

* * *

В тот момент, когда Харри Берпер и его товарищи отступали перед лицом наступающих красных орд в Раяйоки, в 200 километрах северо-восточнее минометчик по имени Рейно Оксанен пытался согреться. Большинство солдат в его батальоне были из города Мессукюля, что неподалеку от южного промышленного города Тампере. Одной из сильных черт финской армии было то, что большинство солдат в подразделении призывались из одного района. «Было хорошо, что мы знали друг друга, когда начались бои. Мы знали качества и характер друг друга».

Оксанен отслужил в армии в 1935 году. Тоща он был обучен обслуживать легкий 81-мм миномет, в каждой роте было по девять таких минометов. Но использовать полученные знания на практике в обозримом будущем он не ожидал. В конце концов, между Россией и Финляндией был мир. Все изменилось осенью 1939 года. «Проблемы накапливались долгое время. Но когда призвали на внеочередные маневры в октябре, мы поняли, что все серьезно. Нам было сказано взять с собой зимнюю одежду. И оружие. У нас должны были быть автоматы, но в реальности их было мало. Мне выдали стандартную винтовку «пестюкорва», как и всем».

Оксанен и его однополчане из Мсссуюоля были собраны на текстильной фабрике «Тампере», где расположился 16-й пехотный полк под командованием майора Ааро Паяри, позднее отличившегося в сражении при Толваярви. Оксанен спал на полу фабричных цехов вместе со своими товарищами. Днем позже, 15 ноября, полк был направлен по железной дороге в район Луумяки — Тааветти в Ладожской Карелии, где окопалась вся их дивизия.

Как и большинство финнов, мужчины из Мессуюоля скептично относились к перспективе начала войны. «Даже тоща мы обсуждали между собой, придется ли Финляндии воевать». Несмотря ни на что, настроение было боевое. «Мы по очереди хвастали, как мы уничтожим рюсся, по крайней мере, некоторые из нас так делали», — вспоминал Оксанен, используя распространенное презрительное наименование, используемое финнами и поныне для описания их почти повсеместно ненавидимых восточных соседей. «Был у нас один мужчина из Тампере, который был полон боевого духа, когда шли переговоры. Он сказал, что будет разочарован, если сохранится мир. Оп жаждал крови рюсся. Разумеется, когда началась война, он оказался ни на что не годным».

* * *

Маршал Карл Густав Эмиль Маннергейм завтракал с Бьерном Векманом в своем доме в Кайвопуисто, фешенебельном дипломатическом районе Хельсинки, когда оба вздрогнули от взрывов бомб.

Можно подозревать, что эти звуки почтенный финский генерал в возрасте 72 лет и боялся, и ожидал услышать. Боялся, потому что это было началом дорогой войны, к которой Финляндия не была готова и не могла победить. Он это очень хорошо знал как председатель финского оборонительного совета.

Еще раз, как и двадцатью годами ранее, он был нужен Родине. Сначала в 1918 году, когда Финляндия объявила независимость от большевистской России, финское правительство обратилось к Маннергейму с просьбой возглавить финские белые контрреволюционные силы и уничтожить зарождающийся красный бунт, разработанный Лениным. В дополнение к этому ему пришлось разоружить русские войска, которые до сих пор располагались в Финляндии. Мало кому из генералов приходилось выполнять более сложные задания. Но Маннергсйм, проживший большую часть своей сознательной жизни в России, представитель шведскоговорящего меньшинства Финляндии, фактически не известный никому в своей родной стране, сумел закончить кровавую Гражданскую войну и закрепить независимость республики. Гражданская война, по оценкам, обошлась Финляндии в тридцать семь тысяч убитых и была отмечена проявлениями жестокости с обеих сторон.

После этого Маннергейм, покинувший страну годом позже из-за неприятия растущей германофилии, получил просьбу от финского правительства закрепить суверенитет страны и получить признание независимости Финляндии от скептичной Антанты. Откликнувшись на эту просьбу, солдат-дипломат посетил и Лондон, и Париж, где произвел впечатление своим импозантным видом и аристократическими манерами. «Он ехал из столицы в столицу ради Финляндии, — писал Герберт Эллистон, — он не только сумел получить признание Финляндии, он также получил друзей для нее».

* * *

В этом деле Маннергейм столь преуспел, что его отозвали в декабре 1918 года и назначили регентом. Были разговоры о том, чтобы сделать его королем; и на эту роль он бы, конечно, подошел. Однако, как и Джордж Вашингтон, деятель, с которым его часто сравнивали, Маннергейм отказался.

Вместо этого он решил выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. Однако Маннергейм все еще нес на себе кровавую печать террора, развязанного белыми в Гражданской войне, в ходе которого тысячи финских коммунистов были расстреляны без суда и следствия. Считалось, что Маннергейм косвенно несет за это ответственность, и в результате он проиграл выборы более знакомому финнам и более простому Каарло Юхо Стольбергу. Большинству финнов холодный, высокомерный, явно антикоммунистический генерал казался слишком сложным деятелем для того, чтобы доверить ему мирную жизнь молодой хрупкой республики.

Итак, «Освободитель», как его теперь звали, в достаточно раннем возрасте пятидесяти одного года отправился на заслуженный покой. Он был рад тому, что не нужно больше иметь дело с грязной финской политикой, и посвятил себя гуманитарным занятиям, стал одним из главных деятелей в финском Красном Кресте и основал первый в Финляндии детский благотворительный фонд. Как сказал Дуглас Макартур, великий американский генерал и во многом духовный родственник Маннергейма, старые генералы никогда не умирают, они медленно уходят в тень.

В дополнение к этому Маннергейм, как и многие рано ушедшие в отставку военачальники, не был особо рад уходу в тень. Фотографии Маннергейма межвоенного периода, когда он был главой совета директоров в коммерческом банке в Хельсинки, показывают, насколько он напряжен и недоволен. В сердце своем он все еще был солдатом. Это были годы затворничества Маннергейма. По некоторым данным, в конце 1920-х годов ему так надоела гражданская жизнь, что он собирался вступить во французский Иностранный легион.

В любом случае, если Маннергейм хотел уйти на покой, он сделал это так, чтобы с расстояния все же наблюдать за событиями. Он взял в аренду большой особняк в дипломатическом районе Хельсинки (сейчас там располагается Музей Маннергейма) и заполнил особняк всеми трофеями и военными регалиями, которые он собрал за свою долгую жизнь, включая один год, который он провел в седле в Китае по заданию русской разведки. Он тихо ждал, когда стране снова потребуются его услуги.

* * *

Они потребовались в 1931 году, когда возрождающаяся Россия начала бряцать оружием. Только что избранный президент Пер Эвинд Свинхувуд попросил Маннергейма стать председателем финского оборонительного совета, консультативного органа по надзору за строительством финских оборонительных сил и приграничных укреплений. Особое внимание уделялось Карельской оборонительной линии, частично рукотворной, частично природной, шедшей от Финского залива через Сумма к реке Вуокси и заканчивающейся в Тайпале. Эта оборонительная полоса отделяла Финляндию от России, и ее строительство Маннергейм лично инициировал в 1918 году, и в результате эта линия стала носить его имя, хотя в конечном итоге Маннергейм почти не имел отношения к ее разработке.

Итак, Маннергейм снова откликнулся на призыв. Незадолго до этих события, когда кризис с Россией достиг апогея, он также руководил частичной мобилизацией финских вооруженных сил. Это была самая неприятная работа, которая ему доставалась. Разозленный отказами правительства, которое скептически относилось к угрозе вторжения и не выделяло средств, в том числе на достройку Карельской оборонительной линии, он несколько раз уходил с этого поста. В последний раз он ушел с поста в июне 1939 года. Когда он узнал о переговорах между правительством и Москвой еще до того, как переговоры были прерваны, Маннергейм призвал кабинет найти какой-нибудь способ удовлетворить Кремль без войны. «Мы должны обязательно прийти к соглашению мирным путем», — призывал он.

«Маннергейм умел бояться, — отметил финский историк Вейо Мери, — хорошее качество для солдата». Он также понимал и принимал легитимные стратегические озабоченности Кремля, хотя и неуклюже заявленные, о защите подступов к Ленинграду в грядущем конфликте. Удивительно для человека, который отказывался пожать руку коммунисту.

«Белый генерал, которого коммунистические пропагандисты называли «убийцей рабочего класса», был, наверное, последним человеком, кого русские могли ожидать увидеть в рядах сторонников их требований, — отмечает Макс Якобсон. — Однако Маннергейм и тогда, и позже стоял за умеренность и гибкость во внешней политике, и как бывший царский офицер понимал проблемы оборонительного планирования России».

В конце концов, как отметил Сталин на переговорах в Москве, британцы использовали Койвисто в качестве стоянки при успешной торпедной атаке на Кронштадт в 1919 году в качестве своей неофициальной, но решающей помощи Эстонии, которая в то время вела бой против своего красного мятежа. Финляндия тоже успешно подавила его с немецкой помощью годом ранее. У русских тоже были веские причины бояться. Как Сталин сказал скептичным финским делегатам, которые не верили в возможность другой великой державы использовать территорию Финляндии для нападения на Россию, «все в этом мире может измениться» (и действительно, это Сталин вскоре узнал на своем опыте в июне 1941 года, когда его предполагаемый нацистский союзник повернул оружие против СССР).

За несколько месяцев до переговоров в Москве Маннергейм продолжил увещевать правительство Каяндера отдать русским как можно больше земли без угрозы национальной безопасности. Он предложил отдать Советам несколько крупных островов в Финском заливе, передвинуть границу на запад и передать часть территории в Карелии. Когда кабинет сообщил ему, что он не переживет возмущения общественности при таких уступках, Маннергейм пошел даже дальше и предложил поставить на карту свой престиж и поручиться за необходимость таких уступок. (Правительство не приняло это предложение.)

Более того, он сказал: «Армия не может сражаться». Конечно, это было преувеличение. Маннергейм имел в виду, что у финнов было мало оружия, чтобы сражаться, и это было чистой правдой. К осени 1939 года, после энергичного перевооружения армии, которое он сумел продавить, финская армия могла выставить 265 000 солдат — выдающееся достижение для страны в 3,7 миллиона человек. Но каким оружием они должны были сражаться? В армии было всего 10 боеготовых танков «Виккерс» (половина из них была уничтожена в катастрофичном бою в феврале 1940 года). Часть винтовок была 1890-х годов.

Конечно, армия все равно будет сражаться. Да будет так. Хотя никаких явных соглашений об этом не было, всем было ясно, что если случится худшее и война все же разразится, то Маннергейм станет главнокомандующим.

Теперь, в это роковое утро, когда русские бомбардировщики зашили небо над Хельсинки, Маннергейм понял, что худшее все же наконец случилось. Теперь его страна снова нуждалась в нем, и более ничего не имело значения. В конце концов, он не был таким сложным человеком. Маннергейм был должен сделать то, для чего он родился и рос, и эта возможность вернула ему былую энергию.

В особняке Маннергейма, заваленном трофеями, находилась и картина его старого друга и брата по оружию, Акселя Галлен-Каллела. На картине были изображены финские солдаты на лыжах, в белом, идущие по лесу для того, чтобы нанести удар по своему историческому противнику — русским. Художник написал полотно сорок лет назад, в 1899 году, в протест против печально известного указа Николая II об отмене финской автономии. Галлен-Каллела умер в 1931 году и считал картину слишком провокационной, не выставлял ее и хранил у себя. После Гражданской войны, в которой этот пылкий националист служил в качестве адъютанта Маннергейма, художник подарил картину своему главнокомандующему.

Маннергейм повесил холст на видном месте у себя в кабинете. Смотрел ли он на полотно в тот день, 30 ноября 1939 года, когда эта фантазия становилась реальностью, а он становился новым командующим? Или же, может быть, он думал о сыне Галлен-Каллела Йорме, который служил в офицерском звании на фронте в Карелии и которого он опекал?

* * *

С дымом от первых русских бомб на заднем плане, Маннергейм, при полном параде, прошел в Министерство обороны на Коркеавуоренкату, в нескольких минутах ходьбы от его дома. Это был другой Маннергейм, не такой, какого мы только что видели. Исчезли депрессия и старческая усталость. «Сим я уведомляю Вас, что принимаю назначение на должность Верховного главнокомандующего, о чем так много говорили», — безапелляционно заявил Маннергейм.

Министр сообщил главнокомандующему об обстановке. Она была плохой. Советы, которые, очевидно, несколько недель сосредотачивали силы, вторглись на территорию Финляндии в девяти местах вдоль всей шестисоткилометровой границы. Основной удар наносился на перешейке. Ниукканен оценил силы вторжения в два миллиона человек, пять тысяч тяжелых орудий и несколько сотен танков, плюс тысячу самолетов. (Данные Ниукканена были неточны: первоначальные силы вторжения включали в себя 400 000 солдат, 2000 танков, 2000 полевых орудий и 2000 самолетов, а к концу войны все эти числа удвоились или утроились.) Помимо Хельсинки, доложил министр, многие другие финские большие и малые города, включая Виипури и Лахти, сообщили о налетах.

Были еще новости. Советские военно-морские силы тоже начали боевые действия и нанесли артиллерийские удары по нескольким островам и береговым фортам. Если Маннергейм и был шокирован масштабами вторжения или огромными задачами, которые на него свалились, он этого не показал. После посещения Ниукканена Маннергейм нанес визит президенту Каллио. Там Маннергейм отозвал свою просьбу об отставке и формально вступил в должность главнокомандующего финской армией. Затем Маннергейм вернулся домой.

Молва о назначении Маннергейма быстро распространилась. Большинству финнов только это и было нужно знать. В ту ночь, когда Хельсинки пылал, Эллистон записал о том, как это назначение повлияло на финскую публику: «Когда я шел по руинам Хельсинки, по разбомбленным улицам, я видел, как на стены домов наклеивали плакаты с объявлением о назначении Маннергейма, — написал он. — Я могу засвидетельствовать, что ни одна прокламация не могла так поднять боевой дух нации, как назначение Маннергейма главнокомандующим».

* * *

Второй налет, более короткий, но более смертельный и массированный, начался в 14.55, как раз когда Хельсинки все еще приходил в себя после первого налета. На этот раз советские самолеты несли только бомбы и зажигалки.

Опять, как и во время первого налета, во время которого целились, очевидно, в недавно открытый аэропорт Мальми, цель стервятников была ужасна. Целясь в железнодорожный вокзал, откуда Паасикиви уезжал на длительные и сложные переговоры, бомбардировщики попали по площади перед вокзалом. Попали в том числе и в автобус, который только что взял на борт пассажиров. Автобус был моментально охвачен пламенем, а шокирующая фотография автобуса с обгоревшими останками нескольких финских граждан обошла все газеты мира на следующий день.

Несколько зажигательных бомб было сброшено на престижный Технологический университет Хельсинки на Бульварной улице, который был почти полностью сровнен с землей. Было убито несколько преподавателей и студентов; при этом были выбиты почти все окна в советском посольстве неподалеку, к большому удовольствию горожан.

Сбросив бомбы, самолеты спикировали и открыли огонь из пулеметов по всему, что двигалось, в большинстве по разбегающимся горожанам, ранив и убив еще несколько десятков. После этого самолеты вернулись на свои базы в Эстонии, в то время как далее на восток советские пилоты вернулись на свои базы в Ленинграде после разрушительного налета на Выборг.

* * *

Советские самолеты на бреющем полете, чуть ли не задевающие верхушки деревьев, — вот что запомнилось выборжанину Олави Эронену, связному из полка в районе Куолемаярви. Как и многие другие однополчане, Эронен был захвачен началом войны врасплох.

«Мы не верили, что начнется война, — вспоминал он позднее. — У нас с русскими был договор о ненападении, и люди оставались дома до последнего момента. Вечером перед днем начала войны я был дома и пошел в сауну. В семь утра ушел в полк. Когда я спускался по лестнице, отец открыл окно и крикнул мне, что началась война. Ему позвонил станционный смотритель из Терийоки и сообщил, что крупнокалиберная артиллерия из Кронштадта открыла огонь».

Канонада не утихала, а Эронен помчался в маленький городок Сейвасто, который находился неподалеку от обстреливаемого района. Он должен был эвакуировать шокированных жителей. Подняв голову, он увидел эскадру советских бомбардировщиков, направляющихся на Виипури и другие места на западе. «В небе было черно от самолетов». Несколькими часами позже стервятники вернулись, но летели гораздо ниже. «По какой-то причине им было приказано лететь очень низко, чуть выше деревьев. Очевидно, они считали, что это самый безопасный способ вернуться. Как бы там ни было, я сопровождал жителей деревни и обернулся на странный шум. Тут я увидел, что один из красных самолетов летел прямо на меня. Он летел так низко, что мне показалось — я могу его достать рукой.

Я несколько раз выстрелил по нему из винтовки, но, очевидно, ничего важного не задел. — Вскоре он понял, что вел себя глупо. — Только после до меня дошло, что на этих самолетах было много стрелков и я был для них легкой добычей, так как стоял на открытом месте». Со своей стороны, советские ВВС, которые потеряли много бомбардировщиков от огня с земли в три последующих дня, изменили свою манеру полета. «Позднее они не летали так низко», — отметил Эронен.

Марта Геллхорн ела запоздалый завтрак в «Кемпе», когда начался второй русский налет. «Я никогда не ощущала таких взрывов, — писала она Хемингуэю. — Все вокруг ходило ходуном. Наверное, в марте в Барселоне было так же, — писала она, имея в виду наступление фашистских итальянских сил на каталонскую республиканскую столицу в марте 1938 года. Оба они стенографировали свои похождения в Испании. — Я вышла на улицу и увидела огромную дымовую завесу, надвигающуюся по улице, а люди говорили: газы. Это было ужасно, могу я сказать. Я свой противогаз оставила в Нью-Йорке и действительно подумала, что нам конец».

К счастью, это была ложная тревога. Это был один из многих вредных слухов, распространившихся по контуженной столице в первые дни войны, наполненные ужасом. Газов не было, и это был один из ужасов Первой мировой войны, который не появился на Второй, — по крайней мере, пока. Еще один слух, который тоже оказался ложным — или преувеличенным — был слух о русском парашютном десанте на столицу. На самом деле русские, которые были, наверное, самой продвинутой страной в парашютной тактике и сделали прыжки с парашютом национальным видом спорта, действительно сбрасывали небольшие группы разведчиков, включая финскоговорящих шпионов. Эти группы были сброшены на Карельском перешейке и в Петсамо на Крайнем Севере и потерпели полное фиаско: большинство из них было обнаружено и расстреляно на месте, или же убито еще в воздухе. Если им удавалось приземлиться, то им было сложно собрать группу в густых финских лесах. Тем не менее простого использования парашютистов — впервые в современной войне — было достаточно, чтобы послать волну ужаса, которая захлестнула Хельсинки.

Но нет, газов не было. И парашютистов тоже не было — по крайней мере, пока. Успокоившаяся, журналистка выбежала на улицу и пошла на дым, и вскоре увидела: «Три огромных пожара, четыре многоквартирных дома, дома, в которых жили обычные люди, горели как бумага. Один дом, у заправки, — продолжила Геллхорн, — был с большой дырой в стене и рядом лежал мертвец, изуродованный так же, как наш маленький мертвец на углу отеля «Флорида», — обращалась она к общим воспоминаниям фашистского налета на Барселону тремя годами ранее.

Американскую журналистку сопровождали два итальянских журналиста, которые только что прибыли в финскую столицу как раз вовремя, чтобы застать первые советские бомбы. Разъяренная воспоминаниями об испанской войне, когда Франсиско Франко, предводитель повстанцев и будущий диктатор страны, победил при помощи немецких и итальянских советников республиканцев и их советских советников, американская злюка не смогла упустить возможности уколоть итальянцев. «Теперь видите, каково оказаться на другой стороне, не так ли?» Позднее Геллхорн с удивлением узнала, что те же итальянские фашистские журналисты, на которых она накинулась, были на правильной стороне, на стороне финнов, стороне демократии. По крайней мере, в тот момент.

На самом деле дуче испытывал мало симпатий к договору о ненападении, который его союзник, нацистская Германия, подписал с Советским Союзом. Для него, как и для многих других его фашистских подданных, русское вторжение в Финляндию было просто коммунистической агрессией, и никаких сомнений по этому поводу у него не было. Он даже написал острую ноту об этом Адольфу Гитлеру. В течение нескольких следующих дней Рим, как и многие другие мировые столицы, стал сценой жестких антисоветских протестов и чрезмерных демонстраций сочувствия Финляндии. Сотни разъяренных итальянцев осадили финское посольство с предложениями воевать за Хельсинки.

На самом деле Муссолини был настолько разъярен русскими действиями, что Гитлер отправил к нему своего министра иностранных дел Иоахима Риббентропа, чтобы его успокоить и не говорить ничего такого, что могло бы оскорбить Кремль.

Нельзя сказать, что Гитлер был особо доволен русским вторжением. Хотя пакт, который он подписал со Сталиным, теоретически развязал Кремлю руки на Балтике, он ожидал, что его хотя бы предупредят о столь важном ходе. А его не предупредили. Более того, Гитлер, как большинство немцев, чувствовал природную связь и симпатию по отношению к Финляндии. С Финляндией Германию связывали особые политические и культурные связи начиная с XIX века. Когда финские гимназисты учили второй иностранный язык, а точнее, третий, после шведского, они учили немецкий. Именно немецкий экспедиционный корпус в 1918 году во время финской гражданской войны помог решить дело в пользу белых под командованием Маннергейма, тем самым обеспечив безопасность Финляндии.

* * *

Во многих аспектах Финляндия, которая подавила свой фашистский путч в 1932 году, но все еще имела большое количество офицеров с правыми взглядами — включая Курта Валлениуса, который прославился во время Зимней войны, — была идеальным партнером для Третьего рейха. Так и произошло в годы войны-продолжения, когда Германия и Финляндия стали союзниками. Финские и германские вооруженные силы, включая разведку, также плотно сотрудничали в 1930-е годы.

Однако в тот момент русские были Гитлеру важнее, чем финны, несмотря на все его восхищение финнами и их главнокомандующим. Так что фюрер, который был способен на компромиссы (по крайней мере, на том этапе войны), ничего не сказал официально и посоветовал своему расстроенному итальянскому союзнику сделать то же самое. Геббельс также следовал генеральной линии партии, открыто укоряя финнов за их связи с принципиальным врагом Германии, Англией. Все же он позволил демонстрировать в Германии оптимистичные финские военные коммюнике наряду с такими же оптимистичными и лживыми советскими, но потом он неохотно запретил их показ.

Нет, те итальянские журналисты, которых задела своими жесткими репликами Марта Геллхорн, тоже были на стороне Финляндии. Неожиданный русско-финский конфликт, который, по мнению многих обозревателей, должен был стать военной прогулкой, размыл многие идеологические границы — по крайней мере на первом этапе.

* * *

Действительно, потребовалось несколько дней, чтобы Геллхорн и многие другие люди сумели осознать внезапное русское нападение и все его политические аспекты. Она знала только одно — она случайно попала в центр самой важной новости в мире, и она писала о ней, и это стало одной из самых важных частей ее карьеры. «Война началась ровно в девять», — начиналась ее статья «Бомбы с низкого неба», которую она отправила из Хельсинки в «Колльере».

«…Жители города стояли на улицах и слушали болезненный, нарастающий вой сирен. Впервые в истории они услышали звук бомб, падающих на их город. Это современный способ объявления войны. Люди неспешно шли в бомбоубежища или укрывались в подъездах домов и ждали.

В то утро Хельсинки был замороженным городом, населенным лунатиками. Война пришла слишком быстро, глаза и лица у людей были застывшие, не верящие в происходящее… Пять сильных взрывов, и тишина после них была ужасной. Затем по тихим, разбитым улицам пронесся слух: отравляющие газы. Верили теперь во всё.

Мы пробирались через битое стекло улиц. Серый день стал еще темнее от дыма. Разбомбленные дома в этом квартале пылали настолько сильно, что силуэты зданий были не видны. Повернув налево, мы побежали на свет еще одного пожара. Технологический университет, крупный гранитный квартал зданий, получил попадание. Дома вокруг университета и на соседней улице были выпотрошены, изо всех окон выбивался огонь. Пожарники работали тихо и быстро, но они могли только тушить пожар. Тела можно было извлечь и позже…»

Несмотря на недели подготовки и учений, городские власти, которые были более заняты приготовлениями к летним Олимпийским играм 1940 года и только что создали управление гражданской обороны, были застигнуты врасплох этим огненным штормом, обрушившимся на город с неба. Бессистемная эвакуация из столицы началась сразу после первого налета, что особенно шокировало Геллхорн.

«На углу улицы ранним вечером женщина остановила автобус и посадила в него своего ребенка. У нее не было времени, чтобы поцеловать ребенка или что-то ему сказать на прощание. Женщина развернулась и пошла обратно на разбомбленную улицу. Автобус подбирал детей и увозил их — куда, никто не знал, но за пределы города. Во второй половине дня началась любопытная миграция, которая продолжалась всю ночь. Потерянные дети, чьи родители погибли в горящих домах или просто потерялись в неразберихе, шли из центра поодиночке и группами по два и по три. Прошли дни, но государственное радио все еще называло их имена в передачах, пытаясь найти их семьи…»

Так же, как она писала в своих инсургентских, но в целом объективных репортажах из Испании, Геллхорн позволила гневу против агрессора просочиться на страницы репортажа: «Я думаю, было бы хорошо, если бы тех, кто отдал приказ о бомбардировке, заставили бы прогуляться по земле и почувствовать это».

* * *

В отеле «Кемп» коллеги Геллхорн не скрывали радости. Теперь, после нескольких недель ожидания, наконец-то было о чем писать. Один канадский журналист только что приехал с Западного фронта, где все по-прежнему было без перемен. «Всего несколько убитых, а сидел я там несколько недель», — воскликнул он. Война между СССР и Финляндией явно будет шоу получше. Датский журналист, который застал попадание бомбы в район вокзала и мясорубку, испытывал извращенную радость. «Мне кажется, это будет лучший репортаж в моей карьере, — сказал довольный писака, ни к кому не обращаясь. — Как мне повезло! Все так хорошо сложилось! Горящий автобус и все такое».

* * *

В свою очередь, Джоффри Кокс, опытнейший репортер «Дейли Экспресс», прибыл в Хельсинки вечером 30 ноября и увидел город в огне. Он не мог понять причины налета.

«Зачем Советы произвели этот налет? — задавался вопросом Кокс, сам из Новой Зеландии, уже писавший репортажи из Чехословакии и с Испанской гражданской войны. — Это умышленная попытка запугать мирное население? Ответ знают только командиры Красной Армии». Кокс в результате пришел к мнению — и русские военные документы это подтверждают, — что налет был на военные цели, но был выполнен «неуклюже».

И тем не менее Кремль должен был знать, что даже если авиаудар был бы более точным, он все равно повлек бы за собой жертвы среди мирного населения. «Мне кажется, ближе всего к истине то, что русские считали социальную структуру Финляндии прогнившей и что будет достаточно нанести один удар для смещения нынешних правителей и донести до них, что русские имеют серьезные намерения.

Именно поэтому они произвели этот налет и начали войну с такими небольшими силами».

Если так, то, как показали последующие события, русские правители жестоко ошибались: «Финны были едины, как никогда с 1918 года. Внезапный удар с небес зацементировал те трещины, которые были в этом единстве. Левые, которые были бы недовольны возвращением Маннергейма, были столь рассержены брутальностью налета, что всем сердцем поддержали войну».

«Действительно, — продолжил Кокс, — налет и фотографии с него использовались по всей Финляндии в первый месяц войны как главное оружие пропаганды.

На каждом фронте, который я посетил позже, один за другим солдаты со злобой говорили о налете 30 ноября. Я видел газеты с фотографиями горящих улиц в Хельсинки в домах крестьян и квартирах рабочих по всей стране. Немалая часть несгибаемой финской воли к борьбе сформирована этим налетом на Хельсинки».

* * *

В тысяче ста километрах от Финляндии шеф берлинского бюро CBS Вильям Ширер зло слушал первые сообщения о подлом советском нападении из столицы тогдашнего германского союзника. Из-за ограничений германской цензуры по отношению к Советскому Союзу Ширер написал о нападении на следующий день в нейтральных тонах.

В частной обстановке этот видный американский журналист с трудом сдерживал себя. «Советский Союз вторгся в Финляндию!» — написал он в своем дневнике, который после стал известен миру как «берлинский дневник». «Великий защитник рабочего класса, могущественный проповедник против фашистской агрессии, праведный наблюдатель за соблюдением договоров (это цитата из выступления Молотова месяцем ранее) напал на одну из самых эффективных малых демократий в Европе и тем нарушил более полудюжины священных договоров. Я бесился тридцать часов, — вспоминал радиоведущий. — Не мог заснуть».

* * *

По другую сторону Атлантического океана, в Вашингтоне, округ Колумбия, поезд, везущий президента Франклина Рузвельта, подошел к вокзалу. Рузвельт возвращался из краткого отпуска в Варм Спрингс, штат Джорджия. Специальная делегация из госдепа, в которую входили секретарь Кордел Халл и его заместитель, Самнер Уэллес, подъехала прямо к вокзалу, чтобы лично проинформировать президента о русской агрессии. Специальные вечерние выпуски газет с заголовками об агрессии уже продавались на вокзале, куда подъехала группа для встречи поезда Рузвельта.

Рузвельт, который шестью годами ранее предпринял политически непопулярный шаг и признал советский режим, был не рад таким новостям. Донесение о советском вторжении, пришедшее по телеграфу, вызвало бурные дебаты в госдепе — как реагировать на это вторжение. Эти дебаты в Вашингтоне шли несколько недель. Обычно выдержанный Уелпес вышел из себя и требовал разорвать дипломатические отношения с Кремлем. Халл, его более осторожный начальник, сомневался. Такое решение, отметил он, может быть очень популярным в тазах общественности, но волна возмущения постепенно сойдет на нет, а расхлебывать все придется именно госдепу.

Двадцатью пятью годами ранее США и тогдашний президент Вудроу Вильсон были шокированы вторжением Германии в нейтральную Бельгию — «изнасилование Бельгии» — так это было названо. Вторжение и сильно раскрученные военные преступления против бельгийского гражданского населения стали первыми ударами, которые в результате разбили американский изоляционизм. Двумя годами позднее Америка вступила в войну.

Теперь Рузвельт использовал похожую терминологию для описания русского вторжения в Финляндию. «Это ужасное изнасилование Финляндии, — писал в письме другу, Томасу Мак-Вею, президент. — Народ вопрошает, почему нужно вообще иметь дело с нынешним советским руководством, так как их идея цивилизации и человеческого счастья полностью отличается от нашей. Все Соединенные Штаты не только в ужасе, но и в страшном гневе».

В то же время президент, несмотря на все поползновения в пользу военного вмешательства, был юридически связан политикой строгого нейтралитета. Это была политика, которую Рузвельт хотел демонтировать через серию нейтральных законов. Процесс был начат в 1937 году, когда Рузвельт выступил в Чикаго с речью «Карантин агрессора». Этот процесс завершился двумя годами позже, когда США стали фактическим союзником Великобритании, а в декабре 1941 года японская атака на Перл-Харбор уничтожила нейтралитет США окончательно. Несомненно, русское вторжение в Финляндию стало одним из важных пунктов на этом долгом пути. Как отметил в своем дневнике заместитель секретаря госдепа Адольф Берле через несколько дней после русского вторжения: «Нейтралитет США уже не так незыблем, как неделей ранее».

Несмотря на все симпатии Рузвельта и миллионов американцев к Финляндии, нельзя было сбросить со счетов тот факт, что большинство политиков и в особенности бизнес-круги оставались на позициях строгого изоляционизма. Очевидно, госдеп обсуждал все возможные варианты, вплоть до вступления в войну.

Пока Рузвельт размышлял, он дал согласие на аудиенцию финскому послу Хьялмару Прокопе. Высокий, обходительный Прокопе был хорошо известен в деловых кругах США в 1930-х годах благодаря его должности в финской бумажной ассоциации. В 1938 году он согласился возглавить крохотное финское посольство из трех человек. Поскольку трения с Кремлем возросли, задачей его было получить американскую дипломатическую поддержку для ходатайствований перед Кремлем.

Высокий, красивый, красноречивый Прокопе всегда был желанным гостем на коктейльных вечеринках в Вашингтоне. Теперь Финляндия внезапно стала темой дня рождественского сезона 1939 года, и его стали звать вообще везде, и везде он использовал свое очарование для того, чтобы призвать на помощь Финляндии. На встрече с президентом Прокопе призвал его разорвать дипломатические отношения с Кремлем. Рузвельт обещал подумать. В то же самое время он надеялся, что сможет послужить посредником в переговорах Москвы и и Хельсинки о мире, а разрыв отношений в этом плане был не нужен. В конечном итоге, по совету Хэлла, Рузвельт отношения разрывать не стал.

Несмотря ни на что, престиж США и общественное мнение требовали того, чтобы начальник сделал по поводу войны сильное заявление. Первый шаг Рузвельта был столь осторожным, что он был фактически бессмысленным: он написал сильное, но обобщенное обращение, осуждающее бомбардировку мирного населения в Хельсинки и призывающее обе стороны в этой необъявленной войне более так не делать. Оба посла США, Стейнгардт в Москве и Герберг Шенфилд в Хельсинки, получили поручение передать это послание обеим сторонам. Как отметил один писатель, «США хотя бы отметились на стороне против зла».

И в то же самое время Рузвельт был фанатом американского футбола и яростно болел за команду Флота США. Ежегодный матч по американскому футболу между командами Армии и Флота США был его идеей фикс. Рузвельт намекнул, что в связи с советским вторжением он, может быть, не приедет на матч и отложит поездку в свое поместье в Гайд-Парке. Он был президентом уже семь лет, и за частной жизнью спасителя Америки следили как за частной жизнь королевской особы. Не приехать на любимый матч — вот это было бы сильным заявлением.

На следующий день Рузвельт был красноречив. Он также четко дал понять, кто на стороне зла:

«Советская морская и воздушная бомбардировка финской территории вызвала глубокий шок у правительства и народа Соединенных Штатов. Несмотря на все усилия разрешить спор мирными методами… одна держава решила прибегнуть к силе оружия».

Сильные слова. И в то же самое время президент еще не решил, поедет ли он на матч по американскому футболу между командами Армии и Флота США.

Однако 350 финских американцев — а «Хельсингин Саномат», ведущая ежедневная газета Финляндии, с волнением сообщила о 3000 — уже решили, что они будут делать, — они будут сражаться! Неделей позже эти мужчины, назвавшие себя Финским американским легионом, отправились в Хельсинки, чтобы присоединиться к 12 000 других добровольцев со всего мира, которые приехали в Финляндию поддержать ее в борьбе.

* * *

По другую сторону Ботнического залива, в Стокгольме, правительство другого нейтрала, которое было больше всего затронуто войной, Швеция, также вело скрытые дебаты по поводу того, как реагировать на вторжение. Некоторые члены кабинета, возглавляемые активным министром иностранных дел Рикардом Сандлером, ратовали за полную военную помощь, включая создание общей обороны Аландских островов. Другие министры сомневались. В отличие от далеких США, которые не были под угрозой непосредственного вторжения, независимо от предпринимаемых политических шагов, Швеции нужно было вести себя осмотрительно. Неправильный шаг мог моментально привести к появлению русских или немецких бомбардировщиков в небе.

Официально правительство Пера Альбина Ханссона, ярого нейтрала и социал-демократа, хранило строгое молчание. Но сомнения в том, что считало по этому поводу шведское общественное мнение, не было. «Сложно выразить чувство ужаса и гнева, которое охватило все население Финляндии, Норвегии и Дании в результате русского нападения на Финляндию», — написал скандинавский корреспондент «Нью-Йорк таймс» 2 декабря. В тот же день две тысячи шведских студентов пришли к финскому посольству в Стокгольме с криками «Мы за Финляндию!» и другими финнофильскими лозунгами. Так же случилось в Риме, Париже и других городах.

* * *

В Карельской зоне боевых действий Олави Эронен был занят эвакуацией ошеломленных жителей деревни Сейвасто на запад, в безопасность, за линию Маннергейма.

«Я отбыл туда в сумерках и собрал всех жителей деревни. Конечно, все пригодные к службе мужчины были в армии, так что присутствовали только женщины, дети и старики. Я никогда не видел настолько притихших людей. Все пожитки были завернуты в одеяла. Это все, что они могли с собой взять. Конечно, все ушли добровольно. Никто не хотел остаться в лапах у русских. Я отвез их за линию обороны, дальше их вез другой грузовик».

Среди эвакуированных из Карелии была Эва Килпи и ее семья. «Мы все очень боялись, что нас вышлют в Сибирь, — сказала она. — Каждый ребенок так или иначе знал, что нас отправят в Сибирь. Это было ужасное чувство. Мы также знали, что это была тотальная война, что если мы не в безопасности здесь, то безопасности нет нигде».

* * *

В семьсот двадцати километрах севернее, на лесистой, слабо защищенной советско-финской границе, около финского уездного города Суомуссалми, передовые дозоры советской 163-й стрелковой дивизии, наспех слепленной Ленинградским военным округом для этой операции, быстрыми темпами продвигались вперед. Задачей дивизии было разрезать Финляндию надвое.

Около тысячи финнов, живущих в этом отдаленном районе, в основном фермеры и их семьи, в большинстве своем имевшие смутное представление о трениях между двумя странами, были еще больше удивлены русскому вторжению, чем их соотечественники на юге. Вспоминает шестнадцатилетняя жительница деревни Саариюоля Ээви Ссппянен. Она была старшей дочерью в семье фермера и занималась обычной работой по хозяйству. После полудня 30 ноября ее отец вышел прогуляться. «Когда он вернулся, — рассказывала Сеппянен, — отец рассказал, что в направлении Юнтусранта большой пожар. Он все удивлялся, что там такое горит».

Горела на самом деле школа поселка, которую подожгли несколько запаниковавших шюцкоровцев, чтобы задержать быстрое наступление советских войск.

Семья Сеппянен вскоре узнала, насколько быстро продвигались русские буквально несколько часов спустя, когда старший Сеппянен вышел из дома посмотреть, что происходит, и лицом к лицу столкнулся с русской конной разведкой. Вскоре несколько русских верхом появились в окнах самой фермы, к ужасу Ээви и ее матери.

«Мама сказала мне не выходить на улицу, а то убьют, — рассказывала Сеппянен. — Но я решила выйти, чтобы показать, что в доме только дети. Когда я вышла на улицу, я лицом к лицу столкнулась с красноармейцем и наши взгляды встретились. «Финский солдат? — спросил русский на ломаном шведском. — Были ли в доме финские солдаты?» — Я сказала, что нет, и жестами пыталась показать ему, что в доме только дети, — взволнованно вспоминала Сеппянен в интервью 69 лет спустя. — Красноармеец показал мне винтовку и спросил, боюсь ли я. Но я была храброй и сказала, что не боюсь. Он рассмеялся».

Вскоре после полуночи 30 ноября, когда поезд эвакуировал парламент Финляндии в тайное место в Каухайоки в Остерботтнии (юго-западной провинции Финляндии), а Хельсинки продолжал гореть, первый приказ дня Маннергейма был передан по общенациональному радио.

Его воодушевляющее послание было обращено и к финскому народу, и к сражающейся финской армии, пытающейся сдержать советского захватчика. Некоторым финнам было сложно понять шведскоговорящего Маннергейма, с его плохим знанием финского языка. Но это было неважно.

«Храбрые солдаты Финляндии, — провозгласил он. — Я принимаю командование в час, когда наш извечный враг снова напал на нашу страну. Уверенность в начальнике — первое условие успеха. Вы знаете меня и я вас тоже знаю, и я знаю, что вся страна готова исполнить свой долг даже ценой жизни».

Теперь Кремлю и всему миру был дан ответ. Финляндия будет сражаться. Но как долго? И чем?

 

Глава 2

«Мы не станем для них подарком»

(1–11 декабря 1939 года)

Если первый день советско-финской войны был «сумасшедшим», как написал Герберт Эллистон, то последующие дни были еще безумнее. Эллистон и его коллеги, засевшие в отеле «Кемп», пытались понять события, происходящие на политическом и дипломатическом фронте, включая формирование двух противостоящих правительств Финляндии. Также нужно было отслеживать, что происходит на всех фронтах войны. Поток статей и фотографий из отеля «Кемп» — в особенности очень жесткие снимки сгоревшего автобуса и его злосчастных пассажиров у вокзала — помогли поднять всемирную волну ужаса и гнева.

Ну хорошо. Но как этот ужас и гнев могли быть переведены в конкретную помощь стране? — таким вопросом задавались друзья Финляндии. И еще конкретнее: смогут ли финны продержаться против могучей красной военной машины, чтобы эта помощь успела дойти? Новый советский план войны был рассчитан на две, от силы три недели. Русский военный атташе в Берлине сообщил журналисту CBS Вильяму Ширеру, что вся операция продлится «максимум три дня».

Первоначальные ожидания многих западных обозревателей были такими же пессимистичными. Например, 2 декабря обычно проницательный британский парламентарий Гарольд Николсон записал в своем журнале: «Финны дерутся хорошо. Однако они падут в течение нескольких дней». В том же духе аналитик в «Нью-Йорк таймс» беззаботно обсуждал вопрос, насколько большую автономию Кремль предоставит Финляндии после капитуляции Хельсинки.

Очевидно, эти обозреватели знали о финском характере столь же мало, как и Сталин. Однако потребовался еще один советский удар 1 декабря, чтобы финны полностью осознали смертельный характер борьбы, в которую были втянуты.

* * *

Сначала Финляндия сделала быстрый политический маневр. В полночь 30 ноября, вскоре после того, как лимузин Маннергейма уехал из президентского дворца, смещенный премьер-министр Каяндер отправился на встречу с усталым президентом для того, чтобы вручить ему свое прошение об отставке. В той же машине со смещенным премьером сидел и тот человек, который его только что сместил, — Вяйно Таннер.

Бомбы, которые упали на Хельсинки 30 ноября, убедили Таннера в том, что Финляндии было нужно новое правительство для заключения мира с Кремлем. Более податливое к просьбам Кремля, чем правительство Каяндера и Эркко, дискредитировавшего себя. Правительство, которое могло добиться мира. Как выяснилось позднее, это были лишь мечты лидера социал-демократов Таннера, но он в тот момент еще этого не знал.

Итак, после утренней встречи кабинета под аккомпанемент бомбежки Таннер остался для личного разговора с президентом Каллио. Он сообщил президенту план спасения страны. Таннер действовал быстро и после встречи с президентом убедил других социал-демократов поддержать его дерзкий план. После этого он встретился со своей фракцией в парламенте прямо перед заседанием по поводу выражения доверия правительству. Это было последним заседанием финского парламента в Хельсинки, вечером 30 ноября он был увезен в новое тайное место в Каухайоки, маленьком городке на юге провинции Остерботтния, пока что безопасной части Финляндии.

«Мы должны просить перемирие», — сказал Таннер перед парламентом. В окнах виднелись отблески огня горящего неподалеку здания. Нынешнее правительство не смогло пойти на большие уступки, общественное мнение Финляндии не позволяло это сделать. А теперь, продолжил он, необходимо новое правительство, которое сможет продолжить переговоры. Он еще не знал, что амбиции Кремля сильно увеличились с момента прерванных переговоров. Советы больше не интересовались никакими территориальными уступками, сделанными легитимным финским правительством. Тем более таким, в котором был Таннер, которого Сталин и Молотов в частных беседах проклинали.

И как они могли его не проклинать после того, как Таннер представился на переговорах в Москве полутора месяцами ранее? «Я меньшевик», — шутливо сказал Таннер Сталину в какой-то момент. Сталин, который не сильно любил иронию, не оценил шутки. Но Таннер, который собирался занять пост министра иностранных дел в новом правительстве, этого еще не знал. Встреча продолжилась. Парламент честно проголосовал за доверие правительству. Признательный премьер-министр, раздавленный всеми событиями дня, пробормотал слова благодарности.

Затем Таннер сделал свой ход. Отставив в сторону взволнованного Каяндера, Таннер объяснил, что голосование было простой формальностью. Голосование освобождало правительство Каяндера от ответственности за войну, но не более. Теперь премьеру настало время откланяться. Конечно, у Каяндера не было выбора: как глава самой сильной партии в правительстве, Таннер держал власть. Премьер неохотно согласился. Пока все идет по плану, подумал Таннер, усаживаясь в машину с покорным Каяндером в полночь. Они поехали сообщить о резком изменении президенту Каллио, который был перемещен в крохотный дом на острове Куусисаари к западу от столицы. Сопровождали их министр обороны Ниукканен, представитель аграрной партии и шведской народной партии Эрнст фон Борн. Обе эти партии вошли в новое коалиционное правительство.

В тот момент это казалось достаточно логичным шагом, как отметил Джоффри Кокс. «Они (Таннер и его союзники) знали, что радио и газеты Молотова громко кричали о невозможности иметь дело с нынешним финским правительством. Если Каяпдер и Эркко уйдут в отставку, может быть, русские вернутся за стол переговоров. По крайней мере, эти изменения могут спасти Хельсинки от налета завтра утром».

В то же время слухи о фактическом перевороте достигли прокуренной комнаты для прессы в «Кемпе». Как всегда, некоторые сообщения были неверными. В три утра Юнайтед Пресс опубликовало молнию о том, что Таннер будет новым финским премьером и примет любые условия Москвы. Все это было не так. Он просто хотел возобновить переговоры. И остановить бомбежки.

Таннер явно не был заинтересован в посте премьера. Для этого архитектор нового финского правительства выбрал другого: Ристо Рюти, чиновника с железными нервами. Президент Каллио одобрил этот выбор. Хотя большую часть политической жизни Рюти провел в банковской сфере, у него было много опыта в вопросах обороны. Более того, финансист обладал хорошей репутацией среди промышленников и бизнесменов, а с ними как раз нужно было сотрудничать. С Кремлем до этого Рюти дел не имел.

Разумеется, проконсультировались и у главнокомандующего. Маннергейм не был особо доволен кандидатурой и сначала немного посомневался, но затем согласился. Теперь Таннеру оставалось только убедить главного фискала Финляндии принять предложение.

* * *

Итак, с утра пораньше, 1 декабря, как только открыл свои двери Банк Финляндии, Таннер позвонил Рюти и изложил ему свою идею. Вскоре приехал президент Каллио, который сам когда-то возглавлял Центробанк, для того, чтобы помочь уговорить Рюти.

Как и ожидалось, Рюти сначала отказался. Его прошлый роман с политической жизнью в 1938 году закончился плачевно — тогда он проиграл Каллио на президентских выборах. В любом случае, он предпочитал управлять делами Финляндии из своего офиса в банке. Таннер и Каллио настаивали. Он был нужен Отечеству. Но Рюти все еще сомневался. Затем, по воспоминаниям Таннера: «Я сделал самое неосмотрительное обещание в своей жизни — если Рюти станет премьером, то я готов работать исполняющим обязанности министра иностранных дел». Это обещание Таннер исполнил. Из-за этого обещания Таннер вместе с Рюти в 1946 году отсидел несколько лет в тюрьме после незаконного суда, затеянного Советами. Суд нашел обоих виновными в «военных преступлениях». Как Таннер записал в своих мемуарах, «когда Рюти сопротивлялся вхождению в новое правительство, он был абсолютно в своем праве так поступить».

Очевидно, этот аргумент Таннера стал последней каплей. Рюти согласился. После принятия этого решения новоиспеченный премьер-министр спокойно сформировал кабинет. К Рюти в новом правительстве присоединился Юхо Паасикиви, который ушел с поста посла в Швеции (его сменил Эркко) и стал министром без портфеля. Вместе с Таннером и Маннергеймом эта троица направляла финскую внешнюю политику на протяжении войны.

Новое правительство являло собой смесь из Аграрной партии (партии Рюти), 5 мест, социал-демократов Таннера (4), Коалиционной партии (3) и Шведской народной партии (3). За исключением замены трех ключевых министров, правительство не сильно отличалось от предыдущего.

Как отметил Таннер, «это была, наверное, самая быстрая смена правительства в истории Финляндии».

* * *

В час пятнадцать уже ставший привычным вой сирен возвестил о прибытии очередной порции «сталинских соколов» в небесах над Хельсинки. Изможденные жители города опять бросились в бомбоубежища. В это же время другие советские бомбардировщики совершили налет на всю южную часть Финляндии, сбросив бомбы на Выборг, Коувола и еще 10 финских городов.

Джоффри Кокс, который, как и Марта Геллхорн и многие другие журналисты в «Кемпе», уже имели опыт бомбежки с испанской гражданской войны, предпочитал отсыпаться в номере. Но долго поспать не удалось:

«В этот момент раздался громкий стук в дверь. Я вскочил, схватил одежду и открыл дверь. За ней я увидел высокую угловатую женщину лет под сорок, в очень британском пальто и сероватых мехах, которые, как казалось, только что вытащены из шкафа на даче. Она стучала в дверь своей туфлей и кричала на английском голосом деревенщины: «Давай, давай. Я специально обученная сотрудница МПВО. Вниз!»

Несколько секунд спустя то же создание появилось в фойе гостиницы, где собрались прохожие, чтобы переждать налет. «Теперь все к стене! Все к стене!» — кричала она на английском. Терпеливые финки, которые вбежали в гостиницу с улицы, застыли в недоумении. Выражение на их лицах несомненно является частью современной войны. Странные женщины кричат команды на странных языках».

Результаты этого налета, второго из трех в тот день, были не столь веселыми: 50 убитых и большое количество раненых. Психологический ущерб был еще больше, город еще не привык к суровой реальности бомбардировок с воздуха.

Репортер «Дейли Экспресс» видел усталость города везде в тот день: в усталых лицах банковских клерков и покупателей в магазинах, в трамваях, где народ ругался из-за мест и багажа. Швейцары в «Кемпе», когда-то радостные и приветливые, стали унылыми и раздражительными.

Сможет ли Хельсинки выстоять? Пока что было непонятно…

* * *

В один момент на второй сумасшедший день войны Кокс сумел посетить место падения одного из сбитых стервятников.

«Перепутанные обломки горели. Хвост, с буквами СБ и огромной тускло-красной советской звездой, лежал около дерева. Рядом лежало кровавое месиво из головы пилота и его торс в форме цвета хаки. Его руки были крепко сжаты… Тела двух других членов экипажа уже унесли. Финские стражи подошли с куском фанеры, затащили на него расплющенный торс и его тоже унесли».

Глядя на эту кровавую сцену, Кокс не мог не задуматься, что мотивировало этого погибшего летчика.

«Каким он был, этот пилот, чья жизнь закончилась так? Молодой, готовый сражаться за социализм, чтобы построить новый, лучший мир? Искатель приключений, или просто привлеченный престижностью профессии? Ему уже было все равно. Его жизнь закончилась сегодня, в этот серый день, когда он пролетал над домами Хельсинки…

О чем он думал, когда получил приказ сбросить бомбы на город? Мои мысли вернулись к воздушным боям, что я видел над Мадридом, когда курносые советские истребители значили спасение и свободу от фашистских бомбардировщиков. Толпы приветствовали их как избавителей — такие же толпы, как эти молчаливые финны, которые столь же бесстрастно смотрят на обломки, как они смотрели в небеса несколькими секундами ранее».

По некоторым данным, некоторые финны, которые отловили экипажи сбитых бомбардировщиков, не были столь пассивными. По сообщению «Таймс», два сбитых советских летчика, которые сумели выбраться из самолета, были захвачены местными жителями и убиты (несмотря на правдоподобность, этот инцидент никогда не получил подтверждения).

* * *

Все это безумие прекратится, считал Таннер, как только Москва узнает о новом, более миролюбивом правительстве Рюти.

США уже предлагали свои посреднические услуги в переговорах между Хельсинки и Москвой. Согласятся ли они сделать это еще раз? Сообщение было передано в американское посольство, оттуда в госдеп, оттуда президенту, который сразу согласился. Рузвельт позвонил послу в Москве, Стейнгардту, и дал указание назначить встречу с Молотовым как можно скорее. Молотов согласился, и встреча была назначена.

В 10 вечера по Москве, 1 декабря, когда пожарные в Хельсинки и других местах, переживших налет, убирали обломки с улиц, Стейнгардт, посланник и США и нового финского правительства, встретился с русским министром иностранных дел в его кабинете в Кремле. Можно себе представить напряженность сцены, когда бывший полковник, ставший послом, который уже дал понять, что Москве он не друг, сел напротив новоиспеченной «правой руки» Сталина.

Возможно, лучше всего Молотова описал Уинстон Черчилль, который много раз встречался с ним и решал вопросы и до, и во время Второй мировой войны:

«[Молотов был] человеком выдающихся способностей и хладнокровной жестокости. Он пережил все те страшные опасности и испытания, которые прошли все большевистские лидеры в годы победоносной революции… Его голова — пушечное ядро, черные усы, проницательные глаза, лицо кирпичом, ловкость речи, невозмутимое поведение — были прекрасными проявлениями его качеств и умения. Лучше всех он подходил на роль агента и инструмента политики гигантской машины… Я никогда не видел человека, который лучше бы подходил под современную концепцию робота».

Один из ведущих советологов Америки, покойный Джордж Кеннан, набросал похожий словесный портрет в своих воспоминаниях в 1960 году. Кеннан, который сам какое-то время был американским послом в Кремле, так вспоминал Молотова:

«…мужчина с телосложением вышибалы из бара старых времен, с железными нервами, лицом игрока в покер, невозмутимый, упрямый, не поддающийся в спорах, гроссмейстер, который не пропускал ни одного хода. От него ничего не ускользало».

Такова была природа человека, который определял политику в отношении Финляндии в равной, если не в большей степени, чем Сталин. С ним предстояло встретиться послу Стейнгардту.

Задача перед Стейнгардтом была двоякой. Во-первых, он официально донес до министра достаточно мягкое и очевидное послание Рузвельта от предыдущего дня, в котором осуждались бомбардировки городов и гражданских объектов и призывалось впредь от этого воздержаться. Для видимости нейтральности Вашингтон уже призвал Хельсинки тоже воздержаться от подобных действий, на что последний сразу согласился. Относительно небольшие финские ВВС не имели ни намерений, ни возможности терроризировать со своей стороны советские города.

Так что, продолжил Стейнгардт, не соблаговолит ли Москва, которая уже явно бомбила финские города, согласиться на такой же шаг, по крайней мере до окончания военных действий между двумя странами?

Молотов ответил открытой ложью. Извините, но президенту Рузвельту неверно доложили, сказал он в лицо ошеломленному послу, который несомненно уже видел фотографии налета на Хельсинки. Предложение президента абсолютно необоснованно. Советский Союз не бомбил городов и не будет их бомбить, так как «он заботится об интересах финского мирного населения не меньше, чем о народе любой другой страны». Удары были нанесены только по аэродромам, и они будут продолжены.

Как бы то ни было, сухо продолжил Молотов, поскольку США «находятся в 5000 миль отсюда, они могут этого и не видеть». Но «факты остаются фактами». Следовательно, продолжил он, не меняя выражения лица, инициатива президента «бессмысленна».

Американский посланник перевел тему на следующий, более зловещий пункт, то есть на новое финское правительство. Ему было поручено информировать Советы, что у Финляндии новое правительство, возглавляемое Вяйно Таннером, который очень заинтересован в возобновлении переговоров. В суматохе со сменой правительства посол перепутал информацию. Но это было неважно. Стейнгард мог сказать Молотову, что новым финским премьером был Санта-Клаус.

В этот момент Молотов воспользовался этой неверной информацией и разразился небольшой тирадой против Таннера. Таннер? Таннер «неприемлем», сказал Молотов. Хуже того, он был тем «злым гением», который сорвал переговоры в ноябре. Если бы переговоры вел Паасикиви, которого русские знали и кому доверяли, все могло бы пойти по-другому. По этой причине, продолжил он, у советского правительства нет оснований ожидать ничего хорошего от нового правительства.

После этого Молотов нанес свой «удар милосердия». В любом случае, продолжил он, Кремль более не заинтересован в контактах с правительством в Хельсинки. Вместо этого у него был новый партнер по переговорам — «Финская Народная Республика», возглавляемая Отто Вилле Куусиненом. «Разумеется, посол согласится, что формирование правительства Куусинена является новым и важным фактором в ситуации, не так ли», — продолжил Молотов.

Действительно, несколькими часами ранее московское радио сообщило о молнии ТАСС, что «народное правительство Демократической Республики Финляндии было создано в Териоки финскими социалистами и восставшими солдатами». Это сообщение было сразу опровергнуто финскими представителями как пропаганда. Стейнгардт, который в тот вечер много ездил по Москве, очевидно, не слышал этого сообщения. Очень жаль, сообщил Молотов, поскольку именно с этим правительством Москва теперь ведет дела.

Конец интервью. В свете этого «Нью-Йорк таймс» на следующий день написала: «Это выглядит как очень резкий отказ предложению президента Рузвельта — отказ тем более циничный в свете ссылки на «правительство» Куусинена».

* * *

Если встреча посла Стейнгардта с советским министром иностранных дел стала ошеломляющим отказом на предложение американского правительства положить конец советско-финскому конфликту, то еще большим шоком это стало для нового финского правительства и политика, который это правительство собрал. Сутками ранее он, Вяйно Таннер, был уверен, что сумеет направить окруженную врагом финскую нацию в тихие воды. А теперь он узнал, что на самом деле он виноват в войне и был ни больше ни меньше злым гением, сорвавшим переговоры в ноябре! И что за дурной шуткой было так называемое финское народное правительство, о котором говорил Молотов?

Действительно, было над чем посмеяться в деле с Финской Демократической Республикой, или же Финской Народной Демократической Республикой, как ее назвал Молотов: в первые дни не было ясности, как это создание называть.

Финская Демократическая Республика была не первым марионеточным режимом Кремля. Во время советско-польской войны 1920 года Кремль попытался осуществить военную операцию против демократического правительства Варшавы, заключив договор с так называемым Временным революционным советом Польши Юлиана Марчевского. Затем пошли «двусторонние соглашения» между Москвой и Эстонией, Латвией и Литвой, в которых запуганные правительства этих едва независимых стран «согласились» принять русские военные силы на своей территории. Но новое творение Москвы было достаточно большим проектом, начиная с главы правительства и по совместительству министра иностранных дел Отто Вилле Куусинена.

Нельзя сказать, что Куусинен, лидер революции 1918 года и создатель недолгой Народной Демократической Республики Финляндия, был полностью лишен способностей. С теоретической точки зрения он был идеальным кандидатом на пост главы марионеточного правительства. В конце концов, двадцать лет назад он был одним из лидеров красного правительства, которое воевало против Густава Маннергейма и белых. После войны Куусинен сбежал к Советам, где он подавал какие-то надежды как диалектик, написав пространный анализ Гражданской войны, в котором провозгласил, что самой большой ошибкой финской социал-демократической партии было то, что она была недостаточно коммунистической. Он заявил, что пролетариат был готов сражаться за большее, чем то, что могли принять лидеры.

Возможно, Куусинен был прав, но только он опоздал на двадцать лет. С тех пор Куусинен, один из немногих бывших красных финнов, переживших Великую Чистку 1930-х годов, когда многие из них были сурово осуждены и расстреляны как ненадежные элементы, отличился только тем, что эти чистки пережил. Он работал на скромной должности в Коминтерне до того, как Сталин и Молотов внезапно снова вытащили его на сцену в роли «своего человека» в Териоки и, как он надеялся, вскоре и в Хельсинки.

На фотографии, опубликованной в «Правде» 3 декабря, Куусинен выглядит неуютно и неуверенно. Он одет в плохо сидящий костюм и стоит за столом вместе с самодовольными Сталиным, Ворошиловым и Молотовым при подписании договора о дружбе и взаимопомощи между правительствами СССР и ФДР. Действительно, на этой фотографии, ставшей классикой советского постановочного фото, Куусинен выглядит как второстепенная фигура, которой он и являлся. Но это неважно: по словам «Правды», новое финское правительство было воспринято «с радостным энтузиазмом жителями Ленинграда», и в первый же день его создания его «сердечно приветствовали колхозники Татарстана».

Так почему же такое угрюмое выражение лица у Куусинена? Конечно, премьер Куусинен не мог не радоваться щедрым условиям договора о дружбе и взаимопомощи, которые предложили товарищи Сталин и Молотов. Рядом с фотографией в «Правде» была карта новой советско-финской границы, о которой было «достигнуто соглашение»: помимо аренды Ханко, лишь небольшой кусочек финской территории к северо-западу от Ленинграда — меньше чем на полпути от Выборга, некоторые острова в Финском заливе и полуостров Рыбачий передавались Советскому Союзу. В обмен на это Финская Народная Демократическая Республика получала обширные районы в Карелии, включая весь Олонецкий район.

Г.Е.Р. Гейде, московский корреспондент «Нью-Йорк таймс», отчитался об объявлении терийокского правительства и договора с его русскими родственниками в иссушающем стиле:

Заключение «Договора о взаимопомощи и дружбе с «демократической республикой Финляндия»» [по-видимому, Гейде также был озадачен тем, как охарактеризовать государственный режим того времени] — т. е. с группой финских эмигрантов, которые, под эгидой Красной Армии, вчера объявили себя правительством, о чем сегодня было сообщено по радио… Несмотря на то, что вся финская граница была охвачена огнем войны, Отто Куусинен смог подписать договор в Москве, о чем можно судить по тексту [самого пакта].

«Кроме этого, — продолжил сухо Гейде, — договор вступает в силу с момента получения обеими сторонами ратификационных грамот в Хельсинки, как только представится такая возможность. Видимо, в Москве отдают себе отчет в том, что «правительство», образовавшееся для подписания этого интересного документа, до сих пор еще не заполучило в свои руки ни столицу, ни реальную власть в стране». Очевидно, автор этого «интересного документа» полагал, что все эти формальности разрешатся очень скоро — возможно, это вопрос нескольких дней.

* * *

Чтобы помочь исполнить «историческую миссию по расширению», Куусинену дали его собственную армию, Финскую Народную Армию. Эта эрзац-армия, в которой насчитывалась чуть больше двадцати двух тысяч солдат, почти не участвовала в боевых действиях и состояла из финскоговорящих иигерманландцев, которые были спешно призваны в армию по этому случаю.

Одним из ошеломленных юношей, которые были призваны в ФНА, был восемнадцатилетний студент физического факультета Ленинградского университета им. А. А. Жданова— Эдуард Гюннинен. Вспоминая о своей службе в «освободительной армии» шестьдесят лет спустя, Гюннинен все еще испытывал смешанные чувства по поводу службы в ней. «История такая, — вспоминал Гюннинен, ставший после войны художником, в интервью 2008 года. — Я был призван в РККА 17 ноября 1939 года, за две недели до начала войны. Я начал свою военную службу в Петрозаводске. Официальной версией было то, что мы должны отодвинуть границу от Ленинграда, что финны не согласились и устроили провокацию в Майнила. Так что Советскому Союзу пришлось отодвинуть границу силой. Меня обучали на телефониста.

Так это нам было представлено, — провозгласил Гюннинен. — Я не могу сказать, что я поверил. Все это казалось очень странным. Я считал, что все это было ненормально. Еще больше странных вещей произошло позже.

Примерно неделей позже наш батальон внезапно отправили в Ленинград, и нам выдали новую форму! Теперь мы знаем, что эта форма была захвачена Красной Армией в Польше. Нас построили, и наш комбат и политрук сообщили нам, что мы стали частью Финской Народной Армии. «Что за дела?» — подумал я. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять этого фокуса».

Если говорить об этническом составе его товарищей по армии, Гюннинен отметил: «Сначала были только ингерманландцы и карелы, но потом, очевидно, они кончились, и пошли другие — белорусы, русские и украинцы, даже грузины. Им тоже была выдана польская форма. Все это было очень странно».

* * *

Однако установление русского режима было не столь веселым для легитимного правительства Финляндии. Если Москва отрицает само существование правительства в Хельсинки, как можно продолжить переговоры?

Теперь правительство осознало, что борьба идет не за линию границы. Теперь финны знали, что они сражаются за существование в виде независимого государства. Об этом им был дан намек в Алакуртги на необычном лесном концерте тремя днями ранее. Сталина и Молотова больше не интересовал полуостров Ханко: они хотели всю Финляндию.

Рюти, новоиспеченный премьер, был в храбром расположении духа 2 декабря, когда ему позвонил журналист «Нью-Йорк таймс». Правительство заседало две ночи подряд, обсуждая досадный результат встречи посла Сейнгардта с Молотовым и, де-факто, провозглашение правительства Куусинена. Когда уставший финский премьер начал интервью, уже занимался рассвет, а с ним приходила и возможность новых воздушных налетов.

Обычно мягкий финансист сказал репортеру, что он все еще надеялся на возобновление переговоров с Москвой, «но если соглашение не будет достигнуто, — поклялся он, — мы будем сражаться дальше». По отношению к правительству Куусинена Рюти высказал открытое презрение. «Этот человек — Куусинен, — продолжил он, — не должен называться финном. Он иностранец. Он уже давно бежал из нашей страны».

Новый премьер живо описал разрушения предыдущего дня. «Вчерашние налеты были ужасными, — сказал он, кипя от гнева. — Они убили наших женщин и детей». Когда был задан вопрос о военной ситуации, Рюти подчеркнул, что она была «не неблагоприятной». «Бои идут на всех фронтах. Мы сбили 17 русских самолетов, — заявил он. — И вчера уничтожено 14 танков. Наши войска показывают себя хорошо».

* * *

В то же самое время интервью Рюти газете «Таймс» сияло все сомнения в том, что он был правильным кандидатом на пост премьера. Сидя в своем кабинете в банке, в привычной обстановке, пока столица готовилась к новому налету и прочим советским ужасам, Рюти доказал, что у него хватит мужества и нервов для того, чтобы возглавить страну в борьбе.

Обращаясь напрямую к американском народу, Рюти сказал репортеру «Таймс»: «Скажите американскому народу, что мы не сдадимся. Финский народ будет сражаться до последнего. Мы восхищаемся Америкой и ожидаем, что дадим и вам основание для восхищения нами. Мы готовы сражаться до последнего солдата. До последнего солдата». После этого он повесил трубку и вернулся к работе.

У Вяйно Таннера тоже пелена спала с глаз. Новый министр иностранных дел сообщил репортеру, что он все еще надеялся на достижение мира с Россией, но «наша цель сохранить независимость. Все другие вопросы — второстепенны. Это единственная задача правительства». Правительство, по его словам, планировало как можно дольше оставаться в Хельсинки. «Не думаю, что они смогут оккупировать Хельсинки, — продолжил он. — Единственная угроза — с неба».

Двойной шок для финского народа — террористические налеты и объявление режима Куусинена — имел те же последствия. Финны внезапно осознали, за что они сражались, — за свою собственность, за свое достоинство, свою независимость и свои жизни. Вместо падения «белогвардейского режима», как Сталин думал, вторжение в Финляндию привело к обратному результату.

«Действительно, в Финляндии произошла революция, но не такая, на которую надеялся Куусинен, — написал Макс Якобсон. — Это была революция национального единства. Наконец появился «народный фронт», но не в марксистском смысле этого слова. Это был восточный фронт. В любом случае, финский народ шел на шаг впереди его правителей. Народная реакция на советское вторжение была не столь панической или встревоженной, как реакция правительства. Каким-то образом народ инстинктивно правильно понял русские намерения, не столь слепо, как правительство, которое отрицало возможность войны и не сумело подготовить страну к войне».

Или же, как сказал на пороге Марте Геллхорн маленький мальчик после налета того дня: «Понемногу я становлюсь все злее и злее».

* * *

Наконец, два дня спустя после того, как первые бомбы упали на Финляндию, запутанная политическая и дипломатическая расстановка сил в этом странном конфликте стала яснее. Ситуация стала еще яснее после того, как во второй половине дня 2 декабря финское правительство провело еще одно заседание для обсуждения того, как разрешить возникшую ситуацию. Помимо измученных министров на заседании присутствовали Кюости Каллио и Густав Маннергейм. После этого Маннергейм долго отсутствовал на заседаниях правительства, так как 3 декабря уехал в Миккели, где располагалась его ставка. В том же городе была ставка Маннергейма и во время Гражданской войны.

Таннер взял инициативу на себя и огласил повестку из двух пунктов. Первым пунктом было попросить Швецию разместить войска на Аландских островах — стратегически важной группе островов между Финляндией и Швецией. Двадцатью годами ранее эти спорные территории Финляндии присудила Лига Наций. Разумеется, если бы Швеция на это согласилась, то она автоматически стала бы союзником Финляндии. Именно этого финны и хотели. Вторым пунктом было возобновить контакты с Кремлем и начать переговоры.

Таннер решил разобраться с первым пунктом повестки сразу и позвонил своему коллеге по социал-демократической партии, шведскому премьеру Перу Альбину Ханссону. Ответ шведа не заставил себя долго ждать. «Извини, — ответил коллега по партии с той стороны Ботнического залива, — Швеция очень сочувствует Финляндии; будет рада отправить в Финляндию оружие, но не будет помогать Финляндии в обороне Аландов. Такова позиция шведского правительства».

На самом деле, еще больше запутав ситуацию, шведский министр иностранных дел Рикард Сандлер, самый большой финнофил в правительстве, уже выступил за занятие шведской армией Аландских островов. Но Сандлер уже выбыл из игры. Его заставили уйти в отставку в тот же день, чтобы успокоить союзника России, нацистскую Германию. Немцы раскритиковали шведского министра, активного социал-демократа, за то, что он подталкивал Финляндию на провокации против России, а также вел пробританскую внешнюю политику. После ухода Сандлера позиция шведского правительства стала ясна как никогда: шведских сил на Аландах не будет.

По некоторым свидетельствам, президент Каллио пережил коллапс от таких новостей и обвинил Швецию в предательстве Финляндии. Таннер, более стойкий, ответил просто: «Раз первый пункт отпадает, перейдем к пункту номер два». В этот момент Юхо Ниукканен, министр обороны, предложил самую нелепую идею дня: «А почем)' бы нам не предложить Германии Аланды в обмен на военную помощь?» Идея была столь смешной, что ее даже не стали обсуждать.

Дискуссия вернулась к вопросу переговоров. Что думает об этом главнокомандующий? Несмотря на пылкую речь 30 ноября, Маннергейм все еще был за возобновление переговоров с Москвой, если это было возможно. Его аргументом была проблема с боеприпасами. Запасов было очень мало. У пехоты боеприпасов было на два месяца боев, если случится чудо и страна столько продержится. У легкой артиллерии боеприпасов было на три недели, а у тяжелой — только на 19 дней.

Маннергейм боялся, что в этих обстоятельствах Швеция откажет в транзите боеприпасов через свою территорию для сохранения нейтралитета, а в этом случае никакой прочной обороны построить не удастся. Этого Маннергейм боялся всегда, но в этих обстоятельствах ситуация была еще более тревожной. Армия будет сражаться, и уже сражалась хорошо, но долго не продержится, если Швеция и ее осторожное правительство вдруг запретят транзит военных грузов для своего соседа. На самом деле, хотя Швеция в результате разрешила ограниченный транзит боеприпасов, вопросы нехватки боеприпасов оставались проблемой Маннергейма и финской армии на протяжении всей войны.

Поэтому главнокомандующий согласился со вторым пунктом Таннера: возобновить переговоры как можно быстрее, если это возможно. На этом военачальник откланялся и отправился в свою ставку для подготовки к переезду в Миккели.

Так и порешили. С Москвой нужно было установить связь. Правительство обратится к агрессору. Оно не будет заискивать или сдаваться, однако «у него будут новые предложения». Вашингтон уже выбыл из игры, так что Таннер снова позвонил Ханссону в Стокгольм. Сможет ли посол Ханссона в Москве, Вильгельм Ассарссон (он позднее сыграл свою роль в окончательных переговорах о мире), связаться с Молотовым и сообщить, что новое избранное правительство Финляндии готово возобновить переговоры? Ханссон, который, конечно, не был заинтересован в том, чтобы под боком у Швеции появилась Финская Народная Республика, — согласился. Сообщение было отправлено.

Несколько часов спустя пришли неизбежные новости. Молотов ответил на запрос Ассарссона резкой нотой, что Советский Союз признает только Финскую Народную Республику (так она теперь «официально» называлась) в качестве легитимного правительства Финляндии. Время переговоров прошло.

Первая неделя — советская неудача

Кричал заголовок на первой странице «Нью-Йорк таймс» от 7 декабря: «Надежда России на блицкриг в Финляндии с целью свержения финского правительства полностью провалилась, — писал датский корреспондент газеты. — Финляндия — это пока что не вторая Польша.

Несмотря на разворачивание огромных сил, включая танки, бронемашины и самолеты, попытка прорвать линию Маннергейма, по последним сообщениям, провалилась».

Было ясно одно: СССР уже проиграл информационную войну в мире. Везде нарастала волна возмущения и ярости против русского вторжения, нарастали антисоветские и антикоммунистические демонстрации во всех формах. Росло количество добровольцев, готовых принять участие в «благородной борьбе маленькой храброй Финляндии».

В тот же день, 7 декабря, свыше двух тысяч венгерских студентов правого толка организовали массовый антирусский и профинский протест в центре Будапешта. После протеста они с криками и свистом прошли к финскому посольству, где самопровозглашенный лидер, Йозеф Амбрусс лично вручил финскому послу Онни Таласу обращение со словами поддержки. «Все венгры следят за героическими битвами финского народа, — провозгласил Амбрусс, и направил своих последователей к итальянскому посольству, где они прокричали «ура» Муссолини, который резко критиковал русское вторжение и проклинал Россию». «Полиция не вмешивалась», — заявило агентство Юнайтед Пресс.

Наверное, среди последователей Амбрусса было много тех, кто подал заявление добровольца. Всего, считается, таких венгров было двадцать пять тысяч. В результате было отобрано триста, и они отправились в Финляндию в составе отдельного батальона, под командованием капитана Имре Кемери Наги, правого активиста.

«Похоже, здесь формируется новая интербригада», — написал Герберг Маттьюс, римский корреспондент «Нью-Йорк таймс», указывая на растущее количество граждан Швеции, Венгрии, США и других стран со всего мира, которые приезжали, чтобы сражаться за Финляндию. Эта бригада собиралась воевать с коммунизмом, в то время как в Испании воевала с фашизмом.

Волна гнева против Советов ощущалась даже на море. Когда о начале вторжения было объявлено пассажирам и экипажу шведского американского лайнера «Грипсхольм», шедшего из Копенгагена в Нью-Йорк, некоторые члены экипажа «угрожали выбросить четырех из пяти русских пассажиров в морс».

Британское правительство, которое помедлило с осуждением России, тоже начало действовать. Первая реакция премьера Невилля Чемберлепа на вторжение и народный гнев была скупой. «Ситуация осложняется последним мероприятием Сталина, — записал Чемберлен в дневнике 3 декабря. — Похоже, оно вызвало еще больший гнев, чем нападение Гитлера на Польшу, хотя в моральном плане оно не хуже, — написал он, и таинственно добавил: — И, похоже, оно будет гораздо менее жестоким». Очевидно, Чемберлен, хоть и не друг Советов, все еще верил в порядочность Сталина.

«Считаю, — записал Чемберлен, — что мир несколько не понимал, что поляки так же невинны, как и финны». Если говорить о правительстве Его Величества, то последнее «мероприятие» было лишь небольшой помехой и отвлекало от основной задачи — поражения нацистов.

Но уже 5 декабря министр иностранных дел Чемберлена, лорд Галифакс, поносил Кремль в палате лордов за «непростительный акт агрессии». В ответ на все более открытую критику вторжения британской общественностью Чемберлен заявил, что Финляндия может приобрести истребители у Великобритании. Вскоре был заключен договор на поставку двадцати истребителей «Глостер Гладиатор». Всего за время войны Великобритания направила или продала в Финляндию почти 90 самолетов.

* * *

В то же самое время вид финской столицы был удручающим. Днем рабочие забивали окна фанерой и размещали мешки с песком. Ночью пешеходы с трудом пробирались по улицам в условиях затемнения.

Случилось так, что русских налетов 2 и 3 декабря не было. Эта передышка, по мнению народа, была из-за плохой погоды и прибытия большого немецкого торгового корабля «Донау» 2 декабря. «Донау» был послан Берлином для эвакуации 700 немцев и граждан их тоталитарных союзников из города. Присутствие этого большого корабля, который должен был отбыть из Хельсинки 4 декабря с пестрой толпой русских, немцев, итальянцев и эстонцев, считался временной гарантией безопасности осажденного города.

Считалось, что как только «Донау» уйдет, ужасные бомбежки продолжатся. По данным газеты «Нью-Йорк таймс», «по слухам из осведомленных кругов», русские бомбардировщики намеревались атаковать город отравляющими газами и ордой парашютистов в противогазах в случае отказа Финляндии капитулировать. Британский вице-консул нашел эти слухи достаточно достоверными для того, чтобы собрать по городу оставшихся граждан Великобритании и вывезти их из города. В любом случае, слух оказался беспочвенным, но в последующие недели жители города и иностранные журналисты носили с собой противогазы.

* * *

Еще одним журналистом, уезжающим, хоть и неохотно, был Герберт Эллистон. После недели работы в Хельсинки его газета посылала другого журналиста вместо него. Вдобавок Эллистон, который также вел программу для Американской радиокорпорации, испытывал трудности с получением эфирного времени от YLE. Так что когда Курт Блох, журналист «Нью-Йорк таймс», решил направиться в Стокгольм, чтобы отправить оттуда фотографии в Нью-Йорк, и пригласил Эллистона с собой, тот обещал поразмыслить.

«Когда это будет уже не новостью, — заверил прямолинейный Блох, — забудут и тебя, и Хельсинки. Вдобавок здесь будет жарко, скорее всего, будет военная диктатура. Когда проклятые немцы отсюда уйдут, краснюки здесь все разнесут к чертовой бабушке, а что будет с тобой? Рюти исчезнет, военные возьмут власть».

Эллистон все же не хотел уезжать, когда намечались такие события. «Вдобавок, — настаивал Блох, намекая на жесткую финскую цензуру, — откуда мы знаем, что нам говорят правильные вещи?» Эллистон все еще сомневался, так что Блох зашел с другой стороны. «А раз ты интересуешься финнами, то давай пойдем с ними поговорим, что ты туг торчишь в гостинице?»

Это сработало. Оплатив свой номер, Эллистон полтора часа спустя уже сидел в кафе на вокзале Хельсинки с билетом на Турку в кармане. Оттуда Блох забронировал билеты на самолет на Стокгольм. Услышав, что Эллистон говорил по-английски, прилично одетый финн за соседним столиком повернулся к нему и непроизвольно изложил свои мысли.

«Мы просто злы, злы, злы до невозможности, — сказал финн Эллистону. — Злость у нас в уме, не только на словах.

Сначала бомбы, потом листовки, в которых говорится, что будет лучше, если русские возьмут Хельсинки, и наконец, обстрелы из пулеметов. Они вообще о нас в их листовках говорят? Они с ума сошли. Надо было видеть яйца наших парней в фортах около Хельсинки, откуда русские пытались их выбить. Они были белыми от злости». И потом он сказал то, что многие финны мне говорили: «Вы знаете, мы, финны, западный народ, а русские — восточный».

Несколько минут спустя два американских журналиста сидели в проходе на чемоданах в вагоне второго класса и терпеливо ждали, пока их поезд отправится на Турку.

Наблюдая за пассажирами, Эллистон поразился тому, насколько они были молчаливы. Если они и боялись, то это был очень тихий, подавленный, финский страх.

«Я с трудом различал людей на местах. Что меня поразило — это всеобщее молчание. В любой другой стране это выглядело бы как сумасшедший дом… За исключением редких криков младенцев, ни одного звука никто не издавал».

Теперь, когда в поезд начал проникать свет, Эллистон заметил еще одну необычную вещь: все багажные полки были пусты.

«Мы начали пристраивать наш багаж поудобнее. Я посмотрел на полки. Они были пусты! С какими же пожитками эти люди бежали?

Блох увидел мой недоуменный взгляд на полки и на людей. «Посмотри на их спины», — посоветовал он. Объяснение было там. Они сидели прямо, с пожитками на коленях и в рюкзаках. Они ждали! «Они готовы покинуть поезд сразу, как русские начнут обстрел из пулеметов или будут бомбить»».

Уже случился по крайней мере один инцидент, в котором русские самолеты обстреляли поезд из пулеметов в районе Иматры. Тогда машинист остановил поезд, а пассажиры бросились врассыпную в лес. Эта сцена сотни раз повторилась в ходе войны. В тот дета, на третий день войны, стоические, здравомыслящие финны упаковали свои пожитки в самой удобной форме для эвакуации из поезда.

«Потрясающие люди!» — воскликнул Эллистон, когда поезд отправился в путь на запад. Блох согласился.

* * *

В поезде из Хельсинки в Турку все было спокойно, в самом Хельсинки же все еще ходили слухи о возможной газовой атаке с парашютистами, и страхи оставались.

Но постепенно все успокоилось. Ко Дню независимости, 6 декабря, жизнь в столице вошла в привычное русло. Телефон, телеграф, почта, железные дороги работали в нормальном режиме, сообщила «Нью-Йорк таймс». «Крупные автобусные фирмы работают, как в мирное время, и серьезных задержек нет».

Секретное оружие финнов, стратегический резерв сису начал действовать. «Постепенно финны преодолели чувство шока. Они боролись с шоком типичным финским способом — сосредоточивалось на повседневной работе», — написал Кокс.

* * *

Затем 7 декабря, как раз когда все немного успокоилось, финское Верховное командование сделало очень большую глупость. Без должной проверки оно сообщило, что русские применили отравляющие газы на Приладожском фронте. Кажется, что Хельсинки старался изо всех сих демонизировать русских. Это пугающее заявление было моментально и резко опровергнуто Москвой. Но кто верил Москве, после ее утверждений о том, что она бомбила только аэродромы? Может быть, русские верили, а может, и нет.

Жители столицы продолжили смотреть в пасмурное небо, ожидая увидеть русские парашюты. Тот факт, что уже сброшенные парашютисты были быстро побеждены, ничего не значил, как отметила «Таймс» 7 декабря. «Даже если русские потерпели неудачи с этим новым родом войск — парашютисты были сразу разоружены, нужно понимать, что это новый тип боевых действий, на экспериментальной стадии. Но каждая квадратная миля в городе утыкана пулеметными гнездами, которые могут открыть шквальный огонь по десантникам».

Несколько недель советских налетов на Хельсинки не было. Но этого никто не знал. Несомненно, эти первые дни оставили тяжелый след в душах жителей столицы и в душах репортеров, которые должны были поведать эту историю миру. «Когда я смотрел на семьи, на ночь уходящие спать в морозный лес, и когда я видел напряжение на их лицах, я чувствовал, что причинивший им страдание является, несомненно, исчадием дьявола. После этих дней в Хельсинки я понял, почему финны так сражались и почему стояли единым фронтом с такими деятелями, как Маннергейм и Рюти, хотя большую часть жизни они были их главными врагами. Никакие листовки или радиопропаганда не могли бы иметь большего эффекта, чем это», — писал Кокс.

Примерно в это же время Алпо Рейникайнен, солдат на линии Маннергейма, размышлял о мотивах и судьбах русской разведгруппы, которая была сброшены около позиций его полка. Эти русские были не новичками: один из них сумел дойти до двери штаба полка и был убит часовым только после того, как не смог назвать пароль дня.

Хотя многие из его товарищей были полны ненависти к врагу, сам Рейникайнен чувствовал смесь жалости и уважения к изрешеченным пулями разведчикам. Он доверил это своему дневнику: «Вчера я видел врага в первый раз.

Четыре солдата, парашютисты-разведчики, с непокрытыми окровавленными головами. Молодые люди, всем по двадцать с небольшим, у каждого в голове по крайней мере по пуле. Следы на снегу, которые они оставили после перестрелки, когда они ползли и бежали, были отмечены кровью на большом расстоянии. Они бились до последнего.

Я невольно уважаю противника, молодых ребят, лежащих у моих ног, мне горько, что у них такая судьба.

Они, несомненно, были врагами, русскими свиньями. Но я не мог не жалеть их, и уважал их храбрость и духовную силу, которая казалась непостижимой. Они действительно верили в то, что жертвуют своей жизнью за правое дело. Но какое дело? Мы сражаемся за свою свободу. Они пришли освободить финский народ от капиталистического ига».

Чем больше Рейникайнен думал о безжизненных русских, тем менее осмысленной казалась их смерть. «Какая цель дает противнику эту храбрость и дух самопожертвования? Какая?»

* * *

Именно в такой напряженной атмосфере в столице финское правительство в лице премьера Рюти, министра иностранных дел Таннера и нескольких других премьеров пригласило дипломатический корпус Хельсинки на торжественный и слегка сюрреалистичный прием в честь 22-й годовщины независимости Финляндии в отель «Кемп» вечером 6 декабря.

Финские посольства за рубежом отпраздновали годовщину так, как считали нужным в этот самый тяжелый для нации момент. Некоторые вообще не отмечали.

Хьялмар Прокопе, финский посол в США, потратил всю предыдущую неделю, бегая по инстанциям в Вашингтоне, пытаясь организовать помощь Финляндии. Он посчитал, что время слишком серьезное, чтобы отмечать праздник обычным приемом в посольстве. «В среду мы отмечаем двадцать вторую годовщину независимости Финляндии», — провозгласил он. «Сейчас не время для празднований. Каждая секунда, каждый пенни сейчас идут на борьбу с русским агрессором».

В то же время он использовал эту годовщину, чтобы напомнить о близких связях между Финляндией и США. «Именно 6 декабря 1917 года наш народ объявил о независимости от русских большевиков и стал, наверное, самым близким во всем мире партнером Американской республики в наше время».

В Хельсинки тоже решили, что время слишком тяжелое для обычного приема в президентском дворце. Но МИД все же решил, что нужно что-то организовать, чтобы показать миру, что оно работает, и поэтому такой же прием был организован в гостинице «Кемп».

Мероприятие было в какой-то мере необычное. Из-за импровизации при организации этого мероприятия приглашения были доставлены в устной форме курьерами. Из-за военного положения было также снято обычное требование явиться во фраке, и всем было сказано явиться в любом виде. Однако Вяйно Таннер слегка удивился, когда консервативный во всем министр образования Ууно Ханнула явился в красном пальто и резиновых сапогах.

Все же все прошло хорошо, и все гости (среди них были германский посол Виперт фон Бухер и американский посол Арнольд Шенфилд) пытались изобразить, что вечер им приятен, но держали противогазы в поле зрения. Журналисты, проживающие в «Кемп» постоянно, также были приглашены и были рады разнообразию алкоголя.

Вместе с Рюти и Таннером пришел также новый министр без портфеля, Юхо Паасикиви. Прошел слух, опять же ложный, что Паасикиви уехал в Москву продолжить переговоры.

Несмотря на сложные условия, в которых проходил прием, настроение финского руководства было оптимистичным. Их особо ободрило поздравительное обращение президента Рузвельта президенту Каллио в честь годовщины. В нем американский лидер выразил надежду, что «эти трагические дни не продлятся долго и за ними наступит более счастливая эра». Телеграмма Рузвельта, которая казалась необычно несдержанной, была неправильно воспринята как обещание американской помощи. Содержание телеграммы было также зачитано по радио как часть традиционного обращения президента к нации, после чего заиграл гимн Америки.

Затем выступил президент. Каллио не жалел слов порицания в адрес русского агрессора. «Наши мирные города бомбят. Убиты женщины и дети, не говоря о тех жертвах, которые потребовались для обороны наших границ. Похоже, великая держава хочет ограбить нас, забрать силой нашу независимость, которую они сами ранее признали».

Каллио также сделал обращение с просьбой о помощи в адрес мирового сообщества. «Финский народ ожидает увидеть, потерпят ли другие нации все те страдания, причиненные нам». В то же самое время он заверил обеспокоенных финнов, что «мы полностью полагаемся на наших солдат на земле, в небесах и на море, которые под руководством уважаемого главнокомандующего выполняют свой героический долг».

Затем был исполнен гимн «Финляндия». После того как прием в «Кемпе» закончился, Рюти и Таннер поблагодарили гостей за то, что они пришли. После этого гости разобрали пальто и противогазы и разошлись по притихшему затемненному городу.

Таннер ушел позже и сказал, что доволен приемом. Возможно, что угощение, которое он лично доставал через «Эланто», кооператив социал-демократов, оставляло желать лучшего, как и атмосфера на празднике. Но по крайней мере правительство выполнило задание: показало всему миру, что в противоположность заявлениям московского радио легитимное финское правительство жило и чувствовало себя хорошо.

«Было полное затемнение, — вспоминал Таннер, — и пасмурное небо не пропускало ни лучика света по пути домой. Но вечер сыграл свою роль: мировая пресса никогда больше не напишет чушь о том, что правительство «скрылось в неизвестном направлении», как некоторые неправильно восприняли переезд парламента в Остер-боттнию».

* * *

Пока коллеги в «Кемпе» опустошали бокалы вместе с членами финского правительства и писали статьи на стойке бара, Эллистон гулял по Турку с Куртом Блохом, ожидая самолета на Стокгольм. К тому моменту у двух американцев появился переводчик, прилежная молодая финка по имени Айли Пелтонен.

И снова Эллистон был поражен стойкостью финнов, которых он встретил. Он был также поражен тишиной в городе, который готовился к налетам с воздуха. «Никто не ругал в открытую Сталина и русских. Они просто методически заколачивали витрины магазинов».

«Был слышен стук молотков, но он был не таким громким», — отметил он в разговоре с переводчицей. Англичанин был поражен печальным и торжественным ответом финского гида:

«Она очень серьезно ответила почти фразой из Библии: видите ли, они сейчас начнут бросать бомбы и уничтожат наши дома, так что нам нужно побыть в тишине».

Действительно, вокруг была тишина, за исключением частого воя сирен, которые прервали ужин Эллистона с переводчицей в ресторане «Хамбургер Боре», так что журналисту и его спутнице пришлось спуститься в подвал в бомбоубежище.

Понятно, что в этом подвале не вставал вопрос, как финны относились к своим бывшим соверенам. Журналист описал историю, которую он услышал в подвале о Русско-японской войне 1904 года, которая закончилась для Москвы катастрофой.

«Один из наших соседей по бомбоубежищу рассказал историю. В 1904 году японцы потопили флагман русского флота на востоке, и об этом была опубликована листовка. Ее развесили на улицах Хельсинки, листовка была на финском языке. Русский офицер пытался прочесть ее, но в результате сдался и обратился к финскому мальчику, который стоял рядом, за помощью. Финский мальчик моментально ответил: «Японский: бум, бум, бум! Русский: буль, буль, буль!»».

«Даже я мог понять такой язык, — отметил Эллистон и рассмеялся до того, как Айли перевела историю. — Насколько финны презирали русских! И монархистов, и большевиков в равной мере».

Затем прозвучал сигнал отбоя и обитатели бомбоубежища вернулись к ужину.

«Мы ко всему можем привыкнуть, — сказала Эллистону официантка на выходе в ночной Турку, — даже к тому, что русские нас бомбят».

Эллистон и Блох обнаружили ту самую черту финского национального характера — сису, которая помогла им пережить финскую войну: их чудесное чувство юмора, иногда, правда, мрачное. Понятно, что ходило много анекдотов про русских. Самым расхожим был анекдот, когда русский солдат в панике пытается сдаться финнам.

С поднятыми руками он кричит: «Не стреляйте! Я русский капиталист!»

* * *

Чувство юмора жителей Турку было испытано много раз в последующие три месяца, так как ВВС РККА, работающие со своих баз в Эстонии, сделали 61 налет на город — в семь раз больше, чем на Хельсинки.

Эллистон зашел в местную радиостудию, чтобы послушать новости, и удивился, услышав слова русского военнопленного. Очевидно, микрофон был установлен в комнате для допросов, что разнесло слова пленного солдата по всей Финляндии. Эллистон выслушал передачу при помощи русскоязычного финна.

Один из слушателей в студии знал русский язык. Русский сказал, что он удивлен тому, что финны не добивали раненых. Он слышал, что у финнов это в обычае. Он также был удивлен, что его вообще покормили, так как ему говорили, что в Финляндии голод, а народ ждет избавления от угнетателей. Его спросили по поводу расстрела финских гражданских с воздуха из пулеметов. Пленный извинился и сказал, что это, наверное, сделали какие-то помешанные на войне русские.

Русская радиознаменитость поневоле была явно довольна обращением в плену. Когда радиоведущий спросил его о том, что бы он посоветовал своим русским товарищам по «освободительному походу», он ответил: «Попасть в плен к финнам». Затем, на закуску, как обычно, управляющий студией переключился на московское радио, «по которому мы услышали обычные угрозы о том, что через столько-то и столько-то часов Хельсинки будет в руинах».

Как и все сограждане, восемьдесят тысяч жителей Турку праздновали День независимости тихо: ни речей, ни флагов не было. Но парад на главной улице все же был, прошел строй солдат с песней:

* * *

На приеме в «Кемпе» отсутствовала Марта Геллхорн. Возможно, финский народ и полагался на то, что его армия выполняет свой долг, но неутомимая журналистка должна была сама в этом удостовериться.

Размахивая письмом от Элеоноры Рузвельт, настойчивая Геллхорн сумела добиться индивидуального выезда на линию Маннергейма. Так что вечером 6 декабря закутанная в меха Геллхорн уже ехала в камуфлированной финской штабной машине в гости к генералу Остерману, командующему Армией Перешейка.

Вскоре после того, как машина пересекла еще одно замерзшее ноле, замершая журналистка увидела отсветы битвы — вспышки огня финской артиллерии, — которые напомнили ей приближающуюся грозу. Затем она увидела, как рота пехоты в полной тишине идет маршем по дороге.

«Война ночью, в снегах и льдах, бесконечный лес скрывает армии — все это было слишком фантастично, чтобы быть правдой… Вспышки огня финских батарей были похожи на зарницы летней грозы, а шум улетающих снарядов был очень громким и размытым, и, как эхо, звучали их разрывы. Я ждала ответа русских батарей целый час, но они молчали… Колонна солдат растянулась и уходила в темному. Мне кажется, это была рота из 150 солдат, но я не уверена; большинство из них было одето в белые маскхалаты и они сливались со снегом».

В конце концов Геллхорн добралась до роскошного штаба генерала Остермана.

«…Нас ввели в небольшую, элегантную гостиную с картами на стенах и длинным столом для переговоров. Больше мебели не было. Генерал Остерман был седым, стройным, застенчивым мужчиной. Они только что прибыл из поездки на фронт. Разговор был дружеским, официальным, неоткровенным, как всегда с военными. Наконец, я попросила разрешения отправиться на фронт. Генерал сказал, что в настоящее время это невозможно — пришлось бы идти пешком восемь километров по лесам, где каждый дюйм занят деревом или камнем, а между ними — снежные заносы в человеческий рост. Я сказала, через адъютанта на французском, что я готова идти куца угодно.

— Извините, не выйдет».

Однако Геллхорн дали разрешение взять интервью и заодно разбудить группу солдат, которые спали неподалеку. Эти солдаты продолжили выражать свое удивление безумной тактикой русских при штурме линии Маннергейма. Солдаты, как обнаружила журналистка, испытывали жалость к противнику: «Здесь, как и везде, я слышала выражение сожаления среди солдат и офицеров о том, что солдаты противника погибают глупо и безрассудно, как скот, который гонят на убой».

Ей также было дано разрешение посетить несколько русских военнопленных в тюрьме Виипури. Очевидно, она стала первой журналисткой, получившей такое разрешение. Это была небольшая группа, в которую входили и летчики, сбитые при ранних налетах.

«Начальником тюрьмы был заикающийся седой мужчина, с пенсне и манерами профессора. Он говорил с советским летчиком по-русски. Летчик был мужчина тридцати двух лет от роду, с печальным, усталым лицом и двухдневной щетиной. Он стоял по стойке «смирно», насколько ему позволяла его усталость, и отвечал на вопросы мягким, покорным голосом. Отвечая на вопросы, он не шелохнулся, интонации голоса не поменялись, по по его лицу катились слезы. Начальник тюрьмы и тюремщики отводили взгляд, не хотели смотреть на него.

Мы спустились в подвал по каменным ступенькам, и из-за решетки были выведены два русских солдата. Они тоже стояли по стойке «смирно», мне подумалось, что они ждут расстрела. Один из них был высокий мужчина тридцати семи лет, второй был мальчик двадцати трех лет… Они оба были очень худые и их форма была самой грубой. Они повторили то же, что говорили и другие: им было сказано, что Финляндия напала, и они сражались, чтобы спасти Россию».

Еще один пленный советский летчик сказал Геллхорн, что «нам сказали, что у финнов нет зениток и истребителей». (Возможно, это объясняет безумную советскую тактику бреющих полетов?)

Апогеем ее визита на фронт стала радушная встреча с пилотами 24-й истребительной эскадрильи и ее харизматическим командиром, капитаном Густавом Эриком Магнуссоном.

«Меня отвезли на крупный аэродром в этом секторе, где базировались истребители. Ничего особого о нем написать не могу. На поле ничего не было видно. Самолеты были спрятаны в лесах и окопах. Вся работа по организации полетов происходила там, а они выглядели как снежные заносы. Мы прошли под приятно пахнущими ветками лапника и вошли в блиндаж, где располагался штаб этой истребительной эскадрильи».

Сохранилось известное фото Геллхорн с ее посещения 24-й эскадрильи. Это фото стало самым дорогим сувениром Геллхорн из ее командировки в Финляндию. На ней рядом с гламурной журналисткой в шубке стоит улыбающийся Йорма Сарванто с гитарой, который вскоре стал первым финским асом. Вокруг стоят еще несколько летчиков-однополчан — замечательное изображение финско-американской гармонии.

В общем, Геллхорн вернулась из поездки на фронт с новой надеждой и восхищением финнами, которые якобы должны были проиграть. «Нельзя предсказать, что будет результатом войны, по одному дню. И разумеется, гадать особенно опасно в войне между настолько неравными армиями, но точно можно сказать, что у финнов хорошо обученная армия, им помогает то, что они хорошо знают местность, их солдаты хорошо одеты и прекрасно питаются. У армии есть трезвая и успокаивающая удаль хороших солдат», — заключила Геллхорн. «Армия уверена в своем командовании. И у них есть упорство тех, кто сражается на своей родной земле. Один финский летчик от лица всех своих товарищей сказал: «Они не получат нас в подарок»».

Геллхорн сделала своей оптимистичный отчет еще более достоверным, отмстив, что она может говорить только о ситуации на Карельском фронте. «Я не знаю, что происходит на севере, там всего около 125 миль от русской границы до Ботнического залива, и проходит жизненно важная железная дорога, соединяющая Финляндию и Швецию… Никто не знает, что там готовит русская армия».

* * *

Марта Геллхорн сделала бы еще более объективный репортаж с линии Маннергейма, если бы она знала, что пехотное наступление, которое она увидела, закончилось неудачей.

Одним из солдат, участвовавших в безуспешной контратаке, был капрал Харри Бернер. «Шестого числа нам приказали контратаковать. Мы пошли в атаку на лыжах. Это был полный провал. Мы были в слишком плохой физической форме».

Однако описание финского боевого духа у Геллхорн было верное. Корреспондент Ассошиэйтед Пресс, посетивший линию Маннергейма в то же самое время, подтвердил это в заметке от 9 декабря, озаглавленной «С финской армией на Карельском фронте». «Русская армия с артиллерией и танками сегодня безуспешно атаковала этот сектор финского фронта», — начиналась заметка. Но это было только предвестием гораздо более крупномасштабного наступления неделей позже.

Лихорадочно работая над совершенствованием уже сильно разветвленной оборонительной системы, финны выразили уверенность в том, что они эту линию смогут держать как угодно долго, хотя они еще в предполье линии Маннергейма. Ожидались новые, более массированные атаки, но финны считают, что их тоже сумеют отбить.

Журналист подивился, как и многие другие иностранцы, финской способности согреться — и согреть лошадей в таких условиях.

«Несмотря на температуры ниже нуля, финны комфортно себя чувствуют в теплых палатках с печками и соломой на полу. Их лошади, привыкшие к экстремальным холодам, размещены в замаскированных стойлах в лесу, а рядом с фронтом содержатся стада коров, чтобы поставлять молоко и масло».

В целом, неплохо устроились. Затем, разумеется, были и сауны. «Финны настолько уверены в себе, что построили в лесу сауны! — восхищался журналист. — Русские же, по словам финнов, должны чувствовать себя неуютно, так как у них нет палаток и они вынуждены греться у открытого огня».

* * *

В тот же день Вяйно Хаккила, спикер финского парламента, обратился ко всему миру:

«Ко всем народам мира!

Финский народ, который всегда старался сотрудничать с другими народами, сумел построить фундамент для мирного труда. Сегодня мы являемся жертвой брутальной агрессии нашего восточного соседа, не дав ему на это ни одного повода.

У нас нет выбора. Война была нам навязана. Народ Финляндии сражается за независимость, свободу и свой родной дом. Мы защищаем наше Отечество, наш демократический режим, нашу религию, наши дома и все то, что цивилизованные народы считают священным».

Как и президент Каллио в своем обращении в День независимости, Хаккила, посредственный оратор, выразил свой призыв словами из Библии. От исхода этой неравной борьбы зависела ни много ни мало судьба христианской цивилизации между Финляндией и ордами варваров, осадивших ее.

«Мы уже доказали, что мы готовы пожертвовать всем в этой борьбе, но мы верим, что цивилизованный мир, уже выразивший нам свое сочувствие, не оставит нас одних сражаться с врагом, который нас так сильно превосходит количеством. Наше положение форпоста западной цивилизации дает нам право ожидать активной помощи от других цивилизованных наций.

Всем этим нациям, — завершил он свою речь, — посылает свой призыв о помощи финский парламент».

Призыв Хаккила был слегка запоздавшим. Возможно, было бы преувеличением назвать это «активной помощью», но поток денег, военных грузов и добровольцев уже начинал устремляться в Финляндию.

В тот день, 10 декабря, правительство США начало на деле исполнять обещания и выдало Финляндии кредит на 10 миллионов долларов через экспортно-импортный банк и Финансовую корпорацию реконструкции. Первоначально администрация Рузвельта хотела дать заем на 4 миллиона. Но Рузвельт вмешался лично и увеличил размер займа до 10. Проблема была только одна, но большая: к досаде Хельсинки, большинство в конгрессе ограничило целевое использование займа на «закупку сельскохозяйственной продукции и другой продукции гражданского назначения».

В этот же день 350 американских добровольцев, в большинстве своем с финскими корнями, вышли из США в Финляндию на «Грипсхольме» — том же корабле, который был так шокирован новостями о русском вторжении неделей раньше. Новостные камеры запечатлели американских добровольцев, распевающих гимн «Финляндия» на палубе «Грипсхольма» с поднятыми кулаками. Разумеется, их было только 350, а не 3000, как ранее написала «Хельсингин Саномат». Но это было хоть что-то. (Вскоре к американскому контингенту присоединились добровольцы — водители санитарных машин и шесть летчиков.)

Какое-то количество столь необходимых противотанковых пушек также было в пути, но не из Британии, а из Швеции, которая безвозмездно передала Финляндии 85 зениток, 18 противотанковых пушек, 89 орудий и 77 000 винтовок.

В то же самое время тысячи шведов по всей стране осадили пункты набора добровольцев, чтобы предложить свои услуги соседу, попавшему в беду. В тот же день шведский генерал-майор Эрнст Линдер, старый товарищ Маннергейма и бывший командир шведских добровольцев в финской гражданской войне, заявил о том, что он сможет легко набрать две дивизии добровольцев, чтобы снова сражаться за Финляндию.

* * *

Олвар Нильсон, восемнадцатилетний швед из Хальмстада, заканчивавший в том году гимназию, был одним из первых, кто откликнулся на призыв. Вечером 30 ноября он и его одноклассниками услышали первые новости о русском вторжении по радио. Двумя днями позже возмущенный старшеклассник первым пошел на пункт записи добровольцев в Финляндию.

«Мы считали, что борьба Финляндии — это и паша борьба, — сказал он. — Так что неделю спустя я уже ехал на поезде в Финляндию и чистил в пути свою винтовку». Нильсон и его товарищи еще два месяца потратили на военное обучение, и только после этого были посланы на фронт. Но факт остается фактом: так же как в годы гражданской войны в Испании, молодые люди из разных стран мира устремились в Финляндию, чаще за свой счет, чтобы рисковать своей жизнью за Финляндию.

Более обширным участие иностранных добровольцев было в Греческой войне за независимость. В ее годы разношерстная команда добровольцев под предводительством великого романтика, лорда Байрона, отправилась в Грецию сражаться не за или против фашизма или коммунизма, как это было в Испанской гражданской войне, а просто за свободу Греции. Как мы уже видели, битва за Финляндию тоже не была связана с идеологией, объединив левых и отъявленных фашистов. В качестве примера можно привести небольшую группу итальянских добровольцев, которые приехали в Финляндию. Были и просто добровольцы, приехавшие сражаться за свободу Финляндии. Именно поэтому в своей книге «Дипломатия финской войны» Макс Якобсон назвал иностранных добровольцев «Байроповской бригадой»— хотя к концу войны общая их численность, 12 000, была ближе к дивизии.

* * *

Вяйно Хаккила произнес еще одну речь во второй половине дня 10 декабря, на этот раз обращаясь к финской нации. Он призывал нацию к упорной борьбе и напоминал ей о «храбрости и военной эффективности», которую демонстрировали ее сыны, и благодарил сынов за это. «Мы, как представители финского народа, — провозгласил он, — благодарим наши оборонительные силы и верим, что каждый исполнит свой долг».

* * *

Герберт Эллистон, корреспондент, на тот момент из Финляндии уже уехал. Он провел в стране две недели. Это было недолгим периодом, но этого было достаточно, чтобы превратить его в неутомимого сторонника Финляндии. Он также завел большое количество друзей среди финнов. Одной из них была Риита Парккали, молодая жительница Хельсинки. Она была единственной финкой на борту шведского океанского лайнера «S.S. Drottnigholm». Парккали работала в финском посольстве в Вашингтоне, и помчалась обратно домой к жениху, семье и народу, когда над страной начали собираться тучи.

Трогательное письмо Парккали, к которому она приложила свою фотографию, Эллистон включил в свою книгу «Финляндия сражается!». Книгу Эллистон написал сразу же после возвращения в США, и она дает хорошее представление о духе финской нации во время войны.

Очевидно, Парккали получила пост в МИДе в Хельсинки и успела договориться о встрече с Эллистоном до его отбытия в Турку. Однако она задержалась из-за того, что ей нужно было помочь сестре вывозить детей из больницы, так что на встречу она опоздала. «Я прошу меня извинить за то, что пропустила встречу, — писала она, — но мне нужно было помочь сестре увезти ее детей.

Когда я добралась до МИДа, Вас там уже не было, и в отеле Вас тоже не было. У меня столько дел было после возвращения в Хельсинки. Теперь я вернулась — для свадьбы! Мой будущий муж в армии, как и все. Ему дадут двухдневный отпуск, а затем опять на фронт, встречать товарищей с той стороны границы. Они называют себя товарищами, так как они хотят помочь страдающему финскому народу!

Моим свадебным букетом будет милый противогаз, а свадебным маршем будет вой бомб. Дорогие заграничные товарищи! После свадьбы я пойду в Красный Крест и буду работать с моим мужем-врачом.

Эта война объединила наш народ, — написала эта страстная молодая женщина. — Раньше были партии и разные языки, а теперь мы все финны, сражающиеся за Финляндию».

 

Глава 3

«Паровой каток буксует»

(12–24 декабря 1939 года)

В то время как мир следил с возрастающим удивлением за финскими победами над 139-й дивизией у Толваярви, в то время как таяли надежды на падение Финляндии и вступление Отто Куусинена в Президентский дворец в Хельсинки, самой последней надеждой финского правительства было закончить войну дипломатическим путем. Эта драма развернулась в холодных мраморных залах Дворца Мира, штаб-квартире Лиги Наций в Женеве.

В своем обращении в мировой суд, который до этого был не более чем сторонним наблюдателем на этой войне, Танпер хотел убить двух зайцев: представить всему миру дело Финляндии перед лицом русской агрессии, что ему удалось, и второе, пристыдить Кремль и вернуть его за стол переговоров, что ему не удалось. Вместо этого в конечном итоге единственным ощутимым результатом запроса в Лигу Наций было то, что стала ясна несостоятельность системы коллективной безопасности, которую на века гарантировала Лига.

Это было, тем не менее, интересное шоу. Многие из постоянных делегатов, прибывших в Женеву 9 декабря, созванные на чрезвычайную Ассамблею для рассмотрения просьбы Финляндии о помощи, могли вспомнить 1934 год, когда СССР, государство-изгой, был принят в эту мировую организацию. Все помнили советского комиссара иностранных дел, старомодного, профессионального дипломата Максима Литвинова, который занял пост русского делегата в Лиге Наций. Тот фаю; что Советский Союз выразил желание присоединиться к умирающему органу, считался важным. Может быть, слухи о смерти Лиги Наций были преждевременными.

«Мы стоим перед задачей предотвращения войны, — откровенно заявил Литвинов. При этом многие делегаты, считавшие на словах миролюбивого комиссара волком в овечьей шкуре, закатили глаза. — Мы также должны сказать себе, что любая война рано или поздно коснется всех стран, воюющих и невоюющих». Кремль сменил свою тактику.

Новый, постреволюционный Советский Союз не хотел проблем с соседями. Посмотреть хотя бы на Пакт о ненападении, который был подписан с капиталистической Финляндией в 1932 году. В 1934 году Пакт о ненападении был продлен на десять лет. Посттроцкистская Россия хотела мира и была готова объединиться с другими нефашистскими европейскими странами для защиты мира. От этого и энергичные, но в результате провалившиеся попытки Литвинова создать «мирный фронт» под предводительством России, Франции и Великобритании, чтобы остановить нацистскую Германию, которая только что поглотила Австрию и Чехословакию, чтобы помешать нацистам насаждать далее их Новый порядок.

Но это было тоща. Теперь положение дел изменилось. В декабре 1939 года, когда Москва и Германия являлись союзниками, новая европейская война шла уже четвертый месяц, а советско-финская «вспомогательная» война шла вторую неделю, единственной задачей Литвинова, лишенного поста, было посещать заседания Верховного Совета и молча кивать в знак согласия с его менее миролюбивым начальником, жаждущим жизненного пространства Вячеславом Молотовым.

Началось достаточно сильное возбуждение, когда все узнали, что представлять Финляндию в Женеве будет Рудольф Холсти, бывший глава финского МИДа, и что он официально обратился к секретарю Лиги, Иосифу Авеполу, с требованием созвать специальное заседание Ассамблеи и принять меры в связи с русской агрессией в рамках первоначального, уже почти забытого устава организации. С начала новой европейской войны, которую Лига должна была предотвратить, Лига Наций стала невидимой. Теперь, внезапно, Лигу созвали снова для решения политического дела драматического характера, как и в случае итальянской агрессии в Эфиопию в 1935 году, которую осудили все, включая Советы.

* * *

Фарсовый результат гамбита Таннера в Женеве был предсказуем, в особенности когда нация, чьи действия планировалось обсуждать, Союз Советских Социалистических Республик в открытую заявил, что он не будет участвовать. В этом не было нужды, написал Молотов секретарю Лиги Авенолу. В конце концов, весь мир знает, что у Москвы нет проблем с Финской Демократической Республикой, как Молотов теперь ее называл, с ней заключены договоры о взаимопомощи и сотрудничестве. А согласно ноте русского иностранного комиссара, так называемый делегат от Хельсинки, Холсти, является самозванцем и должен быть изгнан.

В таких условиях Лига собралась на первое заседание 11 декабря, чтобы выслушать официальное заявление Холсти против Кремля. Всемирное сочувствие «храброй маленькой Финляндии», как ее уже повсюду называли, было выражено теплыми аплодисментами, когда Холсти поднялся на трибуну в новом зале заседаний Ассамблеи.

Холсти, один из самых известных финских дипломатов, начал свою презентацию перед притихшей Ассамблеей. В выступлении Холсти была своя горькая ирония. Именно Холсти, тогдашний министр иностранных дел, подписал договор о «добрососедстве» между Хельсинки и Москвой в 1937 году. В то же самое время советский делегат, еврей Яков Зуриц, который был послом Сталина в Берлине, а затем в Париже и Женеве, и был близким другом смещенного Литвинова, по слухам, прятался в отеле неподалеку и отказывался выходить, и оставил за себя заместителей. Это также позволило ему скрыть свой личный стыд в финском деле.

«Ничто не демонстрирует глубину морального падения советского правительства, — горько воскликнул финн, — как его попытка заткнуть голос Финляндии, установив ложное правительство в маленькой деревушке на границе, правительство, состоящее из предателей, которым платит Россия. Они заявляют, что они являются настоящим правительством Финляндии».

«Та Финляндия, — возопил Холсти, — никоим образом не представляет подлинную Финляндию, ту Финляндию, которая сражается за свое существование в ужасно неравных условиях… Финляндия сражается не только за жизнь и свободу своего народа, но и за жизнь и свободу других народов! Джентльмены, финский народ исполняет свой долг перед всем цивилизованным миром. Он платит за это жизнями своих сынов. Он просит только мира, чтобы внести свой скромный вклад в улучшение человечества. Он считает, что это его долг».

«Джентльмены, — заключил он, — вы должны исполнить свой долг. Дайте нам мир».

Джозеф Авенол затем сообщил делегатам, что он отправил три телеграммы в Москву, но получил ответ только на одну из них, и в ответе ставилась под вопрос легитимность правительства в Хельсинки. Ассамблея решила избрать комитет, чтобы изучить обвинения, выдвинутые Холсти. Это было легче сказать, чем сделать. Как и Германия и СССР надеялись и ожидали, европейские нейтралы, включая Скандинавские страны, не хотели высовываться. Тем не менее комитет был назначен.

Интересно, что самым рассерженным делегатом в Женеве помимо Холсти был аргентинец. Он был обеими руками за совместные действия против агрессора, и его всецело поддерживал делегат из соседнего Уругвая. Как записал французский журналист Штефан Лозан из Женевы 12 декабря:

«Храбрость нейтралов пропорциональна расстоянию от логова зверя. Скандинавы говорят: «Лучше помочь Финляндии, чем осуждать Советский Союз». Но южноамериканцы в ярости. Они говорят откровенно: «Нас достали действия, которые парализовали справедливость»».

Законодательные шарады продолжились. Комитет, сформированный для изучения финского дела, издал резолюцию, осуждающую советскую агрессию и призывающую всех членов Лиги Наций послать как можно больше материальной и гуманитарной помощи. Резолюция также гласила, что СССР, своими же действиями, поставил себя вне Лиги Наций. Резолюция была принята Ассамблеей 14 декабря 1939 года, но только после того, как президент Карл Хамбро, занимавший в то же время пост спикера норвежского парламента, применил старый парламентский трюк: он просто попросил тех, кто за резолюцию, не вставать. Ни один делегат не набрался храбрости, чтобы встать и заявить тем самым, что он был за Советский Союз.

Затем резолюция была передана в Верховный совет Лиги Наций. К тому моменту шведы, латыши, греки и прочие испугавшиеся члены выбыли из игры под разными предлогами. В Совете осталось только семь членов из пятнадцати: Великобритания, Франция, Бельгия, Союз Южной Африки, Египет, Боливия и Доминиканская Республика. «Не самое впечатляющее собрание наций, которые должны были действовать как совесть человечества», — едко заметил Якобсон. Совет-огрызок проголосовал за изгнание СССР и рекомендовал членам Лиги оказать Финляндии «всю возможную поддержку».

На этой полумере сессия Лиги Наций завершилась. От надежд Вяйно Таннера обратиться к совести мира через Женеву не осталось следа. Все понимали, что Финляндия практически ничего не достигла.

Холсти, который позднее стал профессором в Стенфорде, после того как ушел с дипломатической службы, выглядел довольным. Мимо него из Дворца Мира выходили делегаты на улицы Женевы, чтобы сделать покупки к Рождеству или поехать покататься в Альпы перед возвращением домой.

Неудивительно, что ТАСС, официальное русское новостное агентство, сообщило, что «авторитетные советские круги» восприняли новости о резолюции Совета с ироническими улыбками.

* * *

Вяйно Таннер тоже считал решение изгнать СССР из Лиги Наций пустым достижением. Его попытки восстановить контакт с Кремлем провалились, и в отчаянии Таннер решил обратиться лично к Молотову, с которым он встречался на переговорах в ноябре. Он записал обращение на русском и транслировал его по радио, призывая своего оппонента возобновить переговоры. В речи Таннер напомнил русскому народу о словах Сталина, которые он видел на транспаранте в Москве: «Советский Союз не желает ни пяди чужой земли, но будет до последней капли крови защищать каждую пядь своей земли».

«Господин Молотов, — смиренно спросил Таннер, — как вы можете объяснить эти принципы и нападение на маленькую миролюбивую Финляндию?»

«Не сомневайтесь, — сказал Молотову Таннер, — народ Финляндии будет драться до последнего. Но несмотря на это, финское правительство — настоящее финское правительство — готово возобновить переговоры и даже согласно на существенные уступки».

Послание Таннера заключало в себе противоречие: если в ноябре Молотов вел переговоры для отвода глаз, как показали широкомасштабные приготовления СССР к присоединению Финляндии, включая эксгумацию Отто Куусинена, то почему нужно ожидать, что он будет вести переговоры честно? (Не говоря о том, что Кремль больше не признавал правительство в Хельсинки?)

* * *

С самого момента внезапного советского нападения 30 ноября и удивительного финского отпора, глаза всего свободного мира — и большей части тоталитарного мира, включая Италию и Японию — были прикованы к региону Балтийского моря. «От Стокгольма до Токио мировая аудитория следит за войной, как будто это теннисный матч», написал Ричард Гилберт в своей книге «Военные корреспонденты».

Одной из причин такого интереса были, разумеется, сам драматичный характер неравного боя и ранее невиданные суровые условия, в которых он шел. Другой причиной было количество, качество и степень заинтересованности журналистов, которые писали о войне. К концу войны в Хельсинки побывали около трехсот журналистов из нескольких десятков стран. Хотя Зимняя война, как ее позже начали называть, в наши дни малоизвестна за пределами Финляндии, в декабре 1939 года это было самым важным событием в мире, по крайней мере какое-то время.

Еще одной немаловажной причиной было то, что Зимняя война случилась в середине полугодового затишья на Европейском театре военных действий. Она началась 27 сентября, когда Польша капитулировала перед Германией и ее новым союзником, Советами, и продлилась до 7 апреля 1940 года, когда немцы вторглись в Норвегию и Данию. Месяцем позже последовал нацистский блицкриг против Нидерландов, Бельгии и Франции, и на Западном фронте начался ад. Другими словами, если использовать терминологию Гилберта, на других «кортах» ничего не происходило, по крайней мере в военном отношении.

Новостей о финской войне по другую сторону Ла-Манша в ту неделю было много, и новостей сенсационных. 11 декабря, в тот же день, что король вернулся из своей поездки во Францию, «Таймс» вышла со статьей о быстро меняющейся финской тактике.

«ВОЙНА В АРКТИЧЕСКОЙ ТЬМЕ ФИННЫ СТРЕЛЯЮТ ПО СВЕТУ ПРОЖЕКТОРА БЕЛЫЕ ЛЕТУЧИЕ МЫШИ НА ЛЫЖАХ» — так была озаглавлена статья.

Интересно, что статью помешанный на оружии корреспондент начал с описания уже ставшего легендой автомата «Суоми».

Солдаты, одетые в белую форму, вооружены скорострельными пистолетами, которые на самом деле являются укороченной версией винтовки типа Браунинга — это финская разновидность Бергмана, с магазином на 25 патронов. Перевозка военного имущества производится на санях в форме колыбели, которые тянут за собой шесть солдат, а двое подталкивают сзади. Тяжелые орудия перевозятся на лыжах шириной 65 сантиметров, и при помощи низкорослых финских лошадей они быстро перемещаются даже в глубоком снегу.

«Война ведется во мгле северной зимы, позволяя себе гиперболу, и солдаты передвигаются во тьме как белые летучие мыши (курсив автора).

В каждом взводе, — продолжал автор с благоговением, — есть два или три прожекториста, как их называют, которые носят на шее мощные прожекторы. Когда обнаруживается противник, прожекторист начинает работу, рассеивая мглу на 500 ярдов вперед. Другие солдаты, спрятанные в тени с фланга освещенной зоны, быстро продвигаются в сторону обескураженного противника, стреляя из пистолетов в упор. Но «прожекторист» обречен на смерть, первые пули предназначены ему, и поэтому быть прожектористом — большая честь. Ее удостоены те, кто продемонстрировал чудеса храбрости».

* * *

Финномания бушевала также и в академических кругах. Многие универсанты могли кричать в поддержку своих спортивных команд, но многие также кричали в поддержку Финляндии той осенью, как записал анонимный историк в Корнуэлльском университете в 1942 году:

«…Прошлой осенью мы видели, как нарастают трения между Россией и маленькой честной Финляндией, и наконец Красная Армия вышла в поход на Хельсинки. Как мы смеялись, когда коммунисты споткнулись о линию Маннергейма, как мы восхищались фотографиями русских солдат, замерзших насмерть, как мы сочувствовали неукротимому духу финнов и ненавидели красных задир!»

В любом случае, Америке было не наплевать на Финляндию и ее войну с красными — хоть и с безопасной, нейтральной дистанции, американцы продолжали выражать свою поддержку еще три месяца. Таковы были нравы мира в то время, и в свободном мире они были такими же. Люди не привыкли к идее о том, что это была война, и наслаждались спектаклем, устроенным финнами и Советами в замерзших болотах далекой Карелии.

* * *

Жители Хельсинки, в свою очередь, уже привыкали к идее, что они были на войне, и какое-то время на ней пробудут, отметила «Нью-Йорк таймс» 13 декабря. «После двенадцати дней войны нормальная жизнь возрождается». Выходят шесть ежедневных газет, ходят трамваи и автобусы, хотя и по урезанному расписанию.

Хотя ужас предыдущей недели уже закончился, понимание опасности новых советских налетов было видно везде. По всей столице разносилось эхо ударов молотков — это рабочие заколачивали витрины. Противогазов было достаточно, благодаря срочным поставкам из Британии, Швеции и Норвегии. Были даже яркие детские модели противогазов, для тех малышей, которые еще не были эвакуированы в западную Финляндию, Швецию и Данию.

Корреспондент был также впечатлен количеством женщин в форме и их трудовому настрою. «Почти все женщины, оставшиеся в городе, носят форму. У Финляндии на войне занято больше женщин, чем в любой другой западной стране. Они дежурят на двадцати станциях «скорой помощи», ожидая возобновления русских налетов».

* * *

В одной из своих последних статей в «Кольере» Марта Геллхорн написала о такой женщине. Ее подруга работала на вспомогательной военной службе (на какой, непонятно).

«В ресторан отеля «Кемп» зашла леди, чтобы пообедать. Она оставила свой велосипед у резных колонн в фойе гостиницы и сняла пожарный шлем и накидку. Она была молодая и симпатичная, одета она была в стильные брюки. У нее было два кольца с бриллиантами. Она выглядела усталой, так как на работу выходила в шесть утра и заканчивала работу в восемь вечера. Она отдала правительству две машины, что у нес были, а ее дача вскоре должна была стать госпиталем. Сама она жила одна в Хельсинки, так как се муж и четыре брата были на фронте.

Во время ужина она была очень молчаливой, а позже, когда мы говорили наедине, она рассказала, что они нашли еще несколько убитых детей в разбомбленных домах… Она сначала вообще молчала, и вдруг ее прорвало, на смеси английского, французского и немецкого она начала описывать одного ребенка. Она нашла мертвую девочку, и когда она мне описывала ребенка, ее лицо было холодным и искаженным яростью. Затем внезапно она почувствовала себя очень уставшей».

Неназванная подруга Геллхорн пришла в себя к концу ужина, и мужчины за столом в оживленном ресторане гостиницы по-джентльменски предложили проводить се до дома, опасаясь за ее безопасность в пустынном городе. В этом нет необходимости, сказала целеустремленная молодая феминистка.

Мужчины предложили ей проводить ее домой, но она рассмеялась, сказав, что ездит по городу на велосипеде в любое время суток и что война еще не зашла так далеко, что женщин нужно провожать домой, они сами справятся.

Перед расставанием Геллхорн спросила свою подругу, не лучше ли ей быть на даче, подальше от бомбежек.

«Нет, конечно, — ответила она, одевая шлем, — я хотела бы поехать на фронт и быть рядом с моим мужем, но от меня больше пользы здесь».

* * *

В свою очередь Таннер начал привыкать к мысли, что Финляндия какое-то время будет в состоянии войны, и продолжал ждать ответа Молотова вечером 15 декабря.

Ему можно было и не ждать. Как можно себе представить, его призыв к примирению не заинтересовал Молотова ни на секунду. Для пего Таннер был самозванцем; Сталин и Молотов его презирали. Единственным финном, который мог вести дела с Кремлем, был Отто Вилле Куусинен.

* * *

Миф о финском супермене получил свое подтверждение, и также укрепился миф о неприступности линии Матюргейма. Также подтвердился миф о неуязвимости немногочисленных финских ВВС: понеся тяжелые потери 19 декабря, русские все больше избегали столкновений со своими оппонентами. Часто они рассеивали боевой порядок при одном виде финских патрульных истребителей.

Второе массированное наступление на линию Маннергейма, Великий удар, на который советское Верховное командование и Отто Вилле Куусинен возлагали особые надежды, был завершен. Ворота на Хельсинки остались на прочном замке.

* * *

Нигде поддержка Маленькой Храброй Финляндии — это выражение стало крылатым — и ее армии не была громче и страстнее, чем в США. К тому времени, после трех недель беспрерывного освещения войны в прессе, финномания распространилась по всей стране. По опросу Гэллапа в середине декабря, 88 % взрослых американцев знали о войне и поддерживали финнов, и только один процент поддерживал СССР.

Главным бенефициаром от этой волны гнева и сочувствия стал АО «Фонд помощи Финляндии», благотворительная организация, возглавляемая бывшим президентом Гербертом Гувером. Американцы, все еще цепляющиеся за спасательный круг нейтралитета, были разрываемы противоречиями по поводу того, как их правительство должно реагировать на советско-финскую драку. Однако они были готовы порыться в карманах и помочь финнам, особенно теперь, когда они, казалось, держали фронт против «русских свиней».

…Американцы с энтузиазмом поддерживали программу помощи, особенно когда стало ясно, что финны не сдадутся за один день и что их сопротивление гораздо больше, чем просто героический жест. Декабрьская героическая оборона Финляндии против русских сил, превосходящих их в живой силе, огневой силе и ВВС, не только стала драматической историей — она помогала собирать пожертвования.

Действительно, одним из странных политических плодов финской войны стало внезапное воскрешение 31-го президента США. Обвиненный частично справедливо, частично ради желания народа получить козла отпущения, в Великой депрессии, которая к 1932 году разрушила американскую экономику и оставила каждого четвертого американца без работы, Гувер, когда-то известный своими гуманитарными проектами и помощью голодающим после Первой мировой войны, стал «самым ненавидимым политиков в Америке».

Благодаря нападению Кремля и сильным организаторским способностям Гувера бывший президент вернулся на сцену, не как президент-неудачник, а как благотворитель. Насколько мы знаем, привязанность Гувера к Финляндии и гнев на советское вторжение были искренними. Он несколько раз посещал самую северную нацию в рамках работы помощи голодающим, и там его еще помнили. Президент Рюти, не зная о репутации Гувера в США, направил Гуверу личную телеграмму, выражая благодарность за его усилия.

«Народ Финляндии крайне рад тому, что Вы, господин президент, которого парод Финляндии помнит как доброго друга, снова возглавили движение в пользу нашего нуждающегося народа. В неравной борьбе против жестокого агрессора за свою жизнь и за самые священные и высокие человеческие ценности народ Финляндии нуждается в любой моральной и материальной поддержке».

Таким образом, получив благословение Рюти, Гувер внезапно стал финнофилом номер один в Америке. Он начал активно появляться в прессе и произносил пламенные речи, призывая к пожертвованиям для своего нового дела.

Неудивительно, что благодаря богатому музыкальному наследию Финляндии, в особенности благодаря произведениям Сибелиуса, многие известные американские музыканты тоже присоединились к сине-белому протесту.

11 декабря Вернер Йанссен, хорошо известный дирижер классической музыки и друг Сибелиуса, заявил, что он готов дирижировать программу из произведений Сибелиуса для Финского фонда 29 декабря, и предложил оплатить аренду зала и оркестр из личных средств. Тремя неделями ранее, после советского вторжения, дирижер лично позволил Сибелиусу и пригласил его жить у себя, пока не кончится война, так сильна была его любовь к великому человеку.

Сибелиус с благодарностью отказался от щедрого предложения своего заокеанского протеже, но сказал, что рад, что его музыка играет в стране свободных людей. И он был очень признателен Америке за проявления поддержки.

«У меня на уме только две вещи, — заявил Сибелиус, хорошо говорящий по-английски, в интервью по телефону. — Много слов для этого не понадобится. Я действительно горд моим народом и тем, что он делает в эти дни. И я рад видеть, каким чудесным образом великая американская нация поднялась на поддержку Финляндии. Это все, что я могу сейчас сказать». После этого он повесил трубку.

* * *

Наверное, самым заметным и шумным из мероприятий в пользу Финляндии стало шествие «Помоги Финляндии!» 21 декабря 1939 года на Медисон-сквер-гарден. Так получилось, что это был день рождения Сталина. Рядом с Гувером на подиуме, убранном цветами финского флага, стояли крупные политические деятели, включая мэра Нью-Йорка, сенаторов и, разумеется, Хьялмара Прокопе, вездесущего финского посла.

Переполненная аудитория внимательно слушала трогательное обращение к Финляндии, «маленькой стране, вырезанной из унылых лесов на Крайнем Севере, размером меньше, чем Монтана, где живет меньше четырех миллионов человек», и осудила «примитивное варварство» советских «варваров».

«Финляндия — великая нация… великая благодаря характеру се народа… великая в промышленности, образовании, искусстве, музыке и отваге. 1200 лет финны живут в своей любимой северной стране. За это время их завоевывали и покоряли много раз, но каждый раз их вечная храбрость и тяга к свободе возрождались для их независимости.

Теперь на них варварски напали. Их корабли вытеснили с морей. Они героически обороняются против орды жестоких варваров…»

Затем Гувер заговорил о своих путешествиях в Финляндию после Первой мировой войны в рамках помощи голодающим в 1918 и 1919 годах. Его усилия в только что родившейся стране многие вспоминали с благодарностью. Во время его последнего визита годом ранее один фермер приехал в Хельсинки и привез ему в гостиницу подарок — мешок муки, на котором был вышит американский флаг. Взрыв аплодисментов.

«Но помните, — предупредил Гувер, памятуя, что его речь транслировалась по радио, — несмотря на варварство Советов, это не значит, что американцы сами должны отправиться на войну ради финнов или еще кого-то. Американский нейтралитет неприкосновенен.

По причинам, которые затронут все будущее человеческих свобод, — объяснил закаленный изоляционист, — Америка не должна вступать в войну в Европе». Но, пожертвовав его благотворительной организации, «американский народ может протянуть руку помощи нуждающимся и осветить их путь отчаяния».

Нет, финны не хотели, чтобы американцы за них сражались. Гувер настаивал на том, что доллары решат дело. И не нужно давать финнам оружие или одалживать им деньги на закупку оружия — в этом как раз он расходился со своим соратником, Хьялмаром Прокопе. Выступая после Гувера, боевой финский посол сорвал овацию, процитировав фразу американского колониального повстанца Патрика Генри: «Дайте мне свободу или дайте смерть!»

«Волны эмоций охватили толпу, — написала «Нью-Йорк таймс», — многие мужчины и женщины плакали». Было собрано не менее 50 000 долларов, по тем временам — серьезная сумма.

Оставался открытым вопрос — если здесь была в опасности свобода образцовой страша, то не была ли в опасности свобода всех свободолюбивых стран? Средства, собранные организацией Гувера, были полезны, но, как и предыдущий кредит, выданный конгрессом, они могли использоваться только для закупки продовольствия, сельхозпродукции и других гуманитарных целей.

По правде, у Финляндии были достаточные запасы продовольствия, несмотря на войну. Гуманитарного кризиса еще не было, пока. Финнам были больше нужны самолеты, танки, боеприпасы — чтобы продолжать сдерживать русских. Не могла ли, и не должна была ли Америка сделать что-то большее — таким вопросом задавались некоторые патриоты. Задаваться этим вопросом им пришлось до конца войны.

* * *

Американцы были не единственными, кто следил за финскими успехами на поле боя и считал, что им нужно было помогать. Во второй половине дня 19 декабря, когда сражение на линии Маннергейма достигло апогея, Верховный военный совет союзников, в который входили премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен и французский премьер Эдуард Даладье, собрались в древнем, украшенном доспехами зале в Париже, чтобы обсудить изменчивую ситуацию в Скандинавии.

Даладье, расхрабрившийся после недавних финских успехов, хотел создать новый военный фронт как можно дальше от Франции, и был готов предпринимать конкретные действия. В этом он в какой-то степени шел на поводу у финской прессы. Как пишет Дуглас Кларк в своей книге «Три дня до катастрофы», французы все еще смотрели на мир через призму старого мира и после провала первого штурма линии Маннергейма пришли к заключению, что статичная линия обороны работает. Вскоре французы в этом раскаялись.

Политические лоббисты в Париже требовали сильных и красивых шагов. Первые новости о финских успехах на полях сражений появились. Общественное мнение Франции, идеализировавшее линию Мажино, с радостью указывало на бои на перешейке и говорило о силе обороны.

Считалось также, что советская армия оказалась полной фикцией и ей можно без риска объявлять войну.

На предыдущей неделе французская пресса, воодушевленная успехами Финляндии, в открытую обсуждала, не следует ли союзникам объявить войну России. Возможно, это было бы хорошим упражнением для французских альпийских стрелков, которые ожидают наступления на Западном фронте и болтаются без дела, а могли бы быть на Восточном фронте, помогая Финляндии.

В то же самое время симпатии к Финляндии на улицах Парижа достигли точки кипения. Якоб Зуриц, советский посол в Париже, которого в последний раз видели скрывающимся от обсуждения вторжения его страны в Финляндию, теперь оказался лицом к лицу с гневом толпы финнофилов, которые кричали: «Да здравствует Финляндия!» — когда он выходил из своего посольства.

Чемберлен в свою очередь боялся разорвать отношения с Россией и не был уверен, хочет ли он лезть в драку. Он сочувствовал финнам, как и все на Западе, но сомневался, стоит ли ради них вступать в войну. Хорошо бы разделываться с одним противником за другим. Но Даладье настаивал, что связь была: шведские рудники. Не кто иной, как Фриц Тиссен, германский промышленник, который продвинул Гитлера во власть и продолжал консультировать фюрера, отметил, что без шведской руды Германия войну проиграет. Ясно, что союзники должны оказаться там первыми.

Более того, если союзники оказались бы там первыми, то они были бы в отличном положении для помощи Финляндии. Как оказалось, мысли Даладье здесь перекликались с мыслями Уинстона Черчилля, главы британского Адмиралтейства, который тоже разрабатывал свой план захвата шведской руды. Захватить рудники и помочь финнам — вот в чем была идея. Убить двух зайцев одним выстрелом. Разумеется, помощь финнам будет просто предлогом для этой операции, но помощь им будет оказана. Далее, у союзников появлялось юридическое прикрытие в форме директивы Лиги Наций оказать финнам «всю возможную поддержку».

Теперь и Чемберлен начал видеть смутные очертания плана. К тому времени, как четырехчасовое собрание подошло к концу, британская делегация согласилась с «важностью оказания всей возможной помощи Финляндии». Конечно, сначала необходимо было уговорить шведов и норвежцев присоединиться к делу, но это была преодолимая проблема, как считали Чемберлен и Даладье. Таким образом, фундамент для чернового плана отправки британских и французских войск в Финляндию был заложен.

Как пишет Кларк:

«После 19 декабря дороги назад больше не было; три дня спустя французский премьер посчитал, что он должен сообщить парламенту, что Франция собиралась «всецело помогать Финляндии». Это заявление было встречено овациями».

Разумеется, чтобы такой окольный план (если его можно так назвать) начал работать, отважным финнам нужно было еще какое-то время продержаться. Однако, по последним донесениям с линии Маннергейма, это не было проблемой.

Презрение немцев к Красной Армии и ее эффективности в Финляндии было подтверждено в их испепеляющем штабном отчете, который вышел в конце декабря. В нем немцы бранили Красную Армию за «плохую организацию связи», «корявые войска» и «отсутствие боевых качеств». В заключение писалось, что она «не устоит против любой армии с современным вооружением и превосходным руководством».

* * *

Другие нейтральные страны, такие как Голландия, убаюканные столетием нейтралитета и линией Греббе — мощной системой плотин, которая должна была остановить немцев, если последние совершили бы ошибку и напали на Голландию, — были воодушевлены финским примером. Репортер «Нью-Йоркера» из Амстердама писал в ту зиму:

«Пухлые голландцы торжественно заседают за столиками в ресторане «Астория», ожидая, пока официант принесет дюжину устриц или поджаренного цыпленка, и с убеждением заявляют, что Голландия скоро сделает с Германией то же, что Финляндия проделала с Россией».

Сравнение было неуместным. У голландцев было много хороших качеств, однако после более чем ста лет мира, их армия была не в боевом состоянии. И линия Греббе, передовая линия обороны голландской водяной системы, тоже оказалась столь же бесполезной, как линия Мажино во Франции пятью месяцами спустя. Корреспондент «Нью-Йоркера» был того же мнения: «Есть британские военные эксперты, которые полагают, что голландская армия задержит немцев минут на пять».

* * *

ВВС РККА, в свою очередь, отметили день рождения вождя серией новых налетов. Среди целей был Турку — город, который стал излюбленной мишенью для советских бомбардировщиков. Пятнадцать стервятников прошли через заградительный огонь зениток, подожгли большое количество домов в рабочих кварталах и убили с дюжину людей. Хельсинки снова бомбили в тот день, и стервятники снова подожгли осажденный город. Среди жертв 21 декабря была центральная больница Хельсинки. Поезд между Турку и Хельсинки, тот самый, на котором только что ехали Герберт Эллистон и Курт Блох, был дважды обстрелян из пулеметов.

* * *

В то же время группа репортеров, в которую входили Алридж, Кокс и Карл Майдане — журналист и фотограф журнала «Лайф», впервые увидели ужасающий вид поля боя у реки Кеми, где был уничтожен 273-й полк. Посредством их статей те же картины увидели миллионы американцев и британцев.

Это был первый раз, когда иностранным репортерам было разрешено посетить и сфотографировать поле боя. После будут и другие диорамы смерти, которые они посетили, — Суомуссалми и Раатге. Но на этих репортеров поле битвы у Кеми произвело неизгладимое впечатление, в особенности в связи с тем, что это было первое поле боя, которое они увидели. Еще одна вещь отличала его от других полей боя: убитые финны еще не были с него убраны. Будущие поля сражений проходили «косметическую уборку» перед приездом прессы. На реке Кеми такого не было.

Австралиец Алридж начал свой памятный репортаж, напомнив американским читателям о безумном холоде, в котором он работал и в котором велась эта странная война.

Ему никогда ранее не приходилось работать в столь суровых условиях:

«Холод отупляет мозг в этом арктическом аду, снег летит над потемневшей пустыней, ветер завывает, а температура опустилась до минус тридцати. Здесь русские и финны сражаются в ослепляющей пурге за то, кто же будет владеть этими обледеневшими лесами».

Затем Алридж описал поле боя. «Это было самое ужасное, что я когда-либо видел, — написал он. — …Как будто все солдаты внезапно превратились в восковые фигуры. Там было около двух или трех тысяч русских и несколько финнов, все замерзшие в боевых позах. Некоторые сплелись в объятиях, а их штыки застряли в телах противника; некоторые замерзли в полу стоячем положении, некоторые были в скорченном положении, обняв себя руками, у некоторых в руках были зажаты гранаты. Некоторые лежали целясь из винтовок, на животе с разведенными ногами.

Некоторые замерзли, стоя на коленях, закрыв руками лица, а другие замерзли в положении, в котором упали, будучи убитыми на бегу. У каждой группы была своя история. Например, было место, где была уничтожена русская кавалерия, и там в одну кучу была свалена группа лошадей, убитых, будучи привязанными к деревьям.

Там была замерзшая группа из двадцати русских и нескольких финнов. Было понятно, что финны застали русских пулеметчиков врасплох, когда они еще только собирали пулеметы. Русские все еще держали детали пулеметов в руках и работали над сборкой, подняли головы и увидели приближающихся финнов».

Если Алридж был в ужасе, то Кокс, тоже пораженный, сумел написать более подробные отчеты о нереальной сцене, развернувшейся перед ним, опять же используя сравнение с восковыми фигурами.

«Разбитая колонна стояла на три четверти мили по дороге… Все еще цеплялся за руль штабной машины мертвый водитель, его лоб разбит пулей — он был первым из убитых, которые лежали повсюду. Как странно выглядели тела на дороге, на таком холоде, что если снять рукавицу, то рука замерзала за минуту. Холод заморозил их в том положении, в котором они упали. Он также слегка иссушил их тела и черты лиц, что привело к искусственному, восковому виду лиц.

Вся дорога казалась гигантской тщательно сделанной восковой диорамой сражения.

Там же лежали и убитые финны.

Финнов было легко отличить. У них у всех были белые маскхалаты поверх серой формы, а сапоги были из желтой, новой кожи. Товарищи прикрыли лица убитых тканью или еловой веткой. Я открыл лицо одного из солдат, великана в серой форме. У него было типичное финское крестьянское лицо, с резко очерченной челюстью. В его смерти он выглядел очень молодо — лет двадцати. Я уже достаточно насмотрелся на эту форму за три недели в Финляндии и понимал, что будет значить похоронка на этого солдата, когда она придет в какой-нибудь красный крестьянский домик в лесах на юге…»

Поэтому, по приказу Маннергейма, репортерам после этого было запрещено посещать места сражений до того, как все убитые финны были убраны.

* * *

Действительно, слухи о быстро растущем количестве убитых финнов начали оказывать влияние на родственников. В их число входила, например, «семья» Анны-Лиисы Вейялайнен на острове Туппура в Выборгском заливе. «Когда первая похоронка дошла до нашей семьи 2 декабря, всем нашим пришлось собрать всю силу воли, чтоб не расплакаться. Молодой Маури опять предупредил нас, чтобы не говорить об убитых за ужином, так как молодой курсант — брат лейтенанта Аки — был убит в Ваммелсуу в первый день войны. Кажется, мы все немного переборщили с жизнерадостностью.

Аппетита ни у кого не было, и было больно смотреть на выражение лица Аки». К концу декабря тысячи финских семей испытали такие же ситуации, так как потери росли. Как написала Вейялайнен, «скоро похоронки начали приходить каждый день, но человек ко всему привыкает».

* * *

Затем наступило Рождество. Все финны и иностранцы, кто был в Финляндии, вспоминают его как счастливое, или же счастливое в тех обстоятельствах.

На Туппуре «мы старались отпраздновать Рождество как можно более по-домашнему», — вспоминала Анна-Лииса. Эмма Тейкари, ее соратница, приготовила рождественский ужин на всю «семью» на Туппуре. Все, и верующие, и неверующие — а в те дни почти все верили в Бога, — спели рождественский гимн.

«Мира на земле не было, но в то Рождество люди были близки друг другу и все желали друг другу добра».

В Хельсинки тоже было радостное настроение. Паника первых дней уже почти прошла. 23 декабря, в Сочельник, московское радио предупредило, что если «Финляндия не прекратит сопротивление к часу дня, то мы разбомбим Хельсинки и сровняем город с землей к утру Рождества».

Но большинство жителей столицы, ставших уже ветеранами войны, не поддалось на это. Ничто — даже угроза русских бомб — не могла остановить празднование Рождества. Возможно, это было не самое светлое Рождество, которое переживали шестьдесят с лишним тысяч жителей столицы, в особенности если вспомнить о затемнении, но поскольку несколькими неделями ранее они думали, что праздновать вообще не будут, сам факт празднования Рождества был крайне важен. В Сочельник агентство Юнайтед Пресс сообщило: «По Хейкинкату проехали сани с колокольчиками, это сильно всех воодушевило, тем более что город ожидает следующих налетов».

«Дух армии и народа чудесный, — написал Г. Толлет, житель Хельсинки, который работал на «Нью-Йорк таймс» в своем интервью этой газете. — Но было бы неплохо, если бы нам подбросили пушек и боеприпасов. Одолжите их нам, и мы сумеем за себя постоять. Американский народ может быть спокоен — все, что он даст нам в помощь, не будет выкинуто».

* * *

Для Эрика Мальма и его братьев по оружию в 10-м полку, которые уже три недели без перерыва обороняли линию Маннергейма, Рождество значило, что их в первый раз сменяли — и это было раем.

«В Рождество 1939 года бои ниш несколько дней. Затем нас сменил другой полк, и нам удалось отдохнуть. Мы отпраздновали Рождество и получили подарки из дома. Мы были в каких-то 500 метрах от линии фронта, но казалось, что мы в другом мире».

Возвращение делегации во главе с Ю.-К. Паасикиви с переговоров в Москве. 16 октября 1939 г.

В. М. Молотов

К.-Г. Маннергейм

 «Кто поможет?» Финский пропагандистский плакат

Одно из укреплений на линии Маннергейма

На линии Маннергейма

«Политрук хуже врага…» Финский пропагандистский плакат

«Защита моста». Финский пропагандистский плакат

 Финский плакат, призывающий записываться в лыжные части

Фасад магазина, пострадавший от советской бомбардировки

Сбор зенитных снарядов после советской бомбардировки

 Финский солдат с пулеметом на боевых позициях

Группа финских солдат у самоходного орудия

Портрет И.В. Сталина на телеге с имуществом, захваченным финнами в ходе отступления советских войск

Стадо северных оленей, спасенных финнами от захвата советскими войсками

Медведь, разбуженный военными действиями, отправляется на поиски новой берлоги

Население спасает имущество после советской бомбардировки

Финские солдаты наблюдают за приготовлением рождественского ужина

Сотрудницы Красного Креста оказывают помощь раненому финскому солдату

Группа финских солдат в казарме в перерыве между боями

Финские солдаты у фюзеляжа сбитого советского самолета

Финская девушка из организации Лотта Свярд

Финская девушка гладит солдатскую форму

Выздоравливающий финский военнослужащий, занятый вязанием в госпитале

Финский кавалерист

Финский солдат отогревает обмороженную ногу

Финн в традиционном головном уборе, работающий в швейной мастерской

Бойцы финского лыжного патруля в зимнем камуфляже

Финский солдат, участник битвы при Суомуссалми

Служащие Гражданской гвардии

Похороны солдат, погибших на фронте

Церковь, уцелевшая в ходе бомбардировок

 

Глава 4

Фактор Суомуссалми

(26 декабря 1939 года — 7 января 1940 года)

Нет, Сталин не получит Финляндию в подарок, как сказал Марте Геллхорн финский пилот из 24-й эскадрильи, когда война только начиналась. Это стало уже понятно. Если русские хотели навязать Финляндии коммунизм при помощи своего ревностного протеже Отто Вилле Куусинена, им нужно было сменить войска, тактику и командующих. После отрезвляющих поражений у Толваярви и Кемийоки и провала второго штурма линии Маннергейма, все нужно было менять.

Хансон Болдуин, язвительный военный аналитик «Нью-Йорк таймс», таким образом подытожил положение дел: «Изучение первых трех недель войны и обзор русской тактики, основанной на медленном, громоздком, сокрушительном массировании сил и средств, показывают, что финны смогут «удержать форт», — писал он 24 декабря. — Насколько долго они продержатся без помощи — сказать сложно. Многое зависит от погоды, многое — от количества войск, которые Советы бросят в бой».

Примерно так и обстояли дела в Финляндии на конец 1939 года — или так их видели финны. Затем, после Нового года, появился новый фактор в запутанном финском уравнении — финские серийные победы в Суомуссалми и на дороге Раатте. Это были выдающиеся операции, начавшиеся в конце декабря и закончившиеся в первую неделю января уничтожением двух целых советских дивизий.

Теперь скептические финны начали верить своей прессе. Некоторые увлеклись настолько, что начали считать, что если они так сумели одолеть русских свиней, то, может быть, иностранная помощь была вообще не нужна!

* * *

В любом случае, Марта Геллхорн уже не увидела, как будут развиваться события. Она покинула Хельсинки в Рождество на самолете, улетев сначала в Стокгольм, из Стокгольма в Париж, а оттуда на корабле домой. Месяца репортажей о войне ей хватило, решила она. Месяц в холоде и тьме Финляндии, месяц походов по темным корридорам гостиницы «Кемп» и приставаний пьяных коллег по цеху — хватит с нее. На самом деле Геллхорн не собиралась уезжать, но когда американский военный атташе случайно столкнулся с журналисткой и сообщил ей, что есть свободный билет на самолет в Стокгольм, она быстро согласилась.

Геллхорн любила Финляндию, верила в нее, что было ясно видно по трем ее длинным статьям в «Кольере». Геллхорн также хотела, чтобы свободный мир — и Америка — сделали бы что-то большее для Финляндии. Она высказала это в беседе со своей подругой, Элеонорой Рузвельт при встрече в Вашингтоне, по пути на Кубу, в солнечное поместье Хемингуэя. Сможет ли она попросить президента сделать для Финляндии больше? Первая леди согласилась, ужаснувшись войне и надеясь, что США в нее не полезут. В любом случае, Геллхорн не видела окончания финской драмы и опускающегося на сцену занавеса. Однако ее коллега и подруга по имени Вирджиния Коулс увидела все до конца.

* * *

Как Геллхорн, Коулс была умной, красивой и бесстрашной. Бывшая фотомодель, она сменила профессию, и стала фронтовой корреспонденткой и освещала итальянское вторжение в Эфиопию и Испанскую гражданскую войну. В Испании она писала с обеих сторон фронта и удостоилась редкой чести быть арестованной и республиканцами, и франкистами. Помимо всего прочего, она сумела остаться в живых и написать о войне. Название ее мемуаров 1941 года «В поисках неприятностей» говорит само за себя. Коулс встретила Геллхорн в Испании. Неудивительно, что они подружились. Они даже вместе вели репортажи из Лондона, где жили в конце 1930-х годов. Геллхорн, в Испании познакомившаяся с Хемингуэем, решила вернуться на Кубу со своим шумным возлюбленным. Коулс предпочла остаться в Лондоне и вскоре писала для британских и американских газет. На поздних стадиях войны, после того как Геллхорн снова стала военной корреспонденткой после своего разрыва с Хемингуэем, пути старых подруг неоднократно пересекались на полях сражений.

Как Геллхорн, Коулс имела очень хорошие связи. Геллхорн знала всех в Нью-Йорке и Вашингтоне, а Коулс знала всех в Лондоне. Если Геллхорн имела доступ к Белому дому благодаря дружбе с Элеонорой Рузвельт, то Коулс имела доступ к Даунинг-стрит, благодаря дружбе с лордом Адмиралтейства и будущим премьером Уинстоном Черчиллем.

* * *

Не могло быть сомнений, что Коулс обнаружила во время своей суточной остановки в Стокгольме, на чьей стороне Швеция в войне. Швеция была единодушно за Финляндию, несмотря на то, что правительство искусно это маскировало.

Стокгольм был в напряжении. Газеты были полны рекламы с призывами записываться в добровольцы, во всех ресторанах женщины собирали пожертвования, а в гостиницах все пестрело плакатами: «Защити Швецию, помогая Финляндии сейчас».

28 декабря шведские газеты гордо сообщили, что первый контингент шведских добровольцев, включая Олвара Нильссона, прибыл в Финляндию и начал занятие по боевой подготовке. На фронт они попали только через два месяца. Сначала финны должны были обучить их. Тем временем группа финских летчиков тоже записалась в добровольцы, что позволило им сразу вступить в бои на дюжине устаревших, но долгожданных истребителях «Глостер Гладиатор» и четырех бомбардировщиках «Хокер Харт».

Появилось достаточное количество шведских пилотов, чтобы сформировать отдельную эскадрилью № 19, которая базировалась в Кеми и начала боевую деятельность 12 февраля. Их соотечественники на земле вступили в бой полтора месяца спустя. 19-я эскадрилья отвечала за воздушное пространство над севером Финляндии. Это позволило финским ВВС перебросить дополнительные силы на фронт в Карелии.

* * *

Хельсинки, в который прибыла Вирджиния Коулс, сильно отличался от того Хельсинки, в котором была Марта Геллхорн. Город стал ветераном, и шрамы войны были тому свидетельством. Технологический университет и другие здания вокруг все еще лежали в руинах, наряду с десятками других домов, которые были уничтожены в последующих налетах. Занавески на выбитых окнах поврежденного советского посольства, разбитого в первый незабываемый налет, мотались на ветру, как привидения.

Около шести тысяч финнов погибли в первый месяц войны, из них 600 были гражданскими лицами. Каждый день поминальные объявления появлялись в газетах. «Погиб 18 декабря. Pro Patria. Погиб 23 декабря. Pro Patria. Погиб 27 декабря. Pro Patria».

Самыми горькими были объявления о смерти детей, как это объявление из «Hufvudstadsbladet», самой крупной шведскоязычной газеты Финляндии:

«Мой дорогой маленький Георг, рожден 3 июня 1928 года, убит при налете 30 ноября 1939 года. Майя Эрикссон, в девичестве Блом».

Или же это объявление, в котором налет назван «несчастным случаем», как будто это была воля Божья:

«Наш единственный сын, Тор Йорген Сегерсвен, погиб при несчастном случае 30 ноября 1939 года. Он покинул нас в возрасте 15 лет, оставив нас в великом горе. Оплакивают тебя мать, отец и дед».

Но жизнь продолжалась.

* * *

Кое-что, на самом деле почти всё, в Хельсинки изменилось с тех ужасающих первых дней. Во-первых, когда-то живой город с населением в триста тысяч резко уменьшился в пять раз, и был почти что пуст.

Не изменился в Хельсинки только отель «Кемп». Он оставался центром нервной системы столицы, и Коулс нашла его жужжащим от толп журналистов, фотографов, финских чиновников и солдат, собранных в фойе. Казалось, что каждый день прибывал новый легион замерзших, но нетерпеливых журналистов, чтобы писать о советско-финском «теннисном матче». Те, кто не помещался в «Кемп», отсылались в отель «Сеурахуоне» по соседству. Все равно всем приходилось туда ходить, так как в той гостинице располагалась комната для прессы финского правительства. Это также было лучшее место для наблюдения за людьми, обнаружила Коулс.

Среди всего этого маскарада Коулс узнала своего коллегу по цеху, Вебба Миллера из Юнайтед Пресс. Миллер только что вернулся из командировки на линию Маннергейма. Как большинство его коллег, Миллер стал истовым финнофилом. «Они самые превосходящие бойцы, которых я когда-либо видел», — заявил переполненный впечатлениями репортер за ланчем.

«Они ничего не боятся! — воскликнул он, поглощая бифштекс. — И к тому же их импровизация — они придумывают оружие на ходу». В качестве примера Миллер привез новую противотанковую тактику, только что изобретенную ловкими финнами, — к взрывателю мины привязывалась струна, финн ждал, пока танк проедет мимо, и подрывал мину в нужный момент. Восторженный американец сообщил, что финнам удалось уничтожить таким образом несколько тяжелых танков.

В Финляндии шло две войны, возбужденно объяснял Миллер. Первая война — позиционная война на линии Маннергейма, с которой он только что вернулся. Эта война ведется «методами Западного фронта», с разными придумками с финской стороны — как подрыв мины при помощи струны и только что появившиеся коктейли Молотова. Там война была в статичной фазе.

Вторая война, заявил Миллер, — это партизанская война на севере. Запаниковавшие сначала после неожиданного советского наступления в тех местах, финны там сейчас дерутся даже лучше. Они побеждают благодаря своему упорству и изобретательности, а также замечательному знанию лесистой местности. Добавляется к этому поражающая русская некомпетентность. На самом деле, сказал Миллер, финны только что уничтожили две дивизии в крошечном месте с труднопроизносимым названием Суомуссалми.

* * *

В Финляндии количество русских пленных между тем росло. Так написал 28 декабря К.Й. Эскелунд, один из превосходной команды репортеров, пишущих для «Нью-Йорк таймс»: — «Сотни русских пленных перевезены с фронтов в центральную Финляндию».

Почти во всех воспоминаниях, включая воспоминания самих русских, говорится, что русские пленные были рады тому, что их не убили. Однако иногда к ним не так хорошо относились свои же, как сообщал Эскелунд.

«Сотрудник железных дорог сказал мне, что пленных привезли в лагеря в телячьих вагонах. Однажды поезд с пленными был обстрелян из пулеметов русскими истребителями, и русские пленные были напуганы до смерти.

Пленные политруки должны были быть особо осторожными.

В вагоне, который прибыл в лагерь вчера, нашли задушенного другими пленными офицера. «Теперь мы с ним квиты, — рассказали пленные. — На фронте некоторые офицеры стреляли нам в спину, когда мы шли в атаку»».

Первоначально, как кажется, финские военные не хотели позволять прессе фотографировать их пленных, возможно, боясь спровоцировать уже опозорившийся Кремль. Возможно, финны не хотели навлечь репрессии на своих пленных. Но теперь фотографировать русских пленных разрешалось и даже поощрялось. Фотографии испачканных русских пленных с реки Кеми и Суомуссалми в их неряшливой, изношенной форме, с потерянным выражением лица, и такие же фотографии их товарищей, мумифицированных холодом, убитых не финскими пулями, а просто замерзших, шокировали мир и только добавили огорчений Кремлю.

Вместо гнева основным отношением к пленным было сочувствие с сильной примесью презрения — не по отношению к самим солдатам, а к варварской системе, что их породила, и которую они вроде бы «защищали».

В какой-то момент после мясорубки у Суомуссалми Кард Майдане, журналист из «Лайф», наткнулся на группу финнов, развлекавшихся с русским пленным. Его рассказ многое объясняет.

«Ходя вокруг пленного кругами, они угрожающе кричали, поносили его последними словами и угрожали ему ножами. Они били его ногами, и щелкали затворами незаряженных винтовок, целясь в него. Пленный был на грани истерики.

В тот момент в комнату зашел финский майор и призвал солдат к порядку. Он ласково успокоил пленного, прежде чем начать допрос.

Несчастный пленный рассказал, что он рабочий с молочной фабрики в Ленинграде, что у него жена и четверо детей. Его офицеры ему сказали, что они скоро войдут в Хельсинки. В этот момент финские солдаты в комнате начали хохотать и отпускать остроты. Майор успокоил их и продолжил допрос. Когда хохот утих, он мягко протянул руку с сигаретой.

Он сомневался, и затем вдруг заглянул финну прямо в глаза. Внезапно слезы потекли из глаз по грязному лицу и начали падать на его стеганую телогрейку. Все в комнате притихли. Майор мягко положил сигарету на край стола и опустил взгляд, как будто читая бумаги перед собой. Долгое время он отстраненно молча сидел, пока русский продолжал дрожать, размазывая слезы и грязь по лицу рукавом телогрейки».

Майдане, которого не покидали инстинкты фотожурналиста, спросил, можно ли сфотографировать пленного.

Майор согласился. Фотограф «Лайфа» извлек камеру и вспышку. Русский, который никогда не видел фотоаппарата, съежился и снова начал плакать. Попытавшись объяснить непонятливому объекту съемки свои намерения, Майдане все же сфотографировал его и задействовал вспышку, что снова вывело русского из равновесия: «Русский катался по полу с криками. Он упал на колени и схватился за стол, плача и что-то нечленораздельно крича по-русски».

И снова добрый финский майор пришел на помощь пленному, а его подчиненные пристыженно отошли в сторону.

«Майор вскочил и аккуратно поднял всхлипывающего пленного на ноги. «Мы не хотим тебе вреда, — повторял он успокаивающе, — мы только фотографируем тебя». Он взял мой фотоаппарат и подержал его перед мокрым лицом русского. «Посмотри в окошко», — он говорил с пленным как с ребенком.

Хитрые глаза русского шарили по комнате. Он медленно взял в руки мой фотоаппарат. Минуту он смотрел через видоискатель на меня и финнов, которые ждали, тихие и пристыженные».

Потом он понял: «Внезапно появилась тень улыбки, потом смех, и затем майор держал его за плечи, так как пленный сотрясался от смеха».

Бывшие мучители с облегчением рассмеялись. Один из них снова накинул одеяло на голову пленного, и его вывели из комнаты, ко всеобщему облегчению. Финский офицер сказал свое последнее слово. «Когда майор проходил мимо меня, он остановился, помялся с минуту и снова поднял на меня взгляд. Через плечо он жестко сказал мне по-английски: «Русские — свиньи!»».

Однако необходимо отметить, что появилась одна тревожная статья об отношении к пленным. 18 декабря «Нью-Йорк таймс» опубликовала неподтвержденные сообщения о том, что финны содержат русских пленных в больницах и важных правительственных зданиях, чтобы охладить желание Советов бомбить гражданские цели. Эту же статью перепечатала «Тайм». Однако доказательств этому нет.

В любом случае, даже если эти обвинения и имели почву под собой, это не остановило Кремль, который продолжал бомбить без разбора все подряд, а интенсивность налетов только выросла. Был налет на главный лагерь для военнопленных в Каяни — там содержалось большинство пленных из Суомуссалми. По правде, Кремль не волнует, вернутся пленные живыми или нет. Это нашло свое подтверждение после заключения мира, когда пятьсот из пяти тысяч русских пленных были расстреляны на месте после пересечения границы, а большинство остальных пропало без следа.

* * *

Финский народ, уже возбужденный результатом первого сражения при Суомуссалми, ничего не знал о битвах на дороге Раатте. Одной разбитой русской дивизии было достаточно.

А тем временем в первую неделю января 1940 года появилось большое количество ободряющих Финляндию новостей. Во-первых, иностранные добровольцы со всех сторон направлялись в Финляндию. 4 января «Нью-Йорк таймс» сообщила, что двести боевых финнофилов отправилась из Будапешта. В тот же день пришло сообщение из Осло, что отправилась первая группа из ста пятидесяти норвежских добровольцев. «Все исключительно хорошо одеты, в новой форме и специальной униформе для зимы», — писалось в газете.

На следующий день вышла гротескная статья (через стокгольмское бюро) о том, что финский патруль на фронте у Салла наткнулся на отряд из ста пятидесяти русских солдат. Финны приготовились к бою, но поняли, что все русские замерзли насмерть.

* * *

Днем позже появились новости о том, что в Финляндии появился первый ас — Йорма Сарванто из 24-й эскадрильи, тот самый храбрый пилот, что пел серенады Марте Геллхорн, — сумел сбить шесть бомбардировщиков дальнего действия ДБ-3 за несколько минут.

В Европе появился первый ас, а у Финляндии появился новый герой. Все, казалось, складывалось в пользу Суоми. Затем, два дня спустя, появилась новая сенсация: на дороге Раатте была уничтожена советская 44-я стрелковая дивизия.

* * *

Вирджиния Коулс, прибывшая на замерзшую дорогу Раатте несколько недель спустя после сражения, тоже была впечатлена. И бесконечно подавлена.

«Наверное, красота утра повлияла на мое восприятие русского поражения, когда мы его увидели. Восходящее солнце пропитало снежный лед, а деревья, как валентинки из кружева, сияли розовым светом на мили вокруг. Идиллию пейзажа нарушал только сгоревший дом, затем перевернутый грузовик и еще два разбитых грузовика.

Затем мы проехали поворот дороги и увидели весь ужас поля боя. На мили лес вокруг был усеян телами солдат и лошадей, разбитыми танками, полевыми кухнями, артиллерийскими передками, картами, книгами и предметами одежды. Тела замерзли и были тверже стали. Все замерзли в съежившемся положении. Нетрудно представить себе страдания этих солдат на морозе».

Убийство также повлияло и на убийц, как отметил Джоффри Кокс, один из репортеров, посетивших поле боя. Он увидел солдат Сииласвуо, возвращавшихся с поля боя. «Это была сцена, которую я наиболее живо помню со всей финской войны», — написал он.

«Навстречу нам шел поток солдат, которые участвовали в сражении, они шли на отдых, а вместе с нами на фронт шли свежие части. Солдаты шли с фронта на лыжах, пешком, группами по четыре и пять солдат на санях, которые тянули пони. «Молотов», — кричали они, указывая на пони, и хохотали. Другие ехали на грузовиках. Их маскхалаты были грязные, в пятнах. Винтовки были заброшены за спину.

Их лица были лицами мужчин, которые видели ужасные вещи и смотрели в глаза смерти много дней подряд. У многих щеки и лбы были черными от пороха. Почти у всех были темные, неподвижные, усталые глаза. Они были небритые, с задубевшей от мороза кожей. Некоторые выглядели стариками. Другие просто смотрели в одну точку или механически шли на лыжах, с застывшими лицами».

 

Глава 5

На фронте без перемен

(8–20 января 1940 года)

«Ничего существенного на фронте». Весь декабрь, когда две армии сошлись в бою на линии Маннергейма и далее на севере, а красный паровой каток постепенно остановился, анонимный автор советских ежедневных военных сводок, как робот, писал те же самые слова:

«Ничего существенного на фронте».

После Толваярви: «Ничего существенного на фронте». После Суммы: «Ничего существенного на фронте». После Суомуссалми: «Ничего существенного на фронте».

Но нельзя сказать, что часто преувеличенные сводки финского Верховного главнокомандования тоже были примером правдивости. Но финские ежедневные сводки имели хотя бы какое-то отношение к реальности (хотя реальность эту подвергали жесткой цензуре).

Но в середине января, когда бои на перешейке прекратились, коммюнике обеих сторон начали напоминать друг друга. Так, 9 января финская армия выпустила самое короткое коммюнике войны:

«Сухопутный театр — помимо деятельности разведгрупп, 8 января прошло тихо на всех фронтах.

Море — действий нет.

Воздух — на воздушном фронте ничего заслуживающего упоминания».

Так начался перерыв между двумя актами войны, известный также как «январское затишье». Если можно сказать, что это было «счастливое время» или «хорошее время» во время финской войны — по крайней мере, с финской точки зрения, — как раз в этот период оно и было. Эхо побед при Суомуссалми и дороге Раатте все еще звучало в ушах нации.

* * *

Коллега Коулс, Джоффри Кокс, все еще очарованный Рованиеми, тоже направился на юг, покинув город с неохотой в начале февраля. Он вернулся в Хельсинки как раз перед началом ожидаемого русского наступления.

За несколько дней до отбытия Кокс посетил самое известное и красивое место всего муниципалитета — лыжный трамплин на окраине города. Спортивное сооружение теперь служило постом воздушного наблюдения. У подножия вышки стояла маленькая хибара, где две лотты пили кофе перед началом тяжелой двухчасовой смены на вышке.

Ставший к тому времени закоренелым финнофилом журналист нашел это место самым вдохновляющим во всем в городе, и самым холодным. Но это его не смущало, особенно после того, как он встретил на вершине трамплина симпатичную парочку — молодую лотту из Виипури и такого же молодого, четырнадцатилетнего часового с винтовкой.

«Я забрался на высоту 200 футов (320 метров) по качающейся, скрипящей деревянной лестнице. Наверху ледяной ветер пронизывал насквозь, а сила его была такая, что казалось, что взрослый мужчина тянет вас за рукав. На верхней платформе, откуда начинали разбег лыжники, стояла семнадцатилетняя девушка с покрасневшими от ветра щеками, с красивой прической, убранной под серую ушанку. Она стояла в огромной шубе из козьей шкуры, в одежде Робинзона Крузо.

Эта лотта с красивой прической была родом из Виипури. Получилось так, что она была в гостях у сестры в Рованиеми, когда началась война, и она записалась добровольцем в наблюдатели. Три раза в неделю, восемь часов в день, смены по два часа через два, она стояла на вышке. Каждую секунду она была готова позвонить вниз, если появлялись самолеты противника. Теперь они прилетали каждый день. Ее усердный молодой часовой должен был охранять ее от советских пулеметов».

* * *

Уже увидев тысячи лотт на службе, международная пресса впечатлилась ими не менее, чем боевыми частями финнов на фронте. Вот как описывал их организованный американский журналист Леланд Стоу, который начал писать о войне в середине декабря:

«Финские женщины стали уникальным и удивительным фактором, — писал Стоу, чьи финнофильские статьи появлялись в «Чикаго Дэйли Ньюс» и сотнях других американских газет. — Их организация «Лотта» была основана вместе с Республикой, и уже двадцать лет девочки с десятилетнего возраста и женщины до шестидесяти лет обучаются различным военным делам.

Были лотты-сиделки, лотты-снабженки, лотты-пожарницы, лотты — сотрудницы столовых, лотты такие и лотты сякие. Некоторые служили поварами на учениях армии уже многие годы, и мы видели их, тихо и с улыбкой исполняющих свой долг на всех фронтах войны. Многие другие молодые лотты, некоторые еще подростки, служили наблюдателями на крышах водокачек и других зданий, проводя часы, наблюдая за русскими самолетами на парализующих температурах минус двадцать пять и минус тридцать пять градусов ниже нуля.

Везде, где мы их видели, эти восхитительные финские женщины подавали пример преданности делу. Не думая о славе и с естественностью жен и детей первопроходцев, финские женщины взяли на себя мужскую работу, освободив тысячи мужчин для сражений на фронте.

Я уверен, что ни одна война — и, конечно, ни одна современная война — не видела столь большого вклада женщин, как в обороне Финляндии. В этом смысле мне на ум не приходит ни одна другая нация, которая сражалась бы с таким единством. Нацисты — даже их организованные немецкие женщины — не работали так много. Финны же делали это демократично, по призыву сердца. Женщины всего мира должны видеть во всех финках пример патриотизма, подкрепленного делами».

* * *

Неизбежно некоторые из этих храбрых женщин принесли самую дорогую жертву — слишком замерзшие для того, чтобы спуститься с вышки при налете, убитые бомбами или из русских пулеметов.

«Три члена «Лотта Свярд» выполнили свой долг до конца, — гласил приказ Густава Маннергейма от 26 декабря 1939 года. — Они остались на боевом посту и стали первыми лоттами, погибшими в бою».

* * *

Погибло еще больше лотт. В одном ужасном случае погибли мать и сестра несчастливого фенрика по имени Хукари, одного из подопечных Анны-Лиисы Вейялайнен на Туппуре. Летом 1939 года девятнадцатилетний призывник из Виипури потерял отца. Затем в конце декабря дом Хукари был уничтожен снарядом из 350-мм дальнобойной железнодорожной пушки (финны называли се «пуппса-призрак»). В результате этого его мать, сестра и два маленьких брата переехали в Куопио, ще сестра и мать Хукари стали лоттами.

Затем, в один из дней «затишья», как его называла Вейялайнеп, пришла весть, что его мать и сестра убиты при налете на Куопио.

«Мы все считали, что для одной семьи это слишком. Когда высокий, бледный парень, потрясенный этими вестями до глубины души, неровным шагом вышел из столовой и пошел к себе наверх, я хотела возопить к Богу: «Где Ты, если Ты позволяешь такому случиться?»

Немного погодя я зашла в его комнату. Он сидел за столом, уронив голову на руки. Я попыталась пробормотать слова утешения. «Я остался единственным кормильцем двух младших братьев. У меня не осталось ни одной фотографии моей семьи и моего дома!»».

Во время разговора Вейялайнен, уже опытный утешитель, незаметно забрала пистолет, который лежал на столике. «На всякий случай».

Всего за финскую войну погибли шестьдесят четыре лотты.

Май-Лис Тойвола, которая теперь служила наблюдательницей рядом со своим родным Койвисто, тоже смотрела смерти в глаза. 14 января, за день до переезда на новый пост, Тойвола сидела дома и расчесывала волосы перед зеркалом. Внезапно она услышала шум приближающихся истребителей, и она бросилась на пол. Раздался свист пуль и свист бомб, падающих неподалеку. Когда она встала, то в зеркале была дыра от пули как раз напротив того места, где она стояла.

В середине января, когда Май-Лис исполнилось 18, ее повысили до наблюдательницы. «Наблюдательная вышка была построена на вершине трех сосен, — вспоминала она. — платформа была тонкая, из нескольких досок. Мы работали парами, в двухчасовые смены.

У нас был бинокль и телефон. Нас не учили, как отличать свои самолеты от чужих. Мы сами как бы научились в ходе войны. Когда мы видели русский самолет, мы звонили и передавали информацию в соседний бункер».

Вражеских самолетов было много, как она вспоминала. Сначала появлялись истребители и расстреливали все живое, затем появлялись рои бомбардировщиков. Несмотря ни на что, работа наблюдательницы не была лишена забавных моментов — например, ее подруга лотта пришла на смену с завивкой. «Неважно, что шла война. Ей было важно хорошо выглядеть».

Иногда, отдыхая после смены, молодая наблюдательница писала письма своей матери, к которых излагала мысли о том, насколько увлекательной была ее жизнь. Как, например, в этом письме в январе:

«Мама, я сейчас на посту воздушного наблюдения. Вчера я здесь была одна — в первый раз. Очень холодно. У меня брюки, две шубы и вся шерстяная одежда, какая у меня только есть. Русские истребители пролетают надо мной весь день. День очень солнечный. Истребители все время стреляют…

Все очень интересно. Здесь так красиво. Деревья все под снегом. Бомбы все время падают. Сейчас война, и мы надеемся, что она скоро закончится».

«Разумеется, мы хотели, чтобы война кончилась, — вспоминала позднее лотта-ветеран. — Но мы были готовы сражаться бесконечно. Наш боевой дух был на высоте».

Пока Май-Лис пристально присматривала за русскими воздушными захватчиками, большинство лотт в тылу занималось приготовлением пищи, шитьем и другими важными делами. Среди наблюдающих за ними была юная Ээва Кильпи. «Женщины вязали для солдат разнообразные шерстяные вещи, например, подшлемники, такие, что были видны только рот и глаза. Они также делали эти ужасные рукавицы, где была дырка на месте указательного пальца. Это было для винтовки, разумеется».

Иногда, как вспоминала будущая писательница, она тоже делала свой скромный литературный вклад. «Я писала стихи. Они были простые: Боже, помоги, Боже, защити. Я пыталась писать их в рифму. Потом я вкладывала их в продуктовые посылки на фронт».

* * *

Тем временем международная пресса продолжала петь похвалы финским фронтовикам. «Каким бы ни был конечный результат войны России в Финляндии, — написал Гарольд Дэнни в своей аналитической статье в «Нью-Йорк Таймс», — финский солдат уже завоевал уважение в мире своей храбростью, стойкостью и изобретательностью. Его боевая эффективность вряд ли была превзойдена в истории, и вряд ли кто с ним сравнится».

«Несмотря на то, что затишье на линии Маннергейма явно измотало нервы финских фронтовиков, боевой дух солдат в траншеях и блиндажах на перешейке оставался сильным, — писал Дэнни. — Представляя себе финских солдат в траншеях и блиндажах и их редкие периоды отдыха в тылу, можно представить их как мрачных и психически измотанных героев, уставших от недель тяжелых боев, отчаянно удерживающих позиции в неравном бою».

«Но это не то впечатление, которое они на самом деле производят, — продолжил американец, который только что вернулся со своей поездки на линию Маннергейма. — Хотя они и усталые, и они сражаются упорно, ничего мрачного или отчаянного в них нет. Наоборот, они самые улыбчивые и веселые солдаты, которых я где-либо видел».

Олави Эронен и Эрик Мальм, чьи полки, 11-й и 10-й, стояли на линии фронта всю войну, не вспоминают январь таким тихим, как его описывает Дэнни. Однако они соглашаются с тем, что боевой дух войск был на высоте, несмотря на то, что жизнь на фронте имела свои трудности, особенно в конце войны.

«Самым важным была, разумеется, еда, — сказал Эрик Мальм. — Она всегда была к месту, тем более что мы всегда были голодными. Ее везли в Марьяпеллонмяки — ближайший город к месту, где мы стояли на санях. Но нас кормили, и кормили хорошо».

Самым важным, соглашались оба солдата, было слышать и видеть русских, когда те сновали вокруг, готовясь к следующему наступлению. «Мы слышали русских почти каждый день во время январского затишья, — писал Мальм. — Они жили по ту сторону ручья, на самом деле. Их было слышно и видно. Но мы не могли ничего поделать из-за недостатка боеприпасов».

«Самым ужасным на финской войне, — соглашался Эронен, — был недостаток боеприпасов. Мы слышали, как русские готовятся к наступлению, и могли бы нанести превентивный артиллерийский удар, но у нас не хватало для этого снарядов. Нам приходилось ждать наступления и стрелять только тоща, а не заранее. Это сильно расстраивало».

Недостаток боеприпасов и другого военного снаряжения был главной темой отчета, написанного в середине января в Финляндии Уэйном Чатфилдом Тэйлором, представителем американского Красного Креста. «Финны, раз за разом отбрасывая русских, вынуждены считать каждый патрон и снаряд, так как их мало. Если Финляндия не получит реальной помощи, она не сможет продолжить свою замечательную оборону», — заявил американец в статье в «Нью-Йорк таймс» 20 января.

* * *

«А как дела в Хельсинки?»

Такой вопрос задавали репортеры пассажирам, выходящим с лайнера «Drottningholm», в Нью-Йорке в январе 1940 года. Пресса была заинтересована в том, чтобы взять интервью у как можно большего количества жителей, покинувших разоренную войной столицу, настолько был высок уровень интереса американских читателей к этой экзотической арктической войне.

Ответы были разные. По словам Георга фон Эссена, финского журналиста в Швеции, который провел вторую неделю января в Хельсинки, все было очень спокойно, несмотря на советские бомбы. Фон Эссен рассказал «Нью-Йорк таймс» о первом дне в городе и ланче с финским другом:

«Пока мы ели, мы насчитали по крайней мере пятьдесят разрывов бомб. Остальные посетители ресторана игнорировали налет и продолжали ужинать. Мой друг смеялся над бомбежкой.

Окраины Хельсинки разбиты бомбежкой, но большая часть города не повреждена, — сказал г-н Фон Эссен».

Финская вдова по фамилии Эклунд, которая ехала в Нью-Йорк, чтобы выйти замуж за американца, однако, все вспоминала иначе. «Это было ужасно! Полтора месяца мы не снимали одежды. Мы боялись переходить улицу. Некоторые дома горели, некоторые лежали в руинах». Будущая миссис Эклунд решила покинуть столицу сразу, как только ее сестра достала ей билет на «Drottningholm».

Другой пассажир из Финляндии, Эрнест Хьертберг, бывший тренер шведской олимпийской сборной, объяснил «прекрасное сопротивление» финнов их увлечением спортом. «Финны, скандинавы и немцы, — сказал он самодовольно, — вот единственные спортивные народы».

* * *

Как же уцелевшие жители столицы вспоминают Хельсинки во время Зимней войны? «Все было не так плохо, — писал Харри Матео. — Конечно, были запрещены танцы. Но были концерты военных оркестров. Мы радовались хорошим новостям, которые черпали из официальных сводок, но мы воспринимали их с большим скептицизмом, в особенности в той части, что касалась наших потерь. Мы знали, что русские теряли много людей, но мы также знали, что мы теряли слишком много. На самом деле мы надеялись на лучшее».

* * *

19 января Вебб Миллер, который использовал январское затишье для того, чтобы собрать материал о жизни в тылу, написал, что Суоми переживает бум свадеб. Солдаты, приезжающие с фронта в отпуск (те немногие счастливчики, которые отпуск получили), так торопились заключить узы брака с возлюбленными, что правительству пришлось отменить формальное требование объявления свадьбы за три недели до радостного события.

Интересно, что в тот же дет, подчеркивая уверенность правительства в жизнеспособности нации, финский министр по социальным вопросам Карл-Август Фагерхольм объявил, что Финляндия вскоре предложит всем гражданам страны страховку, покрывающие риски, связанные с войной. Финляндия стала первой страной в мире, которая ввела такие страховки.

Фагерхольм воспользовался возможностью и просветил американского журналиста по поводу принципов фольксхеммет, в контрасте с советским тоталитаризмом. «Теория здесь такая: организованное общество, воплощенное в государстве, должно нести бремя ущерба от войны. Его не должны нести физические лица, поскольку война является чрезвычайной ситуацией, затрагивающей все государство, не только физических лиц в государстве. Это основывается на понимании того, что война тотальная и каждая организованная группа должна нести свою часть обязанностей».

В совместной работе со страховыми компаниями государство разработало систему, убиравшую исключения из полисов страхования жизни на случай смерти в результате войны. Страховка от пожаров также была организована для домовладельцев.

«Финляндия за двадцать лет независимости, — заметил восхищенный журналист, — создала продвинутую систему трудового и социального законодательства».

Господин Фагерхольм отметил, что пока, даже в состоянии войны, страна сумела придерживаться этих законодательных норм. Правительство намеревалось оставить все без изменений даже в чрезвычайной обстановке, в которой находилась страна.

Министр также гордо заявил, что восьмичасовой рабочий день все еще в силе, а в оборонных отраслях полуторная и двойная переработка по времени тоже будет оплачиваться. Несколько дней спустя, 23 января, в качестве еще одного проявления национального единства, Фагерхольм заявил, что главы финских профсоюзов и промышленники решили на время войны передавать все спорные дела в арбитраж.

«Это соглашение будет полезным не только рабочим и работодателям, но и всей нации», — заявил министр.

На следующий день министр на все руки Фагерхольм отправился в Стокгольм, чтобы проинспектировать состояние двадцати тысяч финских детей, которые эвакуировали туда, и их состояние он нашел хорошим. Затем Фагерхольм полетел в Осло, где он обратился с просьбой об отправке регулярных войск и истребителей в Финляндию (эта просьба была обречена на провал, но норвежцы согласились отправить летных механиков в Финляндию для помощи ее ВВС). Работы у финского министра по социальным вопросам в феврале 1940 года было много.

 

Глава 6

«Гранд-отель»

(21 января — 5 февраля 1940 года)

Пока новый русский командующий Семен Тимошенко тщательно готовил новое советское наступление, на дипломатическом фронте происходили интересные и важные события. Происходили они не в России и не в Финляндии, а в Швеции. Не в правительственном здании, не в посольстве, а в гостинице. И не просто в гостинице, а в самой роскошной гостинице Северной Европы — «Гранд-Отеле» Стокгольма. Именно здесь, в тайной комнате, над веселым звоном стаканов и танцующими парами в «Кафе Рояль», две выдающихся женщины, старые подруги — писательница и посол, участвовали в самых необычных и продолжительных беседах за чашкой кофе в истории. Разговоры эти имели прямое влияние на ход войны.

Писательницу звали Хелла Вуолийоки, ее подругой была Александра Коллонтай, русский посол. У обеих за плечами была, мягко говоря, бурная жизнь. Урожденная эстонка, Вуолийоки вышла замуж за Сало Вуолийоки, соратника Ленина, члена финского парламента в 1918 году. Тоща же она получила финское гражданство. Она развелась в 1924 году и решила стать писательницей. Ее произведения отражали ее левые политические взгляды с зарождающимся феминизмом. Она также вела бизнес, работала директором Карельской лесозаготовительной компании и входила в совет директоров компании «Финская нефть». В ее поместье Марлебек неподалеку от Коуволы был также салон, где она принимала единомышленников. Выдающаяся женщина, и при этом опасная женщина в глазах многих консервативных финнов.

Под стать ей была и Александра Коллонтай — легендарный персонаж русской революции. Отец Коллонтай был царским генералом. Ее мать была дочерью финского торговца лесоматериалами, отсюда ее интерес к Финляндии. Она получила образование в Швейцарии и других европейских странах, вернулась на Родину в 1899 году и вступила в русскую социал-демократическую партию. Она видела народное восстание 1905 года и его кровавое подавление царскими властями, вошедшее в историю как «Кровавое воскресенье». Она также начала писать, и Финляндия стала одной из ее основных тем. Одна из ее опубликованных работ называется «Финляндия и социализм».

Вернувшись в Россию в 1917 году для участия в революции, Коллонтай заняла пост народного комиссара по социальным вопросам. В этой должности она проявила себя как ярый защитник женских прав. В то же самое время, к большой досаде своего старого товарища Ленина, Коллонтай прославилась теорией свободных отношений, заявив, что половой акт должен быть «столь же естественным, как выпить стакан воды». Подобные взгляды, наряду с другими подрывными наклонностями, могли бы стоить Коллонтай жизни в опасных водах московской политической жизни.

Но вместо расстрела партия решила, что таланты Коллонтай могут быть более полезными (и не столь опасными) на дипломатической службе. Итак, в 1923 году начался долгий период ее ссылки под видом дипломатической службы. Она была советским послом в Норвегии и Мексике и стала первой женщиной-послом в мире, а в 1937 году заняла пост посла в Стокгольме. Наверное, это пошло на пользу природной бунтарке, и чистки 1930-х годов ее не задели. В тот момент, когда ее корабль пришвартовался в Стокгольме, она была одной из немногих оставшихся в живых «старых большевиков». По слухам, Сталин хотел Коллонтай в Стокгольме и оставить. Коллонтай на тот момент было уже за 60, и Молотов со Сталиным ожидали, что с поста посла она уйдет в отставку. Ясно, что они не ожидали от нее вмешательства во внешнюю политику.

* * *

Все началось с письма Вуолийоки Вяйно Таннеру в начале января. Вуолийоки, озабоченная войной, предложила министру использовать свои связи с советским режимом для начала переговоров по прекращению этой необъявленной войны — именно это несчастный Таннер и пытался сделать все эти недели. Конкретно Вуолийоки предложила, что она оправится в Стокгольм и поговорит с своей старой подругой и родственной душой Александрой Коллонтай.

Неудивительно, что это необычное письмо застало Таннера врасплох. Как пишет Макс Якобсон, «это была, прямо говоря, странная идея».

Одна из самых известных жительниц Финляндии мадам Вуолийоки была известна как эксцентричная особа. Ее политическая благонадежность и преданность были далеки от безупречных. Ее пьесы рассказывали о сильных прогрессивных женщинах, которые выигрывали у мужчин в политике, и Таннеру могло показаться, что это был просто сюжет для новой пьесы, а не реальный дипломатический шаг.

Тем не менее Таннер, несмотря на удивление, решил, что «Финляндия не может себе позволить упустить малейший шанс, хотя бы и призрачный, на возобновление контактов с советским правительством». До этого Таннер попробовал все способы привлечь внимание Москвы, включая запросы через других посредников и жалкое радиообращение от 15 декабря. В то же время Коллонтай, которая была в равной степени с Вуолийоки обеспокоена войной, опустошающей ее любимую Карелию, дала понять, что будет рада принять старую подругу.

После консультаций с Рюти и Паасикиви — очевидно, Таннер считал затею слишком абсурдной, чтобы получить одобрение Маннергейма, — Вуолийоки, «самый необычный посол в истории Финляндии», получила разрешение на поездку в Стокгольм и встречу с Коллонтай. С такими рекомендациями специальный посол отправилась в Стокгольм инкогнито и прибыла туда 10 января. На протяжении трех недель Вуолийоки каждый день ходила в отель, проходила через его вертящиеся двери и поднималась в комнату, ще встречалась со своей любимой старой подругой, мадам Коллонтай. Несомненно, Таннер не надеялся на какие-то серьезные результаты этих странных встреч. Но его решение дать Вуолийоки полномочия, возможно, было самым мудрым шагом Таннера за всю финскую войну.

Все получилось не так, как он ожидал, но все же получилось: «Их (Вуолийоки и Коллонтай) способ ведения дел, по стандартам профессиональных дипломатов, был ужасающе неформальным и хаотичным, — пишет Якобсон. — Записей они должным образом не вели; они очень вольно добавляли в отчеты личные комментарии; к официальным инструкциям они добавляли свое живое воображение; короче говоря, они вели себя как две свахи, которые должны были честно или обманом заманить подозрительных и враждебных партнеров в законный брак».

«Но в результате, — отметил историк, — они запустили советско-финские переговоры о мире». Действительно, этот неформальный канал связи с Кремлем, что создала Вуолийоки, работал так хорошо, что 5 февраля в комнату мадам Коллонтай постучал сам Таннер.

В тот момент уже началось новое русское наступление на Карельском перешейке. Но в тот момент его ничто не могло остановить: пятно на репутации Красной Армии должно было быть смыто и будет смыто ценой любых потерь. Приказы Тимошенко были отданы, отменить их было нельзя. Они не зависели от каких бы то ни было переговоров, какими бы необычными они ни были. За Суомуссалми и Рааге нужно было отомстить. Этого требовала честь Советского Союза.

В то же самое время Сталин и Молотов, начинающие осознавать возможность вмешательства Англии и Франции — а этого они хотели всеми силами избежать, — одновременно приняли решение о возобновлении переговоров с Хельсинки, чтобы закончить войну сразу после восстановления пошатнувшегося военного престижа России. Разумеется, Отто Вилле Куусинену об этом никто не удосужился сообщить, не говоря об Эдуарде Гюннинене и его товарищах по Финской Народной Армии, которые все еще готовились к будущему вступлению в Хельсинки.

Неудивительно, что первая реакция Вячеслава Молотова на диалог между Вуолийоки и Коллонтай была столь же критичной, как реакция Таннера, однако Молотов не отверг этот диалог сразу. Он направил для инспекции ситуации Бориса Ярцева, бывшего второго секретаря советского посольства в Хельсинки и тайного агента. Именно Ярцев в 1938 году впервые поднял тему территориальных уступок. В то же самое время шведский министр иностранных дел Кристиан Гюнтер также прознал о странных делах над «Кафе Рояль». Соответственно, 25 января он решил еще раз предложить свои услуги этому окольному, по быстро развивающемуся «каналу мира», который установили Коллонтай и Вуолийоки.

Очевидно, доклад Ярцева Молотову был положительным, так как четыре дня спустя, 29 января, пришло послание для Гюнтера для передачи Танперу. Первое предложение в послании пс могло быть более важным:

«Правительство Советского Союза в принципе не против переговоров о заключении соглашения с правительством Рюти — Таннера».

«Этими словами, — пишет Якобсон, — правительство Куусинена, самое важное препятствие на пути к миру, было отправлено в ад проигранных дел коммунизма и о нем больше никто не слышал».

Но в протянутой руке Молотова была сталь: в том же послании, где запрашивались приемлемые для Хельсинки условия мира, целеустремленный советский комиссар также подчеркнул, что времени на раздумья у финского правительства мало.

Рюти, Таннер и Паасикиви, триумвират во главе финского правительства, разделились во мнениях. Как и во время первых переговоров в Москве, Паасикиви был за то, чтобы дать русским базу в Финском заливе — если не в Ханко, то где-то еще. Рюти и Таннер были против. Маннергейм, на этот раз, — тоже.

После консультаций троица решила предложить компромисс: финское правительство было готово пойти на некоторые территориальные уступки Кремлю на перешейке, оно также предложило сделать Финский залив нейтральной зоной. По поводу главного советского требования, Ханко, финны хранили молчание. «Финляндия также должна думать и о своей безопасности, — говорилось в ноте Рюти для Коллонтай. — Важность этого показали и последние события».

Рюти, полный надежд, полетел в Стокгольм, для того чтобы вручить ноту русскому послу для передачи в Москву. Его оптимизм был преждевременным.

И снова Кремль ответил артиллерией и бомбами. Утром 1 февраля, когда финский премьер все еще находился в Стокгольме, и до того, как он успел вручить ноту мадам Коллонтай, началась сокрушительная увертюра столь долгожданного русского наступления с главным ударом в Сумма. Даже Маннергейм был удивлен его мощью: артиллерийская подготовка была сильнее, чем все то, что наши части до сих пор испытали. То же самое касалось и авианалетов, в которых было задействовано не менее 500 самолетов. В полдень вперед пошли танки с пехотой под прикрытием дымовой завесы. Битва кипела весь день.

Наступление было отбито по всему фронту. «Но вскоре мы поняли, что это только начало», — отмстил Маннергейм.

На следующий день, чтобы показать всю серьезность намерений, русские ВВС, которые всю неделю наращивали удары, начали новое великое воздушное наступление против Финляндии. Еще одна армада бомбардировщиков и истребителей атаковала многочисленные объекты в Финляндии. В самом разрушительном налете на западный город Пори русские бомбардировщики попали в бомбоубежище, что привело к гибели 14 человек. Большая часть города была стерта с лица земли. Сортавала в северной Карелии также сильно пострадала.

* * *

На следующий день Вяйно Таннер лично, отчаянно стараясь поддержать переговоры о мире, прибыл в «Гранд-Отель», как пишет Якобсон:

«Встреча была организована тайно. Местом встречи был избран номер мадам Вуолийоки в «Гранд-Отеле». Советский посол зашла туда первой. Затем в 11 часов утра в гостиницу проскользнул Таннер через черный вход. Он поднялся в номер по служебной лестнице и в переполненном фойе гостиницы не появлялся. Ему никто не попался на пути. Как только он прибыл, мадам Вуолийоки покинула номер, оставив переговорщиков наедине на один час.

Но орудия Семена Тимошенко заговорили первыми. Январское затишье закончилось. Начинался финальный акт войны».

 

Глава 7

Второй раунд Красной армии

(6–23 февраля 1940 года)

Вяйно Таннер, добросердечный, по не особо умный финский министр иностранных дел, был озадачен. Вяйно Таннер вообще часто был озадачен, но в тот день, 6 февраля, на шестьдесят девятый день необъявленной войны между СССР и Финляндией, он был более озадачен, чем обычно. Несколькими минутами ранее, когда министр вошел в комнату Александры Коллонтай в «Гранд-Отеле», он был полон надежд. Советский посол с ее подругой Хеллой Вуолийоки наконец сумели возобновить переговоры между Москвой и Хельсинки. Она стояла в комнате с телеграммой в руке. Четырьмя днями ранее Таннер, Рюти и Паасикиви были обрадованы решению Молотова и Сталина возобновить переговоры с их правительством, то есть законно избранным правительством Финляндии, а не с правительством Отто Вилле Куусинена в Терийоки. Они тотчас же послали свои предложения для переговоров.

В тот день, 2 февраля, позиция Финляндии на переговорах все еще была сильной. Несмотря на повое русское долгожданное наступление на линию Маннергейма, которое началось самым массированным артиллерийским обстрелом со времен Первой мировой войны и столь же мощное воздушное наступление, финский боевой дух был на высоте. Его держали на высоте великие победы, одержанные у Суомуссалми и Раатте. Более того, ожидалось, что 9-я дивизия Хьялмара Сииласвуо уничтожит еще одну русскую дивизию к северу от Ладоги. Были хорошие перспективы получения заграничной помощи, не говоря о все больших количествах добровольцев, прибывавших в страну. Отступлений не было — пока. Пока не были утрачены позиции. Под постоянным обстрелом, измученные недосыпом, финские солдаты на фронте на Карельском перешейке все еще были сильны духом — как и весь финский народ.

Первоначальные условия финского правительства для возобновления переговоров о мире — нейтрализация Финского залива, уступки части территорий на перешейке в обмен на такие же территории — являлись отражением этой финской уверенности. Хельсинки, или же по крайней мере тройка Таннер — Рюти — Паасикиви, которая на самом деле и правила Финляндией, хотела мира, но справедливого мира. Вдобавок это должен был быть такой мир, который можно было «продать» остальным членам правительства и финскому народу. После двух месяцев войны погибло свыше 9000 финских солдат и гражданских лиц, значительная часть страны была в руинах от советских бомб, и финское правительство было готово закончить войну — в особенности в свете того, что Кремль больше не пытался заменить его своим марионеточным режимом.

Однако правительство не собиралось унижаться. И оно не было готово передать Ханко, как снова начал настаивать Молотов.

Требование оставалось неизменным, подчеркнул Молотов через мадам Коллонтай три дня спустя. После чего Таннер, отчаянно желавший продолжения переговоров о мире, взял инициативу на себя и предложил неназванный остров в Финском заливе от себя. Таково было положение вещей, когда Таннер вошел в комнату Коллонтай.

* * *

Вяйно Таннеру не нужно было даже читать телеграмму Молотова. Трагическое выражение лица советского посла уже все сказало. «Мы сожалеем, — писалось в телеграмме, — что предложение (для Таннера это был пока что неназванный остров) не дает достаточной базы для переговоров». Опять все повторилось: русский кулак с кастетом в бархатной перчатке.

Коллонтай, видя потрясенное выражение на лице гостя, пыталась как-то сгладить впечатление, отметив «воодушевляющий» тон Молотова. Возможно, сказала она, Таннер может подсказать, о каком острове идет речь? Таннер был вынужден промолчать. Он и так зашел далеко в своих действиях. На этом финский министр иностранных дел откланялся и приготовился вернуться в Хельсинки для консультаций с другими членами «фракции мира» в правительстве, чтобы понять, что стоило еще предпринять. Так начались три педели, которые Таннер позже назвал «болтовней и склоками».

* * *

Если Вяйпо Таннер был озадачен, когда он покинул комнату мадам Коллонтай в «Гранд-Отеле», то, вернувшись в подземный офис на Олимпийском стадионе в Хельсинки, он просмотрел новости и озадачился еще больше.

Там, в куче бумаг, лежала телеграмма от Харри Холма, финского посла в Париже, в которой посол с энтузиазмом сообщал шефу о решении Верховного совета союзников. В этом решении британцы и французы обещали послать экспедиционный корпус для помощи Финляндии. Туманная операция была туманно названа «Эвон Хед».

Сам Таннер был не столь рад операции «Эвон Хед». Во-первых, детали операции, в рамках которой непонятное количество британских и французских солдат должно было быть переброшено в Финляндию через Швецию, были неясны. Как союзники собирались работать с правительствами Швеции и Норвегии, которые уже озвучили свою отрицательную позицию по отношению к такого рода планам? В радостной телеграмме Холма об этом не было сказано.

Таннер был также не рад роли Холма в этом странном деле. «Я был удивлен действиями Холма в Париже, — написал Таннер. — Не обладая полномочиями, без наших инструкций из Хельсинки он вместе с полковником Паасоненом — тем самым Паасоненом, который сопровождал его и Паасикиви на переговоры в Москву — пытался рьяно получить помощь от западных стран. Тот факт, что дело зашло так далеко, было явно частичной его заслугой. После получения этой информации ситуация стала еще более запутанной».

* * *

Встреча британского и французского правительства, которая состоялась в Париже 5 февраля 1940 года, стала самой представительной на тот момент. Британскую делегацию возглавлял премьер Невилль Чемберлен, а его свиту составляли ни много ни мало четыре министра, три генерала, включая начальника британского Генштаба, сэра Эдмонда Айронсайда, одного адмирала и целый эскадрон дипломатов. Французскую делегацию возглавляли президент Эдуард Даладье и генерал Морис Гамелин.

В отличие от предыдущих встреч между колючими союзниками, вежливости и доброй воли на встрече было с избытком. Чего не хватало, так это здравого смысла. «Вся встреча, — как пишет Дуглас Кларк, — если посмотреть на нее со стороны, кажется, пропитана фантазиями и необоснованными предположениями».

Благодаря работе политиков и военных по обе стороны Ла-Манша и работе штабов, в особенности со стороны Айронсайда, который занимал командные посты со времен бурской войны и только что получил пост начальника Генштаба, туманный декабрьский план союзников помочь Финляндии начал обретать какую-то форму плана.

Какое-то представление о характере туманного и циничного мышления, которое обрело форму плана, может быть найдено в дневниках Айронсайда. В Рождество 1939 года, после последнего совета, где впервые были озвучены общие контуры грандиозной экспедиции, британский начальник Генштаба записал: «Я считаю, что мы наткнулись на способ устроить немцам неприятности. Можно пока что сказать, что наткнулись, так как все дело мы пока что серьезно не обдумывали».

Прошло полтора месяца, и союзники внимательно слушали, как британцы рассказывают о все еще туманном и сложном плане. Согласно ему, акцепт в военных действиях смещался с неподвижного Западного фронта в Скандинавию. Это, разумеется, было настоящей причиной, по которой план заинтересовал Даладье и французских военных. Если нужно было проливать французскую кровь, то ее нужно проливать далеко, далеко от Франции. Даладье и его начальник Генштаба, Морис Гамелин, которые как раз вернулись из поездки по только что законченной «непреодолимой» линии Мажино, были даже готовы задействовать свои элитные альпийские части в этом деле. Помимо этого, альпийские стрелки в снегах на севере оказались бы в своей стихии.

Самое важное, что Чемберлен и Даладье, оба известные своей нерешительностью, стали бы восприниматься общественным мнением дома как делающие хоть что-то против немцев, после месяцев «странной войны». Они также помогай бы героическим финнам, даже больше, чем тем значительным количеством военной техники, что они уже предоставили.

Французы уже предоставили Финляндии:

• 145 самолетов, из них 30 истребителей;

• 496 орудий разных калибров;

• 5000 пулеметов;

• 400 000 винтовок;

• 200 000 ручных гранат.

Британцы были не менее щедрыми и приготовили к отправке в Финляндию:

• 120 истребителей;

• 24 бомбардировщика «Бристоль Бленхсим»;

• 10 000 противотанковых мин;

• 50 000 ручных гранат;

• 25 гаубиц;

• 100 пулеметов.

В связи с трудностями морских перевозок всего этого вооружения, которое нужно было переправлять через Норвегию, только малая часть всего этого достигла Хельсинки до конца войны. Вдобавок все это вооружение предоставлялось не бесплатно. Но, несмотря на это, нельзя отрицать, что союзники подкрепили слова делом.

Но теперь, по новому англо-французскому плану, правительство его величества и Третья республика собирались сами вступить в дело и отправить в Финляндию регулярные войска.

Согласно плану, который был впервые изложен собравшимся эмиссарам, на операцию требовалось три британских и французских дивизии, которые должны были высадиться в Нарвике и других северных портах Норвегии в двадцатых числах марта, затем первая дивизия с 15 000 солдат должна была пойти в Финляндию через нейтральную Норвегию и Швецию, а оставшиеся 10 000 солдат отправлялись в Галливаре в Швеции и захватывали рудники, которые были нужны Германии для ведения войны.

В этом, заявил Чемберлен, была суть дела. Разумеется, напомнил Чемберлен Совету, и Айронсайд это повторил, нужно помнить, что главным противником являлась Германия.

В то же время нельзя позволить Финляндии пасть в войне с Советским Союзом, так как это будет крупное поражение Запада. Правильной стратегией союзников в отношении Скандинавии будет сочетание помощи финнам и захват природных ресурсов, в которых нуждается военная промышленность Германии… Проход от норвежских фиордов к финской границе через ценнейшие рудники в Галливаре должны достичь обеих целей.

План был превосходный, настаивал Чемберлен. Здесь действительно можно было убить сразу двух зайцев. Он и его военные уже рассмотрели все возможные варианты, включая возможность того, что Гитлер примет меры против высадки союзников. На самом деле в этом и был смысл всего дела, или же один из его смыслов.

«Несомненно, Гитлер сделал бы ответный шаг, — пишет Дуглас Кларк, в своей реконструции туманной логики этой странной операции, — и поэтому экспедиционный корпус союзников должен быть хорошо организован для того, чтобы вынести удар Гитлера по Норвегии и Швеции». Добровольцы для этой цели не подойдут, несмотря на все их героические усилия. Нужны регулярные дивизии. Три или четыре, по крайней мере.

Вся экспедиция была тщательно обдумана, провозгласил британский премьер, явно довольный собой. «Действительно? Разве прибытие регулярных войск в зону боевых действий не спровоцирует Советы?» — спросил премьера кто-то, кто не потерял здравого смысла и храбрости.

«Абсолютно нет, — ровно ответил Чемберлен. — Они могли бы отправиться в виде добровольцев, как Рим посылал свои регулярные части в Испанию во время гражданской войны».

А как же норвежцы и шведы, которые продолжают полностью отрицать саму идею помощи союзников и подчеркивают свой нейтралитет? Как и почему они вдруг согласятся участвовать в операции «Эвон Хэд», в особенности если учесть, что эта операция гарантированно бросала их в горнило войны? Разумеется, Чемберлен об этом подумал. Его ответ: если финны сами обратятся к членам Лиги Наций и своим скандинавским братьям с просьбой открыть границы и железные дороги для экспедиционного корпуса согласно директиве Лиги Наций.

Как пишет Кларк: «В подходящий момент финское правительство должно в открытую обратиться за западной военной помощью и запросить Осло и Стокгольм о праве транзита экспедиционного корпуса союзников в рамках просьбы в Женеву. Запад пообещает нейтралам всю необходимую военную помощь в отражении немецкого нападения, и все будет хорошо».

Но будет ли все хорошо, пугливо спросил Даладье. Что если норвежцы и шведы продолжат отказываться от сотрудничества? Чемберлен отмел это возражение. Они могут говорить о своем нейтралитете и протестовать, но невозможно представить себе, что они попытаются остановить экспедиционный корпус союзников. Итак, «самая безумная стратегическая идея Второй мировой войны», как се описал Джоффри Кокс, начала воплощаться на деле.

Как едко отмечает Кларк, в дуракоустойчивом плане союзников было столько нестыковок, что было неясно, с чего начать.

…Риски спровоцировать СССР на войну с союзниками были отметены в сторону. Сила и профессионализм германской военной машины были недооценены. Бесценные войска и ресурсы с Западного фронта должны были быть «пересажены» в другую войну. Решимость Норвегии и Швеции оставаться нейтральными тоже была недооценена. Чемберлен просто отметал этот вопрос.

Вдобавок ко всем этим ошибкам все зависело от того, позовут ли финны на помощь.

Хуже всего — решение послать западные войска в Скандинавию зависело от формального обращения Финляндии, что было верхом безответственности. Хельсинки мог обратиться с просьбой. А мог и не обратиться. В результате западные страны вручали себя, свою военную политику, и возможно, свое выживание, воле этого маленького государства.

Разумеется, правительству в Хельсинки никто об этом не удосужился сообщить. Они узнают об этом в свое время, в этом случае через несколько дней, посредством телеграммы главного заводилы проекта Харри Холма. Как и его вашингтонский коллега, Холма стал одной из ключевых фигур в Париже после начала вторжения в Финляндию. Очевидно, его не смущало то, что его на Совет не пригласили. А теперь, в большой степени благодаря его работе, правительства Даладье и Чемберлена начали что-то делать — даже несмотря на то, что смысла это туманное предприятие пока что не имело.

«По сравнению с тщательными и проработанными немецкими планами того времени приготовления союзников были туманными, нерешительными и любительского уровня, — написал один историк. — Предлог помощи Финляндии был самым неубедительным, так как явным намерением плана было остановить поставки шведской железной руды в Германию».

Коммюнике, выпущенное союзниками после встречи, не могло быть более четким. Финляндия даже не упоминалась.

Верховный военный совет изучил в духе близкого сотрудничества со всех точек зрения разные элементы в нынешней ситуации в отношении принципов ведения войны. По всем пунктам было достигнуто полное согласие.

Так что неудивительно, что Таннер был озадачен и раздосадован, когда он прочел оптимистичную телеграмму Холма. Тому, кого планировалось спасать в этой операции, даже не сообщили детали спасения! И тем более неудивительно, что месяцем позже финны, припертые к стенке, решили не ждать экспедиционный корпус со снегоступами, лыжами, финско-английскими словарями и прочим, а заключили мир с Москвой.

Несмотря на это, «финская безнадежная затея», как назвал операцию «Эвон Хед» Алан Брук, сменивший на посту начальника Генштаба Айронсайда, сама возможность вмешательства союзников в советско-финский конфликт-то, чего Сталин и Молотов никоим образом не желали, — сама эта затея стала завершающим фактором войны.

* * *

Журналисты в гостинице «Кемп» все еще находились под впечатлением финских оборонительных побед в декабре и январе. Поскольку никаких других источников информации, кроме официальных сводок финского Генерального штаба, не было, картина войны была ясна, как никогда: финны все еще побеждали в войне.

* * *

Наверное, самыми запутавшимися в тот момент были журналисты. Фактом оставалось то, что везде, кроме перешейка, ситуация на фронте была в пользу финнов. «Это была экстраординарная ситуация», — писала Вирджиния Коулс.

На всех фронтах русское наступление было остановлено в одних из самых впечатляющих в истории битв. В районе финского перешейка русские попытки пробиться к Ботническому заливу и рассечь Финляндию надвое привели к сокрушительному поражению и почти 85 000 убитых, на Арктическом фронте русские были остановлены на Великом Арктическом шоссе после продвижения всего на семьдесят миль (112 км).

К северу от Ладоги красный удар для обхода линии Маннергейма с фланга был отбит, а наступавшие часта были окружены и расчленены на мотти. 168-я дивизия была в большом мотти, а 18-я дивизия была изолирована и в дальнейшем уничтожена.

Но на перешейке все было по-другому. Хотя финны сумели победить русских во всех случаях, когда в дело шли стратегия и тактика, на перешейке — единственном месте, где шла окопная война, — имели значение только две вещи: количество солдат и пушек.

К сожалению финнов, значение на тот момент имели только боевые действия на Карельском перешейке.

Более того, как уже продемонстрировали солдаты 7-й армии, русские уже усвоили пару уроков стратегии и тактики. Все предположения о войне на перешейке — что русские подождут с новым крупным наступлением еще месяц, что если они его начнут, то окажутся такими же неэффективными, как в первых двух, что генерал зима поможет Финляндии — все эти предположения развеялись как дым.

Потребовалось время, пока международная пресса и остальной мир сумели понять горькую правду. Финскому правительству потребовалось три месяца, чтобы понять ситуацию и принять правильное решение — и то только после того, как Густав Маннергейм чуть буквально не настучал им по головам.

Финский народ, благодаря жесткой цензуре в отечественной печати, осознал реальную ситуацию только тогда, когда война закончилась.

* * *

Вяйно Таннеру стало получше. На дворе было 8 февраля, и Таннер общался по телефону с финским послом в Стокгольме Эльясом Эркко, экс-министром иностранных дел. Двумя днями ранее, после получения отказа Молотова рассмотреть его предложение об острове на Балтике, он уехал из Швеции в обескураженном состоянии. Затем пришли таинственные и раздражающие новости о решении союзников послать свой экспедиционный корпус в Финляндию — «предложение было столь невнятным, что было неясно, что о нем вообще думать».

Красноречивый отчет Чемберлена в палате представителей во второй половине дня о решении Верховного военного совета не сделало Таннера более уверенным в нордической операции союзников.

Премьер в своей речи сказал, что результаты, достигнутые на встрече Совета, были более важны, чем результаты любого другого совещания. Он также сказал, что в Финляндию будет направлена помощь.

«Финская нация продолжает свою храбрую битву против противника, который использует свои ВВС, чтобы сломить психологическое сопротивление финского народа, сжигая дома, бросая бомбы на больницы и обстреливая мирных жителей из пулеметов».

«Успехи финского оружия вызвали восхищение во всем мире, — заявил Чемберлен. — Мы рады, что та помощь, что мы ей представили, была для нес полезной».

«Я рад сообщить, — продолжил британский премьер, — что будет еще помощь».

* * *

8 февраля, на восьмой день русского наступления на линию Маннергейма, через мадам Коллонтай пришел запрос от Молотова, какой же остров Финляндия хотела предложить Советскому Союзу. Таннер просветлел — это были хорошие новости. Очевидно, решение союзников, хоть и бестактное, встрять в советско-финский конфликт возымело свое действие: громкая передовая в «Правде» несла предупреждение союзникам, что любая попытка использовать Финляндию как «базу для военной интервенции» будет «сокрушена ударами Красной Армии», казалось, указывала как раз на это.

Или, возможно, Молотов передавал мяч на сторону финнов — разумеется, с расчетом — иногда медлительный комиссар иностранных дел демонстрировал, что он на это способен. В любом случае, неуловимый голубь мира снова замаячил на горизонте. Только сумел бы Таннер его поймать! Разумеется, Таннер знал, какой остров предложить Молотову — Юссаре, тот же самый остров неподалеку от Ханко, который финны и раньше предлагали Москве на переговорах в ноябре.

Но Финляндия была не СССР, а Таннер был министром иностранных дел, а не народным комиссаром иностранных дел. Его полномочия были ограничены. И без этого Таннер уже много сделал на свой страх и риск, предложив такой обмен в секретном общении с мадам Коллонтай в «Гранд-Отеле». Необходимо было провести большое количество консультаций и переговоров для продолжения переговоров.

В этот туманный момент войны только два члена правительства — Ристо Рюти и Юхо Паасикиви — знали об экзотических делах в Стокгольме и о том, что Таннер вообще вышел на связь с Москвой. Президент Каллиа об этом не знал, ему нужно было об этом сообщить. Маннергейм тоже по большому счету оставался в неведении. Нужно было проконсультироваться с ним и с другими генералами. Было бы хорошо узнать их мнение о происходящем.

Таннер был слишком занят делами на дипломатическом фронте и не следил за военной ситуацией — разумеется, тон сообщений финской Ставки Верховного главнокомандования сообщал, что все было хорошо, или почти хорошо. «Противник продолжает давление на наши позиции на перешейке, по все атаки были отбиты». Так было написано в бюллетене финской армии от 8 февраля.

В то же время Ставка выпустила отчет об огромных русских потерях в матчасти с начала войны. Среди прочего, было скурпулезно подсчитано:

• 546 танков;

• 308 самолетов;

• 203 орудия;

• 294 пулемета;

• 552 грузовика и автомобиля;

• 1560 лошадей;

• 20 тракторов;

• 50 автоматических винтовок;

• 63 полевые кухни;

• 12 аэростатов для наблюдения;

• 135 автоматических револьверов.

Даже пошли разговоры об организации выставки трофейного вооружения в Хельсинки. Несомненный, Таннер также слышал о поражении русского оружия к северу от Ладоги.

В тылу всё, казалось, шло достаточно хорошо. Скорее всего, министр знал о реформе финской системы жалований в армии, вступившей в силу после президентского указа. По новой системе, семья каждого финского солдата получала пособие, от 500 марок за рядового до 2500 марок за генерала. К базовой зарплате шли прибавки в 150 марок за первого ребенка и по 100 марок за каждого следующего ребенка.

Явно ничто не указывало на то, что нация стоит на пороге гибели. Иначе почему бы в этот самый день новый друг Маннергейма, сэр Вальтер Ситрин, глава британских лейбористов, провозгласил: «Финны — нация сверхлюдей!»

* * *

На следующий день, 10 февраля, новый член корпуса журналистов в «Кемпе», Томас Хокинс, репортер Ассошиэйтед Пресс, посетил финскую линию фронта с другим американским журналистом. Очевидно, они вдвоем оказались единственными, кому это было разрешено. Их сопровождал бдительный финский офицер, и втроем они отправились в ключевой сектор обороны — Сумма. До линии фронта им пришлось ехать на санях и идти пешком под непрекращающимся русским артиллерийским обстрелом.

«Это было что-то сюрреалистичное, — как вспоминал Хокинс. — Восьмидюймовые снаряды падали на расстоянии пятидесяти ярдов (80 метров) и ломали заснеженные деревья. Они падали и в лесу и по обе стороны узкой тропинки. После того как с полдюжины снарядов просвистело мимо, мы укрылись в финском блиндаже.

Тридцать минут снаряды падали вокруг нашего блиндажа, который трясся от разрывов. После этого русская артиллерия перенесла огонь на другой сектор.

Четыре раза мы видели, как по телефону приходили сообщения о фронтальных атаках советских танков, которые, по словам нашего сопровождающего, все были отбиты. Снаряды от трех до двенадцати дюймов калибром падали с частотой двадцать снарядов в минуту, их дополняли снаряды гаубиц и минометные мины».

В один момент в нескончаемой канонаде Хокинс насчитал сто шесть разрывов в минуту — почти что два разрыва в секунду.

Сопровождающий его офицер, в свою очередь, относился к налету спокойно. Он сообщил скептическому журналисту, что налет был сравнительно слабым по сравнению с теми, что были в прошлые недели. Тем не менее он считал, что выходить на улицу в тот момент было неразумно. В то же самое время он решил показать Хокинсу и его неназванному спутнику финское гостеприимство.

«Надеясь, что огонь скоро утихнет и мы сможем продолжить путь, офицер подал нам чай с хлебом и печеночным паштетом. В блиндаже было тепло, на стенах висели куски красного ковра, пол был деревянный, хороший. На степах были также книжные полки».

Прерываясь на звонки по старомодному французскому полевому телефону, финн обрисовал гостям свое оптимистичное видение боя, который шел снаружи. Да, противник бросил в бой новую технику, но во всех других отношениях самоубийственная тактика была той же самой. Не изменился и исход сражения. «Это было как скотобойня, — отметил он с мрачным удовлетворением, — наши перебили тысячи».

Разумеется, это было правдой. Он не заметил, что у русских были еще тысячи таких же. «Мы удерживаем позиции и будем продолжать их удерживать», — с уверенностью провозгласил он, в то время как его блиндаж снова затрясся от артиллерийского огня.

Более реалистичное описание ситуации в траншеях и каким было новое советское наступление, описано в письме солдата с фронта. Это письмо Вирджиния Коулс добыла у Франка Хейнса, американского военного атташе, с которым она подружилась, а тот добыл это письмо у своего водителя. Солдат, которого звали Лассе, приходился водителю братом.

Блиндажный Кот 10 февраля 1940 года, 6.35 утра

«Дорогой брат, теперь я знаю, что такое артобстрел…

Если бы не ужасающий, разрывающий мозг на куски огонь артиллерии, то я бы испытывал жалость к серым русским массам, которые в своих длиннополых шинелях шли на нас по пояс по мягкому снегу прямо на наши пулеметы, изрыгающие огонь и смерть.

Покорно и тихо они пошли в атаку, пытаясь прикрыться бронещитками, но все было тщетно. Все было зря. Убийственный огонь пронесся по полю вновь и вновь, оставив только изувеченные тела, которые вскоре застыли навсегда. Танки, которые шли впереди, были уничтожены нашими противотанковыми пушками и меткими гранатометчиками со связками ручных гранат.

Мне не стыдно признаться, что артиллерийский обстрел выворачивает меня, да и остальных вокруг, наизнанку. У меня еще не появилось «артиллерийской фобии», хотя я готов схватиться за голову и закрыть уши и заорать от боли. Разрывы шестидюймовых снарядов здесь раз в четыре секунды по девять часов в день, постоянные взрывы, свист осколков, ослепляющие вспышки порождают в наших телах непередаваемый ужас, который можно преодолеть, только задействовав все мужество, что в нас есть».

Как пишет травмированный финн, одно дело — испытывать постоянный обстрел, но «убийственно сложно быть примером для моих солдат. Шутить, спокойно посасывать трубку, чувствуя в то же самое время, что все нервы натянуты как струны».

«Узнать, что солдат потерял контроль над собой, можно по таким признакам — начинают трястись руки, он клюет носом, глаза слипаются. Это случилось с несколькими моими бойцами. Ужасно заставлять таких солдат исполнять свой долг. Приходится использовать либо ободрение, либо угрозы. Пока что мне удавалось добиться от солдат должных действий в бою.

До сих пор я боялся — устоим мы или падем, но сейчас альтернативы не осталось — мы выстоим. Во всем батальоне убило только одного солдата (он умер в полевом госпитале), и у нас ранят в среднем одного солдата в два дня. Обычно ранения не опасные. Я не потерял ни одного солдата, хотя наше расположение далеко не безопасное.

Мы все устали, и нам нужны солдаты, которые смогут хотя бы выполнять физическую работу и стоять на посту, чтоб мы могли иногда отдохнуть. Я знаю, что нас скоро на фронте сменят, и я надеюсь, что получу отпуск на несколько дней.

Но в то же самое время меня тяготит тревога о тех, кто здесь останется. Не потому, что я боюсь поражения, а потому, что русские меняют своих солдат четыре раза, а мы меняем их только один раз, и у них против нас всегда свежие силы».

Именно так и запланировал Семен Тимошенко. «Прогрызание обороны» — именно так русский командующий описал логику своей стратегии наступления. Сначала он хотел измотать немногочисленных финнов, сломав их психологически, затем его войска должны были сломать их физически.

«В уравнении Тимошенко» Уильям Троттер пишет:

«Была простая, но грубая правда. Русские части можно было сменить, если потери, усталость или недостаток боеприпасов снижали их боеспособность. Финны этого делать не могли. Накапливающаяся усталость оборонявшихся должна была измотать их пс только физически, но и психологически. Их лишили сна, тепла и самой надежды. В конечном итоге, когда финнам приходилось бросать измотанные части в бой, каждый финский солдат достиг точки психологического и физического коллапса».

Как свидетельствует письмо Лассе, расчеты Тимошенко оправдались.

Финское командование, в свою очередь, оказалось явно неготовым к ярости и масштабу русской канонады, в рамках которой, по свидетельству «Нью-Йорк таймс», русские выпускали до 300 000 снарядов в сутки. Оно оказалось также не готовым к психологическому воздействию артобстрела на свои войска. Не имея опыта современной позиционной войны, не зная понятия «снарядного шока»— сегодня он называется посттравматическим синдромом, — финское командование не зафиксировало этого. Оно предполагало, что их войска выдержат все, что русские могут бросить против них. В конце концов, это же были финны. В этом отношении, как пишет Лэнгдон-Дейвис, Манпергейм совершил фундаментальную, но понятную ошибку.

«Не то чтобы финское командование сделало много ошибок в оценке трудностей, с которыми столкнулись русские в такой местности, финские части не были уничтожены в бою, хотя потери в офицерском составе стали очень и очень серьезными. Недооценили психологический эффект. Потери — это не только убитые, раненые и пленные, это также и те, кто стал потерей из-за нервного истощения».

Действительно, в ретроспективе финскому командованию было бы лучше сразу оставить лилию Маннергейма, чем подвергать свои войска тем ударам, под которыми они стояли. Это только играло на руку хладнокровной и эффективной стратегии Тимошенко: «Если бы они заранее знали гигантские масштабы артиллерийского обстрела, то им было бы лучше сразу отказаться от позиционной войны и перейти на перешейке к партизанской тактике».

Возможно. В любом случае, уже было поздно. Настало время для демонстрации стального кошмара Семена Тимошенко.

* * *

Лассе заканчивает свое горькое послание вопросом, что делают друзья Финляндии для нее:

«Мой дорогой брат, что делает для нас Швеция? Поможет ли Америка? Ответь поскорее. Я изголодался по новостям.

Твой Лассе».

* * *

Что же делали Швеция и Америка для Финляндии — задавались вопросом Лассе и другие финны.

Во-первых, обе страны устроили грандиозные благотворительные шоу на льду в пользу Суоми. После недель шумихи помощь Финляндии достигла заоблачных вершин глупости. Взять хотя бы благотворительный звездный «Ледяной карнавал» 8 февраля в Нью-Йорке на красивом катке в Центре Рокфеллера.

Если не вся страна, то хотя бы звезды американской эстрады выступали за маленькую храбрую Финляндию. Например, 6 февраля кабаре «Помоги Финляндии» в Астории собрало массу звезд, в числе гостей были Джон Бэрримор и Эдвард Г. Робинсон.

Почетным гостем, нечего и говорить, был вездесущий деятель по сбору средств для Финляндии Герберт Гувер.

Двумя днями позже упорный семидесятилетний Гувер появился на катке в Рокфеллеровском центре в роли руководителя шоу, которое стало пиком глупости американской помощи Финляндии. Это было гламурное и слегка идиотское шоу на льду, совмещенное с показом мод. Пятнадцать ослепительных моделей, сидящих на ледяных стульях, разработанных специально для шоу, показали весеннюю коллекцию, спортивную коллекцию и коллекцию вечерних туалетов в пользу Финляндии. «Несколько сотен сочувствующих Финляндии, включая членов высшего общества и звезд сцены, собрались на катке».

Среди наблюдателей за этим страшным благотворительным мероприятием был и вездесущий финский посол Хьялмар Прокопе. Он снова приехал на поезде из столицы, чтобы присоединиться к своему соратнику Гуверу ради дела. Если кто-то повнимательнее посмотрел бы на эту сцену выражения любви к Финляндии, то можно было бы увидеть, что улыбка на ухоженном лице финского посла была вымученной. Как бы ни был он признателен Америке за ее выражение доброй воли, терпение Прокопе подходило к концу.

Два месяца Прокопе просил, умолял и лично обращался ко всем в Вашингтоне для того, чтобы выделить столь необходимую неограниченную помощь Финляндии. Эта помощь была нужна для закупки танков и бомбардировщиков, необходимых для того, чтобы выстоять под советскими ударами. Но добился он только пересмотра этой меры и превращения ее в предоставление займа на невоенные цели. Однако даже эти слабые меры должны быть одобрены конгрессом.

Несомненно, если бы президент Рузвельт, который несколько раз выразил свою личную поддержку Финляндии, не придерживал бы язык в официальных заявлениях, то американское правительство сделало бы для Финляндии гораздо больше. Однако Рузвельт, памятуя о сильном американском изоляционизме, прислушивался к голосу четкого сторонника невмешательства секретаря госдепа Хэлла и решил не торопиться. Так что дела не продвигались вперед, что сильно печалило Прокопе и его посольство.

Два дня спустя, пока сенат продолжал обсуждать ослабленный законопроект, Рузвельт, очевидно опечаленный тем, что не может сделать большего для финнов, как бы ему этого ни хотелось, подчеркнул свою личную симпатию к финнам в своей речи перед пятью тысячами студентов из левого Американского союза молодежи. Выступление произошло на Южной лужайке перед Белым домом.

«То, что симпатии Америки на 98 % на стороне финнов, которые пытаются отразить агрессию на их землю, — это аксиома». Так сказал Рузвельт враждебно настроенной аудитории, которая, по иронии судьбы, считала, что его администрация слишком много делала для Финляндии, что повышало риск войны с СССР. Это высказывание вызвало свист и крики осуждения в толпе. «То, что Америка хочет помочь им посредством предоставления займов — это тоже аксиома», — сказал президент с широкой улыбкой (похоже, это был единственный раз, когда президента США освистали его же приглашенные гости на лужайке перед Белым домом).

Храбрые слова, но официальные действия Рузвельта с ними не совпадали. Слова президента были на следующий день перепечатаны в «Хельсигин Саномат», и это воодушевило многих финнов. Но значили они мало.

* * *

Пока мэр Нью-Йорка со своим партнером отплясывал чечетку на льду ради Суоми, в нейтральной Швеции симпатии к Финляндии тоже достигли ледяного апогея. Для своих финских братьев шведы устроили благотворительный хоккейный матч между национальными сборными Финляндии — Швеции. На матче присутствовали 10 000 зрителей, и Швеция победила Финляндию со счетом 2:1. Но счет казался неважным кричащей толпе болельщиков. После матча они выбежали на поле и на руках пронесли финскую сборную вокруг поля. По сообщениям Ассошиэйтед Пресс, вместе с финской командой на коньках катались официальная шведская национальная ледяная королева и ледяная принцесса, обе одетые в цвета финского флага.

В то же самое время на перешейке начался последний этап русского штурма.

* * *

У Вяйно Таннера был плохой день. Очень плохой день.

На дворе стояло 12 февраля. Четыре дня прошло с тех пор, как он взял тайм-аут у своего злого гения, Вячеслава Молотова. Все четыре дня Таннер напряженно работал. Таннеру удалось переговорить со всеми о программе мирного урегулирования. В первую очередь, Таннер поговорил с президентом Каллио.

Пожилой финский президент все еще оправлялся от шока после публичного обращения с личной просьбой о мире и жесткого отказа Кремля (та же судьба постигла и Таннера). Неудивительно, что, по словам Таннера, он был настроен «совсем без энтузиазма».

Тем не менее, несмотря на неприятие передачи острова Юссаре русским, Каллио с неохотой утвердил предложение Таннера.

Двумя днями позже Таннер и Рюти, которые были на тот момент на одной волне, поехали на поезде в Отаву для встречи с маршалом Маннергеймом и другими финскими генералами, входящими в Совет обороны, чтобы принести им последние новости и узнать положение дел на фронтах.

«У Финляндии есть три альтернативы», — терпеливо объяснял Таннер подавленному Совету и рассказал о них в порядке убывания: мир, помощь от Швеции или помощь от западных стран. К облегчению, Таннер узнал, что Совет обороны был готов отдать остров Юссаро в обмен на мир с Москвой. Поездка Рюти и Таннера в Отаву оказалась успешной.

* * *

Затем опять ситуация стала ухудшаться.

К сожалению, мир был определенно недосягаем в ближайшие дни. Вернувшись в столицу 14 февраля, Таннер узнал, что слухи о возможных переговорах о мире с Москвой начали расползаться. Для того чтобы их опровергнуть, он сделал публичное намеренно лицемерное заявление, отрицающее предыдущие контакта с Москвой. Как можно было ожидать, это необдуманное заявление (о котором Таннер в своей книге умалчивает) только подхлестнуло слухи и вызвало раздражение у его товарищей-миротворцев Рюти и Паасикиви.

Но целенаправленный миротворец настаивал. Оставалось только убедить остальных членов правительства, и все будет хорошо. Теперь дела стали выглядеть еще хуже. В очередной раз Таннер на заседании комитета по иностранным делам правительства изложил варианты: мир в обмен на Юссаре, помощь от Швеции или помощь от Запада.

Результатом были хаос и смятение, как пишет Якобсон.

«Таннер получил чистосердечную поддержку Рюти и Паасикиви, и более осторожную поддержку от президента. Два члена правительства от аграрной партии, Ниукканен (министр обороны) и Ханнула (министр образования) твердо высказались против мира на условиях Таннера, а министр юстиции Содерхьельм сказал, что Финляндия не сможет расстаться с Юссаре».

Различия в позициях между этими двумя группами оказались непримиримыми, и главный орган правительства, принимающий решения, оказался разделённым.

Результатом было то, что «в самый критический момент войны Финляндия осталась без единодушного и объединенного политического руководства». Ради национального единства раскол решили не оглашать. Согласились только на то, что не время было выносить разногласия на публику. Тем не менее разделение, которое мешало продолжить миротворческий процесс, было реальностью.

* * *

У Вяйно Таннера был исключительно плохой день. Было утро 13 февраля, вторник. Финский министр-странник был в Стокгольме в это утро и общался со шведским премьером Пером Альбином Ханссоном и его министром иностранных дел Кристианом Гюнтером. Переговоры шли в роскошном кабинете шведского премьера в Канцелярии шведского правительства. Вдали блистали огни «Северной Венеции» — в противоположность затемненному Гельсингфорсу. Переговоры шли плохо. На самом деле все шло плохо.

Лавина плохих новостей началась уже утром, когда Танер сидел на аэродроме в Турку и ждал самолет на Стокгольм. На посадке курьер вручил ему письмо от Эркко, посла в Швеции, в котором были новые советские условия мира.

Сердце Таннера упало, когда он прочел письмо. Молотов изменил свое решение. Его больше не интересовал какой-то остров. Ему было нужно больше, гораздо больше.

Теперь Финляндия должна была отдать Ханко, Перешеек и восточное побережье Ладоги.

В мягких словах Таннер описал это так:

«Позиции двух стран очень сильно отличались. Вместо дальнейшего обсуждения передачи маленького острова Советский Союз потребовал передачи целых провинций.

Эго письмо сделало меня пессимистом». Неудивительно.

Теперь, как и двумя месяцами ранее, в первые дни войны, Таннер попросил своего старого друга, коллегу-социалиста, премьера Ханссона послать шведские регулярные войска на помощь своему погибающему соседу.

Финский министр, явно в тяжелом положении, старался изо всех сил расшевелить Ханссона с каменным выражением на лице и молчаливого Гюнтера:

«Я представил свое дело. Финляндия искала мира. Но ее шаги к миру ни к чему не привели. По этой причине пока что придется воевать. Финляндия одна не могла долго продержаться, и поэтому нужна была помощь. Мы хотели бы ограничиться помощью от Скандинавских стран».

Таннер выразил благодарность за значительное количество шведских добровольцев, которые уже направились в Финляндию. Но путь добровольцев был слишком длинным. Большинство добровольцев все еще проходили боевую подготовку. В боях участвовала только небольшая группа летчиков-добровольцев.

Таннер настаивал, что настало время шведскому правительству занять более активную позицию.

Швеция должна послать добровольцев уже обученных, так же, как действовал немецкий легион «Кондор» в испанской гражданской войне. Если Швеция это сделает, то это несомненно поможет переговорам о мире.

Если Швеция этого не сделает для сражающегося соседа, продолжил взволнованный финский министр, то Финляндия будет вынуждена положиться на помощь Запада. Но у этого могут быть серьезные последствия. Финляндия станет участником крупного европейского конфликта, куда могут быть втянуты Швеция и Норвегия.

Шведские политики терпеливо дождались конца тирады Таннера. «Имея все это в виду, финское правительство хотело бы знать отношение шведского правительства к оказанию более масштабной военной помощи».

Часы шли. Ханссон спокойно объяснил своему удрученному посетителю, что шведское общественное мнение не под держит интервенции в Финляндии, даже в рамках отправки добровольцев. Как такие части будут создаваться, спросил он. Правительство не могло никому приказать стать добровольцем.

Затем, разумеется, нужно было иметь в виду и немцев. «Ханссон был убежден, что если Швеция вступила бы в войну на стороне Финляндии, то западные страны разорвали бы свои отношения с СССР и Германия была бы вынуждена предпринять действия против Скандинавии».

Таннер возразил: у него была другая информация. Немецкие дипломаты заверили финнов, что Рейх не вмешается. «Простите», — ответил шведский премьер. Ответ отрицательный.

А что, если прибудет экспедиционный корпус союзников? Позволит ли Швеция им пройти через Швецию (как легкомысленно предположил Чемберлен)? Ответ опять был отрицательным. Все, что могли предложить финскому посетителю шведские министры, это продолжить переговоры о мире.

Этот совет, разумеется, Таннеру был не нужен. «Он только и думал о мире с момента падения первых бомб. Но он надеялся, что Швеция, пообещав отправить войска, поможет ему заключить мир на более выгодных условиях». Все было бесполезно. Дверь к шведской помощи была захлопнута у Таннера буквально перед носом. Собравшись с силами, финский министр откланялся и приготовился вернуться в Хельсинки, чтобы сообщить дурные новости своим коллегам.

* * *

Действительно, тяжелый день. Но худшее было впереди. Было уже около 12 ночи. Таннер был в Хельсинки, после долгого, одинокого полета из Стокгольма через Турку. Измученный заботами дипломат был готов лечь спать, когда зазвонил телефон. Звонил Рюти и сообщил катастрофические новости: русские прорвались у Ляхде. «Прорыв небольшой, — сказал Рюти потрясенному Таннеру, — но опасный. Была предпринята попытка его ликвидировать». Неудивительно, что Таннер в ту ночь плохо спал.

«День катастроф» — так описал его Таннер. Сначала письмо от Эркко с новыми требованиями Молотова, затем отказ шведов, а теперь новости о русском прорыве. «Конец войны уже виден». Но теперь стоит вопрос: каким будет этот конец?

* * *

Иностранная пресса, в свою очередь, продолжала по большей степени оставаться в неведении. Капризное и надменное поведение финского правительства делу пе помогало.

«Финская пресса и финские пресс-секретари пытались подать людям сенсации с непрофессиональным подходом, — писал Кокс. — Они давали эксклюзивные права на какую-то историю одному журналисту, что выводило из себя всех остальных». Так случилось с Томасом Хокинсом.

Главной проблемой, заявил Кокс, было то, что «они не любили большинство из нас. Мы были досадной помехой. У них была своя война, и никакой пропаганды, кроме своей, они видеть не хотели. Мы пытались им объяснить, что правда является лучшей пропагандой, но понимали это лишь немногие. Многие офицеры понимали нашу точку зрения и прилагали все усилия, чтобы финское Верховное главнокомандование выдало нам ресурсы. Но это были офицеры без средств влияния».

Вирджиния Коулс тоже злилась на параноидальную и непоследовательную политику финского правительства в отношении СМИ, но хотя бы признавала, что у них на то были причины.

«В написании новостей нам приходилось опираться на лаконичные сводки, которые нам каждый день выдавали в Хельсинки. По поводу боевых действий на суше они редко были длиннее 150 слов. Причиной этого было то, что успех боевых действий финнов зависел от скрытности их передвижений, внезапности их ударов во фланги и хитрости их стратегии.

Они не могли исключить возможности того, что журналисты, знающие их тактику, уедут из страны и неумышленно передадут информацию противнику. Также запрещалось критиковать русскую тактику, так как боялись, что противник извлечет из своих ошибок уроки и поправит их.

Нет нужды говорить, что количество финских войск и их потери никогда не сообщались. Результатом было то, что пресса могла только предполагать».

По правде, финские потери, которые были в разы ниже русских, постоянно росли каждый день. В побитой 3-й дивизии, которая приняла на себя основной удар русского тарана, в некоторых батальонах осталось не более 250 человек. В одной только Сумме финны уже потеряли около 700 человек, большое количество.

Все это скрывалось. Финские потери, даже их грубые оценки, которые журналисты пытались пропихнуть в свои статьи, вырезались невидимыми цензорами в «Кемпе». Цензура просматривала все статьи до того, как их можно было отослать. Родственникам погибших тоже пришлось стать участниками этого заговора молчания: вдовам павших не рекомендовалось носить траур. Однако свидетельства о растущем количестве погибших найти было легко. Можно было просмотреть объявления о погибших в «Хельсингин Саномат» или других газетах и сосчитать кресты. Финляндия истекала кровью.

Не имея информации от правительства, члены корреспондентской тусовки в «Кемпе» в результате стали брать интервью друг у друга, что привело к дичайшим, неподтвержденным слухам. Коулс живописует картину в комнате для прессы в «Кемпе»:

«Комната для прессы в «Кемпе» была переполнена корреспондентами из дюжины столиц мира. Они спорили, сомневались, бурчали, ставили все под сомнение.

Телефон звонил постоянно. На другом конце гостиницы можно было слышать, как они выкрикивали в телефон новости по всей Европе — в Стокгольм, Копенгаген, Амстердам, Париж и Лондон, и даже через Атлантику в Нью-Йорк».

Большинство из этих журналистов имело очень смутное представление о том, о чем же они писали новости, что вполне устраивало финнов.

* * *

На следующий день, 14 февраля, Джеймс Алридж, который освещал события войны с декабря, отправил свою последнюю статью из Хельсинки. Один из немногих журналистов, пользовавшихся расположением финских властей, он только что вернулся с фронта из Суммы. Курганы из русских тел напомнили ему то, что он видел месяцем раньше в Суомуссалми. Австралиец не питал иллюзий и понимал, что советское наступление на линию Маннергейма, которое он только что увидел, являлось самым важным событием войны.

Серьезность военной ситуации, но не масштабы проблем, были подытожены на чрезвычайной пресс-конференции собранной в усадьбе президента на берегу моря. Алридж, становящийся все более и более скептичным по отношению к финскому правительству, тоже посетил ее. На пресс-конференции правительство заверило собравшихся журналистов в том, что линия Маннергейма не прорвана. Алридж в этом сомневался.

Вяйно Таннер, который уже получил информацию о положении дел на фронте, был более осторожен в частном разговоре с репортером-скептиком. «Положение дел на фронте в Сумме — не будничная вещь. Несомненно, это самое крупное и важное сражение всей войны».

Однако Таннер считал, что ситуация не была безнадежной. «Мы оставили несколько важных позиций, — признал он. — Но все позиции, большие или маленькие, важны. Да, по информации, что я получил, русские заняли Сумму, но вы же знаете, какие у них там потери».

Ситуация на фронте стала быстро ухудшаться. 15 февраля Советы возобновили наступление в Ляхде. Хорошо организованные русские быстро преодолели финское сопротивление и пошли на север. Позже в тот же день русские прорвали оборону в еще одном месте на дороге в Кямяря. Стало ясно, что нужно было произвести полномасштабный отход на участке от залива до озера Муолааньярви. Сумму необходимо было оставить. В 15.45 был отдан официальный приказ об отходе на промежуточную линию обороны.

* * *

В статье от 16 февраля Хансон Болдуин, видный военный обозреватель «Нью-Йорк таймс», отреагировал на пока еще не подтвержденный прорыв в Сумме и принизил его значение.

«Несомненно, русские частично продвинулись вперед на Карельском перешейке, в особенности в Сумме, — написал уважаемый колумнист. — Возможно, часть пулеметных гнезд, бетонных и стальных бункеров в той части системы Маннергейма и захвачены, но нет свидетельств о том, что русские достигли основной линии обороны».

Болдуин явно симпатизировал финнами, однако он уже не ставил на них. Если, писал он, русские сумеют взять Сумму и береговые батареи у Койвисто, которые обороняли левый фланг линии Маннергейма, то у финнов начнутся трудности. Но он не думал, что это произойдет. Обычно прозорливый Болдуин отстал от времени, если можно так сказать. На самом деле Сумма уже была захвачена и финны уже отступили на промежуточную линию обороны. В течение недели финнам придется отступить на тыловую линию обороны, и их ключевые позиции в Койвисто падут.

* * *

В то же самое время в Хельсинки сотни финнов, не подозревающие о прорыве обороны частями РККА, стояли в очереди в Выставочный комплекс Хельсинки. Здание должно было использоваться для соревнований по разным видам спорта в Олимпиаде 1940 года. В тот день они стояли в очереди, чтобы увидеть открытие выставки трофейного вооружения. Среди прочих экспонатов это странное шоу включало в себя остатки двух сбитых бомбардировщиков СБ и разные виды советских боеприпасов, включая козырную карту Кремля — ненавистные «молотовские хлебницы», в каждую из которых помещалось шестьдесят’ зажигательных бомб. Они причинили столько бед и разрушений по всей стране. Были и мины, спускающиеся на парашютах, которые применялись русскими в Финском заливе, и только что прибывшие на фронт так называемые «электронные» зажигательные бомбы.

Рядом с бомбардировщиками стоял манекен советского пилота в комбинезоне, с кислородной маской. На этой выставке, которую в первый день посетили 13 000 зевак, также было два советских легких танка, на башнях которых явно были видны пробоины от финских противотанковых пушек. Также на выставке были представлены русские полевые и горные пушки.

Рядом с самолетами для непонятливых посетителей стоял плакат, где было написано впечатляющее количество советских самолетов, сбитых финскими зенитчиками при помощи усердных воздушных наблюдателей «Лотта Свярд». На тот момент сбитых самолетов было 387. Среднестатистический житель Хельсинки мог видеть, что Финляндия все еще побеждает в войне, и эта диковинная выставка только усиливала эту иллюзию.

* * *

Пока удивленная публика смотрела на сбитый советский самолет в «Хельсинки-Экспо», остальные три тысячи несбитых советских самолетов по-прежнему доставляли финнам определенные неудобства. Это испытала на себе Анна-Лииса Вейалайнен вечером 17 февраля, когда два русских истребителя застали ее в сауне.

Дежурный офицер только покачал головой, когда храбрая хозяйка столовой направилась по сугробам в сауну, не обращая внимания на войну. Хотя финские войска отошли на промежуточную оборонительную линию после прорыва в Ляхде в относительном порядке, никто не знал, сколько они продержатся против сил красных.

Серьезность ситуации видна в сверхурочном приказе Маннергейма, в котором он призывает свои войска стоять до последнего:

«Солдаты!

…настал момент, когда противник должен быть остановлен жесткими и энергичными мерами на новой линии обороны, в качестве подкреплений я посылаю свежие силы и артиллерию.

Вы можете быть уверенными, что противник никогда не сможет пробиться через мою оборону. В Шубине мы строим новые оборонительные позиции, чтобы измотать его силы до конца…»

Вдобавок в рамках нового советского воздушного наступления архипелаг в Выборгском заливе подвергался все более интенсивным атакам с воздуха. Но ничто не могло остановить Анну-Лиису в ее походе в сауну.

Можно представить удивление молодой женщины, когда сауна вдруг задребезжала.

«Я радостно улеглась на полке в сауне, поддала пара и наслаждалась жаром, когда два истребителя атаковали крепость пулеметным огнем. Крыша сауны задребезжала, мне показалась, что истребители залетят прямо внутрь.

Я вскочила с полки и спряталась между печкой и бочкой с водой. Из своего укрытия я видела, как береза за окном попала под пулеметный огонь, как ее ледяные ветви падали на землю. Обстрел продолжался недолго, но мне он показался вечностью — в особенности потому, что я была без одежды!»

Истребители на бреющем полете прочесали остров очередями вдоль и поперек. Чудо, что никого не убило и не ранило, хотя пули изрешетили окна казарм, а одна пуля пролетела в сантиметре от телефониста.

Вскоре еще одна группа русских бомбардировщиков на бреющем полете прожужжала мимо, направляясь к острову Уурас неподалеку.

Они летели низко, как стая птиц, прямо над портом Уурас, и мы видели столбы дыма и пыли. Казалось, при такой бомбежке никто не выживет, но когда вечером вернулись почтовые сани, мы, к нашему облегчению, узнали, что, к счастью, потери были незначительные.

Вечером следующего дня, 18 февраля, капитан Варен сообщил сотруднице столовой, что его гражданские работники вскоре должны отправиться на материк. Они как раз строили новые пулеметные позиции на Туппура. Офицер посоветовал ей присоединиться к ним. Иначе придется бежать с острова на лыжах. Красную угрозу больше не игнорировали.

Итак, с тяжелым сердцем Анна-Лииса снова приготовилась еще раз эвакуировать свой маленький исчезающий мирок, который она так полюбила, и покинуть своих «ребят». Ранним утром 20 февраля безутешная женщина со своей верной кассой столовой забралась на сани, которые должны были отвезти ее в безопасное место.

«Я посмотрела на замерзшее море в лунном свете, слушала отдаленный гром артиллерии и жужжание самолетов и в последний раз обошла остров. Уурас и Йоханнес горели — казалось, что все небо над побережьем было в огне. Никто не хотел выходить на лед до захода луны — она ярко светила после полуночи, а пожары тоже добавляли света.

Мы отправились в путь около четырех утра. У ездового на санях было много места, так что я взяла с собой рюкзак и лыжи. Я уселась на свои пожитки, крепко прижав к себе кассу столовой».

Вместе с Вейялайнен спешно эвакуировали деревню Ватнуори с полуострова Пуллиниеми. Вскоре печальный караван направился в путь по замерзшему заливу. Не нужно и говорить, что она была в шоке. «Я смотрела на остров, который стал мне так дорог, словно окаменев. Я верила, что вернусь».

Ее мечты были вскоре прерваны. Разумеется, до того, как колонна достигла другой стороны залива, они были атакованы советскими истребителями.

«Мы только прошли мимо Кунинкаансаари, когда первый истребитель заметил нашу группу. Трассирующие пули засвистели в ушах, мы бросились в снег и старались как можно сильнее вжаться в него.

«Ездовые изо всех сил старались сдержать лошадей, обезумевших от страха». Боялась ли Анна-Лииса погибнуть? Нет, она больше боялась потерять кассу. «Позже я поняла, насколько глупой я была. Почему я не прикрыла голову этим железным ящиком?»

Позже в тот же день, 20 февраля, получив разрешение от начальства, Вирджиния Коулс села на поезд из Хельсинки в Сортавалу. Туда ее пригласили вместе с другими журналистами посетить сцену последнего финского триумфа над окруженной советской 18-й дивизией к северу от Ладоги.

Настроение у солдат, направляющихся на перешеек на фронт — тот фронт, которому правительство упорно не хотело уделять внимания, — было хорошее, боевое. К тому времени Коулс, как и большинство ее коллег, начала считать солдат своими.

Солдаты были в отпуске дома и возвращались на фронт. Это были широкоплечие здоровяки в хорошем расположении духа. Кто-то спал, кто-то молча смотрел в окно, но большинство из них разговаривали и смеялись, иногда они затягивали марши.

Финны были дружелюбными и угостили Коулс сухофруктами, хлебом и колбасой. Это не солдаты побежденной страны, подумала она, улыбаясь в ответ на угощения. Сама мысль о поражении была очень далеко от них.

В былые времена путешествие из Хельсинки в Сортавалу занимало 6 часов. Теперь, из-за непрестанных русских налетов и задержек, поездка занимала почти два дня. Но это Коулс не беспокоило.

«Иногда мы читали, иногда просто смотрели в окно. Гигантские снежные просторы не были монотонными. В них было величие, и периодически мимо мелькали картины, которые живо отложились в памяти.

Я помню санитарные поезда, медленно проходящие мимо, с опущенными шторами и красными крестами на бортах, покрытые слоем льда. Помню, как пыхтели на подходе к станциям грузовые поезда, часть вагонов была изрешечена пулями, часть вагонов разбита бомбами».

В другом случае Коулс высмотрела поезд с кавалерией, который направлялся на юг, на главный карельский фронт. «Двери вагонов были открыты, и я увидела солдат и лошадей. Некоторые из солдат стояли у открытых дверей — огромные мужчины с сияющими красными щеками, в ушанках и шинелях до щиколоток. Это был экспресс гигантов, отправлявшихся на войну».

Иногда поезд останавливался на долгое время, и тогда она и все остальные пассажиры, солдаты и корреспонденты, высыпали из поезда размяться и купить что-нибудь перекусить в кафе на станции, если они еще работали. Одно здание станции стояло с выбитыми окнами. Внутри мрачного строения горела только одна лампочка. Однако неутомимый персонал ничего не могло остановить. В полутьме за прилавком стояло полдюжины лотт. Они разливали кофе замерзшим пассажирам и сумели обслужить целый поезд за двадцать минут.

Вскоре закутанная корреспондентка вернулась в поезд вместе с шумной толпой солдат и погрузилась в мысли. Ей было сложно увязать финское заразительное добродушие и мрачную реальность ситуации. Она знала, что конец был близок, даже если они этого не видели. Сколько осталось времени? Как закончится этот катаклизм? Сколько еще Финляндии нужно страдать, пока он закончится? «Я смотрела на лица солдат вокруг меня и задавалась вопросом, сколько из них вернется с войны».

* * *

Можно подумать, что Густав Маннергейм думал о том же, когда он вошел в свой штаб утром 20 февраля и приготовился к встрече с генералом Кристофером Лингом, британским военным атташе, и его коллегой из Франции, полковником Жаном Ганевалем. Предыдущая неделя была одной из самых тяжелых в богатой на события жизни маршала. Русский прорыв в Ляхде, спешный визит в Выборг под бомбами, тяжелое решение об отходе на промежуточную линию, эмоциональный призыв к войскам стоять насмерть…

Все эти нарастающие по силе удары оставили свой след на финском главнокомандующем, а ему ведь исполнилось семьдесят два года. За прошедшие двое суток ситуация на фронте ухудшилась. После краткой передышки советский паровой каток прорвал промежуточную линию в двух местах. Потери росли день ото дня. Двумя днями ранее в районе Кирвесмяки погибло около трехсот финнов в результате русской атаки.

Отказ шведского правительства вступить в конфликт — по крайней мере, на официальном уровне, — ив особенности тот унизительный тон, в котором этот отказ был донесен до финнов, тоже были сокрушительным ударом. Маннергейм позже написал о лицемерном поведении шведского правительства.

Шведский премьер-министр Ханссон в своей речи летом 1940 года защищал шведскую политику тем, что отношение Швеции ко Второй мировой войне было предопределено и было в рамках практики предыдущих десятилетий. После всего того, что случилось с 1939 года, становится ясно, насколько опасно слепо следовать одной линии, что лишает руководства свободы действий и делает намерения понятными противнику…

Нейтралитет в наши дни — это не волшебная формула, при помощи которой можно предотвратить злоупотребление слабостью нейтралов Великими державами в их целях. Швеция из-за слабости малых держав стала пешкой в игре Великих держав, а ее ближайшие соседи стали жертвами.

16 февраля, после утечки информации, шведская пресса опубликовала статью, подтверждающую суть болезненного разговора. Дескать, премьер-министр Ханссон, ревностный охранитель шведского нейтралитета, 13 февраля имел разговор с Вяйно Таннером, в котором Ханссон отказал финнам в более активной помощи и опять отказал союзникам в праве на транзит войск. После Ханссон публично подтвердил факт этого разговора — к ярости и досаде многих шведов, которые надеялись, что их правительство сделает что-то большее для своих финских братьев.

«Именно Финляндия является форпостом Европы против Азии, — кричала «Гетеборгская деловая и морская газета» (Goteborgs Handels och Sjofartstidning) 18 февраля, по мере нарастания противоречий, — а мы довольствуемся тем, что тратим деньги и позволяем горстке добровольцев пересечь нашу границу». По мнению газеты, это было недостаточно, и о конфликте по ту сторону Ботнического залива она говорила уже в прошедшем времени.

«Швеция всех подвела. Она подвела дело демократии. Она подвела брата в час беды. Она махнула рукой на свои исторические обязательства и лишила себя будущего.

Те, кто сейчас принимают решения, несут ужасающую ответственность. Они несут ответственность за существование нашего народа. Это дело нашей жизни и всего того, что из нее вытекает».

Маннергейм, который пристально следил за шумихой по ту сторону Ботнического залива, не мог не согласиться.

Тогда на следующий день, 19 февраля, на чрезвычайный шаг пошел король Густав. Он на тот момент также являлся главнокомандующим шведскими вооруженными силами и был последним представителем шведской королевской семьи, который занимал этот пост и имел вообще какую бы то ни было реальную власть. Против воли правительства и против воли своего сына-финнофила король вступил в полемику и сделал официальное заявление, которое повторило неуклюжее выступление Ханссона, но было несколько более тактичным. Король начал с того, что подчеркнул свою личную моральную поддержку Финляндии.

«Все время я с большим восхищением следил за нашей братской страной, Финляндией, в ее героической борьбе против превосходящих сил. Швеция с самого начала через помощь добровольцев и другими путями пыталась оказать Финляндии поддержку.

Но с первого дня я ясно сказал Финляндии, что их страна не может ожидать военной интервенции Швеции.

С горем в сердце я, после тщательных размышлений, пришел к выводу, что мы должны строго придерживаться решения не посылать войска в Финляндию, так как это мое абсолютное мнение — если Швеция вмешается в финские дела, это приведет к прямому риску, что мы не только окажемся в состоянии войны с Россией, но будем втянуты в войну между великими странами, и я не вижу возможным нести ответственность за такой риск».

«Слова короля как по волшебству успокоили бурю, вызванную словами Ханссона, — написал Макс Якобсон. — Эти слова ничего не изменили, но это удовлетворило эмоции народа». Так и было: Ханссон закрыл дверь шведской помощи, а почитаемый король Густав ее запер. И, к бесконечному и горькому разочарованию Маннергейма, эта дверь оставалась закрытой.

Двумя годами позже, когда началась операция «Барбаросса», король Густав, известный симпатиями к фашизму, хвалил Гитлера за то, что он избавит мир от «большевистской угрозы». Тогда же правительство Ханссона подписало соглашение, по которому запертые поезда под шведской охраной дважды в неделю провозили по территории Швеции солдат вермахта из Осло и обратно. Это так называемое «разрешенное движение» (Permitentraffik) между Швецией и Германией продолжалось до августа того года, когда Стокгольм понял, что Германия, скорее всего, войну проиграет.

Серия дипоматических и военных ударов пошатнула Маннергейма. «Последние советские успехи, — пишет его биограф, — стали для него шоком, так как надежды на более активную шведскую помощь рухнули». В такой стрессовой ситуации Маннергейм должен был встретить британского и французского гостя. На прошлой встрече с генералом Лингом финский главнокомандующий, под воздействием победы в Суомуссалми, сообщил Лингу, что он уверен в том, что финская армия сможет продержаться до мая.

* * *

Напряженная встреча между Маннергеймом и его потенциальными спасителями 20 февраля была решительно менее дружелюбной, чем предыдущая, так как обе стороны предпочитали не раскрывать карт, как свидетельствует Кларк.

«Линг сдержано говорил о времени прибытия и размере англо-французского контингента. Он также не мог ничего сказать, сумеют ли они получить право на транзит от нейтралов. Одно было ясно: первые западные солдаты, прибывшие в Скандинавию, будут полностью заняты нейтрализацией мер, которые Гитлер предпримет против Норвегии и Швеции. Поддержка финской армии отступала на второй план».

Если Линг вел себя сдержанно по отношению к Маннергейму, то и Маннергейм отвечал взаимностью и решил не сообщать ему о том, что миротворцы уже пытаются договориться с Москвой.

Казалось, что Маннергейм был опечален этими грустными новостями Линга. Или не был?

Сложно поверить в то, что Маннергейм был удивлен новостями от Линга или что он был сильно ими опечален. Как военный стратег, он должен был это предвидеть. Как политик, он теперь имел рычаг, чтобы вытащить Финляндию из войны на самых лучших возможных условиях, на которые она могла надеяться в той отчаянной ситуации.

Предупреждение о том, что подкрепления со стороны союзников прибудут через какое-то время, дали ему шанс вбить чувство здравого смысла в головы политиков в Хельсинки и призвать их стремиться к максимально быстрому заключению мира. Именно этим и занялся Маннергейм.

* * *

Несколькими днями позже в Вашингтоне Хьялмар Прокопе был почетным гостем на жалком благотворительном ужине у богатого жителя американской столицы. Два месяца финский посол был самым желанным гостем в столице. Но теперь, после двух месяцев уговоров помочь Финляндии и получив только ограниченный кредит на гуманитарные нужды, финский посол стал объектом всеобщей жалости.

Дрю Пирсон, известный вашингтонский колумнист, описал это печальное мероприятие на следующий день. Заголовок гласил: «Отчаявшиеся финны грызут ногти. Гламурные бесполезные вечеринки продолжаются».

«Самым модным, но и самым жалким способом времяпровождения вашингтонского общества, — испепеляюще написал Пирсон, — стали благотворительные мероприятия в пользу Финляндии».

Леди из высшего общества с лучшими намерениями устраивают чаепития и ужины, за которыми проблема помощи Финляндии обсуждается вновь и вновь.

В то же время обезумевший финский посол Хьялмар Прокопе сидит и слушает. Он вежлив, но легко видеть, что пока кипит дискуссия, он думает о зенитках и самолетах, и о том, сколько еще его страна продержится.

Наконец, посол встает и начинает речь.

Его голос дрожит, по щекам текут слезы, аудитория тронута. Леди расчувствованы, но для Финляндии сделано мало». Колкая статья Пирсона заканчивается конфиденциальной молнией от его личной сети агентов: «Внимание — секретные донесения сообщают, что ситуация в Финляндии с каждым днем ухудшается. Войска измотаны. Резервов почти нет. Скорее всего, все кончится за несколько недель».

 

Глава 8

Врата Выборга

(24 февраля — 12 марта 1940 года)

Дата: 28 февраля 1940 года. Место: кабинет Молотова с видом на Красную площадь. Советский комиссар говорит по телефону с Александрой Коллонтай, его послом в Швеции. Молотов недоволен. Неделей ранее он отправил Кристиану Гюнтеру и Коллонтай список «минимальных военных требований» для начала мирных переговором с затравленными финнами.

Эти требования отражали успехи нового советского наступления на линии Маннергейма и были жесткими. В качестве цены за мир Молотов теперь хотел не только Ханко в аренду, но и передачу всего юго-восточного утла Финляндии, почти всей финской Карелии. Граница примерно совпадала с границей Петра Великого, проведенной в рамках Ништадского мирного договора в 1721 году. Тоща Россия и ее союзники, Дания и Польша, победили Швецию в Северной войне и Россия впервые стала морской державой.

И еще. Москва также потребовала полуостров Рыбачий на севере и кусок района Салла в восточной Лапландии. Вдобавок Финляндия должна была присоединиться к договору СССР и Эстонии по безопасности Финского залива. В качестве незначительной и лицемерной уступки Молотов опустил предыдущее советское требование о районах на Крайнем Севере, с этим можно было разобраться позже. Это, как отметил Молотов, — «логика войны».

Шокированный новыми советскими требованиями (хотя этого шока не должно было быть), уже разделенное финское правительство осталось безмолвным. Ударные части, что обещали послать (а может, угрожали послать?) Чемберлен и Даладье, казались более привлекательными. 24 февраля новый британский посол в Хельсинки Гордон Верекер заверил Таннера, что экспедиционный англо-французский корпус выйдет в море до 15 марта и прибудет в Финляндию не позднее 15 апреля.

Но Таннер все же сомневался, как пишет Якобсон:

«Конечно, это было радостное сообщение. Но как войска пройдут через Швецию и Норвегию? Об этом дипломаты союзников в Хельсинки давали только невнятные ответы. Они только говорили об оказании морального давления на Швецию и Норвегию, но не могли ответить, что будут делать, если это давление не возымеет действия. Они не могли сказать, так как их правительства еще не приняли решений.

Они все еще были уверены, что последний, отчаянный призыв о помощи от Финляндии растопит сердца се западных соседей.

Финнам, разумеется, все еще было нужно запустить этот странный процесс в действие.

Времени терять было нельзя: финское правительство должно обратиться с официальной просьбой самое позднее 5 марта, если они хотели, чтобы корабли с войсками вышли пять дней спустя».

В двух словах — правительство оказалось перед выбором из двух вариантов, оба они были плохие: принять новые требования Молотова, потерять Карелию и заключить мир с Кремлем. Или же обратиться с формальной просьбой о помощи, за которой последует спасательная экспедиция союзников и, скорее всего, превратит Финляндию, да и всю Скандинавию, в поле битвы Великих держав. Перед лицом этих неаппетитных альтернатив правительство снова с идиотской настойчивостью решило заставить Молотова ждать ответа.

Пока правительство размышляло, 26 февраля после провальной контратаки истощенные войска Хейнрикса отступили на тыловую линию обороны, которая шла через Выборг. Во время контратаки в районе Хонканиеми финны надеялись застать русских врасплох применением 13 устаревших и неотремонтированных танков «Виккерс» — в первый раз за всю войну. Атака потерпела фиаско. Только шесть этих устаревших танков сумели добраться до линии фронта и вскоре застряли, став легкими мишенями для советских танков. После первой и единственной финской танковой атаки за всю войну остался только один танк.

Защитники города отступили в его почерневшие развалины, раздали последние патроны и приготовились встретить противника.

Разглядывая покинутый, почерневший город в бинокли, его защитники видели воодушевляющую картину: гигантский флаг Финляндии, гордо реющий над древним замком Выборга, той самой цитаделью, которую построил в 1293 году крестоносец Тюргильс Кнутссон. Над той самой цитаделью, за которую столько столетий бились шведы, русские и финны, и которая устояла как символ финского сопротивления. И сколько еще этот флаг будет там, спрашивали себя финны.

Сам Виипури, который когда-то считался самым утонченным и оживленным городом Финляндии, превратился в тень. Здания были разбиты снарядами, парки усеяны воронками от бомб, а по когда-то оживленным улицам ходили только часовые и голуби. «Мертвый город, ждущий Страшного суда, — так описал его потрясенный Вебб Миллер в статье в Юнайтед Пресс после своего визита в город 26 февраля. — В том, что когда-то было самым веселым городом Финляндии, центром туризма озерного края, не осталось живых существ, за исключением часовых, нескольких солдат и голубей. В городе стояла мертвая тишина. Во время нашего пребывания в городе был только один мощный взрыв, где-то на южных окраинах города.

Мы обошли город пешком, так как улицы были загромождены грудами снега, брошенной мебелью и обломками домов. Бомбы и снаряды сделали этот город самым ужасным видом опустошения в Финляндии.

Воды и электричества не было. Трамвайные провода бесполезны и лежат в снегу рядом с трамвайными рельсами. Гигантские деревья в центральном парке разорваны на куски и лежат в воронках…»

За исключением исторического замка, большая часть зданий в городе, включая лютеранскую церковь 1849 года постройки, лежат в руинах, отметил Миллер. Отель, в котором он с коллегами-корреспондентами останавливался парой месяцев раньше, все еще горел, подожженный во время налета в предыдущий день. Из окон все еще лениво выбивался дым.

Был еще один небольшой добрый знак от друзей Финляндии — три британских бомбардировщика «Бристоль Бленхейм», наверное, из последней поставки — пролетели над опустошенным городом. Не то чтобы они могли что-то противопоставить гигантскому советскому воздушному флоту, который господствовал в свинцовых небесах.

Вздохнув, встряхнувшись, измученные усталостью защитники Виипури и Выборгского залива, которых осталось самое большее 20 000 человек, готовились встретить противника, который превосходил их как минимум в десять раз. Финны залегай в руинах домов и приготовились принять последний бой.

* * *

Долго ждать не пришлось.

27 февраля силы Тимошенко, воодушевленные взятием Койвисто и крепости Сааренпяя, уничтожили и взяли все финские позиции на востоке Выборгского залива и были готовы продолжить наступление. Перевернув страницу истории после Петр I, нетерпеливые коллеги Молотова в Военном совете (так они называли Верховное командование) отдали Семену Тимошенко окончательные приказы: уничтожить финскую армию в Виипури двойным охватом, как это сделал Петр I двумя веками ранее. Затем армия Тимошенко должна была направиться на Хельсинки — разумеется, в том случае, если Хельсинки не капитулировал бы раньше. На это очень надеялся Молотов, все более нервничающий по поводу возможного вмешательства западных союзников.

Настало время Советов сделать смелый ход, и Тимошенко, желавший закончить войну как можно быстрее и решительнее, был к таким ходам готов. Нужно помнить, что он должен был также восстановить пошатнувшийся престиж Красной Армии и победить финнов.

Для осуществления этого плана Тимошенко подчинил Балтийский флот Северо-Западному фронту и приказал флоту организовать серию отвлекающих ударов по финскому побережью от Котки до мыса Ристиниеми. В то же самое время 28-й корпус Павлова атаковал северо-западное побережье Выборгского залива. Тимошенко доверил второе направление удара 50-му корпусу Гороленко, который должен был соединиться с ним на Сайменском канале с востока. 10-й и 34-й корпуса навалились на финскую оборону на южных подступах к Выборгу, а 13-я армия Грендаля связывала финские силы на Вуоксе и у Тайпале.

Двенадцать советских дивизий и пять танковых бригад — примерно четверть миллиона солдат — были готовы броситься в атаку на малочисленную, измотанную финскую армию без боеприпасов.

Уже в тот день, 28 февраля, некоторые части Тимошенко вошли в соприкосновение с финской тыловой линией, но были остановлены — по иронии судьбы, огнем пушек, которые финны захватили у русских в Суомуссалми.

Сцена для финального акта войны была готова…

* * *

Наконец, 28 февраля Молотов, известный своей нетерпеливостью, потерял спокойствие. Схватив телефон, рассерженный комиссар иностранных дел позвонил в Стокгольм мадам Коллонтай, чтобы та сказала шведам, чтобы те передали финнам, что ответ нужен в течение 48 часов. Иначе…

Раздробленный финский кабинет пришел к компромиссу о том, что нужно принять какое-то решение. Это было первое решение, на которое все согласились. Явно приближался кризис и на военном, и на дипломатическом фронте. Койвисто был оставлен, войска отступали с промежуточной линии обороны, альянс со Швецией провалился, Выборг был разрушен и окружен. Несмотря на выдающиеся способности министров закрывать глаза, игнорировать положение дел больше было невозможно.

Даже «Нью-Йорк таймс», сняв свои очки цветов финского флага, наконец начала осознавать реальность и писать правильные статьи. Взять хотя бы статью от недавно посланного в Хельсинки корреспондента Джорджа Аксельсона после того, как финское командование признало потерю ключевых укреплений в Койвисто.

«Финны признали, что сегодня они покинули форт Койвисто», — было написано в статье, озаглавленной «КЛЮЧЕВОЙ ФОРТ ВЫБОРГА ВЗЯТ».

Это самые депрессивные новости с начала войны. Даже если это не значит, что судьба Выборга предрешена, это ставит город под самую серьезную угрозу до сих пор. Форты Койвисто называют ключом от залива, а остров является одним из тех, что русские требовали на переговорах в октябре.

«Достаточно любопытно, — добавил исторически подкованный журналист, — что именно в Койвисто кайзер и царь подписали в 1905 году военный пакт, который в результате стал простой бумажкой».

Не станет ли мир с коммунистическими наследниками царя тоже простой бумажкой? Будет ли Москва уважать суверенитет финского государства, которое она победила, — то же самое государство, которое она только что хотела заменить Отто Вилле Куусиненом? Эта ужасная, но возможная перспектива тоже должна была быть принята во внимание, прежде чем финское правительство могло ответить Политбюро.

Для начала министры решили выслушать мнение главнокомандующего Маннергейма о ситуации. Так что на следующий день делегация, возглавляемая премьером Рюти без безутешного Таннера, отправилась в Отаву на поезде, чтобы выслушать Маннергейма и его генералов.

* * *

Получив возможность привести в чувства политиков, здравомыслящий финский главнокомандующий воспользовался ею и дал министрам реалистичный и пессимистичный доклад о ситуации.

Положение дел было простым. Но если правительству нужно было его изложить, то Маннергейм был рад это сделать. Финская армия была готова ввести в бой последние резервы и фактически кончилась, объяснил маршал. Армия делала все возможное, но вступление русских в Виипури было вопросом времени. Последние сводки с фронтов только подчеркивали серьезность ситуации. Накануне вечером командующий 2-й финской дивизией, которая только что отошла на восточный берег Вуоксы и оборонялась на линии Синтоланниеми — Вуосалми, прислал свое откровенное донесение:

«Сегодня мы в порядке. Завтра будет тяжело, а послезавтра вторая дивизия перестанет существовать как боевая единица, если не получит всей возможной помощи от Третьего армейского корпуса».

А будет ли это «завтра»? Вопрос был непраздный: в тот самый момент, когда Маннергейм читал это мрачное донесение, Тимошенко начал свое последнее наступление.

Бог явно не улыбался Финляндии, несмотря на горячие молитвы папы римского: днем ранее папа Пий XII вознес молитву за Финляндию, а аукционный дом Буковски организовал благотворительный аукцион Pro Finlandia в Стокгольме.

Взять хотя бы погоду. В это время года, как все знали, должны были начаться оттепели, что сделало бы грязевые ловушки для танков, построенные трудолюбивыми финнами, эффективными против русских танков. Но сильные холода продолжились, все замерзло, и сталинские танки легко преодолевали их. Хуже того, по последним данным, оставался замерзшим Выборгский залив. Обычно к концу февраля этот водоем был непреодолимой массой льда и воды. В тот год, к досаде отступающих финнов, он был замерзшим и ровным как стол, а толщина льда позволяла использовать танки. Величайший союзник Финляндии, генерал Мороз, предал Финляндию навсегда. Ситуация была плохой.

Маннергейм продолжил свой депрессивный обзор. Дверь в Швецию была закрыта, а предполагаемая экспедиция союзников была слишком малочисленной. В тот день, 28 февраля, французский посол в Хельсинки Шарль Мани, знающий о дилемме Финляндии, призвал финское правительство обратиться в Лигу Наций с официальным призывом о помощи, что теоретически могло заставить одуматься шведов и норвежцев. Они должны были забыть о своей старомодной нейтральности и поспешить на помощь Финляндии. Однако даже если бы шведы и норвежцы изменили свое мнение и позволили экспедиционному корпусу пройти, отметил Маннергейм, какой прок от 10 000 или 15 000 солдат в апреле?

Выбора у Финляндии не было, прямо заявил Маннергейм. Какими бы ужасными ни были условия, они должны быть приняты. Либо они, либо полное уничтожение, и даже финский маршал с железными нервами не мог ничего поделать.

Война, как казалось, наконец достала и Маннергейма. Он видел слишком много донесений о потерях и не мог больше этого выносить. Сколько еще жизней пожертвует Финляндия? Например, последний рапорт сообщал, что 7-я дивизия на Тайпале теряла по 100 человек в день. И это было в восточной, сильной части перешейка.

Кто знает, может, русские снова захотят вторгнуться в страну? И чем тогда будет защищаться Финляндия? Время сантиментов прошло, теперь речь шла о выживании. Как писал Вейо Мери, Маннергейм умел бояться, и теперь он очень боялся за Финляндию. На публике Маннергейм все еще продолжал вести себя как храбрый военачальник.

Но он понимал, что Финляндии пора выйти из игры, если она хотела продолжить существовать.

Он потребовал от генералов личные доклады о ситуации, предполагая, что они согласятся с ним.

И тут, как пишет Маннергейм, случилось непредвиденное: его генералы устроили чуть ли не мятеж — они хотели продолжать сражаться. Самое сложное для боевого генерала — а все его генералы были боевыми — это вложить меч в ножны, и на это у них просто не хватало духа. По крайней мере пока. Они хотели сражаться до последнего солдата.

«Я попросил генералов дать министрам свою оценку ситуации. Когда они это сделали, я обнаружил, к своему удивлению, что все они, за исключением одного, придерживались мнения, что мы должны держаться и что битва должна продолжиться».

Маннергейм видел наполовину пустой стакан, а его подчиненные — наполовину полный. Да, ситуация на перешейке была серьезной, признали они. Да, армия отошла на тыловую оборонительную линию, но там они держались крепко и будут держаться дальше. Более того, пришли хорошие вести с севера Ладоги, где уничтожение остатков 18-й стрелковой дивизии казалось решенным делом.

Однако Маннергейм не собирался спорить или соглашаться с подчиненными. Его единственной целью было спасти Финляндию и все, что осталось от армии, чтобы она могла жить и сражаться снова. Если сражение и смерть продолжатся еще долго, а каждый день солдаты будут гибнуть целыми ротами, скоро о жизни не будет и речи. Отведя генералов в сторону, он приказал им пересмотреть оценку ситуации.

«Пока министры вышли для совещания, я воспользовался этой возможностью и высказал генералам мои доводы. Я сказал им, что нельзя позволить негативным эмоциям ослепить нас в оценке ситуации».

«Армия, — напомнил маршал своим удрученным подчиненным, — не была побеждена». Это было самое главное. Но вскоре она будет побеждена, и «наш шанс будет упущен». До генералов постепенно начала доходить точка зрения Маннергейма. Они последовали за своим предводителем в комнату.

«После короткой дискуссии я сообщил правительству, что среди военных не было разногласий по поводу необходимости немедленного заключения мира». Соглашение было достигнуто. Правительство, выслушав маршала, наконец стало единодушным, или почти единодушным, как пишет Якобсон.

«Теперь принять условия были готовы все, кроме министра образования Ханнула, который был безоговорочно против, а министр обороны Ниукканен был согласен на мир, только если граница прошла бы южнее Виипури.

Президент также был убежден, комитет по внешней политике парламента тоже утвердил решение с одним голосом против.

Снова появилась возможность мира: с большим трудом и с угрозой для своей репутации (и не без угрозы своему психическому здоровью, как можно себе представить), финский военачальник сумел привести в чувства и политиков, и генералов. Он заставил их понять и принять ужасную правду. Несомненно, это был один из звездных часов Маннергейма».

Решение было принято: большинством голосов министры согласились послать Молотову положительный ответ.

* * *

Финляндия не собиралась тихо и по доброй воле погрузиться в пучину.

В тот же день, чтобы подчеркнуть свою храбрость, Рудольф Холсти, финский делегат в Женеве, бросил Кремлю еще одно обвинение. Оно было сформулировано в письме на три тысячи слов в адрес Лиги Наций, как будто она могла помочь. В этом письме Холсти обвинил Москву в нарушении почти всех правил цивилизованной войны, включая бомбежку гражданских объектов, и пятикратном нарушении нейтралитета Аландских островов, который гарантировался Лигой Наций. Москва, более не являющаяся членом этого полумертвого органа, даже не удосужилась ответить.

Красные военно-воздушные силы тоже вступили во второй раунд. Более того, на этот раз у них было больше самолетов: к концу войны Москва бросила в бой потрясающе большое количество самолетов, четыре тысячи. Из них 1700 бомбардировщиков и 1600 истребителей. Финские ВВС никогда не имели больше 300 самолетов всех типов в строю, из них только около 100 были истребителями. Несмотря на поток добровольцев в финские ВВС, их качество было очень разным. Изначально неравный конфликт стал еще более неравным, на всех уровнях.

Все говорило о том, что Финляндии нужно было выходить из игры, пока не поздно. Текст телеграммы был согласован, и телеграмму согласия с условиями Кремля уже собирались отправить. И тут другая телеграмма, не из Москвы или Стокгольма, а из Парижа, вновь спутала все карты.

* * *

На сцене появляется разъяренный Эдуард Даладье, президент Франции, который ненадолго, но с ужасающими последствиями вышел на передний план в великой нордической драме. Старомодный заядлый курильщик, который с определенными оговорками все же принял план операции «Эвон Хед», теперь был обеими руками за нее. От этой операции зависела его политическая судьба.

Итак, утром 1 марта разозленный француз послал телеграмму Рюти в Банк Финляндии, обещая отправить для спасения Финляндии не от 12 000 до 20 000 солдат, как он обещал ранее, а 50 000. Более того, французский президент сказал удивленным финнам, что эти войска чудесным образом окажутся в Финляндии не в апреле, а в конце марта. Что до неприятного вопроса по поводу транзита через Норвегию и Швецию, то беспокоиться не нужно: он лично гарантирует транзит.

В качестве дополнительного бонуса — как пас через все поле в футболе (и здесь Даладье делал очень большую натяжку) он также пообещал магическим образом доставить в Финляндию 100 бомбардировщиков с экипажами.

Этот ход Даладье был коварным, как его определяет Якобсон.

Это был ход азартного игрока, ход пешкой без защиты. Ибо он должен был знать, что у него не было ни войск, ни самолетов, ни средств доставить их в Финляндию.

Британцы, в свою очередь, в особенности Черчилль и сэр Доудинг, самый боевой генерал Британии, хотели сохранить Королевские ВВС для борьбы с нацистской Германией, которая, как они знали, была не за горами, и не хотели заходить столь далеко. Однако в духе времени Чемберлен пообещал финнам, что он направит им еще пятьдесят бомбардировщиков. Финское «безнадежное дело» достигло апогея глупости и лживости: французы и британцы соревновались в обещаниях отправки войск и вооружений, которые они не могли отправить физически.

В то же самое время британский премьер, рассерженный тем, что он правильно называл финской недобросовестностью, открыто заявил, что если финны будут вести дела с Кремлем, то Лондон прекратит всю военную и экономическую помощь Финляндии. Таким образом, финское правительство оказалось в чрезвычайной и беспрецедентной ситуации.

Вдруг обещание союзников о помощи стало угрозой. Финляндию шантажировал один ее друг, а второй друг пытался ее подкупить. Сложно представить себе другую воюющую маленькую нацию, к которой так относились бы великие страны, настаивая на помощи Финляндии против ее же воли.

К сожалению, безумная, запоздалая взятка Даладье, в сочетании с подслащенной обещанием-угрозой Чемберлена, сработала. Впечатленный внезапной страстью союзников, финский кабинет решил отозвать уже согласованный текст. Вместо согласия на предварительные условия для переговоров в Москву был отправлен намеренно медлительный ответ, в котором содержалась просьба более четко определить линию послевоенной границы. В то же самое время будущие спасители Финляндии, Чемберлен и Даладье, получили просьбу подтвердить, что сильно разросшийся экспедиционный корпус действительно прибудет в Финляндию к концу марта. Еще раз финское правительство решило вести игру с целью выиграть время, играя на двух фронтах. Это было решение, о котором оно вскоре пожалело.

Ситуация была крайне запутанной, но ее еще больше запутал Гюнтер, глава шведского МИДа. Боясь того, что ответ Таннера рассердит хозяина в Кремле, он сознательно придержал его.

* * *

Затем последовало пять дней, имеющих мало аналогов в анналах современной дипломатии. Дуглас Кларк справедливо назвал их «мартовским безумием». Если бы это была легкая комедия, то на одной стороне сцены был бы флиртующий Даладье и грозный Чемберлен, то умоляющие, то запугивающие нерешительных Тапнера и Рюти… На другой стороне сцены Гюнтер и Коллонтай умоляли бы их лететь в Москву немедленно — ведь, как предположила Коллонтай, возможно, Сталин сделает «щедрый жест» и смягчит свои требования.

А пока Молотов, правая рука Сталина, продолжал бегать кругами и исходить яростью в своем кабинете в Кремле, ожидая, пока жалкие белогвардейцы ему ответят. Похоже, что даже здравомыслящий Маннергейм был захвачен этим безумием. Он только что убедил генералитет и правительство согласиться на условия Москвы — и тем не менее послал личную телеграмму Рузвельту, спрашивая, не сможет ли Вашингтон оправить ему немного бомбардировщиков, чтобы помочь ему отбиться от медведя.

* * *

Анна-Лииса Вейялайнен, хозяйка столовой на Туппура, направилась в отпуск, получив первое с августа увольнение. Она печально села на поезд на Варкаус и там пересела на автобус домой в Леппявирта.

Когда древний автобус приехал в город, Анна-Лииса удивилась, насколько дороги были забиты людьми, направляющимися в церковь. Но это было не воскресенье. Что же происходило? Выйдя из автобуса, она наткнулась на подругу, которая пригласила се следовать за ней. Все еще недоумевая, она согласилась. В конце концов она поняла: «Это были похороны погибших. Погибших было много…»

Поскольку молодая женщина даже не успела переодеться и снять потрепанный лыжный костюм, то, войдя в церковь, она ушла на балкон с видом на алтарь.

«С ужасом я увидела ряд из девяти гробов перед алтарем. Неудивительно, ведь мужчины из моего прихода воевали на реке Коллаа всю войну, и именно там их убило. Оправившись от первого шока, я начала осматривать пришедших на похороны и снова испугалась, когда увидела свою мать на скамье для родственников погибших.

Мы не получали почту с начала февраля, а на дворе было уже 1 марта. Я поняла, что один из погибших — мой отчим».

Когда пастор начал отпевание, Анна-Лииса поняла, что в двух гробах лежат ее одноклассники. Их гибель огорчила ее больше, чем смерть отчима.

«Разумеется, я была потрясена, хотя оплакивать отчима я не могла. Я не могла его терпеть из-за его грубой природы и алкоголизма. Меня вырастила мать, а отчиму я никогда не нравилась. Уже в молодости я стала жить отдельно и отдавала матери часть своей скромной зарплаты».

Наконец отпевание закончилось и прервало горькие воспоминания молодой женщины. Она присоединилась к печальной процессии на городское кладбище, ще цена войны была так отчетливо ясна — в виде ряда свежих могил. Всего их было сто.

Еще один неприятный сюрприз был преподнесен русскими ВВС.

После отпевания сотни скорбящих отправились на могилы павших героев, где было похоронено около сотни погибших в первые месяцы войны. Как нарочно, русские появились еще раз, чтобы насладиться плодами своих трудов. Эскадрилья из около двадцати бомбардировщиков прошла над деревней, но бомбы не сбросила. Очевидно, они летели на более важную цель.

«Люди пошли дальше достаточно спокойно, — написала Анна-Лииса, — но мои колени меня почти подвели. Я привыкла к тому, что если в небе самолеты, они обязательно что-то сбросят».

* * *

Итак, 1 марта пришло напоминание, что финны были не единственными, кто проливал кровь за Отчизну: в Стокгольме вышел бюллютень, который сообщал о гибели подполковника Магнуса Дюрссена, одного из огранизаторов Шведского добровольческого корпуса. Он также был командиром одного из батальонов корпуса под командованием генерала Линдера. Шведский добровольческий корпус только успел прибыть на фронт.

Несмотря на горькие чувства по поводу решения шведского правительства о неоказании официальный военной помощи Финляндии, Маннергейм был сильно тронут усилиями шведов и норвежцев, которые приехали издалека, для того чтобы сражаться, и, как Дюрссен, заплатили самую высокую цену.

«Наши шведские и норвежские братья выполнили задание, которое до этого выполняли пять наших батальонов. Это свидетельствует о том, что, несмотря на сто тридцать лет мира, Швеция и Норвегия рождают храбрых солдатов.

Мы никогда не забудем эту нордическую солидарность, и наши мысли всегда с благодарностью будут обращены на наших павших норвежских и шведских братьев по оружию».

Несмотря на свои благородные высказывания, Маннергейм в какой-то степени ошибался. Несмотря на то что шведы понесли потери — двадцать восемь убитых и пятьдесят раненых, среди малочисленных норвежских добровольцев потерь не было.

В тот день, подытоживая вклад шведов в войну, Юнайтед Пресс сообщило, что 1500 шведских рабочих отправились в Финляндию для работы на финских оборонных предприятиях. Комитет шведских профсоюзов заявил, что еще 9000 рабочих готовы отправиться в Хельсинки в течение недели. В то же самое время, напоминая о немаловажном вкладе Дании (его Маннергейм таинственно опускает в своих мемуарах), то же агентство сообщило, что 300 датских металлургов также отправлялись в Хельсинки. В Финляндии уже находилось 300 датских добровольцев, среди которых было 15 летчиков, сражающихся в одном строю со своими финскими братьями.

«Нью-йорк таймс» больше не отрицала ухудшение ситуации в Финляндии:

«РУССКИЕ В МИЛЕ ОТ ВЫБОРГА.

ГОРОД ГОРИТ, ФИННЫ ОТСТУПАЮТ», —

гласила первая страница издания 1 марта.

* * *

В то же время в Москве, Хельсинки, Стокгольме, Лондоне и Париже опера под названием «мартовское безумие» достигла кульминационного момента. В хаотичном порядке только 2 марта произошли следующие события:

— Эдуард Даладье послал ноты в шведское и норвежское МИДы, проинформировав их о том, что союзники собираются послать войска и они пройдут через их территорию. Тем самым он представил дело как решенное.

— Британское правительство написало такие же ноты в Осло и Стокгольм.

— Помимо ноты в МИД Даладье обратился напрямую к королю Густаву с просьбой поддержать экспедицию союзников.

— Шведский король сразу обратился с ответной личной просьбой к союзникам, в которой он подчеркивал неприкосновенность шведского нейтралитета и просил Даладье и Чемберлена столь же свято ее уважать.

— Гюнтер, шведский министр иностранных дел, который твердо намеревался остановить экспедицию союзников, сообщил послу Эркко, что его страна приостановит всю помощь Финляндии, если ради Виипури и Сортавалы, этих двух драгоценных городов, которые финны не хотели отдавать, они призовут западных союзников.

Если это случится, то шведское правительство будет вынуждено сообщить парламенту, что Финляндия упустила возможность заключить мир. Тогда Швеция будет вынуждена думать о себе и оставит себе все то оружие, которое она собиралась отправить в Финляндию.

Финны, не знающие, что Гюнтер по настоянию мадам Коллонтай придержал их намеренно тормозящий процесс ответ, посланный за день до ультиматума Молотова, удивлялись, почему от Москвы нет ответа.

Тем временем в Москве Молотов, не зная о решении Гюнтера и Коллонтай придержать ответ финнов, нервно ждал ответа от раздражающих его финнов.

* * *

Дипломатические интриги продолжились.

3 марта Таннер и Рюти, сильно усомнившиеся в правильности и искренности обещаний союзников о спасении Финляндии, в рамках которых те намеревались послать на шесть тысяч англичан и на двенадцать тысяч французов больше, направили примирительное письмо Молотову через Гюнтера. В послании они сообщили, что готовы заключить мир немедленно, если Кремль не будет настаивать на Сортавале и Выборге, то есть на Карелии.

Молотов, (очевидно) следящий за успехами Тимошенко, многозначительно промолчал в ответ. Настала очередь Советов кокетничать.

В тот же момент в южных районах Выборга начались уличные бои, а к северу штурмовые части Тимошенко прорвали финскую оборону юго-западнее Тали и начали сеять хаос в тылах 23-й дивизии Хейнрикса.

* * *

Со своей стороны британцы и французы начали задаваться вопросом, почему финны, находящиеся в тяжелой ситуации, не обратились к ним с официальной просьбой о помощи. Это позволило бы им спасти маленькую страну (и захватить шведские рудники), ведь именно официальную просьбу о помощи они хотели услышать. Но финны все тянули резину. В Москве нервничающий Молотов ждал от финнов слов смирения и покорности.

Наконец 5 марта, получив последние радостные известия с фронта, народный комиссар иностранных дел расчетливо вышел из себя в последний раз. После получения новостей о Выборге он прервал свое двухдневное молчание и отправил еще одно сообщение Таннеру. В нем было прямо написано, что если положительного ответа на ультиматум не будет, то будут выдвинуты еще более жесткие требования. Вдобавок, сообщил Молотов, слегка повернув нож в ране, можно и возобновить отношения с Отто Вилле Куусиненом.

Таннер ответил телеграммой о согласии правительства и попросил Советы о прекращении огня.

Мартовское безумие почти закончилось. Фарс с участием четырех стран мог бы показаться забавным, если бы не тот факт, что в результате него «несколько тысяч финских солдат и много больше русских погибло с той только целью, чтобы французский премьер остался у власти чуть подольше», — пишет Якобсон. Даладье в результате поплатился за свой коварный ход постом премьер-министра.

* * *

Наконец финское правительство пришло в чувство. На этот раз давления со стороны Молотова не потребовалось. Министров заставила пойти на уступки быстро ухудшающаяся обстановка на фронте.

Теперь угроза коллапса нависла над всем фронтом. Финны уже ввели в бой все резервы и затыкали дырки школьниками и пожилыми резервистами. Если финны планировали продолжать сопротивление, то общий отход на новую линию обороны к западу от Виипури должен был быть произведен немедленно. Так сказал Маннергейм правительству. С другой стороны, если шли переговоры о мире, измотанные войска могли держаться до последнего, пока хватало боеприпасов.

Но солдаты Маннергейма удивили своего командующего еще раз. Защитники Виипури и Выборгского залива продержались еще неделю, ко всеобщему удивлению и к своей неувядающей славе. Их героический бой дорого стоил Финляндии. В конечном итоге финские потери в битве за Выборгский залив составили 1200 убитых и 3500 раненых, почти 10 % общих финских потерь в финской войне.

* * *

В то же самое время ВВС РККА по-прежнему активно действовали по всей Финляндии, включая особенно мощный налет на Миккели. Он стал одним из самых кровавых за всю войну — было убито 33 мирных жителя.

У правительства не было другой альтернативы. Вечером 5 марта, после получения последнего доклада от главнокомандующего, началась жаркая дискуссия. В ее результате правительство проголосовало за принципиальное принятие советских требований в том виде, в котором они были представлены. Только один министр, все тот же Ханнула, проголосовал против. Закодированная телеграмма Молотову наконец была отправлена до полуночи. Единственным требованием смиренных финнов была просьба к Молотову согласиться на прекращение огня.

Тем временем ярые заступники Финляндии, Чемберлен и Даладье, давшие Финляндии крайний срок 5 марта для официального обращения за помощью, продолжали находиться на низком старте. Пылу союзников помогала и британская и французская пресса, которая пестрела статьями о столь обсуждаемой экспедиции для спасения Финляндии. Пусть она уже начнется, и к черту последствия! Хватит отсиживаться! Поможем финнам прямо сейчас! Если это значит войну против Советов, то пусть будет так.

«Становится ясно, что эта война — не пустяки, — гремела лондонская «Таймс» 5 марта, взывая к призраку Галлиполи в Первой мировой войне. — Нет времени для дебатов. Когда мы смотрим на анналы старых войн, мы всегда поражаемся тому, какие возможности были упущены в результате политики ложной экономии, какие неудачи постигли из-за переоценки рисков. Выдающимся примером является битва при Галлиполи в последней войне.

Давайте не будем готовиться к еще одной причине сожалеть о прошлом и о потерянных возможностях. Мы много раз уже видели, как мы упускали возможности и не вступали в дело из-за каких-то недопониманий.

Наш интерес ясен, моральная сторона дела так же понятна, как материальная. Мнение страны единодушно, оно требует не допустить падения Финляндии.

Настало время идти в еще один прорыв, в Финляндию. Если это значит войну против Советов, да будет так». Полвека спустя Генри Киссинджер удивлялся безумию операции «Эвон Хед»: «Историки все еще задаются вопросом, что нашло на Великобританию и Францию и поставило их на грань войны против СССР и Германии одновременно? Падение Франции тремя месяцами спустя показало, что все это было пустой мечтой».

Интересно, что Черчилль, который отвечал за катастрофу в Галлиполи и который вместе с Айронсайдом отвечал за то, чтобы уговорить Чемберлена ввязаться во все это скандинавское дело, начал постепенно отстраняться от него. Он увидел опасность того, что можно будет ввязаться в войну против Советов. То, что в дело вмешаются нацисты, его не смущало. Именно этого и хотел Черчилль. А вот ввязаться в войну против Германии и России — другое дело. Но Чемберлен и Даладье, уже приготовившие эту операцию-химеру, не собирались просто все отменить и выйти из игры.

* * *

Но финны в тот момент, пока Рюти и его делегаты лихорадочно паковали чемоданы для отбытия в Москву, не хотели этого. Предложение военной помощи от союзников могло стать козырем на переговорах, чтобы помочь убедить русских изменить их требования. И поэтому союзники, все еще в неведении относительно того, что Хельсинки связался с Москвой, получили обращение с просьбой дать время подумать до 12 марта.

Лондон и Париж неохотно согласились. Крайний срок был продлен. Три дивизии, выделенные для операции «Эвон Хед» и готовые к погрузке, получили приказ остановиться. Даладье, в свою очередь, начал что-то подозревать. «Мы ждем финский запрос о помощи несколько дней, — отметил он, — и сложно понять, почему они все откладывают этот запрос».

«Если он не поступит, — мрачно заметил он, — то западные страны не могут нести ответственность за статус Финляндии после войны».

* * *

На следующий день, 6 марта, премьер Ристо Рюти, все еще скрывающийся в кабинете, получил сообщение из Москвы с приглашением прислать делегацию на переговоры о мире. Однако Молотов и слышать не хотел о прекращении огня. Как русский министр иностранных дел лично сказал Вильгельму Ассарссону, шведскому послу, на его просьбу о прекращении огня: «Зачем прекращать боевые действия, если, может быть, придется их начать снова из-за разногласий?» Теперь, когда Стокгольм помог финнам отправиться в Москву, шведы начали бояться, что встреча между русскими и финнам может стать новым Мюнхеном, где Гитлер расчленил Чехословакию с благословения Чемберлена и Даладье. Это выставило бы Швецию в дурном свете, так как она (каким-то образом) подтолкнула Финляндию к столу переговоров.

Льстя Молотову, Ассарссон изо всех сил постарался сменить настроение комиссара. Он указал на то, что Красная Армия уже выполнила свое боевое задание по восстановлению своего престижа, прорвав линию Маннергейма. Эта победа затмевает все достижения германцев или союзников. Прекращение огня на финском фронте будет благородным жестом.

Его собеседник не сменил позиции. Прекращение огня будет только после подписания мирного договора, жестко заявил Молотов, а не ранее. Финны могут вести переговоры и под давлением.

Итак, под давлением, финская делегация для переговоров о мире была выбрана. В нее вошли Паасикиви, Рюти, близкий друг и соратник Маннергейма генерал Рудольф Вальден — который, как и Паасикиви, представлял Финляндию на мирных переговорах с русскими в Тарту. Вошел в делегацию и Вяйно Войонмаа, бывший министр иностранных дел и член финского парламента от социал-демократов. Таннер, который столько сделал для достижения мира, был оставлен за рамками, к его сожалению. Его присутствием боялись рассердить советских переговорщиков, которые Таннера все еще проклинали.

Наверное, это было к лучшему. Последние дни войны стали часом славы Таннера. На следующий день четыре финских делегата уехали в аэропорт Турку и начали свое путешествие в Россию окольными путями. Это нужно было для того, чтобы сбить с толку репортеров и прочих агентов. Сначала они полетели в Стокгольм, затем вернулись в Турку, затем улетели в Ригу и оттуда вылетели в Москву.

Внешне Рюти, воплощение банкира в отутюженном костюме и с аккуратным пробором, был спокоен как всегда — финансист с железными нервами. Однако можно себе представить, какие мысли обуревали его по пути в Москву. Сделает ли Сталин «широкий жест», как предположила мадам Коллонтай, и попросит меньше территорий? Сколько еще продержится побитая и истощенная финская армия на последнем рубеже обороны у врат Выборга? Как отреагируют Англия и Франция на финскую двойную игру?

Еще важнее, как отреагирует финская общественность, не говоря о войсках на фронте, когда они узнают о том, что их правительство ведет переговоры с проклятыми русскими свиньями? Смогут ли они принять мир? И какой мир они смогут принять? Явно не тот мир, который имели в виду Сталин и Молотов. В это время стальные нервы Рюти нужны были как никогда.

* * *

Это касалось и Маннергейма. Днем ранее финский главнокомандующий получил личное послание от президента Каллио с благодарностью за выдающиеся победы финского оружия к северу от Ладоги. Однако мысли Маннергейма были больше сосредоточены на боях под Выборгом и в Выборгском архипелаге и заканчивающихся резервах.

«Сейчас, как никогда, все усилия должны быть направлены на дипломатию. В наших учебных боевых центрах осталось четырнадцать батальонов, это наши последние резервы. Был отдан приказ, что эти батальоны должны быть собраны в тылу главного театра военных действий, экипированы и вооружены как можно лучше».

* * *

Все иллюзии Рюти и его делегации рассеялись утром 8 марта, когда после неспокойного сна под фактическим арестом их ввели в комнату, где сидели русские переговорщики.

Во-первых, финны были расстроены, когда увидели, что Сталина нет. Русский диктатор, очевидно рассерженный тем, насколько долго заняли дела в Финляндии, намеренно отстранился от переговоров. Вместо него финны увидели перед собой неулыбчивые лица Молотова, Жданова и заместителя начальника Генерального штаба Александра Василевского. Единственным утешением для финнов было то, что их злой гений Отто Вилле Куусинен не был приглашен.

Мрачно приступив к переговорам, Рюти зачитал заранее подготовленное заявление, в котором он просил русских изменить свои требования ради будущих добрососедских отношений. Народный комиссар иностранных дел не принял это. Вместо этого Молотов, который был хорошо знаком с британской и французской прессой, перешел в наступление.

Ответ Молотова был холоден. Финляндия зарекомендовала себя как инструмент британских и французских империалистов. Именно этого Сталин и боялся в ноябре. Молотов также подчеркнул, что и лондоская «Таймс» и «Ле Темпе» открыто призывали начать военные действия против СССР.

Рюти возразил, что его правительство вряд ли может отвечать за такие высказывания в иностранной прессе. Это так, вмешался Жданов, но финны даже не удосужились осудить эти замечания. Затем Молотов с неохотой допустил, что, возможно, Финляндия не хотела быть пешкой англо-французских стратегов, но именно так и получилось, и переговоры должны основываться на этом дипломатическом и стратегическом факте.

Затем Молотов зачитал условия мира финской делегации. Широкого жеста не было. Наоборот. Требования Кремля не уменьшились, а наоборот, увеличились. Кремль не только хотел забрать большую часть Карелии, включая Сортавалу и Виипури, и взять в долгосрочную аренду Ханко. Теперь, объявил Молотов, пока переводчик переводил его колючие слова, Россия хотела территории в районе Салла и Куусамо. Также Кремль хотел построить железную дорогу от Салла на востоке до Торнио на западе, чтобы у Швеции был доступ к Мурманской железной дороге.

В качестве уступки Петсамо отдавался финнам обратно. Но Молотов требовал свободного прохода судов через этот арктический порт в Норвегию. Наконец, и это также внушало опасения, Москва хотела, чтобы финны подписали договор о взаимопомощи и сотрудничестве, такой же, как она выжала из Эстонии, Латвии и Литвы перед их включением в мать-Россию. Шокированный Рюти пытался опротестовать эти новые требования, но Молотов резко ответил, что если эти требования для Таннера новые, то это только потому, что мадам Коллонтай, очевидно, забыла о них упомянуть.

Оказалось, что Молотов не сообщил о новых требованиях и шведам, которые были не менее шокированы, в особенности когда услышали, что русские планируют построить железную дорогу поперек Финляндии. Это могло толковаться как угроза безопасности Швеции, причем серьезная. Кристиан Гюнтер сердито предупредил мадам Коллонтай, что это требование может заставить его правительство изменить свое отношение ко всему делу.

Однако Молотов и это учел. Его не беспокоили шведы. Ему нужно было получить то, что он хотел, от финнов, и он не собирался останавливаться, пока этого не получит. «В обращении с финской делегацией, — пишет о Молотове Якобсон, — он был буквально беспощаден».

Он отказался обсуждать отдельные пункты советского варианта договора: он должен был быть принят или отвергнут полностью. Однако договор был написан столь расплывчато, что Рюти не понял, что его просили подписать. Новая граница, например, была обозначена только кратким списком населенных пунктов, карта, на которой она была начерчена, была устаревшей и малого масштаба, и линия была настолько толстой, что давала основания для разных толкований.

Молотов отказался сделать уточнения.

«Все это можно утрясти позже», — ответил он с непроницаемым лицом. Обескураженные новыми требованиями, Рюти и его коллеги удалились, заявив, что не могут принять новые условия мира без консультаций с Хельсинки, и первый раунд «мирных» переговоров завершился. Все страхи Рюти стали реальностью. Финны попали в ловушку, из которой не было выхода.

С другой стороны, оставались еще французы и британцы.

* * *

Разумеется, британцы и французы узнали о переговорах в Москве и были недовольны.

«Финляндия сама может принимать решения, — заявил рассерженный представитель французов вечером 8 февраля. Финское правительство все еще приходило в себя от новых требований русских. — Если она хочет сражаться и взывает к Франции о помощи, она может быть уверена в нашем твердом и незамедлительном ответе». Сигнал французов был ясен: либо вы нас зовете, либо мы умываем руки.

«Мы знаем, что Россия боится, что вы обратитесь к союзникам, — предупредил Даладье, — поскольку она боится, что интервенция с нашей стороны приведет Россию к катастрофе, она сейчас хочет заключить мир и уничтожить вас позднее (курсив автора)». Здравый смысл здесь был. Но кто может гарантировать, что Финляндия не будет уничтожена до того, как прибудут союзники? В этом был ключевой момент.

* * *

Пока суд да дело, финский народ, который имел крайне размытую картину событий на фронте и не имел никакой информации о делах на дипломатическом фронте, ломал голову над официальным коммюнике, опубликованном в газетах.

«По информации в распоряжении Финского правительства, СССР, похоже, планирует представить новые требования Финляндии, более обширные, чем прошлой осенью. Однако детали этих требований отсутствуют».

«Те, кто это прочел, решили, что мира не будет, — пишет Лэнгдон-Дейвис в своих воспоминаниях. — Они не знали о тысячах русских, которые шли вперед по льду Выборгского и Финского залива».

* * *

Именно в такой апокалиптической обстановке финское правительство, теперь уже получив шокирующую телеграмму от Рюти, собралось на заседание вечером 9 марта 1940 года в Банке Финляндии. Незадолго до первого заседания, назначенного на 5 вечера, на Таннера набросилась свора американских и британских журналистов, жаждущих узнать о тайных переговорах.

Уставший от недосыпа, внезапных телефонных звонков и посетителей, Таннер как мог отбивался от жадных до сенсаций репортеров. Выдержка из поспешного интервью, данного британской газете «Санди Экспресс», показывает это.

«ВОПРОС: Финляндия получила предложение о мире? Если да, то как, когда и где?

ОТВЕТ: Могу только сказать вам, что определенные предложения мы получили и рассматриваем их.

ВОПРОС: Финляндия ответила на них?

ОТВЕТ: Не могу вам сказать. Весь мир полон слухов. Мы хотим ответить на все вопросы, но сейчас я не могу сказать вам, что происходит. Вот и все».

Прижатый к стене, явно подавленный министр ответил, что решение будет принято в течение нескольких ближайших дней. «Если предложения будут неприемлемыми, то боевые действия продолжатся».

«Голос министра Таннерa был усталым и тревожным. Бои все еще идут на всех финских фронтах. Переговоры о мире никак не повлияли на военные действия», — сообщил корреспондент «Экспресс».

Таннер был прав по поводу военной ситуации: боевые действия шли на всех фронтах, включая фронт к северу от Ладоги, где стойкие солдаты 12-й дивизии на реке Коллаа отражали атаки 8-й армии Григория Штерна уже с начала декабря. Там боевые действия шли более-менее хорошо. Но на самом важном фронте, у Виипури, дела шли плохо.

Тем временем в Хельсинки политическая ситуация оставалась сложной, как стало сразу понятно после начала заседания для обсуждения телеграммы Рюти из Москвы.

Сказать, что собравшиеся члены правительства были шокированы, — это ничего не сказать, как вспоминает Таннер.

«Члены правительства были потрясены жесткостью условий мира. Мысль о том, что Финляндия будет полностью отрезана от Ладоги, что два важных города и несколько важных промышленных районов будут утрачены, и что нам только что предъявили абсолютно новое требование о районе Салла, была столь столь новой, что сначала они даже не смогли сформулировать свою позицию».

По словам Таннера, дискуссия была «длинной и вялой».

Трещины, которые Таннер и Рюти сумели прикрыть, снова начали появляться, так как несколько разъяренных министров, в особенности Ханнула и Ниуккапен, призвали правительство немедленно подать сигнал «СОС» западным союзникам, чтобы они высылали экспедиционный корпус. Финляндия, в свою очередь, должна была продолжить сражаться. Таннер же, главный защитник мира, как и Рюти в Москве, устало напомнил о «неэффективности западной помощи и трудностях с получением права транзита через Швецию».

Беспокойное заседание было прервано звонком Маннергейма, который сказал, что он ждет новостей о ситуации на фронте и просит «не принимать решения до получения этих новостей и его выводов». Маннергейм обещал представить свое видение ситуации вечером 9 марта. На этой ноте рассорившиеся министры расстались.

* * *

Два фактора в результате решили дело.

Первым была оценка ситуации на перешейке, которую приготовил генерал Хейнрике по просьбе Маннергейма. Этот доклад Маннергейм и передал правительству.

«Как командующий Карельской армией, я считаю своим долгом сообщить, что нынешнее состояние армии в таких боях приведет только к дальнейшей потере боеспособности и утрате территорий. — Так начал Хейнрике свой доклад. — В подтверждение моего взгляда я посылаю данные о потерях личного состава. В батальонах осталось примерно по 250 человек, а совокупные ежедневные потери исчисляются тысячами. Серьезные потери среди офицеров снижают боеспособность этих поредевших частей. Артиллерия противника уничтожает наши пулеметы и противотанковые средства с такой эффективностью, что их недостаток ощущается даже на самых важных фронтах.

Вдобавок на правом фланге события развивались так, что свежие силы пришлось вводить на неподготовленных участках обороны и за счет оголения других участков, и стойкость нашей обороны стала критически низкой.

Действия ВВС противника решающим образом затрудняют переброску и снабжение наших войск. Командующий Береговой группой, генерал-лейтенант Эш, подчеркнул мне малочисленность и психологическое истощение своих войск. Он не… верит, что он с ними может успешно обороняться. Командующий 2-м армейским корпусом, генерал-лейтенант Эквист, выразил мнение, что если не будет сюрпризов, то его фронт продержится неделю, не более, в зависимости от того, как будет использован личный состав, в особенности офицеры. Командующий 3-м армейским корпусом, генерал-майор Талвела, выразил мнение, что все висит на волоске.

Генерал-лейтенант Хейнрике».

Правительство, за исключением двух железобетонных министров, Ханнула и Ниукканена, было сильно впечатлено. Особенно впечатлил прогноз Эквиста о том, что фронт продержится не больше недели. Ясно, что любая помощь из-за границы пришла бы слишком поздно и была бы слишком малой, чтобы изменить ситуацию.

Другим фактором, склонившим министров в пользу мира, помимо рапорта Хейнрикса, стали пугающие нестыковки в британских и французских обещаниях помощи.

Французский посол в Хельсинки «озвучил» 100 000 солдат к 15 марта. Более осторожные британцы ничего такого не обещали. Плюс оставалась нерешенной проблема с транзитом через Норвегию и Швецию. Как могла Финляндия доверить свою судьбу этим людям?

Но вдобавок к этому, даже если союзники и договорились бы о транзите и даже если альпийские стрелки достигли бы Финляндии вовремя и попали на фронт, то что будет потом? — спросил всех Таннер. Хотело ли правительство нести ответственность за превращение Скандинавии в поле боя между союзниками, с одной стороны, и альянсом русских и немцев — с другой? Какую долгоиграющую катастрофу это предвещало? И была бы от этого польза Финляндии, которая и так уже столь сильно пострадала?

Таннер в Хельсинки так не считал, его трое коллег в Москве — тоже. Жестокое, но неизбежное решение было принято. Условия мира Кремля будут приняты.

* * *

Были и такие, которые считали предложение Кремля достаточно щедрым. Одним из таких людей был покойный Джордж Кеннан, который считал, что перспектива англо-французского вмешательства и заставила Молотова и Сталина пойти на мир быстрее, чем в другой ситуации. В конце концов, русские уже побеждали. Финская армия, как было ясно из записки Хейнрикса, была на грани коллапса.

Командарм 1-го ранга Семен Тимошенко, в свою очередь, хотел только продолжения наступления на Хельсинки после неизбежного падения Выборга. И кто знает, что бы русские потребовали, если бы они дошли до столицы? К тому времени британцы — предполагая, что финны наконец решили позвать их на помощь, — появились бы на сцене, а Сталин и Молотов явно этого не хотели. «Если бы британский удар был направлен против северо-западных русских границ, — пишет Кеннан, — это бы все изменило». Далее Кеннап делает вывод, что именно это, скорее всего, и побудило их «закончить войну с Финляндией уже в марте, на достаточно мягких для финнов условиях».

Но Кеннан не был финном. Для правительства новые условия Молотова были неприемлемыми и немыслимыми. «Ни один человек, знающий и ценящий значение слова справедливости, правосудия и честности, не мог назвать условия мира, выдвинутые Москвой, разумными». Так написал Дэвид Хиншоу, финнофил, в книге «Героическая Финляндия». Он выразил чувства каждого финна тогда — и чувства некоторых финнов сегодня.

Но в конечном итоге какой выбор — разумный или моральный выбор — был у финнов, кроме как принять эти условия?

* * *

В Москве Рюти, в фактическом плену, вместе с Паасикиви и Войонмаа изо всех сил старался убедить русских изменить свои требования. Московское государственное радио осудило финского премьер-министра, когда он все еще был в Москве, что только добавило ему стресса и дискомфорта. «Русские не поддаются», — отправил он телеграмму правительству в Хельсинки. Единственное важное требование, от которого отказался Молотов, было заключение договора о дружбе и взаимопомощи. Однако триумвират Молотова, Жданова и Василевского категорически отказался от обсуждения прочих территориальных вопросов.

На следующее утро, 11 марта, президент и правительство собрались для того, чтобы уполномочить делегацию в Москве подписать мирный договор. Результат этого мрачного собрания был предопределен. Под руководством Таннера правительство проголосовало за мир. Два министра, Ниукканен и Ханнула, которые проголосовали против, сразу подали в отставку. В результате с большой неохотой президент Каллио подписал указ, дающий делегатам в Москве права на заключение мира. Подписывая бумагу, президент воскликнул: «Это самая ужасная бумага, которую я подписывал! Да отсохнет рука, которая подписывает такие бумаги!» И ужасное, но неизбежное дело было сделано.

* * *

Вяйно Таннер и другие члены финского правительства, разумеется, беспокоились, как общественное мнение воспримет новости о наступающем мире на условиях русских. Дух нации все еще был на высоте. Боевой дух армии, в общих чертах, тоже. Нужно было какое-то политическое прикрытие. Соответственно, одновременно с телеграммой в Москву о подписании ненавистной бумаги, в Стокгольм и Осло были отправлены официальные запросы на транзит войск союзников через их территорию для помощи финской армии.

Это была еще одна уловка, но британцы и французы о ней не знали. Они восприняли финский запрос как искренний. Наконец поступил сигнал об отсылке экспедиционного корпуса. Наконец операция могла начаться. Командующие собрались на совещания, корабли стояли под погрузкой. Были отданы приказы.

Вторжение в Скандинавию должно было стать полумиротворческой операцией. Это уникально в истории военного дела. Экспедиционный корпус не должен был с боем прорываться в Финляндию. Но офицерам было сказано, что их не должны останавливать демонстрации сопротивления или слабое военное противодействие. Им было дано разрешение понести определенные потери, однако применять оружие во время транзита им разрешалось только в целях самообороны.

Что случилось бы, если бы корабли с солдатами все же отправились бы в путь? Полгода спустя, после немецкого вторжения в Норвегию, подобная операция британцев привела к катастрофе в Нарвике. Это привело к падению кабинета Чемберлена. Стала бы операция такой же катастрофой? Скорее всего.

Стали бы норвежцы и шведы оказывать военное сопротивление экспедиции союзников? Возможно. А что бы случилось, если бы эти англо-французские войска на самом деле добрались бы до Финляндии и вступили в бой с русскими — чего так боялись Сталин и Молотов? Мы никогда не узнаем. Это остается одной из самых крупных альтернатив Второй мировой войны. Единственное, что можно сказать с уверенностью: если бы так случилось, то СССР и Великобритании было бы гораздо сложнее стать союзниками полтора года спустя, когда Гитлер вторгся в СССР.

В любом случае, в тот же самый момент, когда командующие экспедиции союзников получали инструкции, послание о том, что президент Каллио принимает условия мира, проходило расшифровку в Москве. Вскоре после полуночи 12 марта русские с удовлетворением смотрели за тем, как опечаленные Рюти, Паасикиви, Вальден и Войонмаа поставили свои подписи на Московском мирном договоре. Так было названо соглашение о перемирии. Прекращение огня вступало в силу в 11 дня следующего дня. Никакой экспедиции в Финляндию не будет, сказали разочарованным и злым несостоявшимся спасителям Финляндии. Приказ выступать был отменен. Десантные корабли около английского побережья разгрузили. Приказы о поднятии якорей были отменены. Войска и боеприпасы были выгружены.

Наступил мир. Оставалось только рассказать финской нации эту шокирующую новость и еще более шокирующие условия этого мира.

 

Глава 9

Слезы в Хельсинки

(13 марта 1940 года)

Если первый день финской войны был самым трудным днем стопятидневной войны, то последний день был по трудности вторым. Условия мира, которые были объявлены в радиообращепии Вяйно Таннера 13 марта 1940 года, были не менее шокирующими, чем зажигательные бомбы, внезапно упавшие с небес 30 ноября 1939 года.

Всего двумя днями ранее финский народ, от которого так долго скрывали правду, узнал о переговорах с русскими. Однако никто не мог представить, что война, в которой участвовала вся нация и так храбро сражалась, война, на которой нация покрыла себя неувядаемой славой, закончится таким образом.

Ни один журналист, находившийся в Хельсинки в тот мрачный день, не забудет его никогда. Из всех книг и статей о похождениях на финской войне самые трогательные описания касаются того, что они увидели в лицах шокированных, разбитых горем финнов на улицах Хельсинки в тот день. Журналисты более живо переживали все вокруг, так как они уже знали условия мира, в отличие от остальных окружающих. Но эта сенсация была такая, что лучше бы ее не знать.

* * *

Вирджиния Коулс, которая была в командировке в Стокгольме, чтобы освещать переговоры о мире вместе с коллегой, Эдди Уордом с Би-би-си, была одной из первых получивших эту информацию. Это случилось благодаря вопросу, который Уорд как бы невзначай задал финскому послу Эркко во время краткого интервью по телефону.

«На следующий день, 11 марта, ходили слухи о мире. Я встретилась с датским журналистом, который сказал о своей уверенности в том, что мир заключен в Москве, но официального подтверждения получить не смог. Эдди и я решили вернуться в Хельсинки в тот же вечер и позвонили г-ну Эркко, чтобы попросить его устроить нам места в самолете. Даже не рассчитывая на ответ, Эдди спросил:

«Правда ли, что в Москве заключено соглашение о мире?»».

Коулс и Уорд сильно удивились, когда получили от Эркко положительный ответ. Уорд сразу послал телеграмму в Би-Би-Си, и в шестичасовом репортаже телеграмма была зачитана. Это стало первым полуофициальным сообщением о близком окончании войны. Остаток вечера Эркко провел в тщетных попытках опровергнуть слухи о мире. Когда Коулс прибыла в аэропорт Стокгольма, кто-то уже успел услышать эти новости. Среди них был разъяренный финский полковник, который отказывался в них верить.

«Вы слышали репортаж Би-би-си?» — спросил полковник у журналистов, не зная, что один из них — Уорд — был частично причиной этих новостей. «Этот парень, должно быть, сошел с ума, — воскликнул офицер. — Мир! Мы заключим мир, когда русские уберут своего последнего своего солдата с нашей территории!» Остальные пассажиры закивали в знак одобрения. Уорд трусливо согласился и отошел в сторону.

В полете Коулс была в раздумьях. «Когда мы взлетели, огни аэродрома Стокгольма сверкали на снегу как алмазы. И мы подумали, какую цену Швеции пришлось заплатить, чтобы эти огни не гасли». Остаток поездки она писала. «Это была печальная поездка. Очевидно, только Эдди и я знали, в какую страну мы возвращались, и от этого становилось только хуже. Я смотрела на лица вокруг меня, на сильные, уверенные лица, и не осмеливалась подумать, как они воспримут завтрашние новости».

После прибытия в Турку Коулс отправилась в Хельсинки на автобусе. Турку по-прежнему оставался городом на военном положении.

«Утренние газеты в Турку вышли с заголовками о том, сколько русских самолетов было сбито днем ранее. Единственное, что указывало на переговоры, была маленькая заметка на первой странице. В ней говорилось, что иностранные радиостанции сообщили о достижении соглашения в Москве. Все это было обведено большим знаком вопроса.

Эта заметка не привлекла внимания пассажиров, в большинстве своем деревенских девушек и рабочих, одетых в белые маскхалаты поверх одежды, чтобы уберечься от русских истребителей, которые все еще разносили смерть и разрушение по стране».

В отеле «Кемп» Кокс, как и все остальные журналисты, провел ночь в состоянии тревожного возбуждения. Они ждали подтверждения ужасных новостей о подписании мирного договора.

«Вечером 12 марта я пошел по затемненному городу в комнату для прессы. Все корреспонденты знали, что в этот вечер нам сообщат что-то определенное.

Я оглядел комнату с ее зелеными столами и стопками переводов финских коммюнике, фотографиями Суомуссалми на стенах, с тяжелыми занавесками на окнах для полного затемнения. Здесь мне зачитали первое военное коммюнике, здесь я встречался с мисс Хельсинкис, симпатичной финской девушкой, которая работала секретарем, каждый вечер она сообщала количество сбитых русских самолетов».

Кокс спросил у Хельсинкис, как она себя ощущала. «Я живу в Выборге, — ответила она с печалью. — На прошлой неделе я в выпуске новостей увидела мою квартиру, разбитую вдребезги попаданием бомбы. Но не это меня беспокоит, а то, что мы прекращаем сражаться, после всех страданий».

Позже в этот мучительный вечер коллега Кокса по перу, Леланд Стоу, сидел наверху в номере Вальтера Керра, популярного репортера «Нью-Йорк Геральд Трибьюн» (позже он стал известным театральным критиком в «Нью-Йорк таймс») вместе с другими журналистами. Туда пришел и Кокс, который решил излить свои чувства посредством пишущей машинки.

«Мы пытались заглушить боль в сердце плоскими шутками. Они были такими же тупыми, как шутка бедного Лорена Зилиакуса, сидящего с пепельным лицом. Глядя на бесплодные попытки Вальтера куда-то дозвониться, он отметил: «Монетку, наверное, забыл бросить». Мы писали статьи, которые никогда не могли быть опубликованы.

Осаждаемый коллегами и явно подавленный финский пресс-секретарь Лорен Зилиакус смог нам сказать только то, что, возможно, мир и был достигнут в Москве, но парламент его точно не ратифицировал. Иначе бы он точно об этом знал.

Один житель Финляндии не мог больше ждать.

Зазвонил телефон, позвали нашего финского друга. Он положил трубку и сказал ровным голосом: «Первый из наших друзей покончил жизнь самоубийством». Это была молодая женщина, писательница по профессии.

Вскоре после этого журналистов пригласили спуститься в комнату для прессы. Зилиакус молча стоял перед входом в комнату с листом бумаги в руке. «Военные действия прекращаются завтра в одиннадцать», — сказал он, потрясенно, забыв, что завтра уже наступило.

Он говорил как на похоронах. Какое-то время в комнате была мертвая тишина. Затем комната понемногу стала пустеть — один за другим журналисты отправились писать статьи, рассказать миру, что Россия победила.

Министр иностранных дел Таннер обратится к финскому народу с речью в полдень, обрисовав условия мира, мрачно добавил Зилиакус».

* * *

Несколько сот километров на восток, на израненном бомбами Карельском перешейке, удивленные финские офицеры начали получать приказ о наступающем перемирии. Этот приказ им пришлось сообщить столь же удивленным солдатам. Эрик Мальм был одним из них. «Наш полк — точнее то, что от него осталось, — отправился в Миехиккяля (городок около Выборга) в то утро 13 марта. Пришел офицер из штаба полка и сказал, что будет перемирие. Это было как гром среди ясного неба. В отпуске я слышал о переговорах, но не представлял, что мир наступит так быстро».

Первой мыслью Мальма было спрятаться как можно глубже, так как сотни артиллеристов маршала Воронова, с орудиями, стоящими колесо к колесу, собирались стрелять по финским позициям до последней минуты — и после наступления перемирия тоже.

«Но русская артиллерия продолжала вести огонь, так что я укрылся получше, зная, что все прекратится через два часа. Было бы слишком смешно погибнуть в последние часы войны. Но русская артиллерия стреляла до полудня. Они присвоили себе еще один час войны.

Действительно, несколько финских солдат и добровольцев были убиты после официального прекращения огня мстительными Советами. На севере трагедия произошла около Салла, когда русские специально нанесли бомбовый удар по группе шведских и норвежских добровольцев, которые лишь недавно прибыли на фронт помочь своим финским братьям. Это привело к многочисленным потерям».

Одним из раненых в этом ужасающем эпизоде был Олвар Нильсон. Утром им сказали о прекращении огня. «Мы были разочарованы, большинство из нас, как я думаю. Мы хотели бы еще сражаться. Ведь для этого мы приехали. Но мы приняли перемирие. Затем, около полудня, час спустя после того, как вступило в силу перемирие, два русских истребителя вынырнули из облаков и сбросили несколько бомб на наш лагерь».

Нильсону повезло отделаться сломанной рукой. Девяти шведским добровольцам повезло не так сильно. Это была самая большая группа шведских добровольцев, погибших единовременно.

* * *

Наверное, неудивительно, что многие финны тоже хотели продолжить сражаться. Они так и поступили, как написал в своей книге «Красная Армия идет вперед» Джеффри Кокс, после финской войны ставший одним из ведущих британских радиоведущих.

«В Кухмо одна рота, получив предупреждение, что в 11 часов по финскому времени война закончится, бросилась на русские позиции на рассвете в гневе и сражалась, пока не погибла почти полностью. В Выборге финский ледокол, который был послан разбить лед на заливе и отрезать русских на западном берегу залива — гениальный стратегический ход, — продолжал движение после одиннадцати. Русские орудия открыли по нему огонь и убили семьдесят человек в экипаже.

В районе Тайпале на Перешейке, где финские войска удерживали позиции с начала войны и продолжали отражать удары солдат Тимошенко до горького конца, некоторые солдаты встретили новости о перемирии криками радости, подумав, что сдаются русские, а не финны. Настолько мало они знали об истинном положении дел».

После они осознали свою ошибку и разозлились. Тогда было уже поздно продолжать войну, но как они этого хотели, как отмечает Стоу.

«В одиннадцать часов был отдан приказ о прекращении огня по всему фронту. Финские солдаты, с трудом стоявшие на ногах, сначала не поверили, а затем встретили приказ громкими криками протеста».

«К черту! Было бы лучше продолжить воевать». Без боеприпасов, без артиллерии, без самолетов, финны требовали только одного — продолжения борьбы.

«В своих сердцах они не были побеждены».

* * *

В Хельсинки и везде по стране нация должна была испытать глубочайший шок от речи Таннера.

Утром 13 марта Стоу попытался приготовить свою финскую помощницу Клару к этим тяжелым новостям.

«Я предупредил Клару, что наступит мир, и она воскликнула «Нет, нет!» После того, как я озвучил возможные условия мира, она яростно продолжила: «Но мы будем сражаться, даже если у нас останутся только ножи… Ханко? Они заберут Ханко? Я говорю Вам, наши дети и внуки будут драться, чтобы отбить Ханко»».

«Нет, — настаивала Клара, — они не могут с нами так поступить».

* * *

Но, как подтведило обращение Таннера, одно из самых болезненных обращений, которое может сделать политик к своему народу, «они» все же так поступили. По наитию Дэйвис, Стоу и Кокс решили послушать речь Таннера за пределами гостиницы «Кемп».

«Я прикинул, где было бы лучше послушать речь. Меньше всего на свете мне хотелось быть в комнате для прессы отеля «Кемп». Я не смог бы перенести эту неугомонную кучку репортеров, и в особенности фотографов, в такой момент. Они уже показали неспособность понять, что являются оплаченными зрителями национальной трагедии».

Дэйвис решил направиться в столовую и кооперативный магазин «Эланто» неподалеку.

«Я знал, что там есть радио, и я знал, что кафе будет переполнено рабочими в черной одежде, продавщицами, секретарями, офисными работниками, солдатами, мастеровыми и прочими. Я пришел туда и сел за столик. Я пришел достаточно рано и ждал четверть часа, пока люди заходили и занимали места за столами.

Стоу решил поступить так же. Кокс решил выслушать речь в ресторане гостиницы «Сеурахуоне».

Вот описание того, что они увидели и услышали в тот памятный и горький день.

Сначала Лэнгдон-Дейвис:

«По радио играла какая-то легкая музыка, какая-то полуклассическая дребедень, из серии тех, что по всему миру идут в радиопрограммах по утрам и днем. Женщина-диктор объявила, что через несколько минут с обращением выступит министр иностранных дел. Радио заиграло лютеранский гимн.

Лютеранский гимн закончился. Этот был тот самый гимн, что люди пели на вокзале, когда они провожали делегацию на переговоры в Москве с Молотовым. Без какого-либо вступления Таннер начал речь. Он говорил, разумеется, на финском, хотя по этикету Финляндии требовалось слова сразу дублировать на шведском. И так разговоров не было, а сразу с началом речи установилась полная тишина. Люди уткнулись глазами в тарелки: министр иностранных дел зачитывал условия мира.

Пока трагедия разворачивалась и представала перед нами, мой глаз схватывал мельчайшие реакции на речь то за одним, то за другим столом. Неподвижные мужчины и женщины внезапными движениями руки утирали слезы, чтобы они не катились по щекам. Дважды была еще одна реакция. Разумеется, я не понимал ни слова из того, что говорилось, за исключением имен и названий. Слова Виипури и Ханко вызвали эту реакцию. Сдавленный, глухой стон вырвался, казалось, у всех в ответ на эти два слова. Как будто в ответ на физический удар невидимого оружия.

Мать и дочь за моим столом сидели с закрытыми глазами. Девушка за соседним столом с ужасом смотрела на молодую женщину в форме, как будто что-то неведомое испугало ее. Только один раз тишина была прервана. Где-то в зале прозвучал голос мужчины, хлесткий, как выстрел пистолета: «Никогда!»…»

Кокс в Сеурахуоне наблюдал такую же ужасную сцепу и думал о тех финнах, которых он встретил и полюбил за три месяца репортажей об этой войне:

«Каждое слово было как удар. Виипури. Потерян… Я вспомнил о храброй девушке на вышке в Рованиеми, которая сражалась так охотно, потому что хотела вернуться в Виипури. «Вам нужно обязательно увидеть море на закате летом в Виипури», — сказала она мне тоща.

Сортавала, Кякисалми, Ханко… Названия шли одно за другим. Внезапно лотта рядом со мной разрыдалась, ее плечи вздрагивали».

Стоу, в свою очередь, был впечатлен самообладанием Таннера.

«Голос Таннера был спокойным и лишенным эмоций, по самообладанию сверхфинский. «Мы были вынуждены пойти на мир», — сказал он. Молодая брюнетка начала беззвучно плакать, скрыв лицо в ладонях. Вокруг меня были лица, на которых не дернулся ни один мускул. Голос Таннера все звучал. Он перечислял советские условия мира. «Мой Бог!» — воскликнула англоязычная девушка напротив меня.

Еще две женщины беззвучно плакали. Таннер объяснял, как западная помощь не пришла вовремя, как скандинавские правительства отказали в транзите британским и французским войскам.

Мой взгляд вернулся к молодой женщине у окна. Она откинулась на спинку стула, отвернувшись к задернутым занавескам. Ее плечи медленно и непрерывно содрогались».

* * *

К северу от Хельсинки, в городе Лахти Пекка Тиликайнен, странствующий репортер YLE в полудреме слушал переносной радиоприемник, когда начал говорить Таннер. «Одна программа закончилась, начиналась другая, мы все дремали. И тут началась она. Из приемника мягко полились новости о катастрофе, слова, обернутые в вату. Новость пришла хорошо взвешенными, серьезными предложениями. Она несла разочарование, горечь, боль. Вот что она принесла. Несмотря на то, что на фронте многим солдатам она принесла спасение от смерти».

* * *

Среди тех, кто разделял горе и печать Тиликайнена, была и Майлис, лотта из Койвисто. Двумя педелями ранее Тойвонен, как и многие другие лотты из районов, оккупированных Советами, была с почетом отправлена в отставку. Майлис воссоединилась со своей семьей, Эвой и тремя младшими братьями — Рейо, Мартти и Ээро — на ферме в Коркеакоски, куда их эвакуировали. На ферме, где они жили, не было работающего радиоприемника, так что они всей семьей отправились в соседнюю деревню, чтобы найти, где послушать речь о перемирии.

Пока они шли, им нужно было перейти просеку в лесу. Взглянув наверх через покрывало ветвей, они увидели еще одно покрывало, освещающее ночное небо: северное сияние. Суеверная Эва Паавола восприняла это сверхъестественное явление как дурной знак. «Этой войной все не закончится, — сказала она вслух, так, чтобы слышали дети. — Будет новая война».

* * *

В гот момент Таннер уже завершал свою речь. «Мы должны заново начать жизнь, — говорил он в микрофон в маленькой студии-каморке в центре Хельсинки. — Мы встанем на ноги». Но мало кто из финнов слушал эту речь в тот момент. Мучительная речь завершилась. Как звуковое окончание книги, из громкоговорителей полились знакомые аккорды церковного гимна «Могучий Бог наша крепость». Но в тот момент они казались пустыми.

* * *

В Хельсинки в Сеурахуонс Джоффри Кокс наблюдал, как последние ноты гимна лились по комнате. «Мужчины и женщины стояли до того, как доиграл последний аккорд. Никто не проронил ни слова. В полном молчании они покинули комнату, унося с собой одиночество своего горя. Война закончилась».

Вирджиния Коулс прибыла в город слишком поздно, чтобы услышать историческую речь Таннера, и была безутешна, несмотря на то, что она заранее знала ее трагичную суть. Опустошенная, она сидела в кафе. Вошла группа финских офицеров и присела за соседний столик. У них был с собой свежий номер «Хельсингин Саномат», где были условия мира, обведенные в черную траурную рамку.

«Они молча прочли их, — писала Коулс, которая потом стала одной из величайших и забытых корреспонденток Второй мировой войны, — затем один из них яростно скомкал газету и бросил ее на пол. Никто не сказал ни слова. Они просто смотрели в пространство». Одинокая американская журналистка вышла из кафе в быстро темнеющий финский зимний день и посмотрела вверх. Флаги были приспущены.

В усадьбе Инкила, куда в результате переместилась Ставка, Маннергейм уже обдумывал последнее обращение к своим храбрым войскам. Обращение, возможно, самое эмоциональное, было продолжением его первого приказа сто пять дней назад, когда еще пылали пожары, зажженные первыми советскими бомбами. «Вы не хотели войны, — начал он торжественное обращение. — Вы любили мир, труд и прогресс, но вам навязали борьбу, в которой вы достигли выдающихся успехов, которые веками будут сиять на страницах истории.

Солдаты! Я воевал на многих полях сражений, но не видел равных вам воинов. Я горжусь вами, как своими сыновьями, я одинаково горжусь мужчинами из северной тундры, сыновьями широких равнин Остерботтнии, лесов Карелии, веселых трактов Саво, богатых ферм Тавастии и Сатакунды, Нюляндских земель и Юго-Запада с их шепчущими березками. Я горжусь и рабочими и бедными крестьянами так же, как и богатыми в их жертве… — Тем не менее, явно утомленный финский главнокомандующий продолжил: Несмотря на храбрость и самопожертвование армии, правительство вынуждено было принять мир на жестких условиях. Наша армия была маленькой, и резервов было недостаточно. Мы не были готовы к войне с великой державой».

В двухстах километрах восточнее защитники разбомбленного Виипури, который был главной целью советского наступления, восприняли новость об окончании войны с гневом и досадой. И все же флаг Финляндии все еще развевался на Выборгском замке.