Глава 1

«Сумасшедший день»

(30 ноября 1939 года)

Армии вторжения редко объявляют о начале войны музыкой, но примерно так и произошло во второй половине дня 29 ноября 1939 года в пограничной деревне Алакуртги в восточной Лапландии. В тог день финские пограничники были удивлены появлением советского военного оркестра при полном параде на дороге перед границей. Дойдя строевым шагом до пограничного шлагбаума, оркестр внезапно замер.

По сигналу концертмейстера оркестр заиграл «Интернационал». Не зная, как на это реагировать, один из финских пограничников позвонил начальнику местного погранотряда, полковнику Вилламо, гениальному воину, который командовал финскими пограничниками в этом районе со времен финской гражданской войны. Пограничник высунул трубку из окна, чтобы полковник мог услышать красные серенады от непрошеных гостей.

Услышав старый коммунистический призыв к оружию, обеспокоенный офицер приказал раздать боевые патроны пограничникам и быть готовым ко всему. Обескураженные пограничники так и сделали. Музыкальные берсерки сыграли всю программу советских военных мелодий для финских пограничников и для деревьев в лесу и исчезли в сумерках.

Чутье не подвело Вилламо: на следующее утро в районе Алакуртги финны понесли первые потери. В тот момент вся страна уже подверглась нападению.

* * *

Самый длинный день в истории современного Хельсинки начался достаточно тихо. Кристиан Илмони, студент Хельсинкского университета, шел по Стенбэкинкату, тихой улице в центре города, когда увидел первые советские бомбардировщики СБ-2, вынырнувшие из низких облаков в темном утреннем небе. Время на часах было 9 утра. Налет, первый из трех, которые в тот день совершили ВВС РККА, первый раз со времен Гражданской войны, когда финны увидели в небе военные самолеты, не говоря уже о целой эскадрилье бомбардировщиков, идущей в боевом порядке.

Это был первый знак жителям Хельсинки, что Финляндия окончательно и безоговорочно находилась в состоянии войны с Союзом Советских Социалистических Республик. Принять это, несмотря на быстро усилившиеся трения между двумя странами и явно подстроенный Советами инцидент со стрельбой на границе несколькими днями раньше, многим было невозможно. В том числе и студенту Илмони, которого налет застал на улице врасплох.

Илмони, который шел на лекции, проходил как раз мимо дома Юхо Кусти Паасикиви, финского посла в Швеции, бывшего премьер-министра и будущего президента страны, когда он увидел бомбардировщик красных, летевший параллельно улице. За полтора месяца до этого, 7 октября, двадцатилетний студент был среди большой толпы взволнованных горожан, которые сопровождали Паасикиви и других членов правительственной делегации, полковника Аладара Паасонена и советника министра Йохана Нюшеппа, на центральный вокзал Хельсинки. Они уезжали на ночном поезде в Москву, куда Иосиф Сталин и Молотов «пригласили» их для обсуждения «конкретных политических вопросов». Чтобы доказать русским, что они не были обеспокоены, упрямые финны решили отправиться в Москву на медленном ночном поезде, который шел 15 часов, а не лететь на самолете, как их запуганные коллеги из прибалтийских республик Эстонии, Латвии и Литвы, когда Кремль пригласил их по тому же поводу.

За 19 лет до этого Паасикиви принимал участие в переговорах с Советской Россией, которой тогда исполнилось всего три года. Тоща Россия была измотана и разорена шестилетней войной и революцией. Договор, подписанный в историческом городе Тарту в южной Эстонии, был одним из двух договоров, который большевики нехотя подписали. Один договор был с победоносными финнами, второй — с не менее кипящими от радости эстонцами, которые только что победили в своей тяжелой войне за независимость против Москвы. Договор утвердил новую тысячекилометровую советско-финскую границу, которая, по настоянию финнов, повторяла границу с Россией времен Великого княжества Финляндского.

В дополнение к этому, по пожеланию Хельсинки, Тартуский мирный договор дал Суоми ценный незамерзающий порт в Петсамо в обмен на кусочек Карельского перешейка, кусок земли 150 километров длиной и 100 километров шириной, соединяющий юго-восточную Финляндию и северо-западную Россию. Этот кусок обещал своим финским подданным благосклонный русский царь Александр II в 1860 году. Пароход, везущий Паасикиви и других ликующих членов делегации после успешного завершения переговоров, закрепивших финские усилия по получению независимости от России, прибыл в Хельсинки под громкие приветствия собравшейся толпы.

Это было в 1920 году. Теперь, спустя почти двадцать лет, румяный, шестидесятилетний Паасикиви направлялся на встречу с Иосифом Сталиным, всесильным правителем возрождающегося Советского Союза, который решил восстановить свое влияние на Балтике. Паасикиви был только что отозван из Стокгольма и планировал уйти на заслуженный отдых, даже не представляя себе, что его карьера только начиналась. Шел второй месяц глобального катаклизма, который потом стали называть Второй мировой войной. Теперь настала очередь коммунистических потомков Петра Великого и Александра I вновь изменить границы в Балтийском регионе в свою пользу. Теперь, когда Паасикиви и его коллеги торжественно сели на поезд, в их руках была ни больше ни меньше — судьба финской нации.

Несмотря на всю обеспокоенность, финны, которые собрались на вокзале, были не в настроении потакать Кремлю. Когда этот судьбоносный поезд тронулся и Паасикиви на прощание помахал собравшимся шляпой, толпа спонтанно начала петь лютеранский гимн «Могучая крепость наш Господь».

Теперь, спустя семь недель неторопливых переговоров, которые застопорились из-за ключевого вопроса о Ханко, все усложнилось из-за инцидента в приграничном городе Майнила, где русские, украв рецепт у немцев, которые использовали похожую провокацию в качестве оправдания своего вторжения в Польшу, убили несколько своих солдат и обвинили в этом финнов. Кристиану Илмони показалось, что он увидел, как Паасикиви выглянул в окно, чтобы посмотреть на пролетающие бомбардировщики. «Интересно, что теперь думает старикан?» — поинтересовался молодой студент, вспоминая тот ужасный день шестьдесят пять лет спустя.

В первый момент необычно низкая высота полета советских самолетов, которые прилетели незамеченными с южного берега Финского залива, с новых, полученных силой баз в Эстонии, заставила прохожих в Хельсинки принять их за своих. «Самолеты летели слишком низко, ниже 300 метров», — вспоминал Илмони. Некоторые из прохожих приняли их за своих. «Наши?! — закричал он. — Вы что, не видите красные звезды на крыльях?»

Несколькими секундами позже прозвучало несколько мощных взрывов, рев пикирования и медленное «та-та-та» 40-мм зениток «Бофорс», которые были незадолго до этого расставлены на стратегически важных точках города. Они открыли огонь слишком поздно. Теперь в один момент жители Хельсинки узнали ужасную правду. В очередной раз, как это случалось несчетное количество раз в войнах между Швецией и Новгородом в XII, XIII, XIV веках, в Великой и Малой Северной войне в XVIII веке, во время финской войны 1808 года, когда Финляндия стала Великим княжеством Финляндским в составе Российской империи, страна Суоми была атакована врагом с востока.

* * *

Май-Лис Тойвонен, в девичестве Паавола, ветеран организации «Лотта Свярд» из приморского города Койвисто на берегу Выборгского залива, которая служила в добровольческой женской организации вместе со 130 000 женщин во время финской войны, тоже вспоминала это эпохальное утро. Семнадцатилетняя Тойвонен вступила в «Лотта Свярд» на патриотической волне, захлестнувшей страну летом 1939 года. Начиная с осени 1939 года она работала в столовой. Она была на первом уроке в Виипури (тогда второй по величине город Финляндии, расположенный в каких-то SO км от границы на Карельском перешейке), когда в городе завыли сирены, оповещая горожан о советском нападении.

В отличие от жителей финской столицы, у Тойвонен не было проблем с опознаванием красных бомбардировщиков. Она уже насмотрелась на сталинских соколов предыдущим летом, когда они откровенно и безнаказанно нарушали финское воздушное пространство. «Я помню, как надменно русские самолеты летали в наших небесах. Они летали так низко, что я видела лица пилотов и различала красные звезды на крыльях. Это было очень странно. Несмотря на это, мы пытались продолжать нормальную жизнь».

Если отложить в сторону трения и советские нарушения воздушного пространства, Тойвонен и многие другие представители того поколения вспоминают лето 1939 года, затишье перед бурей, как хорошее лето. Немного более жаркое, чем обычно. «Помнится, я много купалась».

Пока тучи войны собирались над Северной Европой и продолжалась мобилизация, Майлис надела асексуальное платье «Лотта Свярд» и вернулась на работу в столовой дома шюцкора в Койвисто. Несмотря на близость войны, включая «надменные» красные истребители, Майлис, как многие другие финны поколения мирных, цветущих тридцатых годов, привлекательная девушка, не могла себе представить, что война на самом деле начнется.

Затем настало 30 ноября, финский Перл-Харбор, сирены, кружащие над городом красные самолеты. Более того, эти красные нарушители бросали бомбы.

Несколько мгновений спустя Виипури окутался фонтанами дыма и обломков, разбросанных русскими бомбами, и испуганный преподаватель отвел Майлис и ее одноклассников в каменный дом на другую сторону улицы.

* * *

В двадцати четырех километрах, посреди Финского залива, соратница Майлис по добровольной помощи армии, Анна-Лииса Вейялайнен, член общества заботы о солдатах береговой артиллерии (ОЗСБА), утром русского вторжения спала на втором этаже солдатской столовой на острове Туппура, маленьком укрепленном острове на выходе из Выборгского залива.

Годом ранее Анна-Лииса, в то время двадцатиоднолетняя студентка по специальности «домохозяйство» в Виипури, храбро, но немного неохотно приняла приглашение работать в ОЗСБА, в котором трудилось около пяти тысяч человек. Они были в тени более известной и массовой организации «Лотта Свярд». Она начала работать официанткой в столовой на острове Туппура. Очевидно, предыдущая официантка запаниковала после чехословацкого кризиса и решения правительства в Хельсинки увеличить гарнизоны на островах.

Несмотря на то что к новой работе пришлось привыкать, новые обязанности пришлись девушке по душе. Работа сводилась к приготовлению большого количества кофе и пышек для солдат из гарнизона Туппура. «Работа в столовой стала наполняться смыслом», — написала она в своих трогательных воспоминаниях «Женщина на фронте в 1938–1945 гг.», которые вышли малым тиражом в 2007 году. «Мы старались, как могли, сделать столовую уютной, так как увольнительные им давали тогда редко, и все свое свободное время они проводили у нас в столовой, которую прозвали «Гнездо войны»».

Анна-Лииса также влюбилась в достаточно большое «Гнездо войны», офицерский клуб, в котором была просторная кухня, паркетные полы, комната для отдыха с граммофоном и достаточно большой коллекцией пластинок, и тихая комната, в которой «ее ребята» могли писать письма домой перед отбоем. Окна в офицерском клубе были во всю стену и выходили на спокойное море сине-зеленого цвета.

Она влюбилась в этот остров, с диким чесноком, растущим из каждой трещины в камне, зарослями желтого цветка очитка и дикими анютиными глазками. «Ни в одном месте, кроме этого острова, не было таких крупных ландышей. Мы носили огромные букеты ландышей и анютиных глазок на столы в столовую, чтобы наши ребята ими наслаждались».

Главный остров примыкал к Кунинкаансаари, королевскому острову, названному так в честь шведского короля Густава III, шведского властелина XVIII века, который когда-то на этом острове останавливался в путешествии по своим владениям. На каменном мысу этого острова стоял маяк, который направлял крупные корабли по опасному и скалистому архипелагу на Виипури, второй по величине порт Финляндии. К своей радости, Анна-Лииса обнаружила, что на этом островке был теннисный корт, окруженный вязами, где она могла в одиночестве заниматься спортом. Для возвращения на главный остров нужно было перейти маленький белый мостик.

Как и ее молодой коллеге Майлис на архипелаге, лето 1939 года запомнилось Анне-Лиисе как жаркое и суматошное, так как Финляндия готовилась к возможной войне со все более воинственным соседом.

До утра 30 ноября все было относительно спокойно, когда грозовая туча красных истребителей появилась в небе над Туппура. Позже Анна-Лииса вспоминала, что была очередь ее сотрудницы Гертты Турунен топить печь и варить кофе для «ребят». «Она едва успела спуститься на первый этаж, как зазвонил телефон на кухне и в тот же момент несколько самолетов просвистели над фортом, чуть не задевая крыши крыльями».

Даже в этих ужасных обстоятельствах ее сотрудница не забывала о приличии.

Как воспитанная девушка, Гертта все же постучала в дверь, прежде чем закричать в шоке: «Позвонили из штаба, мы в состоянии войны, майор фон Бер (комендант Туппура) приказал нам быть на причале самое позднее через час и покинуть остров».

Быстро одевшись, храбрая лотта перезвонила майору. «Я объяснила ему, что я просто не могла уехать через час, оставив все припасы в столовой без надзора. Я за них отвечала!»

Несколько минут спустя, успев забросить кассу столовой в чемодан, Анна-Лииса и двое других сотрудниц столовой были силой посажены на маленький буксир разъяренным майором. Буксир вез их на остров Уурас, самый крупный остров в Выборгском заливе, где у финнов было больше сил и женщины были бы в большей безопасности. Суровый майор приказал шкиперу идти на Уурас зигзагом на тот случай, если русские самолеты вернутся. «Хотя мы не поняли, как маленький буксир сумеет уклониться от атаки самолетов в открытом море». Каким-то образом это им удалось.

* * *

Ээва Килпи, известная финская писательница, в 1939 году была одиннадцатилетней девочкой и жила в деревне Хиитола, в 200 километрах севернее Выборга в Карелии со своей семьей. Ее семья, как и многие другие, тоже попала под первый налет. «Наш дом стоял на берегу маленького озера, — вспоминала она. — Когда я закрываю таза, я все еще могу вспомнить лето. В Карелии всегда было тепло и солнечно, так мне кажется».

Как и многие другие карельские школьники, Килпи слышала об угрозе войны и была этим обеспокоена. «Я молилась Богу, чтобы он предотвратил войну. Я помню страх войны в своем детском сердце. Мы не могли поверить, что начнется война и что она придет в Хиитола.

Но затем, когда мы обедали, мы внезапно увидели самолеты, летящие прямо на наш дом, отец закричал, что нужно немедленно вернуться в подвал. Затем начали падать бомбы».

* * *

Марта Геллхорн, известная американская журналистка, прибыла в Хельсинки днем раньше, чтобы писать о растущих трениях между Финляндией и Россией, не подозревая, что эти трения вот-вот перерастут в полномасштабную войну. Она остановилась на втором этаже солидной гостиницы «Кемп» и готовилась спуститься на завтрак, когда в городе начали рваться бомбы.

Гламурная тридцатишестилетняя журналистка уже завоевала международную репутацию благодаря репортажам в «Кольер» о гражданской войне в Испании. Там же, на войне, она встретилась со своим тогдашним любовником, писателем Эрнстом Хемингуэем, с которым потом жила на Кубе. В ноябре, после того, как Германия и Россия закончили раздел Польши, Геллхорн, как добросовестная журналистка, отправила своему редактору Чарльзу Колибо телеграмму с просьбой направить ее на фронт.

Живые статьи Геллхорн об американской великой депрессии для Федеральной антикризисной администрации привлекли внимание первой леди Элеоноры Рузвельт. Для идеалистической выпускницы колледжа «Брин Мар» ставки теперь были даже выше, чем в Испании. Тем более, что в результате заключения договора о ненападении между нацистами и Советами крупнейшие тоталитарные государства мира были на одной антидемократической стороне. «Это была война за спасение нашей жизни, — написала Геллхорн. — Теперь быть союзником в сердце и уме можно было только с невинными — разными неизвестными народами, которые будут готовы платить всем за то, что любили и могли потерять».

Но где были эти новые невинные жертвы? Польша, разделенная между немцами и русскими после храброй, но бесполезной борьбы, была повержена за пять недель. На Западном фронте все было спокойно, французская армия комфортно расположилась за непреодолимой линией Мажино. За исключением войны на море, которая разгоралась и кульминировала в битве при Ривер Плейт, и редких воздушных стычек между королевскими ВВС и люфтваффе, войны не было. Была только «странная война», как се называли.

Колебо посоветовал Геллхорн отправиться в Финляндию. «Он думал, что здесь что-то может произойти». Как большинство американцев, Геллхорн знала о Финляндии так же мало, как и о Польше. Она даже не знала, где расположена Финляндия, пришлось посмотреть на карту. Очевидно, она даже не слышала о Пааво Нурми, финском бегуне и многократном олимпийском чемпионе двадцатых годов, самом известном финне в мире, за исключением великого композитора Сибелиуса, пожалуй. Геллхорн немного поизучала предмет. То, что она прочла, ей понравилось. Трудолюбивые, финансово ответственные, крепко стоящие на ногах (и лыжах), финны, как она прочла, были в большинстве грамотными и талантливыми. «Хорошая демократия — демократия, которую стоит спасти».

Итак, 10 ноября, вооруженная печатной машинкой «ундервуд» и рекомендательным письмом от своей подруги и поклонницы Элеоноры Рузвельт, Геллхорн взошла на борт голландского торгового судна. Оно держало курс на Бельгию. Остановившись на несколько дней в по-прежнему нейтральной Бельгии, Геллхорн снова пересекла Северное море, на этот раз на самолете, и прилетела в Стокгольм. Там она остановилась на один день, и наконец прибыла в Хельсинки после полудня 29 ноября.

Измотанная длинным путешествием, Геллхорн прошла но потертым ковровым дорожкам солидного отеля в свой затемненный номер. Несколькими минутами спустя она уже спала. Затем посыпались бомбы. «Черт меня побери», — пробормотала Геллхорн на бегу к окну, выходящему на бульвар Эспланада. Ее редактор Колебо оказался прав.

«Я увидела огромный трехмоторный бомбардировщик на высоте около 1000 метров, — писала она Хемингуэю несколькими днями позднее. — Он шел медленно и низко, казалось, он на прогулке». Но этот самолет сбрасывал не бомбы, а тысячи листовок. Листовки падали на мостовую и застревали в ветвях деревьев на бульваре. Журналистка продолжала смотреть в окно и увидела, как десятки хорошо одетых горожан, застигнутых налетом на улице, направились в vaestosuoja, грубые деревянные убежища, построенные в центре парка. Несколько горожан остановились и подобрали советские листовки.

«СОЛДАТЫ! БРОСАЙТЕ ОРУЖИЕ И ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ДОМОЙ!

ЗАЩИЩАЙТЕ СЕБЯ! ИЗБЕГАЙТЕ ГОЛОДА! У НАС ЕСТЬ ХЛЕБ!»

— гласила одна.

Другая листовка:

«ФИНСКИЕ ТОВАРИЩИ!

Мы пришли не как завоеватели, а как освободители финского народа от угнетения капиталистов и помещиков. Не нужно стрелять друг в друга. По приказу империалистов Каяндера, Маннергейма и других были прерваны переговоры и превратили Финляндию в военный лагерь, подвергая финский народ ужасным страданиям».

Те горожане, которые не поленились поднять и прочесть листовки, окаменели. Бедная, голодная, оборванная Финляндия, о которой говорилось в грубых советских листовках, была никак не похожа на комфортабельную, сытую страну, в которой они жили. На самом деле наспех сляпанная пропаганда, падающая с небес, была бы смешной, если бы вместе с ней с неба не сыпались серьезные смертельные бомбы, рвавшиеся неподалеку.

«Молотовские хлебные корзины», — прозвал бомбы неизвестный шутник. Прозвище к бомбам привязалось.

* * *

Когда потрясенная журналистка вытянула в окно гостиницы «Кемп», Герберт Берридж Эллистон, британец по рождению, обозреватель бостонского «Кристиан Сайенс Монитор», подбежал к своему окну. Днем ранее Эллистон заселился в номер напротив и писал о надуманном пограничном инциденте в Майнила. Эллистон был ветераном Первой мировой войны, на которой он воевал в составе Королевской конной артиллерии. «Я вскочил с кровати и выглянул в окно», — написал Эллистон в своей книге «Финляндия сражается!». Из-за повышенного интереса к войне в США издатель Литтл Браун спешно издал книгу в конце января 1940 года, когда советско-финский конфликт все еще бушевал.

«…Было замечательное зимнее утро, солнце сияло на голубом небе, и на небе было только одно белое пушистое облако, — написал Эллистон. — Внутри этого облака были русские самолеты. Сквозь прорехи в облаке виднелась пара туманных силуэтов. Неся свой смертоносный груз, это одинокое облако плыло по небесам, как испанский галеон на всех парусах».

После двух месяцев затишья на Западе и падения Польши наконец что-то произошло, и Эллистон с коллегами-репортерами оказались в гуще событий. «Действительно, казалось, — продолжал фонтанировать Эллистон, — что облака перенесли эти машины через Финский залив. Облако прошло чуть правее надо мной. Все это время постоянно звучал шум — глухие взрывы бомб, различимые сквозь постоянный вой сирен и та-та-та пулеметов».

По крайней мере журналист не испытывал иллюзий по поводу целей налета. «Это был блицкриг с целью одолеть и завоевать финнов с воздуха. Я сосредоточенно наблюдал, — продолжил Эллистон, — потому что победа или поражение в такой дипломатической войне зависит от поведения народа». Очевидно, налет не привел к ожидаемому результату. «Паники не было. Люди в парке внизу стояли около входов в бомбоубежища и смотрели в небо на советское явление».

В пресс-комнате отеля «Кемп» Эллистон начал обзванивать всех, пытаясь выяснить детали внезапного советского нападения. Его первой мыслью было позвонить Ристо Рюти, который долгое время был председателем правления Банка Финляндии. Эллистон уже встречал Рюти двумя годами ранее, еще в свою бытность финансовым обозревателем в «Монитор». Эллистону сказали, что банкир, который в том году проиграл на президентских выборах дедушке Кюости Каллио, был одним из самых осведомленных людей в Европе.

Но от Рюти пользы было мало. Когда репортер позвонил «финскому Александру Гамильтону», как он его сам восторженно окрестил, Рюти был в том же ступоре, что и все остальные. Недоуменный финансист сообщил Эллистону, что прошел слух о том, что Москва потребовала от Норвегии передать ей порт Нарвик. Эллистон что-нибудь об этом слышал? — спросил Рюти под разрывы падающих бомб. Если такая информация появится, то не будет ли Эллистон столь любезен перезвонить ему? — попросил Рюти, который днем позже был назначен вести Финляндию через этот кризис.

«Конечно», — ответил Эллистон, положил трубку и покачал головой. «Буря в Европе! — подумал он про себя. — Что за кашу Сталин заварил в этой части мира?» Начинался сумасшедший день.

* * *

В свою очередь пятнадцатилетий Харри Матео был слишком занят, чтобы бояться, — он вел своих одноклассников в укрытие. Он тоже читал свои утренние молитвы — еврейские молитвы, — когда русские сбросили свой груз из зажигательных бомб и пропаганды.

Так получилось, что школа была расположена в пятистах метрах от Хиетаниеми, главного кладбища Хельсинки, куда двести школьников и были срочно эвакуированы под присмотром учителя гимнастики. «Харри, — сказал учитель Матео, после того, как колонна школьников дошла до пункта назначения, — заведи всех детей под деревья и за надгробья». Учитель справедливо боялся того, что яркая детская одежда привлечет внимание низколетящих советских самолетов. Затем, когда стервятник просвистел мимо на высоте нескольких сотен метров, учитель сам бросился в укрытие, и Матео последовал его примеру.

Когда Матео осторожно поднялся на ноги после сигнала отбоя воздушной тревоги, дети увидели, что дом рядом с кладбищем был разрушен. Появился мужчина с обездоленным видом. Он нес на руках изуродованное тело маленькой девочки, очевидно, дочери. Она была одной из девяноста шести жителей Хельсинки, погибших в тот ужасный день.

* * *

Финский премьер-министр А.К. Каяндер, тот самый, которого «Правда» несколькими днями ранее обозвала «мелким хищником без зубов и силы, но с большим аппетитом», готовился начать заседание финского правительства в большой комнате с зеркалами в центральном здании правительства в тот момент, когда первая эскадрилья советских бомбардировщиков вторглась в финское воздушное пространство в 9.00 утра. На самом деле налет был должен совпасть по времени с заседанием правительства — и это стало одним из немногих элементов советского вторжения, который пошел по плану.

Целью этого внеочередного заседания было обсуждение внезапного и резкого решения Кремля о прекращении дипломатических отношений предыдущим вечером. Это было донесено до финского правительства в достаточно запутанной ноте, которую резко вручили финскому послу в Москве, экс-министру иностранных дел Аарно Ирье-Коскинену десятью часами ранее. «Единственной целью нашей страны является обеспечение безопасности Советского Союза, — гласило шокирующее коммюнике, подписанное Молотовым, — ив особенности Ленинграда с населением в три с половиной миллиона человек».

Разумеется, вопрос уязвимости Ленинграда с запада вызывал озабоченность, которая вызвала консультации с Борисом Ярцевым в Хельсинки годом ранее. В конце концов, второй но величине город Советского Союза был расположен очень близко к границе между двумя странами — и у Финляндии были очень тесные отношения с кайзером Вильгельмом, который отправил войска в Финляндию во время финской гражданской войны, чтобы обеспечить победу белых. Достаточно хорошие отношения у финнов были и с его нынешним преемником, Адольфом Гитлером. Финны могли понять эту озабоченность — которая оказалась верной в июне 1941 года, когда немцы использовали «Карельские ворота» для нападения на северо-запад России. Но совсем непонятное содержалось в следующей части ноты Молотова.

Обвинив правительство Финляндии в недобрых намерениях, этот резкий аппаратчик, который сменил более благосклонного Максима Литвинова на посту наркома иностранных дел в мае, продолжил: «Мы больше не можем терпеть нынешнюю ситуацию, ответственность за которую полностью лежит на финском правительстве. Наше правительство решило, что оно больше не может поддерживать нормальные отношения с Финляндией».

Это, разумеется, звучало как объявление войны. Донесения с границы подтверждали, что Финляндия подверглась нападению. С другой стороны, Молотов, казалось, оставлял какую-то возможность улучшить отношения между двумя странами путем переговоров, таинственно заявив, что его страна оставалась готовой принять «более половины финских территориальных вопросов», включая Карельский полуостров, наполовину разделенный между Финляндией и СССР. Он также подчеркнул, что он готов рассмотреть вопрос «объединения всего карельского народа и Карелии с ее братским финским народом». (Этого результата Молотов в конечном итоге добился после присоединения финской Карелии и эвакуации на Запад всего населения, хотя, разумеется, не в том виде, в котором он это имел в виду.)

Заявление также подчеркивало советское уважение к независимости и суверенитету Финляндии, что еще больше запутывало дело.

Так хотела Москва войны или нет? Понять было сложно. Обсуждение вопроса шло своим чередом. Затем прозвучали взрывы первых советских бомб. Теперь все стало понятно. Подбежав к окну и увидел дым, поднимающийся из центра города, Каяндер и его коллеги поняли, что Финляндия находилась в состоянии войны.

На самом деле правительство слегка отстало от жизни. Финляндия и Советский Союз вступили в состояние войны в 6:50 утра, когда большая часть 2000 советских полевых орудий, которые подкатили к границе незамеченными расхлябанной финской разведкой, открыли огонь. Этот массированный артобстрел, самый массированный со времен Первой мировой войны, дополнялся мощными выстрелами дальнобойных орудий из крепости Кронштадт, в 30 километрах западнее Ленинграда, в окончании Финского залива.

Несколько мгновений спустя тихая заснеженная граница превратилась в ревущий, кипящий, огненный котел. Гигантские березы внезапно превратились в щепки. В воздух взлетели валуны. Рассеянные по приграничной зоне хутора и здания, из которых уже спешно были эвакуированы жители, разлетелись на снег и пыль. К сожалению, ни финская разведка, возглавляемая в то время некомпетентным полковником Ларсом Рафаэлем Меландером, ни столь же слепые гражданские власти не верили, что война начнется, и не провели эвакуацию тщательно. Результатом было пленение около 4000 финских гражданских лиц.

Затем в черное небо взмыли зеленые ракеты, подавая сигнал к началу атаки, и тысячи красноармейцев, с песнями и громкими криками, прыгнули в реку Раяйоки (реку, которая разделяет финскую и русскую Карелию), держа оружие над головой. За ними последовало то, чего большинство финнов раньше никогда не видели: танки. Очевидно, Кремль взялся за дело серьезно.

* * *

Как вспоминал Харри Бернер, в то время капрал в древнем пограничном городе Терийоки: «28 ноября мы вернулись в казармы с недельных сборов в лесу. На следующий день мы были разбужены массированным артобстрелом, в шуме которого мы четко слышали главные калибры Кронштадта. Никто из нас никогда с таким не сталкивался, и даже не мог себе представить такое».

Подразделение Бернера, как и большинство финских частей, на которые обрушилось советское наступление, оправились от первоначального шока и завязали арьергардные бои. «Нам было приказано задержать противника как можно дольше. Я стоял около универмага. Затем я увидел русских солдат на окраине города, видел, как они шли от Раяйоки. Мы завязали с ними перестрелку. Такой был приказ: бей, задержи, отступи. Конечно, выбора у нас другого не было».

* * *

В тот момент, когда Харри Берпер и его товарищи отступали перед лицом наступающих красных орд в Раяйоки, в 200 километрах северо-восточнее минометчик по имени Рейно Оксанен пытался согреться. Большинство солдат в его батальоне были из города Мессукюля, что неподалеку от южного промышленного города Тампере. Одной из сильных черт финской армии было то, что большинство солдат в подразделении призывались из одного района. «Было хорошо, что мы знали друг друга, когда начались бои. Мы знали качества и характер друг друга».

Оксанен отслужил в армии в 1935 году. Тоща он был обучен обслуживать легкий 81-мм миномет, в каждой роте было по девять таких минометов. Но использовать полученные знания на практике в обозримом будущем он не ожидал. В конце концов, между Россией и Финляндией был мир. Все изменилось осенью 1939 года. «Проблемы накапливались долгое время. Но когда призвали на внеочередные маневры в октябре, мы поняли, что все серьезно. Нам было сказано взять с собой зимнюю одежду. И оружие. У нас должны были быть автоматы, но в реальности их было мало. Мне выдали стандартную винтовку «пестюкорва», как и всем».

Оксанен и его однополчане из Мсссуюоля были собраны на текстильной фабрике «Тампере», где расположился 16-й пехотный полк под командованием майора Ааро Паяри, позднее отличившегося в сражении при Толваярви. Оксанен спал на полу фабричных цехов вместе со своими товарищами. Днем позже, 15 ноября, полк был направлен по железной дороге в район Луумяки — Тааветти в Ладожской Карелии, где окопалась вся их дивизия.

Как и большинство финнов, мужчины из Мессуюоля скептично относились к перспективе начала войны. «Даже тоща мы обсуждали между собой, придется ли Финляндии воевать». Несмотря ни на что, настроение было боевое. «Мы по очереди хвастали, как мы уничтожим рюсся, по крайней мере, некоторые из нас так делали», — вспоминал Оксанен, используя распространенное презрительное наименование, используемое финнами и поныне для описания их почти повсеместно ненавидимых восточных соседей. «Был у нас один мужчина из Тампере, который был полон боевого духа, когда шли переговоры. Он сказал, что будет разочарован, если сохранится мир. Оп жаждал крови рюсся. Разумеется, когда началась война, он оказался ни на что не годным».

* * *

Маршал Карл Густав Эмиль Маннергейм завтракал с Бьерном Векманом в своем доме в Кайвопуисто, фешенебельном дипломатическом районе Хельсинки, когда оба вздрогнули от взрывов бомб.

Можно подозревать, что эти звуки почтенный финский генерал в возрасте 72 лет и боялся, и ожидал услышать. Боялся, потому что это было началом дорогой войны, к которой Финляндия не была готова и не могла победить. Он это очень хорошо знал как председатель финского оборонительного совета.

Еще раз, как и двадцатью годами ранее, он был нужен Родине. Сначала в 1918 году, когда Финляндия объявила независимость от большевистской России, финское правительство обратилось к Маннергейму с просьбой возглавить финские белые контрреволюционные силы и уничтожить зарождающийся красный бунт, разработанный Лениным. В дополнение к этому ему пришлось разоружить русские войска, которые до сих пор располагались в Финляндии. Мало кому из генералов приходилось выполнять более сложные задания. Но Маннергсйм, проживший большую часть своей сознательной жизни в России, представитель шведскоговорящего меньшинства Финляндии, фактически не известный никому в своей родной стране, сумел закончить кровавую Гражданскую войну и закрепить независимость республики. Гражданская война, по оценкам, обошлась Финляндии в тридцать семь тысяч убитых и была отмечена проявлениями жестокости с обеих сторон.

После этого Маннергейм, покинувший страну годом позже из-за неприятия растущей германофилии, получил просьбу от финского правительства закрепить суверенитет страны и получить признание независимости Финляндии от скептичной Антанты. Откликнувшись на эту просьбу, солдат-дипломат посетил и Лондон, и Париж, где произвел впечатление своим импозантным видом и аристократическими манерами. «Он ехал из столицы в столицу ради Финляндии, — писал Герберт Эллистон, — он не только сумел получить признание Финляндии, он также получил друзей для нее».

* * *

В этом деле Маннергейм столь преуспел, что его отозвали в декабре 1918 года и назначили регентом. Были разговоры о том, чтобы сделать его королем; и на эту роль он бы, конечно, подошел. Однако, как и Джордж Вашингтон, деятель, с которым его часто сравнивали, Маннергейм отказался.

Вместо этого он решил выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. Однако Маннергейм все еще нес на себе кровавую печать террора, развязанного белыми в Гражданской войне, в ходе которого тысячи финских коммунистов были расстреляны без суда и следствия. Считалось, что Маннергейм косвенно несет за это ответственность, и в результате он проиграл выборы более знакомому финнам и более простому Каарло Юхо Стольбергу. Большинству финнов холодный, высокомерный, явно антикоммунистический генерал казался слишком сложным деятелем для того, чтобы доверить ему мирную жизнь молодой хрупкой республики.

Итак, «Освободитель», как его теперь звали, в достаточно раннем возрасте пятидесяти одного года отправился на заслуженный покой. Он был рад тому, что не нужно больше иметь дело с грязной финской политикой, и посвятил себя гуманитарным занятиям, стал одним из главных деятелей в финском Красном Кресте и основал первый в Финляндии детский благотворительный фонд. Как сказал Дуглас Макартур, великий американский генерал и во многом духовный родственник Маннергейма, старые генералы никогда не умирают, они медленно уходят в тень.

В дополнение к этому Маннергейм, как и многие рано ушедшие в отставку военачальники, не был особо рад уходу в тень. Фотографии Маннергейма межвоенного периода, когда он был главой совета директоров в коммерческом банке в Хельсинки, показывают, насколько он напряжен и недоволен. В сердце своем он все еще был солдатом. Это были годы затворничества Маннергейма. По некоторым данным, в конце 1920-х годов ему так надоела гражданская жизнь, что он собирался вступить во французский Иностранный легион.

В любом случае, если Маннергейм хотел уйти на покой, он сделал это так, чтобы с расстояния все же наблюдать за событиями. Он взял в аренду большой особняк в дипломатическом районе Хельсинки (сейчас там располагается Музей Маннергейма) и заполнил особняк всеми трофеями и военными регалиями, которые он собрал за свою долгую жизнь, включая один год, который он провел в седле в Китае по заданию русской разведки. Он тихо ждал, когда стране снова потребуются его услуги.

* * *

Они потребовались в 1931 году, когда возрождающаяся Россия начала бряцать оружием. Только что избранный президент Пер Эвинд Свинхувуд попросил Маннергейма стать председателем финского оборонительного совета, консультативного органа по надзору за строительством финских оборонительных сил и приграничных укреплений. Особое внимание уделялось Карельской оборонительной линии, частично рукотворной, частично природной, шедшей от Финского залива через Сумма к реке Вуокси и заканчивающейся в Тайпале. Эта оборонительная полоса отделяла Финляндию от России, и ее строительство Маннергейм лично инициировал в 1918 году, и в результате эта линия стала носить его имя, хотя в конечном итоге Маннергейм почти не имел отношения к ее разработке.

Итак, Маннергейм снова откликнулся на призыв. Незадолго до этих события, когда кризис с Россией достиг апогея, он также руководил частичной мобилизацией финских вооруженных сил. Это была самая неприятная работа, которая ему доставалась. Разозленный отказами правительства, которое скептически относилось к угрозе вторжения и не выделяло средств, в том числе на достройку Карельской оборонительной линии, он несколько раз уходил с этого поста. В последний раз он ушел с поста в июне 1939 года. Когда он узнал о переговорах между правительством и Москвой еще до того, как переговоры были прерваны, Маннергейм призвал кабинет найти какой-нибудь способ удовлетворить Кремль без войны. «Мы должны обязательно прийти к соглашению мирным путем», — призывал он.

«Маннергейм умел бояться, — отметил финский историк Вейо Мери, — хорошее качество для солдата». Он также понимал и принимал легитимные стратегические озабоченности Кремля, хотя и неуклюже заявленные, о защите подступов к Ленинграду в грядущем конфликте. Удивительно для человека, который отказывался пожать руку коммунисту.

«Белый генерал, которого коммунистические пропагандисты называли «убийцей рабочего класса», был, наверное, последним человеком, кого русские могли ожидать увидеть в рядах сторонников их требований, — отмечает Макс Якобсон. — Однако Маннергейм и тогда, и позже стоял за умеренность и гибкость во внешней политике, и как бывший царский офицер понимал проблемы оборонительного планирования России».

В конце концов, как отметил Сталин на переговорах в Москве, британцы использовали Койвисто в качестве стоянки при успешной торпедной атаке на Кронштадт в 1919 году в качестве своей неофициальной, но решающей помощи Эстонии, которая в то время вела бой против своего красного мятежа. Финляндия тоже успешно подавила его с немецкой помощью годом ранее. У русских тоже были веские причины бояться. Как Сталин сказал скептичным финским делегатам, которые не верили в возможность другой великой державы использовать территорию Финляндии для нападения на Россию, «все в этом мире может измениться» (и действительно, это Сталин вскоре узнал на своем опыте в июне 1941 года, когда его предполагаемый нацистский союзник повернул оружие против СССР).

За несколько месяцев до переговоров в Москве Маннергейм продолжил увещевать правительство Каяндера отдать русским как можно больше земли без угрозы национальной безопасности. Он предложил отдать Советам несколько крупных островов в Финском заливе, передвинуть границу на запад и передать часть территории в Карелии. Когда кабинет сообщил ему, что он не переживет возмущения общественности при таких уступках, Маннергейм пошел даже дальше и предложил поставить на карту свой престиж и поручиться за необходимость таких уступок. (Правительство не приняло это предложение.)

Более того, он сказал: «Армия не может сражаться». Конечно, это было преувеличение. Маннергейм имел в виду, что у финнов было мало оружия, чтобы сражаться, и это было чистой правдой. К осени 1939 года, после энергичного перевооружения армии, которое он сумел продавить, финская армия могла выставить 265 000 солдат — выдающееся достижение для страны в 3,7 миллиона человек. Но каким оружием они должны были сражаться? В армии было всего 10 боеготовых танков «Виккерс» (половина из них была уничтожена в катастрофичном бою в феврале 1940 года). Часть винтовок была 1890-х годов.

Конечно, армия все равно будет сражаться. Да будет так. Хотя никаких явных соглашений об этом не было, всем было ясно, что если случится худшее и война все же разразится, то Маннергейм станет главнокомандующим.

Теперь, в это роковое утро, когда русские бомбардировщики зашили небо над Хельсинки, Маннергейм понял, что худшее все же наконец случилось. Теперь его страна снова нуждалась в нем, и более ничего не имело значения. В конце концов, он не был таким сложным человеком. Маннергейм был должен сделать то, для чего он родился и рос, и эта возможность вернула ему былую энергию.

В особняке Маннергейма, заваленном трофеями, находилась и картина его старого друга и брата по оружию, Акселя Галлен-Каллела. На картине были изображены финские солдаты на лыжах, в белом, идущие по лесу для того, чтобы нанести удар по своему историческому противнику — русским. Художник написал полотно сорок лет назад, в 1899 году, в протест против печально известного указа Николая II об отмене финской автономии. Галлен-Каллела умер в 1931 году и считал картину слишком провокационной, не выставлял ее и хранил у себя. После Гражданской войны, в которой этот пылкий националист служил в качестве адъютанта Маннергейма, художник подарил картину своему главнокомандующему.

Маннергейм повесил холст на видном месте у себя в кабинете. Смотрел ли он на полотно в тот день, 30 ноября 1939 года, когда эта фантазия становилась реальностью, а он становился новым командующим? Или же, может быть, он думал о сыне Галлен-Каллела Йорме, который служил в офицерском звании на фронте в Карелии и которого он опекал?

* * *

С дымом от первых русских бомб на заднем плане, Маннергейм, при полном параде, прошел в Министерство обороны на Коркеавуоренкату, в нескольких минутах ходьбы от его дома. Это был другой Маннергейм, не такой, какого мы только что видели. Исчезли депрессия и старческая усталость. «Сим я уведомляю Вас, что принимаю назначение на должность Верховного главнокомандующего, о чем так много говорили», — безапелляционно заявил Маннергейм.

Министр сообщил главнокомандующему об обстановке. Она была плохой. Советы, которые, очевидно, несколько недель сосредотачивали силы, вторглись на территорию Финляндии в девяти местах вдоль всей шестисоткилометровой границы. Основной удар наносился на перешейке. Ниукканен оценил силы вторжения в два миллиона человек, пять тысяч тяжелых орудий и несколько сотен танков, плюс тысячу самолетов. (Данные Ниукканена были неточны: первоначальные силы вторжения включали в себя 400 000 солдат, 2000 танков, 2000 полевых орудий и 2000 самолетов, а к концу войны все эти числа удвоились или утроились.) Помимо Хельсинки, доложил министр, многие другие финские большие и малые города, включая Виипури и Лахти, сообщили о налетах.

Были еще новости. Советские военно-морские силы тоже начали боевые действия и нанесли артиллерийские удары по нескольким островам и береговым фортам. Если Маннергейм и был шокирован масштабами вторжения или огромными задачами, которые на него свалились, он этого не показал. После посещения Ниукканена Маннергейм нанес визит президенту Каллио. Там Маннергейм отозвал свою просьбу об отставке и формально вступил в должность главнокомандующего финской армией. Затем Маннергейм вернулся домой.

Молва о назначении Маннергейма быстро распространилась. Большинству финнов только это и было нужно знать. В ту ночь, когда Хельсинки пылал, Эллистон записал о том, как это назначение повлияло на финскую публику: «Когда я шел по руинам Хельсинки, по разбомбленным улицам, я видел, как на стены домов наклеивали плакаты с объявлением о назначении Маннергейма, — написал он. — Я могу засвидетельствовать, что ни одна прокламация не могла так поднять боевой дух нации, как назначение Маннергейма главнокомандующим».

* * *

Второй налет, более короткий, но более смертельный и массированный, начался в 14.55, как раз когда Хельсинки все еще приходил в себя после первого налета. На этот раз советские самолеты несли только бомбы и зажигалки.

Опять, как и во время первого налета, во время которого целились, очевидно, в недавно открытый аэропорт Мальми, цель стервятников была ужасна. Целясь в железнодорожный вокзал, откуда Паасикиви уезжал на длительные и сложные переговоры, бомбардировщики попали по площади перед вокзалом. Попали в том числе и в автобус, который только что взял на борт пассажиров. Автобус был моментально охвачен пламенем, а шокирующая фотография автобуса с обгоревшими останками нескольких финских граждан обошла все газеты мира на следующий день.

Несколько зажигательных бомб было сброшено на престижный Технологический университет Хельсинки на Бульварной улице, который был почти полностью сровнен с землей. Было убито несколько преподавателей и студентов; при этом были выбиты почти все окна в советском посольстве неподалеку, к большому удовольствию горожан.

Сбросив бомбы, самолеты спикировали и открыли огонь из пулеметов по всему, что двигалось, в большинстве по разбегающимся горожанам, ранив и убив еще несколько десятков. После этого самолеты вернулись на свои базы в Эстонии, в то время как далее на восток советские пилоты вернулись на свои базы в Ленинграде после разрушительного налета на Выборг.

* * *

Советские самолеты на бреющем полете, чуть ли не задевающие верхушки деревьев, — вот что запомнилось выборжанину Олави Эронену, связному из полка в районе Куолемаярви. Как и многие другие однополчане, Эронен был захвачен началом войны врасплох.

«Мы не верили, что начнется война, — вспоминал он позднее. — У нас с русскими был договор о ненападении, и люди оставались дома до последнего момента. Вечером перед днем начала войны я был дома и пошел в сауну. В семь утра ушел в полк. Когда я спускался по лестнице, отец открыл окно и крикнул мне, что началась война. Ему позвонил станционный смотритель из Терийоки и сообщил, что крупнокалиберная артиллерия из Кронштадта открыла огонь».

Канонада не утихала, а Эронен помчался в маленький городок Сейвасто, который находился неподалеку от обстреливаемого района. Он должен был эвакуировать шокированных жителей. Подняв голову, он увидел эскадру советских бомбардировщиков, направляющихся на Виипури и другие места на западе. «В небе было черно от самолетов». Несколькими часами позже стервятники вернулись, но летели гораздо ниже. «По какой-то причине им было приказано лететь очень низко, чуть выше деревьев. Очевидно, они считали, что это самый безопасный способ вернуться. Как бы там ни было, я сопровождал жителей деревни и обернулся на странный шум. Тут я увидел, что один из красных самолетов летел прямо на меня. Он летел так низко, что мне показалось — я могу его достать рукой.

Я несколько раз выстрелил по нему из винтовки, но, очевидно, ничего важного не задел. — Вскоре он понял, что вел себя глупо. — Только после до меня дошло, что на этих самолетах было много стрелков и я был для них легкой добычей, так как стоял на открытом месте». Со своей стороны, советские ВВС, которые потеряли много бомбардировщиков от огня с земли в три последующих дня, изменили свою манеру полета. «Позднее они не летали так низко», — отметил Эронен.

Марта Геллхорн ела запоздалый завтрак в «Кемпе», когда начался второй русский налет. «Я никогда не ощущала таких взрывов, — писала она Хемингуэю. — Все вокруг ходило ходуном. Наверное, в марте в Барселоне было так же, — писала она, имея в виду наступление фашистских итальянских сил на каталонскую республиканскую столицу в марте 1938 года. Оба они стенографировали свои похождения в Испании. — Я вышла на улицу и увидела огромную дымовую завесу, надвигающуюся по улице, а люди говорили: газы. Это было ужасно, могу я сказать. Я свой противогаз оставила в Нью-Йорке и действительно подумала, что нам конец».

К счастью, это была ложная тревога. Это был один из многих вредных слухов, распространившихся по контуженной столице в первые дни войны, наполненные ужасом. Газов не было, и это был один из ужасов Первой мировой войны, который не появился на Второй, — по крайней мере, пока. Еще один слух, который тоже оказался ложным — или преувеличенным — был слух о русском парашютном десанте на столицу. На самом деле русские, которые были, наверное, самой продвинутой страной в парашютной тактике и сделали прыжки с парашютом национальным видом спорта, действительно сбрасывали небольшие группы разведчиков, включая финскоговорящих шпионов. Эти группы были сброшены на Карельском перешейке и в Петсамо на Крайнем Севере и потерпели полное фиаско: большинство из них было обнаружено и расстреляно на месте, или же убито еще в воздухе. Если им удавалось приземлиться, то им было сложно собрать группу в густых финских лесах. Тем не менее простого использования парашютистов — впервые в современной войне — было достаточно, чтобы послать волну ужаса, которая захлестнула Хельсинки.

Но нет, газов не было. И парашютистов тоже не было — по крайней мере, пока. Успокоившаяся, журналистка выбежала на улицу и пошла на дым, и вскоре увидела: «Три огромных пожара, четыре многоквартирных дома, дома, в которых жили обычные люди, горели как бумага. Один дом, у заправки, — продолжила Геллхорн, — был с большой дырой в стене и рядом лежал мертвец, изуродованный так же, как наш маленький мертвец на углу отеля «Флорида», — обращалась она к общим воспоминаниям фашистского налета на Барселону тремя годами ранее.

Американскую журналистку сопровождали два итальянских журналиста, которые только что прибыли в финскую столицу как раз вовремя, чтобы застать первые советские бомбы. Разъяренная воспоминаниями об испанской войне, когда Франсиско Франко, предводитель повстанцев и будущий диктатор страны, победил при помощи немецких и итальянских советников республиканцев и их советских советников, американская злюка не смогла упустить возможности уколоть итальянцев. «Теперь видите, каково оказаться на другой стороне, не так ли?» Позднее Геллхорн с удивлением узнала, что те же итальянские фашистские журналисты, на которых она накинулась, были на правильной стороне, на стороне финнов, стороне демократии. По крайней мере, в тот момент.

На самом деле дуче испытывал мало симпатий к договору о ненападении, который его союзник, нацистская Германия, подписал с Советским Союзом. Для него, как и для многих других его фашистских подданных, русское вторжение в Финляндию было просто коммунистической агрессией, и никаких сомнений по этому поводу у него не было. Он даже написал острую ноту об этом Адольфу Гитлеру. В течение нескольких следующих дней Рим, как и многие другие мировые столицы, стал сценой жестких антисоветских протестов и чрезмерных демонстраций сочувствия Финляндии. Сотни разъяренных итальянцев осадили финское посольство с предложениями воевать за Хельсинки.

На самом деле Муссолини был настолько разъярен русскими действиями, что Гитлер отправил к нему своего министра иностранных дел Иоахима Риббентропа, чтобы его успокоить и не говорить ничего такого, что могло бы оскорбить Кремль.

Нельзя сказать, что Гитлер был особо доволен русским вторжением. Хотя пакт, который он подписал со Сталиным, теоретически развязал Кремлю руки на Балтике, он ожидал, что его хотя бы предупредят о столь важном ходе. А его не предупредили. Более того, Гитлер, как большинство немцев, чувствовал природную связь и симпатию по отношению к Финляндии. С Финляндией Германию связывали особые политические и культурные связи начиная с XIX века. Когда финские гимназисты учили второй иностранный язык, а точнее, третий, после шведского, они учили немецкий. Именно немецкий экспедиционный корпус в 1918 году во время финской гражданской войны помог решить дело в пользу белых под командованием Маннергейма, тем самым обеспечив безопасность Финляндии.

* * *

Во многих аспектах Финляндия, которая подавила свой фашистский путч в 1932 году, но все еще имела большое количество офицеров с правыми взглядами — включая Курта Валлениуса, который прославился во время Зимней войны, — была идеальным партнером для Третьего рейха. Так и произошло в годы войны-продолжения, когда Германия и Финляндия стали союзниками. Финские и германские вооруженные силы, включая разведку, также плотно сотрудничали в 1930-е годы.

Однако в тот момент русские были Гитлеру важнее, чем финны, несмотря на все его восхищение финнами и их главнокомандующим. Так что фюрер, который был способен на компромиссы (по крайней мере, на том этапе войны), ничего не сказал официально и посоветовал своему расстроенному итальянскому союзнику сделать то же самое. Геббельс также следовал генеральной линии партии, открыто укоряя финнов за их связи с принципиальным врагом Германии, Англией. Все же он позволил демонстрировать в Германии оптимистичные финские военные коммюнике наряду с такими же оптимистичными и лживыми советскими, но потом он неохотно запретил их показ.

Нет, те итальянские журналисты, которых задела своими жесткими репликами Марта Геллхорн, тоже были на стороне Финляндии. Неожиданный русско-финский конфликт, который, по мнению многих обозревателей, должен был стать военной прогулкой, размыл многие идеологические границы — по крайней мере на первом этапе.

* * *

Действительно, потребовалось несколько дней, чтобы Геллхорн и многие другие люди сумели осознать внезапное русское нападение и все его политические аспекты. Она знала только одно — она случайно попала в центр самой важной новости в мире, и она писала о ней, и это стало одной из самых важных частей ее карьеры. «Война началась ровно в девять», — начиналась ее статья «Бомбы с низкого неба», которую она отправила из Хельсинки в «Колльере».

«…Жители города стояли на улицах и слушали болезненный, нарастающий вой сирен. Впервые в истории они услышали звук бомб, падающих на их город. Это современный способ объявления войны. Люди неспешно шли в бомбоубежища или укрывались в подъездах домов и ждали.

В то утро Хельсинки был замороженным городом, населенным лунатиками. Война пришла слишком быстро, глаза и лица у людей были застывшие, не верящие в происходящее… Пять сильных взрывов, и тишина после них была ужасной. Затем по тихим, разбитым улицам пронесся слух: отравляющие газы. Верили теперь во всё.

Мы пробирались через битое стекло улиц. Серый день стал еще темнее от дыма. Разбомбленные дома в этом квартале пылали настолько сильно, что силуэты зданий были не видны. Повернув налево, мы побежали на свет еще одного пожара. Технологический университет, крупный гранитный квартал зданий, получил попадание. Дома вокруг университета и на соседней улице были выпотрошены, изо всех окон выбивался огонь. Пожарники работали тихо и быстро, но они могли только тушить пожар. Тела можно было извлечь и позже…»

Несмотря на недели подготовки и учений, городские власти, которые были более заняты приготовлениями к летним Олимпийским играм 1940 года и только что создали управление гражданской обороны, были застигнуты врасплох этим огненным штормом, обрушившимся на город с неба. Бессистемная эвакуация из столицы началась сразу после первого налета, что особенно шокировало Геллхорн.

«На углу улицы ранним вечером женщина остановила автобус и посадила в него своего ребенка. У нее не было времени, чтобы поцеловать ребенка или что-то ему сказать на прощание. Женщина развернулась и пошла обратно на разбомбленную улицу. Автобус подбирал детей и увозил их — куда, никто не знал, но за пределы города. Во второй половине дня началась любопытная миграция, которая продолжалась всю ночь. Потерянные дети, чьи родители погибли в горящих домах или просто потерялись в неразберихе, шли из центра поодиночке и группами по два и по три. Прошли дни, но государственное радио все еще называло их имена в передачах, пытаясь найти их семьи…»

Так же, как она писала в своих инсургентских, но в целом объективных репортажах из Испании, Геллхорн позволила гневу против агрессора просочиться на страницы репортажа: «Я думаю, было бы хорошо, если бы тех, кто отдал приказ о бомбардировке, заставили бы прогуляться по земле и почувствовать это».

* * *

В отеле «Кемп» коллеги Геллхорн не скрывали радости. Теперь, после нескольких недель ожидания, наконец-то было о чем писать. Один канадский журналист только что приехал с Западного фронта, где все по-прежнему было без перемен. «Всего несколько убитых, а сидел я там несколько недель», — воскликнул он. Война между СССР и Финляндией явно будет шоу получше. Датский журналист, который застал попадание бомбы в район вокзала и мясорубку, испытывал извращенную радость. «Мне кажется, это будет лучший репортаж в моей карьере, — сказал довольный писака, ни к кому не обращаясь. — Как мне повезло! Все так хорошо сложилось! Горящий автобус и все такое».

* * *

В свою очередь, Джоффри Кокс, опытнейший репортер «Дейли Экспресс», прибыл в Хельсинки вечером 30 ноября и увидел город в огне. Он не мог понять причины налета.

«Зачем Советы произвели этот налет? — задавался вопросом Кокс, сам из Новой Зеландии, уже писавший репортажи из Чехословакии и с Испанской гражданской войны. — Это умышленная попытка запугать мирное население? Ответ знают только командиры Красной Армии». Кокс в результате пришел к мнению — и русские военные документы это подтверждают, — что налет был на военные цели, но был выполнен «неуклюже».

И тем не менее Кремль должен был знать, что даже если авиаудар был бы более точным, он все равно повлек бы за собой жертвы среди мирного населения. «Мне кажется, ближе всего к истине то, что русские считали социальную структуру Финляндии прогнившей и что будет достаточно нанести один удар для смещения нынешних правителей и донести до них, что русские имеют серьезные намерения.

Именно поэтому они произвели этот налет и начали войну с такими небольшими силами».

Если так, то, как показали последующие события, русские правители жестоко ошибались: «Финны были едины, как никогда с 1918 года. Внезапный удар с небес зацементировал те трещины, которые были в этом единстве. Левые, которые были бы недовольны возвращением Маннергейма, были столь рассержены брутальностью налета, что всем сердцем поддержали войну».

«Действительно, — продолжил Кокс, — налет и фотографии с него использовались по всей Финляндии в первый месяц войны как главное оружие пропаганды.

На каждом фронте, который я посетил позже, один за другим солдаты со злобой говорили о налете 30 ноября. Я видел газеты с фотографиями горящих улиц в Хельсинки в домах крестьян и квартирах рабочих по всей стране. Немалая часть несгибаемой финской воли к борьбе сформирована этим налетом на Хельсинки».

* * *

В тысяче ста километрах от Финляндии шеф берлинского бюро CBS Вильям Ширер зло слушал первые сообщения о подлом советском нападении из столицы тогдашнего германского союзника. Из-за ограничений германской цензуры по отношению к Советскому Союзу Ширер написал о нападении на следующий день в нейтральных тонах.

В частной обстановке этот видный американский журналист с трудом сдерживал себя. «Советский Союз вторгся в Финляндию!» — написал он в своем дневнике, который после стал известен миру как «берлинский дневник». «Великий защитник рабочего класса, могущественный проповедник против фашистской агрессии, праведный наблюдатель за соблюдением договоров (это цитата из выступления Молотова месяцем ранее) напал на одну из самых эффективных малых демократий в Европе и тем нарушил более полудюжины священных договоров. Я бесился тридцать часов, — вспоминал радиоведущий. — Не мог заснуть».

* * *

По другую сторону Атлантического океана, в Вашингтоне, округ Колумбия, поезд, везущий президента Франклина Рузвельта, подошел к вокзалу. Рузвельт возвращался из краткого отпуска в Варм Спрингс, штат Джорджия. Специальная делегация из госдепа, в которую входили секретарь Кордел Халл и его заместитель, Самнер Уэллес, подъехала прямо к вокзалу, чтобы лично проинформировать президента о русской агрессии. Специальные вечерние выпуски газет с заголовками об агрессии уже продавались на вокзале, куда подъехала группа для встречи поезда Рузвельта.

Рузвельт, который шестью годами ранее предпринял политически непопулярный шаг и признал советский режим, был не рад таким новостям. Донесение о советском вторжении, пришедшее по телеграфу, вызвало бурные дебаты в госдепе — как реагировать на это вторжение. Эти дебаты в Вашингтоне шли несколько недель. Обычно выдержанный Уелпес вышел из себя и требовал разорвать дипломатические отношения с Кремлем. Халл, его более осторожный начальник, сомневался. Такое решение, отметил он, может быть очень популярным в тазах общественности, но волна возмущения постепенно сойдет на нет, а расхлебывать все придется именно госдепу.

Двадцатью пятью годами ранее США и тогдашний президент Вудроу Вильсон были шокированы вторжением Германии в нейтральную Бельгию — «изнасилование Бельгии» — так это было названо. Вторжение и сильно раскрученные военные преступления против бельгийского гражданского населения стали первыми ударами, которые в результате разбили американский изоляционизм. Двумя годами позднее Америка вступила в войну.

Теперь Рузвельт использовал похожую терминологию для описания русского вторжения в Финляндию. «Это ужасное изнасилование Финляндии, — писал в письме другу, Томасу Мак-Вею, президент. — Народ вопрошает, почему нужно вообще иметь дело с нынешним советским руководством, так как их идея цивилизации и человеческого счастья полностью отличается от нашей. Все Соединенные Штаты не только в ужасе, но и в страшном гневе».

В то же время президент, несмотря на все поползновения в пользу военного вмешательства, был юридически связан политикой строгого нейтралитета. Это была политика, которую Рузвельт хотел демонтировать через серию нейтральных законов. Процесс был начат в 1937 году, когда Рузвельт выступил в Чикаго с речью «Карантин агрессора». Этот процесс завершился двумя годами позже, когда США стали фактическим союзником Великобритании, а в декабре 1941 года японская атака на Перл-Харбор уничтожила нейтралитет США окончательно. Несомненно, русское вторжение в Финляндию стало одним из важных пунктов на этом долгом пути. Как отметил в своем дневнике заместитель секретаря госдепа Адольф Берле через несколько дней после русского вторжения: «Нейтралитет США уже не так незыблем, как неделей ранее».

Несмотря на все симпатии Рузвельта и миллионов американцев к Финляндии, нельзя было сбросить со счетов тот факт, что большинство политиков и в особенности бизнес-круги оставались на позициях строгого изоляционизма. Очевидно, госдеп обсуждал все возможные варианты, вплоть до вступления в войну.

Пока Рузвельт размышлял, он дал согласие на аудиенцию финскому послу Хьялмару Прокопе. Высокий, обходительный Прокопе был хорошо известен в деловых кругах США в 1930-х годах благодаря его должности в финской бумажной ассоциации. В 1938 году он согласился возглавить крохотное финское посольство из трех человек. Поскольку трения с Кремлем возросли, задачей его было получить американскую дипломатическую поддержку для ходатайствований перед Кремлем.

Высокий, красивый, красноречивый Прокопе всегда был желанным гостем на коктейльных вечеринках в Вашингтоне. Теперь Финляндия внезапно стала темой дня рождественского сезона 1939 года, и его стали звать вообще везде, и везде он использовал свое очарование для того, чтобы призвать на помощь Финляндии. На встрече с президентом Прокопе призвал его разорвать дипломатические отношения с Кремлем. Рузвельт обещал подумать. В то же самое время он надеялся, что сможет послужить посредником в переговорах Москвы и и Хельсинки о мире, а разрыв отношений в этом плане был не нужен. В конечном итоге, по совету Хэлла, Рузвельт отношения разрывать не стал.

Несмотря ни на что, престиж США и общественное мнение требовали того, чтобы начальник сделал по поводу войны сильное заявление. Первый шаг Рузвельта был столь осторожным, что он был фактически бессмысленным: он написал сильное, но обобщенное обращение, осуждающее бомбардировку мирного населения в Хельсинки и призывающее обе стороны в этой необъявленной войне более так не делать. Оба посла США, Стейнгардт в Москве и Герберг Шенфилд в Хельсинки, получили поручение передать это послание обеим сторонам. Как отметил один писатель, «США хотя бы отметились на стороне против зла».

И в то же самое время Рузвельт был фанатом американского футбола и яростно болел за команду Флота США. Ежегодный матч по американскому футболу между командами Армии и Флота США был его идеей фикс. Рузвельт намекнул, что в связи с советским вторжением он, может быть, не приедет на матч и отложит поездку в свое поместье в Гайд-Парке. Он был президентом уже семь лет, и за частной жизнью спасителя Америки следили как за частной жизнь королевской особы. Не приехать на любимый матч — вот это было бы сильным заявлением.

На следующий день Рузвельт был красноречив. Он также четко дал понять, кто на стороне зла:

«Советская морская и воздушная бомбардировка финской территории вызвала глубокий шок у правительства и народа Соединенных Штатов. Несмотря на все усилия разрешить спор мирными методами… одна держава решила прибегнуть к силе оружия».

Сильные слова. И в то же самое время президент еще не решил, поедет ли он на матч по американскому футболу между командами Армии и Флота США.

Однако 350 финских американцев — а «Хельсингин Саномат», ведущая ежедневная газета Финляндии, с волнением сообщила о 3000 — уже решили, что они будут делать, — они будут сражаться! Неделей позже эти мужчины, назвавшие себя Финским американским легионом, отправились в Хельсинки, чтобы присоединиться к 12 000 других добровольцев со всего мира, которые приехали в Финляндию поддержать ее в борьбе.

* * *

По другую сторону Ботнического залива, в Стокгольме, правительство другого нейтрала, которое было больше всего затронуто войной, Швеция, также вело скрытые дебаты по поводу того, как реагировать на вторжение. Некоторые члены кабинета, возглавляемые активным министром иностранных дел Рикардом Сандлером, ратовали за полную военную помощь, включая создание общей обороны Аландских островов. Другие министры сомневались. В отличие от далеких США, которые не были под угрозой непосредственного вторжения, независимо от предпринимаемых политических шагов, Швеции нужно было вести себя осмотрительно. Неправильный шаг мог моментально привести к появлению русских или немецких бомбардировщиков в небе.

Официально правительство Пера Альбина Ханссона, ярого нейтрала и социал-демократа, хранило строгое молчание. Но сомнения в том, что считало по этому поводу шведское общественное мнение, не было. «Сложно выразить чувство ужаса и гнева, которое охватило все население Финляндии, Норвегии и Дании в результате русского нападения на Финляндию», — написал скандинавский корреспондент «Нью-Йорк таймс» 2 декабря. В тот же день две тысячи шведских студентов пришли к финскому посольству в Стокгольме с криками «Мы за Финляндию!» и другими финнофильскими лозунгами. Так же случилось в Риме, Париже и других городах.

* * *

В Карельской зоне боевых действий Олави Эронен был занят эвакуацией ошеломленных жителей деревни Сейвасто на запад, в безопасность, за линию Маннергейма.

«Я отбыл туда в сумерках и собрал всех жителей деревни. Конечно, все пригодные к службе мужчины были в армии, так что присутствовали только женщины, дети и старики. Я никогда не видел настолько притихших людей. Все пожитки были завернуты в одеяла. Это все, что они могли с собой взять. Конечно, все ушли добровольно. Никто не хотел остаться в лапах у русских. Я отвез их за линию обороны, дальше их вез другой грузовик».

Среди эвакуированных из Карелии была Эва Килпи и ее семья. «Мы все очень боялись, что нас вышлют в Сибирь, — сказала она. — Каждый ребенок так или иначе знал, что нас отправят в Сибирь. Это было ужасное чувство. Мы также знали, что это была тотальная война, что если мы не в безопасности здесь, то безопасности нет нигде».

* * *

В семьсот двадцати километрах севернее, на лесистой, слабо защищенной советско-финской границе, около финского уездного города Суомуссалми, передовые дозоры советской 163-й стрелковой дивизии, наспех слепленной Ленинградским военным округом для этой операции, быстрыми темпами продвигались вперед. Задачей дивизии было разрезать Финляндию надвое.

Около тысячи финнов, живущих в этом отдаленном районе, в основном фермеры и их семьи, в большинстве своем имевшие смутное представление о трениях между двумя странами, были еще больше удивлены русскому вторжению, чем их соотечественники на юге. Вспоминает шестнадцатилетняя жительница деревни Саариюоля Ээви Ссппянен. Она была старшей дочерью в семье фермера и занималась обычной работой по хозяйству. После полудня 30 ноября ее отец вышел прогуляться. «Когда он вернулся, — рассказывала Сеппянен, — отец рассказал, что в направлении Юнтусранта большой пожар. Он все удивлялся, что там такое горит».

Горела на самом деле школа поселка, которую подожгли несколько запаниковавших шюцкоровцев, чтобы задержать быстрое наступление советских войск.

Семья Сеппянен вскоре узнала, насколько быстро продвигались русские буквально несколько часов спустя, когда старший Сеппянен вышел из дома посмотреть, что происходит, и лицом к лицу столкнулся с русской конной разведкой. Вскоре несколько русских верхом появились в окнах самой фермы, к ужасу Ээви и ее матери.

«Мама сказала мне не выходить на улицу, а то убьют, — рассказывала Сеппянен. — Но я решила выйти, чтобы показать, что в доме только дети. Когда я вышла на улицу, я лицом к лицу столкнулась с красноармейцем и наши взгляды встретились. «Финский солдат? — спросил русский на ломаном шведском. — Были ли в доме финские солдаты?» — Я сказала, что нет, и жестами пыталась показать ему, что в доме только дети, — взволнованно вспоминала Сеппянен в интервью 69 лет спустя. — Красноармеец показал мне винтовку и спросил, боюсь ли я. Но я была храброй и сказала, что не боюсь. Он рассмеялся».

Вскоре после полуночи 30 ноября, когда поезд эвакуировал парламент Финляндии в тайное место в Каухайоки в Остерботтнии (юго-западной провинции Финляндии), а Хельсинки продолжал гореть, первый приказ дня Маннергейма был передан по общенациональному радио.

Его воодушевляющее послание было обращено и к финскому народу, и к сражающейся финской армии, пытающейся сдержать советского захватчика. Некоторым финнам было сложно понять шведскоговорящего Маннергейма, с его плохим знанием финского языка. Но это было неважно.

«Храбрые солдаты Финляндии, — провозгласил он. — Я принимаю командование в час, когда наш извечный враг снова напал на нашу страну. Уверенность в начальнике — первое условие успеха. Вы знаете меня и я вас тоже знаю, и я знаю, что вся страна готова исполнить свой долг даже ценой жизни».

Теперь Кремлю и всему миру был дан ответ. Финляндия будет сражаться. Но как долго? И чем?

 

Глава 2

«Мы не станем для них подарком»

(1–11 декабря 1939 года)

Если первый день советско-финской войны был «сумасшедшим», как написал Герберт Эллистон, то последующие дни были еще безумнее. Эллистон и его коллеги, засевшие в отеле «Кемп», пытались понять события, происходящие на политическом и дипломатическом фронте, включая формирование двух противостоящих правительств Финляндии. Также нужно было отслеживать, что происходит на всех фронтах войны. Поток статей и фотографий из отеля «Кемп» — в особенности очень жесткие снимки сгоревшего автобуса и его злосчастных пассажиров у вокзала — помогли поднять всемирную волну ужаса и гнева.

Ну хорошо. Но как этот ужас и гнев могли быть переведены в конкретную помощь стране? — таким вопросом задавались друзья Финляндии. И еще конкретнее: смогут ли финны продержаться против могучей красной военной машины, чтобы эта помощь успела дойти? Новый советский план войны был рассчитан на две, от силы три недели. Русский военный атташе в Берлине сообщил журналисту CBS Вильяму Ширеру, что вся операция продлится «максимум три дня».

Первоначальные ожидания многих западных обозревателей были такими же пессимистичными. Например, 2 декабря обычно проницательный британский парламентарий Гарольд Николсон записал в своем журнале: «Финны дерутся хорошо. Однако они падут в течение нескольких дней». В том же духе аналитик в «Нью-Йорк таймс» беззаботно обсуждал вопрос, насколько большую автономию Кремль предоставит Финляндии после капитуляции Хельсинки.

Очевидно, эти обозреватели знали о финском характере столь же мало, как и Сталин. Однако потребовался еще один советский удар 1 декабря, чтобы финны полностью осознали смертельный характер борьбы, в которую были втянуты.

* * *

Сначала Финляндия сделала быстрый политический маневр. В полночь 30 ноября, вскоре после того, как лимузин Маннергейма уехал из президентского дворца, смещенный премьер-министр Каяндер отправился на встречу с усталым президентом для того, чтобы вручить ему свое прошение об отставке. В той же машине со смещенным премьером сидел и тот человек, который его только что сместил, — Вяйно Таннер.

Бомбы, которые упали на Хельсинки 30 ноября, убедили Таннера в том, что Финляндии было нужно новое правительство для заключения мира с Кремлем. Более податливое к просьбам Кремля, чем правительство Каяндера и Эркко, дискредитировавшего себя. Правительство, которое могло добиться мира. Как выяснилось позднее, это были лишь мечты лидера социал-демократов Таннера, но он в тот момент еще этого не знал.

Итак, после утренней встречи кабинета под аккомпанемент бомбежки Таннер остался для личного разговора с президентом Каллио. Он сообщил президенту план спасения страны. Таннер действовал быстро и после встречи с президентом убедил других социал-демократов поддержать его дерзкий план. После этого он встретился со своей фракцией в парламенте прямо перед заседанием по поводу выражения доверия правительству. Это было последним заседанием финского парламента в Хельсинки, вечером 30 ноября он был увезен в новое тайное место в Каухайоки, маленьком городке на юге провинции Остерботтния, пока что безопасной части Финляндии.

«Мы должны просить перемирие», — сказал Таннер перед парламентом. В окнах виднелись отблески огня горящего неподалеку здания. Нынешнее правительство не смогло пойти на большие уступки, общественное мнение Финляндии не позволяло это сделать. А теперь, продолжил он, необходимо новое правительство, которое сможет продолжить переговоры. Он еще не знал, что амбиции Кремля сильно увеличились с момента прерванных переговоров. Советы больше не интересовались никакими территориальными уступками, сделанными легитимным финским правительством. Тем более таким, в котором был Таннер, которого Сталин и Молотов в частных беседах проклинали.

И как они могли его не проклинать после того, как Таннер представился на переговорах в Москве полутора месяцами ранее? «Я меньшевик», — шутливо сказал Таннер Сталину в какой-то момент. Сталин, который не сильно любил иронию, не оценил шутки. Но Таннер, который собирался занять пост министра иностранных дел в новом правительстве, этого еще не знал. Встреча продолжилась. Парламент честно проголосовал за доверие правительству. Признательный премьер-министр, раздавленный всеми событиями дня, пробормотал слова благодарности.

Затем Таннер сделал свой ход. Отставив в сторону взволнованного Каяндера, Таннер объяснил, что голосование было простой формальностью. Голосование освобождало правительство Каяндера от ответственности за войну, но не более. Теперь премьеру настало время откланяться. Конечно, у Каяндера не было выбора: как глава самой сильной партии в правительстве, Таннер держал власть. Премьер неохотно согласился. Пока все идет по плану, подумал Таннер, усаживаясь в машину с покорным Каяндером в полночь. Они поехали сообщить о резком изменении президенту Каллио, который был перемещен в крохотный дом на острове Куусисаари к западу от столицы. Сопровождали их министр обороны Ниукканен, представитель аграрной партии и шведской народной партии Эрнст фон Борн. Обе эти партии вошли в новое коалиционное правительство.

В тот момент это казалось достаточно логичным шагом, как отметил Джоффри Кокс. «Они (Таннер и его союзники) знали, что радио и газеты Молотова громко кричали о невозможности иметь дело с нынешним финским правительством. Если Каяпдер и Эркко уйдут в отставку, может быть, русские вернутся за стол переговоров. По крайней мере, эти изменения могут спасти Хельсинки от налета завтра утром».

В то же время слухи о фактическом перевороте достигли прокуренной комнаты для прессы в «Кемпе». Как всегда, некоторые сообщения были неверными. В три утра Юнайтед Пресс опубликовало молнию о том, что Таннер будет новым финским премьером и примет любые условия Москвы. Все это было не так. Он просто хотел возобновить переговоры. И остановить бомбежки.

Таннер явно не был заинтересован в посте премьера. Для этого архитектор нового финского правительства выбрал другого: Ристо Рюти, чиновника с железными нервами. Президент Каллио одобрил этот выбор. Хотя большую часть политической жизни Рюти провел в банковской сфере, у него было много опыта в вопросах обороны. Более того, финансист обладал хорошей репутацией среди промышленников и бизнесменов, а с ними как раз нужно было сотрудничать. С Кремлем до этого Рюти дел не имел.

Разумеется, проконсультировались и у главнокомандующего. Маннергейм не был особо доволен кандидатурой и сначала немного посомневался, но затем согласился. Теперь Таннеру оставалось только убедить главного фискала Финляндии принять предложение.

* * *

Итак, с утра пораньше, 1 декабря, как только открыл свои двери Банк Финляндии, Таннер позвонил Рюти и изложил ему свою идею. Вскоре приехал президент Каллио, который сам когда-то возглавлял Центробанк, для того, чтобы помочь уговорить Рюти.

Как и ожидалось, Рюти сначала отказался. Его прошлый роман с политической жизнью в 1938 году закончился плачевно — тогда он проиграл Каллио на президентских выборах. В любом случае, он предпочитал управлять делами Финляндии из своего офиса в банке. Таннер и Каллио настаивали. Он был нужен Отечеству. Но Рюти все еще сомневался. Затем, по воспоминаниям Таннера: «Я сделал самое неосмотрительное обещание в своей жизни — если Рюти станет премьером, то я готов работать исполняющим обязанности министра иностранных дел». Это обещание Таннер исполнил. Из-за этого обещания Таннер вместе с Рюти в 1946 году отсидел несколько лет в тюрьме после незаконного суда, затеянного Советами. Суд нашел обоих виновными в «военных преступлениях». Как Таннер записал в своих мемуарах, «когда Рюти сопротивлялся вхождению в новое правительство, он был абсолютно в своем праве так поступить».

Очевидно, этот аргумент Таннера стал последней каплей. Рюти согласился. После принятия этого решения новоиспеченный премьер-министр спокойно сформировал кабинет. К Рюти в новом правительстве присоединился Юхо Паасикиви, который ушел с поста посла в Швеции (его сменил Эркко) и стал министром без портфеля. Вместе с Таннером и Маннергеймом эта троица направляла финскую внешнюю политику на протяжении войны.

Новое правительство являло собой смесь из Аграрной партии (партии Рюти), 5 мест, социал-демократов Таннера (4), Коалиционной партии (3) и Шведской народной партии (3). За исключением замены трех ключевых министров, правительство не сильно отличалось от предыдущего.

Как отметил Таннер, «это была, наверное, самая быстрая смена правительства в истории Финляндии».

* * *

В час пятнадцать уже ставший привычным вой сирен возвестил о прибытии очередной порции «сталинских соколов» в небесах над Хельсинки. Изможденные жители города опять бросились в бомбоубежища. В это же время другие советские бомбардировщики совершили налет на всю южную часть Финляндии, сбросив бомбы на Выборг, Коувола и еще 10 финских городов.

Джоффри Кокс, который, как и Марта Геллхорн и многие другие журналисты в «Кемпе», уже имели опыт бомбежки с испанской гражданской войны, предпочитал отсыпаться в номере. Но долго поспать не удалось:

«В этот момент раздался громкий стук в дверь. Я вскочил, схватил одежду и открыл дверь. За ней я увидел высокую угловатую женщину лет под сорок, в очень британском пальто и сероватых мехах, которые, как казалось, только что вытащены из шкафа на даче. Она стучала в дверь своей туфлей и кричала на английском голосом деревенщины: «Давай, давай. Я специально обученная сотрудница МПВО. Вниз!»

Несколько секунд спустя то же создание появилось в фойе гостиницы, где собрались прохожие, чтобы переждать налет. «Теперь все к стене! Все к стене!» — кричала она на английском. Терпеливые финки, которые вбежали в гостиницу с улицы, застыли в недоумении. Выражение на их лицах несомненно является частью современной войны. Странные женщины кричат команды на странных языках».

Результаты этого налета, второго из трех в тот день, были не столь веселыми: 50 убитых и большое количество раненых. Психологический ущерб был еще больше, город еще не привык к суровой реальности бомбардировок с воздуха.

Репортер «Дейли Экспресс» видел усталость города везде в тот день: в усталых лицах банковских клерков и покупателей в магазинах, в трамваях, где народ ругался из-за мест и багажа. Швейцары в «Кемпе», когда-то радостные и приветливые, стали унылыми и раздражительными.

Сможет ли Хельсинки выстоять? Пока что было непонятно…

* * *

В один момент на второй сумасшедший день войны Кокс сумел посетить место падения одного из сбитых стервятников.

«Перепутанные обломки горели. Хвост, с буквами СБ и огромной тускло-красной советской звездой, лежал около дерева. Рядом лежало кровавое месиво из головы пилота и его торс в форме цвета хаки. Его руки были крепко сжаты… Тела двух других членов экипажа уже унесли. Финские стражи подошли с куском фанеры, затащили на него расплющенный торс и его тоже унесли».

Глядя на эту кровавую сцену, Кокс не мог не задуматься, что мотивировало этого погибшего летчика.

«Каким он был, этот пилот, чья жизнь закончилась так? Молодой, готовый сражаться за социализм, чтобы построить новый, лучший мир? Искатель приключений, или просто привлеченный престижностью профессии? Ему уже было все равно. Его жизнь закончилась сегодня, в этот серый день, когда он пролетал над домами Хельсинки…

О чем он думал, когда получил приказ сбросить бомбы на город? Мои мысли вернулись к воздушным боям, что я видел над Мадридом, когда курносые советские истребители значили спасение и свободу от фашистских бомбардировщиков. Толпы приветствовали их как избавителей — такие же толпы, как эти молчаливые финны, которые столь же бесстрастно смотрят на обломки, как они смотрели в небеса несколькими секундами ранее».

По некоторым данным, некоторые финны, которые отловили экипажи сбитых бомбардировщиков, не были столь пассивными. По сообщению «Таймс», два сбитых советских летчика, которые сумели выбраться из самолета, были захвачены местными жителями и убиты (несмотря на правдоподобность, этот инцидент никогда не получил подтверждения).

* * *

Все это безумие прекратится, считал Таннер, как только Москва узнает о новом, более миролюбивом правительстве Рюти.

США уже предлагали свои посреднические услуги в переговорах между Хельсинки и Москвой. Согласятся ли они сделать это еще раз? Сообщение было передано в американское посольство, оттуда в госдеп, оттуда президенту, который сразу согласился. Рузвельт позвонил послу в Москве, Стейнгардту, и дал указание назначить встречу с Молотовым как можно скорее. Молотов согласился, и встреча была назначена.

В 10 вечера по Москве, 1 декабря, когда пожарные в Хельсинки и других местах, переживших налет, убирали обломки с улиц, Стейнгардт, посланник и США и нового финского правительства, встретился с русским министром иностранных дел в его кабинете в Кремле. Можно себе представить напряженность сцены, когда бывший полковник, ставший послом, который уже дал понять, что Москве он не друг, сел напротив новоиспеченной «правой руки» Сталина.

Возможно, лучше всего Молотова описал Уинстон Черчилль, который много раз встречался с ним и решал вопросы и до, и во время Второй мировой войны:

«[Молотов был] человеком выдающихся способностей и хладнокровной жестокости. Он пережил все те страшные опасности и испытания, которые прошли все большевистские лидеры в годы победоносной революции… Его голова — пушечное ядро, черные усы, проницательные глаза, лицо кирпичом, ловкость речи, невозмутимое поведение — были прекрасными проявлениями его качеств и умения. Лучше всех он подходил на роль агента и инструмента политики гигантской машины… Я никогда не видел человека, который лучше бы подходил под современную концепцию робота».

Один из ведущих советологов Америки, покойный Джордж Кеннан, набросал похожий словесный портрет в своих воспоминаниях в 1960 году. Кеннан, который сам какое-то время был американским послом в Кремле, так вспоминал Молотова:

«…мужчина с телосложением вышибалы из бара старых времен, с железными нервами, лицом игрока в покер, невозмутимый, упрямый, не поддающийся в спорах, гроссмейстер, который не пропускал ни одного хода. От него ничего не ускользало».

Такова была природа человека, который определял политику в отношении Финляндии в равной, если не в большей степени, чем Сталин. С ним предстояло встретиться послу Стейнгардту.

Задача перед Стейнгардтом была двоякой. Во-первых, он официально донес до министра достаточно мягкое и очевидное послание Рузвельта от предыдущего дня, в котором осуждались бомбардировки городов и гражданских объектов и призывалось впредь от этого воздержаться. Для видимости нейтральности Вашингтон уже призвал Хельсинки тоже воздержаться от подобных действий, на что последний сразу согласился. Относительно небольшие финские ВВС не имели ни намерений, ни возможности терроризировать со своей стороны советские города.

Так что, продолжил Стейнгардт, не соблаговолит ли Москва, которая уже явно бомбила финские города, согласиться на такой же шаг, по крайней мере до окончания военных действий между двумя странами?

Молотов ответил открытой ложью. Извините, но президенту Рузвельту неверно доложили, сказал он в лицо ошеломленному послу, который несомненно уже видел фотографии налета на Хельсинки. Предложение президента абсолютно необоснованно. Советский Союз не бомбил городов и не будет их бомбить, так как «он заботится об интересах финского мирного населения не меньше, чем о народе любой другой страны». Удары были нанесены только по аэродромам, и они будут продолжены.

Как бы то ни было, сухо продолжил Молотов, поскольку США «находятся в 5000 миль отсюда, они могут этого и не видеть». Но «факты остаются фактами». Следовательно, продолжил он, не меняя выражения лица, инициатива президента «бессмысленна».

Американский посланник перевел тему на следующий, более зловещий пункт, то есть на новое финское правительство. Ему было поручено информировать Советы, что у Финляндии новое правительство, возглавляемое Вяйно Таннером, который очень заинтересован в возобновлении переговоров. В суматохе со сменой правительства посол перепутал информацию. Но это было неважно. Стейнгард мог сказать Молотову, что новым финским премьером был Санта-Клаус.

В этот момент Молотов воспользовался этой неверной информацией и разразился небольшой тирадой против Таннера. Таннер? Таннер «неприемлем», сказал Молотов. Хуже того, он был тем «злым гением», который сорвал переговоры в ноябре. Если бы переговоры вел Паасикиви, которого русские знали и кому доверяли, все могло бы пойти по-другому. По этой причине, продолжил он, у советского правительства нет оснований ожидать ничего хорошего от нового правительства.

После этого Молотов нанес свой «удар милосердия». В любом случае, продолжил он, Кремль более не заинтересован в контактах с правительством в Хельсинки. Вместо этого у него был новый партнер по переговорам — «Финская Народная Республика», возглавляемая Отто Вилле Куусиненом. «Разумеется, посол согласится, что формирование правительства Куусинена является новым и важным фактором в ситуации, не так ли», — продолжил Молотов.

Действительно, несколькими часами ранее московское радио сообщило о молнии ТАСС, что «народное правительство Демократической Республики Финляндии было создано в Териоки финскими социалистами и восставшими солдатами». Это сообщение было сразу опровергнуто финскими представителями как пропаганда. Стейнгардт, который в тот вечер много ездил по Москве, очевидно, не слышал этого сообщения. Очень жаль, сообщил Молотов, поскольку именно с этим правительством Москва теперь ведет дела.

Конец интервью. В свете этого «Нью-Йорк таймс» на следующий день написала: «Это выглядит как очень резкий отказ предложению президента Рузвельта — отказ тем более циничный в свете ссылки на «правительство» Куусинена».

* * *

Если встреча посла Стейнгардта с советским министром иностранных дел стала ошеломляющим отказом на предложение американского правительства положить конец советско-финскому конфликту, то еще большим шоком это стало для нового финского правительства и политика, который это правительство собрал. Сутками ранее он, Вяйно Таннер, был уверен, что сумеет направить окруженную врагом финскую нацию в тихие воды. А теперь он узнал, что на самом деле он виноват в войне и был ни больше ни меньше злым гением, сорвавшим переговоры в ноябре! И что за дурной шуткой было так называемое финское народное правительство, о котором говорил Молотов?

Действительно, было над чем посмеяться в деле с Финской Демократической Республикой, или же Финской Народной Демократической Республикой, как ее назвал Молотов: в первые дни не было ясности, как это создание называть.

Финская Демократическая Республика была не первым марионеточным режимом Кремля. Во время советско-польской войны 1920 года Кремль попытался осуществить военную операцию против демократического правительства Варшавы, заключив договор с так называемым Временным революционным советом Польши Юлиана Марчевского. Затем пошли «двусторонние соглашения» между Москвой и Эстонией, Латвией и Литвой, в которых запуганные правительства этих едва независимых стран «согласились» принять русские военные силы на своей территории. Но новое творение Москвы было достаточно большим проектом, начиная с главы правительства и по совместительству министра иностранных дел Отто Вилле Куусинена.

Нельзя сказать, что Куусинен, лидер революции 1918 года и создатель недолгой Народной Демократической Республики Финляндия, был полностью лишен способностей. С теоретической точки зрения он был идеальным кандидатом на пост главы марионеточного правительства. В конце концов, двадцать лет назад он был одним из лидеров красного правительства, которое воевало против Густава Маннергейма и белых. После войны Куусинен сбежал к Советам, где он подавал какие-то надежды как диалектик, написав пространный анализ Гражданской войны, в котором провозгласил, что самой большой ошибкой финской социал-демократической партии было то, что она была недостаточно коммунистической. Он заявил, что пролетариат был готов сражаться за большее, чем то, что могли принять лидеры.

Возможно, Куусинен был прав, но только он опоздал на двадцать лет. С тех пор Куусинен, один из немногих бывших красных финнов, переживших Великую Чистку 1930-х годов, когда многие из них были сурово осуждены и расстреляны как ненадежные элементы, отличился только тем, что эти чистки пережил. Он работал на скромной должности в Коминтерне до того, как Сталин и Молотов внезапно снова вытащили его на сцену в роли «своего человека» в Териоки и, как он надеялся, вскоре и в Хельсинки.

На фотографии, опубликованной в «Правде» 3 декабря, Куусинен выглядит неуютно и неуверенно. Он одет в плохо сидящий костюм и стоит за столом вместе с самодовольными Сталиным, Ворошиловым и Молотовым при подписании договора о дружбе и взаимопомощи между правительствами СССР и ФДР. Действительно, на этой фотографии, ставшей классикой советского постановочного фото, Куусинен выглядит как второстепенная фигура, которой он и являлся. Но это неважно: по словам «Правды», новое финское правительство было воспринято «с радостным энтузиазмом жителями Ленинграда», и в первый же день его создания его «сердечно приветствовали колхозники Татарстана».

Так почему же такое угрюмое выражение лица у Куусинена? Конечно, премьер Куусинен не мог не радоваться щедрым условиям договора о дружбе и взаимопомощи, которые предложили товарищи Сталин и Молотов. Рядом с фотографией в «Правде» была карта новой советско-финской границы, о которой было «достигнуто соглашение»: помимо аренды Ханко, лишь небольшой кусочек финской территории к северо-западу от Ленинграда — меньше чем на полпути от Выборга, некоторые острова в Финском заливе и полуостров Рыбачий передавались Советскому Союзу. В обмен на это Финская Народная Демократическая Республика получала обширные районы в Карелии, включая весь Олонецкий район.

Г.Е.Р. Гейде, московский корреспондент «Нью-Йорк таймс», отчитался об объявлении терийокского правительства и договора с его русскими родственниками в иссушающем стиле:

Заключение «Договора о взаимопомощи и дружбе с «демократической республикой Финляндия»» [по-видимому, Гейде также был озадачен тем, как охарактеризовать государственный режим того времени] — т. е. с группой финских эмигрантов, которые, под эгидой Красной Армии, вчера объявили себя правительством, о чем сегодня было сообщено по радио… Несмотря на то, что вся финская граница была охвачена огнем войны, Отто Куусинен смог подписать договор в Москве, о чем можно судить по тексту [самого пакта].

«Кроме этого, — продолжил сухо Гейде, — договор вступает в силу с момента получения обеими сторонами ратификационных грамот в Хельсинки, как только представится такая возможность. Видимо, в Москве отдают себе отчет в том, что «правительство», образовавшееся для подписания этого интересного документа, до сих пор еще не заполучило в свои руки ни столицу, ни реальную власть в стране». Очевидно, автор этого «интересного документа» полагал, что все эти формальности разрешатся очень скоро — возможно, это вопрос нескольких дней.

* * *

Чтобы помочь исполнить «историческую миссию по расширению», Куусинену дали его собственную армию, Финскую Народную Армию. Эта эрзац-армия, в которой насчитывалась чуть больше двадцати двух тысяч солдат, почти не участвовала в боевых действиях и состояла из финскоговорящих иигерманландцев, которые были спешно призваны в армию по этому случаю.

Одним из ошеломленных юношей, которые были призваны в ФНА, был восемнадцатилетний студент физического факультета Ленинградского университета им. А. А. Жданова— Эдуард Гюннинен. Вспоминая о своей службе в «освободительной армии» шестьдесят лет спустя, Гюннинен все еще испытывал смешанные чувства по поводу службы в ней. «История такая, — вспоминал Гюннинен, ставший после войны художником, в интервью 2008 года. — Я был призван в РККА 17 ноября 1939 года, за две недели до начала войны. Я начал свою военную службу в Петрозаводске. Официальной версией было то, что мы должны отодвинуть границу от Ленинграда, что финны не согласились и устроили провокацию в Майнила. Так что Советскому Союзу пришлось отодвинуть границу силой. Меня обучали на телефониста.

Так это нам было представлено, — провозгласил Гюннинен. — Я не могу сказать, что я поверил. Все это казалось очень странным. Я считал, что все это было ненормально. Еще больше странных вещей произошло позже.

Примерно неделей позже наш батальон внезапно отправили в Ленинград, и нам выдали новую форму! Теперь мы знаем, что эта форма была захвачена Красной Армией в Польше. Нас построили, и наш комбат и политрук сообщили нам, что мы стали частью Финской Народной Армии. «Что за дела?» — подумал я. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять этого фокуса».

Если говорить об этническом составе его товарищей по армии, Гюннинен отметил: «Сначала были только ингерманландцы и карелы, но потом, очевидно, они кончились, и пошли другие — белорусы, русские и украинцы, даже грузины. Им тоже была выдана польская форма. Все это было очень странно».

* * *

Однако установление русского режима было не столь веселым для легитимного правительства Финляндии. Если Москва отрицает само существование правительства в Хельсинки, как можно продолжить переговоры?

Теперь правительство осознало, что борьба идет не за линию границы. Теперь финны знали, что они сражаются за существование в виде независимого государства. Об этом им был дан намек в Алакуртги на необычном лесном концерте тремя днями ранее. Сталина и Молотова больше не интересовал полуостров Ханко: они хотели всю Финляндию.

Рюти, новоиспеченный премьер, был в храбром расположении духа 2 декабря, когда ему позвонил журналист «Нью-Йорк таймс». Правительство заседало две ночи подряд, обсуждая досадный результат встречи посла Сейнгардта с Молотовым и, де-факто, провозглашение правительства Куусинена. Когда уставший финский премьер начал интервью, уже занимался рассвет, а с ним приходила и возможность новых воздушных налетов.

Обычно мягкий финансист сказал репортеру, что он все еще надеялся на возобновление переговоров с Москвой, «но если соглашение не будет достигнуто, — поклялся он, — мы будем сражаться дальше». По отношению к правительству Куусинена Рюти высказал открытое презрение. «Этот человек — Куусинен, — продолжил он, — не должен называться финном. Он иностранец. Он уже давно бежал из нашей страны».

Новый премьер живо описал разрушения предыдущего дня. «Вчерашние налеты были ужасными, — сказал он, кипя от гнева. — Они убили наших женщин и детей». Когда был задан вопрос о военной ситуации, Рюти подчеркнул, что она была «не неблагоприятной». «Бои идут на всех фронтах. Мы сбили 17 русских самолетов, — заявил он. — И вчера уничтожено 14 танков. Наши войска показывают себя хорошо».

* * *

В то же самое время интервью Рюти газете «Таймс» сияло все сомнения в том, что он был правильным кандидатом на пост премьера. Сидя в своем кабинете в банке, в привычной обстановке, пока столица готовилась к новому налету и прочим советским ужасам, Рюти доказал, что у него хватит мужества и нервов для того, чтобы возглавить страну в борьбе.

Обращаясь напрямую к американском народу, Рюти сказал репортеру «Таймс»: «Скажите американскому народу, что мы не сдадимся. Финский народ будет сражаться до последнего. Мы восхищаемся Америкой и ожидаем, что дадим и вам основание для восхищения нами. Мы готовы сражаться до последнего солдата. До последнего солдата». После этого он повесил трубку и вернулся к работе.

У Вяйно Таннера тоже пелена спала с глаз. Новый министр иностранных дел сообщил репортеру, что он все еще надеялся на достижение мира с Россией, но «наша цель сохранить независимость. Все другие вопросы — второстепенны. Это единственная задача правительства». Правительство, по его словам, планировало как можно дольше оставаться в Хельсинки. «Не думаю, что они смогут оккупировать Хельсинки, — продолжил он. — Единственная угроза — с неба».

Двойной шок для финского народа — террористические налеты и объявление режима Куусинена — имел те же последствия. Финны внезапно осознали, за что они сражались, — за свою собственность, за свое достоинство, свою независимость и свои жизни. Вместо падения «белогвардейского режима», как Сталин думал, вторжение в Финляндию привело к обратному результату.

«Действительно, в Финляндии произошла революция, но не такая, на которую надеялся Куусинен, — написал Макс Якобсон. — Это была революция национального единства. Наконец появился «народный фронт», но не в марксистском смысле этого слова. Это был восточный фронт. В любом случае, финский народ шел на шаг впереди его правителей. Народная реакция на советское вторжение была не столь панической или встревоженной, как реакция правительства. Каким-то образом народ инстинктивно правильно понял русские намерения, не столь слепо, как правительство, которое отрицало возможность войны и не сумело подготовить страну к войне».

Или же, как сказал на пороге Марте Геллхорн маленький мальчик после налета того дня: «Понемногу я становлюсь все злее и злее».

* * *

Наконец, два дня спустя после того, как первые бомбы упали на Финляндию, запутанная политическая и дипломатическая расстановка сил в этом странном конфликте стала яснее. Ситуация стала еще яснее после того, как во второй половине дня 2 декабря финское правительство провело еще одно заседание для обсуждения того, как разрешить возникшую ситуацию. Помимо измученных министров на заседании присутствовали Кюости Каллио и Густав Маннергейм. После этого Маннергейм долго отсутствовал на заседаниях правительства, так как 3 декабря уехал в Миккели, где располагалась его ставка. В том же городе была ставка Маннергейма и во время Гражданской войны.

Таннер взял инициативу на себя и огласил повестку из двух пунктов. Первым пунктом было попросить Швецию разместить войска на Аландских островах — стратегически важной группе островов между Финляндией и Швецией. Двадцатью годами ранее эти спорные территории Финляндии присудила Лига Наций. Разумеется, если бы Швеция на это согласилась, то она автоматически стала бы союзником Финляндии. Именно этого финны и хотели. Вторым пунктом было возобновить контакты с Кремлем и начать переговоры.

Таннер решил разобраться с первым пунктом повестки сразу и позвонил своему коллеге по социал-демократической партии, шведскому премьеру Перу Альбину Ханссону. Ответ шведа не заставил себя долго ждать. «Извини, — ответил коллега по партии с той стороны Ботнического залива, — Швеция очень сочувствует Финляндии; будет рада отправить в Финляндию оружие, но не будет помогать Финляндии в обороне Аландов. Такова позиция шведского правительства».

На самом деле, еще больше запутав ситуацию, шведский министр иностранных дел Рикард Сандлер, самый большой финнофил в правительстве, уже выступил за занятие шведской армией Аландских островов. Но Сандлер уже выбыл из игры. Его заставили уйти в отставку в тот же день, чтобы успокоить союзника России, нацистскую Германию. Немцы раскритиковали шведского министра, активного социал-демократа, за то, что он подталкивал Финляндию на провокации против России, а также вел пробританскую внешнюю политику. После ухода Сандлера позиция шведского правительства стала ясна как никогда: шведских сил на Аландах не будет.

По некоторым свидетельствам, президент Каллио пережил коллапс от таких новостей и обвинил Швецию в предательстве Финляндии. Таннер, более стойкий, ответил просто: «Раз первый пункт отпадает, перейдем к пункту номер два». В этот момент Юхо Ниукканен, министр обороны, предложил самую нелепую идею дня: «А почем)' бы нам не предложить Германии Аланды в обмен на военную помощь?» Идея была столь смешной, что ее даже не стали обсуждать.

Дискуссия вернулась к вопросу переговоров. Что думает об этом главнокомандующий? Несмотря на пылкую речь 30 ноября, Маннергейм все еще был за возобновление переговоров с Москвой, если это было возможно. Его аргументом была проблема с боеприпасами. Запасов было очень мало. У пехоты боеприпасов было на два месяца боев, если случится чудо и страна столько продержится. У легкой артиллерии боеприпасов было на три недели, а у тяжелой — только на 19 дней.

Маннергейм боялся, что в этих обстоятельствах Швеция откажет в транзите боеприпасов через свою территорию для сохранения нейтралитета, а в этом случае никакой прочной обороны построить не удастся. Этого Маннергейм боялся всегда, но в этих обстоятельствах ситуация была еще более тревожной. Армия будет сражаться, и уже сражалась хорошо, но долго не продержится, если Швеция и ее осторожное правительство вдруг запретят транзит военных грузов для своего соседа. На самом деле, хотя Швеция в результате разрешила ограниченный транзит боеприпасов, вопросы нехватки боеприпасов оставались проблемой Маннергейма и финской армии на протяжении всей войны.

Поэтому главнокомандующий согласился со вторым пунктом Таннера: возобновить переговоры как можно быстрее, если это возможно. На этом военачальник откланялся и отправился в свою ставку для подготовки к переезду в Миккели.

Так и порешили. С Москвой нужно было установить связь. Правительство обратится к агрессору. Оно не будет заискивать или сдаваться, однако «у него будут новые предложения». Вашингтон уже выбыл из игры, так что Таннер снова позвонил Ханссону в Стокгольм. Сможет ли посол Ханссона в Москве, Вильгельм Ассарссон (он позднее сыграл свою роль в окончательных переговорах о мире), связаться с Молотовым и сообщить, что новое избранное правительство Финляндии готово возобновить переговоры? Ханссон, который, конечно, не был заинтересован в том, чтобы под боком у Швеции появилась Финская Народная Республика, — согласился. Сообщение было отправлено.

Несколько часов спустя пришли неизбежные новости. Молотов ответил на запрос Ассарссона резкой нотой, что Советский Союз признает только Финскую Народную Республику (так она теперь «официально» называлась) в качестве легитимного правительства Финляндии. Время переговоров прошло.

Первая неделя — советская неудача

Кричал заголовок на первой странице «Нью-Йорк таймс» от 7 декабря: «Надежда России на блицкриг в Финляндии с целью свержения финского правительства полностью провалилась, — писал датский корреспондент газеты. — Финляндия — это пока что не вторая Польша.

Несмотря на разворачивание огромных сил, включая танки, бронемашины и самолеты, попытка прорвать линию Маннергейма, по последним сообщениям, провалилась».

Было ясно одно: СССР уже проиграл информационную войну в мире. Везде нарастала волна возмущения и ярости против русского вторжения, нарастали антисоветские и антикоммунистические демонстрации во всех формах. Росло количество добровольцев, готовых принять участие в «благородной борьбе маленькой храброй Финляндии».

В тот же день, 7 декабря, свыше двух тысяч венгерских студентов правого толка организовали массовый антирусский и профинский протест в центре Будапешта. После протеста они с криками и свистом прошли к финскому посольству, где самопровозглашенный лидер, Йозеф Амбрусс лично вручил финскому послу Онни Таласу обращение со словами поддержки. «Все венгры следят за героическими битвами финского народа, — провозгласил Амбрусс, и направил своих последователей к итальянскому посольству, где они прокричали «ура» Муссолини, который резко критиковал русское вторжение и проклинал Россию». «Полиция не вмешивалась», — заявило агентство Юнайтед Пресс.

Наверное, среди последователей Амбрусса было много тех, кто подал заявление добровольца. Всего, считается, таких венгров было двадцать пять тысяч. В результате было отобрано триста, и они отправились в Финляндию в составе отдельного батальона, под командованием капитана Имре Кемери Наги, правого активиста.

«Похоже, здесь формируется новая интербригада», — написал Герберг Маттьюс, римский корреспондент «Нью-Йорк таймс», указывая на растущее количество граждан Швеции, Венгрии, США и других стран со всего мира, которые приезжали, чтобы сражаться за Финляндию. Эта бригада собиралась воевать с коммунизмом, в то время как в Испании воевала с фашизмом.

Волна гнева против Советов ощущалась даже на море. Когда о начале вторжения было объявлено пассажирам и экипажу шведского американского лайнера «Грипсхольм», шедшего из Копенгагена в Нью-Йорк, некоторые члены экипажа «угрожали выбросить четырех из пяти русских пассажиров в морс».

Британское правительство, которое помедлило с осуждением России, тоже начало действовать. Первая реакция премьера Невилля Чемберлепа на вторжение и народный гнев была скупой. «Ситуация осложняется последним мероприятием Сталина, — записал Чемберлен в дневнике 3 декабря. — Похоже, оно вызвало еще больший гнев, чем нападение Гитлера на Польшу, хотя в моральном плане оно не хуже, — написал он, и таинственно добавил: — И, похоже, оно будет гораздо менее жестоким». Очевидно, Чемберлен, хоть и не друг Советов, все еще верил в порядочность Сталина.

«Считаю, — записал Чемберлен, — что мир несколько не понимал, что поляки так же невинны, как и финны». Если говорить о правительстве Его Величества, то последнее «мероприятие» было лишь небольшой помехой и отвлекало от основной задачи — поражения нацистов.

Но уже 5 декабря министр иностранных дел Чемберлена, лорд Галифакс, поносил Кремль в палате лордов за «непростительный акт агрессии». В ответ на все более открытую критику вторжения британской общественностью Чемберлен заявил, что Финляндия может приобрести истребители у Великобритании. Вскоре был заключен договор на поставку двадцати истребителей «Глостер Гладиатор». Всего за время войны Великобритания направила или продала в Финляндию почти 90 самолетов.

* * *

В то же самое время вид финской столицы был удручающим. Днем рабочие забивали окна фанерой и размещали мешки с песком. Ночью пешеходы с трудом пробирались по улицам в условиях затемнения.

Случилось так, что русских налетов 2 и 3 декабря не было. Эта передышка, по мнению народа, была из-за плохой погоды и прибытия большого немецкого торгового корабля «Донау» 2 декабря. «Донау» был послан Берлином для эвакуации 700 немцев и граждан их тоталитарных союзников из города. Присутствие этого большого корабля, который должен был отбыть из Хельсинки 4 декабря с пестрой толпой русских, немцев, итальянцев и эстонцев, считался временной гарантией безопасности осажденного города.

Считалось, что как только «Донау» уйдет, ужасные бомбежки продолжатся. По данным газеты «Нью-Йорк таймс», «по слухам из осведомленных кругов», русские бомбардировщики намеревались атаковать город отравляющими газами и ордой парашютистов в противогазах в случае отказа Финляндии капитулировать. Британский вице-консул нашел эти слухи достаточно достоверными для того, чтобы собрать по городу оставшихся граждан Великобритании и вывезти их из города. В любом случае, слух оказался беспочвенным, но в последующие недели жители города и иностранные журналисты носили с собой противогазы.

* * *

Еще одним журналистом, уезжающим, хоть и неохотно, был Герберт Эллистон. После недели работы в Хельсинки его газета посылала другого журналиста вместо него. Вдобавок Эллистон, который также вел программу для Американской радиокорпорации, испытывал трудности с получением эфирного времени от YLE. Так что когда Курт Блох, журналист «Нью-Йорк таймс», решил направиться в Стокгольм, чтобы отправить оттуда фотографии в Нью-Йорк, и пригласил Эллистона с собой, тот обещал поразмыслить.

«Когда это будет уже не новостью, — заверил прямолинейный Блох, — забудут и тебя, и Хельсинки. Вдобавок здесь будет жарко, скорее всего, будет военная диктатура. Когда проклятые немцы отсюда уйдут, краснюки здесь все разнесут к чертовой бабушке, а что будет с тобой? Рюти исчезнет, военные возьмут власть».

Эллистон все же не хотел уезжать, когда намечались такие события. «Вдобавок, — настаивал Блох, намекая на жесткую финскую цензуру, — откуда мы знаем, что нам говорят правильные вещи?» Эллистон все еще сомневался, так что Блох зашел с другой стороны. «А раз ты интересуешься финнами, то давай пойдем с ними поговорим, что ты туг торчишь в гостинице?»

Это сработало. Оплатив свой номер, Эллистон полтора часа спустя уже сидел в кафе на вокзале Хельсинки с билетом на Турку в кармане. Оттуда Блох забронировал билеты на самолет на Стокгольм. Услышав, что Эллистон говорил по-английски, прилично одетый финн за соседним столиком повернулся к нему и непроизвольно изложил свои мысли.

«Мы просто злы, злы, злы до невозможности, — сказал финн Эллистону. — Злость у нас в уме, не только на словах.

Сначала бомбы, потом листовки, в которых говорится, что будет лучше, если русские возьмут Хельсинки, и наконец, обстрелы из пулеметов. Они вообще о нас в их листовках говорят? Они с ума сошли. Надо было видеть яйца наших парней в фортах около Хельсинки, откуда русские пытались их выбить. Они были белыми от злости». И потом он сказал то, что многие финны мне говорили: «Вы знаете, мы, финны, западный народ, а русские — восточный».

Несколько минут спустя два американских журналиста сидели в проходе на чемоданах в вагоне второго класса и терпеливо ждали, пока их поезд отправится на Турку.

Наблюдая за пассажирами, Эллистон поразился тому, насколько они были молчаливы. Если они и боялись, то это был очень тихий, подавленный, финский страх.

«Я с трудом различал людей на местах. Что меня поразило — это всеобщее молчание. В любой другой стране это выглядело бы как сумасшедший дом… За исключением редких криков младенцев, ни одного звука никто не издавал».

Теперь, когда в поезд начал проникать свет, Эллистон заметил еще одну необычную вещь: все багажные полки были пусты.

«Мы начали пристраивать наш багаж поудобнее. Я посмотрел на полки. Они были пусты! С какими же пожитками эти люди бежали?

Блох увидел мой недоуменный взгляд на полки и на людей. «Посмотри на их спины», — посоветовал он. Объяснение было там. Они сидели прямо, с пожитками на коленях и в рюкзаках. Они ждали! «Они готовы покинуть поезд сразу, как русские начнут обстрел из пулеметов или будут бомбить»».

Уже случился по крайней мере один инцидент, в котором русские самолеты обстреляли поезд из пулеметов в районе Иматры. Тогда машинист остановил поезд, а пассажиры бросились врассыпную в лес. Эта сцена сотни раз повторилась в ходе войны. В тот дета, на третий день войны, стоические, здравомыслящие финны упаковали свои пожитки в самой удобной форме для эвакуации из поезда.

«Потрясающие люди!» — воскликнул Эллистон, когда поезд отправился в путь на запад. Блох согласился.

* * *

В поезде из Хельсинки в Турку все было спокойно, в самом Хельсинки же все еще ходили слухи о возможной газовой атаке с парашютистами, и страхи оставались.

Но постепенно все успокоилось. Ко Дню независимости, 6 декабря, жизнь в столице вошла в привычное русло. Телефон, телеграф, почта, железные дороги работали в нормальном режиме, сообщила «Нью-Йорк таймс». «Крупные автобусные фирмы работают, как в мирное время, и серьезных задержек нет».

Секретное оружие финнов, стратегический резерв сису начал действовать. «Постепенно финны преодолели чувство шока. Они боролись с шоком типичным финским способом — сосредоточивалось на повседневной работе», — написал Кокс.

* * *

Затем 7 декабря, как раз когда все немного успокоилось, финское Верховное командование сделало очень большую глупость. Без должной проверки оно сообщило, что русские применили отравляющие газы на Приладожском фронте. Кажется, что Хельсинки старался изо всех сих демонизировать русских. Это пугающее заявление было моментально и резко опровергнуто Москвой. Но кто верил Москве, после ее утверждений о том, что она бомбила только аэродромы? Может быть, русские верили, а может, и нет.

Жители столицы продолжили смотреть в пасмурное небо, ожидая увидеть русские парашюты. Тот факт, что уже сброшенные парашютисты были быстро побеждены, ничего не значил, как отметила «Таймс» 7 декабря. «Даже если русские потерпели неудачи с этим новым родом войск — парашютисты были сразу разоружены, нужно понимать, что это новый тип боевых действий, на экспериментальной стадии. Но каждая квадратная миля в городе утыкана пулеметными гнездами, которые могут открыть шквальный огонь по десантникам».

Несколько недель советских налетов на Хельсинки не было. Но этого никто не знал. Несомненно, эти первые дни оставили тяжелый след в душах жителей столицы и в душах репортеров, которые должны были поведать эту историю миру. «Когда я смотрел на семьи, на ночь уходящие спать в морозный лес, и когда я видел напряжение на их лицах, я чувствовал, что причинивший им страдание является, несомненно, исчадием дьявола. После этих дней в Хельсинки я понял, почему финны так сражались и почему стояли единым фронтом с такими деятелями, как Маннергейм и Рюти, хотя большую часть жизни они были их главными врагами. Никакие листовки или радиопропаганда не могли бы иметь большего эффекта, чем это», — писал Кокс.

Примерно в это же время Алпо Рейникайнен, солдат на линии Маннергейма, размышлял о мотивах и судьбах русской разведгруппы, которая была сброшены около позиций его полка. Эти русские были не новичками: один из них сумел дойти до двери штаба полка и был убит часовым только после того, как не смог назвать пароль дня.

Хотя многие из его товарищей были полны ненависти к врагу, сам Рейникайнен чувствовал смесь жалости и уважения к изрешеченным пулями разведчикам. Он доверил это своему дневнику: «Вчера я видел врага в первый раз.

Четыре солдата, парашютисты-разведчики, с непокрытыми окровавленными головами. Молодые люди, всем по двадцать с небольшим, у каждого в голове по крайней мере по пуле. Следы на снегу, которые они оставили после перестрелки, когда они ползли и бежали, были отмечены кровью на большом расстоянии. Они бились до последнего.

Я невольно уважаю противника, молодых ребят, лежащих у моих ног, мне горько, что у них такая судьба.

Они, несомненно, были врагами, русскими свиньями. Но я не мог не жалеть их, и уважал их храбрость и духовную силу, которая казалась непостижимой. Они действительно верили в то, что жертвуют своей жизнью за правое дело. Но какое дело? Мы сражаемся за свою свободу. Они пришли освободить финский народ от капиталистического ига».

Чем больше Рейникайнен думал о безжизненных русских, тем менее осмысленной казалась их смерть. «Какая цель дает противнику эту храбрость и дух самопожертвования? Какая?»

* * *

Именно в такой напряженной атмосфере в столице финское правительство в лице премьера Рюти, министра иностранных дел Таннера и нескольких других премьеров пригласило дипломатический корпус Хельсинки на торжественный и слегка сюрреалистичный прием в честь 22-й годовщины независимости Финляндии в отель «Кемп» вечером 6 декабря.

Финские посольства за рубежом отпраздновали годовщину так, как считали нужным в этот самый тяжелый для нации момент. Некоторые вообще не отмечали.

Хьялмар Прокопе, финский посол в США, потратил всю предыдущую неделю, бегая по инстанциям в Вашингтоне, пытаясь организовать помощь Финляндии. Он посчитал, что время слишком серьезное, чтобы отмечать праздник обычным приемом в посольстве. «В среду мы отмечаем двадцать вторую годовщину независимости Финляндии», — провозгласил он. «Сейчас не время для празднований. Каждая секунда, каждый пенни сейчас идут на борьбу с русским агрессором».

В то же время он использовал эту годовщину, чтобы напомнить о близких связях между Финляндией и США. «Именно 6 декабря 1917 года наш народ объявил о независимости от русских большевиков и стал, наверное, самым близким во всем мире партнером Американской республики в наше время».

В Хельсинки тоже решили, что время слишком тяжелое для обычного приема в президентском дворце. Но МИД все же решил, что нужно что-то организовать, чтобы показать миру, что оно работает, и поэтому такой же прием был организован в гостинице «Кемп».

Мероприятие было в какой-то мере необычное. Из-за импровизации при организации этого мероприятия приглашения были доставлены в устной форме курьерами. Из-за военного положения было также снято обычное требование явиться во фраке, и всем было сказано явиться в любом виде. Однако Вяйно Таннер слегка удивился, когда консервативный во всем министр образования Ууно Ханнула явился в красном пальто и резиновых сапогах.

Все же все прошло хорошо, и все гости (среди них были германский посол Виперт фон Бухер и американский посол Арнольд Шенфилд) пытались изобразить, что вечер им приятен, но держали противогазы в поле зрения. Журналисты, проживающие в «Кемп» постоянно, также были приглашены и были рады разнообразию алкоголя.

Вместе с Рюти и Таннером пришел также новый министр без портфеля, Юхо Паасикиви. Прошел слух, опять же ложный, что Паасикиви уехал в Москву продолжить переговоры.

Несмотря на сложные условия, в которых проходил прием, настроение финского руководства было оптимистичным. Их особо ободрило поздравительное обращение президента Рузвельта президенту Каллио в честь годовщины. В нем американский лидер выразил надежду, что «эти трагические дни не продлятся долго и за ними наступит более счастливая эра». Телеграмма Рузвельта, которая казалась необычно несдержанной, была неправильно воспринята как обещание американской помощи. Содержание телеграммы было также зачитано по радио как часть традиционного обращения президента к нации, после чего заиграл гимн Америки.

Затем выступил президент. Каллио не жалел слов порицания в адрес русского агрессора. «Наши мирные города бомбят. Убиты женщины и дети, не говоря о тех жертвах, которые потребовались для обороны наших границ. Похоже, великая держава хочет ограбить нас, забрать силой нашу независимость, которую они сами ранее признали».

Каллио также сделал обращение с просьбой о помощи в адрес мирового сообщества. «Финский народ ожидает увидеть, потерпят ли другие нации все те страдания, причиненные нам». В то же самое время он заверил обеспокоенных финнов, что «мы полностью полагаемся на наших солдат на земле, в небесах и на море, которые под руководством уважаемого главнокомандующего выполняют свой героический долг».

Затем был исполнен гимн «Финляндия». После того как прием в «Кемпе» закончился, Рюти и Таннер поблагодарили гостей за то, что они пришли. После этого гости разобрали пальто и противогазы и разошлись по притихшему затемненному городу.

Таннер ушел позже и сказал, что доволен приемом. Возможно, что угощение, которое он лично доставал через «Эланто», кооператив социал-демократов, оставляло желать лучшего, как и атмосфера на празднике. Но по крайней мере правительство выполнило задание: показало всему миру, что в противоположность заявлениям московского радио легитимное финское правительство жило и чувствовало себя хорошо.

«Было полное затемнение, — вспоминал Таннер, — и пасмурное небо не пропускало ни лучика света по пути домой. Но вечер сыграл свою роль: мировая пресса никогда больше не напишет чушь о том, что правительство «скрылось в неизвестном направлении», как некоторые неправильно восприняли переезд парламента в Остер-боттнию».

* * *

Пока коллеги в «Кемпе» опустошали бокалы вместе с членами финского правительства и писали статьи на стойке бара, Эллистон гулял по Турку с Куртом Блохом, ожидая самолета на Стокгольм. К тому моменту у двух американцев появился переводчик, прилежная молодая финка по имени Айли Пелтонен.

И снова Эллистон был поражен стойкостью финнов, которых он встретил. Он был также поражен тишиной в городе, который готовился к налетам с воздуха. «Никто не ругал в открытую Сталина и русских. Они просто методически заколачивали витрины магазинов».

«Был слышен стук молотков, но он был не таким громким», — отметил он в разговоре с переводчицей. Англичанин был поражен печальным и торжественным ответом финского гида:

«Она очень серьезно ответила почти фразой из Библии: видите ли, они сейчас начнут бросать бомбы и уничтожат наши дома, так что нам нужно побыть в тишине».

Действительно, вокруг была тишина, за исключением частого воя сирен, которые прервали ужин Эллистона с переводчицей в ресторане «Хамбургер Боре», так что журналисту и его спутнице пришлось спуститься в подвал в бомбоубежище.

Понятно, что в этом подвале не вставал вопрос, как финны относились к своим бывшим соверенам. Журналист описал историю, которую он услышал в подвале о Русско-японской войне 1904 года, которая закончилась для Москвы катастрофой.

«Один из наших соседей по бомбоубежищу рассказал историю. В 1904 году японцы потопили флагман русского флота на востоке, и об этом была опубликована листовка. Ее развесили на улицах Хельсинки, листовка была на финском языке. Русский офицер пытался прочесть ее, но в результате сдался и обратился к финскому мальчику, который стоял рядом, за помощью. Финский мальчик моментально ответил: «Японский: бум, бум, бум! Русский: буль, буль, буль!»».

«Даже я мог понять такой язык, — отметил Эллистон и рассмеялся до того, как Айли перевела историю. — Насколько финны презирали русских! И монархистов, и большевиков в равной мере».

Затем прозвучал сигнал отбоя и обитатели бомбоубежища вернулись к ужину.

«Мы ко всему можем привыкнуть, — сказала Эллистону официантка на выходе в ночной Турку, — даже к тому, что русские нас бомбят».

Эллистон и Блох обнаружили ту самую черту финского национального характера — сису, которая помогла им пережить финскую войну: их чудесное чувство юмора, иногда, правда, мрачное. Понятно, что ходило много анекдотов про русских. Самым расхожим был анекдот, когда русский солдат в панике пытается сдаться финнам.

С поднятыми руками он кричит: «Не стреляйте! Я русский капиталист!»

* * *

Чувство юмора жителей Турку было испытано много раз в последующие три месяца, так как ВВС РККА, работающие со своих баз в Эстонии, сделали 61 налет на город — в семь раз больше, чем на Хельсинки.

Эллистон зашел в местную радиостудию, чтобы послушать новости, и удивился, услышав слова русского военнопленного. Очевидно, микрофон был установлен в комнате для допросов, что разнесло слова пленного солдата по всей Финляндии. Эллистон выслушал передачу при помощи русскоязычного финна.

Один из слушателей в студии знал русский язык. Русский сказал, что он удивлен тому, что финны не добивали раненых. Он слышал, что у финнов это в обычае. Он также был удивлен, что его вообще покормили, так как ему говорили, что в Финляндии голод, а народ ждет избавления от угнетателей. Его спросили по поводу расстрела финских гражданских с воздуха из пулеметов. Пленный извинился и сказал, что это, наверное, сделали какие-то помешанные на войне русские.

Русская радиознаменитость поневоле была явно довольна обращением в плену. Когда радиоведущий спросил его о том, что бы он посоветовал своим русским товарищам по «освободительному походу», он ответил: «Попасть в плен к финнам». Затем, на закуску, как обычно, управляющий студией переключился на московское радио, «по которому мы услышали обычные угрозы о том, что через столько-то и столько-то часов Хельсинки будет в руинах».

Как и все сограждане, восемьдесят тысяч жителей Турку праздновали День независимости тихо: ни речей, ни флагов не было. Но парад на главной улице все же был, прошел строй солдат с песней:

* * *

На приеме в «Кемпе» отсутствовала Марта Геллхорн. Возможно, финский народ и полагался на то, что его армия выполняет свой долг, но неутомимая журналистка должна была сама в этом удостовериться.

Размахивая письмом от Элеоноры Рузвельт, настойчивая Геллхорн сумела добиться индивидуального выезда на линию Маннергейма. Так что вечером 6 декабря закутанная в меха Геллхорн уже ехала в камуфлированной финской штабной машине в гости к генералу Остерману, командующему Армией Перешейка.

Вскоре после того, как машина пересекла еще одно замерзшее ноле, замершая журналистка увидела отсветы битвы — вспышки огня финской артиллерии, — которые напомнили ей приближающуюся грозу. Затем она увидела, как рота пехоты в полной тишине идет маршем по дороге.

«Война ночью, в снегах и льдах, бесконечный лес скрывает армии — все это было слишком фантастично, чтобы быть правдой… Вспышки огня финских батарей были похожи на зарницы летней грозы, а шум улетающих снарядов был очень громким и размытым, и, как эхо, звучали их разрывы. Я ждала ответа русских батарей целый час, но они молчали… Колонна солдат растянулась и уходила в темному. Мне кажется, это была рота из 150 солдат, но я не уверена; большинство из них было одето в белые маскхалаты и они сливались со снегом».

В конце концов Геллхорн добралась до роскошного штаба генерала Остермана.

«…Нас ввели в небольшую, элегантную гостиную с картами на стенах и длинным столом для переговоров. Больше мебели не было. Генерал Остерман был седым, стройным, застенчивым мужчиной. Они только что прибыл из поездки на фронт. Разговор был дружеским, официальным, неоткровенным, как всегда с военными. Наконец, я попросила разрешения отправиться на фронт. Генерал сказал, что в настоящее время это невозможно — пришлось бы идти пешком восемь километров по лесам, где каждый дюйм занят деревом или камнем, а между ними — снежные заносы в человеческий рост. Я сказала, через адъютанта на французском, что я готова идти куца угодно.

— Извините, не выйдет».

Однако Геллхорн дали разрешение взять интервью и заодно разбудить группу солдат, которые спали неподалеку. Эти солдаты продолжили выражать свое удивление безумной тактикой русских при штурме линии Маннергейма. Солдаты, как обнаружила журналистка, испытывали жалость к противнику: «Здесь, как и везде, я слышала выражение сожаления среди солдат и офицеров о том, что солдаты противника погибают глупо и безрассудно, как скот, который гонят на убой».

Ей также было дано разрешение посетить несколько русских военнопленных в тюрьме Виипури. Очевидно, она стала первой журналисткой, получившей такое разрешение. Это была небольшая группа, в которую входили и летчики, сбитые при ранних налетах.

«Начальником тюрьмы был заикающийся седой мужчина, с пенсне и манерами профессора. Он говорил с советским летчиком по-русски. Летчик был мужчина тридцати двух лет от роду, с печальным, усталым лицом и двухдневной щетиной. Он стоял по стойке «смирно», насколько ему позволяла его усталость, и отвечал на вопросы мягким, покорным голосом. Отвечая на вопросы, он не шелохнулся, интонации голоса не поменялись, по по его лицу катились слезы. Начальник тюрьмы и тюремщики отводили взгляд, не хотели смотреть на него.

Мы спустились в подвал по каменным ступенькам, и из-за решетки были выведены два русских солдата. Они тоже стояли по стойке «смирно», мне подумалось, что они ждут расстрела. Один из них был высокий мужчина тридцати семи лет, второй был мальчик двадцати трех лет… Они оба были очень худые и их форма была самой грубой. Они повторили то же, что говорили и другие: им было сказано, что Финляндия напала, и они сражались, чтобы спасти Россию».

Еще один пленный советский летчик сказал Геллхорн, что «нам сказали, что у финнов нет зениток и истребителей». (Возможно, это объясняет безумную советскую тактику бреющих полетов?)

Апогеем ее визита на фронт стала радушная встреча с пилотами 24-й истребительной эскадрильи и ее харизматическим командиром, капитаном Густавом Эриком Магнуссоном.

«Меня отвезли на крупный аэродром в этом секторе, где базировались истребители. Ничего особого о нем написать не могу. На поле ничего не было видно. Самолеты были спрятаны в лесах и окопах. Вся работа по организации полетов происходила там, а они выглядели как снежные заносы. Мы прошли под приятно пахнущими ветками лапника и вошли в блиндаж, где располагался штаб этой истребительной эскадрильи».

Сохранилось известное фото Геллхорн с ее посещения 24-й эскадрильи. Это фото стало самым дорогим сувениром Геллхорн из ее командировки в Финляндию. На ней рядом с гламурной журналисткой в шубке стоит улыбающийся Йорма Сарванто с гитарой, который вскоре стал первым финским асом. Вокруг стоят еще несколько летчиков-однополчан — замечательное изображение финско-американской гармонии.

В общем, Геллхорн вернулась из поездки на фронт с новой надеждой и восхищением финнами, которые якобы должны были проиграть. «Нельзя предсказать, что будет результатом войны, по одному дню. И разумеется, гадать особенно опасно в войне между настолько неравными армиями, но точно можно сказать, что у финнов хорошо обученная армия, им помогает то, что они хорошо знают местность, их солдаты хорошо одеты и прекрасно питаются. У армии есть трезвая и успокаивающая удаль хороших солдат», — заключила Геллхорн. «Армия уверена в своем командовании. И у них есть упорство тех, кто сражается на своей родной земле. Один финский летчик от лица всех своих товарищей сказал: «Они не получат нас в подарок»».

Геллхорн сделала своей оптимистичный отчет еще более достоверным, отмстив, что она может говорить только о ситуации на Карельском фронте. «Я не знаю, что происходит на севере, там всего около 125 миль от русской границы до Ботнического залива, и проходит жизненно важная железная дорога, соединяющая Финляндию и Швецию… Никто не знает, что там готовит русская армия».

* * *

Марта Геллхорн сделала бы еще более объективный репортаж с линии Маннергейма, если бы она знала, что пехотное наступление, которое она увидела, закончилось неудачей.

Одним из солдат, участвовавших в безуспешной контратаке, был капрал Харри Бернер. «Шестого числа нам приказали контратаковать. Мы пошли в атаку на лыжах. Это был полный провал. Мы были в слишком плохой физической форме».

Однако описание финского боевого духа у Геллхорн было верное. Корреспондент Ассошиэйтед Пресс, посетивший линию Маннергейма в то же самое время, подтвердил это в заметке от 9 декабря, озаглавленной «С финской армией на Карельском фронте». «Русская армия с артиллерией и танками сегодня безуспешно атаковала этот сектор финского фронта», — начиналась заметка. Но это было только предвестием гораздо более крупномасштабного наступления неделей позже.

Лихорадочно работая над совершенствованием уже сильно разветвленной оборонительной системы, финны выразили уверенность в том, что они эту линию смогут держать как угодно долго, хотя они еще в предполье линии Маннергейма. Ожидались новые, более массированные атаки, но финны считают, что их тоже сумеют отбить.

Журналист подивился, как и многие другие иностранцы, финской способности согреться — и согреть лошадей в таких условиях.

«Несмотря на температуры ниже нуля, финны комфортно себя чувствуют в теплых палатках с печками и соломой на полу. Их лошади, привыкшие к экстремальным холодам, размещены в замаскированных стойлах в лесу, а рядом с фронтом содержатся стада коров, чтобы поставлять молоко и масло».

В целом, неплохо устроились. Затем, разумеется, были и сауны. «Финны настолько уверены в себе, что построили в лесу сауны! — восхищался журналист. — Русские же, по словам финнов, должны чувствовать себя неуютно, так как у них нет палаток и они вынуждены греться у открытого огня».

* * *

В тот же день Вяйно Хаккила, спикер финского парламента, обратился ко всему миру:

«Ко всем народам мира!

Финский народ, который всегда старался сотрудничать с другими народами, сумел построить фундамент для мирного труда. Сегодня мы являемся жертвой брутальной агрессии нашего восточного соседа, не дав ему на это ни одного повода.

У нас нет выбора. Война была нам навязана. Народ Финляндии сражается за независимость, свободу и свой родной дом. Мы защищаем наше Отечество, наш демократический режим, нашу религию, наши дома и все то, что цивилизованные народы считают священным».

Как и президент Каллио в своем обращении в День независимости, Хаккила, посредственный оратор, выразил свой призыв словами из Библии. От исхода этой неравной борьбы зависела ни много ни мало судьба христианской цивилизации между Финляндией и ордами варваров, осадивших ее.

«Мы уже доказали, что мы готовы пожертвовать всем в этой борьбе, но мы верим, что цивилизованный мир, уже выразивший нам свое сочувствие, не оставит нас одних сражаться с врагом, который нас так сильно превосходит количеством. Наше положение форпоста западной цивилизации дает нам право ожидать активной помощи от других цивилизованных наций.

Всем этим нациям, — завершил он свою речь, — посылает свой призыв о помощи финский парламент».

Призыв Хаккила был слегка запоздавшим. Возможно, было бы преувеличением назвать это «активной помощью», но поток денег, военных грузов и добровольцев уже начинал устремляться в Финляндию.

В тот день, 10 декабря, правительство США начало на деле исполнять обещания и выдало Финляндии кредит на 10 миллионов долларов через экспортно-импортный банк и Финансовую корпорацию реконструкции. Первоначально администрация Рузвельта хотела дать заем на 4 миллиона. Но Рузвельт вмешался лично и увеличил размер займа до 10. Проблема была только одна, но большая: к досаде Хельсинки, большинство в конгрессе ограничило целевое использование займа на «закупку сельскохозяйственной продукции и другой продукции гражданского назначения».

В этот же день 350 американских добровольцев, в большинстве своем с финскими корнями, вышли из США в Финляндию на «Грипсхольме» — том же корабле, который был так шокирован новостями о русском вторжении неделей раньше. Новостные камеры запечатлели американских добровольцев, распевающих гимн «Финляндия» на палубе «Грипсхольма» с поднятыми кулаками. Разумеется, их было только 350, а не 3000, как ранее написала «Хельсингин Саномат». Но это было хоть что-то. (Вскоре к американскому контингенту присоединились добровольцы — водители санитарных машин и шесть летчиков.)

Какое-то количество столь необходимых противотанковых пушек также было в пути, но не из Британии, а из Швеции, которая безвозмездно передала Финляндии 85 зениток, 18 противотанковых пушек, 89 орудий и 77 000 винтовок.

В то же самое время тысячи шведов по всей стране осадили пункты набора добровольцев, чтобы предложить свои услуги соседу, попавшему в беду. В тот же день шведский генерал-майор Эрнст Линдер, старый товарищ Маннергейма и бывший командир шведских добровольцев в финской гражданской войне, заявил о том, что он сможет легко набрать две дивизии добровольцев, чтобы снова сражаться за Финляндию.

* * *

Олвар Нильсон, восемнадцатилетний швед из Хальмстада, заканчивавший в том году гимназию, был одним из первых, кто откликнулся на призыв. Вечером 30 ноября он и его одноклассниками услышали первые новости о русском вторжении по радио. Двумя днями позже возмущенный старшеклассник первым пошел на пункт записи добровольцев в Финляндию.

«Мы считали, что борьба Финляндии — это и паша борьба, — сказал он. — Так что неделю спустя я уже ехал на поезде в Финляндию и чистил в пути свою винтовку». Нильсон и его товарищи еще два месяца потратили на военное обучение, и только после этого были посланы на фронт. Но факт остается фактом: так же как в годы гражданской войны в Испании, молодые люди из разных стран мира устремились в Финляндию, чаще за свой счет, чтобы рисковать своей жизнью за Финляндию.

Более обширным участие иностранных добровольцев было в Греческой войне за независимость. В ее годы разношерстная команда добровольцев под предводительством великого романтика, лорда Байрона, отправилась в Грецию сражаться не за или против фашизма или коммунизма, как это было в Испанской гражданской войне, а просто за свободу Греции. Как мы уже видели, битва за Финляндию тоже не была связана с идеологией, объединив левых и отъявленных фашистов. В качестве примера можно привести небольшую группу итальянских добровольцев, которые приехали в Финляндию. Были и просто добровольцы, приехавшие сражаться за свободу Финляндии. Именно поэтому в своей книге «Дипломатия финской войны» Макс Якобсон назвал иностранных добровольцев «Байроповской бригадой»— хотя к концу войны общая их численность, 12 000, была ближе к дивизии.

* * *

Вяйно Хаккила произнес еще одну речь во второй половине дня 10 декабря, на этот раз обращаясь к финской нации. Он призывал нацию к упорной борьбе и напоминал ей о «храбрости и военной эффективности», которую демонстрировали ее сыны, и благодарил сынов за это. «Мы, как представители финского народа, — провозгласил он, — благодарим наши оборонительные силы и верим, что каждый исполнит свой долг».

* * *

Герберт Эллистон, корреспондент, на тот момент из Финляндии уже уехал. Он провел в стране две недели. Это было недолгим периодом, но этого было достаточно, чтобы превратить его в неутомимого сторонника Финляндии. Он также завел большое количество друзей среди финнов. Одной из них была Риита Парккали, молодая жительница Хельсинки. Она была единственной финкой на борту шведского океанского лайнера «S.S. Drottnigholm». Парккали работала в финском посольстве в Вашингтоне, и помчалась обратно домой к жениху, семье и народу, когда над страной начали собираться тучи.

Трогательное письмо Парккали, к которому она приложила свою фотографию, Эллистон включил в свою книгу «Финляндия сражается!». Книгу Эллистон написал сразу же после возвращения в США, и она дает хорошее представление о духе финской нации во время войны.

Очевидно, Парккали получила пост в МИДе в Хельсинки и успела договориться о встрече с Эллистоном до его отбытия в Турку. Однако она задержалась из-за того, что ей нужно было помочь сестре вывозить детей из больницы, так что на встречу она опоздала. «Я прошу меня извинить за то, что пропустила встречу, — писала она, — но мне нужно было помочь сестре увезти ее детей.

Когда я добралась до МИДа, Вас там уже не было, и в отеле Вас тоже не было. У меня столько дел было после возвращения в Хельсинки. Теперь я вернулась — для свадьбы! Мой будущий муж в армии, как и все. Ему дадут двухдневный отпуск, а затем опять на фронт, встречать товарищей с той стороны границы. Они называют себя товарищами, так как они хотят помочь страдающему финскому народу!

Моим свадебным букетом будет милый противогаз, а свадебным маршем будет вой бомб. Дорогие заграничные товарищи! После свадьбы я пойду в Красный Крест и буду работать с моим мужем-врачом.

Эта война объединила наш народ, — написала эта страстная молодая женщина. — Раньше были партии и разные языки, а теперь мы все финны, сражающиеся за Финляндию».

 

Глава 3

«Паровой каток буксует»

(12–24 декабря 1939 года)

В то время как мир следил с возрастающим удивлением за финскими победами над 139-й дивизией у Толваярви, в то время как таяли надежды на падение Финляндии и вступление Отто Куусинена в Президентский дворец в Хельсинки, самой последней надеждой финского правительства было закончить войну дипломатическим путем. Эта драма развернулась в холодных мраморных залах Дворца Мира, штаб-квартире Лиги Наций в Женеве.

В своем обращении в мировой суд, который до этого был не более чем сторонним наблюдателем на этой войне, Танпер хотел убить двух зайцев: представить всему миру дело Финляндии перед лицом русской агрессии, что ему удалось, и второе, пристыдить Кремль и вернуть его за стол переговоров, что ему не удалось. Вместо этого в конечном итоге единственным ощутимым результатом запроса в Лигу Наций было то, что стала ясна несостоятельность системы коллективной безопасности, которую на века гарантировала Лига.

Это было, тем не менее, интересное шоу. Многие из постоянных делегатов, прибывших в Женеву 9 декабря, созванные на чрезвычайную Ассамблею для рассмотрения просьбы Финляндии о помощи, могли вспомнить 1934 год, когда СССР, государство-изгой, был принят в эту мировую организацию. Все помнили советского комиссара иностранных дел, старомодного, профессионального дипломата Максима Литвинова, который занял пост русского делегата в Лиге Наций. Тот фаю; что Советский Союз выразил желание присоединиться к умирающему органу, считался важным. Может быть, слухи о смерти Лиги Наций были преждевременными.

«Мы стоим перед задачей предотвращения войны, — откровенно заявил Литвинов. При этом многие делегаты, считавшие на словах миролюбивого комиссара волком в овечьей шкуре, закатили глаза. — Мы также должны сказать себе, что любая война рано или поздно коснется всех стран, воюющих и невоюющих». Кремль сменил свою тактику.

Новый, постреволюционный Советский Союз не хотел проблем с соседями. Посмотреть хотя бы на Пакт о ненападении, который был подписан с капиталистической Финляндией в 1932 году. В 1934 году Пакт о ненападении был продлен на десять лет. Посттроцкистская Россия хотела мира и была готова объединиться с другими нефашистскими европейскими странами для защиты мира. От этого и энергичные, но в результате провалившиеся попытки Литвинова создать «мирный фронт» под предводительством России, Франции и Великобритании, чтобы остановить нацистскую Германию, которая только что поглотила Австрию и Чехословакию, чтобы помешать нацистам насаждать далее их Новый порядок.

Но это было тоща. Теперь положение дел изменилось. В декабре 1939 года, когда Москва и Германия являлись союзниками, новая европейская война шла уже четвертый месяц, а советско-финская «вспомогательная» война шла вторую неделю, единственной задачей Литвинова, лишенного поста, было посещать заседания Верховного Совета и молча кивать в знак согласия с его менее миролюбивым начальником, жаждущим жизненного пространства Вячеславом Молотовым.

Началось достаточно сильное возбуждение, когда все узнали, что представлять Финляндию в Женеве будет Рудольф Холсти, бывший глава финского МИДа, и что он официально обратился к секретарю Лиги, Иосифу Авеполу, с требованием созвать специальное заседание Ассамблеи и принять меры в связи с русской агрессией в рамках первоначального, уже почти забытого устава организации. С начала новой европейской войны, которую Лига должна была предотвратить, Лига Наций стала невидимой. Теперь, внезапно, Лигу созвали снова для решения политического дела драматического характера, как и в случае итальянской агрессии в Эфиопию в 1935 году, которую осудили все, включая Советы.

* * *

Фарсовый результат гамбита Таннера в Женеве был предсказуем, в особенности когда нация, чьи действия планировалось обсуждать, Союз Советских Социалистических Республик в открытую заявил, что он не будет участвовать. В этом не было нужды, написал Молотов секретарю Лиги Авенолу. В конце концов, весь мир знает, что у Москвы нет проблем с Финской Демократической Республикой, как Молотов теперь ее называл, с ней заключены договоры о взаимопомощи и сотрудничестве. А согласно ноте русского иностранного комиссара, так называемый делегат от Хельсинки, Холсти, является самозванцем и должен быть изгнан.

В таких условиях Лига собралась на первое заседание 11 декабря, чтобы выслушать официальное заявление Холсти против Кремля. Всемирное сочувствие «храброй маленькой Финляндии», как ее уже повсюду называли, было выражено теплыми аплодисментами, когда Холсти поднялся на трибуну в новом зале заседаний Ассамблеи.

Холсти, один из самых известных финских дипломатов, начал свою презентацию перед притихшей Ассамблеей. В выступлении Холсти была своя горькая ирония. Именно Холсти, тогдашний министр иностранных дел, подписал договор о «добрососедстве» между Хельсинки и Москвой в 1937 году. В то же самое время советский делегат, еврей Яков Зуриц, который был послом Сталина в Берлине, а затем в Париже и Женеве, и был близким другом смещенного Литвинова, по слухам, прятался в отеле неподалеку и отказывался выходить, и оставил за себя заместителей. Это также позволило ему скрыть свой личный стыд в финском деле.

«Ничто не демонстрирует глубину морального падения советского правительства, — горько воскликнул финн, — как его попытка заткнуть голос Финляндии, установив ложное правительство в маленькой деревушке на границе, правительство, состоящее из предателей, которым платит Россия. Они заявляют, что они являются настоящим правительством Финляндии».

«Та Финляндия, — возопил Холсти, — никоим образом не представляет подлинную Финляндию, ту Финляндию, которая сражается за свое существование в ужасно неравных условиях… Финляндия сражается не только за жизнь и свободу своего народа, но и за жизнь и свободу других народов! Джентльмены, финский народ исполняет свой долг перед всем цивилизованным миром. Он платит за это жизнями своих сынов. Он просит только мира, чтобы внести свой скромный вклад в улучшение человечества. Он считает, что это его долг».

«Джентльмены, — заключил он, — вы должны исполнить свой долг. Дайте нам мир».

Джозеф Авенол затем сообщил делегатам, что он отправил три телеграммы в Москву, но получил ответ только на одну из них, и в ответе ставилась под вопрос легитимность правительства в Хельсинки. Ассамблея решила избрать комитет, чтобы изучить обвинения, выдвинутые Холсти. Это было легче сказать, чем сделать. Как и Германия и СССР надеялись и ожидали, европейские нейтралы, включая Скандинавские страны, не хотели высовываться. Тем не менее комитет был назначен.

Интересно, что самым рассерженным делегатом в Женеве помимо Холсти был аргентинец. Он был обеими руками за совместные действия против агрессора, и его всецело поддерживал делегат из соседнего Уругвая. Как записал французский журналист Штефан Лозан из Женевы 12 декабря:

«Храбрость нейтралов пропорциональна расстоянию от логова зверя. Скандинавы говорят: «Лучше помочь Финляндии, чем осуждать Советский Союз». Но южноамериканцы в ярости. Они говорят откровенно: «Нас достали действия, которые парализовали справедливость»».

Законодательные шарады продолжились. Комитет, сформированный для изучения финского дела, издал резолюцию, осуждающую советскую агрессию и призывающую всех членов Лиги Наций послать как можно больше материальной и гуманитарной помощи. Резолюция также гласила, что СССР, своими же действиями, поставил себя вне Лиги Наций. Резолюция была принята Ассамблеей 14 декабря 1939 года, но только после того, как президент Карл Хамбро, занимавший в то же время пост спикера норвежского парламента, применил старый парламентский трюк: он просто попросил тех, кто за резолюцию, не вставать. Ни один делегат не набрался храбрости, чтобы встать и заявить тем самым, что он был за Советский Союз.

Затем резолюция была передана в Верховный совет Лиги Наций. К тому моменту шведы, латыши, греки и прочие испугавшиеся члены выбыли из игры под разными предлогами. В Совете осталось только семь членов из пятнадцати: Великобритания, Франция, Бельгия, Союз Южной Африки, Египет, Боливия и Доминиканская Республика. «Не самое впечатляющее собрание наций, которые должны были действовать как совесть человечества», — едко заметил Якобсон. Совет-огрызок проголосовал за изгнание СССР и рекомендовал членам Лиги оказать Финляндии «всю возможную поддержку».

На этой полумере сессия Лиги Наций завершилась. От надежд Вяйно Таннера обратиться к совести мира через Женеву не осталось следа. Все понимали, что Финляндия практически ничего не достигла.

Холсти, который позднее стал профессором в Стенфорде, после того как ушел с дипломатической службы, выглядел довольным. Мимо него из Дворца Мира выходили делегаты на улицы Женевы, чтобы сделать покупки к Рождеству или поехать покататься в Альпы перед возвращением домой.

Неудивительно, что ТАСС, официальное русское новостное агентство, сообщило, что «авторитетные советские круги» восприняли новости о резолюции Совета с ироническими улыбками.

* * *

Вяйно Таннер тоже считал решение изгнать СССР из Лиги Наций пустым достижением. Его попытки восстановить контакт с Кремлем провалились, и в отчаянии Таннер решил обратиться лично к Молотову, с которым он встречался на переговорах в ноябре. Он записал обращение на русском и транслировал его по радио, призывая своего оппонента возобновить переговоры. В речи Таннер напомнил русскому народу о словах Сталина, которые он видел на транспаранте в Москве: «Советский Союз не желает ни пяди чужой земли, но будет до последней капли крови защищать каждую пядь своей земли».

«Господин Молотов, — смиренно спросил Таннер, — как вы можете объяснить эти принципы и нападение на маленькую миролюбивую Финляндию?»

«Не сомневайтесь, — сказал Молотову Таннер, — народ Финляндии будет драться до последнего. Но несмотря на это, финское правительство — настоящее финское правительство — готово возобновить переговоры и даже согласно на существенные уступки».

Послание Таннера заключало в себе противоречие: если в ноябре Молотов вел переговоры для отвода глаз, как показали широкомасштабные приготовления СССР к присоединению Финляндии, включая эксгумацию Отто Куусинена, то почему нужно ожидать, что он будет вести переговоры честно? (Не говоря о том, что Кремль больше не признавал правительство в Хельсинки?)

* * *

С самого момента внезапного советского нападения 30 ноября и удивительного финского отпора, глаза всего свободного мира — и большей части тоталитарного мира, включая Италию и Японию — были прикованы к региону Балтийского моря. «От Стокгольма до Токио мировая аудитория следит за войной, как будто это теннисный матч», написал Ричард Гилберт в своей книге «Военные корреспонденты».

Одной из причин такого интереса были, разумеется, сам драматичный характер неравного боя и ранее невиданные суровые условия, в которых он шел. Другой причиной было количество, качество и степень заинтересованности журналистов, которые писали о войне. К концу войны в Хельсинки побывали около трехсот журналистов из нескольких десятков стран. Хотя Зимняя война, как ее позже начали называть, в наши дни малоизвестна за пределами Финляндии, в декабре 1939 года это было самым важным событием в мире, по крайней мере какое-то время.

Еще одной немаловажной причиной было то, что Зимняя война случилась в середине полугодового затишья на Европейском театре военных действий. Она началась 27 сентября, когда Польша капитулировала перед Германией и ее новым союзником, Советами, и продлилась до 7 апреля 1940 года, когда немцы вторглись в Норвегию и Данию. Месяцем позже последовал нацистский блицкриг против Нидерландов, Бельгии и Франции, и на Западном фронте начался ад. Другими словами, если использовать терминологию Гилберта, на других «кортах» ничего не происходило, по крайней мере в военном отношении.

Новостей о финской войне по другую сторону Ла-Манша в ту неделю было много, и новостей сенсационных. 11 декабря, в тот же день, что король вернулся из своей поездки во Францию, «Таймс» вышла со статьей о быстро меняющейся финской тактике.

«ВОЙНА В АРКТИЧЕСКОЙ ТЬМЕ ФИННЫ СТРЕЛЯЮТ ПО СВЕТУ ПРОЖЕКТОРА БЕЛЫЕ ЛЕТУЧИЕ МЫШИ НА ЛЫЖАХ» — так была озаглавлена статья.

Интересно, что статью помешанный на оружии корреспондент начал с описания уже ставшего легендой автомата «Суоми».

Солдаты, одетые в белую форму, вооружены скорострельными пистолетами, которые на самом деле являются укороченной версией винтовки типа Браунинга — это финская разновидность Бергмана, с магазином на 25 патронов. Перевозка военного имущества производится на санях в форме колыбели, которые тянут за собой шесть солдат, а двое подталкивают сзади. Тяжелые орудия перевозятся на лыжах шириной 65 сантиметров, и при помощи низкорослых финских лошадей они быстро перемещаются даже в глубоком снегу.

«Война ведется во мгле северной зимы, позволяя себе гиперболу, и солдаты передвигаются во тьме как белые летучие мыши (курсив автора).

В каждом взводе, — продолжал автор с благоговением, — есть два или три прожекториста, как их называют, которые носят на шее мощные прожекторы. Когда обнаруживается противник, прожекторист начинает работу, рассеивая мглу на 500 ярдов вперед. Другие солдаты, спрятанные в тени с фланга освещенной зоны, быстро продвигаются в сторону обескураженного противника, стреляя из пистолетов в упор. Но «прожекторист» обречен на смерть, первые пули предназначены ему, и поэтому быть прожектористом — большая честь. Ее удостоены те, кто продемонстрировал чудеса храбрости».

* * *

Финномания бушевала также и в академических кругах. Многие универсанты могли кричать в поддержку своих спортивных команд, но многие также кричали в поддержку Финляндии той осенью, как записал анонимный историк в Корнуэлльском университете в 1942 году:

«…Прошлой осенью мы видели, как нарастают трения между Россией и маленькой честной Финляндией, и наконец Красная Армия вышла в поход на Хельсинки. Как мы смеялись, когда коммунисты споткнулись о линию Маннергейма, как мы восхищались фотографиями русских солдат, замерзших насмерть, как мы сочувствовали неукротимому духу финнов и ненавидели красных задир!»

В любом случае, Америке было не наплевать на Финляндию и ее войну с красными — хоть и с безопасной, нейтральной дистанции, американцы продолжали выражать свою поддержку еще три месяца. Таковы были нравы мира в то время, и в свободном мире они были такими же. Люди не привыкли к идее о том, что это была война, и наслаждались спектаклем, устроенным финнами и Советами в замерзших болотах далекой Карелии.

* * *

Жители Хельсинки, в свою очередь, уже привыкали к идее, что они были на войне, и какое-то время на ней пробудут, отметила «Нью-Йорк таймс» 13 декабря. «После двенадцати дней войны нормальная жизнь возрождается». Выходят шесть ежедневных газет, ходят трамваи и автобусы, хотя и по урезанному расписанию.

Хотя ужас предыдущей недели уже закончился, понимание опасности новых советских налетов было видно везде. По всей столице разносилось эхо ударов молотков — это рабочие заколачивали витрины. Противогазов было достаточно, благодаря срочным поставкам из Британии, Швеции и Норвегии. Были даже яркие детские модели противогазов, для тех малышей, которые еще не были эвакуированы в западную Финляндию, Швецию и Данию.

Корреспондент был также впечатлен количеством женщин в форме и их трудовому настрою. «Почти все женщины, оставшиеся в городе, носят форму. У Финляндии на войне занято больше женщин, чем в любой другой западной стране. Они дежурят на двадцати станциях «скорой помощи», ожидая возобновления русских налетов».

* * *

В одной из своих последних статей в «Кольере» Марта Геллхорн написала о такой женщине. Ее подруга работала на вспомогательной военной службе (на какой, непонятно).

«В ресторан отеля «Кемп» зашла леди, чтобы пообедать. Она оставила свой велосипед у резных колонн в фойе гостиницы и сняла пожарный шлем и накидку. Она была молодая и симпатичная, одета она была в стильные брюки. У нее было два кольца с бриллиантами. Она выглядела усталой, так как на работу выходила в шесть утра и заканчивала работу в восемь вечера. Она отдала правительству две машины, что у нес были, а ее дача вскоре должна была стать госпиталем. Сама она жила одна в Хельсинки, так как се муж и четыре брата были на фронте.

Во время ужина она была очень молчаливой, а позже, когда мы говорили наедине, она рассказала, что они нашли еще несколько убитых детей в разбомбленных домах… Она сначала вообще молчала, и вдруг ее прорвало, на смеси английского, французского и немецкого она начала описывать одного ребенка. Она нашла мертвую девочку, и когда она мне описывала ребенка, ее лицо было холодным и искаженным яростью. Затем внезапно она почувствовала себя очень уставшей».

Неназванная подруга Геллхорн пришла в себя к концу ужина, и мужчины за столом в оживленном ресторане гостиницы по-джентльменски предложили проводить се до дома, опасаясь за ее безопасность в пустынном городе. В этом нет необходимости, сказала целеустремленная молодая феминистка.

Мужчины предложили ей проводить ее домой, но она рассмеялась, сказав, что ездит по городу на велосипеде в любое время суток и что война еще не зашла так далеко, что женщин нужно провожать домой, они сами справятся.

Перед расставанием Геллхорн спросила свою подругу, не лучше ли ей быть на даче, подальше от бомбежек.

«Нет, конечно, — ответила она, одевая шлем, — я хотела бы поехать на фронт и быть рядом с моим мужем, но от меня больше пользы здесь».

* * *

В свою очередь Таннер начал привыкать к мысли, что Финляндия какое-то время будет в состоянии войны, и продолжал ждать ответа Молотова вечером 15 декабря.

Ему можно было и не ждать. Как можно себе представить, его призыв к примирению не заинтересовал Молотова ни на секунду. Для пего Таннер был самозванцем; Сталин и Молотов его презирали. Единственным финном, который мог вести дела с Кремлем, был Отто Вилле Куусинен.

* * *

Миф о финском супермене получил свое подтверждение, и также укрепился миф о неприступности линии Матюргейма. Также подтвердился миф о неуязвимости немногочисленных финских ВВС: понеся тяжелые потери 19 декабря, русские все больше избегали столкновений со своими оппонентами. Часто они рассеивали боевой порядок при одном виде финских патрульных истребителей.

Второе массированное наступление на линию Маннергейма, Великий удар, на который советское Верховное командование и Отто Вилле Куусинен возлагали особые надежды, был завершен. Ворота на Хельсинки остались на прочном замке.

* * *

Нигде поддержка Маленькой Храброй Финляндии — это выражение стало крылатым — и ее армии не была громче и страстнее, чем в США. К тому времени, после трех недель беспрерывного освещения войны в прессе, финномания распространилась по всей стране. По опросу Гэллапа в середине декабря, 88 % взрослых американцев знали о войне и поддерживали финнов, и только один процент поддерживал СССР.

Главным бенефициаром от этой волны гнева и сочувствия стал АО «Фонд помощи Финляндии», благотворительная организация, возглавляемая бывшим президентом Гербертом Гувером. Американцы, все еще цепляющиеся за спасательный круг нейтралитета, были разрываемы противоречиями по поводу того, как их правительство должно реагировать на советско-финскую драку. Однако они были готовы порыться в карманах и помочь финнам, особенно теперь, когда они, казалось, держали фронт против «русских свиней».

…Американцы с энтузиазмом поддерживали программу помощи, особенно когда стало ясно, что финны не сдадутся за один день и что их сопротивление гораздо больше, чем просто героический жест. Декабрьская героическая оборона Финляндии против русских сил, превосходящих их в живой силе, огневой силе и ВВС, не только стала драматической историей — она помогала собирать пожертвования.

Действительно, одним из странных политических плодов финской войны стало внезапное воскрешение 31-го президента США. Обвиненный частично справедливо, частично ради желания народа получить козла отпущения, в Великой депрессии, которая к 1932 году разрушила американскую экономику и оставила каждого четвертого американца без работы, Гувер, когда-то известный своими гуманитарными проектами и помощью голодающим после Первой мировой войны, стал «самым ненавидимым политиков в Америке».

Благодаря нападению Кремля и сильным организаторским способностям Гувера бывший президент вернулся на сцену, не как президент-неудачник, а как благотворитель. Насколько мы знаем, привязанность Гувера к Финляндии и гнев на советское вторжение были искренними. Он несколько раз посещал самую северную нацию в рамках работы помощи голодающим, и там его еще помнили. Президент Рюти, не зная о репутации Гувера в США, направил Гуверу личную телеграмму, выражая благодарность за его усилия.

«Народ Финляндии крайне рад тому, что Вы, господин президент, которого парод Финляндии помнит как доброго друга, снова возглавили движение в пользу нашего нуждающегося народа. В неравной борьбе против жестокого агрессора за свою жизнь и за самые священные и высокие человеческие ценности народ Финляндии нуждается в любой моральной и материальной поддержке».

Таким образом, получив благословение Рюти, Гувер внезапно стал финнофилом номер один в Америке. Он начал активно появляться в прессе и произносил пламенные речи, призывая к пожертвованиям для своего нового дела.

Неудивительно, что благодаря богатому музыкальному наследию Финляндии, в особенности благодаря произведениям Сибелиуса, многие известные американские музыканты тоже присоединились к сине-белому протесту.

11 декабря Вернер Йанссен, хорошо известный дирижер классической музыки и друг Сибелиуса, заявил, что он готов дирижировать программу из произведений Сибелиуса для Финского фонда 29 декабря, и предложил оплатить аренду зала и оркестр из личных средств. Тремя неделями ранее, после советского вторжения, дирижер лично позволил Сибелиусу и пригласил его жить у себя, пока не кончится война, так сильна была его любовь к великому человеку.

Сибелиус с благодарностью отказался от щедрого предложения своего заокеанского протеже, но сказал, что рад, что его музыка играет в стране свободных людей. И он был очень признателен Америке за проявления поддержки.

«У меня на уме только две вещи, — заявил Сибелиус, хорошо говорящий по-английски, в интервью по телефону. — Много слов для этого не понадобится. Я действительно горд моим народом и тем, что он делает в эти дни. И я рад видеть, каким чудесным образом великая американская нация поднялась на поддержку Финляндии. Это все, что я могу сейчас сказать». После этого он повесил трубку.

* * *

Наверное, самым заметным и шумным из мероприятий в пользу Финляндии стало шествие «Помоги Финляндии!» 21 декабря 1939 года на Медисон-сквер-гарден. Так получилось, что это был день рождения Сталина. Рядом с Гувером на подиуме, убранном цветами финского флага, стояли крупные политические деятели, включая мэра Нью-Йорка, сенаторов и, разумеется, Хьялмара Прокопе, вездесущего финского посла.

Переполненная аудитория внимательно слушала трогательное обращение к Финляндии, «маленькой стране, вырезанной из унылых лесов на Крайнем Севере, размером меньше, чем Монтана, где живет меньше четырех миллионов человек», и осудила «примитивное варварство» советских «варваров».

«Финляндия — великая нация… великая благодаря характеру се народа… великая в промышленности, образовании, искусстве, музыке и отваге. 1200 лет финны живут в своей любимой северной стране. За это время их завоевывали и покоряли много раз, но каждый раз их вечная храбрость и тяга к свободе возрождались для их независимости.

Теперь на них варварски напали. Их корабли вытеснили с морей. Они героически обороняются против орды жестоких варваров…»

Затем Гувер заговорил о своих путешествиях в Финляндию после Первой мировой войны в рамках помощи голодающим в 1918 и 1919 годах. Его усилия в только что родившейся стране многие вспоминали с благодарностью. Во время его последнего визита годом ранее один фермер приехал в Хельсинки и привез ему в гостиницу подарок — мешок муки, на котором был вышит американский флаг. Взрыв аплодисментов.

«Но помните, — предупредил Гувер, памятуя, что его речь транслировалась по радио, — несмотря на варварство Советов, это не значит, что американцы сами должны отправиться на войну ради финнов или еще кого-то. Американский нейтралитет неприкосновенен.

По причинам, которые затронут все будущее человеческих свобод, — объяснил закаленный изоляционист, — Америка не должна вступать в войну в Европе». Но, пожертвовав его благотворительной организации, «американский народ может протянуть руку помощи нуждающимся и осветить их путь отчаяния».

Нет, финны не хотели, чтобы американцы за них сражались. Гувер настаивал на том, что доллары решат дело. И не нужно давать финнам оружие или одалживать им деньги на закупку оружия — в этом как раз он расходился со своим соратником, Хьялмаром Прокопе. Выступая после Гувера, боевой финский посол сорвал овацию, процитировав фразу американского колониального повстанца Патрика Генри: «Дайте мне свободу или дайте смерть!»

«Волны эмоций охватили толпу, — написала «Нью-Йорк таймс», — многие мужчины и женщины плакали». Было собрано не менее 50 000 долларов, по тем временам — серьезная сумма.

Оставался открытым вопрос — если здесь была в опасности свобода образцовой страша, то не была ли в опасности свобода всех свободолюбивых стран? Средства, собранные организацией Гувера, были полезны, но, как и предыдущий кредит, выданный конгрессом, они могли использоваться только для закупки продовольствия, сельхозпродукции и других гуманитарных целей.

По правде, у Финляндии были достаточные запасы продовольствия, несмотря на войну. Гуманитарного кризиса еще не было, пока. Финнам были больше нужны самолеты, танки, боеприпасы — чтобы продолжать сдерживать русских. Не могла ли, и не должна была ли Америка сделать что-то большее — таким вопросом задавались некоторые патриоты. Задаваться этим вопросом им пришлось до конца войны.

* * *

Американцы были не единственными, кто следил за финскими успехами на поле боя и считал, что им нужно было помогать. Во второй половине дня 19 декабря, когда сражение на линии Маннергейма достигло апогея, Верховный военный совет союзников, в который входили премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен и французский премьер Эдуард Даладье, собрались в древнем, украшенном доспехами зале в Париже, чтобы обсудить изменчивую ситуацию в Скандинавии.

Даладье, расхрабрившийся после недавних финских успехов, хотел создать новый военный фронт как можно дальше от Франции, и был готов предпринимать конкретные действия. В этом он в какой-то степени шел на поводу у финской прессы. Как пишет Дуглас Кларк в своей книге «Три дня до катастрофы», французы все еще смотрели на мир через призму старого мира и после провала первого штурма линии Маннергейма пришли к заключению, что статичная линия обороны работает. Вскоре французы в этом раскаялись.

Политические лоббисты в Париже требовали сильных и красивых шагов. Первые новости о финских успехах на полях сражений появились. Общественное мнение Франции, идеализировавшее линию Мажино, с радостью указывало на бои на перешейке и говорило о силе обороны.

Считалось также, что советская армия оказалась полной фикцией и ей можно без риска объявлять войну.

На предыдущей неделе французская пресса, воодушевленная успехами Финляндии, в открытую обсуждала, не следует ли союзникам объявить войну России. Возможно, это было бы хорошим упражнением для французских альпийских стрелков, которые ожидают наступления на Западном фронте и болтаются без дела, а могли бы быть на Восточном фронте, помогая Финляндии.

В то же самое время симпатии к Финляндии на улицах Парижа достигли точки кипения. Якоб Зуриц, советский посол в Париже, которого в последний раз видели скрывающимся от обсуждения вторжения его страны в Финляндию, теперь оказался лицом к лицу с гневом толпы финнофилов, которые кричали: «Да здравствует Финляндия!» — когда он выходил из своего посольства.

Чемберлен в свою очередь боялся разорвать отношения с Россией и не был уверен, хочет ли он лезть в драку. Он сочувствовал финнам, как и все на Западе, но сомневался, стоит ли ради них вступать в войну. Хорошо бы разделываться с одним противником за другим. Но Даладье настаивал, что связь была: шведские рудники. Не кто иной, как Фриц Тиссен, германский промышленник, который продвинул Гитлера во власть и продолжал консультировать фюрера, отметил, что без шведской руды Германия войну проиграет. Ясно, что союзники должны оказаться там первыми.

Более того, если союзники оказались бы там первыми, то они были бы в отличном положении для помощи Финляндии. Как оказалось, мысли Даладье здесь перекликались с мыслями Уинстона Черчилля, главы британского Адмиралтейства, который тоже разрабатывал свой план захвата шведской руды. Захватить рудники и помочь финнам — вот в чем была идея. Убить двух зайцев одним выстрелом. Разумеется, помощь финнам будет просто предлогом для этой операции, но помощь им будет оказана. Далее, у союзников появлялось юридическое прикрытие в форме директивы Лиги Наций оказать финнам «всю возможную поддержку».

Теперь и Чемберлен начал видеть смутные очертания плана. К тому времени, как четырехчасовое собрание подошло к концу, британская делегация согласилась с «важностью оказания всей возможной помощи Финляндии». Конечно, сначала необходимо было уговорить шведов и норвежцев присоединиться к делу, но это была преодолимая проблема, как считали Чемберлен и Даладье. Таким образом, фундамент для чернового плана отправки британских и французских войск в Финляндию был заложен.

Как пишет Кларк:

«После 19 декабря дороги назад больше не было; три дня спустя французский премьер посчитал, что он должен сообщить парламенту, что Франция собиралась «всецело помогать Финляндии». Это заявление было встречено овациями».

Разумеется, чтобы такой окольный план (если его можно так назвать) начал работать, отважным финнам нужно было еще какое-то время продержаться. Однако, по последним донесениям с линии Маннергейма, это не было проблемой.

Презрение немцев к Красной Армии и ее эффективности в Финляндии было подтверждено в их испепеляющем штабном отчете, который вышел в конце декабря. В нем немцы бранили Красную Армию за «плохую организацию связи», «корявые войска» и «отсутствие боевых качеств». В заключение писалось, что она «не устоит против любой армии с современным вооружением и превосходным руководством».

* * *

Другие нейтральные страны, такие как Голландия, убаюканные столетием нейтралитета и линией Греббе — мощной системой плотин, которая должна была остановить немцев, если последние совершили бы ошибку и напали на Голландию, — были воодушевлены финским примером. Репортер «Нью-Йоркера» из Амстердама писал в ту зиму:

«Пухлые голландцы торжественно заседают за столиками в ресторане «Астория», ожидая, пока официант принесет дюжину устриц или поджаренного цыпленка, и с убеждением заявляют, что Голландия скоро сделает с Германией то же, что Финляндия проделала с Россией».

Сравнение было неуместным. У голландцев было много хороших качеств, однако после более чем ста лет мира, их армия была не в боевом состоянии. И линия Греббе, передовая линия обороны голландской водяной системы, тоже оказалась столь же бесполезной, как линия Мажино во Франции пятью месяцами спустя. Корреспондент «Нью-Йоркера» был того же мнения: «Есть британские военные эксперты, которые полагают, что голландская армия задержит немцев минут на пять».

* * *

ВВС РККА, в свою очередь, отметили день рождения вождя серией новых налетов. Среди целей был Турку — город, который стал излюбленной мишенью для советских бомбардировщиков. Пятнадцать стервятников прошли через заградительный огонь зениток, подожгли большое количество домов в рабочих кварталах и убили с дюжину людей. Хельсинки снова бомбили в тот день, и стервятники снова подожгли осажденный город. Среди жертв 21 декабря была центральная больница Хельсинки. Поезд между Турку и Хельсинки, тот самый, на котором только что ехали Герберт Эллистон и Курт Блох, был дважды обстрелян из пулеметов.

* * *

В то же время группа репортеров, в которую входили Алридж, Кокс и Карл Майдане — журналист и фотограф журнала «Лайф», впервые увидели ужасающий вид поля боя у реки Кеми, где был уничтожен 273-й полк. Посредством их статей те же картины увидели миллионы американцев и британцев.

Это был первый раз, когда иностранным репортерам было разрешено посетить и сфотографировать поле боя. После будут и другие диорамы смерти, которые они посетили, — Суомуссалми и Раатге. Но на этих репортеров поле битвы у Кеми произвело неизгладимое впечатление, в особенности в связи с тем, что это было первое поле боя, которое они увидели. Еще одна вещь отличала его от других полей боя: убитые финны еще не были с него убраны. Будущие поля сражений проходили «косметическую уборку» перед приездом прессы. На реке Кеми такого не было.

Австралиец Алридж начал свой памятный репортаж, напомнив американским читателям о безумном холоде, в котором он работал и в котором велась эта странная война.

Ему никогда ранее не приходилось работать в столь суровых условиях:

«Холод отупляет мозг в этом арктическом аду, снег летит над потемневшей пустыней, ветер завывает, а температура опустилась до минус тридцати. Здесь русские и финны сражаются в ослепляющей пурге за то, кто же будет владеть этими обледеневшими лесами».

Затем Алридж описал поле боя. «Это было самое ужасное, что я когда-либо видел, — написал он. — …Как будто все солдаты внезапно превратились в восковые фигуры. Там было около двух или трех тысяч русских и несколько финнов, все замерзшие в боевых позах. Некоторые сплелись в объятиях, а их штыки застряли в телах противника; некоторые замерзли в полу стоячем положении, некоторые были в скорченном положении, обняв себя руками, у некоторых в руках были зажаты гранаты. Некоторые лежали целясь из винтовок, на животе с разведенными ногами.

Некоторые замерзли, стоя на коленях, закрыв руками лица, а другие замерзли в положении, в котором упали, будучи убитыми на бегу. У каждой группы была своя история. Например, было место, где была уничтожена русская кавалерия, и там в одну кучу была свалена группа лошадей, убитых, будучи привязанными к деревьям.

Там была замерзшая группа из двадцати русских и нескольких финнов. Было понятно, что финны застали русских пулеметчиков врасплох, когда они еще только собирали пулеметы. Русские все еще держали детали пулеметов в руках и работали над сборкой, подняли головы и увидели приближающихся финнов».

Если Алридж был в ужасе, то Кокс, тоже пораженный, сумел написать более подробные отчеты о нереальной сцене, развернувшейся перед ним, опять же используя сравнение с восковыми фигурами.

«Разбитая колонна стояла на три четверти мили по дороге… Все еще цеплялся за руль штабной машины мертвый водитель, его лоб разбит пулей — он был первым из убитых, которые лежали повсюду. Как странно выглядели тела на дороге, на таком холоде, что если снять рукавицу, то рука замерзала за минуту. Холод заморозил их в том положении, в котором они упали. Он также слегка иссушил их тела и черты лиц, что привело к искусственному, восковому виду лиц.

Вся дорога казалась гигантской тщательно сделанной восковой диорамой сражения.

Там же лежали и убитые финны.

Финнов было легко отличить. У них у всех были белые маскхалаты поверх серой формы, а сапоги были из желтой, новой кожи. Товарищи прикрыли лица убитых тканью или еловой веткой. Я открыл лицо одного из солдат, великана в серой форме. У него было типичное финское крестьянское лицо, с резко очерченной челюстью. В его смерти он выглядел очень молодо — лет двадцати. Я уже достаточно насмотрелся на эту форму за три недели в Финляндии и понимал, что будет значить похоронка на этого солдата, когда она придет в какой-нибудь красный крестьянский домик в лесах на юге…»

Поэтому, по приказу Маннергейма, репортерам после этого было запрещено посещать места сражений до того, как все убитые финны были убраны.

* * *

Действительно, слухи о быстро растущем количестве убитых финнов начали оказывать влияние на родственников. В их число входила, например, «семья» Анны-Лиисы Вейялайнен на острове Туппура в Выборгском заливе. «Когда первая похоронка дошла до нашей семьи 2 декабря, всем нашим пришлось собрать всю силу воли, чтоб не расплакаться. Молодой Маури опять предупредил нас, чтобы не говорить об убитых за ужином, так как молодой курсант — брат лейтенанта Аки — был убит в Ваммелсуу в первый день войны. Кажется, мы все немного переборщили с жизнерадостностью.

Аппетита ни у кого не было, и было больно смотреть на выражение лица Аки». К концу декабря тысячи финских семей испытали такие же ситуации, так как потери росли. Как написала Вейялайнен, «скоро похоронки начали приходить каждый день, но человек ко всему привыкает».

* * *

Затем наступило Рождество. Все финны и иностранцы, кто был в Финляндии, вспоминают его как счастливое, или же счастливое в тех обстоятельствах.

На Туппуре «мы старались отпраздновать Рождество как можно более по-домашнему», — вспоминала Анна-Лииса. Эмма Тейкари, ее соратница, приготовила рождественский ужин на всю «семью» на Туппуре. Все, и верующие, и неверующие — а в те дни почти все верили в Бога, — спели рождественский гимн.

«Мира на земле не было, но в то Рождество люди были близки друг другу и все желали друг другу добра».

В Хельсинки тоже было радостное настроение. Паника первых дней уже почти прошла. 23 декабря, в Сочельник, московское радио предупредило, что если «Финляндия не прекратит сопротивление к часу дня, то мы разбомбим Хельсинки и сровняем город с землей к утру Рождества».

Но большинство жителей столицы, ставших уже ветеранами войны, не поддалось на это. Ничто — даже угроза русских бомб — не могла остановить празднование Рождества. Возможно, это было не самое светлое Рождество, которое переживали шестьдесят с лишним тысяч жителей столицы, в особенности если вспомнить о затемнении, но поскольку несколькими неделями ранее они думали, что праздновать вообще не будут, сам факт празднования Рождества был крайне важен. В Сочельник агентство Юнайтед Пресс сообщило: «По Хейкинкату проехали сани с колокольчиками, это сильно всех воодушевило, тем более что город ожидает следующих налетов».

«Дух армии и народа чудесный, — написал Г. Толлет, житель Хельсинки, который работал на «Нью-Йорк таймс» в своем интервью этой газете. — Но было бы неплохо, если бы нам подбросили пушек и боеприпасов. Одолжите их нам, и мы сумеем за себя постоять. Американский народ может быть спокоен — все, что он даст нам в помощь, не будет выкинуто».

* * *

Для Эрика Мальма и его братьев по оружию в 10-м полку, которые уже три недели без перерыва обороняли линию Маннергейма, Рождество значило, что их в первый раз сменяли — и это было раем.

«В Рождество 1939 года бои ниш несколько дней. Затем нас сменил другой полк, и нам удалось отдохнуть. Мы отпраздновали Рождество и получили подарки из дома. Мы были в каких-то 500 метрах от линии фронта, но казалось, что мы в другом мире».

Возвращение делегации во главе с Ю.-К. Паасикиви с переговоров в Москве. 16 октября 1939 г.

В. М. Молотов

К.-Г. Маннергейм

 «Кто поможет?» Финский пропагандистский плакат

Одно из укреплений на линии Маннергейма

На линии Маннергейма

«Политрук хуже врага…» Финский пропагандистский плакат

«Защита моста». Финский пропагандистский плакат

 Финский плакат, призывающий записываться в лыжные части

Фасад магазина, пострадавший от советской бомбардировки

Сбор зенитных снарядов после советской бомбардировки

 Финский солдат с пулеметом на боевых позициях

Группа финских солдат у самоходного орудия

Портрет И.В. Сталина на телеге с имуществом, захваченным финнами в ходе отступления советских войск

Стадо северных оленей, спасенных финнами от захвата советскими войсками

Медведь, разбуженный военными действиями, отправляется на поиски новой берлоги

Население спасает имущество после советской бомбардировки

Финские солдаты наблюдают за приготовлением рождественского ужина

Сотрудницы Красного Креста оказывают помощь раненому финскому солдату

Группа финских солдат в казарме в перерыве между боями

Финские солдаты у фюзеляжа сбитого советского самолета

Финская девушка из организации Лотта Свярд

Финская девушка гладит солдатскую форму

Выздоравливающий финский военнослужащий, занятый вязанием в госпитале

Финский кавалерист

Финский солдат отогревает обмороженную ногу

Финн в традиционном головном уборе, работающий в швейной мастерской

Бойцы финского лыжного патруля в зимнем камуфляже

Финский солдат, участник битвы при Суомуссалми

Служащие Гражданской гвардии

Похороны солдат, погибших на фронте

Церковь, уцелевшая в ходе бомбардировок