Лагерь представлял собой большой прямоугольник с серединой, приходящейся на старые ключи Пайют; отсюда и название местности — Блэктэйл Спрингс (Спрингс — букв, ключи). Ключи эти были единственным источником воды в этом районе пустынного плоскогорья до самых отрогов. Это, а также жесткий учет лагерной комендатурой любых емкостей, годных для переноски воды, помогали сдерживать число побегов. Еще в лагере имелся маленький, довольно убогого вида садик, с почвой, состоящей в основном из компоста содержимого отхожих мест и помета из пещер в отрогах, где обитают летучие мыши. Взойти в садике еще ничего не успело — весна только началась.

Имелась также проволочная загородка, где ютились несколько тощих курят. У коменданта в кабинете на стене висела карикатура — произведение одного из талантливых заключенных: двое политических смотрят на цыплят. Один говорит: «Приятно видеть хоть кого-то за колючкой толще чем наша». Карикатурист этот прошлой зимой повесился в душевой, но комендант рисунка не выбросил: веселит.

В лагере были шесть двухэтажных бараков — три с одной стороны строевого плаца, три — с другой, и еще один для охраны, стоявший в дальнем конце огороженной площади. Командный состав размещался в строениях поменьше, сам комендант квартировался в большом трейлере; помимо этого, вдоль лагеря тянулось еще длинное здание столовой, и штаб с узлом связи и оружейной — на запоре, под усиленной охраной. Все здания были сложены из кирпича; с деревом нынче по всей стране было туго, а уж в этих местах и вообще немыслимо. На каждом углу, а также посередине каждой из сторон этого гигантского прямоугольника возвышались сварные вышки с двумя дежурными, телефоном, прожектором и пулеметом тридцатого калибра.

Сам по себе это был совершенно обычный, ничем не примечательный тюремный лагерь устоявшегося образца, почти не изменившегося с начала столетия — изобретение той же природы, что велосипед или револьвер: схема настолько практичная, что нет смысла и дорабатывать, разве что в деталях. Этот антураж сразу бы узнал любой ветеран ГУЛАГа. Равно как и японец, сидевший в Калифорнии в сороковые, или военнопленный любой из воюющих сторон Первой или Второй Мировой. Узнал бы, если уж на то пошло, и любой переживший Бухенвальд или Дахау, за одним существенным исключением: не считая застреленных при попытке к бегству или редких публичных казней (скажем, за нападение на охранника или владение оружием), в Блэктэйл Спрингс никого не убивали. Безвестное кладбище сразу за колючей проволокой было довольно-таки большим — в Блэктэйл Спрингс количество мертвых нынче превосходило число живых — но лежали там в основном самоубийцы да те, кто умер от болезней, холода, жары или просто от отчаяния.

Восемь тридцать, полчаса до первой вечерней поверки. Светло как днем: все огороженное пространство залито светом стационарных фонарей, да еще и подвижные лучи прожекторов бойко утюжат темные места, проникая в незанавешенные окна, чтобы лишний раз напомнить заключенным, где те находятся. В городах оно пусть и темновато, и тускловато, и энергия нормирована, в этих же местах электричества хоть залейся. До ближайшей плотины Большого Каньона меньше двухсот миль, а исправительные учреждения, даже такие второразрядные, как это, всегда на первом счету после Вооруженных Сил. Даже когда заключенные спали, въедливые лучи прожекторов бегло скользили по отключенным умам, навязчиво оставляя в пригасшем сознании свой след. Поговаривали, что политические, отбывшие свое и выпущенные на волю, долго еще не могут заснуть без какого-нибудь, хотя бы и побочного, освещения.

Хотя в лагере ко сну еще только готовились.

Сидя у себя в кабинете в халате и тапочках, комендант дочитал чистовик своего рапорта о побеге и бросил его в корзину с надписью «НА ВЫНОС»: утром в отделе должны будут разобраться. Службист-холостяк без особых увлечений, он обычно засиживался на работе допоздна. Вот и сейчас, потянувшись к стопке папок, раскинул их веером по столу.

— Сэр, — сообщил адъютант, — пока вы были на выезде и высылали розыскные бригады, приезжал курьер забрать папку с делом четыре тысячи шестьсот восемнадцатого.

— Четыре тысячи шестьсот восемнадцатого?

— Да, индейца. — У адъютанта вся эта сверхурочная работа вызывала гораздо меньше энтузиазма, но приходилось рыть копытом, чтобы повысили в звании — тогда воткнут служить куда-нибудь в другое место, всяко лучше, если сравнивать с Блэктэйл Спрингс. Если подумать, то чем здесь еще заниматься по ночам? — Джо Джек- Бешеный Бык, — добавил адъютант.

— Или, может, Бык-Джо Джек Бешеный. Интересно, и кто только решает, как раскидывать все эти индейские прозвища по алфавиту? — Комендант хохотнул. — Черт возьми, быстро они нынче с курьером, даже при новых вертолетах. Наверно, оказался кто-нибудь в округе по делам, вот и направили к нам по рации. Если в Управлении начнут вдруг умнеть и шевелиться, я просто глазам своим не поверю.

Дело любого сбежавшего заключенного полагалось незамедлительно отправлять в районное Управление для передачи в картотеку Скрывающихся. В смысле практики занятие в целом совершенно лишнее: информация и без того уже подана в ФЕДКОМ — компьютерную систему Главного Управления, накрывавшую все Соединенные Штаты немыслимо разветвленной электронной сетью. В узле связи работают двое молодых офицеров-техников; процедура по сути автоматическая. Но чтобы папки с досье — те, что перекидываются из инстанции в инстанцию, штампуются, сортируются по алфавиту и в конце концов бесследно хоронятся, — вдруг взяли и исчезли, представить было невозможно; так же невозможно, как представить отсутствие тюрем и заключенных.

Дело заключенного 3340 — Берд, Фредерик Дуглас — комендант отложил в сторону, тиснув на обложке одним движением большой красный штамп «ЛИКВИДИРОВАН». Рапорт о его гибели был уже составлен и подшит (с рапортом о конвойном придется сложнее).

— Застрелен при попытке к бегству, — комендант скорчил гримасу. — Что ж, у нас по крайней мере не то место, где какой-нибудь невротик или изувер из охраны мог бы использовать это как отговорку на все случаи жизни.

— Именно, сэр, — несколько кукольно кивнул адъютант. Следующую часть тирады он уже затвердил наизусть.

— У нас, лейтенант, не Южная Африка и не Мексика. Мы офицеры исправительной службы, а не палачи. Если бы мне нужен был взвод ликвидации, я бы его вызвал. Но именно в этом и заключается вся заслуга, чтобы охраняемый вел себя как надо добровольно, а не из-под палки. Убивать-то любой дурак может!

Теперь, по логике, следовало добавить, что двое сегодня повели себя далеко не как надо; более того, убит один из конвойных. Взыскание может быть очень жестким, но беспокоиться нечего: послужной список и личные связи надежно все загладят. Сейчас коменданта занимало иное: что из себя представляют заключенные, фактически не принявшие участие в побеге, но способные-таки косвенно ему содействовать.

— Заключенный 7163, — сказал он, мельком глянув на первую папку. — Наш человек из барака Чарли.

— Хороший, надежный осведомитель, — похвально отозвался адъютант, — у нас уже полтора года. Прошлой осенью сообщил о подземном ходе.

— Что ж… Но почему-то о побеге не упредил, хотя, очевидно, тот планировался заранее, а в наряде было всего с полдюжины человек. Не знаю, что за этим, глупость или соучастие; хотя в целом мне все равно. — Он отложил папку в сторону. — Не перевариваю осведомителей, лейтенант, хотя и приходится ими пользоваться. Но когда они перестают быть надежными, мне они на дух не нужны. Этот у нас безусловно отправится в Лагерь 351.

Следующие две папки комендант изучал несколько дольше обычного, без слов. Один — так, вообще никто — продавец из Денвера, под арест попавший из дурацкой тяги болтать лишнее за бутылкой. Ни в чем никогда замечен не был, образцовый заключенный. Очевидно, попал скорее всего по ошибке. Такое бывает. Скажешь вслух, так наживешь неприятностей, но что правда, то правда.

В другом угадывался пацифист, по меньшей мере он выступал против идущей на Ближнем Востоке войны. У этого обвинение по-настоящему серьезное — судя по всему, попался на попытке выйти через компьютер на списки призывников — но чтоб помогать этому индейцу, вряд ли.

— Просто беда с такими людьми! — заметил комендант, помахав в воздухе двумя папками. — Ясно почти наверняка, какое здесь соучастие — вероятно, застал их совершенно врасплох, по сути, напугал до полусмерти. А деваться некуда! Убит конвоир, а заключенный разгуливает на свободе. Надо вынести примерное наказание, иначе скоро все ударятся в бега. Сейчас, между зимой и летом, самый пик побегов: это единственное время, когда человек в этих местах может как-то продержаться. И, понятно, у Лагеря 351 аппетита не убывает.

«Неплохо, — с кислым восторгом подумал адъютант. — Со дня на день будет дежурное расследование, и первым делом, что спросят, это какие приняты исправительные меры, а он им тут как тут: переслал, мол, всех возможных сообщников в Лагерь 351. К тому же эти твари ползучие из 351-го криком кричат, что им шлют недостаточно, а у нас здесь по этой линии недобор, поэтому Управление постоянно допекает и допекает. А начальник таким макаром прикрывает себе задницу сразу с двух сторон. Наблюдая за таким типом, можно неплохо усвоить, как с выгодой для себя крутиться в Управлении».

Последнюю папку комендант взял с неподдельным интересом.

— Ховик… — произнес он. — Кто это у нас такой умный, выпустить Ховика за проволоку с нарядом, да еще дать ему топор в руки? Выяснить, и содрать лычку за халатность!

— Слушаю, сэр! — адъютант черкнул у себя в блокноте бессмысленную закорючку.

Комендант начал вслух читать содержимое записи.

— Ховик, Франклин Рузвельт — Господи, ну и имечко, нелепей не придумаешь! Возраст — сорок лет. Родился в Омахе, штат Небраска, отец умер, местонахождение матери неизвестно. Рост пять футов два дюйма, вес при аресте восемьдесят семь, волосы черные, глаза голубые, раса белая, на лбу шрам. На правом плече татуировка Semper Fi — девиз морской пехоты США «Верен вечно» — на левом — крылатый череп над знаком «Харлей Дэвидсон». — Он перевернул страницу. — В семнадцать лет с согласия отца поступил на службу в морскую пехоту. Очевидно, лямку тянул очень даже исправно. Лейтенант — месяц на гауптвахте за самовольную отлучку сразу после обучения в лагере, но у морских пехотинцев такое, в общем-то, бывает. — Комендант когда-то состоял в звании младшего офицера-резервиста морской пехоты, и никому не давал об этом забывать. — «Пурпурное сердце» за филиппинскую кампанию — видно, через это и шрам на лбу — на следующий год представлен к Морскому Кресту после боя в Персидском Заливе. А вместо награды — военно-полевой суд за нападение на офицера — мне почему-то чуется, это как-то связано с тем самым боем, за который он был представлен к награде; я бы много дал, чтобы узнать, в чем там именно было дело — и год в Портсмутской морской тюрьме, после чего выдворен из рядов.

Комендант неожиданно поднял глаза и осклабился:

— Не завидую я тому офицеру, а вы? Бедняга, наверное, очнулся в лазарете. После увольнения три года тихо, — продолжал он, возвращаясь к записи, — во всяком случае, ничего серьезного, хотя, очевидно, службы, присматривающие за кочующими на мотоциклах бандами, держали его под наблюдением. Затем арест в Сиэтле за вооруженный грабеж — отпущен за недостатком улик. Еще четыре года, и он залетает на убийстве: угрохал кого-то кулаками при драке в баре, в Окленде — на этот раз признан виновным. Пару лет отсидел в Сан-Квентине и сбежал.

— А про обстоятельства побега не говорится?

— Нет, а надо было бы. Я обращусь насчет этого с соответствующим замечанием… Очевидно, просто тихонько снялся с якоря; убить при этом никого не убил, иначе бы значилось. Тут след его обрывается на долгие годы.

Адъютант кивнул:

— Можно понять. Все случилось как раз примерно в то время, когда Администрация заявила о себе, объявила новую Конституцию, и все такое. Следующие года два — сплошные общественные волнения, беспорядки в студенческих кампусах и городах — все силы у нас уходили на то, чтобы со всем этим сладить. Надо было изолировать множество неугодных политиков, а места на всех не хватало — Управление не успело еще закончить сооружение всех спецучреждений. Обыкновенному беглому, за которым не значится никакой политики, достаточно было просто не привлекать к себе внимания.

— Пожалуй. Я сомневаюсь, что Ховик и слово-то такое — «политический» — умел тогда писать. Черт побери, да он и сейчас его, думается, не напишет. — Комендант бегло пролистал оставшиеся страницы. — Между нами, лейтенант: я всегда чувствовал, что Ховик на суде говорил правду. Он утверждал, что грузовик с оружием и амуницией был частью сделки с подпольными группировками; насчет того, что к этому причастно Сопротивление, он понятия не имел. Осведомители все в один голос говорят, что он недолюбливает политических. Да и представить сложно, чтоб Сопротивление приняло такого в свои ряды.

— Но ему тогда не поверили.

— Не это главное. Администрация как раз тогда, после покушения на Президента, стала резко против хранения оружия. Сверху был спущен скороспелый указ, что владелец незарегистрированного оружия автоматически подпадает под статью. Указ, понятно, очень скоро отменили: в местах, подобных нашему, слишком много стало скапливаться криминальных типов навроде Ховика, создавая порой серьезную угрозу порядку; в лучшем случае, нежелательную скученность. Но для Ховика было уже слишком поздно.

— С той поры он у нас и мается.

— Да. До сегодняшнего дня.

Адъютант проводил взглядом движение коменданта; тот положил папку Ховика к остальным:

— Так вы считаете, Ховик имел к случившемуся прямое отношение?

— Нет, что вы! Чтоб побег, а Ховик — не прямой его участник? Быть такого не может! Он не из тех, кто пойдет на самопожертвование. Хотя уверен: он знал, что должно произойти, хотя бы тем шестым чувством, что есть у всех матерых лагерников. Но все-таки подобный побег не в его стиле. Я просто представить его не могу участником хотя бы мало-мальски коллективной попытки; такой человек просто патологический одиночка. Так что, — комендант вздохнул, — видите, какое положение.

Адъютант видел. В деле у Ховика уже значился побег из тюрьмы, да и при теперешнем побеге заключенный тоже присутствовал. Дела его плохи, к тому же Управление, как любая бюрократическая структура, судит, что говорится, по одежке.

— Лагерь 351? — смекнул адъютант.

— Да, лейтенант. 351-й, всем! — На лицо коменданта наползла усталость. — Господи, ну и денек выдался сегодня…

Не спал и Ховик, и тоже был не на своем месте — настолько, насколько может быть не на месте заключенный в этот час.

Он сидел на ступенях сортира у торца барака и, докуривая заначенную половинку сигареты, разговаривал со стариком, 318-м по номеру, а как его по имени, неизвестно никому.

Считая этого старика, Ховик за свою лагерную жизнь встречал всего четверых заключенных, носивших трехзначный номер, причем этот был единственным, кто торчал в Блэктэйл Спрингс дольше месяца. По сути, старик поступил сюда еще раньше Ховика, а таких лагерников было очень немного. Блэктэйл Спрингс не был лагерем для долгосрочников; заключенные отсиживали здесь обычно год или два, пока Управление не определялось, как с ними быть, и тогда их перебрасывали в разукрупненные лагеря различного режима строгости, либо в центры перевоспитания или исправительно-трудовые лагеря, а то и в загадочный 351-й; случалось, что заключенных увозили в машинах без опознавательных знаков отдела ликвидации, или — совсем уж редко — брали и просто отпускали на все четыре стороны. Единственно, кто задерживался здесь подолгу, это такие, как Ховик, по той или иной причине не подпадавшие ни под одну из общепринятых категорий.

Насколько Ховику было известно, никто из лагерников, кроме него самого, регулярно со стариком не общался, разве что Джо Джек- Бешеный Бык да Фредди Берд присоединялись иной раз к их дискуссиям на этих сортирных ступеньках. Старик всему лагерю известен был тем, что на нет изводил других, особенно вновь прибывших, расспросами о том, как там на воле, подкидывая иной раз такие вопросики, что народ вновь и вновь убеждался: у старого явно мозги поехали. Политические его в основном избегали, подозревали, видно, что уж если кто и сидит под трехзначным номером, то тот-то уж наверняка понаделал такого… А обвинение за связь было знакомо любому политическому.

Ховик в данный момент рассказывал:

— Точно, так я там и был: стою, и хер висит наружу. Думаю: ну, скот, сейчас ведь точно возьмет и всех покосит…

Старик уверенно, будто свой, вынул у Ховика из пальцев тлеющий окурок и затянулся. В мелькнувшем на секунду огоньке очертилось лицо, такое старое и изборожденное морщинами, словно кто вырезал его из яблока, оставив потом на солнце и забыв.

— Уж коли придерживаться устаревшего жаргона, — заметил старик, возвращая то, что осталось от окурка, — то данный термин лучше в данном случае не использовать. Скот — высоко разумное и полезное существо, что вряд ли можно сказать о службистах исправительных и трудовых лагерей, какие мне попадались.

— Вот тут ты в точку, — согласился Ховик. — Но вот послушай, насчет Фредди… — Прежде чем продолжать, Ховик призадумался. С той поры, как он зачастил торчать здесь со стариком, с речью у него пошло глаже, но все равно стоило большого труда укладывать сложные мысли в слова. — Понимаешь, я как раз перед тем обложил его «наркушей» и «голубым», а Джо Джек вдруг взъелся, будто кто за жопу его укусил. — Ховик сморщил лоб, отчего еще явственнее проглянул длинный шрам. — А потом, когда этот скот, то есть выводной, сказал: «Кончай черножопого!» — не знаю, что-то мне по душе будто полоснуло.

Старик хохотнул: звук сухой и сыпучий — паук, бегущий по стеклу.

— Ну-ну! Заключенный 2837 чувствует первые шевеления. Никак у Ховика прорезается общественное сознание?

— Тупое оно, это сознание, раз на то пошло. Черт, они же его убили — какая разница, как его кто обложил?

— Даже так. И теперь вы планируете уподобиться новопреставленному мистеру Берду, совершив самоубийство через аналогичную попытку. Ладно, буду скучать по нашим небольшим симпозиумам, аммиачному амбре и иже с ними. — Старик поскреб подмышкой.

— Какого говна! Я еще не помер, дед! И с ума еще не спятил!

Ховик машинально тщательно растер остаток сигареты; все разметал, и только тут обратил внимание на то, что сделал. А ведь был когда-то, черт побери, морским пехотинцем, подумалось с горьким отвращением, образцовым, бляха-муха, морским пехотинцем! Супер, хрен его дери, тру-пер! — Я здесь уже давно, успел обтереться, так что что-нибудь придумаю.

— Не сомневаюсь. Вы здесь, в конце концов, один из немногих людей с настоящим опытом — как бы это сказать? — ухода из-под стражи; очевидно, единственный с удачным побегом на счету. Но даже если у вас и получится, что тогда? Здравствуй, преступный мир наших запущенных городов, самые злачные места? Уверен, в целом городское дно предлагает море возможностей предприимчивой натуре вроде вас, только станет ли то самое дно вязаться с тем, кого разыскивает Управление? Вы вот сами говорили, они чураются таких людей, и правильно, мол, делают… Или ваше прорезавшееся социальное сознание приведет вас в организованное Сопротивление? Но вы определенно не ладите с теми его представителями, что отдыхают, в частности, на этом курорте.

Ховик толком ничего не понял, но не хотел просто так сдаваться и безропотно ловить очередной заряд колкостей старика, поэтому он просто хмыкнул.

— В любом случае, — чуть помолчав, сказал старик, — на что бы вы ни решились, советую слишком долго не затягивать.

— Как это?

— Да так, что сдается мне: вы, как и другие, что ходили сегодня в наряд, теперь долго у нас не задержитесь. Мне кажется, я довольно-таки неплохо уяснил схему мышления этих людей… Да и фургон в 351 — й что-то давненько не ходил. — Последние слова пали жестко, тяжело. Ховик понуро ушел головой в плечи.

— Господи Иисусе!

— И он, безусловно, тоже, если б у них получилось его арестовать. Разумеется, распятие уступило место более научным… — Старик без очевидной причины замолчал и сидел, неотрывно глядя на тугие снопы прожекторов.

— Ты в самом деле считаешь, — угрюмо выдавил из себя Ховик, — что все это не вранье, насчет 351-го — что из него, мол, никто не возвращается?

— А вы когда-нибудь встречали выходцев оттуда? Я, например, нет, хотя нахожусь здесь значительно дольше, чем кто-либо.

— Черт, я-то всегда мыслил, что эти россказни они сами выдумывают — ну, знаешь, чтоб приструнить. Чтоб народ боялся, и все такое.

— Возможно, — голос у старика, впрочем, подразумевал иное. — И все же, если вы всерьез надумали бежать, медлить не советую. Определившись с решением, они ни за что не станут его откладывать, а если хотя бы половина слухов о 351-м соответствует действительности, бежать оттуда вам окажется намного труднее.

Сверху на здании штаба, сухо треснув, ожили громкоговорители:

— Внимание по лагерю! Внимание по лагерю! Вечерняя поверка через десять минут. Всем заключенным стоять у своих нар! Свет в уборных погасить! Не курить, не разговаривать!

Они поднялись — Ховик проворно, старик со страдальческой медлительностью.

— Ох-х… А может, я просто старый дурак, потому и беспокоюсь. Не подвергать бы вам себя риску из-за одного моего старческого брюзжания. В конце концов, о 351 — м никто ничего толком не знает.

Джо Джек- Бешеный Бык не спал и не думал в эту ночь смыкать глаз. Теперь, далеко уже в отрогах, когда ногам уютно в ботинках капрала (хорошо, что сукин сын заранее позаботился иметь тот же размер) и на сердце спокойнее от благодатного веса заряженной винтовки, он не волновался о том, что может ждать его впереди. Он сделал свой выбор, убил врага и покончил с позором плена. Теперь они убьют его, а может, и нет; назад он точно не вернется. Пока этого достаточно.

Кое-кто из старых апачей в городке, где он вырос, кидал иногда поговорку своего племени; в оригинале Джо Джек ее не помнил (язык у апачей просто сволочной, сплошь напевность и странные глагольные формы, но его всегда здорово впечатляла истовость). Поговорка значила примерно следующее: «Вот как я поступил, и что бы из этого ни вышло — к добру или ко злу — мне все равно».

Он сожалел о смерти чернокожего «хии-ма-нех» (на языке индейцев-шайенов — «гомосексуалист»), который был ему другом, но ничего поделать было нельзя, хотя на секунду мелькнула мысль вернуться кружным путем и снять второго конвойного. Но это могло обернуться гибелью для других заключенных, включая Ховика.

А он не хотел, чтобы Ховику досталось, пока нет. Он давно относился к Ховику как к тикающей мине, вот-вот готовой взорваться; взрыв тогда, чуялось, грянет небывалый.