На следующее утро, когда в белесом предрассветном сумраке арестанты выстроились на утреннюю раздачу, из задней двери вагона-кухни свесился сочащийся потом лысый толстяк в сероватом от потеков фартуке. Вид у него был обеспокоенный.

— Тут нам доброволец нужен, — сообщил он писклявым, почти детским голосишком. — Вот ты, — ткнул он розоватым пальцем-сарделькой в Маккензи, стоявшего с краю возле поручней, — подойдешь. Давай херачь сюда!

По скользким от росы ступенькам Маккензи влез за толстяком и очутился в длинной, клубящейся паром кухне, где над плитами, умывальниками и металлическими столами проворно управлялись несколько женщин и еще один толстяк.

— Можешь наплевать на помои, которых там дожидался, — сказал он Маккензи. — Нынче утром повкалываешь тут, харчей отвалю на целую роту. Давай-ка сюда.

Он подвел Маккензи к длинному умывальнику, где горой были навалены немытые и нескобленные баки и кастрюли.

— Посуду когда-нибудь драил?

— Давно как-то, — ответил Маккензи, вспоминая учебный лагерь.

— Ну да ладно, наука нехитрая. Вот мыло — не очень чтобы очень, но если тереть как следует, потянет, и воду горячую экономь, пока не тронулись. Здесь на кухне все электрическое, и старик беленится, когда пользуем лишнего на стоянке. Черт, тут полстолицы током обеспечить можно, столько его накручивается.

Маккензи кивнул и потянулся за щеткой.

— Меня звать Боб, — назвался толстяк. — Будут проблемы или вопросы, обращайся ко мне. Приступай, да чур, баб за задницы не мацать, у них тут тоже забот хватает.

Мыло оказалось еще слабее, чем предупредил Боб, вода чуть теплая, скребки все истертые, но Маккензи навалился усердно, что в конце концов стало сказываться. Поезд тяжело дернулся с места, отчего Маккензи окатило мыльной водой; он машинально схватился за умывальник. Боб крякнул, щелкнул каким-то тумблером на стенке, и вода скоро пошла погорячее.

Жара в узком вагоне стояла несносная, так что Маккензи вскоре взмок. Все равно эта работа была более щадящей, чем на рельсах под зноем, и с Бобом, похоже, ладить куда легче, чем с охранниками. К тому же вон сколько славных возможностей: начать с того, что можно без особого труда присмотреть какое-нибудь оружие. Ножи, похоже, заперты в ящике из нержавейки (Боб на глазах у Маккензи снял с шеи тесемку с ключом), но есть и другая утварь, которую вполне можно было бы приспособить.

Боб посторонился, давая дорогу невысокой смуглянке в белом переднике. Она несла поднос с грудой тарелок и столовых приборов.

— С офицерского стола, — пояснил Боб. — Остальная солдатня сама присматривает за своей посудой, слава те, Господи. Тут уже с одним этим пахать да пахать до чертиков. Старик зорко следит, чтобы старший офицерский состав у него был в чистоте. Управишься, можешь передохнуть и сам чего-нибудь перехватить.

Спустя некоторое время Маккензи пристроился поесть за столом на задах вагона. Штурмовики питались определенно лучше заключенных, хотя не сказать, чтобы вкуснее.

Повар, Боб, подойдя с исходящей паром кружкой, уселся напротив.

— Вот кофе, — дружелюбно предложил он. — Суррогат, ясное дело. Настоящего есть немного у Старика в вагоне, ну а остальные уже про него и думать забыли. Это так, болтанка хреновенькая, мы ее тут у себя выдумали, в основном это жареная кукуруза толченая. Вкус жуткий, но на, если хочешь.

Маккензи покачал головой.

— Тебе, я вижу, на все положить, — определил Боб. — А я уже так привык, чтобы в кружке горячее что-нибудь плескалось поутру, даже без разницы, что именно. — Он осклабился. — Вся жизнь под это прошла, понимаешь? Столько лет в Санта Фе жарил-парил, потом свою харчевню поимел пару лет в Аризоне, в Глоубе, пока все не накрылось. — Физиономия у него погрустнела. — Да-а, парень, было время ~~ я думал, вообще кранты. Не для толстеньких время было, скажу я тебе. До костей усох к той поре, как генерал начал наконец сколачивать Армию. Меня сначала брать не хотели, пока не выяснили, что на кухне я бог, на железнодорожной в том числе. Вот что я тебе скажу, — доверительно наклонился °н к Маккензи, — Пусть что угодно на Старика наговаривают, но падла буду, лучше не при мне.

Маккензи промолчал. Боб отер потную розовую харю и сказал:

— Я, в общем-то, хочу сказать, мне нравится, как ты работаешь. Тут у меня на твоем месте паренек один работал так вчера вид у него был такой квелый, а нынче мне говорят кончился он ночью — не то сердце было слабое, не то еще что, так что мне теперь рабочие руки нужны. Будешь так работать, как сейчас, могу устроить, чтоб ты остался здесь на постоянку. Рабочий день длинный, но все равно не сравнить с перетаскиванием рельсов. И кормежка три, а не два раза в день, и на другие наряды не притягивают. — Он ткнул пальцем через плечо. — На кухне у меня в основном одни женщины, и мне нужен какой-нибудь бугай на подхвате, иногда приходится ворочать тяжести. Пойдем, кстати, надо будет сейчас перетаскать те вон мешки с рисом…

Весь день Маккензи проработал в вагоне-кухне, драя баки, кастрюли и «помогая» повару — иными словами, таская все, начиная с пятидесятикилограммовых пакетов с солью; Боб тем временем стоял, наблюдал, промокал платком физиономию и сетовал на жару. Усердие новой прислуги, похоже, доставляло ему удовольствие.

Новая работа, если рассудить, и в самом деле сулила многое. Можно будет не просто обзавестись оружием, но и запастись для побега едой. И стерегли здесь вовсе не так, как дорожных рабочих; очевидно, Боб, как и всякий добрый сержант-кормилец, сам распоряжался в своем собственном маленьком царстве и имел значительную автономию.

На худой конец, можно просто спрыгнуть с подножки на ходу поезда. Маккензи был твердо уверен, что отделается максимум легкими ушибами, а к тому времени, как поезд остановят — если вообще станут суетиться из-за одного арестанта — он уже будет в лесу. Не исключено, что с поезда вслед откроют стрельбу, но шансы на благополучный исход по меньшей мере равны.

Когда он управился с баками и кастрюлями от обеда, к нему приблизилась та самая миниатюрная смуглянка и сказала:

— Иди, присядь. Принесу тебе пообедать.

Маккензи с некоторой растерянностью посмотрел на нее сверху вниз. На женщин, работавших поблизости, он внимания толком не обращал, просто занят был, или, во всяком случае, раздумывал над тем, как сподручнее бежать. Эта, судя по всему, была молодой, девчонка еще — лет девятнадцать, от силы двадцать, хорошенькая при всей своей миниатюрности. Черные волосы заплетены в косы, кожа — светло-хового цвета; мексиканка или индианка, скорее последнее. Акцент заметен, но не испанский.

— Идем, все в порядке, — проговорила она. — Боб не накажет.

Маккензи кивнул и двинулся следом по шаткому полу к столу, что в конце вагона. Поезд явно двигался по хорошему перегону — за день пока не было ни одной остановки. То-то радость у тех, кто работает на рельсах! Но все равно лучше уж здесь, чем просиживать бесконечные часы в вагоне, дожидаясь неизвестно чего.

Девушка, сев напротив, оперлась локтями о столешницу.

— Ты давай, я уже поела, — сказала она, когда Маккензи опустил ложку в миску с бобами и рисом. — Не разносолы, понятно, но здесь хотя бы пообедать получается.

Среди бобов и риса иногда попадались и крохотные кусочки мяса с мелко посеченным для вкуса диким луком. Такой доброй трапезы Маккензи в поезде еще и не видел.

— Обычно кормят здесь чуть лучше, — пояснила девушка. — Когда идем без спешки, мы высылаем по округе заготовителей. Только с недавних пор, похоже, началась какая-то гонка. Что-то у старикашки Декера, видно, шерсть на заднице зачесалась.

— У Декера?

— Ну, у генерала Декера. Господи, да ты же ничего не знаешь! Сукин тот сын, которому все здесь принадлежит. — Она понизила голос. — Кто-то мне говорил, на самом деле он никакой не генерал, но только попробуй теперь вякни!

Маккензи молча кивнул. Имя он слышал впервые, хотя мысли кой-какие иногда посещали. Штурмовики что-то такое упоминали о «старике», а народ из вагона знал не больше, чем сам Маккензи.

— Меня зовут Элис Сантана, — представилась девушка.

— А тебя?

— Маккензи, — назвался он без всякой утайки, имя это вряд ли могло для нее что-нибудь значить. Когда его лицо в последний раз смотрело с обложки журнала, девчушка эта еще пешком под стол ходила или вообще еще не родилась. — Росс Маккензи.

— Росс Маккензи. — Распахнув большие бархатистые глаза, девушка присвистнула. — Здорово! Ничего, если я буду звать тебя просто Мак? — Маккензи, жуя набитым ртом, пожал плечами. — Так ты откуда, Мак?

Все так же жуя, Маккензи указал в направлении окна, на уплывающий вдаль сельский пейзаж, залитый солнцем.

Холмы теперь остались позади, и поезд мчался по некогда цветущей, возделанной земле, которая теперь была просто поросшей травой пустошью.

В глазах у Элис Сантаны на миг мелькнуло смятение. — То есть, ты откуда-то отсюда, из Калифорнии, да? Сама я из Аризоны, из Феникса. Была из Феникса, пока все… сам понимаешь. Я индианка, — неожиданно бросила она вызывающе, пристально глядя ему в глаза. — Навахо, чистокровная.

Маккензи опять пожал плечами.

— И что? — произнес он нарочито бесстрастным голосом и заметил, что девушка вроде как оттаяла, и враждебная настороженность исчезла из ее глаз. По возрасту она едва ли помнит предрассудки и дискриминацию, хотя, если разобраться, нажить их можно и с детства. В последнее десятилетие перед катастрофой вирус расизма в США витал повсеместно, причем особо это сказывалось на индейцах.

— Плечи у тебя, надо сказать, что надо, Мак, — сказала она, разглядывая его с откровенным одобрением. Кем ты был в прежние времена, борцом?

— Астронавтом, — ответил Маккензи, глядя ей прямо в глаза.

Девушка заливисто рассмеялась.

— Ладно, ладно, сама напросилась. Каков вопрос, таков и ответ, понятно. Извини. — Она качнула головой, покачнулись и ее тяжелые косы. — Чувство юмора, это мне нравится. Все эти вагонщики совсем уже крышей поехали. Зомби какие-то, понимаешь? Такая тоска с ними!

За спиной у Маккензи послышался голос Боба:

— Элис, ягодка, прости, что все херю, но тебе работка подвалила.

— Понятно, Боб, — Элис поднялась на ноги, без спешки огладила потертый белый передник на таких же потертых джинсах. — Мак, стыкнемся позже, идет?

И ведь в самом деле стыкнулись — тем же вечером, когда кухня, наконец, прекратила работу и пришли охранники разводить рабочих по вагонам. Когда Маккензи спустился вниз (Боб за спиной закрывал на ключ дверь), Элис неожиданно возникла откуда-то сбоку и схватила Маккензи за руку.

— Длинный денек, — сказала она. — Пойдем, вытянем ноги.

Вероятно, вид у Маккензи был слегка опешивший.

— Эй, тебе чего, так хочется в свой чертов телятник, что ли? Кухня всегда остается в соседнем вагоне, нам после всех ~Гопку делать. — Она потянула Маккензи за руку. — Хоть познакомимся поближе. Если, конечно, тебя там никто не ждет, или чего еще.

Вместе с ней и с остальными работниками кухни Маккензи двинулся вдоль стоящего состава.

— Нет, вы гляньте! — оживилась вдруг Элис. — Это еще что за место, черт подери?

Отсюда было видно, что вокруг уже не сельская местность; они находились на въезде в город, причем не маленький. Неподалеку громоздились серые приземистые здания индустриального района, а там, дальше, вдоль горизонта раскинулся сам город. Некоторое время Маккензи изучал панораму.

— Сакраменто, — с некоторой растерянностью определил он. — Сакраменто, не иначе.

Шагавший рядом охранник поднял голову. — Точно, — улыбнулся он Элис как знакомой. — Это у нас Сакраменто. На ночь останавливаемся на въезде, а поутру уже направимся к станции. Старик не любит стоять на станции или посреди большого города: любому легко укрыться, кто захочет на нас кинуться.

— Сакраменто, — повторила Элис, идя следом за охранником. — Надо же! А тот, другой город, который мы днем сегодня проезжали?

— Стоктон, — произнес Маккензи с отсутствующим видом. — Если это Сакраменто, то там был Стоктон. Черт бы меня побрал!

Казалось совершенно нелепым: такой здоровенный бронепоезд, а только еще приближается к Сакраменто. Он сам бы уже проделал почти то же расстояние на велосипеде. Понятно, много времени ушло на расчистку путей, восстановление того моста и тому подобное, но все равно, рекордной скорость поезда не назовешь.

Они приблизились к открытой двери. Прочие арестантские вагоны, оказывается, были уже заперты на ночь, точно так, как сказала Элис. Еще один явно полезный кусочек информации… Маккензи уже обратил внимание, что с кухонной прислугой охрана была куда менее бдительна. Даже те, кто сопровождал их вдоль поезда до вагона, использовали, видно, свое задание скорее для того, чтобы поближе пристроиться к женщинам и тихонько млеть, подсаживая их снизу в вагон.

— Ну вот, добрались, — сказала Элис. — Дай-ка, обопрусь тебе на руку, Мак.

— Я тут вот уже больше года, — поведала Элис, пристроившись в темноте возле Маккензи. — Иногда кажется, всю свою жизнь трясусь в этом треклятом поезде.

Стояла ночь, темная, непроглядная, смутный свет лишь едва-едва пробивался сквозь плетенную колючей проволокой решетку. Маккензи сидел, прислонившись спиной к стальной стенке; Элис возле, приложив голову ему к груди. Рука Маккензи обвила ей плечи. Девушка, похоже, ожидала именно этого.

Поначалу Маккензи недоуменно прикидывал, чего ей, собственно, надо. С тех пор, как ушла в землю жена, он как-то вообще перестал думать у сексе; весь край опустел, как и душа самого Маккензи… Девчонке же рода навахо хотелось, по-видимому, просто посидеть в обнимку и поговорить.

Детство ее, судя по рассказу, прошло в Аризоне, куда вынужденно перебралась ее семья после того, как правительство закрыло последние резервации. Когда разразилась Чума, Элис было девять лет (Маккензи невольно улыбнулся в темноте — значит, правильно определил ее возраст), так что ей толком не запомнилось, как она и уцелевшие члены семьи убежали из города. В конце концов они прибились в горах к кучке индейцев, мексиканцев и разных таких же полукровок. Через несколько лет они «поженились» с одним парнем из апачей, который вскоре погиб: упал с лошади.

Наконец, несколько лет назад со старшим братом они отправились обратно в Феникс — как сказала Элис, в надежде отыскать еще кого-нибудь из уцелевших родственников — вот там их и встретила (схватила, иными словами) какого-то странного вида братия.

— Называлось все это «коммуной», — рассказывала Элис, — хотя больше напоминала — как его, ах да, концлагерь. Колючая проволока, собаки, вооруженная охрана — просто ужас, а не место. Заправляли там отъявленные помешанные, и всюду у них щеголяли эти самые — «Охрана Новой Эры» — чтобы все ходили по струнке. Вот с таким-вот дубьем: стоило посмотреть не так, сразу ка-ак трахнет! Башка бритая, башмаки… А когда отмотыжит, надо было еще сказать: «Благодарю вас, товарищ охранник, за воспитание». А не скажешь, так достанется по новой.

Вожди той коммуны, насколько понял Маккензи, практиковали у себя шизоидную мешанину из ультралевого коммунизма и псевдовосточного оккультизма, в чем-то вообще полный бред.

— Весь день на чертовых их полях приходилось корчиться задом кверху, как поплавок, — вспоминала Элис, а урожая __ с гулькин нос, потому что они и в земледелии были такие же идиоты, как и во всем остальном. Веришь, нет — выводят строем в поле и заставляют голосить идиотские свои гимны растениям — они так, видите ли, лучше растут, а вечером слушаешь бесконечные их не то лекции, не то проповеди — до полуночи, а то и дольше. Иногда читали что-нибудь из книжки какого-то козла, Председателя Мао, а иногда что-то по буддизму. А то просто выйдет кто-нибудь из главных их бонз — и давай нести, что просто ему в голову взбрындит. А тебе лучше не спать, а сидеть и изображать интерес — охрана только и выискивает, кого бы оттянуть пряжкой по почкам, если кто-то начинает клевать носом.

Мяса — ни за что, или там яиц каких-нибудь, только ихние помои, от которых тебе вроде как польза — а она, даже если и есть, то все равно помоев этих давали столько, что едва держишься на ногах. Курить нельзя, выпивать нельзя — Господи, петь, и то нельзя, если только не по команде и хором. Секса никакого, единственно, когда вожди отбирали парочку и велели сделать ребеночка. Мужчины и женщины содержались раздельно, и женщины при мужчинах обязаны были быть одеты с головы до пят; тьфу, блин, шорты в жару, и то нельзя было носить. Конечно, — сказала она с горечью, — были среди вождей и несогласные с общими правилами, пара таких, черт возьми, пыталась даже свое навязать по всему лагерю, но это ничего, хотели, видно, как лучше.

Элис слегка шевельнула головой. Под себя они на всякий случай подстелили одеяло («не хватает мне только занозы в заднице от щербатого пола», — подумал Маккензи), но все равно было очень жестко.

— Ну и понятно, охрана могла творить все, что вздумается, в любое время. Вообще все что угодно — вожди про это знать не желали. Если пререкаешься или еще что-нибудь, то ставят тебя в коробочку — ящик из листового металла, теснота, как в гробу, и жаришься там на солнце или стынешь ночью по несколько суток — это у них называлось «терапией медитацией»— или, если захотят, то возьмут и просто убьют. Или палками своими чертовыми заколотят до смерти. Я такое видела, и не раз.

— Боже ты мой, — проговорил Маккензи. — Прямо как в Камбодже.

— Это что?

— Да так. Продолжай. И чем все кончилось?

Элис, повернув голову, посмотрела ему в глаза.

А тем, что прибыл генерал Декер, этим и кончилось. К тому времени он уже набрал силу, по всей Аризоне и Нью-Мексико. Те ублюдки со своей «Охраной Новой Эры» думали, что круче их никого нет, горланили бесконечно насчет «костра мировой революции», а ребята Декера пришли и поперли их, как табун через футбольное поле. За полдня уложились. Ну, еще денек, чтоб потом всех перевешать. Знаешь что, — призналась она, — я за свою жизнь много смертей перевидала, но тогда был единственный раз, когда это было в радость.

— Декер перевешал вождей коммуны?

— И всех охранников, кто еще уцелел. Выступил сначала насчет того, что смерть от пули достойнее, но коммунисты достойной смерти не заслуживают. Добрый старикан Декер, — усмехнулась Элис, — наконец-то разыскал настоящих коммунистов. Целую неделю, небось, ходил блаженствовал.

— Однако, потом, — сказал, помолчав, Маккензи, — вас к себе взял все равно как арестантов? Вариант, видимо, получше, но…

— Да уж, эдакий освободитель. Только не забывай, многие из нас к тому времени вообще были беспомощны: нас так задрочили, что уже и нужду справить без команды не могли. Сами по себе мы бы и недели не продержались, да еще, понимаешь, многим дурачишкам так мозги промыли, что они и впрямь поверили во всю эту чушь насчет «Революции Новой Эры». Так что Декер по той поре, надо сказать, поступил по справедливости, хотя сам над тем, наверно, не задумывался.

— У него уже был тогда этот поезд? — спросил Маккензи.

— Вроде как. Всего один локомотив, несколько вагонов, без пушек еще, и людей было поменьше. Хотя уже тогда он зазывал в Армию Америки. Этот сукин кот всегда мыслил по-крупному.

Маккензи кивнул. Увиденное уже позволяло сделать вывод, что Армия Америки численностью представляет собой не более, чем недоукомплектованный батальон. Хотя по теперешним масштабам это уже силища, особенно учитывая дополнительную огневую мощь тяжелых орудий.

— И с той поры ты постоянно с ними, — подытожил вслух Маккензи. — И ни разу не пыталась бежать?

— Сбежать? Куда тут сбежишь? — Элис издала коротенький смешок. — Черт, да сняться бы я давно уже могла: здесь меня все знают, половина охраны перепробовала при случае и в трусы ко мне залезть, и не спрашивай, у кого получилось, а у кого нет. После отбоя я кучу раз уже оставалась снаружи поезда, сама по себе, без всяких проблем. Только какого черта? Чтоб сняться и остаться одной, птичке-невеличке, посреди пустыни или в горах? Или как сейчас, в каком-нибудь заплесневелом городишке, полного Бог знает кого и чего? Нет уж, спасибо!

Повернув голову, примостившуюся на сгибе руки Маккензи она посмотрела ему в лицо. — Ты, может, не совсем себе представляешь, что здесь и как. Ясное дело, все мы — заключенные, можно даже назвать нас рабами, но очень многие из тех кто в поезде уже давно, как-то к нему приросли, понимаешь? Худо ли, бедно ли, выбирать не приходится, по крайней мере, еда постоянно есть, место для ночлега, да и защита — вон какая крепкая. Да, одно дело, если работаешь на рельсах Господи, там бедных просто заматывают донельзя и выкидывают — а что до постоянных работников, таких, как кухонная прислуга, например, так тут совсем не худшее место.

Элис ткнула в грудь Маккензи твердым узеньким пальцем. — И усвой лучше вот что: там вокруг столько всякого, на что глаза б не смотрели в сравнении с тем, что в поезде, просто не поверишь. Ты где последние годы пропадал, где-нибудь в горах или где еще?

— В горах, — ответил Маккензи. — Да, можно так сказать.

— Ну, тогда и не суди о людях, пока толком не разузнаешь, — заметила Элис угрюмо. — И то вон место, откуда меня вызволили, тоже не единственный кусок преисподней на земле. Девчонка, которая прислуживает за офицерским столом — мы ее подобрали у Бейкерсфилда — вообще была со стаей религиозных фанатиков, которые носились в простынях и совершали, в рот компот, человеческие жертвоприношения — каково? — не то богу, не то духу или кому-то еще, по имени Хари Кришна!

Маккензи не нашелся, что сказать. Элис слегка шевельнулась, уместив голову на прежнее место.

— Началось все с прошлой зимы, — сказала она. — Это когда Декер вдруг взял и двинул во все тяжкие на Калифорнию. Мы-то все разъезжали по Аризоне, Нью-Мексико, как-то раз забрались в Юту — там мормоны дали нам прикурить как следует. Мы стояли тогда в таксоне, и все считали, только для того, чтоб перезимовать в местах потеплее, а он вдруг как с цепи сорвался. Работа закрутилась, стали на поезд водружать всю эту херню-броню, заключенные закопошились с мешками с песком, начали собирать запас провианта и всего прочего, и никто ни черта понять не мог, что происходит. А за самим Декером парни готовы были хоть в пекло, хоть на битву со стихией, понятно? И вот несколько месяцев назад он собрал всех и выдал длинную речь, которую все поняли в лучшем случае на четверть: все что-то о Судьбе и как мы изменим историю, спасем Америку и так далее, а после этого все забрались в поезд и отправились на запад. Ну, а дальше ты знаешь.

Маккензи не знал, по крайней мере, в таком объеме, в каком хотелось бы, но Элис, похоже, уже устала рассказывать.

— Хочешь этого? — спросила она вдруг.

— Этого?

— Господи, Мак, ты же понимаешь! Этого, — сказала она нетерпеливо. — Прилечь. Потрахаться.

— А-а, — тупо выдавил Маккензи. — Э-э. М-м.

Сунув ладошку Маккензи за пазуху, Элис легонько сдавила ему грудь. — Не-а, ты об этом не очень помышлял. Или просто у тебя в самом деле проблема — столько времени прожить в горах!

— Пойми правильно, Элис, — сказал он. — Это место что-то не очень напоминает спальню.

Элис смешливо фыркнула.

— Остальные относятся к этому вполне нормально.

И вправду. Маккензи только сейчас обратил внимание, что темнота внутри вагона просто-таки наполнена различного рода шорохами, мычанием и стонами, а от тяжелого ритмичного дыхания стоял без малого сквозняк. На Маккензи, по крайней мере, это подействовало не возбуждающе, а скорее наоборот.

— Бог ты мой! — произнес он негромко.

— В общем-то, — заметила Элис, — делается все тихо, просто в этой железяке, как в банке, все усиливается, так что если ты в настроении сойтись поближе, не обращай внимания, что мы здесь не одни.

Элис, тихонько смеясь, подвинула голову ближе к его плечу.

— Эгей, Мак, отдыхай, я с тобой просто так, балуюсь. Не собираюсь я тебя насиловать. — Взяв Маккензи за руку, она плотнее прижала ее к своему плечу. — Единственно, чего я сейчас хочу, это чтоб ты меня обнял, вот так. Я ж не стерва какая-нибудь, Мак, просто я далеко от дома, и мне страшновато.

Той же ночью, где-то перед рассветом, из сна Маккензи неожиданно вырвал оглушительный грохот выстрелов прямо за вагонной стенкой. Он резко сел, слегка качнувшись, шаря руками по полу — то, что рядом девушка, он просто забыл.

Теперь было ясно, что гремит со всех сторон: отрывистые хлопки выстрелов, туканье пулеметов и более мерный тяжелый стук крупнокалиберных; то тут, то там иной раз раздавался сухой взрыв — должно быть, гранаты. Где-то — видимо в соседнем вагоне — пронзительно вопили от боли, страха или от того и другого разом. Вопль этот был такой высокий, что с трудом воспринимался барабанными перепонками. Что-то гулко шарахнуло в стену вагона.

— Господи Боже, Господи Боже, — повторяла Элис, добавляя что-то на незнакомом Маккензи языке. Судя по всему, она была на грани истерики.

Снаружи от дверей послышался голос:

— Эй там, не вставать, всем лечь на пол! Нас обстреливают.

Кто-то из глубины вагона спросил, кто.

— Пока еще не знаем, кто там, — отозвались снаружи. — Какая-то шваль местная. Навряд ли что-то серьезное, но все равно лежите, не поднимайтесь.

От головы поезда донеслось уханье спаренного тяжелого миномета. Секунду спустя ночь расщепил белый сполох, создав резкий контраст черного и белого. Стали видны мятущиеся — вопящие и стреляющие на ходу — силуэты.

Хорошо придумано, отметил про себя Маккензи, осветительные ракеты — это по делу. Грохот стрельбы быстро набирал силу и вместе с ним — взволнованные выкрики. Минометы выдали еще одну порцию осветительных, разогнав темноту. Неожиданно все перекрыл громовой гул, и поезд дрогнул от отдачи — в дело вступило орудие. В уши ударил сухой раскат, следом — взвизг снаряда. По крайней мере, в бой вступил один из танков.

Кто бы там ни нападал, рассудил Маккензи, ведут они себя явно, как сумасшедшие, или что-то на них такое нашло. По крайней мере, они ничегошеньки не соображают, что творят и с кем связались. Судя по стрельбе, из оружия у них были только винтовки, а беспорядочный, разрозненный огонь свидетельствовал, что у них нет ни дисциплины, ни какой-либо продуманности действий.

Элис, отчаянно дрожа, притиснулась к Маккензи, который бережно ее обнял. Движение это было скорее машинальным, лишь бы успокоить, но та отреагировала моментально, с необыкновенной силой вцепившись в Маккензи маленькими крепкими пальцами, припав к нему всем телом, будто пытаясь спрятаться к нему под кожу. Из горла у нее вырывалось тоненькое поскуливание, словно у животного; дыхание жарко обдало шею.

Чувствовалось, как отвердели соски ее маленьких твердых грудей, как низ живота начинает ритмично наддавать снизу, а дыхание учащается. Почти тотчас Маккензи почувствовал, что и в нем самом возникает встречная волна желания, неуемная, неистовая эрекция, способная без малого продрать штаны.

Оба завозились в темноте, стаскивая одежду с себя и друг с друга, срывая пуговицы и ногти, перекатываясь по одеялу и не чувствуя уже жесткого занозистого пола. Нетерпеливо взбрыкнув бедрами (Маккензи в этот момент лихорадочно стаскивал с себя потасканные джинсы) и поспешно раскинув ноги, Элис крепко ухватила рукой его мужское достояние и, слегка пригнув, ввела в себя.

Это было нечто безумное, ожесточенное, ничего общего не имевшее с любовью и очень мало — просто с похотью. Сцепившись, они таранили друг друга резкими движениями, шумно придыхая, наружу то и дело вырывалось глухое урчание; оба были в кровоточивших царапинах — следы ногтей, укусов и заноз.

Позднее, воссоздавая все это в памяти, Маккензи мысленно провел сравнение со случкой диких животных, тех же росомах. В момент оргазма Элис прокричала что-то на непривычно гортанном языке, должно быть, на навахо. Не было попытки ни молчать, ни действовать потише, хотя проникавший через дверной проем слепящий свет от ракет и трассирующих пуль ярко очерчивал их усердно работавшие тела; оказывается, по всему вагону творилось то же самое, в самых разнообразных позах…

А снаружи рвалось, грохотало, гремело, сверкало по темным окрестностям и поросшей травой насыпи, откуда Армия Америки обороняла свой поезд.