© Шмиэл Сандлер, 2019

ISBN 978-5-4496-4637-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Интерес и влечение к противоположному полу я стал испытывать довольно рано. В детском садике я влюбился в нежную белокурую девочку из младшей группы и ежедневно приносил ей пряник из дома. Но отдавать гостинец своей избраннице я стеснялся и, страдая от неразделенной любви, уныло грыз его в одиночестве.

Мое трепетное, безответное чувство к пухлощекой малышке так и осталось бы для всех тайной, если бы не ревность, из-за которой я прокусил ягодицу чернявому карапузу из параллельной группы, посмевшему ухаживать за моей дивной пассией.

«Извращенец!» — брезгливо сказала мне мать и энергично прошлась ремнем по моей многострадальной заднице.

За свой дикий поступок я был примерно наказан дома, но пряники для любимой по-прежнему таскал и также упорно грыз их в одиночестве, бросая нервные взгляды на более удачливого соперника.

В школе я страстно влюбился в дочь местного сапожника, у которого мой отец наращивал каблуки для своих итальянских туфель

Она была моя одноклассница — синеокая, рыжеволосая и волновала меня до слез своим серебряным голосочком.

За два года совместной учебы я ни разу не заговорил с ней о любви, хотя она этого очень ждала. Пряники за нее я не грыз, но давал списывать контрольные и оберегал от сексуальных домогательств Сеньки Цукермана.

Когда я, наконец, решился открыться предмету своих тайных воздыханий, она сказала мне на английском «Бай» и укатила в Америку, где ее папа открыл двухэтажную обувную фабрику.

Из Америки она прислала пространное любовное письмо, но не мне по рыцарски преклонявшемуся перед ней, а Цукерману, который бессовестно норовил залезть ей в трусики. Он явно преуспел бы в своем злодеянии, если бы не мое героическое заступничество. Но оказалось, что именно этого она от него ждала.

Однажды, когда Алексей Максимович Горький гостил у Льва Толстого, тот, увидев в окне дворовую девочку, сказал ему просто и, не выбирая выражений:

«Чувственность пробуждается в женщине рано, девочке в одиннадцать лет уже хочется, чтобы ее щипали, толкали и…»

В этом месте великий русский писатель употребил слово, которое очень обидело великого пролетарского писателя.

Славный «Буревестник» так переживал сказанное классиком, что посвятил этому эпизоду, целую страницу своих воспоминаний, но если бы он не оскорбился, а просто вник в суть рассуждений гениального старца, он, несомненно, понял бы, что, в сущности, старец был прав.

Подлая измена со стороны неблагодарной «американки» навела меня на мысль о том, что выбор женщины, увы, всегда субъективен и понятие достойный у нее ассоциируется с дефиницией «сильный» «грубый», «самец» или «хам» наподобие Сеньки Цукермана.

И снова я остался у разбитого корыта: без любви, ласки и надежд на лучшее будущее, а мой образцовый отец без высоких каблуков, которые придавали ему чувство уверенности в себе (так ему казалось) — то, в чем он более всего нуждался. И не только он, между прочим…

Я был чудовищно робок и застенчив с девочками, и это лишило мою юность того, что мудрый Фрейд называет либидо, а поэты всех времен — любовной романтикой, хотя в жизни это всего лишь обычное половое томление.

Дорогой читатель, прежде чем я продолжу резвый бег своего повествования, я должен признаться тебе в том, что слишком рано стал открывать в себе признаки божественной гениальности. О том, что я не такой как все, мне стало ясно из книг о великих людях, в жизни которых я замечал разительное сходство с собственной биографией.

Мать Генри Миллера прятала его в шкафу вместе с печатающей машинкой, стыдясь перед соседями того, что он пишет свои «пошлые» романы.

Моя мать с презрением относилась к моим первым литературным опытам, называя меня на людях «мудопис», согласитесь, это куда более оскорбительно, чем отсиживаться в шкафу в обнимку с механической кареткой.

Дом наш стоял на консервативных устоях. Моя глубоко религиозная мамань была ревнителем высокой нравственности, а папа (он доводился ей двоюродным братом) — ужасный подкаблучник, ни в чем ей не противоречивший.

В психоанализе моя мама понимала столько же, сколько коза в электронике, и мое половое воспитание, в связи с этим, имело весьма существенные пробелы. Я не мог, скажем, обратиться к матери с интимным вопросом, как это сделал Сенька Цукерман, доверительно сообщив своей маме о том, что у него на лобке появилась растительность нежно-персикового цвета.

Моя принципиальная мать отодрала бы меня за это ремнем, а мама Цуцика, между прочим, поздравила сына с наступлением половой зрелости.

Другой мой одноклассник, Салик, уже в шестом классе делился с отцом тревогами по поводу малых размеров своего полового органа.

— Не беда, — сказал ему отец, и рассказал сыну следующую весьма поучительную историю:

«Однажды замечательный американский писатель Скотт Фитцджеральд, будучи в подавленном настроении, пожаловался другому замечательному американскому писателю Эрнесту Хемингуэю на малые размеры своего детородного органа.

— Старина Хэм, — сказал он другу, — это отравляет мне жизнь и мешает моей семейной жизни.

Хэм деликатно предложил коллеге раздеться и, посмотрев на предмет его глубоких разочарований, сказал ему буквально следующее:

«Дорогой Скотт, Он кажется тебе малым, потому что ты смотришь на него сверху вниз…»

— И вообще, сынок, — прибавил уже от себя начитанный отец Салика, — люди с большим творческим потенциалом, как правило, не могут похвастать размерами: Наполеон, например, имел всего лишь девять сантиметров нетто, а Гитлер семь, но это отнюдь не мешало им быть любовниками самых красивых женщин в Европе»

— А у тебя есть такой потенциал? — спросил я Салика.

— Да, — тяжело вздохнул он, — я хочу стать великим полководцем.

Судя по вздоху, я понял, что талант полководца стоил ему нескольких совсем не лишних сантиметров живой плоти, из-за которой так страдал американский классик.

О том, что я могу подойти к своему отцу и дружески поведать ему, какого цвета у меня там растительность, не могло быть и речи.

Однажды я произнес при нем слово «Член» и был поражен его неадекватной реакцией. Он побледнел, покраснел и в глазах его я увидел страх и растерянность. А ведь и спросил-то я его о том, чем отделяется второстепенный член предложения от главного?

Сначала я не понял причину его дикого смятения, но потом сообразил, что отца напугала двусмысленность, заложенная в данном слове. Увы, ничего, кроме поразившего его слух слова «Член», значение которого отец боялся мне пояснить, он в моем вопросе не услышал.

Салик жил в соседнем от меня доме и окна наших квартир глядели друг на друга. Он наблюдал за передвижениями моих родителей в мощный армейский бинокль и с удивлением признался мне, что ни разу не видел мою мать в нижнем белье.

— Может быть, бинокль не в порядке? — сказал я, стыдясь за свою целомудренную маму.

Зная о строгих нравах, царящих в нашей семье, Салик поведал мне о том, что в их доме все по-другому: мать никогда не стыдится детей, а он с сестричкой до 13-ти лет ходили голышом.

Сестричку Салика — Зиву я видел на пляже в модном купальнике, который плотоядно впивался в ее изящный, хотя и несколько гипертрофированный зад. У нее была фигура профессиональной пловчихи, и когда я представил ее обнаженной, то почувствовал предательское волнение в штанах.

Я набрался наглости и спросил у друга, как он владел ситуацией, когда видел сестру без трусиков.

— Я не замечал ее наготы, — просто сказал мне Салик и объяснил, что у спартанцев, которым он любил подражать, девочки и мальчики ходили нагишом до совершеннолетия.

У нас дома все было наоборот. Если по телевизору герои фильма вдруг начинали раздеваться, и было неизвестно, что конкретно они предпримут в следующее мгновение мать молниеносно (со скоростью ковбоя, вырывающего из-за пояса револьвер) хваталась за дистанционный пульт и немедленно выключала телевизор. После этого воцарялась гробовая тишина, во время которой мама с глубоким упреком смотрела на папу, а папа пытливо смотрел на меня, прикидывая в уме, догадался ли я, что именно собирались делать легкомысленные герои в следующее мгновение.

Я, разумеется, делал невинное выражение лица и он, удостоверившись в чистоте моих детских помыслов, дежурным тоном задавал мне один и тот же глубокомысленный вопрос:

— Жан, ты уже сделал уроки?

За пятнадцать лет моего пуританского детства, а потом и отрочества я ни разу не наблюдал интимную жизнь своих родителей. Салик рассказывал мне, что его предки, не смущаясь, продолжали заниматься любовью, когда он случайно вошел к ним в спальню. Он даже описал мне позу, в которой они это делали: «мама сидела на папе верхом, и изображала всадника без головы»

— Почему без головы? — удивился я.

— В этой позиции голову слегка откидывают назад, — с поучительными интонациями в голосе сказал мне Салик.

— Зачем? — спросил я, демонстрируя свое полное невежество.

— Для наслаждения, — сказал Салик, не вдаваясь в детали.

Лишь потом, по завершению бурного полового акта, невольным свидетелем которого он стал, отец сделал ему замечание, вполне безобидное, впрочем: «Принято стучать в дверь, молодой человек»

Мои родители спали в разных комнатах, и я ни разу не видел, как мама раздевается. Тут Салик был прав на все сто процентов и с биноклем у него был полный порядок.

Она всегда носила длинные до пят платья, как и подобает набожной женщине, и я не знал, как в жизни выглядит мамина коленка. Боюсь, что этим не мог похвастать и мой кроткий папаша, которого она замордовала до такой степени, что он стал интересоваться трудами Иосифа Сталина. Некоторые особо сильные изречения отца народов, а также итальянские туфли на высоком каблуке (которые он стал покупать после эмиграции отца моей подруги в Америку) делали его более значительным в собственных глазах и он не столь болезненно переживал гнет своей подкаблучной жизни.

Во всем остальном мой папаня был трусливый еврейский лопушок и потакал мамаше, когда она говорила, что все пороки от разврата и от него же вскоре наступит конец света.

Директор нашей школы Григорий Аронович Фишман утверждал, что женский ТАЗ (под этим банным термином он подразумевал женскую красоту вообще) не что иное, как гениальное творение природы, превосходящее по своей изобразительной мощи все мыслимые произведения искусства, созданные величайшими гениями человечества.

Увы, мать моя считала порочным все, что находилось у женщины ниже пояса (быть может, потому что сама имела не таз, а круп, причем довольно увесистый) и воспитывала меня в пуританской строгости.

Однажды Григорий Аронович устроил родительское чаепитие в школе, где сказал, обращаясь непосредственно к моему отцу: «Если мальчик под запретом наказания украдкой видит наготу своей мамы, это значит, мы подарили обществу неполноценную личность»

Моему отцу была глубоко безразлична моя неординарная личность и единственный вопрос, который я слышал от него от случая к случаю, был на удивление однообразен: «Жан, ты уже сделал уроки?»

Я боялся сказать отцу, что мне вовсе не до уроков и что во мне давно уже бушуют гормоны, и в школу я хожу только затем, чтобы украдкой заглядывать под юбку нашей новой учительнице по русской литературе.

Целыми днями я испытывал острое половое возбуждение, которое вызывали во мне два конкретных человека — наша новая учительница мадам Глейн и член сборной школы по баскетболу мадмуазель Т. из двенадцатого «Б», носившая бутсы сорок пятого размера.

Эта мучительная любовная мука к двум прекрасным созданиям, которых я так страстно желал, совершенно изнуряла меня, делала апатичным и неспособным как к восприятию русской литературы, так и к баскетболу, который я с трудом отличал от волейбола.

Я учился в знаменитом выпускном классе средней израильской школы. Знаменитым он считался, потому что был самым эрудированным и самым сексуально продвинутым в нашем учебном заведении.

«Основным показателем сексуальной эрудиции, — говорил на педсовете наш директор, — является ранее приобщение учащихся к половому воспитанию».

Григорий Аронович Фишман был один из первых израильских педагогов, ратующих за включение в школьную программу уроков сексуального образования. Он лично разработал методику преподавания нового предмета, а на одном из показательных уроков предложил нашему физкультурнику снять с себя одежду, чтобы продемонстрировать классу особенности строения мужских гениталий.

Физкультурник, бывший десантник ВВС, охотно скинул трико, плавки и мужественной походкой прошелся по подиуму, демонстрируя подрастающему поколению свое отменное орудие воспроизводства.

Баскетболистка Т., присутствующая на этом любопытном эксперименте, восторженно захлопала в ладоши, остальные почувствовали некоторое смущение — столь ошеломляющими были мужские достоинства десантника.

Все это необычайное зрелище директор сопровождал блистательными комментариями типа: «Обратите внимание на отсутствие крайней плоти, у евреев она обрезается в младенчестве…»

В этот день Григорий Аронович был в особенном ударе и поведал нам много интересного о строении мужских половых органов, что дало повод Салику предположить, что директор, вероятно, педик:

— Дон Педро из Сиона, — насмешливо сказал Салик, и кличка насмерть прикрепилась за директором.

Мы и не заметили, как быстро прошел урок. Девочки были в упоении от античных пропорций физкультурника, а мальчики с нетерпением ждали, когда их будут знакомить с особенностями женской анатомии. Все надеялись, что в качестве демонстратора на сей раз выступит учительница русской литературы мадам Флора Глейн. В прошлом году она заняла первое место в региональном конкурсе красоты, и все мужское население школы, включая бравого физкультурника, млели от ее точеной фигурки.

Нововведения нашего директора пришлись по нраву всем учащимся школы и некоторым родителям, среди которых были адвокат Горвиц и мой отец, чрезвычайно заинтересовавшийся всеми подробностями эксперимента. «Жизнь стала лучше, жить стало веселей!» — выразился по этому поводу мой образцовый папаня, цитируя раннего Сталина.

Мать, до которой дошли слухи о странной инициативе директора, не разделяла, мнение отца народов, пригрозив вывести Фишмана на чистую воду.

Надежды ребят увидеть разочек интимные прелести нашей Королевы не оправдались. Родители стали забрасывать министерство просвещения негодующими письмами, призывая уволить зарвавшегося «Дона Педро».

О скандале «в сфере народного образования» прознали журналисты, поднялся страшный хай в прессе, новаторство директора назвали грубым фарсом, не имеющим никакого касательства к воспитанию молодежи.

Моя мать принимала в скандале активное участие, потребовав провести медицинское освидетельствование «Извращенца» на предмет вменяемости последнего. Один дотошный писака, вняв ее призывам, покопался в темном прошлом директора и обнаружил, что в далекой юности тот дважды проходил курс лечения в городской психиатрической больнице.

Все это вкупе привело к тому, что наш уважаемый директор, этот неоцененный современниками кладезь знаний и передовой педагогической мысли, был с треском изгнан с занимаемой должности. Подвижническая деятельность его, однако, принесла свои плоды. Теоретически почти все наши мальчики были подкованы в вопросах секса, а девочки давно уже приобщились к таковому, предпочитая одноклассникам крутых парней, которых цепляли на дискотеке. Поначалу ребята жутко на них обижались, но Семен, рассудив, что насильно мил не будешь, предложил товарищам визит к Сильвии — уличной проститутке, специализирующейся на несовершеннолетних.

Только два человека не участвовали в этих еженедельных коллективных походах: я и Салик. Я боялся, что об этом узнает моя высоконравственная мать, а Салику это было не нужно, потому что ему все устроил отец.

Папа Соломона Горвица был престижный адвокат, и у него была возможность снять сыну дорогостоящую девочку.

— Проститутки — это опасно, — сказал он моему другу, — я познакомлю тебя с порядочной девушкой.

Порядочной девушке престижный адвокат отстегивал 250 шекелей за час. Это было на двести шекелей больше, чем платили наши ребята Сильвии. Но девушка того стоила: у нее были длинные ноги, тонкая талия и пышная копна льняных волос, делающих ее похожей на голливудскую знаменитость. Она работала моделью в престижном доме «Гольдман и сыновья» и в свободное время оказывала сексуальные услуги, в основном сыновьям Гольдмана.

Я не смел просить своего отца снять мне дорогостоящую манекенщицу. Он панически боялся мамы, и мог настучать ей о моих вредных эротических претензиях. Кроме того, ему это было не по карману: он и себе-то второй год не мог купить приличные итальянские туфли. Всю свою скромную зарплату папа приносил маме и даже сигареты покупал с ее высочайшего позволения — одну пачку на два дня. Ему — заядлому курильщику, этого, конечно, не хватало, и он позорно стрелял курево у румынских рабочих, работающих на ближайшей стройке.

Я мог, разумеется, как иные мои сверстники, обслуживать себя сам (Жан-Жак Руссо в своей исповеди писал, что рукоблудие благотворно сказалось на его детской психике), но один эпизод, свидетелем которого я стал в пятом классе, навсегда отбил у меня охоту к онанизму.

Как-то раз, отчитывая отца, мать (ругалась обычно она, а он, молча, слушал) обозвала его странной кличкой — «Мастурбант».

Самым ходовым термином в ее словаре было слово «Извращенец» значение этого прозвища я узнал позже, читая маркиза де Сада. В толковом словаре слова мастурбант я не обнаружил и обратился к отцу за помощью. По выражению его лица я понял, что ему неловко и попросил Салика разузнать у своего либерального папаши — что такое мастурбант.

На следующий день адвокат Горвиц лично позвонил мне, чтобы дать следующие ученые пояснения.

— Видите ли, Жан, — сказал он, играя своим раскатистым баритоном, как ежедневно делал это, пытаясь обелить своих пронырливых клиентов в суде, — речь в данном случае идет о самоудовлетворении или если хотите — удовлетворении половой потребности подручными средствами. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, господин Горвиц, понимаю, — краснея, сказал я, догадавшись, что мои родители давно уже не живут как муж и жена и папа занимается онанизмом. Я представил своего безропотного и безучастного отца за этим постыдным занятием и поклялся, что никогда не унижусь до рукоблудия.

Так мирно и беззаботно я прожил до выпускного класса. В выпускном моя неприличная сексуальная непродвинутость стала беспокоить сначала меня, а потом и всех наших ребят, прошедших к тому времени огонь воду и медные трубы.

Криминальный Семен, гроза всех третьеклассниц, которых он тайно обжимал и тискал на матах в спортивном зале, призвал одноклассников на «Дворянское собрание».

Свирский пришел с маслинами я с пивом, а Сеня с вопросом, который нам следовало обсудить.

Дворянское общество — это созданный мною нелегальный институт, где мы обучались красноречию по методике Гитлера, Троцкого и Авраама Линкольна. Каждый выступающий публично член общества обязан был говорить в стиле исторического лица, которое он избрал за образец. Семену это никогда не удавалось, хотя он и подражал Троцкому.

— С болью в сердце и со слезами на глазах я вижу, как гибнет товарищ Бергман, — сказал он, — и мы все собрались здесь, чтобы решить, наконец, ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?

Салик уставился на Сему, а я на Салика, дожидаясь разъяснений. Но пояснил Свирский — самый выдающийся (после меня, разумеется) интеллектуал в нашей школе:

— Аналогичный вопрос прозвучал в прошлом веке из уст великого русского писателя, — сказал он.

— Нас интересует ответ, — нетерпеливо произнес Салик. — Дал ли русский писатель ответ на вопрос Семена Цукермана?

— Ответ до сих пор не получен, — сказал Аркадий, — но лично я считаю, что Цуцик прав, с Бергманом надо что-то делать.

В классе поднялся шум и благородный Сэл, взобравшись на импровизированную трибуну, произнес прочувствованную речь, которая состояла всего лишь из одного предложения:

— Господа офицеры, — сказал он, — римским легионерам, чтобы они не портили друг друга противоестественным для природы способом, раз в неделю доставляли уличных девок…

— Что ты этим хочешь сказать? — иронично спросил Свирский, что Бергман станет портить нас данным способом?

— Нет, — сказал Салик, — я просто думаю, что воздержание товарища Бергмана становится анальным.

Слово анальный мне не понравилось, и я деликатно поправил Салика:

— Ты хотел сказать, вероятно, аномальным?

— Вот именно, — сказал Салик, — анальным, но с физиологической точки зрения.

— Если уж мы встали на данную точку зрения, — оживился Семен, — я предлагаю Жану довериться госпоже Сильвии.

— Цуцик прав, — поддержал его Свирский, — это единственное оптимальное решение.

— У нас через ее руки прошли все, — доверительным тоном сказал мне Семен, видя мои колебания, — пятьдесят шекелей единовременно в зубы и ты, брат, уже мужчина.

Собрание было бурным и требования ораторов сводились к тому, что меня непременно надо свозить к мамаше Сильвии, если я нормальный мужик, или обратиться в центр сексуальных меньшинств, если я все-таки гомик. Я сказал ребятам, что у меня обычная сексуальная ориентация и на этом извечный русский вопрос был закрыт. Административная часть мероприятия была возложена на Соломона Горвица.

— В пятницу вечером, чтобы у меня был как штык, — сказал Сэл и, видя, как я тушуюсь, улыбнулся. — Не робей, Гиппократ, смелость города берет.

Соломон Горвиц перечитал горы трудов по военному искусству, но разницы между словами Гиппократ и демократ не находил — ошибка простительная для будущего полководца. Он заочно присвоил себе звание полковника артиллерии (подражая раннему Наполеону), а к друзьям обращался, соблюдая суровую воинскую субординацию.

Меня он считал непригодным к военному делу, но, признавая мой несомненный ораторский талант, уважительно называл Гиппократ, хотя к ораторскому искусству тот имел весьма отдаленное отношение. Позже кликуха, которой он меня наделил, для удобства укоротилась до Гиппы, а потом и Гиббона.

Я отзывался на все имена, считая их данью моей духовности.

Аркашку Салик произвел в майоры, а Сеню держал в капралах, в основном из-за командного голоса. К военному коньку адвокатского сыночка мы вскоре привыкли и уважительно называли его полковник.

Это случилось в пятницу вечером, когда достойные сыны Израиля готовились к приему святой субботы. Салик заказал по телефону минибус, и мы всем классом погнали в промышленную зону Тель-Авива, где трудились дорожные проститутки. У каждой из них была своя территория и каждую пас грозного вида сутенер, который выполнял одновременно функции телохранителя: случалось, местные отморозки грабили, насиловали и даже убивали жриц продажной любви.

Сначала Сильвия работала в одиночку, и это было выгодно (сутенеру приходится платить по двойной таксе), а потом к ней привязался араб-сутенер, предложив ей выплачивать дань. Она пыталась отвадить его, но он так отдубасил ее, что бедняжка неделю пролежала в больнице. Пришлось вмешаться Семену, который быстро утихомирил араба и прочих охотников поживиться на талантах Сильвии. Безрассудная храбрость Цукермана понравилась проститутке, и она стала больше уделять внимание нашему классу. Моих продвинутых одноклассников это устраивало.

Более года она обслуживала наш двенадцатый «А» и никому из ребят не приходило в голову поменять путану. Она была для них наставницей, матерью и педагогом одновременно. Некоторые уважительно звали ее по имени отчеству — Сильвия Борисовна. Она собирала нас на территории заброшенного завода по производству пластиковой посуды и самозабвенно учила азам плотской любви, учиняя разнос нерадивым за нетребовательное отношение к урокам. При мне она устроила Семену небольшой экзамен:

— Скажи, Цукерман, что нельзя предлагать женщине?

— Женщине нельзя предлагать в рот, — бойко отвечал Семен, пытаясь произвести на меня впечатление своими глубокими познаниями.

— Ты не только не прав, — поморщилась Сильвия Борисовна, — ты еще и необразован, дружок.

— Извиняюсь, — сказал Семен, — я хотел сказать оральный секс.

— А ты как думаешь, Аркаша, — игриво спросила Сильвия своего любимца, — что нельзя предлагать женщине?

Аркадий Свирский — статный, плечистый брюнет с тонкими чертами лица был единственный, кому отдалась баскетболистка Т. из параллельного класса. Мы все заглядывались на её бесконечные ножки, но избран был именно он — джентльмен, плейбой и самый даровитый любовник в нашей школе.

— Так называемые извращения нельзя предлагать женщине на первой стадии любовной игры, — с усмешкой пробасил Аркадий. Именно эта интеллигентная усмешка Свирского очаровывала девчонок, включая учительницу по русской литературе, точеной фигурой которой восхищалась вся педагогическая общественность школы.

— Правильно, — сказала Сильвия Борисовна, — а что нужно, чтобы Это случилось, Цукерман?

Аркадий был единственный, кого она называла по имени, все остальные удостаивались официального обращения.

— Для этого нужно служить! — командным голосом трубил Семен, желая реабилитироваться в моих глазах.

— Не служить, а заслужить, — презрительно поправил его Аркадий, вызвав одобрительную улыбку в глазах своей требовательной наставницы.

Эти уроки любви так захватывали ребят, что даже Салик отказался от своей дорогостоящей модели и пополнял свое образование на практических занятиях с Сильвией.

Как и все мои одноклассники, я захватил с собой на дело пятьдесят шекелей. По здешним расценкам сеанс одноразовой любви стоил сто шекелей, но Сильвия Борисовна делала моим одноклассникам скидку как постоянным клиентам. Ей не очень приходилось перетруждаться, поскольку большая часть урока уходила на теорию. Ребята навещали ее регулярно, а порой приводили новичков, так что со всех сторон работа с молодежью была для нее коммерчески выгодным предприятием.

— С нами новенький, — сказал Семен, когда мы пришли к Сильвии.

— Ты будешь последний, — сказала она, видимо, потому что я требовал индивидуальной работы.

Многоопытный труженик сексуального фронта на сей раз ошиблась: я перегорел. Ждать, пока она обслужит целый класс, — тут любой сгорит раньше срока. Когда дело дошло до меня, я позорно сник, испугался и вместо ожидаемой эрекции почувствовал отвращение и брезгливость к тому, что собиралась делать со мной эта жалкая женщина.

Сильвия Борисовна была глыбоподобная дама с монументальным бюстом и усталым лицом крокодила. Совокуплялась она с видом человека, который углублен в чтение утренней газеты и видит жизнь сквозь призму английского презерватива, без которого клиент не допускался к телу. При этом она курила свой неизменный «Парламент», пускала дым через ноздри и небрежно ставила оценку каждому совокупляющемуся.

В конце коллективного сеанса Сильвия спрашивала своим охриплым голосом:

— Ну, ребятки, довольны?!

— Довольны! — хором отвечал двенадцатый «А».

— Цукерман, ты приплыл сегодня быстро, — упрекнула она Сеню, делая пометку в записной книжке. Видимо в любовных делах Семен был круглый двоечник, хотя строил из себя Казанову.

— Я сбился со счета во время коитуса, — сказал Семен, покрывшись краской.

— Считай до тысячи, дружок, и затем кончай, иначе тебя бабы не будут любить.

Семен был большой авторитет среди блатных нашего района, отлично умел драться, имел репутацию выдающегося бабника, но тяготел к малолеткам.

«После того как в детстве меня изнасиловала пьяная соседка, — сказал он мне, — я понял, что взрослые у меня не канают, а к Цильке я хожу так, чтобы набраться знаний».

— Ну а теперь Вы, — решительно сказала Сильвия Борисовна и без предисловий залезла ко мне в брюки. От неожиданности я тихо ойкнул, а она, деловито нащупав мой обмякший писсон, вульгарно выпустила дым прямо мне в лицо.

— О, — с придыханием сказала она, — да у вас тут целый монстр, юноша!

То же самое она говорила Салику и Сене, поэтому я не очень ей поверил. Лишь Аркашу она выделила, сказав про его игрушку — «Мой ласковый и нежный зверь». Судя по реакции проститутки, природа не стала экономить на жизненно важных органах Свирского. Вопреки теории адвоката Горвица, творческий потенциал молодого повесы при этом не очень пострадал.

Прикосновение Сильвии было столь неприятным, а дым сигареты таким едким, что я нервно закашлял, и у меня пропало желание терять невинность. Я чувствовал, что сгорю сейчас от стыда. Ребята деликатно отошли в сторону. Они уже не верили, что у меня что-то получится и не знали, как быть со мной дальше.

— С вами все в порядке, — весело сказала Сильвия, видя, что мне уже ничего не помогает, — но ходить, сюда не советую.

— Почему? — спросил я, чувствуя, как тоскливо сжимается мое сердце.

— Вы не созданы для б…а, молодой человек, — сказала Сильвия. Я потупил глаза «Зачем надо было тащиться в зону, если я не создан?»

— Для интимной связи вам нужно любить.

— Кого любить? — с глупым видом спросил я.

— Своего партнера, — сказала Сильвия, — видите ли, у вас комплекс однолюба. Такие, как вы могут только с одним партнером при наличии романтического настроя, разумеется…

Она засмеялась и посмотрела на меня с явным интересом. Еще бы такое ископаемое и не в музее!

Потом я узнал, что она никогда не сквернословит, что не свойственно профессионалкам и то, что в разговоре со мной она использовала непечатное выражение, было свидетельством ее особого ко мне расположения.

— Впрочем, вы можете прийти ко мне завтра, — сказала Сильвия.

— Зачем? — упавшим голосом сказал я.

— Очень важно чтобы в первый раз у мужчины получилось. Я сделаю все, чтобы у вас встал, мой юный друг, бесплатно.

В одном, пожалуй, она была права — я непременно должен был любить, чтобы испытать всю гамму сексуальных переживаний. Но это не означало, однако, что я однолюб, на что столь тонко намекала Сильвия Борисовна.

Я действительно не мог совокупляться с каждой встречной шлюхой, хотя Ницше и Ленин свой роковой сифилис заработали именно таким манером. У меня это не более чем свидетельство утонченности моей натуры. Да, я эстет, дамы и господа, и отсюда все мои беды. Жестокой и незаслуженной поркой моя властная мать породила во мне комплекс неполноценности — долгое время я не выделялся в обществе, но именно это печальное обстоятельство позволило мне углубиться в духовные радости мира. Я много читал, жадно впитывал знания, но оставался робким и закрытым для внешнего мира юношей, который молча, любит, страдает и ненавидит людей. Я стал часто думать, почему я не такой, как все и, наконец, понял: «во многая знания — много печали» или, говоря словами Фридриха Ницше «Знание убивает действие»

И я стал действовать. Я добился уважения одноклассников не кулаками, а умом. Владимир Ильич Ленин ни разу в жизни не дрался, а Гитлер не носил личного оружия, но их боялись миллионы.

Я стал говорить и это мне понравилось. Я забросил все свои литературные опыты (к великой радости мамаши) и стал выступать с речами в дворянском собрании, где за кружкой терпкого баварского пива мы упражнялись в произнесении пламенных речей.

«Слово сказанное важнее написанного», — сказал Фюрер и доказал это на личном примере. Моя знаменитая речь на митинге, посвященном независимости еврейского государства сделала меня признанным лидером в школе и далеко за ее пределами. Я пользовался уважением даже среди головорезов Семена.

Лишь с девушками я не находил нужных слов и со стороны казалось, что у меня внезапно отнялся язык. Первое время я очень переживал неудачи на любовном фронте, но потом понял, что этого не умели и другие достойные люди.

Первое романтическое увлечение Адольфа Гитлера длилось два года. За это время он не сказал своей даме (вернее не мог придумать) даже одного порядочного комплимента. По тому же сценарию разворачивалась моя неудавшаяся интрижка с моей «американской» подружкой и это уже было слишком. Я должен был непременно познать женщину, чтобы преодолеть в себе последнюю робость. Для Гитлера такой женщиной стала племянница, а для меня… Впрочем, все по порядку, господа!

Очень скоро мне представился счастливый случай: я встретил женщину, с которой познал великое неземное блаженство.

Судьба распорядилась так, что мне не понадобилась гуманитарная помощь Сильвии. В моей жизни вдруг свершилось чудо — я влюбился горячо, трепетно со всем пылом юношеской страсти. Это бывает с наивными и восторженными натурами, которые формировались в условиях семейной тирании. Особенность моего случая состояла в том, что предметом моей необузданной любви стала моя родная тетя.

У нас это уже стало доброй традицией: моих малограмотных родителей связывают кровные узы, их недалекие предки также женились на представителях своего клана. Но делали они это в рамках религиозного брака я же, воспылал страстью к замужней женщине, то есть вопреки одному из важнейших библейских заветов, искал пути и средства к реализации преступного замысла именуемого прелюбодеянием.

Звали ее Рэйчел, ей было лет двадцать, полагаю. Она приехала из Австрии, где жила с мужем-миллионером. Про Рэйчел мама говорила, что она легкомысленна, глупа и весь ум у нее в заднем проходе. Язвительность моей мамочки основывалась на том, что «разлюбезная наша сестрица» в девичестве предпочитала ходить в коротеньких юбчонках, вовсю дружила с парнями, а замуж выскочила за «дебила» вдвое старше ее. Несмотря на свою показную набожность, маман обожала злословить. Потом, когда выяснилось, что дебил (так мама нарекла зятя) имеет в Австрии сеть кондитерских магазинов, она быстро изменила свое мнение, и австриец в одночасье превратился в уважаемого в нашей семье человека, тем более что он имел обыкновение периодически отсылать свою молодую жену к ее бедным родственникам с кучей дорогих подарков.

Я помню Рэйчел на ее шумной и богатой свадьбе: юная стройная в белоснежном подвенечном платье она казалась мне золушкой, удачно потерявшей туфельку, а ее пожилой избранник толстым чудищем из страшной сказки, которому посчастливилось обладать прелестями моей очаровательной родственницы.

В свои частые приезды на родину она гостевала у бабушки, но теперь решила пожить недельку у нас. Для мамы это было слишком тяжелым испытанием: легкомысленная сестрица имела обыкновение, выходя из ванной, запахивать свой воздушный халатик в самый последний момент на глазах у обалдевшего от такого интима папы. Отец мой, напротив, весьма оживился появлению в доме молодой пленительной особы. Он постригся, помылся, заметно приосанился и даже перестал просить у мамы на сигареты. Не могу утверждать, стрелял ли он по-прежнему курево у румын — я почти не выходил из дома, боясь упустить тот сладостный и волнующий миг, когда тетя, устраиваясь в кресле перед телевизором, закидывала ногу на ногу так, что полы легкого халата, разлетаясь в стороны, обнажали ее стройные длинные ножки. Я был на седьмом небе, если моя молодая тетушка, узрев мой восхищенный взор, обращала на меня свое благосклонное внимание.

Обычно она ставила меня в тупик каким-нибудь беспардонным вопросом: «Правда, у меня чудные ноги, пельмешка?»

Маме она подарила модный купальный костюм, который та с возмущением отвергла, потому что он впивался ей в зад (она примеряла подарок в спальне); отцу она поднесла электронный будильник, а мне достался ноутбук, о котором я мечтал последние два года.

Когда мы всем семейством встречали тетю Рейчел в аэропорту, она по-свойски перецеловала всех родственников и грациозной походкой подошла ко мне. «Ах, какой симпатяга!..» — сказала она и протянула мне белую ручку. В другое время я, как благовоспитанный юноша, ответил бы сдержанным рукопожатием, но, увидев смешинки в васильковых глазах тети, я понял, что должен поступить как настоящий мужчина. Подражая взрослым, я неуклюже потянулся к ее прелестному личику и мой дерзкий поцелуй пришелся прямо в алые губы. Губы у нее были полные, влажные, теплые. Меня пронзили флюиды томного желания. Я зажмурил глаза от удовольствия и с этой минуты пропал навеки.

Тетя разбила мое сердце, как Семен разбил рожу арабу-сутенеру, пытавшемуся встать на пути 12-го «А». Я тут же забыл про Сильвию, учительницу по русской литературе и баскетболистку с кроссовками сорок пятого размера.

В необузданном своем воображении я неистово ласкал шею грудь и лицо моей хорошенькой родственницы. Я смотрел на ее игривый ротик и вспоминал те неконвенциональные шалости, которые Семен позволял себе в спортзале с третьеклассницами.

Я называл гостью слишком официально — «Тетя Рэйчел», а она с игривыми нотками в голосе — разница в возрасте всего пять лет — «Пельмешка».

Ей выделили место в мансарде. Это было на этаж выше моей комнаты, но, напрягши слух, вечерами, когда выключали раскаленный добела телевизор (тетя имела привычку переключать каналы каждые две минуты) и семья сонно разбредалась по комнатам, я слышал, как она, утомленная и взывающая к пылким ласкам, изящно снимает кружевные трусики, ныряя в прохладную белоснежную постель. А может быть, все это мне только казалось.

На третий день после приезда моей обворожительной родственницы я стал свидетелем ее восхитительной наготы.

Это неординарное событие стало для меня большим потрясением. Родители уходили на работу в семь утра. Вслед за ними я поднимался в половине восьмого, чистил зубы, одевался, завтракал и бежал на остановку: занятия в школе начинались в восемь тридцать.

С той минуты как у нас поселилась тетя, я стал медлителен, рассеян, боялся говорить громко, а воду в клозете спускал малыми дозами, чтобы гостья не догадалась, что я справляю нужду в туалете.

Оставаясь наедине с дамами, я чувствовал себя полным идиотом. Почти те же эмоции в аналогичной ситуации испытывал Авраам Линкольн: в присутствии какой-нибудь смазливой дуры он не мог вымолвить ни одного слова, зато в своих публичных выступлениях демонстрировал высоты ораторского искусства.

Ораторствовал я не хуже американского президента, но этот глупый парализующий страх перед «юбкой», пусть даже самой последней, я не мог побороть достаточно долго. Линкольн, кажется, так и не сумел до конца преодолеть в себе этот барьер: собственная жена доставала его не хуже, чем моя сварливая мать моего образцового папашу.

«Единственный способ поразить воображение барышни — это юмор», — сказал мне как-то Свирский, а он знал в этом толк.

С тетей Рэйчел я не шутил, какие тут шутки, если сердце замирает при одном только взгляде на ее колоссальный ТАЗ — терминология Арона Григорьевича. Единственная банальная фраза, которая приходил мне в голову, когда я смотрел на ее упругие ягодицы, была глупой и циничной — «Накрылся медным тазом». Я и не прочь был накрыться тазом любимой тети, но она по-прежнему оставалась ко мне, совершенно равнодушной.

Я был весьма остроумен в своих речах в дворянском собрании, но с Рейчел выглядел вялым и глупым, как итальянская сарделька. Я понимал, что никогда не посмею юморить в присутствии тети и единственное, что мне удавалось это произвести впечатление воспитанного подростка, которому несвойственно даже испражняться в клозете подобно другим смертным людям.

«Комплекс маленького человека» — скажете вы. Да, это у меня последствия семейного диктата и маминой порки в далеком детстве.

Чтобы ребенок был раскрепощен и уверен в себе, он должен знать особую материнскую ласку, как это водится у еврейских мам, которые воспитывают будущих гениев. Почему так не любят моих обласканных своими мамами еврейских соотечественников? Потому что они до рвоты ценят себя (вследствие особой материнской любви) и со стороны кажутся выскочками, а это неприятно таким маленьким людям как я и Гитлер. Пока мы маленькие, нам досадно, «Каждое говно неоправданно корчит из себя гения», но когда мы становимся большими, неприязнь к еврею, уверенному в своей избранности, принимает у нас патологический характер.

Уже дважды на этой неделе я опоздал на урок русской литературы, чем поверг в невообразимое изумление всех поклонников мисс Флоры Глейн. Меня они считают главным ее обожателем, не ведая, простофили, что пока я и другие страдатели мысленно обладают ею в учительской (мне доставляет удовольствие воображать, будто я беру ее на столе, где вповалку лежат классные журналы) она, не теряя времени, занимается сексом с бравым физкультурником, уединяясь с ним в спортивном зале.

В то благословенное утро в семь тридцать пять я, как обычно, направился в ванную комнату и вдруг увидел тетю Рейчел. Она безмятежно спала на диване в гостиной и была абсолютно голой. На мгновение я потерял способность мыслить. Я стоял и тупо смотрел на свою бесстыдно-оголенную тетку. Как она попала сюда, ведь должна быть в мансарде и почему вдруг раздета?

У нее было молодое загорелое тело и белые полоски там, где доступ хмурому австрийскому солнцу закрывали лифчик и трусики. Лежала она в свободной позе натурщицы, будто нарочно раздвинув ноги перед объективом фотоаппарата. То, что я немедленно «сфотографировал», взглянув на ее изящное и наполненное утренней негой тело, привело меня в дивное упоение. Маленькие грушевидные груди с царственно устремляющимися ввысь сосцами, перламутрово-гладкий живот волнующей грацией, уходящий в пах и треугольная кучерявая рощица лобка, плавно переходящая в алеющее и выбритое таинство.

Это было волшебное видение. В первое мгновение я подумал, что продолжаю спать и бог наградил меня замечательным эротическим сновидением. Завороженный, я стоял и разглядывал изящную фигурку тети. Не знаю, сколько это продолжалось. Время, казалось, остановилось для меня навсегда.

Внезапно я понял, что это не сон, и я могу подойти ближе и даже дотронуться рукой до ее полных волшебных бедер.

Едва дыша, я подошел к Рейчел вплотную и воровато кинул взгляд на «Аленький цветочек». Этот нежный пушистый холмик, перерезанный посередине глубокой пунцовой чертой, словно магнитом притягивал меня к себе. Меня обдало жаром, я не мог оторвать от него взгляда. Не отдавая отчета своим поступкам, я нагнулся и легким движением указательного пальца коснулся его нежнейших лепестков. Только потом, великовозрастный мудак, я узнал, что это половые губы.

Едва заметная дрожь прошла по телу моей тети. Я отпрянул замер. Вот сейчас она увидит мою бесстыдную рожу и с позором выставит вон. Я весь сжался и затих, мне хотелось стать невидимым как микроб. Но по-прежнему она дышала ровно и тихо, словно потешаясь над моими страхами. И тогда я осмелел и поцеловал ее длинные стройные ноги. Это было восхитительное ощущение, которое я испытал однажды в Тель-Авивском национальном музее.

В окружении одноклассников я стоял в центре античного павильона и созерцал статую Венеры Милосской. Экскурсию в музей организовал Григорий Аронович Фишман еще во времена своего мятежного директорства.

— Я никогда не устаю видеть в женщине источник красоты и поэзии, — сказал он нам, с благоговением взирая на величественное изваяние богини.

На вопрос Семена: «Ведь она безрукая?»

Григорий Аронович с упреком сказал:

«А ты, как культурный человек, Цукерман, должен был этого не заметить! Тебе бы только про вздыбленные члены читать в пошлых эротических романах»

Это неосторожная фраза Арона Григорьевича подтвердила версию Салика о том, что директор, скорее всего педик и неравнодушен к нашему физруку.

«С чего бы ему демонстрировать чужие гениталии?» — убеждал нас Салик. «А с каким упоением он пел нам о еврейском обрезанном члене, будто в себе самом испытал все его волшебные чары…»

«Я не читаю эротические романы», — обиженно парировал Семен, и это было чистой правдой. Кроме известного труда Августа Бебеля «Женщина и социализм», в котором автор описывает варварский обычай именуемый правом первой ночи, он не открывал в жизни ни одной книги, не считая учебника по анатомии.

— Когда видишь в женщине венец мироздания, — продолжал Григорий Аронович, — это Любовь, господа, а когда самку — порнография.

— Григорий Аронович, — вмешался в беседу провокативный Аркадий, — хотелось бы, чтобы вы сказали несколько слов о Тазе…

— Я привел вас сюда, молодые люди, — с пафосом завелся Дон Педро, — с тем, чтобы в будущем вы были готовы к восприятию настоящего искусства, а не его суррогата.

Под искусством в данном случае подразумевался таз Венеры, а не лохань или емкость для умывания или варки варенья.

Пройдя суровую школу «Дона Педро», я был культурно подготовлен к восприятию прекрасного и мог без грязных мыслей любоваться обнаженной тетей со всех ракурсов, включая передний и задние планы. Моя обворожительная родственница вызывала во мне не похоть, а высокую и благородную страсть, сметающую все на своем пути.

Вдруг тетя сладко потянулась и повернулась на бок спиной ко мне, выставив на обозрение свой пухлый и белый задик. Мне очень хотелось коснуться причудливой светлой полоски на ее крепкой ягодице, но я боялся, что она проснется и поспешно покинул гостиную.

Быстро одевшись и забыв позавтракать, я вышел из дома. «Как прекрасен этот мир, посмотри», — напевал я строчку из популярного русского шлягера, но на этом меня заклинило, вторую строчку я не вспомнил, как не старался. Очевидно потому, что спящей тети рядом уже не было и смотреть, в сущности, было уже не на что.

На уроке русской литературы я сидел в глубокой задумчивости и Салик был удивлен тем, что я не пялюсь на Королеву и совсем забыл про нашу славную игру.

Суть игры заключалась в том, что мы поочередно заглядывали учительнице под юбку. Происходило это в тот момент, когда она, наклонившись, объясняла очередному «тупице» где он допустил ошибку в сочинении.

Девочки тоже принимали участие в этой нескромной забаве, делая это исключительно из симпатии к Свирскому. Не желая связываться с нами, каждая их них была не прочь отдаться Аркаше, а он, руководствуясь принципом «Не люби, где живешь» эксплуатировал их симпатию в корыстных целях.

Живописуя образ Онегина, учительница энергично ходила по классу, отвечая на многочисленные вопросы. Кто-нибудь из ребят якобы сомневался, как пишется то, или иное слово, она склонялась к нему, напомнить, а второй с соседней парты заглядывал ей в это время под юбку. Все мы знали, какие трусики носит Королева красоты, а она, догадываясь, что мы подглядываем, кажется, не имела ничего против, а может даже хотела этого, потому что почти не носила брюки, хотя они подчеркивали прелести ее точеной фигурки.

— Она сегодня в ажурных с ленточками, — шепотом сказал Салик, пытаясь расшевелить меня, — для Аркашки старается, хочешь глянуть, Гиппо?

— Нет, — сказал я и отвернулся к окну. Мне действительно было не до мисс Флоры и ее сложных отношений с майором. В своем воображении я видел только тетю ее жаркое красивое тело, которое я исступленно покрываю страстными поцелуями.

«Ты просто развратная скотина, — корил я себя, — если не можешь подавить в себе эту преступную любовь.

Но почему преступную? Гитлер, любил свою племянницу, а Чайковский своего племянника и никто из них не находил в этом ничего предосудительного»

Я был так захвачен распаляющими воображение картинами сладчайшего разврата с тетей, что не замечал изумленные взгляды ребят. Им казалось, верно, что я сбрендил или впал в прострацию в результате вынужденного и продолжительного воздержания.

— Он так мается, бедолага, — говорил про меня Сеня и был прав. Я испытывал невыносимые духовные и физические муки, дожидаясь, когда, наконец, наступит ночь, а потом долгожданное утро, чтобы я снова мог лицезреть мою обнаженную богиню.

Назавтра все повторилось, но когда я пришел в гостиную я вдруг услышал приглушенный стук в прихожей. Сердце мое оборвалось.

Что это? Кажется, кто-то вышел из квартиры. Но кто? Мать никогда не опаздывает на работу, отец выходит из дома даже раньше, чем мама, тем более, теперь, когда у него появился электронный будильник. Кто из них припозднил сегодня и по какой причине?

Думать на отвлеченные темы мне не хотелось, да и не было времени. Я поспешил к заветному дивану, твердо зная, что в своих исканиях буду сегодня гораздо смелее, чем вчера.

Я проявил в этот день неслыханную дерзость и поцеловал нежный розовый сосок мадам Рейчел. Он был поразительно вял и терпок на вкус. Я снова припал к нему устами, но теперь — о чудо! — он налился живительным соком любви и источал пьянящий аромат страсти. Я жадно впитывал в себя эту жизненную влагу желая испить ее до дна. Легкая и непринужденная игра кончиком языка приятна любой женщине: она чувствует, что мужчина искренен и хочет доставить ей чувственную радость.

Я немного увлекся (еще бы, так вкусно), но она вдруг вздрогнула и испустила тихий протяжный стон. У нее затрепетали веки. О, ужас! Я весь сжался, похолодел. Разбудил-таки, скотина! Что же, получай, сейчас она плюнет в твои чистые невинные очи. Что я скажу ей — здравствуй, тетя, это я, твой пельмешек!

К счастью, она сладко потянулась в постели, повернулась на бок и порывисто обняла подушку. Я облегченно вздохнул, вытер пот со лба и поспешно ретировался к дверям. Слава Богу, сегодня все обошлось без драматических инцидентов, а завтра я придумаю что-нибудь покруче.

«Интересно, что вы понимаете под словом круче, синьор, — иронизировал я над собой по дороге в школу, — поцеловать правый сосок, Рэйчел? Не кажется ли вам, что при таких темпах очередь до аленького цветка дойдет как раз к концу учебного года?

Это не может длиться вечно, надо проявить активность, убеждал я себя. Но ты ведь уже был активен, Жан, и это едва не обернулось бедой»

Я не знал, что мне делать: открыться тете было стыдно, быть застигнутым ею врасплох того хуже.

Я решил поделиться своими сомнениями с Саликом и очень удивил его этой новостью.

— Правильно ли я тебя понял, Гиббон, — сказал он, — у тебя появилась возможность стать мужчиной?!

— Да, я хочу овладеть тетей, — скромно сказал я, потупив глаза.

Невозможно описать восторг, охвативший выдающегося полководца:

— «ВЕЛИКИЙ ТРАХ!» — так мы назовем эту операцию, — торжественно произнес он.

— Давай лучше назовем ее «Первый трах», — предложил я и, кажется, угодил другу. Соломон Горвиц не только принял предложенную мной модификацию, но и существенно развил ее:

— ПЕРВЫЙ ТРАХ! — это как боевое крещение, — констатировал он, — это как высадка десанта в расположение противника…

«Завел шарманку, обреченно подумал я, сейчас начнет знакомить личный состав с театром военных действий»

Но Салик удивил меня, заявив, что все устроит в течение суток:

— Мой фюрер, — сказал он, — в военном деле без стратегии никак нельзя.

— Что вы предлагаете, полковник, — усмехнулся я, — взять тетушку штурмом?

— Ни в коем случае, — вскричал Салик, — штурм в данном случае бессмысленная акция, которая приведет к ненужным потерям.

— Лишение невинности — всегда потеря — горько пошутил я.

Но Салик, грубый солдафон, не понял иронии:

— Сегодня я нанесу на карту диспозицию сторон, — сказал он, — а завтра мы овладеем крепостью.

Стратегические прожекты моего друга казались мне нереальными, потому что жить у нас тетушке оставалось всего два дня.

Я безнадежно терял время, а между тем у стен моей неприступной крепости, кое-кто проводил боевые маневры.

Пока я был погружен в эмоции по поводу своей неразделенной любви, у нас дома назревали любопытные события.

Я мучительно соображал, как овладеть тетушкой так чтобы она ничего не почувствовала и плохо спал ночь.

Утром меня едва не застукал папаша. Впрочем, это я застиг его за очень непристойным занятием.

Прямо с кровати, босиком, протирая сонные глаза, я устремился к дивану и вдруг увидел сгорбленную фигуру отца.

В жизни папа был «безобразный коротышка» (меткое прозвище, данное ему желчной супругой) метр шестьдесят с кепкой, но сегодня, удивительно как меняется человек в экстремальной ситуации, он хищно возвышался над тетей и неуклюже возился при этом с ширинкой. Мой отец стоял в согбенной позе бегуна на старте: шея по-бычьи натужена, а хилые плечи странно содрогаются, будто он беззвучно смеется или захлебывается в горьких рыданиях.

Читатель, конечно, разгадал истинную причину этих содроганий, но я, к стыду своему, не сразу понял, что бы это такое могло значить.

Только теперь я заметил, как он прифрантился. Неприхотливый в одежде, в это утро папочка нацепил на себя парадный английский костюм (и это в дикую жару, которую обещали сегодня метеорологи), красный галстук в белую крапинку и черные туфли итальянского производства на высоких каблуках. При махоньком росте отца лишние три-четыре сантиметра, имели для него судьбоносное значение. Одного я только не понимаю, кого он хотел впечатлить своими добавочными сантиметрами, ведь тетя Рейчел сладко спала.

Брюки у отца были приспущены (позднее все-таки у меня зажигание) и занимался он тем, (ты прав, читатель) за что его неоднократно упрекала мать.

«Порыдав» всласть над тетей и дойдя до кондиции, он подергался несколько секунд в конвульсиях, бесстыдно забрызгал персидский ковер, которым так гордилась мама, долго протирал его носовым платком, после чего отступил в прихожую виновато, сутулясь.

Я глянул на часы. Было ровно восемь. На работу он опоздал, это явно, несмотря на презентованный тетей будильник. Я почувствовал щемящую тоску в груди.

Какого черта он приперся в гостиную, ему что, негде мастурбировать? А что если завтра его уволят за опоздание и он снова явится в гостиную с открытой ширинкой «рыдать» над безмятежно спящей тетей? Мне лично такая перспектива не улыбается.

Впервые в жизни я был солидарен с матушкой и сам с наслаждением упрекнул бы изнуренного онанизмом отца в том, что он привык слышать от мамы.

У меня закралось подозрение, что он страдает комплексом однолюба, если не может изменить маме, столь подло и неприглядно унижающей его.

Времени на интимное свидание с тетушкой у меня не оставалось, и я со всех ног побежал к остановке.

Когда я пришел в школу о моих секс проблемах знал уже весь двенадцатый «А».

— Ну, — участливо спросил меня Семен, — поимел старушку?

— Нет, — сказал я и рассказал ребятам о неожиданной помехе в лице озабоченного отца.

— Когда она уезжает? — задумчиво произнес Семен.

— Завтра.

— Этого нельзя допустить! — первым отреагировал Аркадий и тут же предложил свой план операции «Первый трах»

— Необходим секс напор со стороны бодрствующего партнера, — сказал он.

— Это не выход, — возразил ему Салик, недовольный тем, что еще кто-то претендует на лавры полководца.

— Блицкриг? — иронично спросил Свирский.

— Нет, тактика Кутузова, — отрезал полковник, — Цуцик обеспечит нам подступы к дому, а вы, майор, займетесь разведкой.

— А чем, извините, займетесь вы?

— Я возглавлю генштаб

Видя, что ребята не на шутку развоевались, я решил напомнить о своей скромной персоне.

— В роли пушечного мяса, надо полагать, должен выступить я?

— Тебе отводится роль ё…, — хохотнул Семен.

— А папа? — напомнил я ему. — Прикажешь сражаться с ним за право обладания тетей?

— Папу я беру на себя, — сказал Семен.

— Интересно, Цуцик, каким это образом? — тонко улыбнулся Свирский.

— Военная тайна, — сказал Семен, ухмыляясь и надеясь, вероятно, на свои криминальные связи.

— Господа офицеры, — сказал Салик, — давайте еще раз продумаем наши действия.

Он говорил «наши», хотя речь шла о моей личной проблеме, и это неподдельное участие ребят в моей запутанной половой жизни глубоко тронуло меня.

— А что тут думать, надо трахать — сказал прямолинейный Семен.

— А вдруг она проснется? — сказал я.

— Тогда п…ц! — философски заключил Семен, будто без него об этом трудно было догадаться.

— Джентльмены, — сказал Свирский, — могу вас заверить, что мадам э…

— Рэйчел, — подсказал я.

— Мадам Рэйчел вряд ли проснется.

— Нельзя недооценивать противника, — сказал Салик, как всегда оперируя военной терминологией.

— Она не противник, а союзник, господин полковник, — сказал Аркадий, — и не надо превращать постель в поле боя.

— Б…. не может быть союзником, — сказал Семен, — поверьте моему опыту, пацаны.

— Не б…, а тетя Рейчел, — поправил я.

— А почему ты думаешь, она приходит утром досыпать на диване? — хитро улыбнулся Аркадий.

— Ты полагаешь, она провоцирует Гиббона? — спросил его Салик

— Заметь, — оживился Аркадий, — она делает это тогда, когда родители Гиббона уходят на работу.

— Я тоже думаю, что других причин покидать мансарду, у тетки нет, — поддержал его Салик.

— Скажи, Гиппо, в прихожую можно пройти только через гостиную? — загадочным тоном спросил Аркадий.

После окончания школы и полицейских курсов он намеревался открыть в городе сыскную контору, а пока набивал руку, предпочитая копаться в сомнительных историях типа той, в которой оказался я. Сейчас начнет удивлять всех своей интуицией.

— Да, — сказал я, — другой дороги нет.

— Вот вам и разгадка, — победно улыбнулся Аркадий. — Она знает, что у нашего друга нет иного пути, как пройти через прихожую, и занимает гостиную до того, как он проснется.

— А ведь это верно, пацаны! — восхищено воскликнул Семен, — Аркадий прав, она хочет тебя, Жан!

— Может быть, и хочет, — уклончиво отвечал я, не разделяя восторгов Семена, — непонятно только почему для этого надо изображать спящую красавицу?

— Игра украшает любовь, — сказал Аркадий и засмеялся. — Моя интуиция говорит мне, что ты можешь делать с тетей все, что угодно.

Я не очень-то доверял интуиции господина Свирского. Видали мы таких детективов. С какой стати тетя должна меня хотеть, кто я для нее — жалкий подросток, озабоченный сексуально? С таким же успехом она может переспать с папой, он тоже озабочен, хотя успешно находит выход из ситуации. У него больше шансов надеяться на взаимность — он мужчина с социальным статусом, а субтильного юношу с бесчисленными комплексами нормальная женщина вряд ли оценит.

А что если моя драгоценная тетушка — нимфоманка и озабочена так же, как я и мой онанирующий отец?

— Я думаю, что она тебя по-родственному жалеет и хочет, чтобы ты переступил последний барьер? — предположил Салик.

— Она хочет его, это ясно, — поддержал Аркадий.

— Голословные апробации, — раздражено сказал я, — представьте свидетельства, господин сыщик.

— Пожалуйста, — сказал Аркадий, — каждый раз, когда ты голубишь ее, она оборачивается к тебе спиной, верно?

— Да, это так.

— Почему повертывается, как ты думаешь?

— Не знаю.

— А я знаю. В этой позе тебе легче войти в нее. Это же просто, Гиббон.

— А ведь верно, пацаны, — согласился Семен, — раком всегда легче. Я лично Софу из третьего «Г» дефлорировал сзади, пошло как по маслу…

Голова моя гудела от мыслей, теснившихся в ней как долгая вереница автомобилей у разбитого светофора. Неужели Аркадий прав и тетя умело меня совращает. Как я не догадался об этом раньше?

— Это гениальная уловка, — продолжал Аркадий, — женский маневр, который ты, по ее мнению, должен был разгадать.

— Но не разгадал, — ухмыляясь, констатировал Семен.

— Ведь если ты овладеешь теткой обычным путем, — увлеченно продолжал Аркадий, — она элементарно не сможет соблюсти лицо.

— То есть? — снова не врубился Цукерман.

Вряд ли Сенька выжил бы с такой сообразительностью в окружении Лаврентия Берии, но в роли ликвидатора он незаменим, тем более что у него в этой области есть существенный опыт.

— То есть, надо быть просто бесчувственным бревном, чтобы не отреагировать, когда здоровущий бугай вроде нашего Гиппократа неумело ерзает на благородной даме, пытаясь совершить половой акт.

— Тут хочешь, не хочешь, а проснуться надо, — допер, наконец, Семен.

Дома меня ждал сюрприз.

Вечером во время ужина отец хмуро заявил маме, что завтра у него ответственное поручение от президента кампании, и он срочно едет в Иерусалим.

— Что случилось, Бергман? — усмехнулась мать, — ураган, землетрясение нашествие марсиан на вашу сраную контору?

— Не твое дело, дура! — грубо оборвал отец, и я подивился тому, что он посмел говорить с мамой таким тоном.

«Если кто-то вдруг начал орать на тебя, — учил он меня в детстве, — кричи на него еще громче»

«Зачем?» — удивлялся я.

«Этим ты покажешь, что не боишься его, и он станет опасаться твоей мести»

«Ты уверен, что надо мстить, папа?» Я никогда не видел отца в роли мстителя.

«Конечно, — отвечал отец, — так говорил великий Сталин»

До сегодняшнего дня папаня не пользовался практическими рекомендациями Иосифа Виссарионовича, но сейчас его прорвало, и это был обнадеживающий симптом.

— Интересно, — сказала мать, — кому ты нужен там в Иерусалиме?

— Не твое дело, дура! — жестко повторил мой отец, и странное дело, мать моя принялась послушно собирать мужа в дорогу.

Наблюдая за поведением любвеобильного Семена, я пришел к выводу, что в 95-ти случаях женщина хочет, чтобы с ней обращались грубо. В трусики моей неверной американки Цуцик каждый раз влезал нагло и беззастенчиво, не встречая никакого сопротивления с ее стороны. Тогда мне казалось, что девочка просто в шоке и не может дать отпор хаму, но теперь я понимаю, что она наслаждалась его грубой и скотской силой.

Того, кто даст женщине ощущение грубой мужской силы она признает своим властелином. Это утверждаю я — Жан Бергман.

Стоило моему отцу, вечному подкаблучнику, зверски рявкнуть на тиранящую его вот уже двадцать лет супругу, и она уже послушна, как наложница Сулеймана Великолепного, преданно смотрит ему в глаза, готовит в дорогу и готова даже ублажать его на супружеском ложе, которого у них нет уже лет двадцать. Слишком поздно батяня понял, как следует вести себя с женщиной.

Мой отец занимался маркетингом в одной известной торговой фирме и никогда не покидал пределов города. У него не было такой необходимости, с клиентами он вел переговоры по телефону.

Я терялся в догадках, как Семену удалось устроить командировку моему неподъемному папе. Это было странно еще и потому, что Сеня никогда не общался с моим предком, с его начальством и не имел понятия, чем он там занят в своем многоэтажном офисе.

В тот же вечер семичасовым поездом папа отбыл в столицу. В десять мама с тетей под предлогом того, что уже поздно, а завтра тяжелый день — у мамы на работе, а тетя собиралась «делать покупки для дорогого Альберта» — так звали мужа, отправились спать.

Сначала я прислушался к себе, пытаясь понять, оскорбился ли я, услышав про мужа — он оказывается «дорогой» и ему надо покупать подарки (виагру — для поднятия полового тонуса), но потом решил, что не время предаваться ревности и позвонил Свирскому.

— Обстоятельства складываются в нашу пользу, — сказал я дрогнувшим голосом (задел-таки меня «Дорогой Альберт), — отец отбыл в командировку.

— Прекрасно, — низким басом отвечал Аркадий, из чего я вывел, что он пребывает в обществе дамы, с которой весело проводит время: переливами своего могучего баса мосье Свирский пользовался, когда надо было обаять очередную кокотку.

— Не следует расслабляться, Жан, — менторски наставлял меня Свирский, — ложись пораньше и будь готов морально.

— Всегда готов, — сказал я, хотя на душе у меня скребли кошки.

— Не справишься, поможем, — иронично сказал на прощание Аркадий и прежде чем он положил трубку на рычаг, я услышал раскатистый хохот баскетболистки Т. — видимо, красавчик майор свалился с кровати (ха-ха) и потонул в ее громадных бутсах. Так тебе и надо, сыщик задрипанный. Хорошо ему, развлекается себе на ранчо своего папаши и рад своему счастью. А почему, собственно, не радоваться: комплексом однолюба он не страдает, да и возлюбленных у него целый гарем. Мисс Флора, конечно, уже развела перед ним ножки…

Народ ждал, народ верил в меня и я должен был оправдать его высокое доверие!

— Это твой последний шанс, браток, — предупредил меня Семен, который позвонил в половине двенадцатого.

— Позже ты не мог позвонить? — упрекнул я друга.

— Не гони волну, брателла, — сказал Семен, — я звякнул, чтобы сказать тебе «Ни пуха!»

— К черту! — рявкнул я

Через десять минут после конфиденциального разговора с Семой мне позвонил Салик.

— Послушай, Сократ, — сказал он, видимо забыв, что согласно официальному погонялу я Гиппократ, — в битве с германцами легионеры перед сражением употребляли жареный лук.

— Ну и что? — сказал я, не понимая, какое отношение вышеназванная битва имеет ко мне.

— Может, попробуешь? — сказал Салик.

— Что попробую — биться с германцами?

— Употребить жареный лук, — сказал Салик, удивляясь моей бестолковости.

— Зачем?

— Это поднимет твой боевой дух.

— Полковник, — сказал я, чувствуя, как до краев наливаюсь боевым духом, — неприлично ходить на свидание, нажравшись лука.

— О. кей, филолог, — разочаровано сказал Салик, хотя имел в виду философа и, не видя большой разницы между этими понятиями, — я позвонил, чтобы сказать тебе ни пуха…

— К черту! — Заорал я в трубку, вскочил с кровати и предусмотрительно отключил телефон: вдруг позвонит директор школы или мэр города, чтобы сказать очередное — ни пуха.

Звонок товарища отбил у меня охоту спать. Грустные мысли овладели мной. Если я завалю операцию утром, мой провал будет обсуждать вся школа, а может быть, и весь город. Я не имею права ударить в грязь лицом. Мне шестнадцать лет, но я еще не совершил в жизни, ни одного мужского поступка. «Это ответственно, я понимаю, утешал я себя, ты волнуешься и тебя по-человечески можно понять, но не теряй голову, Жан»

«Ты овладеешь ею, как только она повернется к тебе спиной» — вспомнил я напутствие Аркадия. Легко сказать, овладеешь, а вдруг она проснется.

«Ты обязан сделать это именно завтра, потому, что послезавтра будет поздно», — сказал мне на прощание Салик.

Все это были одни лишь слова и пустые фразы, а я нуждался в действии.

«Суха теория без практики, мой друг», — сказал Гегель или Гете уже не помню кто.

Ну что ж, вы в преддверии великих жизненных свершений, дорогой Дуче! Народ Израиля ждет от вас смелых поступков.

— Я устал, дорогой Адольф, не знаю, как мне одолеть самого себя.

— Похоже, вы хотите, чтобы кто-нибудь другой сделал за вас эту черную работу, не послать ли вам на подмогу специалистов из ведомства Гиммлера, у этих парней есть опыт работы с евреями…

— Благодарю вас, дорогой друг, но действовать в этой непростой ситуации должен я и только Я.

Чем больше человек рискует, тем ближе он к цели. Это уже говорю я — Жан Бергман.

При взятии роялистского Тулона, Наполеон бросился навстречу шквальному огню противника и захватил в плен английского генерала. Под ним было убито две лошади.

Это твоя первая атака, Жан и трофей твой будет поважнее английского генерала. Ты захватишь свою Лошадь врасплох, а вернее во сне утром…

Дорогая тетя Рэйчел, целую ваши ноги, но вы лишь первый этап в моем последовательном восхождении к власти.

Всю ночь я пытался заснуть, но безуспешно.

Под утро меня все же сморило и мне приснилось будто пришло время действовать.

Я поднялся с кровати и крадучись пошел в гостиную.

У самого порога я остановился и посмотрел на диван.

В окно бил слабый свет луны, но я не мог различить, кто спит на диване — мешала тень, падающая от серванта.

Предчувствие серьезной опасности кольнуло мне сердце.

Я подошел ближе. Глаза мои привыкли к темноте и слабые очертания дивана стали вырисовываться при тусклом лунном освещении.

Я посмотрел на спящую женщину и узнал мать. Она так стремительно поднялась с дивана, что я не успел отпрянуть назад.

«Ну, что, — тихо спросила она, пристально вглядываясь мне в лицо, — ты этого хотел, извращенец?»

Зрачки глаз у нее зловеще блестели, и в них плескались лунные волны. В страхе я попятился к стене, а мать бесстыдно стала снимать с себя кофту, обнажая свою большую бледную грудь.

«Нет, мама, нет!» — громко закричал я и проснулся, радуясь, что это был всего лишь сон.

И снова я заснул. Но уже через минуту, открыл глаза, поднялся с кровати, боясь скрипнуть пружинами, и бесшумным шагом пошел в гостиную.

Круглая тусклая луна по-прежнему глупо глядела в окошко, обозначив контуры дивана и спящей на нем тети.

О том, что на диване тетя, я догадался сразу — кто еще может спать в чужом доме обнаженным.

Сначала я обрадовался, «наконец-то!», но потом понял — с нею что-то не так: Справившись с волнением, и привыкнув к темноте, я увидел, что у тети нет головы. Я испугался и хотел позвать на помощь, но какая-то неведомая сила сковала мои члены, и я почувствовал, что сердце мое вот-вот выпрыгнет из груди. Я снова пытался закричать, но у меня не было голоса. Вместо крика из глотки вырвался сипящий и булькающий хрип.

Сердце у меня громко забилось и я решил бежать. Но тут неожиданно и бесстыдно снова вовсю засияла луна, и я увидел, что не тетя это вовсе, а толстая и унылая женщина в позе всадника без головы.

Она грузно сидела верхом на папе и отчаянно погоняла его ремнем. «Наверное, откинула голову для наслаждения», — подумал я, вспомнив про маму Салика, которая предпочитала именно эту позу.

Я зашел со стороны серванта, надеясь рассмотреть голову незнакомки и остановился в ужасе. Голова сидящей на папе женщины была оторвана от туловища, а длинный обрубок шеи залит черной пузырящейся кровью.

Что-то говорило мне, что я знаю эту женщину.

Да, это была моя мать.

Наконец-то я увидел ее обнаженной. Бог мой, какие у нее висячие и тыквообразные груди?

В это время кровавый обрубок шеи повернулся ко мне и зашипел перерезанным горлом: «Ты этого хотел, извращенец?»

Я завопил нечеловеческим голосом: «Нет, мама, нет!»

Я проснулся в холодном поту.

Я впервые увидел мать обнаженной…

Наконец-то это случилось. Теперь я могу сказать ребятам, что у нас дома тоже ходят голыми и мы такие же люди, как и все…

После бесконечной жуткой беготни во сне из детской в гостиную я снова забылся на своем ложе так крепко и сладко, что не услышал, как из мансарды тетя бесшумно переместилась в гостиную, хотя всю ночь ждал этого момента.

Проснулся я в дикой панике и увидел, что на часах уже девять.

Я ужаснулся: опоздал в школу, но одернул себя — да черт с ней с этой школой. Гораздо хуже, если тетя успела уже встать.

К этому времени я обычно выходил из дома, и ей теперь не было смысла притворяться спящей, если она и впрямь притворялась.

Я ненавидел себя за то, что столь позорно проспал операцию. Мог бы позаимствовать у отца будильник все равно он уехал в командировку. Никогда не прощу себе, что упустил такой случай.

Рывком, вскочив с кровати, я бросился в салон.

Она лежала на диване.

Прелесть моя, свет очей моих, тетя Рейчел…

Неудержимая радость захлестнула меня.

Она здесь, она не ушла, и я снова увижу мой жгучий рубин, мою пурпурную розу, мой любимый аленький цветочек, быть может, в последний раз. Да ты не смотри, разиня, а действуй.

Тетя лежала на боку, по обыкновению аппетитно выпятив свой круглый и тугой задик. Меня это возбудило, но и насторожило тоже. Обычно она поворачивается на бок, после того как я лобызаю ей сосок — правый. Это уже стало ритуалом в наших тайных отношениях, и я к этому привык. Неужели Аркаша обманулся, и она действительно спит, а не притворяется. О, как отвратно самоуверенны, бывают молодые статные брюнеты, когда речь заходит о замужних дамах.

«Прежде чем приступать к операции осмотрись, нет ли за тобой хвоста, — предупредил меня Салик, — это первое правило шпиона»

Я осмотрел дом, не вернулся ли отец, с него станет. Нет, им и не пахнет — от него всегда несет табачным дымом. Посмотрел на окна дома, в котором жил Салик, что там еще затевает полковник?

Да, он был на посту в окружении членов генерального штаба. Под окном я увидел огромный транспарант, на котором крупными буквами было написано «E-mail»

Окно Саликовой квартиры было открыто настежь, и я заметил внутри комнаты подозрительный блеск линз. Ребята заботливо следили за моими действиями в армейский бинокль. Салик приобрел его у пьяного прапора за сто баксов. За триста баксов он приобрел парабеллум германского производства, которым Семен застрелил сутенера, избившего Сильвию. Мы закопали араба на территории завода, и никто его не хватился. «Собаке собачья смерть!» — сказал Салик, и мы отправились навестить изувеченную Сильвию.

Надо полагать, половины нашего класса сегодня не будет на уроке русской литературы, то-то удивится Королева, впрочем, все это время она с пользой для дела проведет с физруком, он давно уже положил глаз на «русскую литературу».

Что это я ревную? Глупости, мне нет никакого дела до русской литературы, пусть ее имеет каждый… А мне нужна лишь моя сладкая и блаженная тетя Рейчел.

Но причем здесь E-mail?

И тут я вспомнил: Салик наказывал мне следить за электронной почтой.

Он отправил мне послание и хочет, верно, чтобы я его прочел.

Опять у полковника военный бзик.

«Остолоп, — подумал я, о друге, — время ли теперь для переписки — тетя стынет на диване»

Я снова глянул на транспарант и увидел Свирского. Он наполовину свесился из окна и красными флажком, указывая мне на плакат.

«Да вижу я, вижу! Чего это они там все переполошились?»

Делать нечего, я поспешил в свою комнату, врубил компьютер. Прошла целая вечность, пока я подключился к сети и открыл почту.

Письмо действительно было от ребят:

«Хайль, Гиббону! — писал мне Салик, — не пугайся, к дому приближается твоя мать…»

«Вашу мать!» — прошептал я в буйном испуге и резвым аллюром поскакал на веранду. Как я сразу не заметил, ведь пялился же на улицу целую минуту. Салик прав, разведчик из меня никудышный.

Внизу я увидел маму. Она была в трехстах метрах от нашего подъезда. Липкий страх охватил меня. Я представил себе, как через минуту она поднимется на третий этаж, придушит сначала меня, а потом и свою любимую сестрицу. Обидно, я ведь еще не познал родную тетю.

Я снова помчался к компьютеру и бурно забарабанил по клавишам:

— Полковник, останови мать!

— Принял, — в своем невозмутимом стиле ответил Салик, — майор вышел на перехват.

Я выглянул в окно и увидел, как Свирский, перерезав детский скверик, во весь дух мчится навстречу моей матери.

В эту минуту она огибала мусорный контейнер, который был доверху забит пластиковыми мешками с хламом. На мгновение я потерял ее из виду. Но вот она снова появилась из-за мусорных завалов, и я с тоской смотрел, как проворно она приближается к дому.

Но почему, почему она решила вернуться? Может, кто из соседей настучал? Кому это надо? Может, забыла что-нибудь дома? С ее-то педантичностью. Я не помню случая, чтобы она возвращалась в это время с работы.

И тут меня осенило. Моя бедная мама не поверила моему несчастному отцу и на всякий случай решила удостовериться, не спит ли он с тетей. Другой причины я не видел. Не станет же она подозревать своего несовершеннолетнего и совершенно безынициативного сына в порочных связях с собственной тетей?

Странная логика у этих женщин: в постель она его не пускает, вот уже много лет, до вчерашнего дня ее абсолютно не волновало, балует ли он на стороне и как справляет свою мужскую потребность, но стоило ему по-хозяйски цыкнуть на жену, и в ней тут же пробудилась ревность.

Свирский подбежал к моей матери и, неистово жестикулируя, стал ей что-то втолковывать. Моя бедная мать охнула, всплеснула руками, села на скамейку, театрально схватилась за сердце, но в следующее мгновение уже садилась в такси, которое предусмотрительно поймал для нее Аркаша. Водитель, которому Аркадий кинул мятую сотенную, резко тронул с места и белоснежный «Мерс» резво покатил в центр города.

Что там наплел мамаше Свирский, я не знаю, но был ему чрезвычайно благодарен за спасение утопающего, хотя сотенную придется, конечно, отдавать.

Я подошел к компу, очередное послание Салика состояло из бранного слова, вслед за которым он вопрошал: «Чего молчишь, Гиббон?»

Я вспомнил знаменитую повесть Маркеса «Полковнику никто не пишет» и написал ему:

— Полковник, почему приезжала мать?

— Не знаю, — ответил Салик, — не теряй времени, Гиппо.

Я приблизился к дивану.

Терять мне действительно было нечего.

Ночь раздумий не прошла даром: сейчас или никогда.

Даже если мы обманулись и она безмятежно спит на старом диване, что такого ужасного произойдет, если я прильну на миг к ее волшебному лону? Ну, проснется она от моих пылких прикосновений, ну изведаю я несколько неприятных минут и что все это в сравнение с моим жгучим желанием овладеть ею?

К удивлению своему я обнаружил, что мне уже не так совестно, как раньше. Наконец-то я избавился от такой умозрительной дефиниции как, совесть. Разве не к этому призывал Гитлер? «Я освобождаю вас от такой химеры как совесть!» — сказал он своим солдатам, а по сути, себе.

Человек должен быть порочен, если хочет преуспеть в обществе с двуличной моралью. Это говорю Я — Жан Бергман.

В образе Гитлера я нахожу нечто трагическое. Его идеи не выдерживают критики — нельзя превращать военную машину в типовую бойню для истребления мирного населения, но блистательная самореализация этого человека не имеет аналогов в истории.

Родители Салика потеряли почти всех родичей во время второй мировой войны, но у него нет ненависти к Гитлеру:

— Он вел себя как тривиальный, а под конец озверевший завоеватель, — сказал мне Салик. — Единственное кому я не могу простить, с грустью заметил он, это своим предкам, не сумевшим задорого отдать свою жизнь. Они шли в газовые камеры, не сопротивляясь, мирно чинно, как овцы на заклание…

— Но среди них были женщины и дети, — напомнил я.

— Это жертвы, — сказал Салик, — жертвы вековых гонений…

К своим родственникам Салик относился без сантиментов.

Он не удивился, когда я сказал ему, что собираюсь овладеть своей тетей.

Я думаю, что с сестрой у него была романтическая связь, иначе он не пустил бы кровь ее ухажеру.

«Он не любит Зиву, а хочет» — сказал он мне, объясняя избиение ухажера.

Свою тетю, в отличие от злополучного поклонника Зивы Горвиц, я любил. Я понимаю это не этично желать, как последний кобель, родную тетю. Еще вчера я бы сказал себе — это рок, я ничего не могу поделать с собой. Но теперь я знаю, что Я МОГУ ВСЕ! Я освободил свое сознание от излишних мук совести. Через год два я стану так же тверд, как Феликс Эдмундович Дзержинский, а пока я по капельке выдавливаю из себя еврея.

В сущности, Сильвия права: у однолюбов лишь одна проблема — острая нехватка любви, а когда она есть — Любовь, то страх пропадает окончательно.

«Совершенная любовь избавляет от страха», сказал пророк Иоанн. Даже святые в этом что-то понимали. А моя мать ничего не понимает, хотя давно уже изображает из себя святую.

Чем мне ее сыну измерить ее материнскую святость, килограммами жира на ее увесистом крупе, который она надежно блюла от мужского глаза. Или дикой поркой, которой она подвергала меня в детстве за нарушение ханжеской морали ее жестокого и мстительного Бога?

Если бы сейчас в дом вошла моя деспотическая мать, я бы яростно овладел тетей на ее фарисейских глазах и это, несомненно, придало бы нашей табуированной связи некоторую пикантную остроту.

Я решительно снял плавки, нагнулся к дивану и нежным прикосновением пальцев слегка раздвинул соблазнительные подушки тетиных ягодиц. На ощупь они оказались упругими, но удивительно быстро поддались нежнейшему давлению моих пальцев и я сразу увидел пламенно алеющий зёв.

Вот он Аленький цветочек! Как долго я ждал этой минуты. Мне хотелось припасть к нему губами и изворотливым юрким кончиком языка приготовить к тому, что его ожидало, но к моему удивлению он был влажен, горяч и легко открылся мне навстречу, будто давно уже ждал запоздалого гостя.

Я встал в позицию, которую рекомендовал мне Семен, взял в руки «Монстра» и вспомнил знаменитое напутствие Ленина «Правильной дорогой идете, товарищи».

В эту минуту раздался звонок в дверь. Короткий прерывистый звоночек, будто палец, нечаянно сорвался с кнопки или позвонивший, спохватившись, передумал в последнюю минуту заходить в гости.

Тетя вздрогнула, но не проснулась. Кого еще принесло с утра пораньше?

Мне хотелось обругать полковника: грозился создать «полосу безопасности».

На цыпочках я пробрался в прихожую, если это мама, то я пропал. Я забыл, что минуту назад при ней готов был бешено овладеть тетей.

Крепко видать сидит во мне комплекс порки, если я до сих пор боюсь свою мать.

А ведь когда мы убивали араба-сутенера, я не дрогнул: «Собаке собачья смерть!» — сказал я на его могиле. Хотя надо признать, что он оказал нам достойное сопротивление.

«Такого не просто загнать в газовую камеру», — усмехаясь, сказал Салик, ногой отпихивая мертвое тело сутенера.

В этом отличие так называемых хороших людей от плохих.

Человек хороший слаб и не может противиться насилию, а плохому нет нужды претворяться хорошим у него есть аргумент для убеждения — сила.

Заглянув в глазок, я увидел почтальона Мишу с выпученными глазами и грязным кляпом во рту: железные руки Семена так стиснули бедняге горло, что он посинел от натуги, и кажется, готов отдать богу душу. Зря я облаял полковника он как всегда на страже, хотя и допустил этого кретина до самых дверей.

Михаил Розенталь был самый педантичный почтальон в нашем районе и любил, чтобы у него расписывались на каждой бумажке. Меня его глуповатая исполнительность выводила из себя. Тупой еврей хуже фашиста. Хорошо бы Семен отбил ему почки.

Я вернулся в гостиную.

Итак, на чем мы остановились. На заветах мудрого Ленина…

Наш паровоз вперед летит, в постели остановка…

В путь, как поется в славной солдатской песне, в путь, а для тебя, родная… есть штучка удалая…

— Здравствуйте, товарищ Борман!

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович, только я Бергман, а не Борман.

— Путь вам, более или менее ясен, товарищ Бергман?

— Так точно, Иосиф Виссарионович, — проникнуть в алеющую и пламенную даль…

— Вы имеете в виду коммунизм, товарищ Бергман?

— Нет, товарищ Сталин, я имею в виду женский половой орган!

— Вы идете ложным путем, товарищ Борман, народ и партия вас не поймут…

— Я Бергман, товарищ Сталин!

— Это уже не имеет значения, гражданин Борман!»

Я снова принял позицию, которую мне рекомендовал Семен настроил компас и понемногу стал проникать в сладчайшую и заманчивую даль.

Я был предельно осторожен, как канатоходец над пропастью.

Я продвигался вперед со скоростью один сантиметр в минуту, прислушиваясь и приглядываясь к реакции моей непредсказуемой тетушки.

Это было непередаваемо сладкое и вместе с тем жуткое ощущение, будто я вот-вот сорвусь с каната и с воем низвергнусь в вагину.

Когда я полностью вошел в нее (О, долгожданный миг счастья!) наступили сладостно мучительные спазмы, и я упал в бездонную пропасть наслаждения.

Почувствовав бурную пульсацию моего фаллоса, она вздрогнула. Меня охватил ужас. Что я наделал, я изнасиловал свою тетю!..

Первой моей мыслью было бежать, бежать без оглядки, куда глаза глядят. Но тут я вспомнил, что безумно люблю тетю и готов пострадать за свой гнусный поступок.

Я хотел ее еще и еще раз. Мой нежный и ласковый Фюрер был также напряжен, как и прежде.

С предельной осторожностью я снова начал совершать поступательные движения. ОН работал как железнодорожный состав, идущий в гору: натужно, но уверенно неся тонны груза в семенных протоках готовых низвергнуться ниагарским водопадом.

Иногда я останавливался и прислушивался к дыханию тети. Оно было ровным и спокойным как дыхание младенца. На щеках у нее вспыхнул румянец, ресницы радостно подрагивали. А, может быть, мне это казалось.

Я кончил во второй раз, третий и четвертый… Это был какой-то нескончаемый праздник и вакханалия чувств. Я кончал беспрерывно с ревом и визгом, внутренним, разумеется, и у меня оставались еще силы, много сил, может быть на целый полк моих тетушек и сестричек по папиной линии.

У нас ведь это потомственное — оплодотворять двоюродных сестричек. Я и не подозревал, что так гиперсексуален. Самсон познавший Далилу.

В отличие от Наполеона в штучке моей было 18 сантиметров, а ведь ему предстояло еще расти. Цвети и расцветай мой мужественный корень жизни, сегодня ты был заправским ковбоем.

Я посмотрел на часы. Время десять. Все мое исступленное кровосмесительство длилось ровно час. По всем логическим и физическим законам тетя должна была давно проснуться. Сколько же можно, эдак и лошадь можно затрахать. Ну что ж, если она хочет, я могу терзать ее еще много часов подряд, впрочем, это опасно, может вернуться мама, а уж с ней ребятам не справиться не станут же они кончать ее, как сутенера-араба.

Я оторвался от тети Рэйчел, тщательно вытер плавками мутные подтеки на стенках дивана, мигом оделся и вышел на улицу.

Я чувствовал огромное облегчение в теле и гордость в душе. Мне не казалось, что я украдкой и подло овладел беззащитной женщиной. Я был уверен, что моя очаровательная тетушка хотела этого.

Я стал мужчиной. Я овладел любимой женщиной. В эту минуту я понял, что у меня навсегда прошел комплекс однолюба, и я готов совокупляться хоть с целым сонмом красивых и сластолюбивых женщин. Господи, сколько их еще будет впереди. Жизнь поистине прекрасна.

И тут я, наконец, вспомнил вторую забытую мной строчку популярного русского шлягера. В сущности, там были те же самые слова, что и в первой строчке, но петь их следовало с подвывом и некоторой растяжкой. Звучало это примерно так — как прекра. а.а. сен этот ми. и. ир посмотри. и…

В моем нынешнем состоянии я мог растягивать эти гласные до бесконечности.

В подъезде меня ожидал сюрприз.

Почти весь наш двенадцатый «А» дожидался меня внизу.

Семен вручил мне огромный букет цветов, ребята крепко пожали руку, а девочки, Аркадий мерзавец постарался и пригласил их на праздник, грянули громкими аплодисментами.

— Ты захватил знамя противника? — спросил меня Салик.

— А как же, — сказал я и показал ему тетины трусики.

— Поздравляю, — сказал Семен, виновато улыбаясь, — надеюсь, ты не в обиде?

— Ты о чем, Сень?

— Я этого почтальона перехватил в подъезде, но в последний момент он вырвался, помчался наверх и успел позвонить в дверь. Извини, браток, промашка вышла.

— Хороша промашка, — усмехнулся Свирский, — ты же мог его импотентом сделать, Цуцик.

— Спасибо, Сень, — сказал я, дружески хлопнув товарища по плечу.

— За что, брат?

— За транспарант, он поддержал меня в трудную минуту.

Через неделю тетя Рейчел улетела в Вену.

Вместе с родственниками я провожал ее в аэропорту.

Мы обнялись и я смело поцеловал ее в губы.

— Жан! — зло сказала мама. — Это неприлично, наконец.

— Ничего мы по-родственному, — сказала тетя и в ответ чувственно, почти взасос впилась в мои губы.

Мать побледнела от возмущения, но мне уже было наплевать. Наконец-то я стал мужчиной, и теперь никто и никогда, не посмеет навязывать мне свою волю и читать нотации.

Я увидел ее снова через десять лет. К тому времени она стала импозантной полнотелой дамой, а я был женат вторым браком.

Комплекс однолюба я изжил вконец и теперь делил свое ложе с двумя симпатичными женами, не считая многочисленных любовниц. Это причиняло моим женам много неудобств, но и плюсов в такой жизни было немало.

Встречать тетю я приехал с мамой, которая была вся в черном. С тех пор, как папа ушел к Сильвии, она носила по нему траур как по покойнику.

Кстати, именно Сильвия сослужила тогда мне добрую службу по просьбе Семена, взяв отца под опеку на время его «срочной командировки», которая кончилась тем, что он развелся с маман, и женился на уличной проститутке.

Под влиянием трудов Иосифа Виссарионовича Сильвия завязала со своим ремеслом и открыла легальную клинику для лечения сексуальных расстройств. Отец ей в этом деле правая рука, а Сема компаньон и надежная крыша. Бизнес у них весьма процветает и они зовут меня примкнуть к делу. Но я предпочитаю ходить к ним в гости: у Цуцика большой комплект молоденьких очаровашек. Он, подлец, не изменил своим привычкам.

Папаня заметно переменился с тех пор, как женился на Сильвии: отрастил себе пышные усы и говорит с грузинским акцентом. Я подарил ему на день рождения трубку, пусть потешится старик, воображая себя отцом народов.

Я имел потом долгую беседу с Сильвией Борисовной, и она в своей обычной педагогической манере — хрипло и не вынимая сигареты изо рта, сказала мне с ноткой гордости в голосе «Из онаниста ваш отец превратился в прекрасного делового партнера!»

Я был благодарен ей за благотворные перемены, которые произошли с отцом, но мать мою они вряд ли утешили.

В тот памятный для меня день Свирский открыл ей глаза на измену мужа: он назвал ей адрес дома свиданий, где в это время развлекался отец.

Аркадий стал известным юристом у него большая практика и связи в правительственном аппарате.

Салик лежит в психиатрической больнице. Во время заварушки в Газе он расстрелял троих террористов. К тому времени они были уже обезоружены и не представляли никакой опасности, но он перестрелял их как уток под вой арабских женщин и на глазах у иностранных корреспондентов.

Его судили, признали недееспособным, лишили звания и перечеркнули все боевые заслуги. Он участвовал в ливанской компании и на его счету были десятки трупов. Экстремисты давали за его голову миллион долларов. В 23 года он уже был майором, и ему предрекали блестящее будущее.

Я пошел по политической линии и являюсь вторым номером в партии национального единства. У меня большие шансы пройти в Кнессет.

Аркадий и Семен обещали мне поддержку в смысле электората, Сильвия Борисовна тоже подключит своих импотентов.

Я обязательно приду к власти, потому что знаю, что нужно моему народу.

Мне всего лишь двадцать шесть. Гитлер в этом возрасте еще мытарствовал в Вене, а Сталин разбойничал на Кавказе.

Когда в терминале появилась моя тетя с милой девчушкой под руку «Это ее дочь, шепнула мне мать» я ощутил необъяснимый трепет в груди.

Слишком чувственно, как и в прошлый раз, тетя поцеловала меня в губы. Я ответил ей таким же открытым долгим поцелуем.

— Жан! — с упреком сказала мне мать.

— Заткнись! — сказал я матери и поцеловал тетю еще более долгим поцелуем. Тетя закрыла глаза, упиваясь моей близостью, а я был просто рад ее видеть. С моей стороны это уже была не любовь, а благодарность к моей прелестной и тайной подруге, которая сделала меня настоящим мужчиной.

Кстати, дочь ее была моей полной копией, что не очень удивило меня, ведь мы родственники, хоть и дальние. Что меня воистину удивило так это то, что девочку звали почти также как и меня — Жанна.

О, женщины, как вы лукавы! Неужели это была уловка со стороны моей милой и расчетливой тетушки, которая не могла зачать от дряхлого мужа и выбрала меня, неискушенного и юного пельмешку, отцом своего ребенка? Очень может быть, но об этом я, скорее всего никогда не узнаю.

Тель-Авив

2004