Тип ввел меня в таинственный полумрак царских покоев.

Это было довольно просторное помещение с громоздким старинным интерьером.

Неуклюжая мебель в стиле барокко, вычурные декоративные стены, выкрашенные в успокаивающие нежно-розовые тона, и высокие резные окна, занавешенные тяжелыми малиновыми портьерами.

Несмотря на тона и малиновые занавеси, я не успокоился и Тип, заметив мое волнение, сказал как бы невзначай:

— Доверьтесь этой женщине, Ваше Величество, все будет как в лучших домах Израиля, не надо волноваться.

— А я и не волнуюсь, с чего вы взяли?

— Я в этом не сомневаюсь, Ваше величество, я просто хотел просить вашего разрешения приступить к службе.

Согнувшись в холопском поклоне, тип смиренно ждал моих распоряжений.

— Разрешаю.

Ну и прощелыга же этот Тип, без мыла в жопу залезет.

Типяра щелкнул каблуками, развернулся и пошел к портному — шить мундир фельдмаршала.

Я огляделся, царская кровать была необъятных размеров, взвод солдат можно было разместить. Пощупал свежие пушистые простыни и обратил внимание на бархатную штору за кроватью, которая явно что-то скрывала.

Я отдернул тяжелый кроваво-красный бархат и взору моему открылся чудесный вид на огромный бассейн с прозрачной голубой водой.

У меня перехватило дыхание.

«Ух, ты, красотища-то какая!»

Служка стоявший у бортика с трамплином, согнувшись в поклоне, знаками предложил моему величеству освежиться.

Я не заставил себя долго упрашивать, быстро скинул потертые джинсы и пропахшую потом рубашку, которую жена купила на барахолке в Яффо, и с душераздирающим воплем сиганул с трамплина в ласковую воду.

Когда я вышел из бассейна, моя рвань уже куда-то исчезла. Готовый к услугам слуга, мигом растер меня мохнатым полотенцем и накинул на плечи расписной халат с золотой шестиконечной звездой на спине.

Вместо дырявых башмаков, которые я носил уже второе лето, я обулся в остроконечные сафьяновые сапожки с вздернутыми носками и подпоясался цветистым атласным платком.

Второй прислужник с тяжелым тюрбаном на выбритой голове, на одном подносе подал корону, а на другом рюмашечку прохладного напитка, который по вкусу напоминал мне пятидолларовый коньяк «Наполеон».

Лысую голову слуги я разглядел, когда в порыве подобострастия он изогнулся очень уж низко и тюрбан камнем свалился с его темени.

Прополоскав глотку бодрящим напитком, я уверенно вошел в царские покои и обнаружил здесь Веронику.

Она была окутана в газовую тунику, сквозь которую просвечивало ее гибкое стройное тело. Длинные ноги, смуглый соблазнительный живот, пышная грудь, которая потрясла меня на параде и мягкий уютный зад, суливший простому смертному несказанное удовольствие.

Запястья рук и ног были перехвачены золотыми браслетами, а нежную шейку обрамляло ожерелье из белоснежного жемчуга.

При виде главной фрейлины я вспомнил, что Тип представил ее как педагога и, признаться, оробел.

По природе я человек робкий, был, во всяком случае, до сих пор. Педагоги, например, в школе подавляли меня своим авторитетом. И сейчас, перед ней, мне почудилось, что я стою у доски, не зная урока, а она, строгий учитель, ждет минуты, чтобы выдать мне очередную порцию морали.

Этих порций за всю мою унылую и порядком поднадоевшую мне жизнь, было такое разнообразное множество, что к тридцати годам я был, кажется, самым аморальным человеком в стране.

Все, что навязывается, приводит к обратным результатам. Нет, я не делал людям зла и ни с кем не сорился, но дошел до того, что за двенадцать лет супружеской жизни ни разу не изменил своей законной жене. Иные полагают, что так, по сути, должно и быть в идеале. Но я категорически против подобного мнения. Зная по опыту (разумеется, чужому), что именно позволяет себе вне семейных рамок большинство современных мужчин, я принципиально не стал бы относить супружескую верность к числу признанных мною официальных добродетелей новейшей цивилизации.

Единственный и, кажется, самый ужасный грех в моей жизни состоял в том, что я перестал верить в добро и в людей. К тридцати трем годам я разочаровался во всем, чему меня учили верить с юношеских лет.

И нестабильная израильская действительность, как нельзя более благоприятствовала моему духовному формированию: политические партии специализировались на обещаниях, политики лгали. Религиозные деятели рвались к власти. Люди завидовали, ненавидели и вредили друг другу. Синагоги раскручивали на пожертвования. Дома меня мучила жена и вдобавок ко всему я никак не мог разбогатеть, хотя и трудился для этого не покладая рук.

Все это на фоне людей процветающих и не прилагающих для этой цели особенных усилий, привело меня в состояние глубокой социальной апатии. Я не голосовал ни за левых, ни за правых. Я перестал доверять государству, и нашел, что оно все более и более делает крен в сторону полицейского режима.

Каждый сорился с каждым и по любому поводу. Политики самого высокого ранга не стеснялись строчить друг на друга доносы в полицию. Разборки, поклепы и сведения счетов с участием виднейших адвокатов современности тянулись годами. Страна изнывала от бюрократии. Страна содрогалась в социальных конвульсиях. Страна билась в религиозной истерии, и над знойными городами иудейского царства витал призрак коллективной шизофрении.

А мир в это время активно жил и развивался. Русские с успехом приобщались к капитализму. Американцы высадили астронавта на луне. Просвещенное человечество с надеждой вступало в век технологии и прогресса. В Израиле же все еще жили по канонам средневековья и от слов выжившего из ума дряхлого раввина, порой зависело, какая именно партия придет к власти.

Я не мог вынести все это, отошел от политики, забыл дорогу в синагогу и сосредоточился на наших семейных неурядицах.

Я бурно переживал бесчисленные ссоры с супругой и на этой почве потерял уверенность в себе. Еще бы, если тебе ежедневно твердят, что ты ничего не стоишь как мужчина и как человек, то, в конце концов, ты действительно начинаешь верить в это.

В итоге я окончательно уверовал в собственную ничтожность, и моя личная жизнь превратилась в сплошное унижение. Почти каждый в ком было хоть немного уверенности в себе, мог обидеть меня. Поначалу я пассивно отвечал на оскорбления, но вскоре зачерствел душой и почти перестал реагировать на них. Я уже ни с кем не общался, а только и делал, что поглощал дешевые сосиски и обвинял себя во всех смертных грехах.

Друзей я потерял, куда-то подевались и родственники, а на работе только и ждали случая, чтобы уволить меня без выходного пособия.

Что касается сексуальной жизни, то ее у меня вроде как и не было. Нет, любовью мы с женой занимались, но не часто. Меня расхолаживали ее ворчливые и надоедливые попреки, а когда все же нам доводилось побаловаться в постели, особых восторгов мое умение у жены не вызывало. Напротив, неумелые попытки внести разнообразие в нашу интимную жизнь, приводили к разлитию у нее желчи и сарказма.

— Мадам, — предложил я дрожащим голосом, — изволите что-нибудь выпить?

— С удовольствием, — задорно отвечала Вероника.

Она почувствовала мое волнение и пыталась приободрить меня.

— Человек, — заорал я, стесняясь своего срывающегося голоса.

Тут же в покои вошел толстяк в тюрбане; в руках он держал поднос с напитками.

Кокетливо наклонив головку вбок, Вероника пригубила красное вино, а я тем временем бросил мимолетный взгляд на просвечивающий через прозрачную ткань темный лобок под вздрагивающим загорелым животом.

«Господи, да она же голая!»

— Сударыня, в чем заключаются ваши обязанности? — неуклюже я пытался скрыть свое волнение.

— Я отвечаю за внешний вид и хорошие манеры ваших жен, — сказала она просто, по-прежнему пытаясь приободрить меня своей доброй улыбкой.

— А они что, в этом нуждаются? — я не узнавал свой голос, он стал чужим, непослушным, то и дело срывался и дрожал. Я был похож, наверное, на человека, который первый раз выступает перед публикой и от страха забыл все, о чем намеревался говорить.

В горле у меня пересохло, но мне и в голову не приходила спасительная мысль о напитке, который я секунду назад любезно предложил Веронике.

— Сказать по правде, вчера вот к вам была доставлена девушка из австралийского племени. Ясно, что понятие о вилке или ином столовом приборе у нее довольно смутное.

— А вы где-то учились, Вероника?

Она была спокойна и ее уверенность в себе стала понемногу передаваться мне. Дыхание у меня выровнялось, и я мог, по крайней мере, внятно и без дрожи в голосе задавать вопросы.

— Я училась в московском институте кинематографии.

— Ах, так вы артистка? — с невольным восхищением сказал я.

Моя искренность и понятное волнение тронули Веронику и в открытом взгляде ее я увидел признательность — Увы, — с горечью, — сказала она, — артисткой я так и не стала… Когда пришло время съемок фильма, режиссер предложил мне разделить с ним постель.

— Гад ползучий! — непроизвольно и по-детски вырвалось у меня.

— Я проплакала всю ночь, но мне очень хотелось стать звездой и я согласилась… Это был мой первый мужчина….

Она на секунду призадумалась, и я почувствовал болезненный укол ревности в сердце.

— Правда роли я так и не получила.

— Но почему?

— Через неделю мне стало ясно, что таланта у меня ни на грош, а быть куртизанкой я могу и за деньги. И вот я тут. Делюсь опытом с вашими женами…

Она виновато улыбнулась и я понял, что ей очень хочется произвести на меня хорошее впечатление.

— У вас есть талант, — с искренним участием сказал я, — талант хорошего человека.

— А вы добрый, во всяком случае, до сегодняшнего дня моя история никого не интересовала, так как вас. Вы так внимательно слушали меня.

Глаза ее заблестели и на какое-то мгновение мне показалось, что она вот-вот заплачет.

О, да она такой же романтик, как и я!

Любая сентиментальная история вызывала у меня слезы. В такие минуты, если рядом были люди, я совершал что-либо дерзкое, чему потом удивлялся сам. Это была попытка застенчивого человека, такими вот радикальными средствами справиться с конфузной ситуацией.

То же самое, с целью не расплакаться, сделала сейчас Вероника: опустив бокал на поднос, она властным жестом приказала служке удалиться и плавно пошла на меня.

Я замер от подступившего к горлу восторга.

Изящным пальчиком она нежно провела по моим губам, и это естественное движение красивой женщины вызвало в мятущейся душе моей бурю неизведанных доселе чувств. Неукротимое и неведомое ранее острое возбуждение волной прокатилось по моему истосковавшемуся по женской ласке телу. Если бы моя законная жена умела так прикасаться. Боже, ведь все эти двенадцать лет я не знал, что такое настоящее наслаждение Легкие прикосновения ее наэлектризованных пальцев будто вливали в меня дикую энергию страсти, переполнявшую все мое существо.

Но вместо того, чтобы закрыть глаза и отдаться этому сладостному ощущению волшебной эйфории, я поймал себя на дурацкой мысли о том, что именно это восхитительное ощущение сладчайшего томления, очевидно, подразумевал Зигмунд Фрейд, когда говорил о либидо.

Интеллигент ты сраный, — с горечью упрекнул я себя, — в кои-то веки выпало счастье овладеть женщиной, и в этот самый момент ты ударяешься в глубокие размышления.

Теоретически, не без влияния фрейдовой науки, я знал, конечно, что такое наслаждение, но как же я был неискушен, как далек от практики и как незабываемо сладостны были Ее прикосновения. Остановись мгновение!..

Вероника проворно сбросила с меня халат, подвела к ложу, усадила и, нагнувшись к взбухшему у меня в паху комку мускулов, бережно взяла его в руки и стала ласкать. Это было трогательно и прекрасною. Со стороны она казалась молодой мамой, которая нежно играет с ребенком.

Я почувствовал, как неудержимо надвигается оргазм.

Ужас охватил меня, неужели все кончится, так и не начавшись толком. «Держись, Шура!» Приказал я себе. Вероника наклонилась к нему, явно намереваясь удостоить меня оральным сексом. Она лишь коснулась губами головки члена, и это было уже выше моих сил. Ничто на свете не удержало бы меня сейчас от столь позорной эякуляции.

Я кончил, но как кончил! Оргазм был необыкновенно бурным, поток спермы, казалось, был бесконечным. Я залил ею все лицо Вероники. Нет, она не проявила недовольства, она приняла эту благодатную жидкость с непонятным вожделением. Но мне все же показалось деланным ее вожделение, и я мучительно страдал от проявленного мною, постыдного бессилия.

«Господи, — презирая себя, взывал я к Всевышнему, — может и вправду тюфяк я?!»

Этим прозвищем наделила меня в свое время благоверная. И почти всегда в критические моменты жизни оно услужливо всплывало в моем сознании, напоминая, кто я есть на самом деле.

По поводу и без повода, жена любила унижать меня и моя «сексуальная безграмотность», как она любила выражаться, была предметом ее постоянных насмешек.

— Уйдите! — сказал я Веронике, стараясь не глядеть ей в лицо, и презирая самого себя.

Она послушно поднялась и, не вытирая залитого лица, почтительно поклонилась мне и выскользнула из покоев.

Минут двадцать я лежал на роскошной кровати, давясь горючими слезами.

Чего это ты нюни распустил, парень, разве в первый раз с тобой такое? Да, ты не супермен и тебе это хорошо известно, стоит ли понапрасну изводить себя, если ничего уже нельзя изменить?

Мне стало спокойнее. Потом явился служка. Как и в первый раз — знаками, он предложил мне освежиться. «Да что они тут все немые что ли?»

Я велел принести мне «Наполеона».

Приняв душ и тяпнув рюмку, я снова позвал его.

Служка, очевидно, догадался, что я плакал. Досадуя на него как на свидетеля моей слабости, я бросил с нарочитой грубостью:

— Где здесь можно пожрать, мужчина?

Я чувствовал, как неумолимо ввергаюсь в знакомую атмосферу стресса и мне уже не хватало моего холодильника и дешевых сосисок.

Опять же знаками он изобразил нечто такое, что следовало понимать, наверное, как «О, нет проблем, Ваше величество!»

После чего он повел меня вкушать трапезу.