Договоренность с Андреем Ивановичем сразу усилила наши позиции — киоски получили в достаточном количестве ассортимент самого ликвидного товара, отношение Андрея Ивановича к нам улучшилось. До весеннего оживления торговли оставалось лишь пересидеть унылый февраль.

Два года назад я подметил одну особенность — резкую перемену неба в конце февраля с зимнего на весеннее. Она случилась около двадцатого числа, но я не уловил какого числа точно. И в 2004 году я тоже прозевал день перемены неба. Обычно в наших краях во второй половине февраля небо кристально чистое. Морозное и ярко-голубое. Вдруг в один из таких ярких дней замечаешь, что солнце не только светит, но и греет. Заметно греет. И голубизна неба едва уловимо меняется с холодной на теплую, будто небо оттаивает от зимы первым, подавая воздуху и земле знак о приближении весны. Утром 24 февраля я шел на стоянку к нашей «газели». Я плелся метрах в пятидесяти позади отца, петляя по дворовым дорожкам и тропинкам. Отец уже пересек дорогу, к которой я только подходил, и по натоптанной тропинке в глубоком снегу он приближался к воротам стоянки. Тропинка шла поперек небольшого пустыря — метров пятьдесят по чистому глубокому по колено снегу. Я перешел дорогу, заскрипел ботинками по тропинке. День обещал быть шикарным. Я достиг середины тропинки и остановился. Вокруг стояла тишина, приглушенные звуки города лишь изредка нарушали ее. Я задрал голову вверх. Небо было уже весеннее, то самое. «Опять прозевал. Когда же оно меняется? Вчера такое же было или еще зимнее? Не помню. Вчера не смотрел на небо, эх, опять прозевал! В следующий год надо не забыть и подловить день перемены», — подумал я, щурясь яркому солнцу. По носу пробежало тепло. Я повернулся одной щекой к лучам. «Греет уже», — почувствовал я. Другой. «Тепло, класс!», — обрадовался я и бодро затопал к стоянке, посматривая на небо. Оно определенно изменилось, будто в сухой светло-светло-голубой небосвод впрыснули немного влаги, и он стал светло-голубым. Чуть более насыщенным.

«А мороз крепкий», — вдруг осознал я, подходя к «газели». Отец, привычно зажав в одной перчатке дымящуюся сигарету, а во второй щетку, делал два дела сразу — курил и обметал с кабины снег.

— Давай, я! — выкрикнул я, забрал у отца щетку. — Садись, заводи!

Тот глянул на сигарету, затянулся пару раз, откинул бычок и полез в кабину.

«Должна завестись сразу, минус пятнадцать всего», — вспомнил я показания оконного термометра кухни. Отец закрыл воздушную заслонку, несколько раз энергично нажал педаль газа, накачав в карбюратор бензина, включил зажигание, подождал с минуту и повернул ключ. Аккумулятор принялся бодро крутить стартер. Двигатель схватился на пятом или шестом обороте, «газель» зарычала, из-под нее повалил сизый дым. Отец сдвинул рычаг заслонки чуть вперед, двигатель хватанул холодного воздуха и заглох. Я продолжал обметать кабину. Подмораживало. Через минуту отец повторил. «Газель» завелась сразу, немного поработала на повышенных оборотах, отец снова тронул заслонку, обороты упали, но удержались. Двигатель заурчал в обычном режиме, недовольно питаясь холодным воздухом. Отец вышел наружу, достал сигарету.

— Ты ж только курил! — сказал я.

Он пожал плечами и чиркнул зажигалкой, затянулся.

— Я не могу вообще курить на морозе, — сказал я, закончив работать щеткой и сунув ее в кабину под водительское сиденье. — Как ты так куришь, не понимаю.

Отец снова пожал плечами и улыбнулся.

— А солнце-то уже греет! — я махнул щеткой вверх в небо, щурясь, глянул на отца.

— Весна скоро! — поддержал он.

— Да, скоро. Это хорошо. Зима надоела, сил нет. Тепла хочу. Вот заработаю кучу денег, уеду в теплую страну, где никогда не бывает зимы, и буду ходить все время в одних шортах черный от загара! — продекларировал я весело, продолжая прищурено смотреть на отца. — Ну что, поехали!?

Отец посмотрел на дымящуюся сигарету.

— Ну, давай, докуривай, и поедем! — сказал я и принялся расхаживать тут же кругами по скрипящему снегу, согреваясь и пританцовывая.

Через несколько минут мы выехали со стоянки на склад.

— Включи печку, согрелась уже, наверное, — кивнул я на переключатели на панели.

— Вряд ли, холодая еще, скорее всего, — сказал отец, включил печку. В салон сначала пошел холодный воздух, но быстро потеплел и принялся отогревать стекла.

— Сейчас скребком почищу, помогу, — сказал я, выудил снизу из-под сидения инструмент и принялся за работу. Через пару минут стекла были очищены от инея, но все также холодны и оттого подернуты мутными разводами. Тепло, потеряв сопротивление инея, принялось быстро расползаться вверх по стеклам, увеличивая обзор.

— Ничего, к обеду температура должна повыситься до минус десяти, будет теплее, — ободряюще произнес отец.

Работы предстояло много — три оптовых заказа и две накладные на киоски. Машин на дороге попадалось мало, уже через сорок минут мы были на месте. Я с трудом провернул ключ в навесном замке, снял его. Ворота тоже примерзли. Я потянул одну половину, с легким визгом по снегу и скрипом в петлях, она подалась. Вторая так же. Несмотря на конец зимы и насквозь промерзший склад, казалось, в нем все равно теплее. Отец подал машину к складу.

— Что там первое? — сказал он, подойдя ко мне, держащему пачку накладных.

— Первым «Арбалет», потом «Мангуст», «Оптторг» и в конец розницу закинем, — произнес я по памяти.

— Сколько там, чего в «Арбалет»? — уточнил отец.

— Тридцать «Ерша» и сорок синьки, — сказал я и подошел к поддону с синькой.

Мороз хорошо помогает работать. Мы ни разу не передохнули, грузили товар быстро. За полчаса загрузили оптовые заказы, заняли ими две трети кузова. Свободная треть по объему для киосков была в самый раз. За столько лет работы погрузка и выгрузка товара отработались нами до идеала.

— Давай, перекурим и соберем розницу, — произнес отец, устало и часто дыша густым морозным паром.

— Да мне на морозе курить не хочется, — отмахнулся я от одного вида сигареты. — Я начну собирать пока.

Отец кивнул и закурил, вышел на улицу. Я принялся за розницу. Отец вернулся, когда я собрал уже треть для одного киоска. Через сорок минут мы закончили и с этим, свободного места в кузове не осталось. Мы подняли борт, зачехлили тент. Отец отъехал от склада, я закрыл ворота и нырнул в уже почти полностью остывшую кабину. Печка загудела на полную, я снова взялся за скребок. Стекла успели схватиться инеем. Отец медленно повел машину от склада вверх по прикатанной колее к проходной завода. Я усиленно водил скребком по лобовому стеклу изнутри, стружки снега летели во все стороны.

— А ведь нам повезло, что в этом году было мало снега! — сказал я, глянув на колею перед капотом. — Ведь кроме нас здесь по сути никого нет.

— Ну, нет, — отец глянул вопросительно на меня.

— Вот именно, что нет. И если бы снега навалило, то и чистить его до нашего склада некому, — снова заскреб я по стеклу. — А от ворот расстояние не маленькое, метров двести. И две дороги. Одна эта и вторая та, параллельная. Эта чуть короче, но похуже. Та лучше, но длиннее. Вот и думай, чистить двести метров вдвоем, неслабо, да!?

Отец задумался.

— Ну, зима уже прошла эта. Надеюсь, снега больше не будет, — сказал он.

— Да это и я надеюсь! Все, достаточно пока, — закончил я с чисткой.

Отец сунул руку к вентиляционному отверстию. Я тоже.

— Нормально, тепло, двигатель не успел совсем остыть за час, — сказал я и сунул скребок под сиденье. — Но все равно быстро промерзла кабина. Достал этот мороз, зима, скорей бы уж весна! Еще две недели и все! Класс!

Мы медленно миновали переезд, выехали на асфальт. Стекла оттаяли, кабина нагрелась, я даже снял шапку. Через сорок минут мы припарковались у наших киосков. Я натянул шапку, выскочил из машины и принялся расчехлять тент. Закончил, откинул полог наверх, открыл задний борт. Подошел отец.

— Скажи Надежде Петровне и Полине, что мы приехали, пусть приготовятся там, — бросил я отцу, сам взял ближнюю коробку и понес ее к киоскам. До них было метров десять-пятнадцать, я нагнал отца как раз у ближнего киоска Надежды Петровны.

— Здрасьте, вам! — сказал отец ей. — Замерзли!?

— Здравствуйте, Анатолий Васильевич! — запела своим молодым голосом Надежда Петровна, улыбнулась красным от мороза лицом и взмахнула руками в варежках. — А вы товар привезли? Ой, Рома!

— Здрасьте, Надежда Петровна! — выпалил я, бухнув первую коробку с товаром на железный ящик, стоявший перед киоском как раз для таких целей. — Товар принимайте! — и добавил уже отцу: «Я буду носить, а ты подавай Надежде Петровне тогда!»

Из дальнего киоска высунулась голова Полины в вязанной замусоленной шапке и обмотанная бестолково шарфом.

— Здравствуй, Полина! — бросил я через плечо, удаляясь за следующей коробкой.

Голова кивнула в ответ, что-то буркнула и скрылась.

Я вынул из кузова вторую коробку и понес. Надежда Петровна уже расправилась с первой, бойко распихав товар по задним полкам, и тянула руки навстречу.

— Давай, давай сюда, а то тяжелая, — сказала она заботливо.

Я плюхнул коробку на ящик. Отец занялся ею, принялся вынимать и подавать товар Надежде Петровне. Я вернулся к машине и взял первую коробку для Полины. Отнес ей, взгромоздив коробку на откидывающуюся стойку рядом с витриной. Полина медленно как краб полезла руками вглубь коробки. Учитывая ее медлительность, я успевал отнести Надежде Петровне две, а то и три коробки, пока Полина расправлялась с одной. Отец тоже взялся носить коробки. Мороз не давал стоять ни секунды, работали быстро. Даже продавщицы были рады приходу товару, как возможности подвигаться и согреться. Управились за полчаса. Распрощались с обеими, запрыгнули в «газель» и поехали по оптовым точкам.

В «Оптторге» румяная знакомая тучная кладовщица рассмеялась, завидев нас.

— О! Такой мороз, а они работают! Толь! — обратилась она к отцу. — Ну, ладно мы, люди подневольные! Ну, а вы-то чего!? Сидели бы дома! В такую погоду хозяин собаку на улицу не выгонит, а они прикатили!

— Ничего, ничего! — сказал я. — Работать надо, нечего дома жопу греть!

— Да это ты так миллионером скоро станешь! — рассмеялась та.

— А я и не против! — выпалил я, открывая задний борт. — Вот стану миллионером, брошу все нафиг и уеду в теплую страну!

— Да чего ты там делать-то будешь!? — развела руками кладовщица.

— Да ничего не буду делать! — улыбнулся я, запрыгнув в кузов. — Буду там целыми днями в одних шортах и шлепанцах сидеть в кресле качалке на веранде своего дома и смотреть на море!

— Давай! — махнула она рукой. — Подавай, мечтатель!

Я взял коробку из середины кузова и поставил к краю.

— Давайте, берите! Чего стоите, смотрите!? — прикрикнула кладовщица на промерзших грузчиков.

— А куда нести? — сказал один из них.

— А то ты не знаешь, где синька стоит!? — вытаращилась та на него. — Там, справа, за содой. — Бери, я тебе говорю!

Грузчик вяло взял коробку и понес вглубь склада.

Выгрузили. Кладовщица подписала накладные, я сбегал с ними в офис, поставил все нужные отметки. На все про все ушло минут сорок. Поехали дальше. «Мангуст». Все, то же самое. Приехали, я выскочил из машины, поднялся на верхний этаж двухэтажного здания в офис, подписал накладные на выгрузку, вернулся в «газель». Проехали, петляя меж складами и пристройками в левый дальний угол базы. Я выскочил из кабины, нырнул в здание торгового зала, отметил накладную там. Вышел, поискал глазами кладовщика.

— Грузчиков нет! — сказал тот, едва мы пожали руки, и махнул в сторону стоявшей на выгрузке фуры. — Видишь!? Мыло, двадцать тонн! А вон еще белизна стоит!

— И как нам быть? — задал я вопрос, ответ на который знал заранее.

— Если хочешь, выгружайте сами, — пожал плечами кладовщик.

— Выгрузим сами, куда деваться-то! — кивнул я и пошел за поддонами.

Дверь «газели» приоткрылась, высунулся отец.

— Короче, грузчиков нет, самим придется! — сказал я ему и осмотрел площадку. — Вон туда, наверное, становись, я сейчас поддоны притащу.

«Газель» медленно поползла на свободное место, окутываемая выхлопным дымом. Я приволок два поддона, расчехлил тент «газели», открыл борт. Подошел отец. За те же полчаса мы выгрузились. Подошел кладовщик, забрал накладные, ушел с ними в торговый зал. Мы закрыли борт, отдышались. Отец полез за сигаретами, закурил. Я принялся зачехлять тент. На морозе он становился совсем негнущимся, дубел сразу. Через десять минут притрусил кладовщик, сунул мне спешно накладные, пожал руку и побежал к выгружавшейся фуре. Отец докурил. Я прыгнул в теплую кабину. Холодно.

— Куда теперь, «Арбалет»? — уточнил отец.

— Да, там выгрузимся и загрузимся мылом для Сени и потом домой, — сказал я и поёжился. Мороз помаленьку пробирался под одежду и там растворялся, забирая тепло тела.

Мы выехали с территории базы. Печка гудела во всю на цифре «III».

— Вот так, — сказал я и переключил ручку скорости вентилятора в положение «I».

В кабине сразу стало непривычно тихо. Можно было общаться, не повышая голоса.

— Зачем? Сейчас же замерзнут окна! — удивился отец.

— Ну, может, не замерзнут. Посмотрим, — высказал я призрачную надежду.

Тут же чистые от инея окна потускнели и схватились по краям белым. Я щелкнул переключатель вправо к цифре «III», печка загудела по-прежнему. Теплые струи воздуха вновь вступили в борьбу за лобовое стекло. Двадцать минут и три светофора и мы в «Арбалете». Отец притормозил у офисного здания, я выскочил из кабины и побежал на второй этаж. Из неуютной и морозной атмосферы улицы я попал почти в зимний ботанический сад. В просторном помещении за столами, уставленными растениями в горшках и кадках, сидело с десяток менеджеров. Обстановка походила на санаторную. В неспешном режиме все занимались какими-то делами — один общался по телефону, другой копировал документы, большинство же сидело, уставившись в мониторы компьютеров. Флегматичный знакомый менеджер, кликая без устали мышкой, привычно играл с резиновым выражением лица. Илья, новый менеджер, сидел на соседнем стуле и безразличным остекленевшим взглядом наблюдал за происходящим на экране монитора. Я подошел к их столу, поздоровался, чем вывел обоих из ступора. Илья подписал накладную на разгрузку.

— И вот тебе мыло, выбей мне, пока я буду разгружаться, — сказал я, сунув тому заготовленный лист бумаги. — Разгружусь, зайду тогда за ним, хорошо?

— Угу, хорошо, — кивнул и буркнул менеджер и лениво потянулся к мышке.

Я выскочил на улицу, порыскал глазами «газель». Та уже стояла у нужного склада. Я забрался на рампу, нашел кладовщика, тот был поддатый. Я мог его понять, проторчать весь день на морозе, забегая изредка внутрь неотапливаемого склада и не замерзнуть можно было только с помощью водки.

— Че привез? — посмотрел на меня кладовщик мутными серыми глазами, услышал ответ, кивнул и ушел за поддоном, вернулся через минуту, швырнул поддон плашмя на пол рампы, махнул мне. — Давай, подавай!

Я нырнул под тент и принялся метать наружу упаковку за упаковкой, прямо в руки кладовщику. Разгрузились за сорок минут.

— На ту сторону едь, мыло будем грузить, — сказал я отцу.

«Газель» отъехала от рампы, покатила через двор фирмы к складу напротив. Я спрыгнул на землю следом и снова пошел в офис. Илья оторвал скучающий взгляд от игры на мониторе, протянул мне готовые накладные. Я выскочил на улицу, поднялся по приставной лестнице в склад, отыскал кладовщика и сунул накладные ему.

— Сейчас соберу, — буркнул тот и ушел.

Минут десять мы простояли с отцом возле «газели», я начал подмерзать и принялся приплясывать. Отец, покурив, сел в кабину. Наконец, кладовщик выкатил поддон с товаром. «Хоть покидаю немного коробки, согреюсь», — подумал я радостно и постучал по борту. Отец приоткрыл дверь и выглянул из кабины.

— Что, уже? — сказал он.

— Да, давай грузить! — крикнул я и нырнул в кузов.

За пятнадцать минут управились. Отец подавал снаружи, я укладывал коробки в кузове. Закончив, я вернулся на рампу, распрямился, спина натружено заныла. «Г азель» отъехала, я спрыгнул за ней, закрыл борт, зачехлил тент и юркнул в кабину.

— В «Меркурий»? — уточнил отец.

— В «Меркурий», — кивнул я.

Стекла успели подмерзнуть. Снова началась канитель со скребком. Отец вел машину, я очищал стекло. Полчаса и мы на месте. Внутренний двор базы был забит машинами, на выгрузку к ленте транспортера маячила очередь. Отец нашел свободное место и аккуратно вполз туда на «газели». Я взял накладные и выскочил из кабины к транспортеру.

— Ну что там? — сказал отец, как только я вернулся.

— Три машины перед нами, — ответил я, доставая чистые бланки накладных, предстояла самая нудная часть работы — выписывание большой накладной от руки. Калькулятор, ручка, два бланка накладных с копировальным листом между ними. Я положил перед собой накладную из «Мангуста» и начал писать свою.

— Давай помогу, — предложил отец. — Буду считать на калькуляторе. Говори мне цены. Сколько процентов отнимать?

— Два процента отнимай и мне говори цену, — сказал я и протянул ему калькулятор.

Отец взял его, включил. Я написал первую строчку.

— Два ноль один, — озвучил я цену и замер, ожидая от отца ответа. Тот принялся вычислять. Ткнул два раза в кнопки.

— Черт, — выругался он тихо, нажал «сброс» и отодвинул калькулятор дальше от глаз. Прогрессирующая дальнозоркость дала о себе знать. Всю жизнь у него было идеальное зрение. У меня же небольшая близорукость с середины школы. Она мне не мешала в жизни, но иногда я понимал, что полноценное зрение это здорово. В каком-то умном журнале я вычитал, что у людей после сорока пяти лет начинает усыхать глазное яблоко и изменяться острота зрения. Нормальное зрение уходит в дальнозоркость, а у близоруких острота зрения стремится к норме. Отец, услышав о статье, тогда посмеялся надо мною, а уже через год ощутил изменение зрения. И к февралю 2004 года, к пятидесяти двум годам, он уже не мог читать вблизи без очков.

Я глянул на отца. Тот напряг зрение, отодвинул от себя калькулятор почти на вытянутую руку, растерянно смутился.

— Ничего не вижу, — буркнул он и нацепил очки на нос. — Еще раз, какая там цена?

— Два ноль один, — терпеливо повторил я.

— Два… — отец ткнул в калькулятор заново. — Ноль… один. Минус два процента.

Я ждал.

— Один девяносто семь, — выдал отец и посмотрел на меня поверх очков. Я записал и заполнил вторую строчку, произнес: «Два двенадцать».

Отец затыкал пальцем по кнопкам, небыстро, старательно, нажал итог, почесал кончик носа. Я ждал.

— Два ноль… ноль восемь, — произнес, наконец, он.

Я записал и глянул на накладную из «Мангуста», которую предстояло полностью переписать. Тридцать две позиции. Мы потратили около четырех минут на две из них. «Еще час писать цены в накладной, а после просчитывать построчно суммы и итог внизу? Нет уж, увольте! Так мы пропустим свою очередь точно».

— Давай, я сам, так быстрее будет! — забрал я калькулятор из рук отца и принялся писать и считать сам. Процесс пошел быстрее. Отец подпер подбородок рукой, упер локоть в руль и уставился сквозь лобовое стекло куда-то в одну точку.

Я закончил с накладной за двадцать минут, выскочил из кабины и пошел к Сене. В шумном торговом зале народ сновал туда-сюда. Я закрутился меж кабинетами: директор, бухгалтерия, служба сертификации. Через торговый зал прошел в дальний конец и затопал по лестнице вверх. Дверь в кабинет Сени была распахнута настежь. Из кабинета в коридор несся его низкий голос, вместе с матерными словами сообщавший телефонному собеседнику, что предлагаемая цена на сахар высока.

Я зашел, поздоровался, Сеня, не отрываясь от телефона, моргнул мне в ответ.

— Давай! Что ты там привез? — выпалил он, закончив беседу, пробежался взглядом по моей накладной, подписал «бегунок». — Деньги будешь получать?

— Да, выпиши, там уже набежало прилично, заберу, — кивнул я, получил соответствующую бумажку и вышел из кабинета.

Еще десять минут формальностей, и я вернулся к машине. Сел в кабину.

— На, держи! — протянул я отцу разрешение на получение денег. — Сходи пока получи, наша очередь еще явно не скоро.

— Тут посидишь? — уточнил отец.

— Да, погреюсь пока, — сказал я, протянув руки к теплым струям воздуха.

— Тогда не выключаю двигатель, — предупредил отец и хлопнул дверью.

— Хорошо, — произнес я уже в одиночестве. — Не выключай.

Минут двадцать я просидел один, думая о разном. Очередь уменьшилась, первая машина уехала, на разгрузку встала следующая. Я глянул на часы — 17:20. «До шести не успеем, но до семи должны разгрузиться», — подумал я и задремал. Тут же вернулся отец.

— Получил? — буркнул я, не успев задремать.

— Да, — отец полез за сигаретой.

— Сколько?

— Двадцать две, — сказал отец, приоткрыл окно и снова закурил.

Я немного подремал и на удивление почувствовал себя очень бодрым. Бывает такое, поспишь самую малость, а будто всю ночь отсыпался. Ощутив прилив сил, я глянул в окно в сторону склада. Около него крутилось подозрительно много людей.

— Что это там случилось? — произнес я. — Пойду, схожу.

Несколько человек активно копошились у транспортера. Лента стояла.

— Что случилось? — сказал я, приблизившись.

— Болт срезало! — донесся голос снизу.

— Какой болт!? — удивился я.

Копавшийся сидя на корточках в самом низу мужик, задрал голову в мою сторону:

— Болт там стоит в барабане, эту вот штуку соединяет с осью, без болта никак, его постоянно срезает, сейчас новый поставлю и заработает!

— Ясно, — произнес я, ничего не поняв и заглянув вниз.

На земле подле барабана лежало штук восемь срезанных ранее болтов. «Дебильная какая-то конструкция», — подумал я, пытаясь понять ее суть. Все было просто и тупо одновременно. У транспортера шкив с осью фиксировался обычным болтом. Под нагрузкой болт постоянно бился и в какой-то момент изнашивался, срезался осью об шкив и ломался пополам. Ось продолжала крутиться, шкив стоял, лента замирала.

— И часто такая ерунда случается? — поинтересовался я.

— Ну, раз в две недели, раз в месяц, — ответил голос снизу.

— Понятно, — я оглядел присутствующих. Все было как в пословице «семеро с ложкой, один с сошкой» — один работал, прочие крутились рядом, галдели и давали советы.

— А по времени долго? — спросил я последнее.

— Да с полчаса, может быстрее, — донеслось снизу.

— Понятно, — буркнул я, скривившись от досады, и поплелся к «газели».

— Что там? — сказал отец, едва я сел внутрь.

— Болт срезало, — выдал я зло.

— Что за болт? — отец уставился на меня удивленно.

Я рассказал.

Отец выслушал и начал подробно рассказывать и доказывать, как неправильно устроена конструкция транспортера и как надо было сделать. Долго, подробно, занудно. Тут же жутко захотелось выйти из кабины. Но снаружи стоял крепкий мороз.

— Пойду, посмотрю, что там и как, — не выдержал все-таки я через минуту.

— Заканчиваю, минут через пять заработает! — ответил все тот же мужик, усердно стучавший кувалдой по проблемному месту. Окружающие взбодрились, я тоже. К отцу возвращаться не хотелось, я поплелся в торговый зал. Там было тепло и не так скучно среди толпящегося народа. Темнело быстро. Минут десять я бесцельно толкался внутри зала, разглядывая витрины с товаром, вернулся к транспортеру. Тот уже во всю крутился с шумом и скрежетом, лента шустро затягивала в подвал коробки. Работа кипела. Я покрутился немного рядом и вернулся в «газель». Отец дремал, поморгал заспанными глазами, глядя на меня. Я отвернулся, уставился тупо наружу. За следующие сорок минут я дважды подходил к транспортеру, в надежде, что вот-вот наступит наша очередь, но случилось это уже в семь вечера. Солнце село, на город падала ночь.

— Давай, подъезжай! — гулко постучал я снаружи в дверь кабины. Отец встрепенулся, подкатил «газель» задом к транспортеру. «Быстрее разгрузиться, и домой! Замерз как собака», — подумал я, мигом расшнуровав тент и открыв борт. Транспортер с гулом закрутился, лента поползла вниз, я принялся энергично набрасывать на нее десятикилограммовые коробки мыла. Подошел отец и два грузчика, из тех, что крутились тут весь вечер.

— Берите, подавайте на ленту! — сказал я им. — А я изнутри вам потом подам, как перестанете доставать. Оба вцепились в ближайшие коробки и стали забрасывать ими ленту. Мы с отцом отошли в сторонку. Он закурил.

— Хоть с грузчиками повезло, а то без них сейчас кидали бы вдвоем, — сказал я.

Отец кивнул, затягиваясь и щурясь от сигаретного дыма. Через десять минут я запрыгнул в кузов и стал подавать коробки из глубины к краю. За полчаса выгрузились.

— Все! — заорал я, бросив последнюю коробку на ленту, и выпрыгнул из «газели».

Вдвоем с отцом закрыли борт и зашнуровали тент. Я побежал в склад, сдал за десять минут товар, получил в накладной отметку кладовщика и пошел в бухгалтерию. Отметившись и там, я с чувством облегчения от окончания долгого холодного рабочего дня направился к машине.

— Все! — гаркнул я, сев в кабину. — Домой!

Отец завел не успевший остыть двигатель, мы выехали из «Меркурия» в 19:55 при свете фар в уже опустившуюся на город ночную темноту. Сорок минут езды до стоянки, пешком от нее домой еще десять. Шли устало, почти молча, но радостно. Работа вся была выполнена, ушел еще один зимний и очень морозный день. Все-таки к концу дня я ощутимо промерз. Пока шел домой по тропинке, мысли в голове рисовали ванну, полную горячей воды. Я задрал голову вверх, даже при отсветах городского освещения, небо щедро искрило яркими звездами. Поодаль труба котельной выпускала белый дым вертикально вверх. «Завтра еще холоднее будет, хорошо, что сегодня все отвезли, и розницу завезли, завтра отсидимся дома, а через день может и потеплеет», — обнадеживая себя, думал я. Я вдруг понял, что весь день ничего не ел. И сразу же заныл желудок.

— Есть охота уже, — бросил я фразу в спину отца, шедшего первым.

— И мне охота, — прозвучал ответ. — С утра все доели, но мать должна была сходить купить продуктов и приготовить что-нибудь. Я деньги оставлял ей.

Последние шаги домой самые приятные. «Вот-вот и я дома. Там тепло, долгожданное тепло». Подъезд. Лифт. Этаж. Квартира. В подъезде уже тепло. Мы у лифта. Вроде бы прошли от стоянки всего ничего, но у отца лицо снова красное. «У меня, наверняка, такое же». Сверху приехал лифт. Мы поднялись на свой этаж. Отец нажал на звонок. За дверью послышались шаги матери. Дверь открылась. Мы устало ввались в квартиру. Мать без слов повернулась и пошла прочь по коридору. Я принялся раздеваться, стараясь скорее скинуть холодную верхнюю одежду. Оставшись без нее, в теплых штанах и свитере я ощутил, как мелко трясусь всем телом, чувствуя холод внутри себя. Пальцы ног с трудом сгибались. Я промерз насквозь. «Скорей бы в ванну». Я принялся через свитер растирать плечи, тепло медленно потекло по рукам. Отец снял пуховик, со все еще красным лицом пошел на кухню, я следом. Есть хотелось дико. С самого утра ни крошки.

— Что там у нас поесть есть!? — бодро сказал я.

Отец оглядел кухню, пустую плиту, бросил взгляд на стол. Я посмотрел туда же. Деньги на покупку продуктов лежали нетронутыми. Отец открыл холодильник, захлопнул и пошел по коридору в дальнюю комнату. Я за ним, отстав в длинном коридоре. Отец распахнул дверь комнаты матери, замер в дверном проеме и удивленно произнес:

— А ты что, не ходила за продуктами?

— Нет! — прозвучал грубый и резкий ответ.

Я глянул в комнату через плечо отца, мать сидела на диване и смотрела телевизор.

— А почему!? — отец продолжал недоумевать.

— Не захотела!! — почти выкрикнула мать.

Я смотрел на ее лицо, вмиг ставшее злым и обострившимся.

— Ма, а чего ты ничего поесть не сготовила? — добавил я.

— Вам только жрать готовить, да стирать, да убирать за вами!!! — сорвалась мать, вскочила и ринулась из комнаты, в дверном проеме грубо пихнула отца в грудь, прошипела «пусти», и ушла по коридору на кухню.

Я растерялся в недоумении. Лицо отца вытянулось не меньше. Случилось нечто новое. Мы уже свыклись с регулярными срывами матери в наш адрес. После заскоков она всегда отходила, и на некоторое время возобновлялась спокойная жизнь. Но, чтоб мать не приготовила поесть, зная, что мы вернемся с работы голодные. Такого не случалось.

Мы с отцом недоуменно переглянулись. Я пошел на кухню, отец позади.

— Ма, ты чего это такое говоришь? — сказал я. — Мы есть ходим, целый день работали, что здесь не так?

— Все так!!! — закричала та, мечась в тесной кухне. Схватила стул, приподняла чуть от пола и с грохотом поставила обратно. — Вам все так!!! Только и знаете, что жрать давай вам!!! Нашли повариху себе!!! Берите, вон, и сами себе готовьте, стирайте, убирайте!!! Я не собираюсь больше на вас горбатиться!!!

Я ничего не понимал. Стоял, раскрыв рот, и смотрел, как мать заламывает себе в истерике руки.

— Да что случилось? — раздался позади голос отца.

— Да ты вообще заткнись, нахер!!! — мать несло. — Бизмисмен херов!!! Вон, другие уже давно себе и «мерседесы» понакупили и квартиры все пообставили, а этот все зарабатывает, да никак заработать не может!!! Деньги выдает по копейке, только чтоб мать жрачку купила!!! А потом стояла весь день у плиты!!! И стирала ваши трусы грязные!!! Ремонт в квартире который год уже не можем сделать!! Все денег нет!!

— Ма, да ты чего? — сказал я, растерявшийся в сюрреализме происходящего.

— И ты заткнись!!! — заорала та на меня. — Такой же хитрожопый, как и твой отец!!! Устроился рядом с папочкой любимым!!! Нашел теплое место!! Нет, чтоб идти работать, бегаешь за ним, нихера не хочешь делать!!

Во мне все закипело. Злость, обида. Все смешалось. Я не понимал происходящего.

— Ну все! Заканчивай, давай! — не выдержал отец и вошел, обойдя меня, на кухню.

— Ты мне не «всекай»!!! — бешено заорала мать. — Понял!!! Ты!!! Козел!!!

Отец попытался взять ее под локоть. Мать вырвалась резким движением, ударила его в грудь кулаком, отпихнула и снова заорала: «Не трогай меня!!! А то я сейчас!!!»

Глаза матери, будто загнанно, шарили по кухне, ища, чтобы схватить. Отец сделал движение ей навстречу.

— Уйди от меня!!! — заголосила мать.

«Больная что ли…?», — пронеслось в моей голове. Мать замахнулась на отца, тот отпрянул. Она кинулась к выходу, который загораживал я. Отпихнула меня из дверного проема и убежала по коридору.

— Что это с ней? — уставился я на отца.

— Эх, — отмахнулся тот, заиграв желваками.

Кривая неловкость повисла в воздухе.

— Ну, чего, придется варить самим ужин себе, — сказал я.

Отец шумно выдохнул, почесал в затылке, растерянно закряхтел.

— Да уж, — выдавил он. — Теперь придется, конечно.

Снова возникшая пауза гнетуще давила тишиной.

— Ладно! — сказал я. — Давай, я схожу в магазин, ты пока лезь в ванну, грейся там. Я вернусь, ты чего-нибудь сготовишь, а я полезу в ванну как раз.

Отец согласился. Я взял деньги, натянул неохотно обратно все еще прохладный пуховик и вышел. Снова холод. Мысли замерли. Я шел в темноте, вжав лицо в воротник. Мысли разрывались между едой и горячей ванной. Есть хотелось нестерпимо, заныл желудок. Я попытался проанализировать случившееся с матерью, но не смог. Настроение тут же испортилось. Я постарался отвлечься. Покупки сделал машинально и вернулся домой. Разделся. Отец как раз уже вышел из ванной комнаты, весь распаренный и довольный. Я шмыгнул на его место. Разделся. Руки и ноги покрылись «гусиной кожей». Пальцы на ногах были иссиня-зеленого цвета и почти ледяные. Я заткнул ванну пробкой, включил хороший напор горячей воды и, не дожидаясь, когда ванна наполнится, юркнул в нее. Непередаваемое блаженство! Спина коснулась дна ванны, и ее обволок тонкий слой горячей воды. Я старался вжаться в него как можно сильнее. Ноги не помещались в стандартную ванну и торчали синюшными коленками вверх. «Гусиная кожа» стала крупнее. Я закрыл глаза и откинул голову. Струя воды гулко била в дно ванны, вибрацией распространяя свою силу вокруг меня. Тишина. Только гул воды, обволокшей меня со спины своим убаюкивающим теплом. Я задремал. Мне привиделось лето. «Всего несколько дней и весна, всего несколько дней и весна, всего несколько…».

Торговый центр в феврале не открылся. О том, что открытие переносится на конец апреля, мы узнали от «монументальной тетки» в последнюю пятницу февраля, когда пришли к ней справиться о новостях строительства. Отца новость разозлила, я видел его лицо. Внутри меня тоже все кипело и клокотало, я еле сдержал желание обложить эту старую толстую жабу трехэтажным матом. Она уже не выглядела такой значимой и презентабельной как раньше. Образ изменился. Перед моими глазами сидела пожилая неумная и чванливая баба, ничего не смыслящая в строительстве, а лишь умеющая надуваться важностью и имитировать серьезный знающий вид.

— Сука, блять! — вырвалось у меня, когда мы с отцом покинули ее кабинет и устремились длинным коридором прочь. Я ругался про себя и вслух всю дорогу до машины. Только в кабине я чуть успокоился и задышал ровно. Отец сразу же кинулся курить. Впрочем, я тоже.

— Нам надо решить, мы будем дальше вязаться с этой овцой или нет!? — выпалил я, выудив из хаоса мыслей в голове одну, более-менее разумную. — Давай подумаем хорошенько! Еще пока не поздно, можем забрать свой задаток и послать эту дуру нахер!

Я замолк, затянулся, задумался, через паузу продолжил:

— Хотя, столько времени уже угробили на нее и этот центр. Жалко бросать просто так. Это надо будет другой искать, тоже проблема. Ну, что скажешь, па!?

Отец курил, смотрел куда-то вперед, гладил руль, думал.

— Па!? — выпалил я.

— А!? — ответил он так же.

— Ага! — раздраженно продолжил я. — Скажи хоть что-нибудь! Сидишь как истукан.

Отец почесал нос.

— Ну, в принципе… — начал он растянуто. — Оставлять-то жаль. Место хорошее.

— Да, мне тоже нравится, как-то жалко бросать-то, тем более столько уже времени ждали! — протараторил я возбужденно.

Вот и я о том же, — также медленно добавил отец.

Пауза. Оба сидели, думали, уставившись в окна. Второй день как на улице потеплело. Несильно, но все же. Температура поднялась до «минус» двенадцати. После морозов за двадцать такая температура казалась, чуть ли не подарком природы.

— Ну, как поступим-то!? — прервал я затянувшееся молчание. — А, па!?

— Да что ты заладил «как, как»!? — встрепенулся отец. — Решим, как. Тут спешка ни к чему. Ты вот постоянно начинаешь нагнетать обстановку, торопишь меня. Что за манера дурацкая!?

Отец бросил раздраженный взгляд в мою сторону.

— Ну, решим, так решим, — буркнул я.

В машине повисла очередная тяжелая пауза. Я докурил, выкинул бычок в окно.

— Поехали домой, — сказал я. — Чего тут сидеть? До второго пришествия что ли?

Отец сделал последнюю затяжку, такую, что аж все лицо собралось вокруг сигаретного фильтра морщинами, и отшвырнул бычок в свое окно, завел машину. Через двадцать минут мы были дома и вели разговор уже за ужином.

— Я не знаю…, можно остаться в этом торговом центре, а можно забрать аванс и искать другое место, — произнес я, сидя за кухонным столом и ковыряя яичницу, кусая ржаной хлеб и запивая все это сладким черным чаем. С едой, после демарша матери, у нас стало скудно. Если мы приходили с работы достаточно рано, то отец что-нибудь готовил. Получалось очень вкусно, надо сказать. В это время я обычно занимался проводками текущих накладных в компьютере. Иногда мы брали по пути домой курицу-гриль. Целую. Со всякими соусами и пивом. Иногда возвращались поздно, и если забывали купить курицу и сильно уставали, то жарили яичницу и ложились спать, чтоб с утра тоже поесть яичницу.

Отец ел молча. Как всегда размеренно и качественно пережевывая пищу. Не то, что я — глотал все быстро крупными кусками, жуя наспех и запивая по-быстрому чаем и через пару минут был готов к работе. Поэтому отец всегда ел дольше. Я садился за стол позже него и все равно заканчивал первым.

— Вот у тебя всегда так, — начал отец, прожевав. — Сначала ты весь загоришься. «Давай, давай!» Потом, когда что-то случается, снова «давай, давай», но уже назад. Мечешься постоянно туда-сюда! Нет, чтоб нормально подумать.

— А о чем думать!? — я вытаращился недоуменно на отца. — Я же тебя не заставлял, не принуждал. Мы вместе решили, что, да, будем арендовать отдел в этом торговом центре! А теперь получается — я «давай, давай»!? Интересно ты говоришь!

Я покачал головой и засунул в рот кусок яичницы.

— А вот думать надо сначала! — продолжал он. — А то девять тысяч туда, десять тысяч сюда, так на тебя денег не напасешься!

— Каких денег!? — я обомлел. — Ты о чем!? Я сам деньги зарабатываю, я у тебя их не прошу, мы работаем вместе пятьдесят на пятьдесят, в чем проблема-то!? Какие девять тысяч туда, десять сюда!? Если не захотим арендовать отдел, ну, пойдем и заберем обратно свои деньги у этой жабы и все! О чем ты говоришь!?

— Таких денег! — отец вцепился в меня взглядом ментора. — Транжиришь деньги направо и налево по своим этим клубам!

— Ааа, вон ты о чем! — я чуть не поперхнулся едой.

— Да, все о том же! — выпалил он.

— Ну, понятно, — я уткнулся в тарелку, от разговора стало противно. — Могу не ходить никуда, дома буду сидеть.

— Вот и сиди, — подытожил отец.

— Да куда уж там, «сиди»! — раздался за моей спиной голос матери.

Я слегка вздрогнул. Мать, словно дежурившая за углом в коридоре, вмешалась в разговор сразу, как только запахло жареным, вошла на кухню стремительно.

— Как ты что ли он должен сидеть дома!? — вперилась она злым взглядом в отца, нависнув над ним сидящим со своего невысокого роста. — Чтоб таким же и стал как ты жлобом!? Какие он у тебя деньги берет!? Он сам зарабатывает! Может ему еще у тебя разрешения спрашивать!? Он уже взрослый! Пусть куда хочет, туда и ходит! Нечего ему дома сидеть! А то станет таким как ты! Каждую копейку сидишь, считаешь как куркуль!

Стремительность матери привела отца в замешательство — он перестал жевать. Я продолжал расторопно расправляться с яичницей.

— А ты не слушай его, сынок! — мать отмахнулась от отца и метнула взгляд в мою сторону. — А то так досидишься дома, станешь таким же, будешь сидеть с кислой мордой и забудешь, как улыбаться! Ходи, куда ходишь!

Мать рубила правду, отец был на редкость неулыбчивым и скудным на эмоции человеком. Я почти никогда не видел его смеющимся от души. Отец не умел смеяться. Широкая и одновременно сдержанная улыбка — была максимальной его эмоцией. Она появлялась на долю секунды и тут же неловко пряталась. Сдержанность в эмоциях проявлялась у отца и в волевом контроле негатива. Но когда сила воли заканчивалась, то наступала разрядка. Несколько раз я видел, как гнев буквально разрывал его пополам, перекашивая лицо в дикой злобе и тогда, всем, кто попадался на пути отца, я не завидовал. Раза три или около того причиной для гнева становился я в еще школьные годы, тогда отец принимался меня исступленно бить, но всякий раз меня спасала мать, оттаскивая отца прочь и загораживая меня собой. Бил он сильно, по-настоящему, как взрослого. Я зажимался в углу с головой и ждал матери. Примерно столько же раз при мне мать и отец крупно ссорились. Однажды мать была особенно несдержанна на слова, отец распустил руки. Он крепко отбил ей почки и что-то повредил, что называется «по-женски». После чего, мать сказала, что если он ее хоть пальцем тронет, то она зарежет отца ночью спящего. Я видел его глаза во время той фразы, они наполнились неподдельным страхом и ужасом. Больше он мать не трогал. Я был абсолютно уверен, что она, не колеблясь, сдержит свое обещание. Отец тоже тогда поверил.

Чем сильнее отец сдерживал в себе эмоции, тем взрывоопаснее они становились.

Но почему-то так яростно выплескивался только негатив, позитив же был способен максимум на редкую полноценную улыбку.

— Ходи, знакомься, развлекайся! — продолжала мать, размахивая руками и бросая на отца уничтожающие взгляды. — А то не успеешь обернуться, как молодость кончится! А превратиться вот в него ты всегда успеешь!

— Слушай, ты! — встрепенулся отец.

— Ты мне не тычь!!! — взвилась мать, словно дождалась нужной реакции. — Понял!!? Ты мне никто!! И я буду говорить то, что сама захочу!

Отец сидел, молчал, играл желваками.

— Можешь сцеплять свои зубы! — мать смотрела на проявление ненависти отца с нескрываемым удовольствием. — Хоть обскрипись ими, мне на тебя насрать, куркуль чертов!

Она резко повернулась к холодильнику, открыла его, поковырялась там, хлопнула громко дверью и, уже выходя из кухни, бросила:

— Вот жрешь яичницу и хорошо! Вот и жри! Так тебе и надо, жлоб!

Я молча пил чай, волосы тихо шевелились на голове. Семейный кризис грозился перерасти во что-то большее. Отец принялся жевать, задумчиво и медленнее обычного.

— Ладно, — произнес я, когда гнетущее молчание стало невыносимо. — Давай решим все-таки, что будем делать с торговым центром. Если оставляем все как есть, то оставляем. Если нет, то забираем деньги и ищем другую торговую площадь. Как решишь, так и сделаем. Меня устраивают оба варианта. Обидно, конечно, если уйдем, потраченное время, но… В общем, давай решать!

— Да что там решать, — выдавил из себя отец, закинув ногу на ногу и начав ей нервно дрыгать. — Надо оставаться и все. Другое такое место мы не найдем по такой цене, а метаться с места на место не лучшее дело.

— Ну, все, значит, остаемся, — хлопнул я ладонью негромко по столу. — Я тоже так считаю, надо остаться и попробовать. Г лупо будет, ждали столько времени и бросили на полдороге. А вдруг, там торговля хорошая будет. В общем, остаемся!

— Остаемся, — сказал нервно отец, явно думая о выходке матери.

Я допил чай и вышел из кухни, меня ждал компьютер.

Весна началась с понедельника. С ней пришел и очередной «сезон» на синьку. Мы изменили в тот год принцип ее завоза на склад. Не стали заказывать все разом, а решили завезти в два приема — пятьсот упаковок в марте, а в апреле, глядя на динамику продаж, остальное. Вдобавок весна обнажила все недостатки нашего склада. Крыша в нескольких местах протекла, а в низине у ворот собралась талая вода. Каждую ночь она замерзала, и по утрам, пока ночные температуры устойчиво не перевалили за ноль, мы вынуждены были выдалбливать нижние края ворот изо льда. Полчаса минимум. Лом и вперед. И так до конца марта.

Продажи после унылого февраля резко пошли вверх, работать стало интереснее. «Меркурий» и «Пересвет» принялись поедать бартерный товар так, что нам вновь стало его не хватать. И снова выхода виделось два.

Первый, подключить новых оптовиков к бартерной схеме. В пределах города таковых практически не осталось. Я все время мысленно возвращался к «Родному краю». Эта фирма продолжала показывать удивительные темпы роста, ее словно интенсивно накачивали деньгами. «Сейчас как раз сезон синьки начался, нужно будет насесть на «Родной край» и продавить уже его», — подумал я.

Второй, тоже избитый — найти нового производителя ликвидного товара. Таких производителей уже не осталось, а раскручивать собственными усилиями неизвестный товар я не горел желанием. Можно было еще попробовать оторвать производителя у другого оптовика. Рискованно. Мы были почти самыми мелкими из оптовиков, и любая торговая война нам была не по силам. Вариант отпадал.

Мысли крутились в голове постоянно, но решение не приходило. Снова требовалось что-то нестандартное. Вдобавок Сеня в «Меркурии», почувствовав вкус денег, разошелся не на шутку.

— Ты, давай, предлагай! — сказал он возбужденно, когда в очередной раз пожаловал к нему с визитом я. — Что там у тебя еще есть, что можешь возить!?

Я стоял посреди кабинета. Сеня, сидя за своим рабочим столом, высунув от вожделения язык, торопливо оформлял мою накладную на разгрузку. Что ему было ответить? Я назвал несколько групп товаров средней ликвидности, которые мог поставлять кто угодно. Сеня поморщился, я тоже, видя его реакцию.

— Ладно! Мы, знаешь, как сделаем!? — Сеня поджал губу, побарабанил пальцами, раздумывая. — Ты вот сейчас разгрузишься и зайди ко мне, а я за это время тебе накидаю цены и ассортимент по этим группам. Ты и заберешь все сразу, лады!?

Сеня, улыбаясь, развел руки в стороны. Я согласился и вышел из кабинета. Наша «газель» уже стояла у склада. Я подошел в момент, когда отец только-только собирался поставить первую коробку на ленту транспортера.

— Давай, подавай, только не наваливай много на ленту! — прокричал снизу кладовщик, нажал кнопку, транспортер заработал.

— Давай, я покидаю, — оттеснил я отца и принялся сам ставить коробки на ленту.

Подошел из курилки грузчик. Посмотрел вопросительно на меня, на курящего в двух шагах отца и неуверенно потянулся за коробкой.

— Ты один? — спросил я его.

— Не, там еще есть, — буркнул грузчик.

— Позови одного. Как раз вдвоем тут нормально будет, один подает из кузова, второй на ленту, — сказал я, продолжая работать.

— Пеее-тяяя!!! — заорал грузчик в сторону курилки.

— На, — сунул я ему в руки коробку, отошел в сторону. — Подавай.

Со стороны курилки стеснительной походкой шел второй грузчик. Низкорослый в рабочей сильно изношенной одежде и такой же затрепанной кепке. Куртка, рубашка и штаны на нем явно были великоваты. Штанины сползли на каблуки и впитали до колена влагу мартовского снега. Куртка плечевыми рантами свисала до середины предплечья, беззубая молния уже давно не застегивалась. Рукава рубашки красными манжетами торчали из-под куртки на всю ладонь. Грузчик брел к транспортеру, бросал тревожные взгляды, постоянно приподнимал на голове кепку и, вжимал локти в пояс, подтягивая так штаны. Лицо, испещренное множеством глубоких морщин, пытливый взгляд обмануть не могло — грузчик был не так стар, как выглядел. Все грузчики выглядят хуже своих лет, тяжелый физический труд старит быстро. Молодой и полный сил организм перемены к старости не замечает. За тридцать он начинает заметно сдавать, а за сорок — всё, почти шестидесятилетний старик. Грузчик выглядел на все семьдесят пять. «Около пятидесяти», — решил я. Тот приближался. «Лицо какое-то знакомое очень. Петя, Петя, Петя, никак не вспомню», — вертелась в голове мысль. Подойдя, грузчик заробел еще больше.

— Саня, Саня, что, что делать? Работаешь, кидаешь уже? Товар пришел? Химия, да? Давай, давай, помогу. Мне, мне давай. Ага, сюда, да, давай. Опа, ага, взял, давай, ага. О, какая, — вдруг как прорвало грузчика. Слова кашей полились из него, перемешиваясь по смыслу в случайном порядке, толкаясь, сбивая друг друга, как люди при большой давке в толпе. Говорил он крайне невнятно, булькал словами, зажевывая их окончания. Мне стоило огромных трудов разобрать отдельные слова, о восприятии смысла речь и не шла.

Свою бесконтрольную речь Петя сопровождал произвольными ужимками, пожиманием плеч, частым приподниманием кепки над головой и обратным ее водружением. Хаос. Сплошной хаос во всем. В движениях, в речи.

Вспомнил! Я вспомнил. Это был Петя «Радио». В памяти воскрес эпизод пяти или шестилетней давности — мы с отцом в «Меркурии» выгружаем из «двойки» очередные пятнадцать ящиков пива, которые носит в склад именно Петя. Он так же болтает без умолка, жуя поток слов. И одет не смотря на середину лета, кажется, Петя так же — рубашка и штаны, нет только куртки. На затылке та же кепка, которую он бесконечное количество раз от смущения снимает и надевает. И из глубины склада доносится веселый крик кладовщика: «Петя, ты как радио, только тебя не выключишь!»

Я всматривался в лицо Пети, подававшего коробки на ленту, и не замечал отпечатка времени. Казалось, он всегда был таким старым. Даже подумалось странное, что Петя родился уже таким старым, ему выдали в роддоме кепку и направили в «Меркурий» грузчиком. Личность его производила неоднозначное впечатление. По всем социальным критериям Петя являлся неудачником. Низкий, невзрачный, необразованный, с трудом говорящий. Сплошные минусы. Но они так странно уравновешивались другими чертами Пети, что у меня не возникало желания думать о нем пренебрежительно или плохо. Я видел Петю в работе. Он всегда трудился честно, никогда не отлынивал. Приходил на разгрузку очередной машины сразу, как только звали, и уходил последним. Петя был крайне отзывчив. Если его что-то просили, он исполнял не думая, а после спрашивал, не требуется ли еще его помощь. Петя ничего не требовал, ничем не возмущался, он просто трудился, как мог. Странно. Я отчетливо понимал, что Петя будет трудиться грузчиком в «Меркурии» до последнего своего дня. В нем было то, что я понимал, но не принимал. То, от чего я бежал в своей жизни всеми силами. Жизненной определенности на многие годы вперед. В таком выборе было что-то страшное. Большинство людей страшится выбора и неясности, я же сторонился определенности. Она как приговор, жизнь твоя расписана и известна до самой смерти. Без права и шанса на чудо. Страшная перспектива. Петя не ждал чуда, не боролся за его появление. Что это — смирение или бессилие?

— Все, все, да. Последняя, ага, последнюю кинул. Все, фух, нормально. Разгрузили, все, нормально. Покидали, ага, принимают пусть. Принимайте, ага. Много коробок. Нормально все. Разгрузили, ага, — бульканье Пети вывело меня из раздумий. Разгрузка закончилась. Я пошел вниз в склад сдавать товар и через десять минут вернулся.

— Сейчас, подожди, схожу к Сене, — сказал я отцу, курившему около машины. — Он там обещал мне цены дать на другой товар, может быть, будем ему поставлять.

Отец кивнул. Минут через пять я вернулся.

— Дал мне Сеня бумажки по другим товарам! — выпалил я, запрыгивая в кабину. — Дома посмотрим, что к чему, а завтра обзвоним всех. Цены узнаем, посчитаем, прикинем. С товаром, вот, у нас беда, и так лишнего бартерного товара нет, а тут еще Сеня с таким предложением. Но отказываться нельзя! Будем выкручиваться.

— Как мы будем выкручиваться? — уставился на меня удивленно отец. — Ты смотри, сейчас там наобещаешь ему с три короба, а потом не получится.

— Получится! — возбужденно возразил я. — Сейчас как раз сезон синьки начался, товар пока пару месяцев будет, а там, глядишь, и еще какой товар найдем! Может, тот же «Люксхим», наконец, разродится на новый товар. Козлы, обещают уже целый год. Ну, ладно. Выкрутимся, да, папаня!?

— Да, — бодро с улыбкой кивнул отец. — Куда теперь?

— На рынок теперь! — развел я руками. — Выручку снимем и все, домой.

Через полчаса тряски по тающим городским дорогам мы были на месте. 17:45, отец пошел к киоскам. Я остался в машине, сидя в углу, обмяк и закрыл глаза, задремал, устал очень. Отца, любителя поболтать на пустопорожние темы, я не ждал обратно скоро.

— Уснул!? — бросил отец бодрым голосом, через двадцать минут забираясь в кабину.

— Угу, — буркнул я, не открывая глаз.

— Поболтали с Надеждой Петровной! — сказал отец с довольным выражением лица, завел машину. — Полина, вот чухонка!

Кабина завибрировала от ожившего двигателя, выведя меня из дремы, я сел прямо.

— Ну что, домой!? — весело сказал отец.

— Ну да, — произнес я вяло.

— Что-то ты невеселый прям такой!? — все улыбался отец. — Али не выспался!?

— Есть хочется, желудок болит, — произнес я вяло.

— Желудок, это плохо, — помрачнел отец. — Сейчас дома супчика поешь.

Мы поехали.

— Поем, конечно, — промямлил я, поджимая пальцами болевший желудок.

Я раньше не понимал, почему с гастритом или язвой желудка в армию не брали. А получив проблемы с желудком, все сразу уяснил. Трудновыносимые постоянные боли в одной точке оказались столь неприятны, что я не мог думать ни о чем другом. Все мысли забирали эти боли. Они затмевали все и хуже того, забирали силы — сначала моральные, а через них и физические. Боли порождали раздражение от бессилия немедленно их прекратить, разве что только лекарствами.

Мы доехали до стоянки и прошли полдороги до дома в полном молчании.

— Сильно болит? — прервал молчание отец.

— Так… нормально, — через раздражение выдавил я, чувствуя, как меня мутит.

Мать, едва открыв после звонка дверь, демонстративно ушла в дальнюю комнату.

Мы с отцом разделись, помыли руки, пошли есть. Днем раньше отец сварил отличный куриный суп. Он хорошо готовил, я же в этом деле был совсем безрукий. Что-то простое вроде яичницы — было потолком моих поварских умений. В семье с последней руганью произошли изменения — отец с матерью разошлись жить по разным комнатам. Отец остался в солнечной комнате с балконом. Мать перешла в бывшую детскую напротив.

Шкаф, кровать, трюмо — вся мебель, что была в той полупустой комнате. Единственный телевизор, старый с подсевшим кинескопом, остался в комнате отца. Во время нашего отсутствия мать целыми днями напролет сидела в комнате отца и смотрела его. Вечером с нашим возвращением мать, ворча, уходила к себе и ворочалась на скрипящей кровати до полуночи, пока не засыпала.

Я жил в зале. Линия раздела пролегла даже через холодильник. Мать стала хранить продукты и питаться отдельно. Мы же теперь убирались в квартире, стирали и готовили себе сами. Мать демонстративно с нами не общалась, заговаривая лишь по нужде. Я недоумевал, но принимал все как есть. Мне хотелось, чтоб в семье, наконец, закончились постоянные ссоры и дрязги, пусть даже таким образом.

Меня мутило. Суп застрял где-то посреди груди и никак не хотел уходить вниз. Началась изжога. Я некоторое время терпел, сидя за компьютером и занимаясь текущими бумагами. Через час, когда тяжесть чуть уменьшилась, я выпил сироп, но меня замутило сильнее. Назавтра предстоял очередной трудный день, отец лег спать пораньше. Из комнаты матери тоже не доносилось ни звука. Я ворочался в кровати, мучительная изжога и подступавший к горлу ком не давали мне заснуть. Я тихонько прошел в туалет, меня тут же вывернуло наизнанку. Боль и тяжесть отступили, сразу стало легче. Я отдышался, доплелся до кровати, обессилено лег на нее и уснул.