В конце второго дня, пройдя мимо нескольких таежных стойбищ, люди Ке-во выплыли к местечку Чачфми. Крутая береговая терраса разрезана здесь родниковыми ручьями. Еловое темнолесье тянется большим массивом и уходит в глубь сопок. Противоположный берег Тыми, наоборот, низкий и покрыт мшистыми марями.

Кажется, ни один нивхский род не занимал этого урочища постоянно. Лишь в отдельные годы иные приезжали сюда на зиму, промышляли соболя и вновь возвращались на свои заливы — поближе к морской рыбе и зверю. Иногда ороки, племя таежных оленеводов, в своих бесконечных блужданиях по тайге зацеплялись за это веселое местечко, пасли оленей и тоже срывались в другие нетоптаные урочища.

Касказик знал: от Чачфми до устья Тыми по воде — неполный день хода. И было бы хорошо встретить здесь кого-нибудь, расспросить о людях Охотского побережья. И потому обрадовался, когда за поворотом увидел два крытых берестой островерхих чума. «Ороки», — с облегчением подумал Касказик. Старик, хотя и шел на мир с родом Нгаксвонгов, опасался встретить кого-нибудь из них в стороне от людского глаза.

Ыкилак и Наукун никогда не уходили от своего стойбища так далеко и впервые видели жилище ороков. Ыкилаку издали даже показалось, что это не человечьи жилища, а кан-даф — жилье для собак. По прибрежной гальке разгуливала желтомастая собака — по размерам и виду напоминающая нивхскую ездовую. Ее раньше заметили нартовые кобели и подняли лай. Желтомастая ответила громко, визгливо.

Из чума вышли женщины и кривоногий старик.

Старик спустился к воде, приветствовал приезжих по-орокски:

— Сороде, сороде!

Узнав давнего знакомого, обрадовался.

— Ты, однако, это! — сказал по-нивхски, вконец изумив Ыкилака. Обнял Касказика, легонько похлопал по спине.

— Давно не видались! Однако долго мы с тобой живем! Сыновья твои? Вон какие выросли! Последний раз виделись — тот, старший, едва ходил. Меня не помнишь? — обратился к Наукуну.

Наукун покачал головой.

— Вот видишь, как долго не встречались!

— А ты, Лука, куда уходил? — осведомился Касказик.

— Везде уже побывал. Но больше жил на самом севере, на Миф-тёнгр. Хорошие места, ягельные и зверя много. Но там теперь землю ковыряют, кровь земли льют, ягель портят. А те пастбища, что еще не сгубили, заняли пришлые — эвенки, якуты… Мало им своей земли, что ли?..

«Сам приезжий, а местным считает себя», — взревновал Касказик.

Узнав от отца, что орока зовут Лука Афанасьев, Ыкилак удивился. И отцу не без труда далось объяснить сыну, что ороков не в столь отдаленное время русские попы обернули в свою веру и нарекли русскими именами. Но многие из них наряду с русскими имеют и свои имена. Луку Афанасьева обычно зовут Нгиндалай, или Нгинда-Собака. Оттого, что у него всегда водились собаки. Подохнет одна от старости или задерет медведь — обзаводится новой. Собаки помогали таежнику: охраняли оленей от медведя и росомах. Касказик еще пояснил, что Нгиндалай-Лука сам называет себя ороком. Но он не орок. Эвенк, с материка. Породнился с орокским родом — вот и считает себя ороком.

За чаем словоохотливый Нгиндалай разглагольствовал:

— Ты совсем одиноко живешь. Совсем. Заперся в тайге — ни к кому не ездишь, никого не зовешь к себе, — качал Нгиндалай головой, то ли жалея, то ли осуждая.

Слова его заметно опечалили старого Кевонга, словно на больную мозоль наступил. Уж Нгиндалай-Лука знает, что заставило Касказика засесть в тайге. Не надо шутить над бедным человеком.

— С той поры так и не вылазишь? — сочувственно спросил Нгиндалай.

Касказик утвердительно мотнул головой.

— А теперь куда держишь путь? Не за невестой ли — вижу, с подарками?

— Нет, не за невестой.

Касказик вздохнул. Нгиндалай понял, что опять задел за живое молчаливого нивха. И тогда решился выложить новость, что просилась на язык с самого начала встречи.

— Нгакс-во сейчас большое стойбище. Нивхи там, русские.

— Какие русские? Не те, что с Николаевска приезжают, купцы?

— Не те. Свой купец объявился. Тимоша Пупок. Слыхал?

— Нет, не слыхал. Как это «свой»?

— Из местных. Сын каторжника. Купец не купец, но лавку имеет.

— Не слыхал. Не слыхал. А давно это… Нгакс-во стало большим стойбищем?

— Как Тимоша построил лавку. Ань семнадцать, однако, прошло.

— Нет, не слыхал…

Касказик задумался, не зная еще, как отнестись к такой вести.

— А люди рода Нгаксвонгов… Как они позволили? Ведь их родовое стойбище заняли другие?

— А Пупок и не спрашивал позволения. Место ему понравилось: тихая бухта, устье большой нерестовой реки. Нивхи вокруг опять же. А Нгаксвонги… их теперь вроде и не осталось.

— Как это «не осталось»?

— А так, не осталось. Рода не осталось.

— Что же случилось такое?

Касказику не верилось, чтобы род Нгаксвонгов, который славен добытчиками, мог исчезнуть.

— А ты правду говоришь? Может, о другом роде речь ведешь?

— Правду говорю, правду.

Глаза оленевода были грустны. Да и предмет разговора не допускал шуток. Весть поразила Касказика так, что он не мог вымолвить ни слова. Сводило челюсти, и вместо слов из нераскрытого рта вырывалось что-то похожее на стон.

Сыновья и оленевод недоуменно взглянули на Касказика. Наукун не мог понять, что так взволновало отца. Казалось бы, надо радоваться — теперь у Кевонгов нет врагов. Но отец произнес:

— Наш ум был короче рукоятки ножа. Наши головы не знали боли, мы не мучили их думами: споры решали быстро — ударом копья. Пролили кровь, словно ее не жалко, словно ее, как воды в море. И Курнг наказал, никого не обошел: и нас, и их.

Лука негромко, с хрипотцой, сказал:

— Они не умерли от старости. Они не умерли от болезни. Они погибли. И погибли не в битве за свой род…

— На весенней охоте во льдах?

— Нет, не на охоте. Когда появились купцы, люди Нгакс-во выстругали просторные лодки. И не для того, чтобы взять больше нерпы — промысел этот они бросили. Построили большие лодки, чтобы набрать на борт больше товару. Тем они и жили, что перевозили купцам товары.

— Бросили нерпичий промысел? — Касказик был несказанно удивлен: как же так жить, только товары перевозить?

— А они уже не живут, — спокойно сказал Лука, — был шторм. Большой шторм. Люди отказывались выйти в залив, но Тимоша заставил. Обещал хорошо заплатить — те и вышли. На двух лодках вышли. Даже брата своего меньшого не пожалел купец. Так и погибли.

— Весь род погиб?

— Весь. Кажется, весь. — Нгиндалай-Лука сморщил лоб, напряг память. — Кажется… Постой. А Ньолгун — из их рода? — Он обернулся к Касказику.

Ыкилак вскинул голову, второй раз слышал он это имя. Первый раз от Ланьгук там, у Вороньей ели.

— Не знаю, — пожал плечами Касказик. — Я знал всех взрослых Нгаксвонгов. А детей не помню.

— Ньолгун из Нгаксвонгов, — сказал Лука. — Теперь я вспомнил: они из Нгаксвонгов, — твердо повторил он.

— Только один и остался? — встрял в беседу Наукун.

— Один.

— Тогда зачем идти с миром — ведь мириться-то не с кем? — сказал Наукун. Он быстро оценил обстановку: «И мне останется на выкуп».

— Заткнись! — вскипел Касказик. — Ублюдок! Один человек — тебе не человек? Пока жив хоть один человек, род его живет!

Снаружи послышался звон боталов.

— Сыновья мои. Оленей привели, — Лука встал. — Собираемся тоже в Нгакс-во. Тимоша обещал привезти товары. Ты по реке, а я напрямик через сопки. Но ты ненамного отстанешь, может, на полдня всего.