Жизнь стала тихой и спокойной, вошла в колею. Все дети здоровы, успешны, заняты работой и учебой. Закончились финансовые трудности. Я вполне прилично зарабатывала, да и жалованье Масуда превышало среднее по стране. Как ветеран он имел также право на субсидию для покупки автомобиля и дома. Сиамак закончил университет, начал работать и все время порывался слать нам деньги.

После заключения мира Парванэ стала часто приезжать в Иран. Каждый раз, когда мы с ней встречались, время исчезало, мы возвращались в свою юность. Моя подруга оставалась все такой же забавной, озорной, с ней я смеялась до колик. И я никогда не забывала, сколь многим я ей обязана. Десять лет она пеклась о моем сыне, как родном. Сиамак по-прежнему проводил в ее доме все выходные. Парванэ подробно рассказывала мне о нем, и я, прикрыв глаза, старалась представить себе годы, которые мы с сыном провели врозь. Тоска о нем – единственное облако, омрачавшее мой горизонт в эту пору.

Два года Сиамак уговаривал меня приехать к нему в Германию, но меня удерживала то тревога о Масуде, то мысль о Ширин, которая была еще слишком мала, чтобы оставаться без меня. Но больше я не могла жить в разлуке и решилась ехать. Нервничала я ужасно. Чем ближе день отъезда, тем беспокойнее я становилась. Десять лет вдали от сына я выдержала, погрузившись в тяготы жизни, и подчас проходило несколько дней, пока я спохвачусь, что ни разу ни глянула на его фотографию. Хамид утверждал: “Пустые страхи и меланхолия присущи буржуазии… Когда желудок сыт, когда нет дела до несчастий других, тут-то опускаешься до сантиментов”. Возможно, он отчасти был прав, но я всегда чувствовала боль оттого, что мой сын далеко – но поскольку ничего не могла поделать, я подавляла эти эмоции и даже самой себе не признавалась, как страстно мечтаю о встрече с ним. Теперь же, когда в моей жизни наступил покой, я позволила себе скучать по сыну и стремиться к нему.

Прощаясь со мной, Ширин нахально заявила:

– Мне не жаль, что ты едешь, мне только обидно, что я не получила визу.

Четырнадцатилетняя всезнайка, уверенная в нашей любви, всегда выпаливала первое, что в голову придет. Но я отмахнулась, поручила ее Масуду, Фаати, Мансуре и Фирузе и полетела в Германию.

Я миновала таможню во Франкфурте, вышла, огляделась, полная предчувствий. Ко мне направлялся красивый молодой человек. Я уставилась на него во все глаза. Только улыбка да выражение глаз казались в нем знакомыми. И эти спутанные волосы на лбу напомнили мне Хамида. Хотя по всему дому у меня стояли последние фотографии Сиамака, подспудно я все еще ожидала увидеть тонкошеего юнца на пороге созревания. Но объятия мне распахнул высокий, державшийся с достоинством мужчина. Я уткнулась лицом ему в грудь, он крепко прижал меня к себе. Какое же наслаждение – спрятаться в объятиях своего ребенка, словно я сама сделалась маленькой. И правда – головой я только-только доставала ему до плеча. Я вдохнула родной запах и заплакала от счастья.

Не сразу я заметила красивую молодую женщину, торопливо щелкавшую аппаратом. Сиамак представил ее: подумать только, Лайла, дочь Парванэ! Я обняла ее и сказала:

– Ты выросла и стала такой красавицей! Я видела твои фотографии, но в жизни ты гораздо лучше!

И она рассмеялась от всего сердца.

Мы сели в маленький автомобиль Сиамака, и сын предупредил:

– Сначала заедем к Лайле. Тетя Парванэ приготовила ланч и ждет нас. Вечером или, если хочешь, завтра мы поедем в тот город, где я живу, – это в двух часах от Франкфурта.

– Прекрасно! – сказала я. – Ты не забыл персидский и говоришь без акцента.

– Разумеется, не забыл. Здесь много иранцев. И тетя Парванэ отказывается говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме нашего. С родными детьми она так же строга. Верно, Лайла?

По пути к Парванэ я подметила между Лайлой и Сиамаком симпатию – явно нечто большее, чем дружба или старые наши семейные связи.

Дом Парванэ был красив и уютен. Она тепло и радостно приветствовала нас. Хосров, ее муж, как-то неожиданно для меня состарился. Я постаралась убедить себя, что так и должно быть – я не видела его лет четырнадцать или пятнадцать, и, вероятно, такое же точно впечатление произвела на него. Их дети выросли. Лалех говорила по-персидски с сильным акцентом, Ардалан, родившийся уже в Германии, понимать нас понимал, но отвечать на персидском отказывался.

Парванэ уговаривала нас остаться на ночь, но мы решили сразу поехать к Сиамаку, а Парванэ навестить снова в следующие выходные. Мне требовалась хотя бы неделя, чтобы заново познакомиться со старшим сыном. Аллаху одному ведомо, о чем только нам не хотелось переговорить, но когда мы остались наконец вдвоем, я не знала, как приступить, что сказать, как перебросить мост через пропасть десяти лет разлуки. Сиамак расспрашивал меня о тех и других родственниках, и я отвечала, что они здоровы и шлют приветы. Потом я спрашивала: “Здесь всегда такая приятная погода? Не поверишь, какая сейчас жара в Тегеране…”

Понадобились сутки, чтобы лед взаимного отчуждения между нами растаял и мы смогли общаться как мать с сыном. К счастью, как раз наступили выходные, и времени у нас было достаточно. Сиамак рассказал о том, что пережил, расставшись с нами, каким опасностям подвергался, переходя границу, как жил в лагере для беженцев, потом поступил в университет, наконец рассказал и о своей работе. Я ему рассказала о Масуде, о его ранении и плене, о тех днях, когда я считала этого моего сына мертвым, и о дне его возвращения. Я говорила о Ширин, чьи проказы и упрямство напоминали мне скорее детство Сиамака, чем Масуда. И наши разговоры длились далеко за полночь.

В понедельник Сиамак ушел на работу, а я вышла погулять по окрестностям. Надо же, как велик и прекрасен мир – смешно, что каждый привык мнить себя центром вселенной.

Я научилась делать покупки. Каждый день я готовила обед и ждала Сиамака, а по вечерам он водил меня на прогулку и показывал разные места в городе. И мы все время разговаривали, однако перестали затрагивать политику: за долгие годы на чужбине Сиамак утратил понимание современной ситуации и реальных проблем Ирана. Даже термины, те выражения, которыми он пользовался при обсуждении политических вопросов, успели устареть, относились скорее к начальной поре революции. Многое в его рассуждениях меня смешило. Однажды он обиделся:

– Почему ты смеешься надо мной?

– Дорогой, я не над тобой смеюсь. Просто звучит это немного странно.

– То есть как – странно?

– Как передача по иностранному радио, – пояснила я.

– Что за иностранное радио?

– Радиостанции, которые транслируют свои передачи в Иран из-за границы, обычно там выступают представители оппозиционных групп. У них, как и у тебя, настоящие новости перемешиваются с фальшивками, в ходу выражения, которыми в стране уже много лет никто не пользуется. Любой ребенок сразу же распознает передачу иностранного радио. Иногда их смешно слушать, иногда это раздражает. Кстати говоря, ты все еще на стороне моджахедов?

– Нет! – ответил он. – Честно говоря, я не могу ни принять, ни даже понять некоторые их действия.

– Например?

– То, что они присоединились к иракской армии и вместе с ней напали на Иран, сражались против иранских солдат. Что было бы, если б я остался с ними и на поле боя сошелся бы с Масудом? Мне до сих пор снится такой кошмар, и я просыпаюсь от него среди ночи.

– Слава Аллаху, ты образумился! – обрадовалась я.

– Ну, не вполне. Я все чаще думаю об отце. Ведь он был великий человек, ты согласна? Мы вправе им гордиться. Здесь многие разделяют его убеждения. И мне рассказывают о нем такое, чего я никогда не знал. Эти люди хотели бы встретиться с тобой, послушать твои воспоминания.

Я настороженно глянула на него. Старая рана так и не зажила. Мне бы не хотелось разрушать сложившийся у Сиамака идеальный образ отца, лишать его права гордиться героем, но сама эта потребность в идеале и зависимость от него казалась мне признаком недостаточной зрелости.

– Послушай, Сиамак, мне этот пафос не по душе, – сказала я. – Ты ведь знаешь, что я не разделяла убеждений твоего отца. Он был добрый, порядочный человек, но и у него были свои изъяны и ошибки. Самое худшее – его предвзятость. И в его глазах, и в глазах тех, кто разделял его мировоззрение, мир был разделен надвое: каждый человек считался либо сторонником, либо противником, и у противников заведомо не могло быть ничего хорошего. Даже в искусстве истинным художником считался лишь тот, кто разделял их точку зрения, все остальные – идиоты. Когда я говорила, что мне нравится такой-то певец или стихи такого-то поэта, твой отец отвечал, что этот певец или поэт поддерживает шаха или что он антикоммунист, а потому его творчество – мусор. Он добивался, чтобы я почувствовала себя виноватой: как это мне могли понравиться эти стихи или песня!

У них не было своего мнения, личных предпочтений. Помнишь тот день, когда умер аятолла Талегани? Наши соседи, господин и госпожа Дехгани, члены левой фракции, то и дело заходили к нам и звонили своим “соратникам” выяснять, как им следует себя вести. Незадолго до смерти аятолла высказался против курдских повстанцев, и теперь они не знали, как реагировать на его смерть. Они целый день разыскивали лидеров своей группировки, спросить, надо ли скорбеть об этой смерти. Наконец пришло распоряжение: аятолла был защитником народа, его смерть подобает оплакать. Госпожа Дехгани тут же разразилась слезами и побежала надевать траур. Ты это помнишь?

– Нет! – сказал Сиамак.

– А я помню. И я хочу, чтобы ты полагался на собственные мысли и убеждения, чтобы ты судил, что хорошо и что плохо, основываясь на чтении, знании – чтобы ты сам делал выводы и принимал решения. Идеология – это ловушка, она сужает представления о жизни, стесняет мысль, порождает предрассудки и стереотипы. В конце концов человек превращается даже не в плоского, а в одномерного фанатика. И я готова все это высказать твоим знакомым – и перечислить им все ошибки и твоего отца, и твои!

– Как ты можешь, мама! – рассердился Сиамак. – Мы должны беречь его память. Он – герой!

– Устала я от героев! – сказала я. – И воспоминания у меня остались такие печальные, что я не хотела бы их ворошить. И тебе следовало бы забыть прошлое и подумать о будущем. У тебя впереди вся жизнь, к чему застревать в прошлом?

Не знаю, в какой мере Сиамак согласился со мной – возможно, мои слова не произвели на него никакого впечатления, – но больше ни у него, ни у меня не появлялось желания поговорить о политике.

Я расспрашивала Сиамака о Парванэ и ее детях, стараясь вызнать таившееся в его сердце чувство, и наконец он открылся мне.

– Лайла очень умна, и у нее доброе сердце! – восхищался он. – Она изучает менеджмент. В этом году получит диплом и начнет работать.

– Ты влюблен? – напрямую спросила я.

– Да! Как ты узнала?

Я рассмеялась и ответила:

– Догадалась еще в аэропорту. Матери такое быстро угадывают.

– Мы хотим отпраздновать помолвку, но существуют препятствия.

– Какие препятствия?

– Ее родители. Конечно, тетя Парванэ замечательная, она мне почти заменила мать, я знаю, она меня любит. Но в этом вопросе она принимает сторону мужа.

– А что говорит Хосров?

– Его не поймешь. Он против, он предъявляет нам какие-то нелепые требования и условия. Он все еще думает, как в Иране – сто лет тому назад. Словно и не учился здесь и не жил столько лет.

– И что же он говорит? – повторила я.

– Мы заикнулись о помолвке, а он ответил: “Нет, не позволю!”

– Вот как? Ничего, я с ними поговорю и выясню, в чем тут дело.

Парванэ, как оказалось, нисколько не возражала. Напротив, она была рада, что Сиамак и Лайла полюбили друг друга.

– Сиамак мне все равно что сын, – рассуждала она. – Он иранец, он говорит на родном языке, мы прекрасно понимаем друг друга. Чего я боюсь, так это зятя или невестки из немцев – какие у меня с ними могут быть отношения? А о Сиамаке я знаю все, знаю даже его предков. Он умен, хорошо учился и сейчас успешно работает, у него впереди блестящее будущее. И самое главное – дети любят друг друга.

– Так в чем же дело? – удивилась я. – Я так поняла, что Хосров придерживается иного мнения.

– Вот именно. Беда в том, что мы с детьми мыслим по-разному: мы остались иранцами и некоторые вещи кажутся нам неприемлемыми, но дети выросли на Западе и не понимают нас. Видишь ли, эти двое настаивают на долгой помолвке.

– И что ж тут такого, Парванэ? Если год подождут со свадьбой, что случится? Даже в Иране это теперь вполне в обычае. Пусть получше узнают друг друга, пусть скопят денег, прежде чем вступить в брак – да и, возможно, они считают нужным предоставить друг другу время на окончательное решение.

– Как же ты наивна! – воскликнула она. – Ты хоть понимаешь, что это значит? Для них долгая помолвка – все равно что неофициальная свадьба. Как многие нынешние молодые люди, они хотят попросту жить вместе. А свадьбу они “отложат” не на год, а лет на пять, и потом только подумают, хотят ли всегда быть вместе. И если да, тут-то и зарегистрируют брак, а в противном случае расстанутся и все. А если за это время появится ребенок, это, по их мнению, тоже ничего: расстанутся, решат, кому воспитывать!

Я сама почувствовала, как глаза у меня вытаращились от изумления:

– Нет! – возмутилась я. – Не может быть, чтобы они такое подразумевали под долгой помолвкой.

– Увы, моя дорогая, именно это. Не проходит дня, чтобы Лайла и Хосров не заспорили об этом. Но тут Хосров никогда не уступит. И вряд ли ты можешь от него требовать…

– Нет, конечно! – в ужасе ответила я. – Как они смеют? Знали бы об этом Махмуд и все прочие! Теперь-то я понимаю, почему Хосров-хан встретил меня так неприветливо! Бедняга! Но Сиамак – вот уж удивил! Неужто он совсем забыл свои корни, совсем онемечился? В Иране разговор между юношей и девушкой до сих пор может стать причиной кровопролития, а этот господин желает жить с дочерью почтенного человека пять лет и не жениться? Подумать только!

В ту ночь мы сидели и говорили до утра. Сиамак и Лайла твердили о том, как важно узнать друг друга прежде, чем вступать в брак, и как мало значит какой-то кусок бумаги, а мы, родители, говорили, как важна семья, почему нужен официальный брак, как дороги узы родства и ценно взаимное уважение. Наконец мы пришли к компромиссу: ради нас дети пройдут через “нелепый и ненужный” обряд бракосочетания, а если когда-нибудь сочтут, что больше друг другу не подходят, тогда пусть аннулируют этот кусок бумаги и получат развод. Мы также решили, что свадьба состоится, пока я в Германии, как только они обустроят дом и будут готовы начать совместную жизнь.

– Премного вам благодарен! – сказал Хосров. – Вы себе не представляете, какой груз вы сняли с моих плеч.

– Воистину странный мир! – повторила я. – Ко многому я тут никак не могу привыкнуть.

Итак, эта прекрасная, счастливая поездка увенчалась для меня свадьбой Лайлы и Сиамака. Я была счастлива обрести такую невестку – умную, добрую, красивую, и к тому же дочку Парванэ. Мне было так хорошо, что не хотелось возвращаться домой. Прекрасные воспоминания о тех днях останутся со мной навсегда. И лучшие сувениры из Германии – фотографии, украсившие все стены, полки и столы в моем тегеранском доме.

Счастливые годы бегут быстро. Глазом не успела моргнуть – а Ширин уже заканчивает школу, Масуд – университет. Он с головой ушел в написание диплома, увеличилась и нагрузка на работе. Но молчаливым он сделался не поэтому – я чувствовала, что он хочет о чем-то со мной поговорить и все не решается. Это меня удивляло: мы всегда были откровенны и хорошо понимали друг друга. Тем не менее я не стала его подгонять, пусть сам выберет время. И наконец однажды вечером, когда Ширин ушла на день рождения к подружке, Масуд подсел ко мне и спросил:

– Мама, ты бы очень огорчилась, если бы я решил оставить тебя и Ширин и поселиться отдельно?

Сердце мое упало. Что же случилось, отчего ему вздумалось нас покинуть?

Стараясь сохранять спокойствие, я сказала:

– Все дети рано или поздно уходят из родительского дома – тут важна причина.

– Например, брак.

– Брак? Ты решил жениться? – изумилась я. – О, дорогой мой, это же замечательно! Я только об этом и мечтаю.

И я действительно давно уже думала об этом, я годами мечтала, чтобы он женился на Фирузе. Они с малолетства дружили, они всегда друг другу нравились.

– Слава Аллаху! – откликнулся Масуд. – Я боялся, ты будешь против.

– Отчего же мне быть против? Поздравляю тебя! А теперь говори: когда назначим свадебную церемонию?

– Не так быстро, мама! Сперва надо попросить ее руки – и чтобы она не отказала.

– Глупости! – воскликнула я. – Разумеется, она согласится. Кто для нее лучше, чем ты? Ее родители знают и любят тебя с младенчества. Они даже порой намекали, что пора бы тебе объясниться. А уж сама Фирузе, бедняжка! Она-то никогда не умела скрыть от меня свой секрет! Все читается в ее глазах! Какая прекрасная девушка! Она будет самой красивой невестой на свете.

Масуд уставился на меня во все глаза:

– Фирузе? О чем ты говоришь? Она мне как сестра, как Ширин.

Я была поражена. Как я могла так заблуждаться? Их близость, многозначительные взгляды, долгие часы перешептываний – все это лишь братская любовь? А я поспешила выдать ее тайну… будь проклят мой язык!

– Тогда кто же? – спросила я, стараясь совладать с собой, хотя в голосе невольно прорывалась холодность.

– Кузина Мины, Ладан, – ответил Масуд. – Ей двадцать четыре года, она очень красивая! Она из достойной семьи. Ее отец недавно вышел на пенсию, он работал в министерстве транспорта.

– Разумеется, я знаю, кто это. И давно это у вас, ах ты, хитрец? Надо же, ни словом не проговорился.

Я заставила себя рассмеяться. Постаралась загладить первоначальную свою недоброжелательность. И Масуд, словно ребенок, обрадовался моему смеху, разговорился.

– Я познакомился с ней три месяца назад, мы только месяц как признались друг другу в своих чувствах.

– Вы знакомы всего три месяца, и ты уже надумал жениться? Лихорадка у тебя, что ли?

– Почему ты так говоришь, мамочка? Мужчины порой сватают девушек, даже ни разу их не видев.

– Верно. Однако, сынок, у нас есть две разновидности брака: либо на основе расчета, конкретных соображений, либо по любви. К первому роду относится традиционный брак, когда мужчина представляется родителям девушки и просит ее руки. В таком случае рассматривается положение обеих сторон, родители жениха и невесты высказывают свои требования, главы семейств взвешивают все плюсы и минусы, заключаются компромиссы, и когда старшие уверятся, что в этом есть смысл, молодым позволяют два-три раза повидаться. Если они друг другу приглянутся, то их поженят в надежде, что со временем они сумеют и полюбить друг друга. Но в браке, основанном на любви, главное – чувства двоих, которым важны только они сами, а не чужое мнение. Они влюблены и не думают о каких-то недостатках своих отношений, учатся приспосабливаться. Если они натыкаются на возражения, то берут ответственность за свою судьбу на себя, противостоят старшим, вступают в брак, не прислушиваясь ни к каким доводам, даже самым логичным. Твой вариант, мне кажется, соответствует второму типу, а в этом случае нужно очень хорошо узнать друг друга и увериться, что любовь настолько сильна и крепка, что преодолеет и какие-то разногласия между вами и сумеет противостоять неодобрению родни. По-твоему, трех месяцев достаточно, чтобы возникла и развилась подобная связь, чтобы зародилась истинная любовь?

– Матушка, ты опять пустилась в философию, – нетерпеливо ответил Масуд. – Я бы предпочел нечто среднее между этими двумя вариантами. Почему бы не соединить любовь с разумными основаниями брака? Мне кажется, все дело в том, что ты мало знаешь о любви. Ты же сама говорила, что толком разглядела своего мужа лишь через два-три дня после свадьбы. Значит, ты не можешь судить о любви. Ладан говорит: “Любовь подобна яблоку, которое падает тебе на колени – это происходит мгновенно”. Вот видишь, как красиво она говорит о любви! Она очень умная, глубоко чувствующая. Надо вас познакомить.

Сердце защемило. Сказать бы ему: было время, когда я жизнь была готова отдать за любимого. Но я сдержалась и ответила только:

– Что я знаю о любви? А что ты знаешь обо мне? Форуг писала: “Все мои раны от любви”.

– Ты никогда ничего не говорила.

– Я и сейчас ничего не говорю. Но не ты один разбираешься в том, что такое любовь – вот и все.

– И что же ты предлагаешь нам делать?

– Не надо ничего делать. Вам нужно время – проверить свою любовь, дать ей созреть.

– У нас нет времени, – заспорил Масуд. – У нее есть жених. Он просил ее руки, родители могут в любой момент согласиться, и мы будем навеки разлучены!

– Вот вам испытание, – сказала я. – Если она в самом деле тебя любит, она не допустит этого брака.

– Ты не понимаешь, в каком она положении. Родители принуждают ее. Уж ты-то должна была бы понять.

– Сынок, она – девушка умная, образованная, да и ее родители, судя по тому, что ты говоришь, неглупые люди. Вовсе не такие, какими были тридцать лет тому назад твои бабушка с дедушкой. Если она скажет, что не хочет выходить замуж, они поймут и не станут ее принуждать. Жизнь теперь совсем другая.

– В чем другая? – возразил Масуд. – Традиции все те же, все та же культура. По-прежнему единственной целью в жизни девушки считается брак, и семья вправе ее принудить. Родители хотели сбагрить ее еще в восемнадцать, но тогда она воспротивилась.

– Тем более она сумеет продержаться еще год, – терпеливо повторила я.

– Мама! Почему ты против нас? Скажи уж прямо, что не хочешь этого брака!

– С какой стати? Я даже еще не видела девушку. Может быть, она и правда замечательная. Я только прошу не спешить.

– У нас нет времени на ожидание.

– Отлично! – сердито буркнула я. – В таком случае, чего ты от меня хочешь?

Он вскочил и положил передо мной клочок бумаги.

– Вот их телефон. Позвони им прямо сейчас, договорись на послезавтра.

Я была в растерянности. С одной стороны, могла ли я не исполнить его просьбу? К тому же выходит, я ополчалась против девушки, которой никогда в глаза не видела. Мне припомнилось, как матушка придумывала одну отговорку за другой и тянула время, когда Махмуд решил посвататься к Махбубэ. И сын впервые в жизни обратился ко мне с такой настойчивой и страстной мольбой. Нет, отказать ему я не могла. И в то же время как отделаться от образов Фирузе, Фаати, Садег-хана – мне так и виделись их разочарованные лица. Какой же это будет для них удар!

– Ты уверен, что тебе не стоит еще подумать? – переспросила я.

– Нет, мама, ее отец сказал: если есть женихи, пусть объявятся до конца недели, иначе Ладан выйдет за того, кого они ей выбрали.

Выбора у меня не оставалось. Я взяла трубку и позвонила. Меня сразу узнали. Явно ждали моего звонка.

Масуд был счастлив. Словно тяжкое бремя свалилось с его плеч. Он все кружил возле меня.

– Поехали, купим сластей! – позвал он. – Уже вечереет.

У меня не было настроения куда-либо идти, работу я так и не закончила, но если бы я отказалась, он бы воспринял это как очередной неодобрительный знак. К чему это – мальчик был счастлив, зачем все портить? В машине он болтал без умолку, а я могла думать только о Фирузе и Фаати. Разве не Фирузе вернула его к жизни, вновь пробудила в нем интерес к учебе? Так что же произошло? Я считала, что все знаю о моем сыне – и так ошиблась?

Ширин, с обычными для нее восприимчивостью и нахальством, сразу же уловила необычное состояние Масуда.

– Что случилось? – поинтересовалась она. – Смотрю, наш молодой человек так и скачет от радости.

– Ничего не случилось, – ответила я. – Расскажи, как прошел день рождения. Хорошо повеселились?

– Замечательно! Мы слушали музыку, много танцевали. Кстати говоря, я тоже должна всех пригласить. Отпраздновать день рождения. Я уже у всех в гостях побывала, а сама ни разу праздник не устраивала. Давай в следующем месяце?

– День рождения-то у тебя летом! – напомнила я.

– Неважно, нужен какой-нибудь предлог. У нас никогда ничего не происходит. Пора мне созвать подруг.

– Ну, может быть, кое-что все-таки произойдет, и ты сможешь пригласить их на свадьбу, – посулила я.

Ширин отвернулась от меня и уставилась на Масуда:

– На свадьбу? На чью свадьбу?

– На мою, – сказал Масуд. – На свадьбу твоего брата. Ты будешь рада, если я женюсь?

– Ты? Женишься? Нет, по правде говоря, я не очень-то буду рада, – сказала Ширин. – Но все зависит от того, на ком.

– Мы с ней пока незнакомы, – сказала я. – Они повстречались и приглянулись друг другу.

– Только не говори мне, что это та нахалка, которая все время звонит! – выпалила Ширин. – Это она, да? Я так и знала, что тут что-то неладно. Мама, ты же знаешь – та липучка, которая звонит и вешает трубку.

Масуд сильно покраснел и проворчал:

– Какая еще липучка? Она стесняется. Если на звонок отвечает кто-то из вас, она теряется и кладет трубку.

– Стесняется? – усмехнулась Ширин. – Почему же иногда она заговаривает со мной. Безо всякого смущения спрашивает: “Масуд-хан дома?” А вот когда я спрашиваю ее имя, тут-то она томно отвечает, что она-де перезвонит. Самовлюбленная кокетка!

– Довольно! – остановил ее Масуд. И, обернувшись ко мне, сказал: – Кстати, надо еще заказать цветы. И оденься поэлегантнее…

Я с удивлением поглядела на него и сказала:

– Можно подумать, ты уже не первый раз сватаешься! До тонкостей изучил весь обряд.

– Вовсе нет, – ответил он, – Ладан сама объяснила мне, как себя вести, чтобы угодить ее родителям.

– Я пойду с вами, – заявила Ширин.

– Нет, – сказала я. – Ты сможешь пойти в следующий раз.

– Почему? Я хочу ее увидеть. Как сестра ее будущего мужа, я еще должна ее одобрить!

– Одобрение не требуется, когда сестра сама еще ребенок, – возразил Масуд.

– Я не ребенок! Мне восемнадцать лет. Мама, скажи ему!

– Масуд, – сказала я, – почему бы ей в самом деле не пойти? Обычно просить руки невесты приходят мать жениха и его сестра. И какой же она ребенок? Я в ее возрасте была уже матерью.

– Нет, мама, не в этот раз. Это неблагоразумно. В следующий раз – пожалуйста.

Ширин надулась и даже заплакала, но Масуд так и не изменил своего решения. Очевидно, он получил точные указания, и о несоблюдении их не могло быть и речи.

Корзина с цветами оказалась такой большой, что не влезла в машину. Мы кое-как упихали ее в багажник, но дверцу багажника пришлось оставить открытой.

– К чему такая огромная корзина цветов? – спросила я.

– Ладан сказала: “Привези самую большую, чтобы она выделялась среди прочих подношений”.

– Как-то глупо звучит.

Дом невесты был старый, расползшийся во все стороны. Комнаты обставлены антикварной мебелью, собраны все до единой китайские вазы, которые я когда-либо видела в магазине или у людей. Диваны и стулья классического стиля, на высоких ножках, с подлокотниками в золотых листьях, обивочная ткань красная, желтая или оранжевая. Копии старинных картин в тяжелых золоченых рамах, красные шторы с бахромой, на золотистой подкладке… Этот дом был похож скорее на отель или на ресторан, чем на уютное, удобное жилище.

Мать Ладан, примерно одного со мной возраста, обесцвечивала волосы почти добела и сильно красилась. Она вышла к нам в босоножках на высоких каблуках, без чулок, а во время разговора прикуривала одну сигарету от другой. Отец выглядел более консервативно – темные волосы с проседью, трубка в углу рта. Он все рассуждал о своей семье, ее былом статусе и престиже, важных родичах и поездках за рубеж.

Я больше слушала, чем говорила, и вечер прошел в такого рода легкой беседе – для начала следовало познакомиться. Хотя я и видела, что хозяева ждут, когда же я затрону ту существенную тему, которая свела нас вместе, мне это казалось чересчур поспешным. Когда я попросила проводить меня в туалет, мать Ладан настойчиво повела меня в ту часть дома, где располагались спальни и другие личные помещения – хотела показать мне всё. Но даже здесь все кресла были столь же броско отделаны и ни одного удобного сиденья. Из вежливости я сделала комплимент:

– У вас красивый дом.

– Хотите осмотреть и эти комнаты? – с энтузиазмом предложила она.

– Нет-нет, спасибо, не хотелось бы вторгаться.

– О, прошу вас! Идемте.

Она положила руку мне на поясницу и чуть ли не втолкнула меня в спальню. Мне и противно было, и вместе с тем смесь любопытства и чего-то, похожего на злорадство, побуждала заглянуть и туда. Во всех спальнях тяжелые, дорогие занавеси с ленточками и бахромой. Мебель в том же стиле, что и в гостиной – все такая же изукрашенная.

– Почему ты им ничего не сказала? – донимал меня Масуд на обратном пути.

– О чем было говорить? Мы только познакомились.

Он отвернулся и больше не обмолвился со мной ни словом. Когда мы приехали домой, Ширин по-прежнему не желала говорить с Масудом. Она принялась расспрашивать меня:

– Расскажи все по порядку! Что происходило в каменном дворце?

– Ничего особенного, – сказала я.

И без того обозленная тем, что ее не взяли, она тут же вспылила:

– Прекрасно, можешь мне ничего не говорить! Я же для вас чужая, с улицы! Даже не человек. Вы меня считаете ребенком, шпионкой, вы от меня все прячете.

– Нет, дорогая, – мягко ответила я. – Это не так. Позволь мне переодеться, и я все тебе расскажу.

Она последовала за мной в спальню и уселась на кровати, поджав под себя ноги.

– Давай, рассказывай!

– Задавай вопросы, а я буду отвечать, – предложила я, снимая с себя платье.

– Как выглядит невеста?

Как ни старалась я вспомнить какую-нибудь примечательную черту ее наружности, ничего не получалось. Поколебавшись, я сказала:

– Она немного маловата ростом – чуть ниже меня, но намного полнее.

– Жирная, что ли?

– Нет, пухленькая. Я-то ведь тощая. Если девушка полнее меня, это еще не значит, что она толстая.

– А все остальное?

– Мне показалось, что кожа у нее светлая, но под слоем косметики толком не разглядишь, да и освещение было неяркое. Глаза вроде бы карие. Волосы она красит под светлую шатенку, почти блондинку.

– А как она была одета?

– Облегающая черная юбка, выше колен, жакет с узорами – розовые и лиловые на черном.

– Волосы прямые?

– Сомневаюсь. Она сделала завивку, но кудряшек было как-то слишком много.

– Великолепно! – воскликнула моя дочь. – Вот так чаровница! А что наши папочка с мамочкой?

– Не надо так, некрасиво. С виду вполне достойные люди. Мать примерно моего возраста… тоже основательно красится. Но одета она была очень элегантно. И в доме полно фарфора, старинных вещей, шторы с бахромой, золоченая мебель в классическом стиле.

– Наш господин, который вернулся с войны фанатиком и возмущался, стоило мне губы подкрасить, и все ныл, что я слишком далеко сдвигаю платок со лба, теперь женится на такой девушке? А как же его друзья из “Хезболлы”?

– Честно говоря, сама не очень понимаю, – призналась я. – Все перевернулось с ног на голову.

– Но тебе она все-таки нравится?

– Что тут скажешь?

И тут я обернулась и увидела Масуда, который стоял, прислонившись к двери, и с обидой, с негодованием прислушивался к нашему разговору. Он покачал головой и, не сказав нам ни слова, удалился в свою комнату.

С каждой встречей все очевиднее становилось различие между нашими двумя семьями, и я видела, до какой степени Масуд и Ладан не подходят друг другу. Я видела – но не Масуд. Он был влюблен по уши и слеп ко всему, что его окружало. Со мной он остерегался что-либо обсуждать, помалкивала и я. Мы говорили только о предстоящих визитах, и я без возражений в очередной раз отправлялась с ним в гости, выслушивала эти разговоры и никак их не комментировала.

Мне поведали, что для своей старшей дочери родители Ладан требовали брачную долю в сто золотых монет, но зять обещал удвоить эту сумму. Мне поведали, где приобреталось кольцо для кузины Ладан со стороны матери, которая недавно вышла замуж, сколько заплатили за свадебное платье и какие драгоценные камни сверкали в гарнитуре, надетом по этому случаю кузиной со стороны отца. Разумеется, я понимала, что не все тут правда – многие истории откровенно противоречили друг другу.

– О, какие вы счастливчики! – не удержалась я как-то раз. – За считаные недели побывали на десятке свадеб!

Они притихли и переглянулись. Им со мной тоже приходилось нелегко. Но они тут же заспорили, когда лучше играть свадьбу: летом или осенью.

Я не знала, что делать. Как я себя ни уговаривала, никак не получалось расположиться к этой девушке, и совсем уж немыслимым казалось выстроить отношения с ее родителями, которых ничего не интересовало, кроме денег, одежды, прически и макияжа. Но я все еще не была готова к разговору с Масудом. Любые мои замечания он принял бы как проявление недоброжелательства. Нужно было ждать, пока у него откроются глаза.

Наконец под давлением Ладан Масуд сам заговорил со мной – так холодно, так недовольно, никогда прежде между нами такого не было.

– Ну, мама, долго ты еще будешь затягивать эту игру?

– Какую игру?

– Ты уклоняешься от разговора о наших с Ладан планах.

– Каких слов ты от меня ждешь?

– Я хочу знать твое мнение.

– А меня больше интересует твое, – возразила я. – Теперь ты ближе познакомился с семьей Ладан. Что ты думаешь о ее родителях?

– Какое мне дело до родителей? – спросил он. – Мне нужна только она.

– Каждый человек растет в семье. Его прошлое, его воспитание многое значит.

– Что не так с этой семьей? Они на уровне.

Я запнулась. Какое странное слово, не из нашего словаря.

– Что значит “они на уровне”? Какие люди, по-твоему, “на уровне”?

– Не знаю, – раздраженно ответил он. – Странный вопрос. Они достойные люди.

– Почему ты считаешь их достойными? Потому что у них дом забит антиквариатом? Потому что они покупают что подороже, не заботясь об удобстве и красоте? Потому что они говорят исключительно об одежде и краске для волос? Или потому, что они обсуждают родичей и знакомых у них за спиной и все время сводят какие-то счеты?

– Ты и сама любишь красивые вещи, – заспорил Масуд. – Ты вечно ворчишь, если у меня рубашка не подходит по цвету к брюкам, а когда покупаешь что-то из мебели, сто магазинов сперва обойдешь.

– Мой дорогой, ценить красоту, по возможности красиво обставить свой дом – это проявление жизнелюбия, и в этом я не вижу ничего плохого. В жизни каждого проявляется его вкус, его наклонности, семейные традиции.

– И при виде их дома ты сочла, будто у них что-то не в порядке с наклонностями или со вкусом?

– А ты этого не замечаешь?

– Нет!

– Ты видел в их доме хоть одну полочку с книгами? Видел, чтобы кто-то из них читал книгу? Говорят ли они о научных работах, о предметах искусств, о древностях, не упоминая цену?

– Какая чушь! Не все выставляют книги напоказ. И зачем тебе вздумалось искать у них книги?

– Затем, что меня интересует их образ мыслей.

– Перестань! У нас стоят книги всех направлений, партий и сект. Как по ним можно определить наш образ мыслей?

– Умный человек определит.

– Но как?

– На полке коммуниста стоят книги по этой идеологии, от основоположников до наиболее современных. Романы он читает преимущественно Максима Горького и других русских писателей, у него также найдутся книги Ромена Роллана и тому подобное. По другим философиям и идеологиям литературы очень мало. Интеллектуал, не сочувствующий коммунизму, держит у себя на полке одну-две книги по коммунистической теории, да и те едва ли дочитал до конца. Остальные книги у него “буржуазные”, как выразился бы коммунист. Книги Али Шариати не означают сильной приверженности к исламу, поскольку после революции все покупали его книги. Но библиотеки ярых мусульман забиты молитвенниками, книгами по мусульманскому богословию и философии, религиозными наставлениями и тому подобным. У националистов, напротив, стоят на полке биографии политиков и тома по истории Ирана. Кроме того, у каждого образованного человека найдется несколько книг из его области знаний и интересов.

– Но почему тебя так интересуют их интеллектуальные и политические пристрастия?

– Потому что различные политические группы и их убеждения сыграли чересчур большую роль в моей жизни, и я хочу знать, с кем я имею дело на этот раз.

– Но ведь ты против политики, ты брала с нас слово ни во что не ввязываться, – напомнил мне Масуд.

– Верно, но разве я запрещала вам читать и учиться? Как всякий разумный человек, ты должен разобраться в теориях и течениях, научиться отличать верный путь от неверного, а не превращаться в орудие в руках тех, кто жаждет власти. Ладан когда-нибудь обсуждала с тобой прочитанное или какие-то свои идеи, убеждения? Ты талантливый художник. Совпадают ли ваши вкусы в области искусства? И самое главное: ты вернулся из плена глубоко верующим человеком, как же ты уживешься с семьей, для которой весь ислам сводится к поминальному обеду в память имама Абулфазла, да и тот они организуют, словно пышную свадьбу? Они – приверженцы шаха, уповающие на возвращение наследного принца. Не из политических убеждений, а потому, что в ту пору разрешалось пить алкоголь и носить на пляже бикини. А мы с нашим прошлым – о чем, по-твоему, мы склонны говорить? Дорогой мой мальчик, у тебя с этой девушкой нет ничего общего. Она даже одеваться не будет так, как ты бы хотел. Каждый ваш выход из дома обернется ссорой.

– Не беспокойся, – возразил он. – Она сказала, что готова хоть чадру надевать, если я попрошу.

– И ты поверил? Но в этом нет ничего хорошего. Человек с характером, с принципами и убеждениями, не должен до такой степени зависеть от чужого решения.

– Теперь она еще и зависимой от чужого мнения оказалась! – фыркнул он. – И лишь потому, что готова чем-то пожертвовать из любви ко мне. Нет, мама, ты просто хватаешься за какие-то предлоги: для тебя никто, кроме нас самих, не хорош.

– Нет, дорогой, ничего подобного я не говорила. Уверена, они вполне достойные люди, возможно, лучше нас, просто совсем другие.

– Отговорки!

– Ты спросил мое мнение, и я ответила. Речь идет о твоем будущем, о твоей жизни, и для меня нет ничего важнее.

– Мама, я люблю ее. Со мной что-то делается, когда она говорит со мной, смеется. Я никогда не встречал такой женственной девушки. Она не такая, как все.

Я замерла в изумлении. Да, так и есть. Как же я раньше не поняла? Эта девушка очаровала Масуда именно потому, что отличалась от всех известных ему женщин. Она прямо-таки источала женственность, а все остальные старались из скромности свое женское начало скрывать. Кокетство было присуще ее манерам, ощущалось в каждом движении, даже в голосе по телефону. Привлекательная, соблазнительная женщина. Искусительница. Понятно, что мой наивный сын, никогда прежде не сталкивавшийся с подобными женскими ухватками, пал их жертвой. Но как объяснить ему, что его увлечение не имеет ничего общего с любовью, что на таком фундаменте невозможно построить жизнь? При таких обстоятельствах не помогает никакая логика. От любых моих слов он бы только ощетинился, уперся пуще прежнего. – Единственное, чего я хочу, – счастья для моих детей, – сказала я. – И я верю, что для счастья нужен брак, полный любви и взаимопонимания. Я с уважением отношусь к твоей любви и сделаю то, чего ты от меня хочешь, даже если это противоречит моим собственным желаниям. Единственное мое условие: помолвка продлится год. Вы сможете ближе познакомиться, поскольку будете больше времени проводить вместе. А мы тем временем накопим деньги и приготовим свадьбу, которая устроит ту семью. Сам видишь, требования у них серьезные.

Поупиравшись, родители Ладан, видя, как я решительно настроена, все же сдались и согласились на столь долгую помолвку. Я понимала, что возражают они не из религиозных соображений, а просто потому, что хотят получить гарантии. Зато они устроили пышную помолвку, чтобы представить жениха всем членам своей немаленькой семьи. Праздник был запланирован на следующую неделю. Больше не было возможности держать все в тайне. Но как признаться Фаати, Фирузе и Садегу-аге?

Наконец я пошла к Фаати и завела разговор о судьбе, роке и произволении Аллаха. Она какое-то время послушала, потом глянула на меня с подозрением и спросила:

– Сестра, в чем дело? На что ты намекаешь?

– Ты же знаешь, я всегда мечтала однажды прийти к тебе и поговорить о Фирузе, просить ее руку для Масуда. Но это, видимо, не угодно Аллаху.

Лицо Фаати омрачилось, и она ответила:

– Я давно уже чувствовала неладное. Объясни, пожалуйста: это неугодно Аллаху или все-таки тебе?

– Как ты можешь! Я люблю Фирузе больше, чем даже Ширин. Поженить их было моим величайшим желанием, я всегда думала, что так оно и будет. Но – сама не знаю как – глупый мальчишка влюбился, сошел с ума. Он знай твердил: “Хочу ее”, и заставил меня просить ее руки. Теперь они помолвлены.

Я заметила тень Фирузе – девушка так и застыла в дверях с подносом в руках. Фаати подбежала и взяла у нее поднос. Фирузе глядела на меня, ее глаза безмолвно вопрошали: “За что?” Лицо было полно разочарования и горечи, а потом – медленно, постепенно – проступили гнев и унижение. Она развернулась и убежала в свою комнату.

– С малых ее лет ты всем говорила, что Фирузе предназначена Масуду, – попрекнула меня Фаати. – И у них всегда были прекрасные отношения. Даже не пытайся меня убедить, будто Масуду она перестала нравиться.

– Нет, конечно, он всегда ее любил и любит. Но он говорит, что это братская любовь.

Фаати рассмеялась и вышла из гостиной. Я понимала, ей есть что сказать, но она сдерживалась из уважения ко мне. Я пошла следом за ней на кухню.

– Дорогая, ты сердишься и ты, безусловно, права, – сказала я. – Я тоже с ума схожу из-за всего этого, Все, что мне пока удалось, – отсрочить эту нелепую свадьбу. Помолвка продлится год, и за это время, надеюсь, у мальчика откроются глаза.

– Что ж, он влюбился, и, вероятно, они будут жить счастливо. А ты не превращайся в злобную свекровь, которая еще до свадьбы мечтает разлучить молодых.

– Фаати, ты просто не понимаешь, – вздохнула я. – У них нет ничего общего. Если б хоть какая-то зацепка, я бы так не горевала. Ты себе представить не можешь, насколько мы с ними разные. Нет, она не плохая девушка, но не для нас. Приходи к нам и сама увидишь. Я бы хотела знать твое мнение. Может быть, я к ней несправедлива, потому что я с самого начала была против этих отношений. Но я еще сдерживаюсь, я ничего не говорю. Ширин – та наотрез отказалась даже находиться с ней в одной комнате. А если бы Масуд слышал, какие замечания она отпускает за его спиной, он бы не пожелал иметь дело ни с сестрой, ни со мной, и я бы его лишилась.

– Ну, по крайней мере в глазах Масуда она обладает какими-то достоинствами, раз он так ее возжелал, – рассудила Фаати. – И в конце концов, главное, чтобы она нравилась ему.

– Можно, я поговорю с Фирузе? – спросила я сестру. – Мне так за нее больно.

Фаати пожала плечами:

– Вряд ли она сейчас настроена на разговор.

– На худой конец, выгонит меня из комнаты. Это-то не беда.

Я тихонько постучалась, приоткрыла дверь. Фирузе лежала на кровати. Вся в слезах, прекрасные голубые глаза покраснели. Она быстро повернулась спиной ко мне, чтобы я не могла разглядеть ее лицо. Сердце заныло. Чтобы такая милая девушка так горько плакала! Я присела на край кровати, попыталась приласкать племянницу.

– Масуд тебя не стоит, – сказала я. – Помяни мое слово, он еще горько об этом пожалеет. В убытке останется только он один. Не понимаю, почему после стольких мучений и страданий Аллах не пошлет ему тихую счастливую жизнь. Я-то надеялась, ты создашь ему такую жизнь. Как жаль, что он оказался этого недостоин.

Ее тонкие плечики вздрагивали, она не отвечала. Я понимала, как это горько – любить и быть отвергнутой. Мне оставалось лишь подняться и уйти домой – усталой, потерпевшей поражение.

С нашей стороны на помолвку явились матушка, Фаати и Садег-хан, тети Масуда и госпожа Парвин. Масуд, как всегда, красавец, да еще и в элегантном костюме при галстуке, стоял возле Ладан, которая только что сделала себе прическу в салоне. Она нарядилась в кружевное платье, кружевные цветы в волосах.

– Сказочно! – скривилась Ширин. – Погляди на жениха. Прежде он говорил, что терпеть не может галстуки, они, мол, все равно что собачий ошейник. Что ж теперь? Она вот так запросто надела на него ошейник? Видели бы его сейчас коллеги из министерства!

Я старалась придать себе счастливый и взволнованный вид, но, по правде говоря, никакой радости я не чувствовала. Я все вспоминала, как мечтала о свадьбе Масуда, как воображала, что это будет один из лучших дней в моей жизни. А теперь… Ширин дулась и ныла по любому поводу. Всякий раз, когда кто-то поздравлял молодых и желал им счастья, она отворачивалась и ворчала: “Фу!” Я устала повторять ей, что это очень грубо, что ради Масуда ей следует немедленно это прекратить – она и ухом не вела. Когда семья Ладан потребовала, чтобы сестра жениха исполнила “танец с ножом” и в танце передала невесте нож для разрезания торта, Ширин отказалась, добавив:

– Терпеть не могу эти старые предрассудки.

Масуд сердито оглядывался на нас. Я не знала, что делать.

Не прошло и трех месяцев после церемонии помолвки, и Фирузе вышла замуж. Кажется, мне о ее скором замужестве сообщили в последнюю очередь. Я знала, что ухажеров у нее хватает, но не думала, что это произойдет так быстро.

– Зачем же так торопиться, дорогая моя? – сказала я ей. – Дай себе время присмотреться, выбери непредвзято человека, который тебе понравится, кто сумеет оценить такую драгоценность, как ты.

– Нет, тетушка, – с горьким смехом ответила она. – Больше я влюбляться не намерена. Я полностью доверилась родителям и просила их выбрать мне того, кого они сочтут подходящим. И Сохраб меня вполне устраивает. Он человек добрый, внимательный. Думаю, со временем я забуду прошлое и привяжусь к нему.

– Да, конечно, – сказала я. А про себя подумала: “Но то пламя в твоем сердце никогда не угаснет”. Вслух же я сказала: – Ты бы подождала год или даже меньше. Эта помолвка долго не продержится. Уже начинаются разногласия.

– Нет, тетушка. Даже если бы Масуд пришел ко мне прямо сейчас, пал к моим ногам и просил моей руки, я бы его отвергла. Что-то в моем сердце сломалось – разбился тот идол, в которого я превратила Масуда. Прежнего не вернуть.

– Ты права, и я беру свои слова обратно. Но ты себе не представляешь, как я мечтала увидеть тебя своей невесткой!

– Прошу вас, тетя: довольно! Лучше бы мне этого не слышать! Именно эти слова и сделали меня несчастной. С того дня, как глаза мои раскрылись и впервые увидели свет, я привыкла считать себя вашей невесткой, женой Масуда. А теперь я – жена, муж которой изменил ей прямо у нее на глазах, хотя на самом деле бедняга Масуд ничего дурного не сделал. У нас не было взаимных обязательств, он был вправе сам выбирать себе будущее, взять ту женщину, которую полюбил. Лишь эти ваши разговоры породили в моем сердце ложную надежду.

К счастью, Сохраб действительно оказался и добрым, и разумным, и образованным (не говоря уж о том, что красивым). Он вырос в хорошей семье, учился во Франции. Через месяц после свадьбы молодые уехали в Париж. Я провожала их вместе с Фаати и другими родственниками – с тяжелым сердцем, со слезами на глазах – и пожелала им вечного счастья.

Помолвка Ладан и Масуда не продлилась и семи месяцев. Масуд словно очнулся от глубокого сна или наваждения.

– Нам с ней не о чем было поговорить! – вспоминал он. – Я мог часами рассуждать об архитектуре, искусстве, религии и культуре, но Ладан, хотя поначалу она делала вид, будто все это ей очень нравится, вскоре утратила всякий интерес. Ее волновали только наряды, прически и косметика. Даже спорт ей не интересен. Ты себе не представляешь, как убоги все ее мысли и убеждения! Она оживлялась только при разговоре о деньгах. Все они странные – готовы обойтись без еды, терпеть унижения, залезть в долг, лишь бы не показаться в свете в том наряде, в котором их уже видели. Их понятия о достоинстве и репутации ни в чем не схожи с привычными нам.

И я наконец вздохнула с облегчением, но как же я сожалела о том, что мы утратили нашу драгоценную Фирузе, тем более что уже на ее свадьбе я почувствовала, как меняется настроение Масуда: мне кажется, замужество Фирузе стало первым из тех суровых ударов, которые в конце концов пробудили Масуда – но слишком поздно.

Мой сын вновь с головой ушел в работу, его отношения с Ширин наладились, и в дом вернулись мир и семейное тепло. Но Масуд чувствовал себя виноватым в том, что причинил мне напрасные огорчения, и он решил сделать для меня что-то хорошее.

Однажды он вернулся под вечер домой и, сияя, заявил мне:

– Хорошие новости, мама! Твоя проблема решена.

– У меня вроде бы не было проблемы, – удивилась я.

– Я имею в виду университет. Я помню, как ты стремилась получить диплом бакалавра и продолжить учебу и какое лицо у тебя было в тот день, когда тебя исключили. Так вот, я поговорил с некоторыми людьми, в том числе с деканом филологического факультета – мы вместе служили. Он позволит тебе сдать те предметы, что остались до получения диплома, и ты сможешь поступить на магистерскую программу. Я тебя знаю: ты, наверное, не остановишься, пока докторскую не защитишь.

Противоречивые чувства вспыхнули в моем сердце, но никак не радость. Мне уже ни к чему был тот вожделенный клочок бумаги.

– Была у меня в классе девочка по имени Маназ, – сказала я. – У нее было любимое изречение, она написала его каллиграфическим почерком и повесила лист на стену: “Все, чего я желала, я получала, когда переставала желать”.

– Что? Ты не хочешь получить диплом?

– Нет, дорогой. Мне жаль, что ты напрасно потратил время.

– Но почему?

– Годами мне отказывали в том, что было моим по праву. Помимо всего прочего, без диплома я не могла увеличить свой заработок, в чем я отчаянно нуждалась в те трудные годы. А теперь, в очередной раз попросив, потянув за ниточки, ты добился для меня этой милости!.. Спасибо, не надо. Теперь мои знания и опыт всем известны, и я получаю за редактирование текстов не меньше, чем иной доктор наук. Никто уже и не спрашивает про мои дипломы. Даже смешно возвращаться к этому. К тому же, как эти степени и звания сейчас раздаются – в моих глазах они утратили всякую ценность. Я хотела добиться чего-то сама, своими заслугами, а не получить как одолжение.

В тот год в университет поступила Ширин. Она решила изучать социологию. Я была горда и счастлива: все трое моих детей будут с высшим образованием. Ширин быстро обзавелась друзьями. Поскольку я хотела хотя бы со стороны присмотреться к ее кругу общения, я предложила ей звать всех в гости. Так мне было спокойнее. Постепенно я познакомилась с ее друзьями, и наша квартира стала для них местом постоянных сборищ. Хотя порой их присутствие мешало моей работе, нарушая привычную тишину и сосредоточенность, да и готовки-уборки стало больше, я все же была им рада и делала для них все охотно.

Два года спустя в начале зимы у нас с Парванэ появилась наша первая общая внучка. Я подоспела в Германию как раз к рождению этой красотки, которой Лайла и Сиамак дали имя “Дорна”. Мы с Парванэ не отходили от нее и все спорили, на кого же она больше похожа. Так я стала бабушкой, но от счастья почувствовала себя живее и моложе, чем десять лет тому назад.

Когда Дорне исполнилось два месяца, я с трудом оторвалась от нее и вернулась в Иран: не хотелось надолго оставлять Масуда и Ширин одних. Дома я сразу почувствовала какие-то перемены. Среди друзей Ширин появился молодой человек, которого я раньше не видела. Ширин представила его мне как Фарамарза Абдоллахи и сказала, что он учится в аспирантуре. Я поздоровалась:

– Добро пожаловать в нашу компанию великих социологов. Как вы с ними уживаетесь?

Он рассмеялся и ответил:

– С превеликим трудом.

Я с любопытством вгляделась в молодого человека.

– О, Фарамарз, ты над нами смеешься? – кокетливо попрекнула его Ширин.

– Как можно, госпожа моя! Вы – диадема, которой мы с гордостью венчаем свое чело.

Она захихикала, а я сказала себе: “Вот оно”.

Когда все разошлись, Ширин спросила меня, как мне понравились ее друзья.

– Большинство из них мне знакомы, и они вроде бы не сильно изменились с тех пор, как я их видела в последний раз, – заметила я.

– А как насчет тех, кого ты раньше не встречала?

– Та высокая девушка, которая сидела на диване, – она у вас новенькая, верно?

– Да. Ее зовут Негин, а рядом с ней сидел ее жених. Хорошие ребята оба. В следующем месяце они поженятся: мы все приглашены.

– Вот и хорошо: они очень друг другу подходят.

– Ну, а как тебе остальные? – теребила меня Ширин.

– Какие остальные? Кто еще у тебя в группе новенький?

Я понимала, что она пытается окольным путем выяснить мое мнение о Фарамарзе, но мне нравилось ее дразнить. Наконец Ширин потеряла терпение:

– Хочешь сказать, ты не заметила такого высокого мужчину?

– Они все высокие. Ты кого имеешь в виду?

– Фарамарза! – сердито выдохнула она. – Ты-то ему понравилась. Он сказал мне: “Твоя мама – красавица. Наверное, в молодости она многим вскружила головы”.

Я рассмеялась и ответила:

– Какой приятный молодой человек!

– И все? Больше тебе нечего сказать о нем?

– Как я могу составить мнение о человеке, с которым едва обменялась двумя словами? Расскажи мне о нем, а я подумаю, соответствует ли его характер его внешности.

– Что ты хочешь, чтобы я сказала?

– Что тебе о нем известно, даже то, что кажется маловажным.

– Он средний из трех детей, ему двадцать семь лет, он прекрасно образован. Его мать – учительница, отец – инженер и много ездит в командировки. Он работает в компании отца.

– Работает инженером, а учится на факультете социологии? – удивилась я.

– Нет! Я же тебе говорю: он аспирант технологического факультета.

– Как же он попал в твою группу? Где вы познакомились?

– Он лучший друг Соруша, жениха Негин. Они всегда вместе, так что мы часто с ним пересекались. А вскоре после того, как ты уехала в Германию, он сделался постоянным членом нашей группы.

– Хорошо. Расскажи еще.

– Что рассказать?

– Пока что ты дала только самые общие сведения. Расскажи мне, какой у него характер.

– Откуда мне знать?

– То есть как? – сказала я. – Вы подружились потому, что он – средний из трех детей, его мать учительница, а отец инженер, и он учится в аспирантуре технологического факультета?

– Мама, с тобой невозможно разговаривать! Тебя послушать, так он – мой кавалер!

– Вполне может быть, но это меня не беспокоит: мне гораздо важнее понять, что он за человек.

– Тебя это не беспокоит? – изумилась Ширин. – Даже если бы мы с ним были близки, тебя это не огорчит?

– Тебе скоро двадцать один год, ты взрослая. Я знаю тебя и знаю, как я тебя воспитала. Я знаю, что в твоей жизни было достаточно любви и ты не кинешься слепо в объятия первого же мужчины, который проявит к тебе интерес. Ты знаешь свои права и никому не позволишь их нарушить, ты уважаешь религиозные и общественные нормы, ты умна, сообразительна, способна предвидеть последствия своих поступков. Я знаю, что ты не поддашься капризу или мимолетному побуждению.

– Правда? Ты так в меня веришь? – переспросила она.

– Разумеется! Иногда ты принимаешь даже более разумные решения, чем я бы приняла на твоем месте, и ты лучше умеешь контролировать эмоции.

– Правда, мама?

– Почему ты сомневаешься в себе? Или твои чувства так сильны, что ты боишься, как бы они не затмили способность рассуждать здраво?

– О да! Ты себе даже не представляешь, как я боюсь!

– Это хорошо. Значит, мозг все еще работает.

– Честно – я не знаю, что делать.

– Обязательно надо что-то делать?

– А разве нет?

– Нет. Единственное твое дело – учиться, планировать будущее, а тем временем получше узнать и себя, и его.

– Но я все время думаю о нем и не могу перестать, – сказала Ширин. – Я хочу чаще его видеть, проводить с ним больше времени…

– Ты видишься с ним в университете, можешь приглашать его к нам, когда захочешь. Разумеется, только при мне. Я тоже хочу ближе с ним познакомиться.

– И ты не беспокоишься, как бы я… не знаю… как бы я не зашла чересчур далеко?

– Нет, – сказала я. – Я доверяю тебе больше, чем собственным глазам. К тому же, если девушка решится “далеко зайти”, она сделает это, хоть надень на нее кандалы и прикуй к стене. Нас держит то, что внутри, – и у тебя это есть.

– Спасибо, мамочка, мне стало намного легче. И будь уверена, у меня все под контролем.

Вскоре после новогодних праздников, когда Ширин отлучилась из дома, Масуд сел рядом со мной и сказал:

– Мама, мне нужно принять серьезное решение о моем будущем.

– Очень кстати, – отозвалась я, – я как раз хотела поговорить с тобой об этом. Но, должна сказать, я не верю в традиционный подход к выбору жены. Найди себе девушку, которая тебе понравится, узнай человека получше, убедись, что вы с ней друг другу подходите. Я надеялась, что ты встретишь такого человека в университете или на работе.

– По правде говоря, в прошлый раз я так промахнулся, что теперь боюсь и приступить. Но мне кажется, больше я уже так влюбляться не буду. Но сейчас у меня есть вариант, во всех отношениях разумный и практичный. Если ты одобришь, я посватаюсь к этой девушке. Ведь почти все мои друзья уже переженились, а я одинок.

Фирузе, Фирузе, вздохнула я про себя. А потом собралась с духом и сказала сыну:

– Расскажи, что за вариант.

– У господина Магсуди есть дочь. Ей двадцать пять лет, она учится в университете на химическом факультете. Он намекнул мне, что был бы не против принять меня в качестве зятя.

– Господин Магсуди прекрасный человек, и у него, я уверена, замечательная семья, – сказала я. – Меня только одно смущает.

– Что именно?

– Он заместитель директора департамента, это государственный пост.

– Право, мама! Это чересчур: неужели ты опасаешься, что его могут бросить в тюрьму и казнить?

– Как не бояться? Политика, политические интриги внушают мне ужас. Я с самого начала тревожилась из-за этого, когда ты пошел на работу в министерство, и взяла с тебя слово, что ты никогда не займешь должность, связанную с политикой, ту, на которую назначают сверху.

– Если бы все так рассуждали, кто бы управлял страной? – возразил Махмуд. – Прости, мама, но тебе стоило бы обратиться к психологу.

Не внимая моим предостережениям, он решился просить руки этот молодой женщины. Мы с Ширин должны были пойти вместе с ним к господину Магсуди, и вдруг Масуд сказал:

– Можно вас попросить? Из уважения к господину Магсуди не могли бы вы надеть чадру?

Терпение мое лопнуло, и я ему все высказала:

– Послушай, дорогой, мы тоже люди и не следует об этом забывать! Мы способны сами решать за себя, у нас есть собственные принципы и убеждения, мы не можем все время прикидываться кем-то другим. Знаешь, сколько раз мне приходилось менять свой облик? В Куме я носила чадру, в Тегеране – платок на голову, когда вышла замуж за твоего отца, он вовсе запретил мне покрывать волосы, а потом революция, и нас заставили закутаться в хиджаб, когда же ты задумал жениться на Ладан, ты хотел от меня моды и элегантности. Тогда ты был бы рад, если бы я надела платье с декольте, а теперь тебе приглянулась дочь босса – и снова чадра! Нет уж, сынок! Многим людям мне пришлось подчиняться, но родному сыну я как-нибудь сумею дать отпор. Мне уже не так мало лет, я видела в жизни и хорошее, и плохое, и я способна думать самостоятельно и выбирать себе наряд. Мы пойдем к ним в обычной своей одежде и не станем лицемерить, лишь бы им угодить.

Атефе оказалась набожной девушкой с хорошими манерами и, что важнее, с умом и сердцем. Светленькая, большие глаза цвета лесного ореха. Ее мать, кутавшаяся в чадру с головы до ног даже при нас с Ширин, любезно и церемонно принимала гостей. Господин Магсуди, которому я столь многим была обязана, был, как всегда, вежлив и добр. Он несколько располнел, волосы у него поседели, и он все время перебирал четки. Едва мы явились, как он пустился обсуждать с Масудом какие-то дела по работе, совершенно забыв о цели нашего визита.

Хотя атмосфера в их доме отчасти напоминала мне жилище Махмуда, отторжения у меня это не вызывало. Их набожность внушала мне мир и покой, в ней не было ни следа суеверного страха перед грехами и адским огнем – нет, я почувствовала присутствие любви и предвестие рая. Здесь не гнали прочь радость и смех, как в семействе Махмуда, так что даже Ширин, которая, насмотревшись на дядюшек, невзлюбила всех усердно соблюдающих веру людей, вскорости расположилась к Атефе, и они принялись болтать, словно две подружки.

Так все сложилось естественно, быстро, и в середине весны мы уже отпраздновали свадьбу Масуда и Атефе. Хотя несколькими годами ранее Масуд воспользовался привилегией служащего министерства и купил неплохую квартиру, господин Магсуди поселил молодых на втором этаже своего дома: там квартира пустовала, и он давно предназначал ее своей дочери.

Я изо всех сил старалась выглядеть веселой в тот день, когда Масуд собирал вещи. Я пожала ему руку, шутила, поддразнивала его, но когда он ушел, я села на кровать в опустевшей спальне мальчиков и уставилась в стену. Словно жилой дух ушел из квартиры, и сердце отяжелело от грусти. Я сказала себе: настало время, птенцы разлетаются, скоро гнездо опустеет. Впервые я почувствовала страх перед будущим: впереди простирались годы одиночества.

Ширин, только что вернувшаяся домой, приоткрыла дверь и сказала:

– Уехал? Тут так пусто.

– Да, дети разъезжаются, – вздохнула я. – Но это расставание – к счастью. Благодарение Аллаху, он жив, и мы наконец-то сыграли его свадьбу.

– Мамочка, мы-то с тобой остались совсем одни, – откликнулась Ширин.

– Но мы есть друг у друга, и пройдет еще несколько лет, прежде чем выпорхнешь и ты.

– Несколько лет? – изумилась она.

– Ты же не станешь думать о замужестве, пока не закончишь учебу, правда?

Она выпятила губы, пожала плечами:

– Почем знать? Может быть, через пару месяцев и выйду.

– Что? Нет, я не позволю! – твердо заявила я. – Что за спешка? Об этом и думать рано, пока не закончишь университет.

– Но могут так сложиться обстоятельства…

– Какие обстоятельства? Не позволяй никому себя уговорить. Учись спокойно, потом начнешь работать, встанешь на ноги, чтобы ни от кого не зависеть, чтобы не остаться у разбитого корыта, когда сама ничего поделать не можешь и вынуждена смиряться с унижениями. И вот когда обеспечишь себе все это, тогда только и начинай думать о браке. Замуж выйти никогда не поздно, но как только сыграешь свадьбу, до конца жизни будешь нести ответственность за дом и семью. Только пока ты молода и свободна, можешь пожить без забот. Эти годы коротки, и они никогда не вернутся. Зачем же сокращать лучшую пору своей жизни?

Масуд часто навещал меня и все повторял:

– Довольно, хватит тебе работать. В твоем возрасте пора уже отдыхать.

– Но, сынок, я люблю свою работу, – возражала я. – Для меня она стала чем-то вроде хобби, а без работы я почувствую себя ненужной.

Но он стоял на своем. Уж не знаю как, он ухитрился восстановить весь мой стаж и места, где я работала, и выхлопотал мне пенсию. Конечно, я была рада постоянному доходу, но работу все же не бросила и занялась несколькими новыми проектами. Масуд также давал мне больше денег, чем мне требовалось. Он получал большое жалованье, но не был доволен этой работой. И мне тоже не хотелось, чтобы он оставался на государственной службе. Я все приставала к нему:

– Ты художник, архитектор, зачем ты связался со сложной и скучной министерской работой? Здесь даже карьера обманчива: как только ваша партия лишится власти, ты плюхнешься с высоты. Следует соглашаться только на такое повышение, которое соответствует твоим способностям. Почему, как доходит до статуса и должности, все вы, такие набожные и верующие, вдруг становитесь безответственными лицемерами и считаете себя пригодными для любого дела?

– Знаешь, мама, в чем твоя беда? Ты слишком много раз обжигалась. А за меня не волнуйся, я и сам бюрократию не люблю. Мы с друзьями решили открыть собственное архитектурное бюро. Я останусь на работе в министерстве, пока не закончу все дела, а как только мы зарегистрируем нашу фирму, я перейду в нее.

Как ни хотелось мне отсрочить этот разговор, несколько месяцев спустя пришлось сдаться и обсудить с Ширин ее матримониальные планы. Фарамарз получил диплом и собирался в Канаду. Они надумали пожениться до его отъезда, чтобы выхлопотать вид на жительство также и для Ширин. Я настаивала, чтобы она сперва окончила университет, но выяснилось, что заявление о виде на жительство рассматривается примерно в течение года, то есть у Ширин оставалось достаточно времени, чтобы стать бакалавром.

Грустно было думать о разлуке с Ширин, но сама она была так взволнована и счастлива, что я не давала воли своему огорчению. Мы провели скромную свадебную церемонию, и вскоре Фарамарз уехал, с тем чтобы вернуться за Ширин, когда она закончит учебу и получит визу. Тогда мы планировали настоящую свадьбу, а потом они должны были отправиться в Канаду вместе.

Выходит, несмотря на все трудности и препятствия, я исполнила свой долг. Мои дети выучились, вышли во взрослую жизнь и преуспевали.

Я была опустошена, не видела цели своего существования. Так я прежде себя чувствовала после школьных экзаменов. Казалось, что в жизни для меня не осталось дела. Я усерднее прежнего благодарила Бога, страшась, как бы он не счел меня неблагодарной и не покарал. И я утешала себя мыслью, что время еще есть, Ширин еще целый год проживет дома. Но темные тучи старости и одиночества сгущались, отбрасывая свою длинную тень уже в настоящее.