Когда я проснулась от глубокого, без сновидений, сна, солнце уже стояло высоко. Я огляделась, не понимая, куда я попала. Все вокруг незнакомое. Да где же я? Не сразу я припомнила, что случилось накануне. Я в доме того чужого мужчины. Я вскочила и быстро оглядела спальню. Дверь открыта, полная тишина в доме – никого нет. Какое облегчение! Даже странно: меня охватило равнодушие, и я словно бы оцепенела. Ярость, мятежный дух, которые бушевали во мне последние месяцы, улеглись. Я нисколько не сожалела о родительском доме, о близких, с которыми разлучилась. Меня ничто не связывало ни с ними, ни с их домом. Я даже ненависти к ним больше не чувствовала. Сердце оледенело и билось медленно, размеренно. Может ли что-либо на всем белом свете когда-нибудь снова сделать меня счастливой?

Я поднялась с постели. Спальня на самом деле была просторнее, чем мне показалось с вечера. Кровать и туалетный столик совсем новые, еще даже лаком пахли. Наверное, те самые, которые купил отец. Мой чемодан открыт, в нем беспорядок. В другом углу ящик. Я его открыла – внутри простыни, наволочки, кухонные полотенца, прихватки и всякая мелочь, которую мои родичи не успели распаковать.

Из спальни я вышла в квадратный холл. В дальнем его конце была дверь – скорее всего, в кладовую. Слева я увидела высокую стеклянную дверь, узор в виде медовых сотов. Справа кухня и ванная. Пол был застелен красным ковром, по обе стороны холла разложены подушки и валики для спины, сшитые из ковра. На одной стене полки, много книг. Возле стеклянной двери тоже полки, там старая сахарница, бюст человека, которого я не признала, и еще книги.

Я заглянула в кухню. Кухня по сравнению со спальней была маленькая. По одну сторону кирпичной стойки голубая лампа-плетенка, по другую – новая газовая плитка с двумя конфорками, газовый баллон упрятан под стойку. На узком деревянном столике – фарфоровый сервиз, тарелки и блюдца с красным цветочным узором. Их я хорошо помнила: давным-давно мама ездила в Тегеран и купила посуду в приданое мне и Зари. Посреди кухни еще один здоровенный ящик. Там обнаружились отполированные медные кастрюли всех размеров, несколько лопаточек и большая, тяжелая медная бадья. Не нашли, куда поставить.

Все новые вещи мои, все, что уже было в ходу, принадлежало чужаку. Я стояла и смотрела на приданое, которое собирали для меня с момента моего появления на свет. Эти вещи на кухне и в спальне яснее ясного говорили мне, для чего я рождена. Каждая мелочь: от тебя требуется хлопотать на кухне и угождать в спальне. Какая тоска! Справлюсь ли я с унылой готовкой в неприбранной кухне? Смогу ли стерпеть выполнение омерзительного долга в спальне – с чужаком?

Все здесь было мне противно, однако даже на негодование сил не хватало.

Продолжая осмотр нового жилья, я открыла стеклянную дверь. На полу – один из наших ковров, на каминной доске два хрустальных канделябра с красными подвесками и зеркало в прозрачной раме. Вероятно, эти предметы использовались только что на брачной церемонии, но я их не заметила. В углу стоял прямоугольный стол, накрытый старой выцветшей скатертью, на нем большое коричневое радио с двумя крупными ручками цвета слоновой кости – словно два выпученных глаза таращились на меня. Рядом с радио – какая-то непонятная квадратная коробка. Я подошла ближе к столу, увидела множество больших и маленьких конвертов с фотографиями оркестров и сообразила, что это за коробка: граммофон, в точности, как у семьи Парванэ. Я подняла крышку, провела пальцем по черным кольцам, свивавшимся внутри. Жаль, я не умела включать граммофон. Просмотрела конверты с пластинками. Надо же: чужак слушает музыку неверных! Знал бы Махмуд… Больше ничего интересного в доме не было. Вот бы меня оставили наедине с книгами и граммофоном.

На том осмотр жилья закончился. Отворив входную дверь, я оказалась на маленькой террасе. Ступеньки вели наверх, на крышу, и вниз, во внутренний двор. Я решила спуститься. Посреди мощеного кирпичом двора блестел круглый пруд со свежей прозрачной водой, синяя краска бортика уже слегка шелушилась. По бокам к пруду примыкали две вытянутые клумбы, посреди одной клумбы росла вишня, посреди второй – какое-то другое дерево. Позже, осенью, станет ясно: это хурма. Вокруг деревьев – кусты дамасских роз, их листья запылились и как будто бы страдали от жажды. У стены на побитой годами решетке заплелась иссохшая лоза. Фасад дома и стены, окружавшие двор, из красного кирпича. Снизу были видны окна спальни и гостиной. В дальнем конце двора – туалет, как у нас в Куме, я всегда со страхом входила в него. Несколько ступенек отделяли двор от окружавшей его со всех сторон террасы первого этажа с высокими, до потолка, окнами и плетеными, скрученными в тугой свиток ставнями. На одном из окон занавеска была раздвинута. Я подошла и, заслонив глаза ладонью, заглянула внутрь. Толстый красный ковер, несколько напольных подушек, постель убрана в угол. Перед одной из подушек – самовар и чайный сервиз. Дверь на первом этаже выглядела гораздо более старой, чем на втором, и на ней висел большой замок. Вероятно, подумала я, тут-то и живет бабушка чужака, а сейчас она куда-то отлучилась. На свадьбе я вроде бы видела старую, немного сутулую женщину в белой чадре с мелкими черными цветочками. Помнится, она что-то вложила мне в ладонь – кажется, золотую монету. Наверное, сейчас семья забрала ее на несколько дней, чтобы оставить молодых наедине. Медовый месяц! Презрительно фыркнув, я вернулась во двор.

Еще одна лестница – в подвал. И там тоже дверь заперта. Можно кое-что разглядеть сквозь узкие окна под верандой первого этажа. Я глянула через окно в подвальное помещение, заваленное каким-то хламом, пыльное. Туда, похоже, давно никто не спускался. Я уже повернулась уходить, но тут вновь обратила внимание на пыльные розовые кусты. Жалко их. Прямо у пруда стояла лейка. Я наполнила ее водой и как следует полила растения.

Близилось к часу, мне захотелось есть. На кухне нашлась коробка с печеньем, оставшаяся от брачной церемонии. Попробовала одно – сухое-пресухое. А мне бы чего-нибудь свежего, прохладного. В углу стоял маленький белый холодильник, в нем лежали сыр, масло, немного фруктов. Я взяла бутылку воды и персик, пристроилась на подоконнике и позавтракала. Потом огляделась и снова поразилась: как эта кухня загромождена, как неаккуратна.

Взяв с полки в холле книгу, я вернулась в разобранную постель и прилегла. Прочла несколько строк не вникая. Не могла сосредоточиться. Отбросила книгу и попыталась уснуть, но и это не удалось. Мысли так и плясали в мозгу, и я все думала, что же мне теперь делать. Жить до конца жизни с чужаком? А куда он делся среди ночи? Наверное, к родителям пошел. Может быть, жаловался им на меня. Как мне оправдываться, если его мать придет и будет бранить меня за то, что я вынудила ее сына уйти из дома?

Я крутилась и вертелась на кровати, пока мысль о Саиде не вытеснила из моей головы все прочие. Я попыталась избавиться от нее. Никогда, говорила я себе, никогда больше не смей думать о нем. Раз уж не хватило мужества умереть, придется в оба глаза следить за собой, а то госпожа Парвин начинала в точности как я, а теперь налево и направо мужу изменяет. Если не хочу уподобиться ей, надо сейчас же выкинуть из головы Саида. Но воспоминания не подчинялись мне. Тогда я подумала, вот выход: начну собирать таблетки, чтобы, если жизнь сделается невыносимой и меня потянет на такой недостойный путь, умереть простой и безболезненной смертью. Конечно же, Аллах не прогневается, если я лишу себя жизни, чтобы избежать греха. За это он не приговорит меня к тяжкой каре.

Мне показалось, будто я пролежала в постели очень долго и даже соснула, но большие круглые часы на стене показывали всего лишь полчетвертого. Чем заняться? Жуткая скука. Куда же подевался чужак? Как собирается обращаться со мной? Вот если бы можно было жить в его доме, и чтобы он бы меня не трогал! Тут музыка, радио, вдоволь книг, а самое главное – покой, независимость, подальше от всех. Своих родичей я бы век не видела. Делала бы всю работу по дому, и пусть чужак живет, как ему нравится, а мне предоставит жить по-моему. Ох, только бы согласился!

Мне припомнились слова госпожи Парвин: “Может быть, он тебе еще понравится. А если нет, будешь жить своей жизнью”. Дрожь пробрала меня при этой мысли: слишком хорошо я понимала теперь, что означало это выражение. Но вправе ли я осуждать госпожу Парвин? Стану ли я изменницей, если уподоблюсь ей? Изменницей – кому? Что считать изменой: спать с чужаком, которого я не любила, не хотела позволить ему даже прикоснуться ко мне, с человеком, за которого меня выдали замуж, произнеся несколько слов и заставив меня сказать “да” (если кто-то не сказал это за меня), или с человеком, которого я любила, который для меня всё, с которым я мечтала жить вместе, но за которого меня не выдали, не пробормотали те несколько слов?

Что за мысли приходили мне в голову! Надо было чем-то заняться, что-то делать, пока вовсе не свихнулась. Я включила радио, да погромче, чтобы чужие голоса заглушили мой собственный. Вернулась в спальню, прибрала постель. Красную ночную рубашку я скомкала и запихнула обратно в картонный ящик. Потом заглянула в шкаф: и там беспорядок, одежки попадали с вешалок. Я все вытащила и распределила заново, свои вещи с одной стороны, мужские – с другой. Что не могло висеть, то положила в ящики комода, аккуратнее расставила предметы на самом комоде. Тяжелый ящик я оттащила через холл в кладовку – там, кроме нескольких коробок с книгами, ничего больше не нашлось. Там я тоже прибрала, затем отнесла в кладовку ненужные вещи из спальни. Пока я закончила обустраивать эти два помещения, уже и стемнело. Теперь я по крайней мере знала, где у меня что.

И я снова проголодалась. Я умыла руки и пошла в кухню. Ох, там-то и вовсе безобразие, но силы уже иссякли, и за нее я так и не принялась. Довольствовалась тем, что вскипятила воду и заварила чай. Хлеба не нашлось, я намазала маслом сухое печенье, положила сверху сыр и запила чаем. Решила снова осмотреть книжные полки в холле. Были там книги со странными названиями, которых я и понять-то не могла, была юридическая литература – очевидно, учебники хозяина дома, а еще романы и стихи – Ахаван Салес, Форуг Фаррохзад, еще несколько поэтов, которые и мне очень нравились. Я подумала о той книге стихов, которую подарил мне Саид. Маленькая книжица, на обложке чернильный рисунок – цветок “утренней славы” в вазе. Не забыть бы ее забрать. Я полистала “Пленницу” Форуг. Какая отважная, как дерзко выражает свои чувства! Некоторые ее стихи я чувствовала всем сердцем, словно сама их написала. Я отметила несколько стихотворений, чтобы потом переписать их себе в тетрадь. И я громко вслух прочла:

И вновь упрекнула себя в бесстыдстве.

Было уже полдесятого, когда я выбрала книгу и легла с ней в постель. Силы на исходе. Роман назывался “Овод”, он повествовал о событиях страшных, даже чудовищных, но я не могла выпустить его из рук. Пока я читала, было не так страшно, я не вспоминала, что осталась одна в чужом доме. Не знаю, в котором часу я наконец уснула. Книга выпала из рук, а свет так и остался гореть.

Проснулась я на следующий день почти в полдень. Спальня по-прежнему погружена в тишину одиночества. Я подумала: какое счастье – жить, не тревожимой никем. Буду спать, сколько вздумается. Поднялась, умыла лицо, заварила чай, снова поела печенья. Я сказала себе: сегодня суббота, все магазины открыты. Если чужак не вернется, придется мне сходить за продуктами. Но есть ли у меня деньги? И что мне делать, если он вовсе не вернется? Сегодня он, наверное, пошел на работу и, с соизволения Аллаха, к вечеру придет домой. Тут меня одолел смех: я сказала “с соизволения Аллаха”, то есть я хотела, чтобы он вернулся. Неужели он что-то для меня значит?

Я читала рассказ в “Дне женщины”: девушку выдали замуж насильно, как и меня. В брачную ночь она призналась мужу, что любит другого, а лечь в постель с ним ей нестерпимо. Муж обещал не прикасаться к ней. Несколько месяцев спустя молодая жена, видя доброту и другие хорошие качества своего мужа, постепенно забывает о былой любви и проникается чувствами к нему. Но муж не желает нарушить данное слово и так и не становится ее мужем по-настоящему. А вдруг и чужак дал себе подобный зарок? Тем лучше! Я-то к нему никакими чувствами не проникалась, но пусть уж поскорее идет домой. Прежде всего нужно прояснить наши отношения, потом мне требовались деньги и, наконец, пусть он знает, что я ни при каких обстоятельствах не соглашусь вернуться к родителям. По правде говоря, этот чужой дом стал для меня убежищем, мне понравилось жить вот так, когда никто не терзает меня и не мучает.

Я включила радио и взялась за дело. Много часов я возилась в кухне. Навела порядок в шкафчиках, застелила полки газетами, аккуратно разложила тарелки и все прочее. Большие медные горшки я засунула в разделочный стол возле плиты. В картонной коробке с полотенцами нашелся рулон ткани. Я разрезала его на несколько кусков и, поскольку швейной машинки не имелось, вручную обметала края. Одно покрывало пошло на стол, остальные на шкафчики и на разделочный стол. Я выставила новый самовар, явно из моего приданого, на шкафчик, а рядом пристроила чайный поднос. Еще я отмыла плитку и холодильник – они были очень грязные – и терла кухонный пол, пока не оттерла дочиста. В моих вещах нашлись украшенные шитьем салфетки. Я застелила ими каминную доску в гостиной, стол с радио и граммофоном и книжные полки. Пластинки и книги я расставила по высоте и повозилась немного с граммофоном, но включить так и не смогла.

Я огляделась по сторонам: ну вот, намного лучше. Таким мне мой новый дом нравился. Со двора донесся какой-то звук; я выглянула в окно, но никого не увидела. Клумбы, как мне показалось, совсем засохли. Я вышла, полила цветы, потом опрыскала двор, плеснула воду на ступеньки и вымыла их. Уже стемнело, когда, усталая, пропотевшая, я наконец закончила работу. Тут я вспомнила, что в доме имеется ванная. Хотя горячей воды не было, а как зажечь большой керосиновый нагреватель в углу ванной, я не знала, я и такой роскоши обрадовалась. Сначала я вымыла ванну и раковину, а затем приняла холодный душ: быстро сполоснула волосы, намылилась, смыла пену и выключила воду. Нарядившись в домашнее платье с цветочным узором, которое сшила мне госпожа Парвин, я собрала волосы в хвост и посмотрела на себя в зеркало. Совсем другая стала. Уже не дитя. Я словно повзрослела на несколько лет за эти дни.

Скрипнула входная дверь. Сердце ушло в пятки. Я подбежала к окну. Во дворе – родители моего “мужа”, его младшая сестра Манижэ и бабушка Биби. Сестра вела бабушку под руку, помогала ей подняться на веранду нижнего этажа. Отец шагал впереди, собирался отпереть дверь. Вот уже мать, отдуваясь, поднимается по ступенькам на второй этаж. Трясущимися руками я отперла дверь, сделала глубокий вдох и поздоровалась – Ага! Ага! Госпожа новобрачная! А где же молодой? – Я и словечка не успела вставить, как она вошла и стала звать: – Хамид! Сынок, где ты?

Я вздохнула с облегчением: значит, они не знают, что Хамид ушел в брачную ночь и с тех пор не возвращался.

– Его нет дома, – негромко ответила я.

– Где он? – спросила мать.

– Сказал, что идет к друзьям.

Мать покачала головой и принялась осматривать дом. В каждый уголок, в каждую щель заглянула. Я не понимала, отчего она все качает головой. Как будто строгая учительница проверяет контрольную работу. Я ждала итоговой оценки и нервничала. Мать провела рукой по вышитой салфетке, которой я накрыла каминную доску в гостиной, и спросила:

– Это ты вышивала?

– Нет.

Она перешла в спальню, открыла дверь шкафа. Я порадовалась, что навела там порядок. Но мать снова покачала головой. В кухне она перебрала в шкафчиках все, тарелки и утварь. Одно блюдо вынула, повертела в руках:

– Масудское?

– Да.

Наконец инспекция закончилась, мать вернулась в холл и села на подушку, прислонившись спиной к ковровому валику. Я приготовила чай, выложила пирожки на блюдо и понесла в холл.

– Садись рядом, деточка моя, – сказала мать, – я очень тобой довольна. Как и говорила госпожа Парвин, ты мила, усердна, у тебя превосходный вкус. Всего за два дня ты привела дом в порядок. Твоя мать просила нас прийти через день-другой после свадьбы и помочь тебе убраться, но в этом, видимо, нет нужды. Вот что я тебе скажу: ты отличная хозяйка, и за это я спокойна. А теперь объясни мне, где наш Хамид?

– У друзей.

– Послушай, деточка моя, жена – это прежде всего женщина. Нужно покрепче ухватить мужа и управлять им. Гляди в оба глаза. У моего Хамида тоже есть шипы – его друзья. Позаботься о том, чтобы он от них избавился. И я тебя предупреждаю: эти друзья – люди вовсе не мягкие, не послушные. Все говорили, если у Хамида будет жена, дети, это займет его и он потеряет интерес к друзьям. Так что теперь твой долг – увлечь его так, чтобы он и не заметил, как летит время. А через девять месяцев он получит от тебя первое дитя, еще через девять – второе. Словом, не давай ему передышки, пусть забудет обо всех прочих делах. Я сделала уже все, что могла: плакала, падала в обморок, молилась и все-таки уговорила его жениться. Теперь очередь за тобой.

Словно пелена внезапно спала с моих глаз. Так вот оно что! В точности как меня, этого злосчастного чужака принудили пройти через брачный обряд. Ему не хотелось ни жениться, ни жить супружеской жизнью. Быть может, он тоже в кого-то влюблен. Но если так, почему его родные не сосватали ему ту девушку? Ведь они так заботятся о единственном сыне, все его желания стараются выполнять. В отличие от меня мужчина не сидит и не ждет, пока к нему явятся сваты, он сам выбирает, кого захочет. Родителям так не терпелось его женить, они бы не воспротивились никакому его выбору. Или он вообще против брака, не хотел обременять себя семьей? Но почему? Ведь как-никак он молодой мужчина. Неужели все дело в друзьях? Голос его матери отвлек меня от этих мыслей:

– Я сделала жаркое из бараньей голени с травами. Любимое блюдо Хамида. Не могла же я не поделиться с ним. Мы принесли горшочек. У тебя-то сейчас не будет времени мыть и чистить и резать травы… А рис у тебя есть?

Она застала меня врасплох. Я только плечами пожала.

– В погребе должен быть. Каждый год его отец закупает рис для нас и обязательно несколько мешков для Биби и Хамида. Потуши к ужину рис, он хорошо идет с бараньей голенью. Рис на пару Хамид не очень любит. Завтра мы уезжаем, придется оставить Биби с вами, а то бы она пожила еще у нас. Она добрая старуха, никого не обижает. Просто заглядывай к ней разок-другой за день. Обычно она готовит себе сама, но было бы приятно, если бы ты заносила ей угощение. Это угодно Аллаху.

И тут как раз вошли Манижэ с отцом. Я поднялась и поздоровалась. Отец Хамида улыбнулся мне и сказал:

– Здравствуй, девочка наша. Все ли у тебя хорошо? – Затем он обернулся к жене и добавил: – Ты была права. Сейчас она стала намного красивее, чем была во время свадебного обряда.

– Ты только погляди, как она дом обустроила всего-то за день! Посмотри, как она все отмыла, навела порядок. Осталось только дождаться и послушать, какие отговорки придумает наш сын на этот раз.

Манижэ огляделась по сторонам и сказала:

– Когда же ты успела? Вчера вы, должно быть, весь день проспали, а потом еще благодарственный визит к теще.

– Какой визит? – переспросила я.

– Благодарственный визит к теще. Ведь так, мама? Разве новобрачные не должны навестить мать невесты на следующий день после свадьбы?

– Да, конечно. Вам следовало к ней сходить. Вы об этом забыли?

– Нет, – сказала я. – Я и не знала, что так полагается.

Все засмеялись.

– Конечно, Хамид вовсе не разбирается в обычаях и традициях, а этой девочке откуда же знать? – сказала мать. – Но теперь ты знаешь: тебе с мужем следует посетить свою мать. Вас там ждут.

– С подарками! – подхватила Манижэ. – Помнишь, мама, какую красивую подвеску с именем Аллаха ты отдала Бахман-хану, когда они с Мансуре явились с благодарственным визитом?

– Конечно, помню. Кстати говоря, девочка моя, а что тебе привезти из Мекки? Не стесняйся, скажи мне.

– Спасибо, ничего.

– И мы решили провести обряд введения в дом после возвращения из паломничества. А ты до завтра подумай и скажи, может быть, все-таки тебе хочется подарок из Мекки.

– Пошли, хозяюшка, – сказал отец. – Мальчик, я так понимаю, не скоро явится, а я устал. Если Аллаху угодно, он придет повидаться с нами завтра или проводит нас в аэропорт. Что ж, девонька, с тобой мы еще попрощаемся завтра.

Мать обняла и поцеловала меня и сдавленным голосом попросила:

– Поклянись своей жизнью и его, что будешь смотреть за ним и не допустишь беды. И к Манижэ тоже приходи, пока нас не будет, хоть за ней и присмотрит Мансуре.

Я проводила их и вздохнула с облегчением. Убрав чайные чашки и блюдца, пошла в погреб поискать рис, но услышала голос Биби из ее комнат и зашла поздороваться. Бабушка внимательно оглядела меня с ног до головы и сказала:

– Рада видеть твое красивое личико. Если будет на то воля Аллаха, ты будешь счастлива в браке, девонька, и направишь на должный путь этого мальчишку.

– Простите, а нет ли у вас ключа от погреба? – спросила я.

– Он там, за верхней рамой, девочка моя.

– Спасибо. Пойду приготовлю ужин.

– Умница, девочка. Готовь, готовь.

– Вам тоже принесу. Не трудитесь, не готовьте сами.

– Нет, девочка моя, я ужин не ем. Вот если пойдешь завтра за хлебом, купи и на мою долю.

– Обязательно!

Но про себя я подумала: если “муж” так и не придет домой, на какие деньги я куплю хлеба?

От запаха тушеного риса и свежего рагу на травах пробудился аппетит. Когда я в последний раз обедала или ужинала? К десяти часам все было готово, но чужак так и не появился. Нет уж, ждать я не могла и не хотела. Я с жадностью накинулась на еду, затем вымыла посуду и убрала остатки (еще на четыре порции хватило бы) в холодильник. Потом легла с той же книгой в постель и в отличие от предыдущей ночи заснула почти сразу же.

Я проснулась в восемь. Постепенно возвращались привычные часы сна. И спальня уже не казалась незнакомой. В этой комнате, проведя в ней всего несколько дней, я уже чувствовала себя в безопасности, чего никогда не бывало в моем прежнем, многолюдном и недобром доме. Некоторое время я праздно валялась в постели, потом поднялась и застелила кровать. Вышла из спальни – и так и замерла. Чужак спал на полу, на одеяле, постеленном возле подушек. А я и не слышала, как он ночью вернулся домой.

Я постояла над ним тихонько. Он крепко спал. Оказалось, он крупнее и плотнее, чем я думала. Рукой он накрыл глаза и лоб. Пушистые усы полностью скрывали верхнюю губу, а отчасти и нижнюю. Кудрявые волосы разметались. Кожа у него была почти оливкового цвета. На вид вроде бы рослый. Я сказала себе: вот мой муж, но если бы я столкнулась с этим человеком на улице, я бы его не узнала. Какая нелепость! Я тихонько умылась, нагрела самовар. А как же быть с хлебом? Наконец меня осенило. Я накинула чадру и бесшумно спустилась во двор. Биби стояла возле пруда, наполняла водой лейку.

– Добрый день, госпожа новобрачная! А лентяй Хамид еще не проснулся?

– Нет. Я иду за хлебом. Вы же еще не завтракали?

– Нет, моя хорошая, но я и не спешу.

– Где здесь булочная?

– Как выйдешь из дому, поверни направо, в конце улицы налево, отсчитай сто шагов и как раз окажешься перед булочной.

Мне было чуточку неловко, но все же я сказала:

– Простите, а мелочи у вас не найдется? Не хочется будить Хамида, а в булочной, боюсь, не будет сдачи.

– Конечно, дорогая. На камине лежит.

Когда я вернулась, Хамид все еще спал. Я прошла в кухню и стала накрывать к завтраку. Сунулась за сыром в холодильник, повернулась – и нос к носу столкнулась с чужаком, остановившимся в дверях. Я так и задохнулась, а он, поспешно отступив на шаг, поднял обе руки в знак капитуляции и сказал:

– Нет, нет! Ради Аллаха, не бойся! Разве я такой страшный? Или похож на привидение?

Это меня рассмешило. Увидев, что я хихикаю, чужак тоже успокоился и поднял руки еще выше, уперся в притолоку двери.

– Кажется, тебе сегодня лучше, – заметил он.

– Да, спасибо. Завтрак будет готов через несколько минут.

– Ого! Завтрак! И ты тут прибралась. Выходит, мама была права: стоит появиться в доме женщине, все так и заблестит. Надеюсь только, что сумею отыскать свои вещи – я-то к порядку не приучен.

Он прошел в ванную. Через несколько минут он окликнул:

– Эй… а тут полотенце было. Куда ты его положила?

Я принесла к двери ванной тщательно сложенное полотенце. Он высунул голову из-за двери и спросил:

– Кстати говоря, а звать тебя как?

Подумать только! Он даже этого не знал! Ведь меня должны были несколько раз назвать по имени во время свадебного обряда. Насколько же он был ко мне равнодушен – или так глубоко погружен в собственные мысли?

Холодно, обиженно я ответила:

– Масум.

– А, Масум. А как лучше – Масум или Масумэ?

– Все равно. Обычно меня зовут Масум.

Он внимательнее присмотрелся ко мне и сказал:

– Это хорошо… это имя тебе подходит.

Сердце больно кольнуло. Те же самые слова я слышала от Саида – но как велика разница между его любовью и равнодушием этого мужчины. Саид говорил мне, что тысячу раз на дню повторяет мое имя. Глаза набухли слезами. Я повернулась и побрела в кухню, отнесла поднос с завтраком в холл, расстелила на полу скатерть. Чужак, с мокрыми волосами и полотенцем на шее, следовал за мной. Темные глаза казались добрыми – и веселыми. Я как-то сразу перестала бояться.

– Замечательно! Отличный завтрак. И свежий хлеб! А быть женатым не так уж плохо.

Мне подумалось, он говорит это, чтобы меня подбодрить. Извиниться за то, что даже имени моего не знал. Он сел, скрестив ноги, и я поставила перед ним чай. Он намазал хлеб мягким сыром и спросил:

– Объясни, почему ты так меня боялась? Я сам по себе страшен или ты бы испугалась любого, кто явился к тебе как супруг?

– Я бы испугалась любого.

Про себя я добавила: “Кроме Саида. Будь это он, я бы сама бросилась к нему в объятия, всем сердцем, всей душой”.

– Так зачем же ты вышла замуж? – спросил он.

– Пришлось.

– Почему?

– Мои родные сочли, что мне пора.

– Ты еще очень молода. По-твоему, тебе уже пора?

– Нет, я хотела учиться.

– И почему не стала?

– Сначала они сказали, что аттестата о шестилетнем образовании для девочки достаточно, – пояснила я. – Но я просила и молила и мне позволили еще несколько лет ходить в школу.

– То есть тебя заставили пройти через брачную церемонию и тебе не разрешили больше учиться, хотя это твое законное право.

– Да.

– Почему ты не сопротивлялась? Почему не отказалась повиноваться? Не взбунтовалась?

Глаза у него так и сверкали.

– Нужно отстаивать свои права, пусть даже силой. Если бы люди не подчинялись насилию, так и насилия в мире было бы гораздо меньше. Именно пассивная покорность укрепляет основы тирании.

Я слушала его с изумлением: этот мужчина понятия не имел о том, как устроен мир. Заглушив смех, я с улыбкой (полагаю, довольно-таки иронической) уточнила:

– А вы, значит, не поддались насилию?

Он вытаращил глаза и переспросил:

– Кто? Я?

– Да, вы.

– Вас ведь тоже заставили пройти через брачную церемонию, правда?

– Кто тебе такое сказал?

– Это очевидно. Или вам не терпелось вступить в брак? Ваша мама хлопотала изо всех сил, плакала, падала в обморок, пока вы наконец не снизошли.

– Моя мама сказала тебе?.. Что ж, это правда. И ты права – меня принудили к браку. Побои и пытки – не единственная форма угнетения, порой нас обезоруживают любовью, привязанностью. Но я согласился лишь потому, что думал: ни одна девушка не согласится выйти замуж за меня на таких условиях.

После этого мы какое-то время ели молча. Потом он взял стакан с чаем, откинулся на подушки и сказал:

– А ты умеешь отвечать ударом на удар. Мне понравилось! Ни на минуту не задумалась!

Он засмеялся, и я вместе с ним.

– Знаешь, почему я не хотел жениться? – сказал он.

– Нет. Почему?

– Потому что стоит человеку жениться, и его жизнь ему больше не принадлежит. Руки-ноги связаны, он опутан так, что уже не думает о своих идеалах, не пытается их осуществить. Кто-то однажды сказал: “Когда мужчина женится, он останавливается. С рождением первого ребенка падает на колени. Рождается второй ребенок – и он падает ниц. А с появлением третьего он уничтожен”. Примерно так сказал… Конечно, приятно получать готовый завтрак и чтобы в доме было чисто, чтобы мне стирали одежду и ухаживали за мной. Но это обычный эгоизм, он коренится в нашем воспитании, в обществе, где доминируют мужчины. Я считаю, мы не должны так третировать женщин. Женщины и есть самый угнетаемый класс во всей истории человечества. С них первых началась эксплуатация человека человеком. С ними обращались, точно с неодушевленными орудиями, и так с ними и продолжают обращаться.

Хотя эта речь звучала как по-писаному и я не все слова понимала – например, что такое “эксплуатация”, – я сразу согласилась с тем, что он говорил. Фраза “женщины – самый угнетаемый класс” запечатлелась в моем сознании.

– И вы поэтому не хотели жениться? – спросила я.

– Да. Не хотел, чтобы меня связали по рукам и ногам, ведь именно так происходит в традиционном браке. Возможно, будь мы друзьями, одних взглядов, что-то получилось бы.

– Почему же вы не женились на такой девушке?

– Девушки в нашей группе предпочитают не выходить замуж. Они тоже посвятили всю жизнь делу. И к тому же матушка ненавидит всех членов нашей группы. Она мне все уши прожужжала: “Если женишься на какой-нибудь из них, я покончу с собой”.

– Вы ее любили?

– Кого?.. А, нет. Ты неправильно поняла. Речь не о том, что я был влюблен, а матушка была против. Нет-нет! Родители настаивали, чтобы я женился, и я хотел решить эту проблему, женившись на ком-нибудь из группы. Такая жена не помешала бы моей деятельности. Но матушка разгадала мои уловки.

– Что это за группа?

– Не то чтобы “группа”, – ответил он. – Мы просто собираемся, проводим акции в защиту обездоленных. В конце концов у каждого человека есть своя цель в жизни, свои идеалы, к которым он стремится. Вот ты – к чему стремишься? Какую себе ставишь цель?

– У меня была цель – закончить школу. Но теперь… не знаю.

– Неужели ты хочешь провести жизнь, отмывая этот дом?

– Нет!

– Так что же? Если твоя цель – получить образование, добивайся! Почему ты сдалась?

– Замужним женщинам не разрешается учиться в школе, – напомнила я.

– Хочешь сказать, ты не знаешь о существовании других способов получить образование?

– Например?

– Запишись в вечернюю школу, сдай госэкзамены. Для этого не обязательно учиться в дневной.

– Это я знаю. А вы не будете против?

– С какой стати мне возражать? Я бы как раз предпочел состоять в браке с женщиной разумной и образованной. К тому же это тебе решать, а я не имею ни малейшего права препятствовать тебе. Что я, надсмотрщик?

В полном изумлении я не могла поверить своим ушам. Что же это за человек? Совсем не похож ни на кого из знакомых мне мужчин. Мне показалось, мою жизнь осветил луч, яркий, как само солнце. От счастья я едва владела языком. Я пробормотала:

– Вы правду говорите? О, если б вы только позволили мне ходить в школу…

Он едва не засмеялся при виде моей растерянности, но удержался и ласково сказал:

– Конечно же, я говорю то, что думаю. Это твое право, и никого не нужно за это благодарить. Каждый человек должен иметь возможность заниматься любимым делом и следовать избранным путем. И в браке супруги не должны ограничивать интересы друг друга – наоборот, они должны взаимно друг друга поддерживать. Ты согласна?

Я восторженно закивала. Намек я поняла: мне тоже не следовало мешать его “интересам”. С того дня у нас появилось неписаное правило совместной жизни, и хотя благодаря этому соглашению мне были возвращены некоторые из общечеловеческих прав, в конце концов я убедилась, что правило это работало не в мою пользу.

В тот день он не пошел на работу, и я, само собой, не задавала вопросов. Он решил повести меня на обед к своим родителям – вечером они уезжали. Со сборами я провозилась долго: не знала, как правильно одеться. В итоге решила повязать на голову платок, как прежде, а если его это не устроит, тогда надену чадру. Когда я вышла из спальни, он указал на платок и сказал:

– Это что? Так и пойдешь?

– Ну, я… я всегда носила в Тегеране платок, мне отец разрешил. Но если вам угодно, надену чадру.

– О нет! Нет! – воскликнул он. – Платок – и то чересчур. Но ты поступай, как сама считаешь нужным, разумеется. Одевайся как хочешь – это твое право.

В тот день я впервые за много месяцев приободрилась. У меня появился защитник, на которого я могла положиться. Мечты, лишь несколько часов тому назад бывшие недоступными, вдруг оказались совсем рядом, руку протяни. И я шла рядом с этим незнакомым человеком спокойно и радостно. Мы разговаривали, больше он говорил, чем я. Порой выражался слишком книжно, словно учитель, наставляющий глуповатого школьника. Но это меня не обижало. Он был начитан, и, судя по его образованию и жизненному опыту, я и в ученицы-то ему не годилась. Поразительный человек!

В родительском доме все собрались вокруг нас. Старшая сестра, Монир, приехала из Тебриза с двумя сыновьями. Мальчики держались особняком, с родственниками почти не общались, больше между собой и только на турецком. Монир оказалась совсем не похожей на сестер, выглядела намного их старше, как будто тетя, а не сестра. Все обрадовались, увидев, что мы с Хамидом поладили. Хамид все время подшучивал над матерью и сестрой. Он их дразнил, более того – целовал в щеку. Вот странно-то! Мне это казалось удивительным и забавным. В семье, где я выросла, мужчины почти не разговаривали с женщинами и уж тем более не шутили с ними и не смеялись. Мне понравился этот дом. Ардешир, сын Мансуре, как раз начал ползать. Славный мальчишка, все время забирался ко мне на руки. Мне было так хорошо, я смеялась от всей души.

– Слава Аллаху, невестушка умеет смеяться, – усмехнулась мать Хамида. – Мы-то ее смеха прежде не слышали.

– Она такая красивая, когда смеется, на щеках ямочки появляются, – подхватила Мансуре. – Клянусь, на твоем бы месте я только и делала, что улыбалась.

Я покраснела и уставилась в пол, но Мансуре упорно продолжала:

– Смотри, братец. Смотри, какую мы тебе отыскали красивую девушку. Ты бы хоть спасибо сказал.

– Премного обязан, – рассмеялся Хамид.

– Да что с вами такое? – надулась Манижэ. – Ведете себя так, словно никогда раньше среди людей не бывали!

И она вышла из гостиной, а мать сказала:

– Не трогайте ее. Она ведь всегда была у брата любимицей, вот и обижается теперь. А я так счастлива! Как увидела вас вдвоем, камень с души свалился. Благодарю Аллаха сто тысяч раз. Теперь я могу исполнить свой обет и побывать у дома Божьего.

Вошел отец Хамида, и мы все поднялись ему навстречу. Он поцеловал меня в лоб и ласково заговорил:

– А, госпожа новобрачная! Как поживаете? Надеюсь, мой сын не слишком вам досаждал?

Я покраснела, опустила глаза и тихо ответила:

– Нет-нет.

– Если вздумает вас обижать, жалуйтесь мне. Я так ему уши надеру, что никогда больше вас расстраивать не посмеет.

– Папочка, только не это! – рассмеялся Хамид. – Ты нас так часто за уши драл, что мы все теперь длинноухие.

Когда мы прощались, его мать отвела меня в сторону и сказала:

– Послушай, дорогая, с древности известно: отношения в браке устанавливаются в первую же ночь. Стой на своем. Не спорь с ним, действуй лаской, добрым настроением. Ты сумеешь подобрать ключик. Ты ведь женщина. Кокетничай, обольщай, дуйся, очаровывай – главное, не позволяй ему задерживаться допоздна по вечерам, а с утра вовремя снаряжай на работу. Сделай так, чтобы друзья исчезли из вашего окружения. И, помоги Аллах, старайся поскорее забеременеть. Не давай ему передышки. Появится у него пара детишек, он и забудет о своих глупостях. Будь решительнее, прошу тебя! По дороге домой Хамид спросил:

– О чем мама говорила с тобой?

– Ни о чем – просила заботиться о вас.

– Знаю: заботиться обо мне так, чтобы я перестал общаться с друзьями. Верно?

– Что-то в этом роде…

– И что ты ответила?

– А что я могла ответить?

– Надо было сказать: разве я страж в аду, чтобы отравлять человеку жизнь?

– Как можно такое сказать матери своего мужа, да еще в первый же день?

– Спаси нас Аллах от старорежимных женщин! – простонал он. – Они искажают само понятие брака, они считают жену кандалами на ногах мужчины, в то время как суть брака – товарищество, сотрудничество, взаимопонимание, равенство прав, умение считаться с желаниями друг друга. Или ты считаешь, что брак должен быть чем-то иным?

– Нет. Вы абсолютно правы. – И я мысленно восхвалила его мудрость и бескорыстие.

– Терпеть не могу, когда женщина пристает к мужу: “Где ты был, с кем ты был, почему поздно вернулся?” В нашей среде мужчины и женщины имеют равные, конкретно сформулированные права, и ни один из супругов не вправе вязать другого по рукам и ногам или заставлять его делать то, чего тот не хочет. И права допрашивать и доискиваться тоже ни у кого нет.

– Замечательно!

Яснее и выразиться было невозможно. Мне вовеки запрещалось спрашивать: где, с кем, почему… Но в ту пору это, по правде говоря, меня и не волновало. Ведь Хамид был намного меня старше, образованнее, взрослый, опытный мужчина. Конечно же, ему виднее, как надо строить жизнь. Какая мне разница, что он делает и куда идет? Довольно и того, что он верит в равные права для женщин и позволит мне закончить школу, заниматься тем, чем я хочу.

Мы вернулись домой поздно вечером. Ни слова не говоря, он взял подушку и простынь и приготовил себе ложе на ночь. Мне стало не по себе. Неудобно спать на кровати и чтоб такой хороший человек спал на полу. С минуту я поколебалась, потом сказала:

– Нет, так неправильно. Ложитесь в постель, а я буду спать на полу.

– Нет, мне и тут неплохо. Я могу спать где угодно.

– Но я привыкла спать на полу.

– И я тоже.

Я прошла в спальню, однако про себя недоумевала, долго ли мы сумеем так прожить. Я не чувствовала к нему ни любви, ни влечения, но была у него в долгу и сознавала это. Он спас меня из родительского дома и оказал мне величайшее благодеяние, позволив вернуться в школу. А то отвращение, которое преследовало меня в первую брачную ночь при одной мысли, что чужак дотронется до меня, – то чувство куда-то делось. Я вернулась в холл, встала над ним и позвала:

– Пожалуйста, приходите и ложитесь в свою постель.

Он глянул на меня пристально, испытующе. С легкой улыбкой он протянул руку, я помогла ему встать, и он лег в постель – как мой супруг.

В ту ночь, после того как он крепко заснул, я еще долго плакала, часами расхаживая без толку по дому. Я не понимала, что со мной творится. Не могла отчетливо мыслить. Просто было грустно.

Через несколько дней явилась с визитом госпожа Парвин, как обычно, очень взволнованная.

– Жду-дожидаюсь, чтобы ты пришла повидать меня, а ты не идешь, вот я и решила сама наведаться и посмотреть, как ты.

– У меня все хорошо!

– А что он? Не слишком тебе досаждает? Расскажи, как ты перенесла первую ночь? Ты была в таком состоянии, я уж боялась, выдержит ли твое сердечко!

– Да, тот день был ужасен. Но он все понял. Увидел, каково мне, ушел и дал мне спокойно выспаться.

– Ого! Какое великодушие! – изумилась она. – Слава Аллаху! Ты себе не представляешь, как я волновалась. Теперь ты убедилась, какой это разумный человек? А если бы ты вышла замуж за того мясника Асгара, Аллаху одному ведомо, что бы он с тобой сотворил. Значит, в общем и целом ты довольна?

– Да, он прекрасный человек. И семья у него очень хорошая.

– Благодарение Богу! Вот видишь, это совсем не то, что прочие твои женихи.

– Да, и за это я очень вам обязана. Я только теперь понимаю, сколь великую услугу вы мне оказали.

– О, полно! Пустяки!.. Ты хорошая девушка, ты им понравилась и, слава Аллаху, с тобой теперь все будет в порядке. Тебе повезло. Мне, злосчастной, не выпало такой удачи.

– Но ведь и вам неплохо с Хаджи-агой, – заметила я. – Бедняга предоставляет вам делать все, как захотите.

– Ха! Это сейчас, когда он стар и болен и лишился сил. Ты понятия не имеешь, что за хищник это был, как он набросился на меня в первую ночь, как я дрожала и плакала, как он меня избивал. В ту пору он был богат и все еще думал, что если женщина не понесла от него, так причина в ней. Крупная шишка, самовлюбленный, никто ему не указ. Что он со мной творил – об этом и сказать нельзя! Только хлопнет дверь, он вошел – меня сразу дрожь пробирала от макушки до пяток. Я была ребенком, я его до смерти боялась. Но Аллах милостив! Он разорился, потерял все, и врачи сказали ему наконец, что он не может иметь детей. Тут-то шарик иголкой и прокололи, весь воздух вышел. За ночь он постарел на двадцать лет, все от него отвернулись. А я к тому времени стала старше, набралась сил и смелости. Я могла побороться с ним, могла и уйти от него. Теперь-то он боится, как бы я его не бросила, вот и не перечит ни в чем. Пришла моя воля, да только где моя юность и красота? Все он у меня отобрал, ничего не вернуть…

Мы посидели молча: что тут скажешь. Она тряхнула головой, словно отбросила тяжелые воспоминания, и сказала мне:

– Почему ты ни разу не проведала родителей?

– Зачем я к ним пойду? Что я от них видела хорошего?

– Как же так? Ведь это твои родители.

– Они вышвырнули меня из дому. Я никогда больше туда не пойду.

– Не говори так, грех! Они ждут тебя.

– Нет, госпожа Парвин, не могу. Даже не заговаривайте больше об этом.

Миновало три недели моей замужней жизни, и однажды утром в дверь позвонили. Неожиданно для меня: кто бы мог прийти ко мне в гости? Выбежав к двери, я увидела на пороге мать и госпожу Парвин. Они застали меня врасплох. Я холодно поздоровалась.

– Добрый день, молодая госпожа! – затрещала госпожа Парвин. – Похоже, вам тут прекрасно живется: ушли из дома и не оглянулись. Ваша матушка умирает с тоски. Я ей и говорю: “Пошли, своими глазами убедитесь – все в порядке с вашей дочуркой”.

– Глаз не кажешь, девчонка! – заворчала мать. – Я до смерти переволновалась. Три недели глаз не спускаем с входной двери, всё тебя ждем. Или ты вовсе забыла, что у тебя есть на свете отец с матерью? И наши обычаи и традиции выкинула из головы?

– Вот как! – огрызнулась я. – Это про какие же вы изволите говорить обычаи и традиции?

Госпожа Парвин закачала головой, подавая мне знак вести себя смирно, и вмешалась:

– Ты нас хотя бы в дом пригласи. Бедная женщина шла по такой жаре немалый путь.

– Хорошо, – сказала я. – Заходите, прошу вас.

Карабкаясь по лестнице, мать продолжала ворчать:

– Весь день после свадебной церемонии мы ждали вас, до поздней ночи – когда же молодые пожалуют к нам. Никто не явился. Тогда мы сказали: наверное, придут на следующий день, потом: придут в пятницу, потом: не в эту пятницу, так в следующую. Наконец я сказала себе: “Должно быть, девочка умерла или с ней что-то случилось! Как могла она оставить отчий дом и не заглянуть к нам? Словно у нее нет и не было отца с матерью, которым она всем обязана”.

Под такие речи мы добрались до холла наверху, но тут я не выдержала:

– Обязана? – крикнула я. – Чем, за что? За то, что сотворили меня? Разве я просила зачинать меня? Вы сделали это для собственного удовольствия, а когда получили вместо сына дочь, плакали и рыдали и сокрушались о том, что меня родили. Что хорошего вы сделали для меня? Я молила отпустить меня в школу. Отпустили? Я молила не выдавать меня замуж, позволить мне прожить еще год или два в вашем доме, где мне было так плохо! Позволили? А сколько вы меня били? Сколько раз я была близка к смерти? Сколько месяцев вы продержали меня под замком?

Мать уже выла в голос, а госпожа Парвин глядела на меня с ужасом, но в моем сердце словно лопнул нарыв гнева и возмущения, и я уже не в силах была остановить этот поток.

– С тех пор как себя помню, вы говорили, что девочка уйдет в чужую семью, и вы поспешили отдать меня чужим. Так торопились избавиться, что и не поинтересовались, кому меня отдаете. Своими руками вытащили меня из-под кровати, чтобы поскорее вышвырнуть из дома. И не вы ли сказали, что меня надо выдать замуж, иначе Махмуд не может жениться? Выбросили, избавились? Значит, теперь я принадлежу не вам, а чужой семье. И вы ждете, что я буду целовать вам руки? Замечательно! Все продумано.

– Довольно, Масумэ! – остановила меня госпожа Парвин. – Стыдись! Посмотри, что ты делаешь с этой несчастной женщиной! Как бы то ни было, они – твои родители, они тебя вырастили. Разве отец не любит тебя? Разве он не мечтал о том, чтобы у тебя было все, разве не тревожился за тебя? И я видела, каково пришлось этой женщине, когда ты болела. Все ночи она сидела над тобой до рассвета, плакала и молилась за тебя. Прежде ты не была неблагодарной дочерью. Любые родители, даже самые плохие, достойны благодарности. Хочешь ты этого или нет, но ты и в самом деле в долгу перед ними и обязана это помнить и признавать, чтобы не прогневить Аллаха и не стать его жертвой.

На душе полегчало, и я успокоилась. Обида и гнев, столько времени терзавшие меня, вытекли, как гной из вскрытого нарыва, слезы матери унимали мою боль, как бальзам.

– Долг перед родителями? Свой долг я соблюду. Не хочу, чтобы в итоге на меня же и свалили вину. – Обернувшись к матери, я заявила: – Если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится, я это сделаю, но не рассчитывай, что я забуду, как ты со мной обошлась.

Заливаясь слезами, мать сказала:

– Сходи, принеси нож, отрежь руку, которая вытащила тебя из-под кровати! Перед Аллахом клянусь: тогда мне станет лучше, я не буду так страдать! Сто раз на дню я говорю себе: “Хоть бы Аллах иссушил твою руку, женщина! Как посмела ты избивать невинное дитя?” Но, детка, если бы я этого не сделала, что бы сталось с тобой, разве сама не понимаешь? Братья тебя на куски бы покрошили! Ахмад с самого утра меня предупредил: “Если девчонка начнет выламываться и попытается нас осрамить, я ее сожгу!” А у твоего отца всю неделю болело сердце. Тот день он продержался только на таблетках и порошках. Я боялась, как бы у него сердечный приступ не приключился. Что мне было делать? Клянусь, сердце у меня разрывалось, но я не знала, как иначе поступить.

– То есть ты не хотела поскорее выдать меня замуж?

– Хотела! Тысячу раз на дню я молилась, чтобы приличный человек посватался, взял тебя замуж, увел из этого дома. Думаешь, я не понимала, как тебе плохо, как ты несчастна, словно в темнице? С каждым днем ты худела и желтела. У меня сердце разрывалось, стоило мне на тебя взглянуть. Я молилась и давала Аллаху обеты, чтобы для тебя нашелся хороший муж и ты освободилась. Так убивалась о тебе, что чуть не умерла!

Эти добрые слова растопили лед моего негодования. Я сказала:

– Пожалуйста, не плачь. – И принесла три стакана охлажденного шербета.

Чтобы переменить тему и настроение, госпожа Парвин сказала:

– Ну и ну! Как у тебя в доме чисто и аккуратно! Кстати, кровать и туалетный столик пришлись тебе по вкусу? Я сама их выбирала!

– Да, госпожа Парвин трудилась изо всех сил, – подтвердила мать. – Мы все ей благодарны.

– И я тоже.

– Прошу вас, перестаньте! Вы меня совсем засмущали! Что за труд? На что бы я пальцем ни показала, твой отец покупал это, ни минуты не раздумывая. В жизни не получала столько удовольствия в магазине! Скажи я ему купить для тебя мебель из дворца самого шаха, он бы за ценой не постоял. Сразу видно, как этот славный человек тебя любит. Ахмад ужас как возмущался расходами, но твой отец хотел сделать для тебя все как можно лучше. Он говорил мне: “Хочу, чтобы все было достойно. Чтобы она ни перед кем не склоняла голову в семье своего мужа. Пусть не говорят, будто взяли ее с маленьким приданым”.

Мать, все еще всхлипывая, сказала:

– Готовы те диваны, которые он для тебя заказал. Он хотел знать, когда тебе удобно, чтобы их доставили.

Я вздохнула.

– Как он сейчас себя чувствует?

– Что тебе сказать? Нехорошо ему.

Краем шали она утерла глаза и добавила:

– Об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Не хочешь со мной видеться, понимаю, но твой отец умирает с тоски. Он ни с кем из нас не разговаривает, он снова начал курить, сигарету за сигаретой, и кашляет без остановки. Я боюсь за него. Боюсь, с ним стрясется беда. Ради него, только ради него, зайди к нам. Как бы тебе не пришлось пожалеть, если ты с ним не повидаешься!

– Упаси Аллах! Даже не произноси такое вслух! Я приду на этой неделе. Спрошу, когда у Хамида будет время, а если он не сможет, приду сама.

– Нет, моя дорогая, так не годится. Поступай, как велит тебе муж. Нельзя его сердить.

– Он не рассердится. Не беспокойся. Я все устрою.

Хамид дал мне ясно понять, что у него нет ни времени, ни желания участвовать в семейных посиделках и мне следует самой подобрать для себя круг общения. Он даже списал для меня автобусное расписание, указал маршруты, объяснил, в каких случаях лучше вызывать такси. Несколько дней спустя – был уже август – ближе к вечеру, когда, как я знала, Хамид не собирался рано возвращаться домой, я нарядилась и отправилась в дом моих родителей. Странно: как скоро этот дом сделался “их” домом, уже не “моим”. Неужели все дочери так быстро становятся чужаками в родительском доме?

Впервые я ехала куда-то одна, да еще так далеко, на автобусе. И хотя я немножко нервничала, мне понравилось это ощущение независимости: вот я и стала взрослой. Но когда я добралась до знакомых мест, в душе поднялись иные чувства. При мысли о Саиде сердце заболело, а проходя мимо дома Парванэ, я снова почувствовала, как соскучилась по ней.

Боясь расплакаться прямо посреди улицы, я ускорила шаги, но вблизи отчего дома ноги вдруг перестали слушаться. С соседями встречаться ни в коем случае не хотелось. Слишком я была смущена, а когда Фаати открыла мне дверь, слезы сами собой закапали из глаз. Сестренка бросилась мне на шею и тоже заплакала, умоляя меня вернуться или забрать ее с собой. Увидев меня, Али не двинулся с места, сидел как сидел, только прикрикнул на Фаати: “Хватит ныть! Я тебе сказал: принеси мои носки!” Ахмад явился лишь в сумерках, уже пьяный. Словно позабыв, что мы почти месяц не виделись, он взял, что ему требовалось, и снова ушел. Вернулся с работы Махмуд, поморщился, что-то неразборчиво пробормотал в ответ на мое приветствие и ушел наверх.

– Вот видишь, мама, зря я пришла. Даже если бы я через год пришла, и то они были бы недовольны.

– Нет, детка, не в тебе дело. Махмуд другим огорчен. Вот уже неделю он ни с кем не разговаривает.

– Почему? Что случилось?

– А ты не знаешь? На прошлой неделе мы все нарядились, накупили сладостей и фруктов и отрезы ткани и поехали в Кум к сестре твоего отца, просили выдать за нашего Махмуда Махбубэ.

– И что же?

– Ничего не вышло. Не суждено было. Как раз за неделю до нашего приезда она дала свое согласие другому жениху. А нам они не сообщили назло, обиделись, что мы их не позвали на твою свадьбу. Все к лучшему, разумеется. Не очень-то мне хотелось, чтобы он взял себе такую жену… мать у нее настоящая ведьма. Но Махмуд бредил своей кузиной: Махбубэ то, Махбубэ се.

Свирепая радость наполнила мое сердце. Каждой клеточкой тела я поняла, как сладка месть. Я попрекнула себя: “Что ж ты такая злопамятная!”, но кто-то изнутри мне ответил: “Он заслужил, пусть тоже страдает”.

– Ты представить себе не можешь, как твоя тетя похвалялась женихом. Он-де сын аятоллы, но учился в университете, придерживается современных взглядов. Потом пустилась говорить о его богатстве и землях. Бедняжка Махмуд, он так сердился, вся кровь прихлынула к голове, ткни его в руку ножом – кровь не потечет. Покраснел весь, я уж боялась, его удар хватит. А уж когда посыпались намеки, что они-то украсят дом лампочками, будут праздновать семь дней и семь ночей, дескать, не годится выдавать дочь и сестру тайком и поспешно, и уж если родную тетю на свадьбу не зовут, кого тогда и звать…

Я так и сидела в большой комнате, когда вернулся отец. Я отошла к стене, чтобы он не сразу меня увидел: внутри было уже темнее, чем на улице. Придерживаясь одной рукой за косяк, отец уперся левой стопой в правое колено и принялся развязывать шнурок.

– Здравствуй, – тихо окликнула его я.

Нога его со стуком опустилась, отец напряженно всмотрелся в сумрак. С минуту он глядел на меня с улыбкой, исполненной нежности, потом снова упер стопу в колено и, стаскивая с себя ботинок, проговорил:

– Какой сюрприз! Вспомнила про нас?

– Я всегда вас помню.

Он покачал головой, надел тапочки, и, как в старые времена, я подала ему полотенце. Теперь его глаза выражали упрек. Он сказал мне:

– Я не думал, что ты окажешься неверна.

Горло перехватило судорогой. Я приняла эти слова, как выражение отцовской любви.

За ужином он все подкладывал мне еду и говорил без умолку. Никогда прежде он так много не говорил. Махмуд не спустился к ужину.

– Скажи-ка, – посмеивался отец, – чем ты кормишь мужа на обед и на ужин? Ты готовить-то умеешь? До меня дошли слухи, что он собирается прийти к нам и пожаловаться на кормежку.

– Кто? Хамид? Бедняга никогда не жалуется – ест, что я перед ним поставлю. Он даже говорит: “Не трать зря свое время у плиты”.

– Ха! А на что же тебе тратить время?

– Он говорит, я должна закончить учебу.

Молчание. В глазах отца промелькнула искра, а все остальные так и уставились на меня.

– А за домом кто будет смотреть? – возмутилась мать.

– Не беда! Я справлюсь и с тем, и с другим. К тому же Хамид говорит: “Не хлопочи насчет обеда и ужина и домашних дел. Займись тем, что тебе интересно, и в первую очередь учебой, это самое важное”.

– Глупости! – вмешался Али. – В школу тебя не возьмут.

– Возьмут. Я уже сходила и договорилась. Меня примут в вечернюю школу и допустят к государственным экзаменам. Кстати, не забыть бы забрать с собой книги.

– Слава Аллаху! – воскликнул отец, и мать с изумлением оглянулась на него.

– Где же мои книги?

– Али, сынок, – сказала мать, – принеси из подвала синий пакет: в нем книги.

– С какой стати? У нее у самой рук-ног нет?

Отец с небывалой яростью обернулся к сыну и занес руку, чтобы ударить его по губам.

– Молчать! – выкрикнул он. – Не желаю больше слышать, как ты грубишь сестре… Еще раз себе такое позволишь – все зубы выбью!

Мы в ужасе глядели на отца. Али, угрюмый, напуганный, вышел из комнаты. Фаати прижалась ко мне и тихонько засмеялась. Как же она обрадовалась!

Когда я поднялась уходить, отец проводил меня до двери и шепнул:

– Ты еще придешь?

На летний семестр я уже опоздала, но записалась в вечернюю школу с осени и с нетерпением ждала начала занятий. Свободного времени у меня было вдоволь, главным образом я тратила его на чтение книг, собранных Хамидом. Начала с романов, потом внимательно прочла стихи, а затем и философские книги, очень трудные, очень скучные. Наконец, поскольку больше заняться было нечем, я просмотрела даже его старые учебники. Но хотя читать я любила, этого все же было недостаточно, чтобы наполнить смыслом мои дни.

Хамид всегда возвращался домой поздно, а то и вовсе не показывался по несколько дней. Поначалу я готовила ужин, стелила скатерть, сидела и ждала. Не раз так и засыпала, но продолжала ждать. Не привыкла я есть в одиночестве.

Однажды он вернулся домой около полуночи и застал меня на полу: я уснула рядом с накрытым ужином. Он разбудил меня и отчитал:

– Тебе не на что больше время потратить? Зачем ты столько готовишь?

Растерявшись от такого внезапного пробуждения, обиженная выговором, я поплелась в постель и плакала, пока не заснула. Наутро, словно лектор перед полной аудиторией дураков-студентов, он произнес монолог о роли женщины в обществе и, с трудом сдерживаясь, закончил:

– Не веди себя как традиционная, необразованная женщина, как женщина эксплуатируемая, угнетенная и не пытайся своей любовью и заботами лишить меня свободы!

Обиженная, даже рассерженная, я возразила:

– Я ничего такого не пыталась. Просто мне скучно быть все время одной и есть в одиночку я не привыкла. Я подумала, поскольку ты не приходишь домой к обеду и неизвестно, ел ли вообще, надо бы приготовить тебе сытный ужин.

– Возможно, сознательно ты не имела намерения лишить меня свободы, но именно такова твоя подсознательная цель. Самый старый трюк из женского арсенала: поработить мужчину через желудок.

– Оставь! Кто тебя порабощает? Как-никак мы супруги, и хоть не влюблены друг в друга, мы же не враги. Мне бы хотелось, чтобы ты со мной разговаривал, учил меня, чтобы в доме звучал чей-то голос, а не только мой. И тебе следовало бы хотя бы раз в день питаться домашней пищей. К тому же об этом просила и твоя мать. Она очень переживает, что ты плохо ешь.

– Ага! Так я и думал, что здесь руку приложила моя мать. Знаю, это не твоя вина: ты следуешь ее указаниям. Но ты с первого же дня сознательно и разумно обещала никогда не чинить препятствия моей жизни, моим обязанностям и идеалам. Так передай, пожалуйста, от меня матери: ей вовсе не следует беспокоиться о том, как я питаюсь. У нас теперь собрания каждый вечер, и двое наших товарищей отвечают за ужин, а они неплохо готовят.

С того дня я перестала ждать его по вечерам. Он проводил свою жизнь с неизвестными мне друзьями, в той среде, о которой я ничего не знала: не знала, кто его друзья, откуда они и какими идеалами так кичатся. Знала одно: их мнение значит для Хамида в сто раз больше, чем мое или всех его родных.

Начались занятия в вечерней школе, дни приобрели более четкие очертания. Большую часть времени отнимала учеба, но одиночество, пустой дом действовали все так же угнетающе, особенно в ранних сумерках холодной и тихой осени. Брак наш строился главным образом на взаимном уважении: мы не спорили, не ссорились, но и никаких особых радостей у нас не было. Вдвоем мы выходили раз в неделю, по пятницам, когда Хамид непременно возвращался пораньше, чтобы повести меня к своим родителям. Мне довольно было и этих кратких совместных часов.

Я знала, что ему не нравится, когда я надеваю платок, особенно если мы идем вместе, и убрала платки подальше в надежде, что так он будет чаще выходить со мной. Однако друзья не оставляли ему времени для жены, а я, помня, как его это сердит, не смела уже ни жаловаться, ни даже упоминать об этих загадочных друзьях.

Больше всего я общалась с бабушкой Хамида Биби, ведь она жила прямо под нами. Тихая, милая женщина, к тому же глуховатая, чего я сразу не поняла. Разговаривать с ней приходилось так громко, чуть ли не криком, что я быстро выбивалась из сил. Каждый день она спрашивала меня: “Дорогая, а вчера Хамид не поздно вернулся?” – и каждый раз я отвечала: “Нет, не поздно”. Как ни странно, старуха верила мне на слово и не удивлялась, как это она никогда не видит внука. Она всего лишь плохо слышала, но притворялась, будто ничего и не видит. Изредка, оживившись, она пускалась рассказывать о прошлом, о своем муже, добром и набожном человеке, смерть которого оставила в ее сердце холод – не согреть и летнему солнышку. Она говорила о детях, у каждого своя жизнь, они так редко ее навещали. Иногда рассказывала мне о проделках моего свекра в мальчишестве. Он был ее первенцем, самым любимым из детей. А порой она вспоминала людей, которых я вовсе не знала и которые по большей части давно умерли. Биби прожила счастливую, прекрасную жизнь, но теперь не находила себе другого дела, только сидела и ждала смерти, хотя была не так уж и стара. И ее родные тоже словно бы ждали ее смерти – то есть они, разумеется, ничего такого не говорили и не проявляли неуважения, но что-то в их поведении было.

От одиночества я вернулась к давней привычке разговаривать с зеркалом. Садилась и часами болтала со своим отражением. В детстве я часто так делала, хотя братья издевались надо мной и называли чокнутой. Я сумела побороть эту привычку, но тяга беседовать с зеркалом не пропала, она лишь затаилась. Теперь, когда не с кем было больше разговаривать, но и прятаться не от кого, я вернулась к старой подруге. Проговаривая ей (или самой себе, как правильнее?) вслух свои мысли, я приводила их в порядок. Иногда мы перебирали воспоминания и плакали вместе. Ей я признавалась в тоске по Парванэ. Сумела бы я разыскать единственную подругу – о, нам с ней было бы о чем поговорить.

И однажды я приняла решение: буду искать Парванэ. Как и где? Вновь пришлось просить помощи у госпожи Парвин. В очередной раз отправившись с визитом к родителям, я зашла и к ней и попросила порасспрашивать их соседей, не знает ли кто, куда переехала семья Ахмади. Самой мне было стыдно говорить с соседями Ахмади, я чувствовала по их взглядам, как они ко мне относятся. Госпожа Парвин выполнила мою просьбу, но то ли никто не имел таких сведений, то ли знали о ее связи с Ахмадом и поэтому не дали ей новый адрес. Одна женщина даже спросила, не затем ли она разыскивает этих почтенных людей, чтобы вновь натравить на них бандита с ножом. Я зашла и в нашу школу, но папки с бумагами Парванэ там не оказалось – она перешла в другую школу. Учительница литературы очень мне обрадовалась, а когда узнала, что я не бросила учение, всячески хвалила меня и подбадривала.

Как-то раз холодным и темным зимним вечером – я скучала и не знала, чем заняться – Хамид вернулся рано и оказал мне честь поужинать со мной. Я места себе не находила от радости. К счастью, с утра в тот день заходила матушка и принесла кусок белой рыбы. Она сказала: “Твой отец купил рыбу, но не может проглотить и кусочка, не поделившись с тобой. Вот я принесла тебе часть, чтобы он спокойно поел”.

Я убрала рыбу в холодильник, но готовить ее только для себя не хотелось. Когда же я поняла, что Хамид будет ужинать дома, я взяла сушеные травы и приготовила к рыбе рис с травами. Впервые я делала это блюдо, но вышло неплохо. Признаться, мне пришлось пустить в ход все свои кулинарные таланты. Запах жарящейся рыбки пробудил аппетит моего мужа. Хамид болтался в кухне, отщипывал еду по крошке, а я смеялась и просила его ничего не трогать. Когда все было готово, он отнес угощение Биби, а я расстелила скатерть и выставила лучшую нашу посуду. Это было похоже на настоящий праздник – в моем доме, в моем сердце. О, как легко было в ту пору сделать меня счастливой, и почему же мне в этом отказывали?

Хамид вернулся, поспешно вымыл руки, и мы сели. Выбирая заранее кости и из своего куска рыбы, и из моего, Хамид заметил:

– Рыбу и рис на травах едят руками.

И у меня вырвалось:

– Какой прекрасный вечер! В такую холодную, темную ночь я бы рехнулась с тоски, не вернись ты пораньше домой…

Он помолчал с минуту, а потом сказал:

– Не расстраивайся из-за этого. Используй свободное время с толком. Тебе нужно делать уроки, в доме есть книги. Прочти их. Будь у меня время, я бы только сидел и читал.

– Уже не осталось непрочитанных книг. Некоторые я даже перечитала по второму разу.

– В самом деле? Какие из них ты прочла?

– Все подряд, даже твои учебники.

– Ты шутишь! И что-нибудь поняла?

– Некоторые книги очень сложные. Я бы хотела задать тебе несколько вопросов, если у тебя найдется время.

– Удивительно! А сборники рассказов?

– О, их я очень люблю! Каждый раз, когда перечитываю, я плачу над ними. Так печально, столько боли в этом мире, столько страдания!

– Это лишь малая часть реальности, – сказал он. – Ради своей власти и богатства правительства всегда вынуждали и вынуждают бедных и беззащитных трудиться из последних сил и присваивают плоды их труда. Результат такого устройства мира – несправедливость, несчастья и бедность народа.

– Сердце разрывается! Как же помочь горю? Что можно сделать?

– Сопротивляться! Каждый, кто это осознал, должен восстать против тирании. Если каждый достойный человек выступит против несправедливости, система рухнет с неизбежностью. В конце концов все угнетенные мира объединятся и уничтожат всякую несправедливость и предательство. Мы должны уготовить путь к такому восстанию и союзу.

Он словно документ мне вслух зачитывал, но меня эти фразы околдовали. Я была потрясена и захвачена этим видением, и словно сами собой с губ моих сорвались стихи:

– Ого! Молодец! – удивился он. – Выходит, ты и правда что-то поняла. Иногда ты говоришь такое, чего и не ждешь от девушки твоих лет, с неполным школьным образованием. Мы еще наставим тебя на верный путь.

Принять ли его слова как комплимент или как оскорбление? Я не задумывалась, не позволила никакой тени омрачить наш уютный ужин, предпочла вовсе не обращать внимания. После ужина он прислонился к валику и сказал:

– Было очень вкусно, я наелся до отвала. Давно я так вкусно не ел. А те бедолаги, что они сегодня едят? Должно быть, как всегда, хлеб да сыр.

Воспользовавшись его хорошим настроением и этой похвалой, я сказала:

– Почему бы не пригласить как-нибудь твоих друзей на ужин?

Он внимательно поглядел на меня, обдумывая мои слова, но хотя бы не хмурился, так что я продолжала смелее:

– Ты ведь говорил, что вы готовите по очереди? Так назначьте в какой-то вечер дежурной меня, и пусть твои друзья поедят от души.

– Вообще-то Шахрзад уже говорила, что хотела бы с тобой познакомиться.

– Шахрзад?

– Да, это очень хороший товарищ. Умная, отважная, искренне преданная, она умеет анализировать и излагать многие проблемы лучше всех нас.

– Девушка?

– Что за вопрос? Шахрзад – ты знаешь хоть одного мальчика по имени Шахрзад?

– Нет, я спрашиваю, замужем она или одна.

– Ох, уж эта ваша манера… Да, замужем. У нее не было выбора – только выйти замуж, чтобы избавиться от родительского контроля и посвятить все время и все силы делу. К несчастью, в этой стране, какое бы положение ни занимала женщина в обществе, она не свободна от обычаев и условностей, от всех этих обязанностей и ограничений.

– И ее муж разрешает ей проводить время с тобой и друзьями?

– Кто? Мехди? Он один из нас. Это как раз брак внутри группы. Мы приняли такое решение, поскольку оно на благо всей группы.

Впервые он откровенно говорил со мной о друзьях и “группе”, и я понимала, что если отвечу ему слишком поспешно, резко, он снова замкнется. Мне следовало слушать и помалкивать, какие бы странные вещи он ни говорил.

– И мне бы тоже хотелось познакомиться с Шахрзад, – только и сказала я. – Она, должно быть, интересный человек. Обещай мне, что скоро позовешь к нам друзей.

– Я должен это обдумать. Обсужу это с ними, и тогда посмотрим.

Две недели спустя меня наконец удостоили этой чести: было решено, что друзья Хамида придут на обед в следующую субботу, как раз выдался праздничный день. Всю неделю я готовилась: выстирала занавески и вымыла окна, передвинула всю мебель. Обеденного стола у нас не было. Хамид сказал:

– Оставь, к чему нам обеденный стол? Расстелешь скатерть на полу. Так даже лучше. Им будет удобнее и привычнее и всем хватит места.

Он позвал всего двенадцать человек – самых близких из числа друзей. Я не знала, что готовить, и так волновалась, что несколько раз переспрашивала Хамида.

– Готовь, что считаешь нужным, – отвечал он. – Это не важно.

– Еще как важно! Я хочу приготовить их любимые блюда. Расскажи мне, что им нравится.

– Откуда мне знать? У каждого свой вкус. Ты же не будешь готовить двенадцать блюд.

– Ну хорошо, пусть не все. Но что, к примеру, любит Шахрзад?

– Рагу с травами. Но Мехди любит рагу с сушеным горошком, а Ахбар облизывается на рыбу и рис с травами – я ему описывал наш ужин. Под вечер, когда становится прохладнее, все охотно едят лапшу. Словом, любая еда сойдет… И не возись особо. Приготовь что попроще.

Со вторника я начала закупки. Стало прохладнее, дул легкий ветерок. Я столько всего закупила и столько тяжелых сумок перетаскала наверх, что “слепая” Биби заметила и сказала:

– Девонька, даже пир для семи царей не требует стольких стараний!

Кое-что успела сделать еще в четверг. В пятницу мы вернулись от родителей Хамида раньше обычного, и я снова отправилась на кухню. Я столько всего приготовила, что понимала: только разогревать эти блюда мне придется с утра и до полудня. К счастью, установилась холодная погода, я просто выставила кастрюльки и сковородки на веранду. Под вечер пятницы Хамид собрался уходить и предупредил:

– Если задержусь, то приду завтра уже с компанией, около полудня.

Я поднялась спозаранку, заново протерла пыль во всем доме, отварила и промыла рис, а когда все было готово, наскоро приняла душ. Волосы я не мочила: их я вымыла и накрутила с вечера на бигуди. Я надела желтое платье, мое самое лучшее, слегка тронула губы помадой, вынула из волос бигуди и распустила локоны по плечам и спине. Мне хотелось выглядеть безупречно, чтобы Хамиду не пришлось за меня краснеть. Мне хотелось выглядеть идеально, чтобы он больше не прятал меня дома, словно незаконное или умственно отсталое дитя. Мне хотелось стать такой, чтобы его друзья согласились принять меня в свою группу.

Около полудня сердце ушло в пятки: в дверь позвонили! Сигнал специально для меня: так-то Хамид открывал своим ключом. Я сорвала фартук и выбежала на площадку приветствовать гостей. Дул сильный ветер, но мне было все равно. Прямо там, на площадке, Хамид меня со всеми перезнакомил. Четыре женщины, остальные мужчины, все примерно одного возраста. Мы вошли, я приняла у них верхнюю одежду, с любопытством присмотрелась к девушкам – они мало чем отличались внешне от мужчин, все в штанах и в свитерах не по размеру, старых, не к лицу. С волосами они обращались, как с досадной помехой: либо подстригали так коротко, что со спины девушку можно было принять за мужчину, либо затягивали в хвост резинкой. И никакой косметики на лице.

Хотя все они были вежливы, даже любезны, на меня никто, кроме Шахрзад, внимания не обращал. Только она расцеловала меня в обе щеки, оглядела с головы до пят и сказала:

– Красотка! Хамид, какая у тебя славная женушка! А ты нам и не сказал, как она хороша собой и одевается со вкусом.

Тут и остальные обернулись поглядеть на меня. И что-то такое было в их взглядах (хотя опять-таки никто слова дурного не сказал), отчего не только я смутилась и покраснела, но и Хамиду сделалось неловко. Он поспешил сменить тему:

– Довольно об этом! Проходите в гостиную, мы принесем чай.

Кто сел на диван, кто на пол. Многие закурили. Хамид затеребил меня:

– Пепельницы! Неси сюда все наши пепельницы!

Я принесла из кухни пепельницы и раздала их курильщикам, потом вернулась в кухню и принялась разливать чай. Хамид вышел вслед за мной и спросил:

– Что за фокусы?

– Что? Ты о чем? – изумилась я.

– Что это за платье? Разоделась, как западная куколка. Иди, надень что-нибудь домашнее, рубашку и брюки или юбку. И умой лицо, а волосы собери.

– Но у меня лицо чистое, без косметики. Всего лишь чуточка помады, и то совсем светлой.

– Не знаю, что ты с собой сделала, но устрой так, чтобы не выделяться.

– Может быть, сажей лицо намазать?

– Вперед! – рявкнул он.

Глаза налились слезами. Никогда не угадаешь, что ему хорошо, что плохо. Внезапно мне стало дурно, как будто сказалась усталость за всю эту напряженную неделю. Сразу же усилилась простуда, которую я подхватила несколько дней тому назад и не лечила, голова пошла кругом. Из гостиной донесся чей-то голос:

– А где же чай?

Я собралась с силами, разлила чай по чашкам, и Хамид вынес поднос в гостиную.

Я пошла в спальню, сняла платье, села на край кровати и так и сидела. Ни единой мысли в голове, просто очень грустно. Потом я надела длинную блузу в складку, которую обычно носила дома, схватила первую попавшуюся юбку Волосы я заколола большой булавкой и ватным шариком стерла с губ остатки помады. Труднее всего оказалось проглотить застрявший в горле комок. Я боялась поймать свое отражение в зеркале: как бы не разреветься. Попыталась отвлечься, напомнила себе, что не полила рис осветленным маслом.

Выйдя из спальни, я столкнулась с одной из девушек, которая в тот момент появилась в дверях гостиной. При виде меня она удивилась:

– О, перемена наряда!

Все вытянули шеи, разглядывая меня, а я залилась краской до ушей. Хамид выглянул из кухни и пояснил:

– Ей так удобнее.

Я так и осталась в кухне, и меня больше никто не трогал. К двум часам все было готово, и я расстелила в холле скатерть. Дверь в гостиную я прикрыла, чтобы мне не мешали накрывать обед, но громкие голоса были отчетливо слышны, хотя я не понимала добрую половину сказанного. Они как будто на иностранном языке говорили. Сперва обсуждали какую-то диалектику, повторяя все время слова “население” и “массы” – почему бы не сказать попросту “народ”, “люди”?

Наконец-то обед был готов. У меня разболелась спина, горло жгло огнем. Хамид проверил, как я подала, и позвал гостей на угощение. Все восхищались разнообразием блюд, их цветом и запахом, уговаривали друг друга попробовать еще это или вон то. Шахрзад сказала мне:

– Ты не надорвалась? Столько хлопот ради нас, а нам бы хватило и хлеба с сыром. Не надо было тебе так хлопотать.

– Молчи! – возразил кто-то из мужчин. – Хлеб с сыром мы едим каждый день, а раз попали в дом к буржуям, отведаем их еды.

Все засмеялись, но Хамиду это замечание не понравилось.

После обеда все вернулись в гостиную, а Хамид, принеся мне в кухню гору тарелок, сердито спросил:

– Зачем ты столько наготовила?

– Что не так? Разве невкусно?

– Не в этом дело! Мне теперь до конца моих дней подначки выслушивать!

Хамид поил гостей чаем, а я убирала в холле, мыла посуду, прятала в холодильник остатки, мыла кухню. Вот уже и полпятого. Спина болит все сильнее, кажется, и температура поднялась. Никто про меня и не спросит. Все забыли о моем существовании. Я прекрасно понимала, что им я не подошла. Школьница на вечеринке для учителей – они-то образованные, взрослые. Я не умела говорить так, как они, не смела перебить их даже затем, чтобы спросить, чего бы им еще хотелось съесть или выпить.

Я снова налила чай, выложила на блюдо пирожные со взбитыми сливками и сама отнесла поднос в гостиную. Снова все поблагодарили, а Шахрзад сказала:

– Ты же устала. Прости, что никто из нас не помог тебе. Признаться, в таких делах мы неумехи.

– Не нужно помогать, это пустяки.

– Пустяки? Мы не умеем делать ничего из того, что ты сделала. Иди, сядь рядом со мной.

– Конечно, сейчас приду. Только помолюсь, пока не стемнело, и тогда можно будет сесть и отдохнуть.

Снова они все как-то странно поглядели на меня, и Хамид нахмурился, и снова я не поняла, что я сказала неправильно или невпопад. Акбар – тот самый, который прежде назвал Хамида буржуем, я чувствовала между ними какое-то напряжение, соперничество, – воскликнул:

– Потрясающе! Есть, оказывается, еще люди, которые читают молитвы. Я в восторге. Госпожа, раз уж вы сохранили верования своих предков, не соизволите ли объяснить мне, зачем вы молитесь?

Обиженная, возмущенная, я ответила:

– Зачем? Затем, что я мусульманка, а каждый мусульманин обязан молиться. Такова заповедь Аллаха.

– И в какой форме Аллах дал лично вам эту заповедь?

– Не лично мне, а всем. Он заповедал нам через пророка и через Коран, сошедший с небес.

– То есть кто-то там наверху сидел и записывал повеления Аллаха и сбрасывал их вниз, прямо в руки Пророку?

С каждым таким вопросом я все больше терялась и злилась. Я оглянулась на Хамида, надеясь на его помощь, но не увидела в его глазах доброты и сострадания, только яростный гнев.

Одна из девушек спросила:

– А что случится, если ты пропустишь молитву?

– Это будет грех.

– А что случится с тем, кто согрешит? Вот мы, например, не молимся, то есть, по-твоему, грешим. И что с нами за это будет?

Сжав зубы, я ответила:

– После смерти вы будете наказаны: вы попадете в ад.

– Ага! В ад! Расскажи-ка подробнее, что это за место?

Меня трясло. Эти люди издевались над моей верой.

– В аду неугасимое пламя, – пробормотала я.

– И, наверное, змеи и скорпионы тоже?

– Да.

Все захохотали. Я с мольбой оглянулась на Хамида, мне нужна была его помощь, но он опустил голову и молчал – хорошо хоть не смеялся вместе со всеми, Обернувшись к нему, Акбар сказал:

– Хамид, ты собственную жену не просвещаешь, как же собираешься спасать от заблуждений суеверные массы?

– Я не суеверна! – сердито возразила я.

– Суеверна, дорогуша. И это не твоя вина. Тебе в голову так умело вбивали весь этот вздор, что ты принимаешь его за собственные убеждения. То, о чем ты говоришь, на что тратишь время – это суеверия. Для масс в этом нет никакого смысла. Эти ложные убеждения делают тебя зависимой от кого-то, а не от самой себя, они держат тебя в страхе, чтобы ты довольствовалась тем, что имеешь, и в надежде на награду в ином мире не боролась за лучшую жизнь здесь и сейчас. Ты приняла те самые убеждения, которые выдумали, чтобы тебя эксплуатировать. Это и есть суеверия.

Голова шла кругом, тошнота подступила к горлу.

– Не хулите Аллаха! – в ярости вскричала я.

– Видите, ребята! Вот как народу промывают мозги. Простые люди в этом не виноваты, религиозные идеи им прививают с малолетства. Видите, какой перед нами тяжелый путь, как трудно бороться с “опиумом для народа”? Потому-то я и настаиваю, чтобы в нашу программу была включена антирелигиозная кампания.

Больше я не могла это слушать. Комната поплыла перед глазами. Задержись я еще хоть на минуту, мне бы стало дурно прямо у всех на глазах. Я кинулась в туалет и там меня вырвало. Изнутри меня давило и распирало. Боль когтила спину и низ живота, а потом что-то потекло по ногам. Я глянула вниз – на полу уже собралась лужа крови.

Пламя объяло меня. Языки пламени тянулись ко мне, норовя поглотить. Я пыталась бежать, ноги приросли к полу. Жуткие, свирепые колдуньи втыкали мне вилы в живот, толкали прямо в огонь. Змеи с человеческими лицами, разинув пасти, смеялись надо мной. Мерзкое создание норовило влить мне в рот протухшую воду.

С младенцем на руках я оказалась заперта в горящем помещении. Я бросалась от одной двери к другой, но за каждой – ревущее пламя. Я поглядела на своего ребенка – он весь в крови.

Когда я открыла глаза, увидела вокруг себя незнакомые белые стены. Холодная дрожь пробежала по телу, и я снова прикрыла глаза, свернулась и затряслась в ознобе. Кто-то накрыл меня одеялом, теплая рука погладила лоб. Кто-то сказал:

– Опасность миновала, кровотечение остановилось. Но она очень слаба. Ей потребуется время, чтобы окрепнуть.

И голос матери:

– Вот видите, Хамид-хан. Пусть она поживет у нас хотя бы с неделю, пока наберется сил.

Пять дней я пролежала в постели в родительском доме. Фаати кружила около меня, словно мотылек, отец все время покупал какую-то экзотическую пищу, полезную и питательную, по его мнению, и стоило мне приоткрыть глаза, как мать впихивала в меня хотя бы ложечку. Госпожа Парвин сидела у моей постели и трещала дни напролет, но я не прислушивалась. Хамид каждый день приходил меня проведать, смущенный и растерянный, но и с ним я не хотела разговаривать. Мне снова стало трудно общаться с людьми. И вновь всю меня изнутри заполнила печаль.

Мать все твердила: “Доченька, что же ты не сказала, что беременна? Зачем так много трудилась? Почему не попросила меня прийти и помочь? Как же ты недосмотрела и так сильно простудилась? Надо ведь быть осторожнее в первые месяцы! Ну ничего, все наладится. Не стоит слишком долго плакать о нерожденном ребенке. Знаешь, сколько у меня было выкидышей? На то воля Аллаха, его неизреченная мудрость. Говорят, выкидыш случается, если у зародыша какой-то изъян: здоровые дети так просто не погибают. Благодари Аллаха: будет на то его воля, следующие окажутся крепенькими”.

Настал день возвращения домой, Хамид приехал за мной на автомобиле Мансуре. Прощаясь, отец повесил мне на шею золотой медальон с сурой “Ван Якад”. Как еще мог он выразить свою любовь и заботу? Я хорошо это понимала, и все же не имела сил заговорить с ним и сказать “спасибо”. Я только поспевала утирать слезы. Хамид два дня оставался дома и ухаживал за мной. Я знала, что он приносит великую жертву (или, по крайней мере, так ему казалось), но не питала к нему благодарности.

Навестили меня и его мать с сестрами.

– У меня был выкидыш во вторую беременность, после Монир, – рассказывала его мать, – но потом я родила еще трех здоровых детей. Не печалься слишком, у вас много времени впереди, оба вы еще молоды.

По правде говоря, я не знала, отчего мной овладела безысходная печаль. Конечно же, не из-за утраты ребенка. Хотя я замечала какие-то изменения в последние недели и отчасти догадывалась, что со мной происходит, но самой себе не признавалась в том, что скоро стану матерью. Я не представляла себе, как это – иметь ребенка, своего ребенка, все еще числила себя школьницей, чье главное дело – учиться. И все же к печали примешивалось острое чувство вины. Основы моей веры были сотрясены, это сделали те ужасные люди, пришедшие в наш дом. Чудовищное сомнение поселилось в моем уме, и я думала: за это Аллах и покарал меня, умертвив нерожденное дитя.

– Почему ты не сказала мне о беременности? – спросил Хамид.

– Я сама еще не была уверена. И думала, ты-то не обрадуешься.

– Тебе хочется иметь ребенка?

– Не знаю.

– Понимаю, проблема не только в ребенке. Тебя что-то другое тревожит, это было понятно и по твоему бреду. Мы с Шахрзад и Мехди обсудили ситуацию. В тот день ты подверглась стрессу, сильному, с разных сторон: ты устала, была простужена, а то, что ребята тебе наговорили, довершило дело.

Глаза защипало от слез.

– А ты не вступился! Они смеялись надо мной, издевались, обошлись со мной, как с дурочкой, а ты их поддерживал.

– Нет! Поверь, никто не хотел обидеть тебя, тем более оскорбить. А уж какую трепку Шахрзад устроила всем нам, особенно Акбару!.. В результате мы включили в программу пункт: нужно разработать правильный подход к изложению и подаче наших принципов. Шахрзад сказала: “Вы отталкиваете от себя людей, настораживаете их и отпугиваете”. В тот день Шахрзад вместе со мной ухаживала за тобой и твердила: “Это мы виноваты в том, что с девочкой такая беда случилась”. Все за тебя переживают. Акбар хочет прийти попросить прощения.

На следующий день Шахрзад и Мехди проведали меня и принесли коробку вафель. Шахрзад присела ко мне на постель и сказала:

– Как я рада, что тебе лучше! Ты нас здорово напугала.

– Извините, я не нарочно.

– Что ты, это нам следует просить прошения. Мы виноваты: мы настаиваем на своем так жестко и грубо, так тверды в своих убеждениях, что забываем о людях, которые не привыкли к конфронтации и пугаются этого. Акбар всегда ведет себя, словно осел, но он не хотел ничего плохого. Он очень расстроился. Сегодня он хотел пойти с нами, но я ему запретила, сказала, что тебе станет снова плохо при виде его глупой рожи.

– Нет, это не его вина, а моя. Я оказалась так слаба, что несколько слов поколебали мою веру и я не смогла возразить и отстоять свои убеждения, как должно.

– Ты еще очень молода. Мне в твоем возрасте не хватало уверенности даже для споров с отцом. Со временем наберешься опыта и сил, и твои убеждения станут более прочными, основанными на опыте, исследовании и знании, а не на том, что заучили наизусть и повторяют, словно попугаи, иные люди. И позволь кое-что сказать тебе по секрету: не слишком-то доверяй их высоколобой трепотне. Не принимай этих ребят чересчур всерьез. В глубине души и они тоже хранят веру и в трудные времена подсознательно обращаются к Аллаху и просят у него защиты.

Хамид, так и застывший в дверях с подносом, при этих словах захохотал. Шахрзад обернулась, смерила его взглядом и спросила:

– Разве не так, Хамид? Скажи откровенно. Ты смог полностью избавиться от религии? Вычеркнуть из своих мыслей Аллаха? Научился ни при каких обстоятельствах не упоминать его имя?

– Нет, и не вижу в этом необходимости. Об этом мы спорили накануне того дня, когда вы все собрались тут на обед. Потому-то Акбар и завелся. Я не понимаю, почему ребята так на этом настаивают. По моему мнению, люди с религиозными убеждениями более кротки, они на что-то уповают, не чувствуют себя одинокими и покинутыми.

– Значит, ты не смеешься над моей верой и молитвами? Не считаешь их суевериями? – спросила я.

– Нет! Иногда я даже завидую тебе: ты молишься с таким спокойствием, с такой внутренней сосредоточенностью.

Одобрительно улыбнувшись, Шахрзад сказала:

– Только ты и о нас тоже молись!

И я – так вышло само собой – обняла ее и расцеловала.

С тех пор я нечасто видела друзей Хамида, и наши редкие встречи строились по вполне определенным правилам. Они относились ко мне с уважением, но не признавали своей и старались не затрагивать при мне Бога и веру Мое общество их стесняло, да и мне больше не хотелось общаться с ними.

Время от времени к нам по-дружески заглядывали Шахрзад и Мехди, но и с ними я так и не сблизилась. К Шахрзад я относилась с уважением, нежностью и завистью: настоящая женщина, даже мужчины прислушивались к ней! Она была образованна, умна и красноречива, никого не боялась, ни от кого не зависела – напротив, это на нее опиралась вся их группа. Но при своей силе характера она не была чужда мягкости и состраданию. Человеческое горе всегда вызывало слезы на ее темных глазах.

Загадкой для меня оставались их отношения с Мехди. Хамид мне говорил, что эти двое поженились ради блага организации, но между ними явно было что-то гораздо более глубокое, более естественное. Мехди был человек очень тихий и умный, он редко вмешивался в споры, не пускал в ход свое знание и опыт. Словно учитель, выслушивающий ответы учеников, он молчал, наблюдал, запоминал. Вскоре я поняла, что за него говорит Шахрзад. Когда разгоралась дискуссия, она не сводила глаз с мужа, а он кивком одобрял сказанное ею – если же он слегка приподнимал бровь, она умолкала посреди самого пылкого спора. Мне подумалось: нет, кого не соединяют узы любви, тем такой близости не достичь. Я знала, что для Хамида идеал жены – кто-то вроде нее, а не вроде меня. Но меня это не задевало. Мне казалось, она настолько выше меня – какая уж тут ревность. Мне просто отчаянно хотелось стать на нее похожей.

На рубеже весны и лета, во время выпускных экзаменов за десятый класс, я снова почувствовала усталость, слабость и тошноту и догадалась, что опять беременна. Как ни было трудно, экзамены я сдала хорошо и на этот раз стала готовиться к появлению ребенка заботливо и радостно: он принесет мне множество даров, этот малыш, и самим своим появлением – избавление от томительного одиночества.

Взволновалась при известии о моей беременности и семья Хамида: для них это означало, что Хамид наконец-то исправился, приобвык к семейной жизни. Я не стала их разочаровывать: я понимала, что, пожаловавшись на затяжные отлучки мужа, не только предам его и навсегда лишусь его доверия, но и его родные меня же будут винить и во мне найдут причину. Мать Хамида искренне считала и под любым предлогом твердила мне, что умная жена сумеет привязать мужа к семье и дому. В доказательство она вспоминала, как в молодости вытащила своего мужа из коммунистической партии Туде.

В то лето Махмуд взял в жены кузину со стороны матери, Этерам-Садат. Я вовсе не рвалась участвовать в подготовке праздника, и беременность послужила мне удачным извинением. По правде говоря, я их обоих недолюбливала, но матушка, чего и следовало ожидать, была совершенно счастлива и только поспевала перечислять очередные преимущества, которые она обнаруживала у этой невесты по сравнению с Махбубэ. С помощью тети, которая не решалась снять паранджу, чтобы легче двигаться, матушка спешила переделать все, что полагается к свадьбе.

На свадьбе Махмуд выглядел точно на похоронах. Хмурый, с мрачным выражением лица, он сидел, повесив голову, и ни с кем не разговаривал. Гостей принимали и в нашем доме, и в соседнем: мужчины собирались у нас, а женщины в доме госпожи Парвин. Вопреки прежним планам Махмуд и на день не задержался в отчем доме. Он снял дом возле рынка и прямо в брачную ночь перевез туда молодую жену А у нас на всех стенах и на деревьях развесили цветные лампочки, у дверей поставили фонари. Готовили на дворе у госпожи Парвин – он больше нашего. Ни музыки не было, ни пения: Махмуд и отец Этерам-Садат не признавали безбожных увеселений.

Я сидела с женщинами во дворе у госпожи Парвин и обмахивалась веером. Женщины весело болтали, угощаясь фруктами и сладостями. Интересно, думала я, что делают мужчины: из-за той двери не доносилось ни звука, разве что время от времени чей-то голос призывал всех воздать хвалу Пророку и его потомкам. Казалось, они только и ждут, когда же подадут ужин, чтобы уж все обязанности были исполнены и закончилась эта скука.

– Что за свадьба! – сокрушалась госпожа Парвин. – На похоронах моего отца и то было веселее.

Тетя, хмуря лоб, приказывала ей умолкнуть и провозглашала:

– Помилуй Аллах и помилосердствуй!

Всех на свете, кроме самой себя, тетя считала закоренелыми грешниками: никто не соблюдал правила нашей веры, как должно. Однако госпожу Парвин она особо невзлюбила и брюзжала то и дело: “Что здесь делает потаскуха?” Не будь мы в доме госпожи Парвин, тетя давно прогнала бы ее с праздника.

Ахмад и вовсе не явился на свадьбу. Матушка все спрашивала Али, стоявшего в дверях: “Пришел ли твой брат Ахмад?” – и хлопала рукой об руку и приговаривала: “Как же так! Его брат женится, и некому помочь вашему бедному отцу. Ахмад никого знать не хочет, кроме своих скверных дружков. Думает, мир рухнет, если он хоть одну ночь пропустит, не таскаясь с ними.

К ее жалобам госпожа Парвин присоединила свои:

– Твоя мать права! Как ты переехала, Ахмад пустился во все тяжкие. Водится с какими-то странными людьми. Да сохранит его Аллах и да приведет все к благому концу.

– Глупец заслуживает того, что с ним станется, – сказала я.

– Не говори так, Масумэ! Какая жестокость! И он бы не стал таким, если бы вы все уделяли ему хоть немного внимания.

– Это как?

– Не знаю. Но вы все отвернулись от него, а это нехорошо. Отец на него даже не взглянет.

В тот вечер сестра отца приехала на свадьбу без мужа. Пока она не появилась, мать твердила: “Что за невнимательность! Не побывать на свадьбе у старшего племянника!” Когда же она увидела тетю, поджала губы и заметила: “Наконец-то почтенная госпожа нас удостоила”. И поскорее занялась чем-то, прикидываясь, будто и не заметила приезда тети. Тетя вошла, села возле меня и сказала:

– Ох, чуть не померла, пока до вас добралась. Машина сломалась, пришлось два часа ждать на дороге. Лучше бы вы устроили свадьбу в Куме, чтобы вся семья собралась, и мне не пришлось бы мучиться.

– Тетушка, дорогая, мы вовсе не хотели причинить вам столько хлопот!

– Какие хлопоты! В кои-то веки старший племянник женится – неужто мне трудно по такому случаю сдвинуться с места?

Затем она обернулась к матушке и заговорила с ней:

– Здравствуйте, госпожа! Как видите, я наконец добралась – и так-то вы меня принимаете?

– К какому часу добралась! – заворчала мать. – Словно и не родня!

Спеша переменить тему, я спросила:

– Тетушка, дорогая, а как наша Махбубэ? Я по ней скучаю. Жаль, что она не приехала.

Мать сердито зыркнула на меня.

– По правде говоря, дочка, Махбубэ уехала. Передает поздравление и извиняется, но они с мужем еще вчера уехали. В Сирию и Бейрут. Что за муж, благослови его Аллах! Как он любит Махбубэ!

– Как интересно! Почему именно в Сирию и в Бейрут?

– Куда же еще? Говорят, там красиво. Бейрут называют Невестой Востока.

– Не все же могут поехать на Запад, как мой брат! – вставила шпильку матушка.

– Они-то могли бы, если б захотели, – отпарировала тетя. – Но Махбубэ хотела побывать в святых местах. Вообще-то она обязалась сделать хадж, но сейчас она беременна, и ее муж решил для начала посетить усыпальницу святой Зейнаб, а паломничество в Мекку отложить на будущее, если будет на то воля Аллаха.

– Насколько мне известно, прежде чем отправляться в хадж, нужно выполнить все прочие обязательства и привести свою жизнь в порядок.

– Нет, дорогая Тайебэ, это лишь отговорки для тех, кто не может или не хочет совершить хадж, – заявила тетя. – Свекор Махбубэ, человек ученый, мулла, у которого учатся десять молодых людей, говорит, что каждый, у кого есть на то средства, обязан идти в хадж.

Мать пыхтела, словно каша на огне – она всегда так, если не найдется с ответом. Наконец сообразила:

– Вовсе нет! Брат моего зятя, дядя нашей новобрачной по отцу, куда более ученый и верующий, и он говорит, что для паломничества в Мекку существует множество условий и правил. Не так-то все просто. Следует убедиться, что ваше присутствие не нужно не только родственникам, но и семи соседям с правой и семи соседям с левой стороны. А в вашем положении, когда у вас сын без работы…

– Как это без работы? Тысяча человек готова его позвать. Отец хотел купить для него магазин, но мой сын отказался. Он сказал: “Рынок не для меня, и торговать я не стану. Я буду учиться и стану врачом”. Муж Махбубэ, человек образованный, говорит, что мой сын очень одарен, и он взял с нас слово, что мы не будем ни к чему его принуждать, пока он не сдаст университетские экзамены.

Матушка вновь хотела что-то возразить, и я опять вмешалась и попыталась сменить тему. Я уж боялась, как бы свадьба не переросла в потасовку, если мать с тетей так и будут перекоряться.

– Тетушка, а какой сейчас срок у Махбубэ? Какие у нее прихоти?

– Были только в первые два месяца, а сейчас она чувствует себя прекрасно. Доктор даже разрешил ей поехать в Сирию.

– Мой доктор не велел мне много ходить, и еще нельзя часто наклоняться.

– Так и не делай этого, дочка. В первые месяцы нужно соблюдать осторожность, тем более что ты слабенькая. Пусть Аллах позволит мне отдать жизнь за тебя: похоже, тут о тебе не очень-то заботятся. Поначалу Махбубэ у меня и пошелохнуться не разрешалось. Каждый день я готовила все, чего бы она ни попросила, и посылала ей. Это же обязанность матери. Скажи мне: тебя кормили супом из крупы и овощей?

Видимо, тетушка не склонна была к перемирию.

– Да, тетя, – поспешила я подтвердить. – Они все время посылают мне еду, но у меня нет аппетита.

– Дорогая, значит, еда плохо приготовлена. Я сделаю для тебя такое вкусненькое – все, чего тебе захочется, – пальчики проглотишь.

Матушка от злости покраснела, как свекла. Она собиралась уже что-то сказать, но тут госпожа Парвин позвала ее: настало время подавать мужчинам ужин. После ее ухода я вздохнула с облегчением. Тетушка тоже затихла, словно вулкан после извержения, огляделась по сторонам, с кем-то из гостий поздоровалась кивком и вновь сосредоточила все внимание на мне.

– Благослови тебя Аллах, дорогая, ты стала такой красавицей. И сомневаться нечего: мальчика ждешь. Скажи-ка, а мужем ты довольна? Мы этого господина в глаза не видели, очень уж твои родственники заторопились со свадьбой… будто у них суп кипел на плите и они боялись его упустить. Ну так что, суп и вправду того стоил?

– Что на это сказать, тетушка? Он человек неплохой. Его родители уезжали в Мекку, поэтому пришлось спешить. Они хотели все привести в порядок, чтобы не тревожиться во время хаджа. Оттого и спешка.

– И ничего не выяснили, никого не расспросили? Я слышала, ты жениха-то впервые увидела на свадебной церемонии. Это правда?

– Да, но мне показывали его фотографию.

– Что? Да как можно выйти замуж за фотографию? Хочешь сказать, ты что-то почувствовала к нему, поняла, что это и есть главный мужчина в твоей жизни, лишь глянув на фотографию? Даже в Куме так девушек замуж не выдают. Свекор Махбубэ – мулла, не из тех самозванцев, а уважаемый, святой человек, другого такого набожного во всем Куме не сыщешь. Когда он пришел просить руки Махбубэ для своего сына, он сказал, что юноша и девушка должны друг с другом поговорить и убедиться, что они друг другу подходят, и только потом дать ответ. Махбубэ по меньшей мере пять раз говорила с Мохсен-ханом наедине. Нас несколько раз приглашали на ужин, и мы приглашали к себе. И хотя эту семью знает весь город и не было надобности вызнавать подробности, мы все же порасспрашивали там и сям. Нельзя же взять и отдать дочку чужому человеку, словно она подобрана на улице, а не рождена в доме.

– Не знаю, тетя. По правде говоря, я вовсе не хотела, но братья торопились.

– По какому праву? Ты им что, мешала? Твоя мать слишком избаловала мальчишек. У Махмуда за душой ничего, кроме притворного благочестия, а куда девался Ахмад – одному Аллаху ведомо.

– Но, тетя, я теперь вовсе не грущу. Такова моя судьба. Хамид – хороший человек, его семья добра ко мне.

– Как у них с деньгами?

– Неплохо. Я ни в чем не нуждаюсь.

– Чем он занимается?

– У них своя типография. Вернее, у отца пополам с партнером, а Хамид там работает.

– Он тебя любит? Вам вместе весело, хорошо? Ты поняла, о чем я спрашиваю?

Эти слова вынудили меня призадуматься. Я никогда не задавалась вопросом, люблю ли я Хамида, любит ли он меня. Конечно же, я не была к нему равнодушна. Он был приятный человек, легко сходился с людьми. Даже моему отцу, который очень редко видел Хамида, мой муж нравился. Но той любви, какую я питала к Саиду, между нами не было. И наши супружеские отношения проистекали скорее из чувства долга и физической потребности и не были выражением любви.

– Что такое, дорогая? Ты вдруг так глубоко задумалась. Любишь ты его или нет?

– Видите ли, тетя, он хороший человек. Он посоветовал мне вернуться в школу, разрешает делать, что я хочу. Я могу пойти в кино, в гости, на вечеринку, он и словом не возразит.

– Если все время носиться туда-сюда, когда же убрать в доме, приготовить обед и ужин?

– О, тетя, времени довольно. К тому же Хамида не интересует ни обед, ни ужин. Корми я его неделю напролет хлебом и сыром – он не станет жаловаться. Он совершенно безобиден.

– Подумать только! Безобиден? Ты меня пугаешь! Какие странные вещи ты говоришь!

– Что такого, тетя?

– Послушай, детка. Аллах еще не сотворил безобидного мужчину Либо он затеял что-то дурное и старается занять тебя, чтобы ты не лезла в его жизнь, либо так влюблен, что не может тебе ни в чем отказать, но это мало похоже на правду, и даже если б было так, подобная любовь долго не живет. Погоди немного, посмотришь, какую песню он запоет.

– Право, не думаю.

– Девочка моя, я знаю мужчин. Муж нашей Махбубэ не только благочестив, он еще и образованный, современный человек. Он обожает Махбубэ, глаз с нее не сводит. С тех самых пор, как узнал о ее беременности, балует ее, как ребенка, но он и зорким соколом следит, куда она пошла, что делает, когда вернется. Между нами говоря, порой он даже немного ее ревнует. Это же любовь. Где любовь, там и ревность. Твой муж тоже должен ревновать тебя хотя бы капельку. Ревнует?

Чтобы Хамид ревновал? Меня? Я знала точно: ни капли ревности в его душе нет. Скажи я ему прямо в лицо, что хочу уйти, он бы только порадовался. Хотя он и так располагал полной свободой жить своей жизнью, уходить и приходить, когда вздумается, и я не смела жаловаться на постоянное одиночество, он все равно считал брак стеснительными оковами, докукой и ворчал насчет тягот семейной жизни. Возможно, я заняла краешек его мыслей, который он бы предпочел посвятить своему делу. Нет, меня Хамид не ревновал. Пока эти мысли электрическими разрядами вспыхивали в моем разуме, я высматривала Фаати, а увидев, подозвала ее к себе:

– Фаати, милая, прибери эти блюда. Матушка уже накрывает на стол? Скажи ей, что я сейчас приду заправить салат.

Под таким предлогом я убежала от тети и от зеркала моей жизни, которое она столь беспощадно поднесла мне. Что-то мне грустно стало.

К началу осени я почувствовала себя лучше, живот стал понемногу расти. Я записалась в одиннадцатый класс вечерней школы. Каждый день во второй половине дня я ходила в школу, а по утрам, раздвинув шторы, впустив в комнату солнечные лучи, садилась, вытягивала ноги и делала уроки, поедая приготовленные тетушкой фруктовые рулетики. Я понимала, что времени на учебу остается все меньше.

Однажды Хамид пришел домой в десять утра. Я глазам своим не поверила. Он отсутствовал двое суток, не появлялся ни днем, ни ночью. Я подумала, не заболел ли он или – неужто обо мне беспокоится?

– Как случилось, что ты дома в такой час?

Он рассмеялся:

– Если тебе это не по душе, могу уйти.

– Нет, просто я заволновалась… Ты хорошо себя чувствуешь?

– Да, разумеется. Позвонили из телефонной компании, сказали, что придут устанавливать телефон. Я не знал, как с тобой связаться, а денег у тебя нет, вот и пришлось вернуться.

– Телефон? В самом деле? У нас будет телефон? Как хорошо!

– А ты не знала? Я давно уже заплатил.

– Откуда мне знать? Ты со мной почти и не разговариваешь. Но это замечательно: теперь я смогу всем звонить и мне будет уже не так одиноко.

– Нет уж, госпожа Масумэ! Так не пойдет. Телефон исключительно для серьезных дел, а не для пустой женской болтовни. Мне понадобился телефон для неотложных сообщений, линия должна быть всегда свободна. В основном нам будут звонить, а не мы. И помни: наш номер ты никому не должна давать.

– Как это? Мои родители не должны знать номер нашего телефона? А я-то думала, господин решил поставить телефон, потому что он за меня беспокоится, ведь он отлучается и на день, и на ночь и хочет по крайней мере знать, как я себя чувствую – да и я смогу кого-нибудь вызвать, если роды начнутся неожиданно.

– Не расстраивайся. Конечно, ты можешь пользоваться телефоном, если понадобится. Я лишь прошу тебя не болтать по телефону двадцать четыре часа в сутки и не занимать постоянно линию.

– Да и кому бы я могла позвонить? Подруг у меня нет, а у родителей нет телефона, звонить они ходят к госпоже Парвин. Остаются только твоя мать и сестры.

– Нет! Нет! Не вздумай давать им номер, не то они будут все время звонить и проверять, где я.

Телефон установили, у меня вновь появилась связь с внешним миром, совсем было прервавшаяся: в холодную зимнюю погоду на последних месяцах беременности тяжело выходить. С госпожой Парвин я разговаривала каждый день. Она часто приглашала к себе матушку, чтобы та могла поговорить со мной, а если мама была занята, со мной болтала Фаати. Наконец мать Хамида узнала про телефон и, раздосадованная, обиженная, вытребовала у меня номер. Она вообразила, будто это я не захотела давать ей номер: не могла же я ей признаться, что так распорядился ее сын. С того дня она звонила по меньшей мере дважды в день. Постепенно я разгадала график ее звонков и, если была уверена, что это свекровь, попросту не брала трубку. Слишком стыдно было врать ей: мол, Хамид еще спит, вышел за покупками, принимает ванну.

Первая судорога боли застала меня врасплох холодной зимней ночью. Мной овладели тревога и страх. Как же дать знать Хамиду? Мысли пришли в смятение. С трудом я справилась с собой и припомнила наставления врача. Нужно собраться, отмечать паузы между схватками и разыскать Хамида. У меня имелся только его рабочий телефон, и хотя я понимала, что в такой час там никого не будет, я все же набрала этот номер. Нет ответа. Телефонов его друзей я не знала. Необычная предосторожность: он никогда не записывал ни телефоны, ни адреса, старался заучить их наизусть. Говорил, что так безопаснее.

Единственным выходом оставалось позвонить госпоже Парвин. Неудобно будить всех посреди ночи, но болезненные схватки быстро заставили меня отбросить сомнения. Я набрала номер. В трубке эхом отдавались гудки, но никто не подходил. Я знала, что у госпожи Парвин крепкий сон, а ее муж был тугоух. Я повесила трубку. Два часа ночи. Я сидела и следила за стрелкой часов. Теперь схватки сделались регулярными, но какие-то они были не такие, как я себе представляла. Минуты шли, и с каждой минутой мне становилось все страшнее. Подумала, не позвонить ли матери Хамида. Но что я ей скажу? Как признаюсь, что Хамида нет дома? Вечером я наврала ей, что Хамид уже вернулся с работы и заглянул к Биби. Потом Хамид откуда-то позвонил, и я велела ему отзвонить матери и сказать, что он засиделся у Биби. Если бы теперь я сказала ей, что Хамид вовсе не приходил домой, она бы обвинила во всем меня, а беспокойство за сына свело бы ее с ума. Она бы объездила все больницы, бродила бы по улицам в поисках Хамида. Ее любовь к сыну граничила с одержимостью, не было в ней ни смысла, ни последовательности.

Какие глупые мысли приходили мне в голову! Я расхаживала взад-вперед по комнате, обеими руками придерживая снизу живот. В панике мне показалось, что я вот-вот упаду в обморок. Каждый раз при очередной схватке я замирала на месте и изо всех сил старалась не издать ни звука, но потом сообразила: вопи я хоть во все горло, никто не услышит. Биби глухая, да и спит крепко, и даже если бы я ухитрилась ее разбудить, чем она поможет? Вспомнился рассказ тети: когда у Махбубэ начались схватки, ее муж так перепугался, что принялся кругами бегать вокруг нее и приговаривать, как он ее любит и обожает. И при этом воспоминании моя душа преисполнилась ненависти и отвращения: моя жизнь, жизнь нашего ребенка в глазах Хамида не стоили ни гроша. Я глянула на часы – половина четвертого. Снова я позвонила госпоже Парвин и на этот раз отсчитала много, много гудков, но все напрасно.

Я подумала: может быть, мне следует одеться и выйти на улицу – рано или поздно кто-нибудь проедет мимо, заметит меня и подвезет до больницы. Десятью днями ранее я собрала сумку с вещами для себя и младенца. Сейчас я открыла ее, все выложила и достала список, который составила со слов врача и Мансуре, потом снова аккуратно все сложила и убрала в сумку. Схватки продолжались, но мне показалось, что паузы между ними вновь сделались нерегулярными. Я прилегла на постель и подумала: возможно, я ошиблась. Нужно сосредоточиться.

Я глянула на часы: четыре двадцать. В следующий, как показалось, миг меня разбудила острая, пронизывающая боль – но была уже половина седьмого. Значит, схватки ненадолго утихли и я заснула. Стало совсем не по себе. Я кинулась к телефону и снова набрала номер госпожи Парвин. На этот раз буду трезвонить, пока кто-нибудь не ответит. Прозвучало двенадцать гудков, прежде чем на том конце сонный голос госпожи Парвин произнес “алло”. Услышав этот голос, я расплакалась и крикнула в трубку:

– Госпожа Парвин, помогите мне! Ребенок!

– О боже! Поезжай в больницу! Поезжай! Мы сейчас приедем туда.

– Как? Со всеми вещами?

– А Хамид не дома?

– Нет. Он не вернулся вечером. Я вам, наверное, раз сто звонила ночью. Благодарение Богу, ребенок пока ждет.

– Одевайся. Сейчас приедем за тобой.

Через полчаса госпожа Парвин примчалась вместе с матушкой, и они отвезли меня в больницу на такси. Боль усилилась, но теперь я чувствовала себя спокойнее. В приемном покое врач сказал, что ребенок еще не готов. Мать взяла меня за руку и сказала:

– Если женщина во время схватки молится, в ее молитве не будет отказа. Молись, чтобы Аллах простил твои грехи.

Грехи? Какие же я совершила грехи? Единственный грех – когда-то кого-то любила; то было сладчайшее воспоминание всей моей жизни, и я вовсе не хотела, чтобы его стерли из моей памяти.

Миновал полдень, а малыш все еще не собирался появляться на свет. Мне делали уколы, но пользы от них не было. Каждый раз, когда госпожа Парвин заходила в мою палату, она со страхом поглядывала на меня и, поскольку сказать ей было нечего, повторяла один и тот же вопрос: “Где же Хамид-ага? Позволь мне позвонить его матери. Может быть, родители знают, где он?”

Со стоном, обрывками слов я отвечала:

– Нет, не надо. Он сам позвонит в больницу, когда вернется.

Дымясь от гнева, мать вопрошала:

– Что все это значит? Разве его матери не следует приехать сюда и узнать, что сталось с ее невесткой и внуком? Что ж за люди такие невнимательные!

От ее неустанной ворчни мне становилось только хуже.

К четырем часам дня матушка уже не могла совладать со своей тревогой, а за дверью послышался голос моего отца:

– Где этот врач? Что за чушь, как это его извещают о состоянии пациентки по телефону? Он должен находиться при ней!

– Где же наши акушерки? – подхватила мать. – Моя девочка мучается от боли весь день! Сделайте же что-нибудь!

От боли я порой теряла сознание. Сил не оставалось даже стонать.

Госпожа Парвин вытерла пот с моего лба и попыталась подбодрить матушку:

– Не переживайте так! Роды всегда причиняют страдания.

– Нет, вы не понимаете. Я присутствовала при родах многих моих родственниц. Моя другая сестра, упокой ее Аллах, вот так же мучилась. И когда я гляжу, как страдает Масумэ, я словно вновь вижу перед собой Марзийе.

Странно: через пелену боли я слышала и понимала все, что происходило вокруг. Матушка знай твердила, как то, что со мной происходит, похоже на то, как умирала Марзийе, а я с каждой минутой слабела, и надежда во мне слабела. Я уже почти поверила, что тоже обречена.

Было уже начало шестого, когда наконец явился Хамид. При виде него я почему-то почувствовала себя в безопасности, стала сильнее. Как это странно: в минуты испытаний женщина видит лучшую свою опору и защиту в муже, даже нелюбящем. Я не заметила, как приехали его мать и сестры, но слышала шум и движение. Мать Хамида сразу же набросилась на медсестру:

– Где же врач? Мы потеряем ребенка!

Конечно, ее куда больше заботил еще не родившийся внук, чем я.

Осматривавшая меня медсестра ответила:

– О, что за шум! Госпожа, доктор сказал, что придет, когда будет пора.

Одиннадцать часов вечера. Больше нет сил. Меня перевезли в другую палату. Слышу разговоры рядом со мной и понимаю, что у ребенка задержка дыхания. Доктор поспешно натягивает перчатки и орет на сестру, которая никак не найдет мою вену. И все померкло.

Я очнулась в чистом светлом помещении. Рядом сидя дремала матушка. Больно уже не было, но я очень устала и ослабела.

– Ребенок умер? – спросила я.

– Прикуси язык! У тебя мальчик, да такой расхорошенький! Не представляешь себе, как я обрадовалась, когда увидела, что это мальчик, как похвалялась перед матерью твоего мужа!

– Он здоров?

– Да.

Когда я в следующий раз открыла глаза, в палате передо мной стоял Хамид. Он рассмеялся и сказал:

– Поздравляю! Тяжело тебе это далось, бедная?

Я расплакалась и ответила:

– Труднее всего быть одной.

Он обхватил рукой мои плечи, погладил меня по голове, и я тут же забыла свою досаду.

– Малыш здоров? – спросила я.

– Да, только очень маленький.

– Сколько он весит?

– Два килограмма семьсот грамм.

– Ты сосчитал пальцы на руках и ногах? Все на месте?

– Конечно же, все! – рассмеялся он.

– Так почему же мне его не приносят?

– Он лежит в инкубаторе. Роды были долгими и трудными, его подержат в кювезе, пока дыхание не нормализуется. Но я уже вижу: озорник. Все время машет руками и ногами и агукает.

На следующий день я чувствовала себя намного лучше, и мне принесли ребенка. Лицо у бедняжки было сильно исцарапано – сказали, это от щипцов. Я возблагодарила Аллаха за то, что с ребенком не случилось беды, но он все время пищал и отказывался от груди. Я быстро выбилась из сил и снова почувствовала себя плохо.

В моей палате столпилось множество родственников. Все спорили, на кого похож новорожденный. Мать Хамида уверяла, что он вылитый отец, но моя матушка считала, что малыш похож на дядьев.

– Как вы его назовете? – спросила матушка Хамида.

Ни минуты не промедлив, он ответил:

– Разумеется, Сиамак. – И обменялся многозначительными взглядами со своим отцом, который улыбнулся и закивал, одобряя.

Я была ошеломлена. Мы не обсуждали с ним, как назовем ребенка, но уж имя “Сиамак” мне никогда и на ум не приходило и в моем списке не значилось.

– Как ты сказал? Сиамак? Почему Сиамак?

Засуетилась и матушка:

– Что за имя Сиамак? Ребенка следует назвать в честь святого или пророка, чтобы его жизнь была благословенна.

Отец подал ей знак молчать и не вмешиваться.

Хамид решительно возразил:

– Сиамак – хорошее имя. Ребенка следует назвать в честь великого человека.

Матушка вопросительно глянула на меня, а я пожала плечами, поскольку не знала, о ком он говорит. Позже я обнаружила, что подобные имена носят многие члены его группы. Они, дескать, названы в честь настоящих коммунистов.

Из больницы я отправилась в дом матушки и пробыла там десять дней, пока не окрепла и не научилась ухаживать за ребенком.

Потом я вернулась домой. Ребенок был здоров, но все время кричал. Я качала его на руках и до утра носила по комнате. Днем он спал по нескольку часов подряд, но за это время нужно было переделать тысячу дел, не до отдыха. Госпожа Парвин навещала меня что ни день, иногда вместе с матушкой. Она много помогала мне. Я не могла отлучиться, и все, что требовалось, покупала мне госпожа Парвин.

Хамид не чувствовал никакой ответственности за нас. Единственное, что изменилось в его жизни: теперь те ночи, которые он проводил дома, он спал в гостиной, прихватив с собой подушку и одеяло. А потом еще и жаловался, что не выспался, нет ему дома покоя и отдыха. Несколько раз я носила сыночка к врачу. Доктор сказал, что дети, извлеченные с помощью щипцов, после трудных родов, бывают крикливыми и капризными, но это не болезнь, с моим сыном все в порядке. Другой врач предположил, что мальчик голоден, ему не хватает грудного молока. Он советовал мне прикармливать смесью.

Усталость, слабость, недосыпание, постоянный плач ребенка и, самое главное, одиночество – как же меня все это вымотало! С каждым днем становилось все хуже, а жаловаться никому я не смела. Я была твердо уверена: если Хамиду не интересен собственный дом, значит, в этом виновата я.

Уверенность совсем покинула меня. Я от всех шарахалась, прежние разочарования и поражения словно вновь обступили меня. Жизнь кончена, мир закрыт от меня, никогда уже не освободиться от бремени тяжких обязанностей. Ребенок плакал, и у меня невольно текли слезы.

Хамид не уделял внимания ни мне, ни малышу. Он был занят обычными своими делами. За четыре месяца я ни разу никуда не выходила, только показать ребенка врачу. Мать твердила: “У всех дети, но никто не сидит безвылазно дома, как ты.

Потом стало теплее, малыш немного подрос, и мне стало лучше. Вечно быть усталой и подавленной мне и самой надоело. И вот дивным майским днем я вернула себе право принимать решения. Я напомнила себе, что теперь я мать, на мне большая ответственность, и мне полагается быть сильной, стоять на ногах, растить ребенка в здоровой и счастливой обстановке. Одна эта мысль изменила все. Прихлынула радость жизни. И сынок словно бы почувствовал во мне эту перемену. Теперь он реже плакал, а иногда даже улыбался и тянулся ко мне ручками – и тогда я забывала обо всех огорчениях. Он по-прежнему почти не давал мне спать по ночам, но и к этому я привыкла. Теперь я могла часами сидеть и наблюдать за ним. Каждое его движение казалось мне исполненным глубокого смысла. Я как будто открыла для себя целый мир. Изо дня в день я набиралась сил, изо дня в день все больше любила свое дитя. Постепенно материнская любовь проникла во все поры моего тела. Я говорила себе: сегодня я люблю его настолько сильнее, чем вчера, что уж больше любить невозможно. И все же на следующий день я понимала, что он стал мне еще дороже. Мне уже не требовалось болтать с самой собой – я говорила с моим мальчиком и пела ему. По выражению его больших умненьких глаз я догадывалась, какие песни он предпочитает, а когда я пела ритмичную и бойкую песенку, он хлопал ладошами в лад. Каждый день я сажала его в коляску и везла гулять под старыми деревьями, вдоль соседних улиц и аллей. Ему нравились эти прогулки.

Фаати под любым предлогом вырывалась из дома и приходила потискать малыша. Школьный год закончился, и она порой оставалась ночевать. С ней мне было гораздо веселее. Возобновились и обеды по пятницам у свекров. Хотя Сиамак отнюдь не отличался приветливым нравом, ни к кому не шел на руки, семья Хамида горячо полюбила его и ни под каким видом не соглашалась пропускать эти встречи.

Самые трогательные, самые нежные отношения сложились у Сиамака с моим отцом. За два года после свадьбы отец едва ли три раза переступил порог моего нового дома, но теперь он каждую неделю, а то и дважды в неделю приходил к нам после закрытия магазина. Поначалу он выдумывал для этих визитов причину, приносил то молоко, то детское пюре. Но вскоре он понял, что предлоги не требуются: приходил, играл с Сиамаком и уходил.

Да, Сиамак придал моей жизни новые краски, новый аромат. Теперь я почти не чувствовала отсутствие мужа. День был занят – нужно было кормить сына, купать, петь ему. И он догадливо следил за тем, чтобы я ни на минутку от него не отвлекалась. Маленький проказник поглощал всю мою любовь, все внимание. Я совсем забросила школу, уроки, забыла про экзамены. Зато нас обоих очень увлекла неисчерпаемая игрушка – телевизор, купленный отцом Хамида в подарок лично Сиамаку.

Под конец лета мы отправились в путешествие вместе с родителями Хамида. Как приятно провести вместе целую неделю! В присутствии матери Хамид был безоружен – то-то он выдумывал тысячи отговорок, но ничего не помогло, пришлось ему ехать. Я впервые попала на берег Каспийского моря, волновалась, как малое дитя. Эта красота, буйство растительности и рокочущие морские волны – я была ошеломлена, покорена. Я могла часами сидеть на берегу, впитывая в себя эту красоту. И Сиамаку тоже понравилось находиться среди родственников, понравилось это место. Он все время забирался на руки к Хамиду, меня замечал, только если проголодается или устанет. Своими маленькими ручками он крепко сжимал руку отца, а бабушка с дедушкой были вне себя от счастья, когда видели их вот так вместе. Однажды мать Хамида с восторгом шепнула мне:

– Вот видишь! Теперь уже Хамид не отлепится от этого малыша и не будет уходить по своим делам. Роди ему поскорее второго! Благодарение Аллаху!

Хамид купил соломенную шляпу и старался укрыть ею белокожего Сиамака от солнца, но я сделалась цвета меди. Однажды я заметила, как Хамид перешептывается с матерью, оборачиваясь при этом и поглядывая на меня. Я съежилась. Чадру и даже платок я давно уже не носила, но по-прежнему одевалась очень тщательно. В тот день на мне было платье с коротким рукавом, довольно тонкое, с открытым вырезом. По сравнению с купальниками, в которые были одеты большинство женщин на пляже, это было еще очень скромно, однако мне и такое платье казалось чересчур откровенным. И я подумала: “Они меня осуждают, и по заслугам. Я забыла о скромности”. Позже, когда Хамид подошел ко мне, я с тревогой его спросила:

– О чем тебе говорила твоя матушка?

– Ни о чем!

– Как это ни о чем? Она говорила обо мне! Что я такое сделала, чем ее огорчила?

– Перестань! Вот уж задурили тебе голову сказками о свекровях и невестках! Вовсе она ничем не расстроена. Почему тебе всюду видится дурное?

– Так скажи мне, о чем она говорила.

– Ни о чем. Просто сказала: “Твоей жене загар идет: она стала намного красивее”.

– Правда? И что ты ей ответил?

– Я? Что я должен был ответить?

– В смысле: что ты сам об этом думаешь?

Он оценивающим взглядом смерил меня с ног до головы и ответил небрежно:

– Она права. Ты очень красива и с каждым днем становишься все красивее.

Я почувствовала необычную радость глубоко в сердце и невольно улыбнулась. Так приятно было услышать от мужа комплимент. Впервые он откровенно выразил мне свое восхищение. Скромности ради я сказала:

– Нет! Это всего лишь загар! А обычно я слишком бледная. Помнишь, в прошлом году ты говорил мне, что я похожа на больную?

– Нет, не на больную: ты была похожа на ребенка. А теперь стала старше, набрала немного веса, и солнце придало твоей коже более красивый цвет. Глаза стали светлее и ярче. Словом, ты превращаешься в женщину, взрослую и красивую…

То была едва ли не лучшая неделя моей жизни. Воспоминания об этих теплых, солнечных днях должны были скрасить предстоявшие мне темные холодные ночи.

Мой Сиамак был умным, игривым, беспокойным и – по крайней мере в моих глазах – очень красивым ребенком. Хамид посмеивался:

– Есть иностранная пословица: “На всем свете только одно красивое дитя – для каждой матери свое”.

Сиамак рано пошел и рано заговорил, ухитряясь исковерканными словами выразить все, что ему требовалось. С уверенностью могу сказать: с того дня, как он сделал первый шаг, он никогда больше не сидел спокойно. Чего бы ему ни захотелось, он сперва пытался это выпросить, а если не получалось, принимался орать и рыдать, пока не добьется своего. Вопреки надеждам моей свекрови даже любовь этого малыша и забота о нем не привязали Хамида к дому и семье.

Прошел год, и я вновь подумала, не вернуться ли мне в школу, но воспитание сына оставляло мне чересчур мало досуга. Экзамены за предпоследний школьный год я исхитрилась сдать, лишь когда мальчику исполнилось два года. Оставался только один класс до осуществления моей мечты – аттестата о полном среднем образовании. Но через несколько месяцев я с тревогой обнаружила, что опять беременна. Я понимала, что эта новость не обрадует Хамида, но такого гнева, такой ярости никак не ожидала. Почему я не принимала как следует противозачаточные таблетки, возмущался он. И сколько я ни пыталась объяснить, что таблетки не годятся, мне от них становится плохо, он лишь пуще расходился.

– Нет, вся проблема в твоем умонастроении! – крикнул он. – Все принимают таблетки, почему же тебе одной от них плохо? Просто признай, что тебе нравится производить детей, как на конвейере! В итоге вы все выбираете себе такую миссию в жизни. Думаешь, рожая что ни год, ты вынудишь меня отказаться от борьбы?

– Можно подумать, ты помогаешь растить нашего сына, хоть сколько-то времени уделяешь ему! Зачем же тебе от чего-то отказываться? Разве ты заботишься о жене и сыне, что теперь всполошился и боишься, как бы со вторым ребенком твои хлопоты не удвоились?

– Даже тебя одной достаточно! Ты мешаешь мне, ты меня душишь! Не хватало мне еще визгов и воплей второго ребенка! Уладь с этим, пока не стало чересчур поздно.

– Как уладить?

– Сделай аборт. Я знаю врача.

– То есть убить мое дитя? Такое же дитя, как наш Сиамак?

– Довольно! – заорал он. – Хватит с меня этой дури! Какое еще дитя? Пока что это набор клеток, эмбрион, а ты называешь это “мое дитя”, словно оно уже ползает перед тобой на четвереньках.

– Но оно живое! Это человек, у него есть душа.

– Кто вбил тебе в голову подобные глупости? Эти старые ведьмы из Кума?

Плача, я гневно ответила ему:

– Я не убью мое дитя! И твое тоже! Как ты мог?

– Ты права. Это моя вина. С самого начала не следовало прикасаться к тебе. Даже если приходить к тебе в спальню раз в год, ты все равно ухитришься забеременеть. Обещаю, больше я подобной ошибки не допущу. А ты поступай, как знаешь. Но запомни: не рассчитывай на меня ни в чем, ничего от меня жди.

– Можно подумать, я чего-то ждала! Что ты для меня сделал хоть раз? Какие обязанности, какую ответственность брал на себя? С чего же мне теперь на тебя рассчитывать?

– В общем, живи так, словно меня и нет.

На этот раз я знала, что будет, и приготовилась заранее. Из дома госпожи Парвин в дом к матушке провели телефонный кабель, и теперь я могла в любой момент дозвониться, чтобы не повторилась та же ситуация, как в прошлый раз. К счастью, малыш должен был появиться на свет в конце лета, в пору школьных каникул. Мы договорились, что на последних неделях беременности я возьму к себе в дом Фаати и она присмотрит за Сиамаком, когда я уеду в больницу. Все необходимое для ребенка я приготовила. Вещички, которые стали малы Сиамаку, еще вполне годились, много покупать не пришлось.

– А где же Хамид-ага? – то и дело спрашивала матушка.

– Понимаешь, у Хамида нет постоянного расписания. Иногда приходится дежурить в типографии по ночам или вдруг вызовут в командировку.

В отличие от первой беременности на этот раз все шло благополучно, по плану. Кроме себя, полагаться мне было не на кого, и я тщательно все продумала и организовала. Я нисколько не нервничала, ни о чем не беспокоилась. Как я и предвидела, Хамида не оказалось дома и тогда, когда начались схватки, и о рождении ребенка он узнал с опозданием на два дня. Матушка уже не знала, что и думать.

– Какая нелепость! – приговаривала она. – У нас не было в обычае, чтобы муж сидел у постели роженицы, но как только ребенок родится, мужчина приходил на него поглядеть, проявить любовь и заботу о жене. А твой муж зашел чересчур далеко: ведет себя так, словно ничего и не замечает.

– Оставь, матушка! О чем ты переживаешь? Даже лучше, что его тут нет. У него тысяча и одна забота, тысяча и одно дело.

Сил и опыта у меня было намного больше, чем в первый раз, и хотя схватки с мучительной болью продлились много часов, сами роды прошли благополучно, и я все время оставалась в сознании. Странное чувство охватило меня, когда я услышала крик младенца.

– Поздравляю! – сказал врач. – Мальчик! Крепыш!

На этот раз не понадобилась отсрочка, чтобы ощутить себя матерью: я сразу же почувствовала материнскую любовь к новорожденному каждой клеточкой своего тела. В отличие от первого раза ничто в ребенке не казалось мне странным или непривычным. Я не пугалась, когда он плакал. Не впадала в панику от кашля или насморка, не досадовала, если он не спал по ночам. И он, в свою очередь, рос более спокойным и терпеливым, чем Сиамак. Как будто мое состояние во время родов передалось каждому из детей и превратилось в характер.

Выйдя из больницы, я сразу вернулась домой: так было удобнее для детей. Теперь мне предстояло заботиться о двух мальчиках с совершенно разными потребностями, и я немедля взялась также и за домашние дела. Я знала, что на Хамида могу не рассчитывать. У него наконец-то появилось самооправдание, которое он так долго искал: свалив вину на меня, он избавился от малейшего чувства долга перед нами. Более того, он вел себя так, словно это я перед ним в долгу. Ночи он почти всегда проводил вне дома, когда же возвращался, спал в другой комнате. Ни меня, ни детей он словно не замечал. Гордость запрещала мне чего-либо хотеть или ждать от мужа, тем более что я понимала: надеяться нет смысла.

Меня больше беспокоило поведение Сиамака. Не такой у него был характер, чтобы простить мне появление в нашей семье соперника. Когда я вошла в дом с младенцем на руках, он держался так, словно я совершила предательство. Не только не подбежал ко мне, как бывало, не вцепился в юбку, но удрал и спрятался за кроватью. Я передала малыша Фаати, а сама пошла за Сиамаком. Ласковыми словами и посулами я выманила его, взяла на руки, поцеловала и сказала, как сильно его люблю. Я вручила ему заранее купленную машинку и сказала, что это принес ему его маленький братик. Сиамак подозрительно осмотрел игрушку и нехотя согласился подойти, посмотреть на малыша.

Но все мои ухищрения ни к чему не привели. С каждым днем Сиамак становился все капризнее и сварливей. Хотя уже к двум годам речь у него была хорошо развита и он без труда объяснялся, теперь он почти перестал говорить, а если и пытался, то коверкал слова и путал их значения. Порой он даже мочился в штаны. Уже почти год мы обходились без подгузников, но теперь пришлось снова надевать их на него – силой.

Сиамак был так подавлен, так угнетен, что сердце мое изболелось за него. Хрупкие плечики трехлетнего ребенка сгорбились под бременем недетского горя. Я не знала, как быть. Педиатр советовал мне вовлечь Сиамака в уход за братишкой и не брать при нем младенца на руки. Но как этого избежать? Некому было развлекать Сиамака в то время, когда я кормила грудью, а что касается совместного ухода за малышом – Сиамак норовил причинить ему боль, а не приласкать. В одиночку я никак не могла заполнить образовавшуюся в его жизни пустоту. Мальчику был нужен отец.

Месяц прошел, а мы все еще не выбрали новорожденному имя. В очередной раз заглянув к нам, матушка сказала:

– Этот отец-бесхребетник когда-нибудь даст своему сыну имя? Сделай наконец хоть что-нибудь! Несчастное дитя… Люди праздники устраивают, когда нарекают детей, обращаются за советом, гадают, подбирая удачное имя, а вам обоим наплевать.

– Мы никуда не опоздали.

– Не опоздали? Мальчику вот-вот исполнится сорок дней! Надо же наконец дать ему имя! Или ты так и будешь называть его “малышом”?

– Я не называю его “малышом”.

– Как же ты его называешь?

– Саид! – вырвалось у меня.

Госпожа Парвин пронзительно глянула на меня. В глазах ее мелькнула тревога, проступили слезы. Матушка, ничего не заметив, ответила мне:

– Хорошее имя и неплохо сочетается с Сиамаком.

Час спустя, когда я в спальне кормила малыша, госпожа Парвин вошла, села подле меня и сказала:

– Не делай этого.

– Чего не делать?

– Не называй своего сына Саидом.

– Почему же? Разве это плохое имя?

– Не прикидывайся дурочкой. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Зачем возвращаться к печальным воспоминаниям?

– Сама не знаю. Зато я смогу произнести в этом ледяном доме знакомое имя. Вы даже вообразить не можете, как я одинока, как нуждаюсь в любви. Будь в этом доме хоть малая капля любви, я бы давно забыла то имя.

– Если сделаешь так, каждый раз, окликая сына, будешь вспоминать Саида, и жить тебе станет еще труднее.

– Знаю.

– Так выбери другое имя.

Через несколько дней я воспользовалась моментом и обратилась к Хамиду:

– Не пора ли получить свидетельство о рождении? Надо бы дать ребенку имя. Ты подумал об этом?

– Разумеется. Его будут звать Рузбех.

Я знала, кто такой был Рузбех, и мне было все равно – герой он или изменник, ни в коем случае я не собиралась допустить, чтобы Хамид заставил меня назвать моего ребенка в его честь. У моего сына должно быть его собственное и только его имя, чтобы он стал самим собой.

– Ни за что! На этот раз не позволю тебе называть моего ребенка в честь тех, кому ты поклоняешься, Я хочу дать сыну такое имя, чтобы я радовалась каждый раз, когда его окликну, а не именем, которое всем напоминает о покойнике или о пытках.

– О покойнике? Рузбех был образцом самопожертвования и героического сопротивления.

– Рада за него. Но я не хочу, чтобы мой ребенок стал образцом самопожертвования и героического сопротивления. Пусть у него будет обычная, счастливая жизнь.

– Мещанка! Никакого понимания величия революции, никакого уважения к героям, мостившим нам путь к свободе! Только о себе и думаешь!

– Ради Аллаха, перестань! Слышать больше не могу твои заученные монологи. Да, я эгоистка и мещанка. Я думаю только о себе и о своих детях, потому что больше никому до нас нет дела. Ты-то на себя никаких забот о ребенке не берешь, почему же, как дошло до выбора имени, ты вдруг припомнил, что он и твой сын? Нет, на этот раз имя дам я. Его зовут Масуд.

Сиамаку исполнилось три года и четыре месяца, а Масуду восемь месяцев, когда Хамид вдруг пропал. Конечно, поначалу я не восприняла его отсутствие как исчезновение.

– Я поеду с друзьями в Резайе на пару недель, – предупредил он.

– Резайе? Зачем? – спросила я. – Наверное, ты по дороге заедешь в Тебриз повидать Монир?

– Нет! И никто не должен знать, куда я поехал.

– Твой отец заметит, что ты не выходишь на работу.

– Разумеется. Ему я сказал, что еду к собирателю старых книг, который хочет часть из них продать, а остальные переиздать. Я отпросился на десять дней. К тому времени придумаю еще какую-нибудь отговорку.

– То есть ты не знаешь, когда вернешься?

– Нет, и, пожалуйста, не вздумай суетиться. Если все получится, мы останемся надолго. Если нет, вернемся через неделю, а то и раньше.

– Что происходит? С кем ты едешь?

– Все тебе надо знать! Что за допрос?

– Извини, – сказала я. – Конечно же, нет надобности говорить мне, куда ты едешь. Кто я такая, чтобы интересоваться твоими планами?

– Право, тебе не на что тут обижаться, – сказал он. – И прошу тебя, не устраивай суматоху. Если кто-то спросит обо мне, скажи попросту, что я уехал по делам. С мамой веди себя так, чтобы она ни о чем не беспокоилась. Не заставляй ее тревожиться без причины.

Первые две-три недели его отсутствия прошли тихо и спокойно. Мы привыкли обходиться без Хамида, и для нас ничего не изменилось оттого, что он уехал. Он дал мне достаточно денег, чтобы прожить месяц, и у меня оставались кое-какие сбережения. Когда прошел месяц, его родители заволновались, но я успокаивала их и врала, будто получила от Хамида известия, будто он звонил и сказал, что у него все хорошо, но много работы и потому он задерживается, и так далее.

В начале июня внезапно нагрянула жара, и среди детей распространилась болезнь, похожая на холеру Как я ни старалась уберечь сыновей, они оба слегли. Как только я увидела, что у Масуда поднялась температура и болит живот, я даже не стала дожидаться, чтобы госпожа Парвин пришла и присмотрела за Сиамаком, а скорее повезла обоих детей к врачу. Он прописал лекарства, и мы вернулись домой, но среди ночи им стало хуже. Все лекарства, что я им давала, выходили обратно с рвотой, температура стремительно росла. Масуду приходилось тяжелее, он часто дышал, точно напуганный птенец, грудь и животик так и ходили ходуном. Сиамак вспотел, раскраснелся и все время просился в туалет. Я металась от одного к другому, купала их ножки в ледяной воде, клала мокрое полотенце каждому на лоб, но ничего не помогало. Я заметила, что у Масуда побелели и высохли губы, и припомнила напутствие врача:

– У детей обезвоживание наступает стремительно и может привести к смерти.

Внутренний голос подсказал мне: промедлю еще немного и потеряю детей. Я глянула на часы. Было около половины третьего. Я не знала, что делать. Мозг отказывался действовать. Я грызла ногти, слезы струились по моим щекам. Мои дети, любимые мои малыши, все, что у меня было в этом мире! Я должна их спасти, должна что-то сделать! Надо быть сильной! Кому звонить? Кому бы я ни позвонила, до нас добираться не близко, а время терять нельзя.

Я знала детскую больницу на проспекте Тахте-Джамшид. Я надела на обоих мальчиков подгузники, взяла все деньги, какие нашлись в доме, одной рукой подхватила Масуда, другой вела Сиамака – и так я отправилась в путь. Утицы были безлюдны. Бедняжка Сиамак, ослабевший, с высокой температурой, едва плелся. Я попыталась нести обоих, но мешала тяжелая сумка, которую я собрала в дорогу, и через каждые два шага я вынуждена была останавливаться и опускать Сиамака на землю. Несчастные дети – у них не осталось сил даже на то, чтобы плакать. Казалось, нам и до угла улицы не дойти. Сиамак был близок к обмороку, я тащила его за руку, он не ступал, а волок ноги по земле. В голове у меня вертелась одна только мысль: если с детьми что-то случится, я себя убью. Только об этом я и могла думать.

Возле нас остановилась машина. Ни сказав ни слова, я распахнула дверцу и забралась вместе с детьми на заднее сиденье. Выдавила из себя несколько слов:

– Детская больница. Тахте-Джамшид. Ради Аллаха, как можно скорее!

Водитель был достойный с виду мужчина. Он глянул на меня в зеркало и спросил:

– Что случилось?

– Днем они заболели. У обоих был понос. А сейчас стало намного хуже. Поднялась температура. Скорее, молю вас!

Сердце стучало, чуть не выскочило, я жадно ловила ртом воздух. Автомобиль несся по пустынным улицам.

– Почему вы одна? – спросил водитель. – Где ваш муж? Вы не сможете одна, без него, поместить детей в больницу.

– Смогу! Придется – иначе я их потеряю.

– То есть у них нет отца?

– Нет! – отрезала я.

И отвернулась, обозленная на весь свет.

Доехав до больницы, тот человек выскочил из машины и подхватил на руки Сиамака. Я взяла Масуда, и мы вбежали в отделение скорой помощи. Едва доктор увидел детей, он нахмурился и попрекнул меня:

– Что ж вы так затянули?

Он взял у меня Масуда, который к тому времени лишился чувств.

– Доктор! – взмолилась я. – Сделайте что-нибудь, ради Аллаха!

– Сделаем все, что в наших силах, – обещал он. – Идите в приемный покой, заполните бумаги. Все в руках Аллаха.

Человек, который привез нас в больницу, поглядел на меня с таким состраданием, что слезы хлынули сами собой. Я села на скамью, уронила голову на руки и зарыдала. Случайно мой взгляд упал на мои ноги: Аллах! Я так и выбежала из дома в тапочках. Не удивительно, что на улице я все время спотыкалась.

Больница потребовала плату за лечение. Тот человек сказал, что у него есть при себе деньги, но я отказалась от его помощи. Я отдала больничному клерку наличные, что были у меня при себе, и обещала принести остаток с утра. Сонный клерк поворчал, но согласился. Я поблагодарила человека, доставившего нас в больницу, и сказала ему, чтобы он ехал дальше по своим делам. А сама я побежала обратно в палату.

На больничных койках мои дети казались такими маленькими и слабыми! Сиамаку уже поставили капельницу, но у Масуда никак не могли найти вену. Ему втыкали иголки и в руки, и в ноги, но ребенок в глубоком обмороке ничего не чувствовал, не издавал ни звука. Всякий раз, как в него вонзали иглу, мое сердце прободал острый нож. Я прикрыла рот ладонью, чтобы не вырвался вопль: нельзя было отвлекать врача и медсестер. Из-под завесы слез я смотрела, как медленно умирает мое любимое дитя. Не знаю, каким движением я привлекла взгляд врача, но он меня заметил и жестом велел сестре вывести меня из палаты. Медсестра обхватила меня рукой за плечи и ласково, но решительно вытолкала в коридор.

– Сестра, что это? Я потеряла этого ребенка?

– Нет, госпожа. Не расстраивайтесь прежде времени. Молитесь. С соизволения Господа, он выздоровеет.

– Ради Аллаха, скажите правду! Ему очень плохо?

– Конечно, сейчас он в плохом состоянии, но если мы сумеем попасть в вену и поставить ему капельницу, то есть надежда.

– Значит, все эти врачи и сестры не сумели найти у ребенка вену?

– Госпожа, вены у детей очень тонкие, а при температуре, когда ребенок потерял много жидкости, найти вену еще труднее.

– Что мне делать?

– Ничего. Сидите здесь и молитесь.

Все это время каждым ударом сердца я взывала к Господу, но до той минуты не имела возможности закончить хоть одну фразу, тем более произнести молитву. Мне нужно было вдохнуть воздух. Увидеть над головой небо. Я не могла говорить с Богом, не подняв головы к небесам. Мне казалось, только так я предстою Ему.

Я вышла на улицу, холодный предутренний ветер овеял лицо. Я поглядела на небо – там все еще тьмы было больше, чем света. Несколько звездочек я сумела различить. Прислонилась к стене – колени подгибались. Глядя вдаль, где тьма сливалась со светом, я медленно заговорила:

– Господь, я не знаю, зачем Ты приводишь нас в этот мир. Я всегда старалась смиренно принимать твою волю, но если Ты заберешь у меня детей, не останется ничего, за что бы я должна была Тебя благодарить. Не прими это за кощунство, но это будет несправедливо, о Аллах! Молю Тебя, не отнимай их! Пощади!

Я сама не понимала, что говорю, но чувствовала, что Он слышит и понимает все.

Вернувшись внутрь, я приоткрыла дверь в палату. Капельницу подсоединили к стопе Масуда и надели ему на ногу гипс.

– Что это? У него сломана нога?

Доктор усмехнулся:

– Нет, ханум! Мы надели ему гипс, чтобы он пока не шевелил ногой.

– Как он? Он поправится?

– Подождем – увидим.

Я металась от одной койки к другой. Масуд чуть шелохнул головой, Сиамак тихонько простонал – ко мне вернулась надежда. Утром, в половину девятого, детей перевели из реанимации в общее отделение.

– Благодарение Аллаху, они вне опасности, – сказал врач. – Но надо за ними хорошо смотреть: главное, чтобы капельница не выскочила.

Труднее всего было удержать Сиамака, чтобы он не вырвал из руки иглу.

Матушка, госпожа Парвин и Фаати в панике примчались в больницу. При виде внуков матушка ударилась в слезы. Сиамак не унимался, его все время кто-то должен был держать за руку. Масуд все еще был очень слаб. Час спустя приехал и отец. Он поглядел на Сиамака с такой печалью, что у меня заболело сердце. Едва завидев отца, Сиамак протянул к нему руки и захныкал. Но ласки и поцелуи моего отца быстро успокоили ребенка, и через несколько минут он заснул.

Родители Хамида привезли с собой Мансуре и Манижэ. Матушка поглядывала на них искоса и шпыняла их. Пришлось мне остановить ее сердитым взглядом: они и без того была огорчены и растеряны. Все вызвались дежурить вместе со мной – Мансуре, Фаати, госпожа Парвин и Манижэ, но я предпочла помощь госпожи Парвин. Фаати сама еще ребенок, Мансуре нужно было смотреть за собственным сыном, а с Манижэ у нас особой взаимной любви не было. Госпожа Парвин осталась в больнице на всю ночь. Она держала Сиамака за руку, а я сидела над Масудом, обхватив его руками и уронив голову ему на ноги. Он тоже со второй половины дня сделался беспокойным и капризным.

После трех тяжелых дней и изнурительных ночей в больнице мы вернулись домой. Все трое изрядно потеряли в весе. Я не спала четыре ночи и, когда глянула в зеркало, увидела черные круги под глазами и впалые щеки. Госпожа Парвин сказала: прямо как любительница опиума. Она и Фаати поселились пока у меня. Я выкупала детей, потом долго стояла под душем. Хотела смыть с себя страдания этих дней, но знала, что воспоминание будет меня преследовать всегда и до конца своих дней я не прощу Хамиду его отсутствие в такой момент.

Через две недели жизнь почти наладилась. Сиамак снова сделался капризным, упрямым и недобрым. Он научился терпеть брата и даже позволял мне обниматься, но я чувствовала, в глубине души он все еще на меня сердится. Масуд был весел и мил, ко всем шел на руки, никого не боялся и с каждым днем становился все ласковее и все нежнее. Он обвивал ручонками мою шею, целовал меня в щеку и двумя первыми зубиками прикусывал, как будто готов был меня съесть. Он умел выражать свою любовь так, чтобы пробуждать к себе ответную любовь. Сиамак никогда, даже совсем маленький, не бывал со мной ласков. Он был сдержан и в выражениях любви. И я вновь дивилась: как двое сыновей, от одного отца и одной матери, могли оказаться столь разными?

Хамид отсутствовал уже два месяца, известий я от него не получала. Конечно, поскольку он сразу меня предупредил, я особо и не волновалась, но начали беспокоиться его родители. Я вынуждена была врать им: дескать, он звонил, все хорошо, но он не знает, сколько времени еще займет эта работа.

– Но что это за работа? – раздраженно переспрашивала его мать. Обернувшись к супругу, она требовала: – Зайди в типографию и выясни, куда они его послали и почему так надолго.

Еще две недели. Однажды мне позвонил незнакомый человек и сказал:

– Простите за беспокойство, я хотел узнать, не ли новостей о Шахрзад и Мехди?

– О Шахрзад? Нет. А кто вы? – спросила я.

– Я ее брат. Мы очень волнуемся. Они сказали, что едут на две недели в Мешхед, но прошло уже два с половиной месяца, и мы ничего о них не слышали. Моя мама ужасно встревожена.

– В Мешхед?

– Они туда поехали или нет?

– Я не знаю. Я думала, они в Резайе.

– В Резайе? Это же вовсе не по пути в Мешхед.

Я пожалела, что проговорилась, и поспешила неуклюже исправить сказанное:

– Нет, я, должно быть, ошиблась. Кстати, кто дал вам этот номер?

– Не пугайтесь, – сказал он. – Номер мне дала Шахрзад: сказала, что в случае крайней необходимости только по этому телефону кто-нибудь нам ответит. Это же дом Хамида Солтани?

– Да, это его дом. Но я тоже не располагаю никакими сведениями.

– Пожалуйста, если вам будет что-то известно, позвоните мне. Матушка извелась от тревоги. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не был вынужден.

И я тоже начала волноваться. Куда же они отправились? Где они, почему не могут хотя бы позвонить, чтобы успокоить близких? Хамиду, наверное, все равно, но Шахрзад не казалась мне настолько безразличной и невнимательной.

Деньги кончились. Я потратила деньги, которые оставил мне Хамид, и все свои сбережения. Чтобы заплатить за лечение в больнице, пришлось одолжить у отца, а к отцу Хамида я не могла обратиться – не хотела напугать его еще больше. Я даже у госпожи Парвин немного позаимствовала, но и эти деньги, разумеется, кончились.

Неужто Хамид совсем не задумывался, как и на что мы живем? Или с ним что-то случилось?

Прошло три месяца. Никакое мое вранье не могло уже утешить мать Хамида. С каждым днем я и сама все больше тревожилась. Его мать все время плакала и приговаривала: “Я знаю, с моим сыном случилось что-то ужасное, иначе он бы позвонил мне или написал”. Она старалась не говорить ничего такого, что могло бы меня расстроить, но я понимала, что свекровь считает меня виноватой. И ни она, ни я не осмеливались высказать вслух опасение, что Хамида могли арестовать.

– Давайте позвоним в полицию, – предлагала Манижэ.

В ужасе отец Хамида и я дружно прикрикнули на нее:

– Ни в коем случае, мы только хуже наделаем.

И с полным пониманием переглянулись.

Мать Хамида все бранила и кляла его дурных приятелей.

– Дорогая Масумэ, – обратился ко мне свекор, – есть ли у тебя телефон или адрес кого-нибудь из его друзей?

– Нет, – сказала я. – Они, видимо, все вместе уехали. Некоторое время назад позвонил человек, представился братом Шахрзад. Он тоже беспокоится и хотел бы что-нибудь выяснить. Но он сказал странную вещь: сказал, что Шахрзад и Мехди поехали в Мешхед, а Хамид говорил мне, что они едут в Резайе.

– Так, может быть, они не вместе. Может быть, у них разные задания.

– Задания?

– О, я не знаю.

Под каким-то предлогом его отец отвел меня в сторону и предупредил:

– Не говори ни с кем о Хамиде.

– Но ведь все знают, что он уехал по делам.

– Да, но не рассказывай, что он пропал. Говори всем, что он в Резайе, что на работу понадобилось больше времени, чем думали, и что он регулярно тебе звонит. Ни в коем случае не открывай, что все это время не получала от него вестей. Это навлечет подозрение. Я поеду в Резайе и постараюсь что-нибудь выяснить. Кстати, как у тебя с деньгами? Хамид оставил достаточную сумму на расходы?

Опустив глаза, я призналась:

– Нет, больничные счета все съели.

– Так почему же ты ничего не говорила?

– Не хотела вас огорчать. Я одолжила немного у родителей.

– О, не надо было! Ты должна была сказать мне.

Отец Хамида дал мне денег и велел:

– Немедленно верни долг своим родичам и скажи им, что деньги тебе послал Хамид.

Неделю спустя, усталый, разочарованный, отец Хамида вернулся из дальней поездки, так ничего и не узнав. Вместе с мужем Монир он обшарил все города в провинции Азербайджан вплоть до границы с Советским Союзом и не напал на след Хамида. И я себе места не находила. Вот уж не думала, что буду так беспокоиться за Хамида. В самом начале супружеской жизни он отучил меня ждать его возвращения, но на этот раз все было иначе. Слишком долго он не возвращался, и это уже становилось подозрительным.

Как-то ночью в конце августа меня разбудил странный звук. Погода все еще стояла теплая, и я оставила окна открытыми. Я прислушалась. Звук доносился с внутреннего двора. Я глянула на часы. Десять минут четвертого. В такой час Биби не стала бы выходить. В ужасе я подумала, что к нам забрался грабитель.

Сделав несколько глубоких вдохов, я собралась с силами и на цыпочках подошла к окну. В бледном свете луны виднелась тень автомобиля и трое мужчин во дворе. Они метались туда-сюда, что-то переносили. Я хотела крикнуть, но голос замер. Я просто стояла и глядела на них, пока не сообразила, что они не грабят дом – напротив, они что-то перегружали из автомобиля в подвал. Нет, это не воры. Я понимала, что мое дело – молчать и сохранять спокойствие.

За десять минут они управились с вещами, и тогда из погреба вылез четвертый. Даже в сумраке я не могла не узнать Хамида. В глухой тишине они вытолкали автомобиль со двора, Хамид закрыл дверь и пошел по лестнице наверх. Меня раздирали противоречивые чувства: облегчение и радость оттого, что он вернулся, ярость и гнев за то, что так долго отсутствовал. Так мать, отыскав убежавшего ребенка, сперва сильно бьет его по лицу, потом стискивает в объятиях и плачет. Хамид постарался бесшумно отворить дверь на верхней площадке. Мне захотелось сделать ему гадость – едва он переступил порог, я включила свет. Он отскочил и в ужасе вытаращился на меня. Опомнившись, пробормотал:

– Ты не спишь?

– О! Какой сюрприз! Как ты сюда попал? Заблудился? – съязвила я.

– Чудно! – вздохнул он. – Нечего сказать, тепло меня встречают.

– А какого приема ты ждал? Вот так нахальство! Где ты пропадал? Даже не позвонил ни разу. Надорвался бы, если бы черкнул короткую записку, хоть какое-нибудь известие о себе? Не подумал, что мы тут все изведемся от тревоги?

– Вижу я, как ты обо мне тревожилась.

– Да, я была так глупа, что переживала о тебе. Но ладно я – о родителях ты не подумал, о твоей бедной матери, об отце – они заболели от страха за тебя.

– Я тебе велел не поднимать суету. Предупредил, что работа может затянуться.

– Пятнадцать дней могут растянуться на месяц, но не на четыре. Несчастный твой отец, где он только тебя не искал. Я боялась, как бы с ним не стряслась беда.

– Искал меня? Где он меня искал?

– Повсюду! В больницах, в моргах, в полиции.

– В полиции? – тут он по-настоящему перепугался.

А меня подмывало озорство, хотелось причинить ему боль:

– Да, вместе с братом Шахрзад и родственниками других твоих друзей. Они разослали ваши фотографии в газеты.

Он побелел, как меловой утес.

– Сумасшедшая! Неужели ты не могла держать здесь все под контролем?

И он стал поспешно натягивать свои пыльные башмаки.

– Куда ты собрался? А полиции что сказать – что вернулся и не с пустыми руками?

Он уставился на меня с таким ужасом, что я чуть было не расхохоталась.

– Что ты несешь? Хочешь нас всех погубить? Здесь теперь небезопасно. Надо поговорить с товарищами. Вместе решим, что же нам теперь делать.

Он уже открыл дверь и занес ногу на ступеньку, когда я призналась:

– Не нужно никуда ходить. Я солгала. В полицию мы не обращались. Твой отец лишь съездил в Резайе и вернулся, не отыскав тебя.

Он выдохнул с облегчением, буркнул:

– Дурная? У меня сердце оборвалось.

– И по заслугам… Или нам одним жить в вечном страхе?

Я постелила ему в гостиной.

– Я лягу в своей комнате, – сказал он. – В той, дальней.

– Там теперь детская.

Не успела я произнести последние слова, как он опустил голову на подушку и тут же уснул – так и не сняв с себя пропыленную одежду.