Детей переезд расстроил, суета и беспорядок добавили им огорчения, и свое недовольство они выражали упрямым отказом хоть в чем-нибудь мне помочь. Сиамак распростерся на кровати – матрас так и остался лежать криво – и заслонил глаза рукой, а Масуд сидел на корточках под стеной сада, уткнувшись подбородком в колени, и кусками известки, оставшимися после ремонта, чертил линии на кирпичах. Хорошо хоть Ширин оставалась у госпожи Парвин и мне не приходилось думать еще и о ней.

Мне бы не хватило сил справиться со всем в одиночку, но нельзя было принуждать мальчиков. Судя по их напряженному молчанию, малейшего повода им хватит для крика и ссоры. Я зашла в одну комнату, глубоко вздохнула, протолкнула застрявший в горле ком и попыталась успокоиться и придумать, как уговорить сыновей. Потом я заварила чай и сходила в пекарню на углу, там как раз пекли свежий хлеб. Я взяла две большие лепешки и тихонько вернулась домой. Расстелила в саду ковер, накрыла чай, подала хлеб, масло, сыр, поставила вазу с фруктами и позвала мальчиков. Я знала, что они голодны – всего-то и съели по бутерброду в п утра, перед уходом из старого дома. Они заставили меня ждать, но запах свежего хлеба и огурцов, которые я очищала от кожуры, пробудил в них аппетит – и вот, точно пара настороженных уличных котов, они пробрались к ковру и начали есть. Когда же я убедилась, что дурное настроение сменилось удовольствием от вкусной еды и сытости, я сказала:

– Послушайте, мальчики, мне было еще труднее, чем вам, покидать дом, где прошла моя молодость. Мои самые счастливые дни. Но что поделаешь? С домом мы расстались, однако жизнь продолжается. Вы оба молоды, у вас все впереди. Наступит время, и вы построите себе дома больше и гораздо красивее, чем тот.

– Они не имели права забирать у нас дом! – гневно воскликнул Сиамак. – Не имели права!

– Имели, – спокойно возразила я. – Дом не трогали, пока их мать была жива – но после ее смерти настало время разделить наследство.

– Да они ведь никогда не навещали Биби! О ней только мы и заботились.

– Зато мы жили в том доме и пользовались им. Помогать ей был наш долг.

– И в доме дедушки нам тоже доли не досталось, – мрачно напомнил Сиамак. – Все что-то получили, кроме нас.

– Таков закон. Если сын умирает прежде отца, его семья ничего не наследует.

– Почему закон всегда против нас? – спросил Масуд.

– Что вы так беспокоитесь о наследстве? – вопросом на вопрос ответила я. – Кто вбил вам это в голову?

– Думаешь, мы так глупы? – сказал Сиамак. – Да мы тысячу раз это слышали, еще на похоронах отца.

– А зачем нам наследство? – сказала я. – Сейчас мы живем в доме вашего деда, и они же еще и потратились, приводя для нас в порядок эти комнаты. Какая разница, на чье имя они записаны? Мы не будем платить аренду, и это само по себе замечательно. А потом вы станете взрослыми и сами себе построите дом. Мне неприятно, что мои сыновья делят деньги и наследства, будто птицы, питающиеся падалью.

– Они взяли то, что по праву было нашим, – настаивал Сиамак.

– То есть ты бы предпочел жить в том старом доме? – спросила я, указывая в другой конец сада. – Я мечтала о большем для вас. Скоро вы оба поступите в университет, начнете работать. Вы станете инженерами или врачами. И какие дома вы построите! Новые, современные, обставите их самой лучшей мебелью! Эту древнюю развалюху вы и взглядом не удостоите. Я буду ходить из дома в дом, искать вам прекрасных жен – о, каких красивых девушек подберу я для вас! Я буду хвастаться, что мои сыновья – врачи или инженеры, высокие, хороши собой, у них дорогие машины, дома что дворцы. Девушки будут в обморок падать от счастья!

Мальчики уже ухмылялись от уха до уха – вот-вот рассмеются над моими ужимками.

– Что ж, Сиамак-ага, вы предпочитаете блондинок или брюнеток? – развивала я тему.

– Брюнеток.

– А ты, Масуд, светлокожих или смуглых, как оливки?

– Главное, чтоб глаза у нее были синие, остальное не так важно.

– Синие, как у Фирузе? – уточнила я.

Сиамак расхохотался и сказал:

– Вот ты себя и выдал, хитрец!

– Почему? Что я такого сказал? У мамы тоже глаза порой бывают синими.

– Глупости! У мамы глаза зеленые.

– К тому же Фирузе мне все равно что сестра, – смутился Масуд.

– Он прав! – вставила я. – Сейчас она его сестра, но когда вырастет – может стать и женой.

– Мама! Не говори так! И нечего смеяться по-пустому, Сиамак!

Я обняла моего мальчика и сказала:

– О, какую свадьбу я вам устрою!

Даже у меня от таких разговоров поднялось настроение.

– Так, мальчики, как вы мне посоветуете обустроить дом?

– Дом! – фыркнул Сиамак. – Послушать тебя, подумаешь, это правда дом.

– Конечно, правда. Важен не размер дома – важно его обставить и украсить. Некоторые люди развалюху или сырой подвал умеют отделать так, что их жилье покажется удобнее и красивее любого дворца. Жилье каждого человека отражает его стиль, его вкус – его личность.

– Но тут так мало места!

– Не так уж мало. Две спальни, гостиная и прекрасный сад – шесть месяцев в году мы можем пользоваться им как большой столовой. Посадим растения, цветы, покрасим бортики пруда и запустим в него золотых рыбок. Вечером будем включать фонтан, сидеть тут и радоваться. Как насчет этого?

Настроение у детей переменилось. Исчезли грусть и разочарование, которые одолевали их час тому назад, глаза возбужденно заблестели. Я не стала упускать свой шанс.

– Итак, господа, поднимаемся. Большая спальня принадлежит вам. Ступайте, обставьте и украсьте ее сами. Вам нравится, как покрашены стены? Приятно видеть свежую краску. Меньшая спальня – для меня и Ширин. Вы поставите туда мебель, остальным я сама займусь. Круглый стол и стулья – в сад. Сад я полностью поручаю тебе, Масуд. Как обустроимся, осмотри его, реши, что тебе нужно, какие посадим растения и цветы. А Сиамак-хан поставит на крыше антенну и проведет к нам телефон от дома бабушки. Вместе вы установите карнизы. Кстати, отчистите деревянную кровать из старого дома и принесите ее сюда. Пригодится в саду. Мы расстелем на ней ковер и сможем спать во дворе, когда захотим. Здорово, правда?

Они заинтересовались, посыпались предложения.

Масуд сказал:

– Нам в спальню нужны другие занавески. В старом доме слишком плотные и темные.

– Правильно! Сходим вместе, выберем ткань с цветочным узором, я и покрывала вам такие же сошью. Получится светлая, элегантная комната.

Так дети научились принимать новый дом, а с ним и новую жизнь. Через неделю мы уже чувствовали себя вполне уютно, а месяц спустя наш садик расцвел, пруд сверкал и переливался прозрачной водой, в комнатах висели светлые, жизнерадостные занавески.

Госпожу Парвин наш переезд обрадовал: мы оказались ближе к ней. И бабушка моих детей была довольна, что мы рядом, – теперь, говорила она, ей не так страшно. Когда начинали выть сирены и выключалось электричество, мы бежали к ней в дом, чтобы она не оставалась одна. Дети привыкли и к военному положению, словно это нормальные условия повседневной жизни. Во время воздушных бомбардировок и ракетных атак, когда мы оставались в темноте, Ширин пела, а мы ей аккомпанировали – это отвлекало от страха всех, кроме бабушки, которая так и сидела, с ужасом таращась в потолок.

Господин Заргар регулярно навещал нас и приносил мне работу. Мы с ним сдружились, поверяли друг другу свои тревоги, я просила его совета, когда не знала, как лучше поступить с мальчиками. Он тоже остался один: жена и дочь, спасаясь от войны, вернулись во Францию. Однажды он сказал:

– Кстати, я получил письмо от господина Ширзади.

– Что он пишет? – спросила я. – Здоров ли?

– Кажется, не очень. Одинок и в депрессии. Боюсь, тоска по родине его погубит. В последнее время его стихотворения стали похожи на письма из изгнания, они рвут душу. Я написал ему: “Вам повезло, что вы там, в удобстве и покое”. Не поверите, что он мне ответил.

– Что же?

– В отличие от вас я стихи плохо запоминаю. Это было очень длинное, печальное стихотворение о чувствах человека, вынужденного жить на чужбине.

– Вы правы, – сказала я. – Он не выдержит одиночества.

Мое предсказание очень скоро сбылось: наш друг, чье сердце давно было убито, обрел вечный покой – на земле он едва ли когда-либо его знал. Я побывала на заупокойной службе, которую провели его родственники. Господина Ширзади вспоминали добрым словом, но ни слова о его стихах – как при жизни, так и теперь, после смерти.

Господин Заргар дал мне рекомендацию в несколько издательств, и я сотрудничала с ними на дому. Потом он нашел для меня постоянную работу в журнале, с регулярной и надежной зарплатой – небольшой, но я продолжала подрабатывать и как фрилансер.

Дети пошли в школу рядом с новым домом. Сперва они горевали, расставшись с прежними друзьями, но через месяц, глядишь, уже и думать забыли о старой школе. У Сиамака появились новые друзья, а Масуд, с его живым и веселым нравом стал и здесь всеобщим любимцем. Ширин – ей исполнилось три года – была жизнерадостной, очаровательной девочкой. Она танцевала, болтала без умолку, играла с братьями. Я хотела отдать ее в ближайший сад, но госпожа Парвин и слышать об этом не желала.

– У тебя что, лишние деньги появились? – фыркнула она. – Ты то в журнал бежишь, то дома печатаешь, вычитываешь, пишешь и даже шьешь. И эти тяжким трудом заработанные деньги пойдут чужим людям в карман? Нет, этого я не допущу. Меня пока еще не похоронили.

Я стала привыкать к новому ритму нашей жизни. Война все еще бушевала, приходили страшные вести, но я с головой ушла в повседневные хлопоты и о войне вспоминала лишь тогда, когда включались сирены. Да и тогда я не слишком-то пугалась – лишь бы мы все были вместе. Мне казалось, если мы все погибнем одновременно – такая смерть не страшна.

К счастью, мальчики еще не достигли призывного возраста, и я верила, что пока они подрастут, война закончится. Сколько же можно сражаться? А сами они, к моей радости, вовсе не мечтали поскорее попасть на фронт.

Вернулась надежда, что горести остались позади, я смогу жить нормально и более-менее спокойно растить детей.

Так прошло несколько месяцев. Продолжались расправы с оппозицией, со всеми несогласными. Убийства, казни повсюду. Политические активисты уходили в подполье, руководители организаций бежали, война продолжалась, и опять поднялось беспокойство за сыновей, за их будущее. Я старалась повнимательнее присматривать за ними.

Мне казалось, что мои разговоры и последние события повлияли на Сиамака и он перестал общаться со своими приятелями-моджахедами. Так мне казалось. С приближением весны мои тревоги поулеглись. Мальчики усердно готовились к экзаменам, я прикидывала, не пора ли им подумать и об экзаменах в университет. Хотелось с головой окунуть их в занятия, чтобы ни о чем, кроме школы, им думать было некогда.

Однажды весенней ночью я печатала отредактированный мной документ. Сиамак спал, но свет в комнате мальчиков еще горел. И вдруг – звонок в дверь и громкий стук. Я застыла. Сиамак выскочил из своей комнаты, мы в страхе уставились друг на друга. Вышел и заспанный Масуд. Звонок не унимался. Мы все втроем пошли к двери. Я оттолкнула мальчиков себе за спину и осторожно приоткрыла щелку. Дверь толчком распахнули, мне в лицо сунули какую-то бумагу и отпихнули меня с дороги. Ворвались стражи революции. Сиамак выскочил из дома и кинулся к дому своей бабушки. Двое стражей погнались за ним, схватили, швырнули наземь.

– Не трогайте его! – крикнула я.

Я бросилась к ним, но чья-то рука затащила меня в дом. Я все кричала:

– Что вы делаете? В чем он виноват?

Один из стражей, с виду постарше других, велел Масуду:

– Надень на свою мать чадру.

Я не могла успокоиться. Я видела Сиамака – вернее, его тень, – его оставили сидеть в саду. Господи, что же они сделают с ним? Мне представилось, как Сиамака пытают, – я вскрикнула и лишилась чувств. Пришла в себя оттого, что Масуд брызгал водой мне в лицо. Те люди уводили Сиамака.

– Я не дам вам увести мое дитя! – завопила я.

Я побежала за ними.

– Куда вы его ведете? Ответьте мне!

Немолодой страж посмотрел на меня с сочувствием, и, дождавшись, чтобы остальные отошли и не могли нас слышать, шепнул:

– Мы отведем его в тюрьму Эвин. Не тревожьтесь, его не будут пытать. На следующей неделе приходите и спросите Эзатоллу Хадж-Хоссейни. Я сам расскажу вам, что с ним и как.

– Возьмите мою жизнь, только не мучайте мое дитя, – молила я. – Ради любви к Богу, ради любви к вашим детям!

Он сочувственно покачал головой и ушел. Масуд и я бежали за ними до угла. Из-за сдвинутых штор за нами следили соседи. Когда машина стражей революции свернула за угол, я рухнула посреди улицы. Масуд оттащил меня в дом. Все, что виделось мне, – бледное лицо и напуганные глаза Сиамака, я слышала его дрожащий голос: “Мама, мама, ради Аллаха, сделай что-нибудь!” Всю ночь меня били судороги. Нет, этого я не переживу. Ему всего семнадцать. Самое худшее, что он мог сделать – продавал на улице газету моджахедов. Он давно уже перестал участвовать в их собраниях. Почему же за ним пришли?

На следующее утро я все же вытащила себя из постели. Не к кому было взывать о помощи, но и сидеть праздно и ждать, пока мое дитя уничтожат, я не могла.

Моя жизнь – словно повтор одного и того же фильма по телевизору. Вот только с каждым разом все страшнее, а я с каждым разом все меньше могу перенести. Я оделась. Масуд так и уснул на диване, полностью одетый. Я тихонько его разбудила и сказала:

– Не ходи сегодня в школу. Дождись госпожи Парвин, она посидит с Ширин. Позвони тете Фаати и расскажи ей, что случилось.

Плохо соображая спросонок, он спросил:

– Куда ты так рано? Который час?

– Пять. Я пойду к Махмуду: надо застать его, пока он не ушел на работу.

– Нет, мама! Не ходи к нему!

– У меня нет выбора. Жизнь моего сына в опасности, а Махмуд знает многих людей. Так или иначе я добьюсь, чтобы он отвел меня к дяде Этерам-Садат.

– Нет, мама! Ради Аллаха, не ходи! Он не поможет. Или ты забыла?

– Дорогой мой, я ничего не забыла. Но это другое дело: Хамид был ему чужим человеком, а Сиамак – племянник, родная кровь.

– Ты не все знаешь, мама.

– Чего я не знаю?

– Я не хотел тебе говорить. Вчера я видел на углу одного из стражей революции.

– И что же?

– Он был не один. Он говорил с дядей Махмудом – и они оба смотрели на наш дом.

Все поплыло перед глазами. Неужели Махмуд выдал им Сиамака? Родного племянника? Немыслимо. Я выбежала из дому. Не помню, как я доехала до его дома. Я стучала кулаками в дверь, словно помешанная. Голам-Али и Махмуд открыли дверь – оба перепугались при виде меня. Голам-Али уже записался добровольцем и побывал на фронте. Махмуд выскочил в домашней одежде.

– Подонок, это ты, ты навел стражей революции на мой дом? – завизжала я. – Ты послал их арестовать моего сына?

Он холодно глянул на меня. Я ждала, что он будет все отрицать, рассердится, оскорбится несправедливым обвинением. Но он все так же холодно возразил:

– Так ведь твой сын – моджахед, разве не так?

– Нет! Мой сын еще слишком молод, чтобы разбираться в политике. Он никогда не входил ни в какую организацию.

– Это ты так думаешь, сестра… ты прячешь голову в песок. Я своими глазами видел, как он продавал газету на углу.

– И за это ты отправил его в тюрьму?

– Таков мой религиозный долг, – заявил он. – Ты разве не знаешь, какую измену, какие преступления творят эти люди? Я не готов жертвовать верой и будущностью ради твоего сына. Я бы и родного сына не пощадил.

– Но Сиамак невиновен! Он не состоит в моджахедах.

– Это меня не касается. Мой долг был уведомить власти. Остальное решает Исламский суд справедливости. Если он невиновен, его отпустят.

– Так все просто? А если они ошибутся? Мой ребенок погибнет из-за чьей-то ошибки! Твоя совесть примирится с этим?

– Какое мне дело? Если они допустят ошибку, это будет на их совести, не на моей. И ничего страшного: он станет мучеником, попадет на небеса, и его дух будет мне вовеки благодарен за то, что я избавил его от участи, которая постигла его отца. Эти люди – предатели родины и веры.

Только гнев давал мне силы еще держаться на ногах.

– Изменник родины и веры – это ты! – крикнула я. – Такие, как ты, губят ислам. Когда ж это аятолла издал подобную фетву? Ты на любую подлость пойдешь ради собственной выгоды и прикроешься верой и религией.

Я плюнула ему в лицо и вышла. Голова отчаянно разболелась. Дважды мне пришлось останавливать машину на обочине: меня рвало желчью. Кое-как я добралась до матери. Али собирался на работу. Я схватила его за руки и просила помочь, найти влиятельных знакомых, обратиться за помощью к его тестю. Он покачал головой:

– Сестра, клянусь, я скорблю с тобой. Сиамак вырос у меня на глазах. Я любил его…

– Любил? – крикнула я. – Ты говоришь о нем, словно о покойнике!

– Я не это хотел сказать. Но никто ничем не поможет, никто не в состоянии помочь. Раз его объявили моджахедом – все от него отвернутся. Эти неверные слишком многих убили. Понимаешь меня?

Я вошла в комнату матери, рухнула на пол и стала биться головой о стену, приговаривая:

– Вот они, твои замечательные сыновья – они отдали на смерть своего племянника, семнадцатилетнего мальчика. А ты учила меня не ссориться с ними и верить, что мы все одна семья.

Как раз в этот момент приехали Фаати и Садег-ага со своим малышом. Они подняли меня с пола и отвезли домой. Фаати не осушала глаз, Садег-ага мрачно грыз усы.

– По правде говоря, я боюсь и за Садега, – шепнула мне Фаати. – Его тоже могут причислить к моджахедам. Он не раз вступал с Махмудом и Али в споры из-за политики.

Я могла только плакать.

– Садег-ага, проводите меня в Эвин, – взмолилась я. – Может быть, нам там что-нибудь скажут.

Мы съездили в тюрьму Эвин – понапрасну. Я искала Эзатоллу Хадж-Хоссейни, но мне сказали, что у него выходной. В растерянности, не зная, что делать дальше, мы вернулись домой. Фаати и госпожа Парвин пытались накормить меня, но кусок не лез в горло, я все думала: поест ли сегодня хоть что-нибудь мой Сиамак? И я плакала и гадала, что же мне делать и к кому обратиться.

Вдруг Фаати сказала:

– Махбубэ.

– Махбубэ?

– Да, наша кузина Махбубэ. Ее свекор – мулла. Говорят, он важный человек, а тетушка всегда твердит, какой он внимательный и добрый.

– Да, ты права.

Я, словно утопающая, хваталась за обломок доски, за проблеск надежды в сердце. Я быстро поднялась.

– Куда ты? – спросила Фаати.

– Поеду в Кум.

– Погоди. Садег и я поедем с тобой. Завтра же поедем вместе.

– Завтра будет поздно. Я поеду сейчас.

– Невозможно! – вскричала она.

– Почему же? Я знаю, где живет тетя. Ведь ее адрес не изменился?

– Но ты не можешь ехать одна.

Масуд быстро оделся и сказал:

– Она поедет не одна. Я с ней.

– У тебя школа… Ты сегодня уже пропустил.

– Кому сейчас дело до школы? Одну я тебя не отпущу, вот и все. Теперь я – единственный мужчина в семье.

Мы оставили Ширин с госпожой Парвин и уехали. Масуд заботился обо мне, словно о ребенке. В автобусе он подставлял мне плечо, чтобы я пристроила голову и поспала. Он заставил меня съесть несколько печений и выпить воды. Когда мы доехали, он нашел такси. К тете в дом мы приехали уже с наступлением темноты. Испугавшись при виде нас, тетя пристально глянула на меня и спросила:

– Помилуй, Аллах! Что случилось?

Я расплакалась и сказала:

– Тетя, помогите мне! Иначе я потеряю и сына.

Через полчаса приехала кузина Махбубэ вместе со своим мужем Мохсеном. Махбубэ оказалась все такой же бодрой, хотя располнела и выглядела намного старше. Ее муж был не только красивым, но и умным, добрым человеком. Нетрудно было заметить, как они любят друг друга. Не в силах сдержать слезы, я, как могла, рассказала им все, что произошло. Муж Махбубэ попытался меня утешить.

– Его не должны были арестовать из-за столь незначительного обвинения, – сказал он и обещал на следующий же день отвести меня к отцу и всячески мне помочь. Постепенно мне удалось успокоиться. Тетя уговорила меня съесть небольшой ужин, Махбубэ дала мне успокоительное, и впервые за сутки я уснула – тяжелым, беспокойным сном.

Свекор Махбубэ тоже оказался человеком добрым и сострадательным. Он был тронут моим горем и старался помочь. Он кому-то позвонил, записал несколько имен, вручил Мохсену несколько писем и велел ехать со мной обратно в Тегеран. По пути я непрерывно молилась и просила Бога помочь. Как только мы добрались до дома, Мохсен стал обзванивать знакомых своего отца и сумел договориться о встрече в тюрьме Эвин на следующий день.

В Эвине начальник приветливо поздоровался с Мохсеном и сказал:

– Он, несомненно, приверженец моджахедов, но пока против него не найдено надежных улик. Мы его отпустим, как только закончим все юридические процедуры.

И он просил Мохсена передать привет отцу.

На этом обещании я продержалась десять месяцев. Десять темных, мучительных месяцев. Каждую ночь я представляла себе, как они связали Сиамаку ноги и бьют его по подошвам, как его плоть прилипает к хлысту и отрывается от костей. Каждую ночь я просыпалась с отчаянным криком.

Примерно через неделю после ареста Сиамака я случайно поймала свое отражение в зеркале: старая, измученная, тощая, желтая. Больше всего меня удивила седая прядь справа от пробора. После казни Хамида я порой находила у себя седые волосы, но не так много.

Махбубэ все это время помогала мне, ее муж и свекор продолжали хлопотать о Сиамаке. В тюрьме Эвин провели встречу для родителей заключенных. Я спросила о моем сыне. Тюремщик хорошо его помнил и сказал:

– Не беспокойтесь, его освободят.

Я обрадовалась – а потом припомнила, как одна из пришедших на собрание матерей говорила: “Если они скажут: ‘Его освободят’ – значит, освободят от жизни”.

Ужас и упование разрывали меня надвое. Я старалась работать как можно больше, чтобы не оставалось времени задумываться.

Прошел слух, что университеты вновь откроют, а потом их в самом деле открыли. Я пошла, чтобы записаться на немногие остававшиеся мне курсы, получить наконец диплом – достичь той цели, ради которой так долго и упорно трудилась. Нахмурившись, администратор ледяным тоном заявил мне:

– Вы не будете допущены к занятиям.

– Но ведь я училась! – заспорила я. – Мне осталось зачесть только эти предметы, и я получу диплом. Я даже уже проходила эти курсы, мне бы только экзамены сдать.

– Нет, – повторил он. – Вы отчислены из университета и не подлежите восстановлению.

– Как это?

– Можно подумать, вы не знали! – усмехнулся он. – Вдова казненного коммуниста, мать арестованного изменника!

– И я горжусь ими обоими! – вспылила я.

– Гордитесь сколько вам угодно! Но учиться в исламском университете, получать здесь диплом вы не вправе.

– Знаете, как я работала ради этого диплома? Если бы университеты не закрылись, я бы давно уже была бакалавром.

Он только плечами пожал.

Я поговорила с другими администраторами, но все тщетно. Так с пустыми руками я ушла из университета – и на том моя учеба закончилась.

Светило мягкое февральское солнце. Суровые зимние морозы остались позади, в воздухе тянуло свежим ароматом ранней весны. Садег-хан отвел мой автомобиль в ремонт, и в журнал я добиралась пешком. Как всегда, я пребывала в унынии и тревоге и старалась загрузить себя работой. Но в два часа позвонила Фаати и сказала:

– Приезжай сегодня к нам. Садег забрал машину из ремонта, он привезет детей…

– Нет настроения, – сказала я. – Я лучше побуду дома.

– Приезжай обязательно, – настаивала Фаати. – Нам нужно поговорить.

– Что-то случилось?

– Нет. Но звонила Махбубэ, они сейчас в Тегеране. Их я тоже пригласила. Возможно, у них есть новости.

Я положила трубку. Как-то Фаати странно разговаривала. Меня заколотило. Тут мне на стол приземлилась срочная работа, и я уткнулась в нее, но сосредоточиться не могла. Я позвонила домой и попросила госпожу Парвин:

– Соберите Ширин. За ней приедет Садег-ага.

Она рассмеялась и сказала:

– Он уже здесь. Ждал только Масуда – вот он только что вошел. Они едут к Фаати. А ты когда к ней поедешь?

– Как только закончу работу, – сказала я. И попросила: – Скажите мне правду: что-то случилось?

– Ничего не знаю! Но если бы случилось, Садег-ага мне бы сказал. Дорогая моя, не волнуйся так по пустякам. Ты вся извелась.

Сдав срочную работу, я сразу же вышла и поехала к Фаати на такси. Когда она открыла дверь, я внимательно всмотрелась в ее лицо.

– Здравствуй, сестра, – сказала она. – Что ты на меня так смотришь?

– Скажи мне правду, Фаати. Что случилось?

– Что? Разве что-то должно случиться, иначе ты к нам и не заглянешь?

Фирузе, приплясывая, выбежала навстречу и бросилась мне на шею. Следом прибежала и Ширин. Я оглянулась на Масуда: он стоял рядом с девочками, спокойный, задумчивый. Я тихонько спросила его:

– Что происходит?

– Не пойму, – ответил он. – Мы сами только что приехали. Они как-то странно себя ведут, все время шепчутся.

– Фаати! – вскрикнула я. – Что это значит? Скажи наконец! Я с ума сойду!

– Ради Аллаха, успокойся, – попросила она. – Новости хорошие.

– О Сиамаке?

– Да. Я слыхала, его освободят еще до Нового года.

– Или даже раньше, – вставил Садег-ага.

– Кто это сказал? Где ты это слышала?

– Успокойся, – повторила Фаати. – Сядь, я принесу чаю.

Масуд схватил меня за руку. Садег-ага, смеясь, принялся играть с малышами.

– Садег-ага, ради Аллаха, перескажите мне слово в слово, что вы слышали?

– По правде говоря, я мало что знаю. Фаати и то знает больше.

– Откуда она знает? От Махбубэ?

– Да, она, кажется, говорила с Махбубэ.

Фаати вошла с подносом, а за ней Фирузе со сладким к чаю.

– Фаати, любовью к твоим детям заклинаю: сядь и повтори мне в точности, что говорила Махбубэ.

– Она сказала, что все решено. Сиамака вот-вот выпустят.

– Когда? – уточнила я.

– Вероятно, еще на этой неделе.

– О Аллах! – задохнулась я. – Неужели сбудется?

Я откинулась к спинке дивана. Фаати была наготове. Она тут же протянула мне пузырек с таблетками нитроглицерина и стакан воды. Я приняла лекарство, подождала, чтобы мне стало лучше. Тогда я собралась уходить.

– Куда ты? – удивилась Фаати.

– Нужно прибрать в его комнате. Если мой сын завтра вернется, в его комнате должно быть опрятно и чисто. Нужно тысячу дел переделать.

– Сядь, – тихо попросила она. – Почему ты не можешь хоть минуту посидеть спокойно? По правде говоря, Махбубэ говорила, что его могут выпустить прямо сегодня.

Я снова рухнула на диван.

– Так что же?..

– Махбубэ и Мохсен поехали в Эвин, проверить, не удастся ли забрать его. Держи себя в руках. Они приедут с минуты на минуту. Ты должна быть спокойнее.

Какое там спокойнее! Каждые две минуты я нетерпеливо переспрашивала:

– Что там? Когда же они вернутся?

А потом я услышала крик Масуда:

– Сиамак!

И мой сын вошел.

Как сердцу выдержать столь великую радость? Мне казалось – расширившись, оно разорвет грудь. Обеими руками я прижала к себе Сиамака. Он стал выше – он стал совсем худой. Дыхание во мне пресеклось.

Кто-то плеснул воды мне в лицо. Вновь я держала в объятиях старшего сына. Дотрагивалась до его лица, его глаз, его рук. Неужели это он, любимый Сиамак?

Масуд тоже обнял Сиамака, заплакал и долго не мог успокоиться. Сколько же слез накопилось в его сердце – добрый и ласковый мальчик, так мужественно принявший на себя бремя взрослой ответственности и не дававший мне утратить надежду, он ни разу за это долгое время не позволил себе заплакать.

Ширин сначала держалась чуть в стороне, но вот уже, возбужденная общим волнением, и она со смехом бросилась на шею брату.

Та ночь была ночью неописуемого счастья, радостного торжества, почти безумия.

– Покажи мне стопы, – потребовала я.

– Перестань, мама! – рассмеялся Сиамак. – Не глупи!

Первым делом я позвонила свекру Махбубэ. Со слезами я благодарила его, не знала уж, какие и слова подобрать.

– Моя заслуга тут невелика, – отнекивался он.

– Очень велика! Вы вернули мне сына.

Два дня – нескончаемая череда родственных визитов. Мансуре и Манижэ с тревогой присматривались к своей матери, которая стала совсем старой, забывчивой, путалась – Сиамак теперь был для нее Хамидом. А я за время его отсутствия столько надавала обетов Господу, что не знала, с какого начать. Бросила все дела, и мы вчетвером совершили паломничество к гробнице имама Резы в Мешхед. Оттуда мы поехали в Кум поблагодарить тетю Махбубэ, ее мужа и моего ангела-хранителя – ее свекра.

Сиамаку вот-вот должно было сравняться восемнадцать. Он пропустил школьный год, но в первый класс я записала его с опережением на год, так что теперь он не отставал от сверстников. Нужно было только подыскать ему школу – но после тюрьмы его никуда не брали. Я всегда мечтала о том, как мои дети получат высшее образование, а теперь вынуждена была мириться с тем, что у старшего сына не будет даже школьного аттестата.

Для Сиамака это было тяжелым ударом. Он опять сделался беспокойным и нервным. Ничего не делать, сидеть дома, не знать чем себя занять – это никуда не годилось. Тем более что вновь появился кое-кто из прежних дружков. Хотя Сиамак не проявлял к ним особого интереса, зато я начала изрядно тревожиться.

Вскоре Сиамак занялся поисками работы. Он видел, как я тружусь, как нелегко нам сводить концы с концами, и хотел помочь. Но какую работу он мог получить? Денег на то, чтобы открыть собственный магазинчик, у него не имелось, не было и образования. А война с Ираком все еще продолжалась – и придвигалась все ближе к нам. Такие мысли – вернее сказать, страхи – одолевали меня, и однажды, когда Мансуре навестила нас, я всем этим поделилась с ней.

– Кстати говоря, по этому поводу я и пришла к тебе, – ответила она. – Сиамак должен учиться дальше. Среди молодого поколения нашей семьи нет никого, кто бы не поступил в университет. Недопустимо, чтобы Сиамак остался даже без школьного аттестата.

– Я узнавала, – сказала я. – Он мог бы записаться в вечернюю школу и сдать экзамены за полный курс среднего образования. Но он хочет работать. Он говорит, раз его все равно не примут в университет, то и в аттестате он не видит пользы – с ним или без него, ему предстоит работать, и почему бы не начать прямо сейчас.

– Что ж, Масум, – сказала она, – я пришла предложить тебе другой план. Не знаю, как ты его примешь, но в любом случае прошу тебя: пусть это останется между нами.

– Разумеется! – сказала я, гадая, о чем пойдет речь. – Какой план?

– Как ты знаешь, мой Ардешир в прошлом году закончил школу. Ему предстоит служба в армии – а война, похоже, никогда не кончится. Я не допущу, чтобы моего сына отправили воевать. К тому же, как ты знаешь, он всегда был трусоват, а теперь напуган так, что страх прикончит его раньше, чем пуля. Мы решили вывезти его из страны.

– Вывезти из страны? Но как? Мужчинам, которые подлежат призыву, запрещено покидать Иран.

– В том-то и дело, – кивнула Мансуре. – Придется ему перейти границу нелегально. Мы нашли проводника – он берет четверть миллиона туманов и переводит мальчиков через границу. Я подумала, не отправить ли их вместе. Пусть присматривают друг за другом. Что скажешь?

– Вроде бы неплохая идея, – ответила я. – Но где бы мне найти деньги!

– Об этом не беспокойся, – сказала она. – Если у тебя не хватит, мы поможем. Главное, чтобы они были вместе. Сиамак еще может постоять за себя, но Ардешир нуждается в защите. Если пообещать ему, что он будет не один, он скорее решится. И нам тоже будет спокойнее.

– Но куда же потом? – спросила я.

– Куда угодно. Многие страны принимают беженцев. Им даже пособие будут платить, они смогут учиться, – уверяла она меня. – Скажи, что тебя смущает? Деньги?

– Нет. Ради блага моего ребенка я продам все, что имею, и возьму в долг. Но я должна убедиться, что так для него будет лучше. Предоставь мне неделю все обдумать и обсудить с ним.

Два дня я пыталась разобраться, как правильнее поступить. Разумно ли доверять такого юного мальчика попечению контрабандиста? Насколько опасен тайный переход границы? И ему придется жить одному, где-то очень далеко от нас. Если ему нужна будет помощь – к кому он сможет обратиться? Я поняла, что без совета не обойтись.

По секрету я рассказала все Садегу-аге.

– Откровенно говоря, не знаю, – признался он. – Во всем есть свой риск, а эта затея очень опасна. И я не имею представления о жизни на Западе, но знаю многих людей, которые в последнее время искали там убежище, – некоторые из них вернулись.

На следующий день господин Заргар занес мне очередную порцию корректуры. Он учился в университете на Западе и мог кое-что мне разъяснить.

– Разумеется, у меня нет опыта нелегального перехода границы, и я не могу судить, насколько это опасно, – сказал он. – Однако все больше и больше людей отваживается на такой риск. Если Сиамак получит статус беженца – а как бывший политический заключенный он имеет все основания претендовать на такой статус, – у него не будет финансовых проблем, и он сможет получить самое лучшее образование, хватило бы только усердия и воли. Основная проблема – одиночество и тяготы жизни на чужбине. У молодых людей его возраста часто развивается депрессия, появляются серьезные эмоциональные расстройства, и они не только бросают учебу, но и жить нормально не могут. Не хочу вас пугать, но среди них высок уровень самоубийств. Отправлять его на Запад имеет смысл только в том случае, если у вас там есть близкий человек, который мог бы хотя бы отчасти заменить вас и присматривать за мальчиком.

Единственным человеком, которого я знала в тех краях и кому могла доверять, была Парванэ. Я позвонила ей от Мансуре – я опасалась, не прослушивается ли наш домашний телефон. Как только я все объяснила, Парванэ сказала:

– Обязательно вытащи его из страны. Ты себе представить не можешь, как я за него переживала. Любым способом отправь его сюда – и я обещаю заботиться о нем, словно о родном сыне.

Ее отзывчивость и горячее желание помочь смягчили мою тревогу, и я решилась поговорить с Сиамаком. Как-то еще он воспримет этот план? Ширин спала. Я осторожно приоткрыла дверь в комнату мальчиков и вошла к ним. Сиамак лежал на кровати и смотрел в потолок. Масуд сидел за столом, делал уроки. Я села на кровать Масуда и сказала:

– Мне нужно поговорить с вами обоими.

Сиамак подскочил, Масуд резко обернулся ко мне:

– Что случилось?

– Ничего. Я думала о будущем Сиамака: нам пора что-то решать.

– Решать? – насмешливо переспросил Сиамак. – У нас появилось право решать? По-моему, нам остается лишь смириться с тем, что нам укажут.

– Нет, дорогой, это не всегда так. Всю неделю я думала о том, как переправить тебя в Европу.

– Ха! Пустые мечты! – отозвался он. – Где мы возьмем деньги? Ты хоть знаешь, сколько это стоит? По меньшей мере двести тысяч туманов проводнику и еще столько же, чтобы продержаться, пока не получишь статус беженца.

– Какая точность! Браво! – сказала я. – Откуда тебе это известно?

– О, я подробно изучил вопрос. Знаешь, сколько ребят уже уехало из страны?

– Не знаю. И ты мне ничего не говорил почему-то.

– О чем тут говорить? Нам это не карману. К чему тебя зря расстраивать?

– Деньги не проблема, – сказала я. – Если так для тебя будет лучше, деньги мы найдем. Ты только скажи, хочешь ли ты уехать.

– Конечно, хочу!

– И чем ты предполагаешь там заняться?

– Я хочу учиться. Здесь меня не примут в университет. В этой стране у меня нет будущего.

– А ты не будешь скучать без нас? – спросила я.

– Еще как буду, но сколько же я могу сидеть тут и смотреть, как ты то печатаешь, то шьешь?

– Тебе придется покинуть страну нелегально, – предупредила я. – Это очень опасно. Ты готов пойти на риск?

– Не страшнее военной службы и фронта, правда?

Он был прав. В следующем году Сиамак подлежал призыву, а войне конца не было видно.

– Но у меня есть условия: тебе придется дать мне обещание, что ты их все исполнишь. Нерушимое обещание.

– Хорошо. Какие условия? – спросил он.

– Во-первых, обещай мне держаться подальше от всех иранских политических групп и организаций. Ты не присоединишься ни к одной из них, ясно? Во-вторых, ты будешь учиться и получишь самую высокую степень, какую только сможешь, станешь образованным и уважаемым человеком. В-третьих, ты нас не забудешь и, когда начнешь зарабатывать, станешь помогать брату и сестре.

– Могла бы и не брать с меня таких обещаний, – сказал Сиамак. – Именно этого я и сам хочу.

– Так все говорят по молодости, а потом забывают, – вздохнула я.

– Как я могу вас забыть? Вы – моя жизнь. Надеюсь, когда-нибудь я смогу воздать тебе за твою любовь и тяжелую работу. Будь спокойна, я буду хорошо учиться и не полезу в политику. Честно говоря, от всех и всяческих политических фракций меня уже тошнит.

Мы еще долго обсуждали, как Сиамаку выбраться из страны и где взять денег. Он вновь ожил, он и волновался, и был полон надежд, и страшился, и тревожился. Я продала два ковра и немногие остававшиеся у меня золотые украшения, даже свое обручальное кольцо и тонкий браслетик Ширин. Госпожа Парвин одолжила мне сколько могла. И все-таки этого было недостаточно. Господин Заргар, всегда обо мне заботившийся, увидел мое затруднение раньше, чем я осмелилась об этом заговорить, и однажды принес мне пятьдесят тысяч туманов – якобы мне столько причитается.

– Мне вовсе не были должны такой гонорар! – изумилась я.

– Я немного добавил, – признался он.

– Сколько? Я должна знать, сколько я вам должна.

– Немного, – сказал он. – Я сам буду вести учет – вычту из будущих ваших заработков.

Всего через неделю я вручила Мансуре двести пятьдесят тысяч туманов и сообщила, что мы готовы. Она с удивлением поглядела на меня:

– Где ты раздобыла такую сумму? Я отложила для тебя сто тысяч.

– Большое спасибо, но я сама справилась.

– А как насчет денег на первые месяцы в Пакистане? Тоже есть?

– Пока нет, но будут.

– Не надо, – сказала она. – Эти деньги все равно отложены, они уже есть.

– Хорошо, – сказала я, – я тебе их постепенно выплачу.

– Нет, – повторила Мансуре, – это твои деньги, доля твоих детей. Если бы Хамид умер всего неделей позже, половина дома и всего остального имущества досталась бы вам.

– Если бы Хамида не казнили, ваш отец и по сей день был бы жив, – вздохнула я.

“Контакт” с проводником, тощим темнокожим юнцом, носившим традиционный наряд своей провинции, – это особая история. Кличка у него была “госпожа Махин”, и он подходил к телефону, только когда спрашивали “госпожу Махин”. Проводник сказал, что мальчики должны быть готовы по сигналу выехать в Захедан на юго-востоке Ирана. Оттуда он обещал с помощью друзей перевести их через границу в Пакистан и доставить в представительство ООН в Исламабаде. Он-де оденет их в овечьи шкуры, и они перейдут границу, затерявшись в отаре овец.

Боялась я ужасно, но старалась скрыть свой страх от Сиамака. Он жаждал приключений – чем опаснее, тем ему казалось интереснее.

В ту ночь, когда мы получили приказ от проводника, мальчики выехали в Захедан вместе с мужем Мансуре, Бахманом. Прощаясь с Сиамаком, я чувствовала себя так, словно у меня заживо отрезают руку или ногу. Я так и не уверилась в том, что приняла верное решение. Печаль расставания и ужас при мысли об опасности, которой подвергался Сиамак, измучили меня. В ту ночь я не поднималась с молитвенного коврика. Я молилась и плакала, вручая моего сына в руки Господа.

Три дня прошло в неотступной тревоге, пока мы не получили известие, что мальчики перешли границу. Еще через десять дней я смогла поговорить с Сиамаком по телефону. Он добрался до Исламабада. Такой грустный голос, так далеко…

Тревога улеглась, осталась боль разлуки. Масуд тосковал по Сиамаку, а еще больше огорчался, слыша каждую ночь, как я плачу. Мансуре пришлось намного тяжелее, чем нам: она никогда прежде и на день не разлучалась с сыном и теперь была безутешна. Я уговаривала и ее, и себя: “Надо быть сильными! В такие времена, чтобы спасти наших детей, обеспечить им будущее, мы, матери, должны смириться с болью, которую причиняет нам разлука. Мы заплатим эту цену – иначе что ж мы за матери?”

Четыре месяца спустя Парванэ позвонила из Германии и передала трубку Сиамаку. Я вскрикнула от радости. Он добрался. Парванэ обещала присматривать за ним, но сначала он провел несколько месяцев в лагере для беженцев. В отличие от многих, кто попросту томился в ожидании, Сиамак сразу же взялся за немецкий и вскоре поступил в школу, а там и в университет. Он учился на инженера и выполнял все три обещания, которые я с него взяла. На каникулы Парванэ приглашала его к себе и неукоснительно сообщала мне об успехах моего студента. Я была счастлива, я гордилась им. Треть материнских обязанностей я тем самым уже выполнила. Я с воодушевлением накинулась на работу и постепенно выплатила долги.

Масуд взял на себя заботу обо мне и нашей семье. Он все еще учился в школе, но уже стал главой семьи, и его любовь окутывала меня со всех сторон. Ширин, озорная, веселая, нежно лепечущая, была живой радостью нашего дома. Так я обрела покой, пусть и временный: отовсюду нас окружали беды, тревоги, и война с Ираком, война на уничтожение, не кончалась.

В эту пору, когда я вновь научилась улыбаться, господин Заргар сделал мне предложение: мрачным тоном, упершись взглядом в поверхность журнального столика. Хотя мне было известно, что его француженка-жена несколько лет тому назад уехала вместе с дочерью из страны, я не знала, что они развелись. Человек он был умный, образованный, во всех отношениях подходящая мне пара. Выйди я за него замуж, я бы избавилась от одиночества и тревог, от материальных проблем. И не скажу, чтобы я была вовсе к нему равнодушна: он мне нравился, я восхищалась им как прекрасным человеком, дорогим мне другом и помощником. Я могла бы вверить ему свое сердце. И он бы, наверное, дал мне ту любовь, то внимание, которым всегда обделял меня Хамид.

После смерти Хамида господин Заргар был уже третьим моим “женихом”. Первым двум я отказала сразу, не раздумывая. Но на этот раз я не была так уверена. И с точки зрения чувств, и с точки зрения здравого смысла было бы правильно выйти за него. Однако я уже какое-то время замечала, как внимательно Масуд наблюдает за мной и какой он стал беспокойный, что-то его глодало. Однажды он вдруг резко сказал: – Мама, нам ведь никто не нужен, правда? Что бы тебе ни понадобилось, скажи мне, и я это сделаю. А господину Заргару передай, чтобы заходил к нам пореже: мне он неприятен.

И я поняла, что не вправе нарушить только что установившийся в нашей семье лад, не могу отнимать у детей даже частицу своей любви и заботы. Я думала, что обязана всецело служить им, что опустевшее место отца должна восполнить я, а не чужой человек. Мою жизнь присутствие господина Заргара могло бы украсить, но было ясно, что моих детей, в особенности моих сыновей, новый брак огорчит и сделает несчастными.

Через несколько дней я от всей души извинилась перед господином Заргаром и отказала ему, но просила не лишать меня дружбы.