На Псковщине стояла устойчивая, редкостная для этого края жара. Поэтому в путь Травка предложила трогаться в пять утра, идти до одиннадцати и потом, в самую жару, отдыхать. Малыш тоже слышать не хотел о любом другом варианте: только в пять утра, и баста. Я знал, чем кончится дело, и не возражал. Усилия, которые я приложил, чтобы в девять утра выдернуть этих друзей из постелей, вполне заменили мне зарядку. Ровно в полдень мы вышли из дому. Травка и Малыш бормотали что-то насчет того, что завтра они как штык встанут в пять утра, но я уже не обращал на этот лепет внимания. Чтобы не возвращаться больше к данной теме, добавлю, что за все время путешествия лишь один раз нам удалось выйти в путь раньше полудня — кажется, минут на пятнадцать.

На прощанье мы еще разок полюбовались лошадками, приласкали свирепых львов, несущих вечную службу перед дворцом, раскланялись с Мухой и ее милыми дочками и посидели в парке под роскошными вязами, любимыми деревьями Анатоля Франса и его двойника г-на Бержере, который в их тени размышлял о природе добра и зла, о поучительных уроках истории и судьбах мировой цивилизации. Благоговение и любовь, которую я испытываю к профессору Бержере, заставляют меня признаться в том, что наши беседы под вязами были менее возвышенны и серьезного вклада в философию не внесли.

Итак, с Волышевом мы распрощались. Нас ждала дорога, а на ней Четверг, который раздувал ноздри, нетерпеливо бил копытом и вожделенно косил на телегу. Он отнюдь не мечтал, чтобы скорее отправиться в путь, отнюдь нет: много радости — тащить за собой груженую телегу! Но косить на телегу глазом было приятно, поскольку на ней лежал купленный в совхозе мешок овса. Четверг был лошадью, а какая лошадь не испытывает к овсу глубокого чувства нежности — часто, увы, одностороннего и безответного? И мерин бросал на мешок столь пламенные взгляды, что доброе сердце Дмитрия Ивановича не выдержало. Старик щедро отсыпал в ведро овса, Четверг с наслаждением захрустел, и у его ног немедленно собрались окрестные куры, подбирая упавшие зерна и вздорно склочничая.

Километрах в тридцати от Волышева находится Вышегород, одно из любопытнейших на Псковщине поселений. О его достопримечательностях я расскажу после, но об одной, весьма важной для туристов,— немедленно. Дело в том, что на Вышегород ведет лишь извилистая полоса, стыдливо обозначающая дорогу. Я спросил волышевского шофера, веселого и жизнерадостного парня, не ездил ли он в Вышегород. Шофер мгновенно изменился в лице, помрачнел, поскучнел и упавшим голосом пробормотал, что с моей стороны довольно бестактно будоражить ноющую рану: оказывается, на этой дороге его машина вывихнула все свои суставы и в расцвете сил перешла на инвалидность. В заключение шофер наградил дорогу на Вышегород эпитетами, простительными для человека в крайней степени раздражения, и голосом, в котором звучала плохо скрытая ирония, пожелал нам удачного путешествия. Услышав наш разговор, Четверг вытащил морду из ведра с овсом и тяжело вздохнул. На лошадином языке это означало: «Я, умудренный опытом мерин, не припомню случая, когда меня кормили бы овсом только за мои красивые глаза. Заставите небось работать, как последнюю ломовую лошадь...»

Однако первая половина пути не вызвала у Четверга никаких нареканий: до села Дубровка тянулся большак, укатанный добротной щебенкой. Мы шли за телегой, загорали и болтали о всякой всячине. Вскоре к нашему отряду присоединилась старушка с бидоном малины. Она сообщила, что в лесу малины сколько хошь, что малина полезна от костей и что в деревне за Пьяным Камнем налево живет ее племянник. А Пьяным тот камень называется потому, что подле него обычно спят мужья, которые не решаются приходить домой навеселе. Камень оказался массивным валуном. Трава вокруг него была заметно примята.

В Дубровке мы зашли в первый попавшийся дом, купили у смущенного мальчишки молока и перед поворотом на Вышегород устроили привал. Интуиция нам подсказывала, что перед второй половиной пути нужно как следует подкрепиться и отдохнуть. Дмитрий Иванович выпряг Четверга, который тут же повернулся к телеге и ласково посмотрел на мешок с овсом. На сей раз Дмитрий Иванович проявил твердость, и Четверг, бросив на мешок туманный взгляд, отправился щипать придорожную зелень. А мы уселись и набросились на еду с яростью, понятной каждому, кто несколько часов подряд мерил ногами дорогу на опьяняюще свежем воздухе. Малыш, которого за домашний обеденный стол приходилось загонять при помощи хитроумных логических конструкций, поедал толстые ломти ржаного хлеба с солью без видимых признаков насыщения и запивал их чашками молока, урча от удовольствия. Мы с Травкой тоже работали челюстями, как жерновами, и лишь Дмитрий Иванович ел степенно, с присущей ему аккуратностью подбирая крошки и снабжая нас полезными сведениями.

— В отличие от собаки, лошадь не обладает хитростью, — излагал он своим правильным языком. — Четверг, как вы видите, сейчас направился в рожь. Он хорошо знает, что я его туда не пущу, но не делает попытки меня перехитрить и зайти в рожь со стороны кустов. Собака же, безусловно, прибегла бы к этому способу. Она хитрее, а потому не так зависит от человека в смысле пропитания, как лошадь.

С этими словами Дмитрий Иванович направился к Четвергу и задержал его в шаге от ржи, к которой мерин уже протянул свою бесхитростную морду. Четверг понимающе вздохнул и побрел щипать зелень — тоже, между нами говоря, не последнее лакомство: едали и солому.

Затем Дмитрий Иванович прилег в теньке, а Малыш приступил к психологическому опыту. Выманив из дому длинного муравья, он переселил его в отдаленный муравейник и стал наблюдать за встречей, которую оказали незваному гостю. По доносившимся до нас репликам мы поняли, что перед глазами Малыша разворачивается подлинная драма. Так оно и оказалось. Малыш рассказал, что пришельца встретили недружелюбно. Для начала ему накостыляли по шее, а потом сообщили, что в гости его никто не приглашал, но раз он поставил хозяев перед фактом, пусть знает, что даром здесь не кормят. А посему будь добр — приступай к работе, таскай бревна. Муравей начал было оправдываться, размахивать руками и ссылаться на обстоятельства, но его обозвали пустобрехом и без лишних слов отправили на стройку. В заключение Малыш сказал, что на обратном пути он продолжит свои наблюдения за переселенным муравьем и лишь тогда сделает окончательные выводы.

Отдохнув, мы свернули с большака на проселок, который извивался в живописных кустарниках. Давно не видевшие дождя придорожные кусты были покрыты налетом пыли, которая взлетала легким облачком, когда на ветви садилась птица. То и дело Малыш и Травка радостно сообщали друг другу: «Поползень! Трясогузка!» — и вели шумный квалифицированный спор по поводу высоких розовых цветов, которые, будучи сорваны, тут же увядают. По словам Травки, эти цветы появляются на месте бывших пожарищ. Потом эти друзья разыскали целые заросли дикой малины, из которых ни за что не хотели выходить, пока я не заорал: «Еж!» Разоблачив мой обман, они бросились ловить жука, исцарапали ноги, спугнули ворону, поохали над стрекозой со сломанным крылышком и, взявшись за руки, замерли в восхищении перед большой лужей с квакающими лягушками.

Можете себе представить, с какой скоростью мы двигались вперед! Тактичный Дмитрий Иванович придерживал Четверга и снисходительно улыбался. Я понял, что, если не принять срочных мер, мое путешествие может затянуться до зимы, сообщил любителям природы, что ждать их не намерен, и взял вожжи в свои руки. Малыш и Травка обиженно пошли за телегой, вполголоса переговариваясь и — я знал, что это именно так, — глядя на меня с нездоровым интересом. Не прошло и минуты, как Четверг догадался о смене власти. Он остановился и покосил на меня глазом, давая оценку новому вознице и явно раздумывая, стоит ли ему подчиняться. Судя по выражению морды, оценил меня Четверг достаточно низко. Я решил утвердить свой авторитет и грозно произнес: «Но-но!» Четверг пожал плечами и поплелся вперед разболтанной походкой, равнодушно поглядывая по сторонам и деланно зевая. У меня зрело убеждение, что он нарочно выбирает самые скверные места, но проверить это я не мог, так как Четверг с открытой издевкой размахивал хвостом перед моим носом. А телега между тем начала хромать на обе ноги, скрипеть, трястись и на каждом шагу тошнотворно жаловаться на ломоту в костях. Меня швыряло, как огурец в пустой бочке, подбрасывало над облучком, я чуть было не расшиб нос о собственные колени, и лишь сознание того, что два бездельника за телегой изнемогают от смеха, придавало мне сил. Я бы наверняка укротил Четверга, но, когда на одном ухабе из телеги лихо выпрыгнули оба рюкзака, Дмитрий Иванович вежливо отстранил меня от руля. Вы не поверите, но то, что узурпатор с трона сброшен, Четверг понял сразу. Он вильнул мордой, подмигнул мне черным глазом и пробормотал: «Не в свои сани, браток, не садись». Тоже еще моралист нашелся!

За деревней Сергово дорога кончалась развилком. Мы остановились. На крыльце крайнего дома сидели три древние старушки.

— Бабушки, далеко до Вышегорода? — спросил я.

— Три километра. Километров пять. Восемь верст, — хором ответили старушки.

— Спасибо, — с чувством сказал я. — А по какой дороге ехать?

Старушки начали совещаться. Одна из них показывала клюкой назад, вторая — направо, третья — куда-то вверх. Не придя к единому мнению, старушки побрели в дом и вывели оттуда совершенно уж дряхлого деда с апостольской бородой. Третейский судья внимательно выслушал все версии, уселся на крыльцо и покачал белой головой.

— Дождя бы не было... — мудро прошамкал он, после чего медленно поднялся и побрел домой.

Старушки в конце концов пришли к соглашению. Дорога на Вышегород идет налево — такова была родившаяся в споре истина. Я заикнулся, что, может быть, дорога все-таки идет направо, но старушки отрицательно замахали клюками. Мы поблагодарили и поехали налево, томимые неясными предчувствиями. Вскоре дорога — если уместно применить этот термин к бесчисленным ямам и колдобинам — уперлась в озеро. Четверг остановился и дал нам понять, что он не водолаз и посему не сделает ни шагу. Пришлось возвращаться обратно. Старушки, все еще сидевшие на крыльце, приветствовали нас, как добрых знакомых. Одна из них даже сбегала за дедом, который вновь притащился на крыльцо и закачал белой головой. Старушки опять стали совещаться, куда бы нас еще загнать, но мы торопливо простились и поехали направо.

О дороге я рассказывать не буду. Когда я о ней вспоминаю, перед мысленным взором встают полные немой укоризны глаза Четверга, и я слышу наяву жалобные стоны содрогающейся в конвульсиях телеги. Да и стоит ли вспоминать о дороге, когда перед нами вдруг открылось совершенно волшебное зрелище!

На вершине поросшей лесом далекой горы, над высокими соснами взметнулась двуглавая церковь. Это была воистину нереальная, сказочная красота: внизу, в окружении глухих кустарников, замерли серебряные озера, а вдаль устремились лесистые холмы, волнами накатываясь к увенчанной церковью горе. Мы долго стояли и смотрели, не в силах оторвать глаз от зрелища, ради которого стоило преодолеть любое бездорожье. Каким утонченным чувством прекрасного нужно было обладать, чтобы выбрать для церкви столь удивительное место! Красота бесконечно разнообразна, она не поддается сравнительной оценке, и я видел на земле немало пейзажей, достойных восхищения. Но теперь, давно остыв от первых восторгов, я говорю самому себе, что ничего прекраснее этого зрелища мне видеть не довелось. Хотите — верьте, а еще лучше — проверьте. Не пожалеете. Только не на машине! Езжайте из Порхова автобусом до Дубровки, а оттуда — пешком по проселку, километров пятнадцать. Рекомендую выехать пораньше, так как вам нужно не только добраться до самого Вышегорода, но и пройти еще километра два, чтобы увидеть... Впрочем, по законам детектива, чуточку вас поинтригую, немного потерпите.

На берегу озера мы устроили привал. Вкусно пахло только что скошенным клевером, которому Четверг, как подлинный гастроном, уделил вполне заслуженное внимание. Мы нарубили сухостоя, развели костер и установили над ним треногу. Малыш принес из озера воды, и вскоре над огнем в казанке весело забулькала гречневая каша с мясом — та самая, о которой мечтала Травка перед началом путешествия. Пузырчатую, дымящуюся, свирепо горячую, божественно вкусную кашу Травка разложила по мискам, и мы глотали ее, обжигаясь и восторженно мыча. Потом мы заварили нашего любимого крепчайшего чая и пили его из кружек, заедая купленными в дубровском сельпо пряниками.

Между тем надвинулись сумерки. Все так наелись и устали, что о возведении шалаша не могло быть и речи. Травка предложила натаскать клевера и зарыться в него с одеялами. Но едва мы отошли от костра, чтобы приступить к осуществлению этого плана, как на нас с остервенением набросились комары. Мы били их десятками, но на место прихлопнутых садились сотни новых. Пришлось срочно пересматривать утвержденные планы. Четверг, которому Дмитрий Иванович намекнул на овес, согласился расстаться с клевером, и мы, отбиваясь от комаров, поплелись в близлежащую деревню Островна. Одновременно с нами к дому на окраине подъехал трактор, и на землю из кабины соскочил тракторист в засаленной спецовке.

— На сеновал? — удивился он, выслушав нашу просьбу. — Да у меня дом большой, все поместимся!

Мы дружно замотали головами: хотим на сеновал. Геннадий Николаев — так звали тракториста — развел руками и счел своим долгом честно предупредить, что под сеновалом размещается довольно шумная компания: корова, свинья, овцы, петух и десятка два кур. Если такое общество устраивает, то он, Геннадий, конечно, не возражает.

Мы хором сказали, что устраивает, зажгли фонарик и гуськом полезли на сеновал. Через пять минут мы нежились на мягком, необыкновенно пахучем сене. Первый этаж мычал, хрюкал, блеял и кудахтал, но мы пожелали друг другу спокойной ночи и быстро погрузились в крепчайший сон.