XXV

Валил густой снег. Генерал Дезе и Верцингеторикс стояли на своих постаментах, облаченные в белые королевские мантии, а раненого римлянина, вот уже полстолетия умиравшего под копытами вздыбленного коня, февраль прикрыл белым саваном.

В четверть девятого Андре покупал газеты на площади де Жод. “Ля Монтень” посвятила событиям в магазине несколько строк без комментариев. “Авенир” описывала их подробно, со знанием дела: “Человек, разыскиваемый немецкой полицией, — не кто иной, как советский офицер, опасный, отчаянный террорист, заброшенный к нам с целью организовать в департаменте банду иудейско-большевистских убийц. Его арест — дело ближайших дней”.

О стычке на площади Филипп-Маркомб газеты ничего не сообщали. Рука цензуры. Гестапо не любит писать о своих неудачах. Андре смял газеты и швырнул их в сточную канаву, потом заглянул в бистро “Рабле” выпить чашечку кофе.

У прилавка громко разговаривали трое пожилых мужчин, судя по виду, коммерсанты. Один из них торжественно провозглашал:

— Германия? Но позвольте, она не питает ненависти к Франции. Конечно, мысль о военной оккупации не из радостных, по…

Его собеседники обеспокоенно оглянулись, а поборник патентованной демократии на прусский образец воодушевленно продолжал

— Однако маршал полагает, что поражение было просто необходимым, оно открыло перед Францией новые возможности!

Чашечка кофе осталась нетронутой: Андре о ней совершенно забыл, злость кипела в нем. Тем временем доморощенный политик и стратег провозгласил:

— Построить новую Европу вокруг Германии! Это грандиозная идея Гитлера! Маршал понял: Франция выиграет от этого. Суверенность европейских границ — устарелое понятие. Долой границы, которые порождают войны! Освободить русский народ…

“Курск и Харьков освобождены, полный разгром под Сталинградом. Вот и приходится изворачиваться немецкой пропаганде”.

И не одернешь этого типа — час еще не пробил. Он единым духом выпил остывший кофе, достал из кармана деньги и хотел было окликнуть гарсона, но замер на месте — коммерсант спросил многозначительно:

— Кстати, о русских. Вы знаете, что этот, которого разыскивает полиция, имел соучастника?

Не дожидаясь ответа, он поспешил похвастать своей осведомленностью:

— Такой же, как и мы, коммерсант, парижанин… А знаете, откуда я это взял? Сын моих соседей, с верхнего этажа, служит в полиции. Чудесный парень! Умный, отчаянный, один из участников облавы на Кур Саблон. Он сообщил о своих подозрениях гестапо, и парижанин выложил все. Когда таких субъектов прижмешь к стенке, у них быстро развязываются языки. Вот увидите, русскому долго не продержаться Жаль, что есть еще французы…

Какой-то посетитель с огромной кожаной сумкой через плечо, — очевидно, водопроводчик — резко повернулся и как бы ненароком толкнул коллаборациониста в бок локтем. Тот не удержался и клюнул носом мраморную стойку.

Радость охватила Андре. “Наш человек, у него тоже руки чешутся. Таких надо держать на примете: они очень скоро понадобятся”, — подумал он, прислушиваясь к извинениям водопроводчика.

— Ох! Извините, ради бога! Мы-то с вами французы и поймем друг друга правильно.

Прежде чем говорун успел напустить на себя снова таинственный вид и с апломбом заговорить, водопроводчик, улыбаясь, вышел из кафе. Андре расплатился и двинулся за ним следом.

На улице разгулялась настоящая февральская метель. Он втянул голову в плечи и зашагал сквозь белую пелену плотного снежного ветра. Снежинки — холодные осы, пахнущие русским морозом, жалили непривычное к холоду лицо, но Андре не ощущал их жгучего прикосновения: он думал о своей любви, о поведении Анриетты, о людях, которые плели против него сети, не видя его и не зная, о человеке, с отчаянной решимостью уничтожавшего бошей и как бы подтолкнувшего их организацию к решительным действиям.

Он свернул на улицу Монкальм. Белым привидением вынырнул из пурги облепленный снегом прохожий и, увидев Андре, проговорил:

— Что за проклятая погода!

Погода проклятая, точно. Зима, конечно, не такая, как в России, но немцы все равно и носа на улицу не кажут. Андре зашел в подворотню недостроенного дома: хотел лично убедиться, что Кола и его ершистый друг доставлены и что они не привезли за собой “хвоста”. Кроме того, он рассчитывал забрать группу охраны для операции посложней операции “Россия”.

Каким-то особым чутьем он чувствовал, что три–четыре лишних автомата и отчаянные парни им очень понадобятся.

В девятом часу, при открытии магазина, Мари-Те была начеку — дежурила у Галери де Жод. Как и условились, она должна оставаться с русским до тех пор, пока не появится возможность передать его участникам Сопротивления.

Во время погрузки машины — она придет в одиннадцать часов — русский в комбинезоне грузчика будет помогать носить мебель на нижний этаж, к служебному выходу. В нужный момент он исчезнет. В сквере “Нептун” его должен ждать Жюль Грак. Даже если гестапо установило наблюдение за магазином — все допускали такую возможность, — практически риск был небольшим.

Когда Мари-Те в сопровождении энергичной продавщицы — Жюль от нее просто в восторге — прошла на склад, действительность разочаровала ее. Девушка рисовала в воображении волнующую н драматическую сцену: сдержанная встреча двух мужественных людей, испытанных бойцов на глазах у восторженных работников прилавка.

Она даже растерялась в сумрачном лесу шкафов, столов, буфетов, этажерок, ночных столиков, стульев. К ней несмело приблизился изможденный, худой человек с давно не мытыми волосами и всклокоченной бородой. Чужая железнодорожная униформа делала его похожим на персонаж из комической оперетты.

Он что-то сказал ей по-русски; они взглянули друг на друга и растерялись, он поднял брови и едва заметно шевельнул плечом, а она отрицательно покачала головой. Потом он спросил:

— Sprechen Sie deutsch?

Не задумываясь, Мари-Те ответила:

— Naturlich!

Прошло несколько секунд, прежде чем она поняла: между ними брошен мост. Они могут понимать друг друга! Язык врага — единственный язык, понятный обоим. Воскрешение из мертвых для русского: на протяжении многих дней ему не удавалось и словом перекинуться с живым человеком.

И целый час он торопливо, хотя немецкий язык и не приспособлен для скороговорок, рассказывал ей о своих мытарствах, начиная от плена и кончая встречей с ними на ступеньках в магазине. Он говорил как человек, у которого долго было тяжело на сердце и который может, наконец, доверить свою тайну товарищу по оружию…

Они сидели в плетеных креслах. Мари-Те спросила Ворогина:

— А как вам удалось избежать облавы?

И он снова заговорил, а она молча вслушивалась в грубый, лающий язык, облагороженный славянскими интонациями:

— Наступила ночь. Я спрятался в кузове грузовика, а как раз напротив остановилась легковая машина. За рулем сидел офицер. Прежде чем он пришел в себя, я уселся рядом с револьвером в руке. Квартал оцепили. Любой ценой надо было выскочить из этого огненного кольца. Мне-то все равно терять нечего, погибать — так с музыкой! Но и на этот раз удача не обошла меня — проскочили. Офицер не хотел заводить машину в гараж, а когда все-таки решился, понадеялся на то, что я только оглушу его…

— А почему вы не взяли его оружия?

— Всего не предусмотришь. Точно так же мне и в голову не пришло взять в вагоне еду, хотя продуктов там было больше чем предостаточно… Знаете, я до сих пор не убил ни одного человека!

— Это, наверное, ужасно… Я имею в виду того офицера, которого вы… у которого вы забрали пистолет.

— Нет. Я вырвался из ада, из Треблинки, каждый день в вагоне мог быть моим последним днем. А потом — в чужой стране, где надежным другом могло быть только оружие. Я ведь не подозревал, куда меня забросит судьба. На офицера я наткнулся совершенно случайно.

— Я понимаю. Другого выхода у вас не было, а на станции полно бошей.

— Разумеется. Состав стоял на запасном пути, в кромешной темноте. Офицер направлялся к мостику, переброшенному через железнодорожную линию. Он торопился, по-видимому, только что отдежурил и возвращался назад…

Открылись двери, и вошел служащий магазина с пакетом в руках. Это передали для Сергея рубашку, свитер, рабочий комбинезон и берет, бритвенный прибор.

Пока Сергей с наслаждением, как ребенок радуясь праздничной мыльной пене, брился перед зеркалом шкафа, Мари-Те размышляла о том, как ей поделикатней рассказать обо всем отцу. А с ним надо обязательно поговорить. Сначала предупредить, что она связана с движением Сопротивления, попросить его не ходить на концерт, который устраивают немцы. Почувствовав на себе пристальный взгляд, Мари-Те подняла голову. Сергей Ворогин с мыльной пеной на щеках и подбородке внимательно смотрел на нее, не выпуская из рук бритву.

Какие у него глаза! Выразительные, острые. Слегка утомленные, очень грустные, суровые и в то же время подернутые чуть заметной усмешкой. Глаза человека, много перестрадавшего, но не впавшего в отчаяние…

Он взглянул в зеркало и проговорил, обращаясь к ней:

— Фашизм похож на кривое зеркало. Все, что оно отражает, становится мерзким. Он такая же болезнь, как чума или холера, и все прекраснейшие мысли, благороднейшие чувства и мечты становятся при фашизме никчемными и безумными. И это страшная болезнь — она превращает в грязную накипь самое святое в человеке. Но страшнее всего, что больные сохраняют поразительную ясность мысли! Здравый смысл — на службе у безумия. Рафинированный садизм. Даже музыка призвана на службу, как новобранец призывного возраста.

— Например, Вагнер? — отозвалась Мари-Те.

Его насторожил ее тон — воинственный и непримиримый. Сергей уселся напротив и задумчиво взглянул на нее.

— Вы не любите Вагнера. Он для вас только немец. Но разве вы больше не признаете трехцветное знамя национальной эмблемой только потому, что петеновское правительство загрязнило его? Гитлер, безусловно, использует музыку Вагнера, а точнее, нацизм взял на вооружение его мистику сверхчеловека. По-вашему, этого достаточно, чтобы опорочить Вагнера? Надо отбрасывать его идеологию, но нельзя не признать величия Вагнера, его гения. В мире нег более величественной поэмы о любви, воплощенной в музыке, чем его “Тристан”. Я люблю Вагнера. Я умею его любить. Любить сознательно, трезво.

После многозначительной паузы, как бы поясняя свои мысли, он добавил:

— Музыка — моя профессия.

Мари-Те попыталась переменить тему разговора. В чужой области она чувствовала себя неуверенно: искренность ее разбивалась о его логику. Вагнер не более чем повод. Разве можно посадить на скамью подсудимых весь народ? Ненавидеть всех без исключения?

— Вы должны, — сказала она, — как очевидец рассказать о концлагерях. Мы здесь ничего о них не знаем.

— После войны людям трудно будет поверить, что на земле существовали эти острова ужасов. Мир, спрятанный от посторонних глаз, кроме посвященных — палачей и жертв. А таких в Европе — десятки: мерзких, равнодушных ко всему на свете, приносящих прибыль даже с человеческих страданий и действующих с точностью часового механизма. Будет трудно представить, что в природе существовал унтерштурмфюрер СС Карл Шарц.

Дрожащими руками Мари-Те расстегнула шубку.

— Может быть, — сказала она задумчиво. — Но сегодня подобных шарцев приходится на Европу с избытком. Одного я могла бы назвать, видела как-то. Это полковник гестапо, в его глазах, холосе, походке — презрение ко всему роду человеческому. Нацистский символ предельного цинизма и жестокости. Когда же он улыбается, ласково и любезно, чувствуешь себя обреченной.

Она и здесь не могла сдержаться и убежденно добавила:

— И он, безусловно, любит Вагнера.

Сергей Ворогин невольно привстал. Мыльная пена высохла и февральской изморозью покрывала щеки.

— Видите ли, со всеми немцами, участвующими в войне Гитлера, я воюю без излишних размышлений. Без философских выкладок. Они мои враги, так же как и ваши.

 

XXVI

— Говорите, Клаус? Он в засаде у искусственного грота, в сквере, сразу же за магазином? Да, я понял, позади Галери де Жод… Нет, это название магазина! Такое впечатление, что он ждет кого-то? Очень хорошо… Возвращайтесь к Вальду и следите дальше… Разумеется, не на прогулке! Как мы и предполагали, он ждет русского… Если что-нибудь случится непредвиденное до нашего приезда? Немедленно действуйте! За магазином наблюдают со вчерашнего дня…

Этот разговор по телефону наполнил его радостью. Ганс фон Шульц медленно положил трубку.

“Вот теперь сообщения этого… — он взглянул в свой блокнот, — этого Даннери, безусловно, заслуживают внимания. Русский прячется в магазине, это и дураку ясно, и тот студент, — он снова заглянул в блокнот, с которым никогда не расставался, — Жюль Грак каким-то образом установил с ним контакт. Но каким образом? Без служащих магазина не обошлось. Перспективы неплохие — прихватить с этим славянином еще кое-кого”.

Единым духом он опорожнил рюмку с коньяком и позвонил Вернеру. “А его я отправлю на восточный фронт. Не отправить ли заодно и того толстого дурака Клауса?”

Фамильярно опершись на плечо Нептуна, равнодушный к холоду, Жюль Грак стоял в сквере и краем глаза следил за типом в кожаном пальто. Вот уже минут пять торчал он на перекрестке улиц Тур д’Оверн и д’Асса, не обращая внимания на густой снег.

Смутная тревога шевельнулась в нем.

“Что ему надо здесь? Очень уж профессионально присматривается ко всему. Немец? Точно, немец! Похоже, не ради удовольствия торчит у магазина”.

Жюль вздрогнул.

К типу в кожаном пальто подошел еще один и встал рядом, прячась за столб с погнутым дряхлым знаком “Стоянка запрещена”.

Ему и в голову не пришло, что его могли выследить и что гестаповцы следили не только за магазином, но и за ним.

Жюль вышел из сквера и очутился на улице.

“Сегодня мне надо быть вдвойне осторожным: речь идет не только обо мне, но и о русском. Хорошо, что я подготовил машину. Запахнет горелым — и мы во весь дух пустимся к своему тарантасу на бульвар Дезе, ищи тогда ветра в поле”.

Жюль остановился, обдумывая сложившуюся ситуацию, вытащил носовой платок и сделал вид, что вытирает лицо. Он хотел было двинуться дальше, но заметил, как из магазина вместе с несколькими случайными покупателями вышла Мари-Те. Она приблизилась к нему и, проходя мимо, успела шепнуть:

— Будь начеку — сейчас он выйдет. В рабочем комбинезоне и берете.

Глядя мимо нее, чтобы не вызвать подозрении, Жюль тихо приказал:

— Иди к машине! Пускай Франциск включает мотор. Там полиция.

Ровно в одиннадцать, с первым ударом часов на соборе, Сергей вышел через служебный вход, неузнаваемый в своей новой одежде, без бороды, и заметил на тротуаре напротив Жюля Грака.

Когда он уже переходил дорогу, прямо на него с узенькой улички Кош двинулись полицай в кожаном пальто и тот, другой. Они предостерегающе махнули им и крикнули что-то по-немецки. И сразу же короткий приказ по-французски, с еле заметным акцентом:

— Стой! Руки вверх! Ни с места!

Голос металлический, беспощадный.

Жюль Грак схватил Сергея за руку, и они кинулись бежать. Один за одним автоматной очередью сухо лязгнули четыре выстрела из пистолета. Пуля ударила в металлическую ограду сквера и, тонко взвизгнув, ушла рикошетом.

На бегу Ворогин вытащил свой “люгер”, обернулся и выстрелил не целясь.

Свернули на бульвар Дезе. Снова прогремели выстрелы, и Жюль Грак тяжело рухнул на колени. Сергей подхватил его под мышки и повел. Мари-Те распахнула дверцы автомобиля, и он затолкнул в нее раненого, и в этот момент с противоположного конца сквера ударила автоматная очередь. Потом еще одна.

Почти одновременно около них затормозила черная машина, перегородив выезд с улицы Тур д’Оверн. Кто-то выкрикнул из машины

— Живее, ребята! Мы прикроем!

Машина рванулась с места, и они помчались заснеженной улицей, даже не успев захлопнуть дверцу.

А в черном авто шло торопливое военное совещание. Андре Ведрин и трое парней из Сен-Жака, которых он привез с собой.

— Отвлечем их внимание!

— Само собой! Надо задержать их подольше…

— Выезжайте на бульвар! — приказал Андре.

Машина, как огромный черный жук на снегу, плавно тронулась и встала посреди бульвара Дезе, прямо перед окнами префектуры. Падая на капот, снег моментально таял, и металл покрывался испариной.

— Где же эти арийские храбрецы, что боя гея нос высунуть? — проговорил маленький кучерявый блондин с девичьим лицом. — Я с удовольствием уложил бы еще одного–двух.

— Ты, Ягненок, укокошил и так двоих, — заметил Андре. — Ну, пора отчаливать.

В это время какой-то человек в немецкой форме выскочил из-за угла и рванулся к ним, возбужденно размахивая руками.

Ягненок высунул из окна автомат.

“С ума сошел. Настоящий самоубийца!”

— Товарищи, подождите! Товарищи…

Сидя рядом с водителей, Андре взглянул через плечо и спросил:

— Что он говорит?

Его слова заглушила автоматная очередь. Немец крутнулся на месте и упал на снег.

Когда идет бон и говорят не дипломаты, а оружие, поздно переходить на другую сторону баррикад. Но Вернер был счастлив: ему не угрожал больше русский фронт. Не будет угрожать никогда.

Машина мчала полем. До фермы Клемантель оставалось не более двух воробьиных перелетов На заднем сиденье, уронив голову на плечо Мари-Те, силился что-то произнести Жюль Грак Изо рта у него текла кровь, и девушка все время вытирала ее своим платочком.

— Мари… во внут… реннем кармане куртки… твоя ру-ру-копись.

— Не говори, Гай, не надо.

— Во-возьми, мое… мое сердце.

Мари-Те заколебалась.

— Возьми!

Она пошарила рукой и вытащила свою работу из истории Оверни, пробитую двумя пулями, слипшуюся от крови.

Жюль Грак раскрыл угасающие глаза и взглянул на девушку. Он шевельнул губами, и кровь снова хлынула изо рта В груди у него хрипело и булькало. Он собрал последние силы и заговорил:

— Не смог… прочитать. Извини… Отец поймет… меня…

Вялая улыбка появилась на лице Жюля.

— Я ухожу… от тебя… любимая… радость моя… кану в безвестность, мне вечно… кипеть… в котле сатаны…… своего парня. Смешно, правда?

Он закрыл глаза и еле слышно прошептал, тяжело наклоняясь на бок:

— Я люблю тебя…

В муниципальной опере, за сто метров от Галери де Жод, берлинский симфонический оркестр готовился к вечернему торжественному выступлению. В программе “Тристан и Изольда”.

Перевел с французского Бронислав Горб