Месть
Нежданно-негаданно в деревню вернулся Шину. Как из-под молота кузнеца внезапно вылетает искра, так же неожиданно появился и он. Года три назад Шиву куда-то исчез из деревни, но был он настолько незаметным, жалким, что никто его не хватился, никто не заинтересовался, куда он пропал. Никому до него не было дела.
Вместе с Шиву прибыли и его люди. По деревне зазвучали их громкие голоса. Земля Шиву заросла диким деревом шьяора, и в первый же вечер началась расчистка участка. Все были поражены. Идет война, невозможно достать корку хлеба, жалкую тряпку, люди мрут от эпидемий, — а Шиву Сенгупта собирается строить дом! Ему шлют из города материалы, к нему едут рабочие! Деревенские жители с изумлением взирают на Шиву. Да, сейчас война, и все возможно.
Шиву жертвует сто рупий на устройство детского клуба. Тот самый Шиву, у которого три года назад не было и горстки риса, который не ходил в школу, потому что не мог уплатить две с половиной рупии за ученье. Тот самый Шиву, мать которого умерла пять лет назад, зарабатывая на хлеб тяжким трудом в чужих домах. Как круги от брошенного в воду камня, по деревне поползли слухи.
А вчера в полдень на окраине деревни, около пруда, где растут деревья шупари, произошло следующее. Люди Шиву пришли туда охотиться на голубей, и один из них попал дробью в петуха. Петух издох. Коду Минча прибежала к Шиву жаловаться на его людей, и Шиву тотчас же сунул ей в руку десять рупий. Коду Минча только рот разинула.
Удивительное дело — Шиву не носит дхоти; на нем щегольские штаны и шелковая рубашка; на ногах модные афганские ботинки с пряжками. Всегда у него в руке портсигар; выкурит половину сигареты, а окурок так бросит на землю, будто швыряет камень. С его лица не сходит улыбка.
Старейшина общины живет в этой же деревне. Зовут его Шадат Али Чоудхури. За несколько дней он сумел так подружиться с Шиву, что многих зависть взяла. А ведь в свое время именно этот Шадат Али разорил отца Шиву. Отец умер несколько лет назад, и с тех пор у Шиву в этой деревне, можно сказать, никого не осталось. Об учении нечего было и думать, не умереть бы с голоду! И вот тут началась война…
С приездом Шиву Шадат Али развил кипучую деятельность. На общинной земле незаметно выросло несколько хороших домов под железными крышами. И это еще не все — после долгого перерыва была вновь открыта начальная школа. Детям роздали книги, грифельные доски и одежду. А затем — неслыханное дело! — в деревне появилось пять артезианских колодцев, а сельский доктор Нархари въехал в новый дом и получил шесть ящиков с лекарствами.
По деревне ходили слухи: «От пристани до базара в Аджури проложат шоссе, не придется больше в дождь месить грязь… Все это делается на деньги Шиву. А наш Шадат Али здесь ни при чем…»
Однажды Шиву разгуливал со своими людьми по базару. Все на него смотрели с любопытством. Его щегольские штаны забрызганы грязью, а ему хоть бы что. На шелковой рубашке — оправленные золотом жемчужные пуговицы, на пальцах четыре кольца; воздух вокруг него напоен ароматом душистой сигареты.
Но весь он — воплощение скромности и смирения. Вечно улыбающееся лицо его приветливо, нет и следа самодовольства или заносчивости. Весь его вид как будто говорит: «Я ваш слуга, я полное ничтожество».
С того дня народ повалил на базар. В лавках торговцев, у больших и малых прилавков, в рыбном ряду — всюду люди рассказывали: «С будущей недели будут бесплатно раздавать лекарства, молоко; по твердым ценам станут продавать рис, горох, ткани».
Шиву вдруг сделался в деревне властелином, а Шадат Али — его визирем. Шиву не устает творить благодеяния. Что же в этом удивительного? Ведь здесь его родина, он из этих мест — здесь он бродил когда-то, голодный и оборванный.
С появлением Шиву вся деревня словно воспрянула духом. И чья же это заслуга? Того самого ничтожного Шиву!
Дети пригласили Шиву к себе в школу. Здесь собрались и взрослые: каждому хотелось побеседовать с ним, поблагодарить его. Шиву пришел не один — при нем два телохранителя в одежде цвета хаки. На Шиву сверкающее чистотой домотканое дхоти, панджаби из тончайшей ткани адхи, на пальце кольцо с бриллиантом. Его глаза опьяняюще ласковы. От имени жителей деревни с сердечным приветствием к Шиву обратился Шадат Али:
— Наш Шибендро, наша сверкающая жемчужина… Не нахожу слов, чтобы достойным образом почтить тебя!..
Шиву достал из портсигара сигарету, не спеша закурил. Кротко сказал:
— Я маленький человек, но любовь ваша может сделать меня большим.
Все с изумлением смотрели на Шиву. Ему ведь не больше двадцати пяти — двадцати шести лет, как это он успел так разбогатеть? Но сейчас война, а во время войны все возможно.
Здесь же Шадат Али объявил крестьянам, что милостивый Шибендро в скором времени должен возвратиться в Калькутту, но что он обещал до своего отъезда пожертвовать пять тысяч рупий на строительство новой школы. На его деньги будут открыты бесплатная больница и дом призрения. Кроме того, он решил навсегда изгнать из деревни болезни, нищету, голод… Каждый год он будет приезжать к ним из Калькутты. Они должны гордиться таким односельчанином, как их Шибендро.
Шиву всем поклонился. Собравшиеся благодарят его, дети громко приветствуют. Вот это Шиву!
На краю деревни для Шиву разбит шатер. Временное пристанище — ведь Шиву скоро уедет. Но все устроено на славу. Шиву задержался в родных местах дольше, чем предполагал, поэтому из Калькутты приехало еще несколько его слуг. Возле шатра они установили динамомашину — днем она крутит вентилятор, вечером зажигает электрические лампы. Одетые в форму цвета хаки слуги ловят рыбу, разделывают ее; приготовляют мясные блюда, плов. У великолепного шатра все время толпятся дети и не могут на него вдоволь налюбоваться.
Однажды около своего шатра Шиву встретил Кана Фотика. Еще издали Кана Фотик крикнул:
— Привет тебе, Шиву-бабу.
Шиву усмехнулся:
— С каких это пор я стал бабу, Фотик?
Фотик ответил:
— А как же? Богач из Калькутты — ясное дело, что бабу.
Стараюсь говорить возможно приветливее, Шиву спросил:
— Как живешь? Чем занимаешься?
— Кое-как перебиваюсь! Крою соломой крыши. Ставлю соломенные плетни. Но работы мало… Соломы нет, бечевы нет… Все пожрала война. Помнишь, ты ведь тоже когда-то со мной ставил плетни!
Расслышав в голосе Кана Фотика нотку фамильярности, Шиву не пожелал продолжать разговор. Сказал только:
— Помню, но это было так давно — не грех и забыть. А как поживают Чхотто-Лахири? Не знаешь?
— Чхотто-бабу умер, — ответил Кана Фотик.
Шиву вздрогнул:
— Умер?
— Да, года полтора назад. — Фотик вдруг засмеялся. — Покойник Чхотто-бабу не любил тебя. Видеть не мог!..
Шиву промолчал. Выслушивать все это для него было унизительно. Потом вздохнул и спросил:
— А Кхурима?
— Живет… Трудно ей. Можно сказать, едва сводит концы с концами. Приходится все покупать втридорога… рис… одежду… Откуда ей взять столько денег? Вдова. А сын еще мал.
— Ну, хорошо, — сказал Шиву, — теперь ты иди…
Кана Фотик сделал несколько шагов, затем обернулся и, глядя на Шиву, опять рассмеялся.
— А ведь ты в свое время немало поел их рису, Шиву-бабу!
Шиву промолчал и на этот раз. Этого ему лучше бы не слышать.
Шиву вернулся в шатер. Слова Кана Фотика глубоко его задели. Чхотто-Лахири всегда относился к нему с презрением. И все-таки он, Шиву, в долгу перед семьей Чхотто-Лахири: если бы не они, он умер бы с голоду. Шиву помнит сделанное ему добро и отблагодарит за него! Чхотто-Лахири умер, не увидев, как переменилось положение Шиву. Если бы он был жив, Шиву купил бы его усадьбу, его дом, его самого! Шиву вечно презирали и оскорбляли. Теперь пришло и его время.
На следующее утро Шиву появился на дворе Чхотто-Лахири. Кхурима была в молельне. Она вышла и воскликнула:
— Шиву! Неужели это ты?
Шиву низко ей поклонился.
— Я слышала, ты давно приехал. И до сих пор не вспомнил о нас!
— Мне сказали, ты очень занята, — улыбнулся Шиву. — Боялся тебе помешать.
— Ты к нам вернулся совсем?
— Нет, Кхурима, скоро уеду опять, у меня много дел. А как вы тут поживаете?
— Живем понемножку, сын мой. Сам знаешь, какие трудные времена настали. Скажи, когда же кончится война?
— Не скоро… И очень хорошо. Мне от войны только выгода, — не переставая улыбаться, ответил Шиву.
— И правда! — согласилась Кхурима. — Смотри, какой ты стал… А вот мы совсем разорены, еле перебиваемся…
С купанья, в мокром платье, вернулась дочь Кхуримы — Лабонья. Шиву поздоровался с ней.
— Как поживаешь, Лабонья? — спросил он.
Лабонья только молча кивнула ему и быстро прошла в дом.
— Я думал, что Лабонья уже замужем, — проговорил Шиву.
— Все прахом пошло, сын мой! — ответила Кхурима. — Все уже было готово, к свадьбе, как вдруг он умер. А тут еще война началась. Никто не знал, куда бежать от японцев. Ничего не достанешь, везде голод, болезни. Деньги, какие у нас были, мы истратили. Ну, сам посуди, до свадьбы ли тут, когда нечего есть?
— Вы сами во всем виноваты, Кхурима, нужно уметь устраиваться. Почему вы не переехали в Калькутту? Что ни говори, а там жить легче, можно хоть немного заработать. А вы сидите здесь!
— Сын мой, что ты говоришь? Мы ведь ни разу там не были. Да и где бы нашли пристанище?
— Как где? А мой дом на что? Я бы постарался что-нибудь для вас сделать, если бы вы мне написали.
— Ты уехал три года назад… Одни говорили — ты в Калькутте, другие — в Ассаме, третьи — в Читтагонге… И вдруг возвращаешься богачом! Что случилось? Откуда у тебя так много денег?
Шиву скромно опустил глаза:
— Что ты, Кхурима, совсем немного!
— Немного? А твои расходы? Ты здесь в деревне уже успел, наверно, тысяч тридцать-сорок потратить!
— Если я на свои деньги ничего не смогу для вас сделать — нет им никакой цены, Кхурима, — ответил Шиву.
Из дома вышла Лабонья. Тяготы и лишения не наложили на нее своей печати. Шиву на мгновение замер — такой красивой она ему показалась.
— Я слышала, будто у тебя много денег, Шиву-да. Уж не явился ли ты в этот дом с подарками?
— Как бы я осмелился, Лабонья! В этом доме меня кормили и поили… Я пришел сюда не для того, чтобы хвастать деньгами, поверь мне.
— Так, значит, ты хочешь нам помочь? — опросила Кхурима.
— Да. Что, если бы вы поехали вместе со лигой?..
— Куда же?
— В Калькутту.
— А где мы там будем жить?
— В моем доме.
— Ты еще не женился?
Шиву загадочно усмехнулся.
— Ты ведь Лабонью тоже еще не выдала замуж, Кхурима?
Лабонья бросила на него быстрый взгляд: «Ничтожество, ничему не учился, ничего не знает, но у него теперь появились деньги, и он уверен, что любая девушка за него пойдет».
Шиву словно отгадал ее мысли. Ему захотелось сказать ей что-нибудь грубое, но он сдержал себя. Как ни в чем не бывало он обратился к Кхуриме:
— Если вы согласны ехать, то я…
— Хочешь отплатить долг, не так ли, Шиву-да? — прервала его Лабонья. — Хочешь взять нас к себе — кормить, поить, одевать, правда?
— Ты живешь совсем один? — спросила Кхурима.
— Конечно, один. Кроме слуг, у меня в доме никого нет.
— Но почему ты должен нас содержать? — насмешливо опросила Лабонья. — Ну, конечно, ты очень великодушен, это мы знаем!
— Лабонья, я не шутить сюда пришел. Жить в Калькутте вы будете не на мои, а на свои деньги: тебя и твоего брата я устрою на работу.
— Что же они там будут делать, Шиву? — удивилась Кхурима.
— В наше время работа найдется для всякого, Кхурима. На то и война. Как ни мал Болу, а я устрою и его, даю слово.
— Твое счастье, Шиву, что началась война: вот потому-то ты и вышел в люди, — съязвила Лабонья.
— А почему бы и тебе не выйти в люди? — с деланным простодушием спросил Шиву.
Лабонья бросила на него быстрый взгляд:
— У тебя деньги, вот ты о себе и возомнил! — Проговорив это, она вышла из комнаты.
— А когда ты уезжаешь? — полюбопытствовала Кхурима.
— Хочу ехать завтра.
— Если ты и в самом деле нас к себе приглашаешь, то мы можем месяц-другой пожить в Калькутте. Но у нас совсем нет денег, сын мой. Весь дом обшарь — и на дорогу не наберешь. Ничего у нас нет: ни риса, ни соли, ни дров. Болу бросил учиться — нечем платить… Лабонья уже невеста, а не может показаться на улице — ей не во что одеться. Будь что будет, с месяц погостим у тебя, а потом, сын мой, вернемся обратно. В Калькутте очень шумно, городская жизнь не по мне.
Лабонья крикнула из кухни:
— Ты, мама, наслушалась сказок, вот тебе и захотелось ехать…
— Думай, что говоришь, Лабонья, — оборвала ее Кхурима.
Лабонья расхохоталась:
— Богачу обязательно надо похвалиться своим богатством. Правда, Шиву?
— Я у вас в доме, можешь говорить, что тебе угодно, — ответил Шиву.
Лабонья подошла к нему.
— А у себя в доме ты уже будешь говорить, что тебе угодно? Нет, я не поеду.
У Шиву уже была готова сорваться с языка грубость, но он и на этот раз сдержал себя и даже засмеялся:
— Ой, что ты говоришь! Я вижу, Кхурима, твоя дочь еще не набралась ума-разума!
Лабонья удивленно посмотрела на Шиву, потом сказала:
— Ах, Шиву-да! Жаль, что умер мой отец!.. Ну, ничего, если мы поедем к тебе, ты научишь там меня уму-разуму.
— Значит, Кхурима, решено! В полдень отправляемся на лодке. Я сам зайду за вами, — оказал Шиву.
— Хорошо, мы будем готовы, — ответила Кхурима.
Шиву ушел. Только оказавшись на улице, он дал выход уже давно душившей его злобе и выругался. Заносчивость Лабоньи нестерпима. Нищая! Откуда же столько высокомерия у этой девушки? И как бы богат он ни был, она все равно не признает его равным себе. Образованная, хорошо воспитанная, знатного рода! Дома нет ни риса, ни лоскутка, чтобы прикрыть наготу, а она не хочет этого замечать — ослеплена своей гордыней. Правда, она красива, но ведь и Шиву тоже не урод! И жених он завидный…
Шиву открыл портсигар и закурил. Вот он идет по дороге, и столько людей на него любуется! Но что ему от этого? Все воздают ему должное, только не Лабонья! В ее взгляде Шиву ясно прочел: «Ты у нас в доме был нахлебником, ты был нищим. Сколько бы ни нажил ты денег, уважать тебя я не буду. Ты невежда, ты ничему не учился. Не будь войны, не видать бы тебе твоего богатства. Ты его будто в карты выиграл. Вот и все».
Шиву был уязвлен, унижен. Глаза его сверкали от гнева на самого себя; зачем он допустил, что Лабонья так с ним обошлась?
Весь день Шиву не мог успокоиться. К нему приходили люди по разным делам, с просьбами, за советами. И все обращались с ним как с очень важным лицом. Но, несмотря на это, Шиву чувствовал себя жалким и ничтожным.
Всю дорогу Лабонья и ее мать испытывали смущение. Впервые в жизни они ехали в вагоне первого класса, со всеми удобствами. При них находились слуги, дарован, сверкающий бляхой, трое помощников Шиву. Шиву сорил деньгами налево и направо — был бы лишь повод для траты. Его щедрость почти пугала.
Когда поезд пришел в Калькутту, оказалось, что там уже ждали Шиву: у вокзала стояли два громадных сверкающих автомобиля. Не отвечая на поклоны, никого не удостоив словом, он прошел к машинам вместе с Кхуримой и Лабоньей.
Автомобиль привез их на Лэйк-род, к дому с громадными воротами. На одной из колонн медная дощечка: английскими буквами написано имя Шиву — Ш. Н. Сенгупта. Тотчас же к машине подошла старая няня. За нею — служанка. Видимо, здесь уже были извещены о приезде гостей. С лица Лабоньи исчезла насмешливая улыбка.
На первом этаже — громадная контора.
— Что это такое, Шиву-да? — спросила Лабонья.
— Здесь я работаю, идемте дальше, — Шиву повел их наверх.
Отделанные мрамором коридоры и лестницы, повсюду бесчисленные зеркала, картины, роскошная мебель, люстры; слышен мелодичный звон часов. У дверей одной из комнат Шиву остановился:
— Входите!
Кхурима заколебалась:
— Там кто-то разговаривает, как же мы туда войдем, Шиву?
— Никого там нет, это радио. Вот тут вы и будете жить. Здесь гостиная, дальше спальня. Рядом ванная… Пойдем со мной, Болу.
Брат Лабоньи, тринадцатилетний Болу, послушно пошел за Шиву.
Кхурима и Лабонья обменялись взглядами. Они не могли прийти в себя от изумления. Этот роскошный дворец в Калькутте принадлежит Шиву! Шиву — хозяин такого великолепия! Тот самый Шиву, у которого три года назад не было и горсти риса! Прошло всего три года! Да, во время войны все возможно!
Кхуриме трудно разобраться во всем этом. Она чувствует себя совершенно растерянной. Ее подавляет окружающая роскошь.
Старший слуга внес ворох шелковой одежды. Вслед за ним появился повар-брахман:
— Пойдемте, госпожа, в кладовые. Вот ключи, их прислал вам милостивый бабу.
Вернулся Болу, вымытый, нарядный — совсем мальчик из богатой семьи. Взглянув на него, Лабонья не могла удержаться от улыбки.
Вечером, встретившись с Шиву, Кхурима сказала:
— У тебя здесь, сын мой, все не по-нашему.
Шиву усмехнулся:
— Ничего не поделаешь, ведь это Калькутта! Вы в деревне все еще держитесь за прошлое. Здесь так нельзя, Кхурима…
На улице раздался гудок автомобиля. Шиву объяснил:
— Вам подали машину. А где Лабонья?
— Машину? Это еще зачем? — опросила Кхурима.
— Почему бы вам не покататься? Поезжайте за город, подышите свежим воздухом.
— А кто нас повезет?
Шиву усмехнулся.
— Мой шофер. И дарован поедет с вами. Не хотите ли посмотреть кино?
— Нет, сын мой…
Шиву пошел провожать Кхуриму и Лабонью до автомобиля. В воротах им встретились два богато одетых господина. Увидев Шиву, они дружески его приветствовали. Лабонья и Кхурима смутились и хотели идти дальше, но Шиву остановил их:
— Позвольте вам представить…
Шиву что-то быстро проговорил на ломаном английском языке.
Лабонья и Кхурима поспешили к машине. Болу уже сидел в ней. Подошел Шиву и сказал:
— Я познакомлю вас со всеми моими друзьями. В Калькутте женщин взаперти не держат.
Автомобиль тронулся. Шиву проводил его взглядом. Как бы ни были знатны эти Лахири, а собственного автомобиля у них никогда не было. Им даже и во сне не приснится, сколько он затратил на свой особняк. Лабонья горда, высокомерна. Но за горсть рупий любая Лабонья из миллиона Лабоний сегодня же вечером может быть у его ног. И все же гордость Лабоньи не помешала ей принять от него шелковые сари и наряды! В наше время живут только сильные, для слабых нет места в жизни. Они — и Кхурима и Лабонья — в этом скоро убедятся!
В тот же вечер Кхурима, усадив около себя Шиву, попросила:
— Ну, расскажи же мне толком, как тебе удалось разбогатеть.
— Очень просто, — ответил Шиву. — Надо было только не зевать. Занялся поставками на армию. Чего я не поставлял! Корзины, веники, щетки, кур, коз, одеяла, кожи, овощи… Так-то вот, Кхурима.
— На этом-то ты и разбогател?
— Не только на этом. Когда я попал в Ассам, а затем в Читтагонг, дела пошли еще лучше. Там шло строительство аэродрома. Все кули поразбежались от японских бомб. Я навербовал две тысячи кули в других местах. И это я делал не раз. Вот и деньги.
Кхурима внимательно слушала, не спуская с него глаз. Шиву продолжал:
— Военным нужны не только аэродромы. Они прокладывают в лесах и горах дороги, строят мосты. А я на этом зарабатываю деньги. Да, я умею делать дела! Глядишь, и вдруг откуда-то сразу тысячи рупий! У кого денег нет, тот подумает, что я рассказываю сказки, но те, у кого они есть, знают, как легко их доставать.
Кхурима выслушала его рассказ, не проронив ни слова.
Прошло несколько дней. Как-то вечером Шиву заглянул к Кхуриме. На веранде он застал одну Лабонью.
— Мама на кухне, — сказала она.
Шиву притворился рассерженным:
— На кухне? Зачем же? Ведь там два повара-брахмана, что они-то будут делать? Ты знаешь, сколько я плачу повару? Сорок рупий. В моем доме на жалованье слугам, на их одежду, еду каждый месяц уходит тысяча рупий. Кроме того, все они еще воруют.
Лабонья переспросила:
— Тысяча рупий?
— Да, тысяча рупий… А Кхурима на кухне! Уж не хочет ли и она поступить ко мне на службу?.. Пойду отчитаю этих бездельников.
— Постой, не ходи, — остановила его Лабонья. — Мама хочет сегодня сама приготовить обед, вот и ушла на кухню…
Шиву закурил, пустил клуб дыма:
— Какая честь — Кхурима готовит мне обед!
— Послушай, Шиву, тысячу рупий ты тратишь на одних только слуг. Еще тысячу, а то и полторы тебе будет стоить, если мы у тебя останемся. Лучше отошли ты нас обратно…
Шиву широко улыбнулся:
— Тысяча? Полторы? Да разве это деньги? Пусть это тебя не тревожит.
Он посмотрел по сторонам: они по-прежнему на веранде одни.
— Я тебе кое-что принес, Лабонья.
Шиву вынул из кармана драгоценное ожерелье:
— Хочу сделать тебе подарок.
Лабонья удивилась:
— Зачем?
— Так просто, захотелось подарить.
— Сколько же оно стоит?
— Девятьсот рупий.
— Зачем же ты бросаешь на ветер такие деньги? Девятьсот рупий!
— Если бы знал, что напрасно, не покупал бы. Оно тебе очень пойдет.
— В Калькутте много девушек. Почему бы тебе не подарить какой-нибудь из них?
Голос Лабоньи звучит сурово и холодно. Взгляд ее настолько ясен и строг, что Шиву не в силах его выдержать.
— Так как же? Примешь ты от меня подарок или нет?
— Сначала спрошу у матери, без ее позволения не возьму.
— В таком случае можешь ни о чем у нее не спрашивать!
И Шиву сунул ожерелье в карман.
— Ты побудь здесь, Шиву-да, а я пойду позову мать и сейчас же вернусь.
С этими словами Лабонья ушла.
Шиву задрожал от ярости. В каждом слове, в каждом движении Лабоньи оскорбительный намек на то, что он, бывший нахлебник, ничтожество, презренное существо, недостоин их. Как будто они облагодетельствовали Шиву, приехав к нему в дом, как будто для Шиву великая честь, что они едят его рис!
И Шиву спросил себя: «Так ли уж много денег нужно, чтобы купить эту гордую, непорочную чистоту? Сколько же стоит Лабонья?»
Родных у Шиву нет, жениться он не собирается. Но в его доме все время толкутся посторонние люди. Приходят сахибы — пьют чай, иногда бывают девушки с накрашенными губами, майоры и лейтенанты в форме цвета хаки. Много знакомых, много гостей. Одни из них играют на скачках, другие — агенты, поставщики, купцы-марвари. Но Шиву одинок, как в пустыне. Зато у него есть деньги и он властелин. Шиву знает цену всем этим «карпам» и «лещам», которые плывут к нему стаями. Их влечет запах денег, а вовсе не дружеские чувства. Деньги Шиву — вот приманка для них.
Да, Лабонья сейчас в его доме. Но Шиву это нисколько не волнует. У него нет времени задумываться над тем, любит он Лабонью или нет. Лабонья красива, но это не мешает Шиву спокойно спать. Если он не добьется Лабоньи — большой беды не будет; добьется — ничего особенного не приобретет.
Шиву видел в жизни только две крайности: нищету и богатство. Он долго бедствовал, теперь богат. Среднего он не испытал. Пока он был беден, ему было не до любви; теперь, разбогатев, он может купить себе любую красавицу. И Лабонью тоже.
Прожив некоторое время у Шиву, Кхурима сказала ему:
— Насмотрелись мы уже на твою Калькутту, покатались в машине, побывали в кино. Хорошо пожили. Не думаешь ли ты, сын мой, что нам пора возвращаться к себе?
Шиву улыбнулся:
— Как же так? Ведь Болу поступил на службу.
— Ты мне этого не говори! — ответила Кхурима. — Такой малыш, ничего не умеет, за что же ему деньги платить?
— Вы и вправду хотите ехать, Кхурима? — спросил Шиву.
— А как же иначе? Бросили дом, все на свете. Ведь, как никак, наше родное гнездо там.
— А если я устрою вас в Калькутте?
— Здесь? У тебя?
— Нет, в другом месте.
— Скажи, Шиву, почему тебе так хочется, чтобы мы остались?
Шиву смутился и не сразу нашелся, что ответить. Овладев собою, он объяснил:
— Я ведь для вас стараюсь, Кхурима. Какая в деревне жизнь? Можно ли там жить по-человечески?
На это Кхурима ничего не сказала.
В тот же день вечером Шиву появился в комнате Лабоньи со свертком в руках.
— Поедем со мной в кино, Лабонья. Но сначала возьми вот это… — И он развернул перед ней сверток.
Лабонья расхохоталась.
— Ты с ума сошел! Чтобы я красилась и пудрилась?
Шиву с улыбкой ответил:
— Теперь все это делают.
— Накрашенная и напудренная я на улицу не покажусь. Ни за что!
— Ведь ты же не маленькая девочка. А то я подарил бы тебе мол.
— Чтобы сковать меня по ногам?
Шиву усмехнулся.
— Собирайся, а то опоздаем.
— Я готова, — Лабонья поднялась.
— Нет, подожди. Я купил тебе еще шелковые туфли. Ты должна их надеть.
Лабонья все исполнила: накрасила губы, напудрила лицо и надела шелковые туфли. Ведь в этом нет ничего дурного. И потом, ее отказ обидел бы Шиву! А он сделал для них очень много, и притом от чистого сердца, без всякой корысти. На него нельзя пожаловаться.
Сегодня Шиву вел свою машину сам. Лабонья сидела рядом.
— Скажи, Шиву, тебя очень огорчило, что я не взяла ожерелье?
— Нисколько. Я тут же продал его на черном рынке. Может быть, подарить тебе другое?
Лабонья побледнела от обиды.
— Нет, лучше ты мне ничего не дари, — только и смогла она выговорить.
А Шиву совершенно спокоен. Если Лабонья думает, что он, Шиву, в нее влюблен, она ошибается. У него нет никаких серьезных намерений, да он и не представляет, что любовь может быть источником радости, чем-то чистым, светлым… Не этого нужно Шиву от женщин.
Когда они вошли в кино, сеанс уже начался. В темноте отыскали места, сели рядом. Шиву не знал названия картины, она его не интересовала. Пришли в кино — и хорошо! Шиву богат, взял самые дорогие билеты, у кинотеатра его ждет шикарная машина, и в довершение всего — с ним красивая, нарядная девушка. Но если бы этой девушкой была не Лабонья, а какая-нибудь мисс Молли Рай или Лина Стэнхоп, ничего бы не изменилось. Для него все они одинаковы.
Когда есть деньги, машина, собственные дома, в женщинах недостатка не будет. Уйдет одна, явится другая, Шиву на этот счет спокоен.
Рука Шиву в темноте тихо легла на плечо Лабоньи. От этого прикосновения по ее телу пробежал холодок. Лабонья вздрогнула и осторожно сняла руку Шиву со своего плеча. Так мужчина дает понять, чего он хочет; женщины хорошо знают этот язык жестов! Понимает его и Лабонья.
В тот вечер этим все и кончилось. Когда они вышли из кино, Шиву встретил на улице двух друзей. С ними была девушка. Шиву познакомил их со своей спутницей. На этот раз беда миновала Лабонью.
Все вместе отправились на Новый базар, где накупили массу всякой всячины: богачи умеют тратить деньги. Часа три бродили они — трое мужчин и две девушки — по Калькутте, и Шиву разбрасывал деньги направо и налево.
На обратном пути — опять вдвоем в той же машине. Время военное, и в Калькутте затемнение: темно на улице, темно в автомобиле. Шиву спокоен по-прежнему, его не одурманивает восторг, ему неведома мечта любви. Красивое молодое тело — вот все, что ему нужно от гордой дочери Чхотто-Лахири.
А Лабонья полна мучительного недоумения. Шиву для нее загадка. Она поняла, что значило прикосновение его руки. Но этим тайна еще до конца не раскрылась.
— Шиву-да…
В голосе Лабоньи ясно звучит покорность, почти нежность. Куда девалось ее недавнее высокомерие?
Для Шиву в этом нет ничего неожиданного. Так и должно было случиться. Все женщины одинаковы: сначала отпор, сопротивление, потом уступчивость и готовность. Но это приходит не сразу.
Лабонья не взяла ожерелье за девятьсот рупий — ничего! Наступит срок, и она будет рада простой брошке ценой в десять рупий. Так судит Шиву о женщинах, и до сих пор еще ни разу не ошибался.
И теперь, услышав негромкий оклик Лабоньи, он невозмутимо спросил:
— Ты хочешь мне что-то сказать, Лабонья?
— Нет, ничего… Далеко ли до дома?
— Уже приехали! — Шиву резко остановил машину.
Они вышли. Шиву уверенно взял Лабонью под руку.
Пробило одиннадцать. У себя в деревне Лабонья никогда не возвращалась домой так поздно. В темном коридоре их встретила Кхурима.
— Где вы пропадали? Что это значит?
Их руки тотчас же разъединились.
Не поднимая на мать глаз, Лабонья ответила:
— Мы немного задержалась, мама…
— Что это ты задумал, Шиву?
— О чем ты, Кхурима? — с невинным видом опросил Шиву.
— О чем? — голос Кхуримы стал резким, и жестким. — Ты прикасался к моей дочери?
— Я не сделал ничего дурного, Кхурима!
Кхурима вся затряслась от ярости и негодования, закричала:
— Мы приехали в твой дом, потому что поверили тебе, а не для того, чтобы потерять здесь честь! Берегись, Шиву, я предупреждаю тебя, берегись! Завтра мы уезжаем отсюда, но чтобы и твоей ноги у нас не было!..
Лабонья бросилась к себе в комнату — она вся дрожала. Мать поспешила за ней.
Шиву остался один в темном коридоре. И следа смущения не было на его лице — он улыбался. Он думал о том, сколько потребуется денег, чтобы смягчить этот благородный гнев Кхуримы. Вышло небольшое недоразумение. Маленькая ошибка в расчетах — и только. Все можно уладить с помощью денег, ведь с Лабоньей они уже почти договорились.
В эту ночь Шиву, как всегда, спал спокойно.
Да, конечно, Кхурима завтра же уедет, но, вот беда: денег на дорогу нет. Целый день ждала она, что Шиву зайдет; так и не дождавшись, послала к нему Болу. Мальчик возвратился со страшной новостью: Шиву попал в автомобильную катастрофу, его привезли домой, и теперь он лежит и не может подняться.
Сердце старой матери дрогнуло. Неужели это ее проклятие обрушилось на Шиву? Полная тревога, она спросила:
— Что с ним? Ему очень плохо?
— Да, очень. Там собралась целая толпа, — ответил Болу.
Лабонья встревожилась не меньше Кхуримы, но постаралась это скрыть.
— Болу, ты побудь с мамой, а я искупаюсь и сейчас же вернусь, — сказала она брату и вышла из комнаты.
У дверей ванной ее дожидалась служанка. Увидев Лабонью, она оглянулась по сторонам:
— Дидимони, бабу послал за вами, просит зайти к нему всего на две минутки.
— Идем!
Лабонья вошла в комнату, где на постели лежал Шиву. Все, кто там был, при ее появлении удалились.
Шиву с улыбкой тихо проговорил:
— Ничего страшного, Лабонья. Я скоро поправлюсь. Уговори мать остаться — вот все, что я хотел тебе сказать.
— Но почему тебе этого так хочется, Шиву-да?
— Мне было бы тяжело с тобой расстаться. Посиди со мной.
— Но я пришла тайком от матери.
— Знаю — так и должно быть. Все девушки приходят тайком от матерей.
Лабонья покорно села рядом с ним. Шиву взял ее за руку.
— Ты тоже хочешь уехать?
— Если мать поедет, я не смогу остаться. Пусти руку. Кто-нибудь может войти…
— Пока ты здесь, никто не войдет.
— Мать думает, что я в ванной.
— Вот и хорошо… Я болен, лежу в постели. Разве можно вам уезжать теперь? Уговори мать остаться хотя бы на несколько дней. Ты сделаешь это для меня?
— Но почему все-таки тебе так хочется, чтобы мы остались?
Шиву многозначительно посмотрел на Лабонью.
— Потому что лед еще не совсем растаял. Еще не пришло время тебе уезжать, Лабонья.
Лабонья смутилась. Шиву попытался притянуть ее к себе. Лабонья вырвала руку и выбежала из комнаты.
Прошло два дня, а Кхурима все еще так и не навестила Шиву. Ей рассказывали, что Шиву сильно разбился, не встает с постели. Каждый день его посещает врач.
Только на пятый день Кхурима вошла в комнату больного, окликнула его.
Шиву приоткрыл глаза, проговорил слабым голосом:
— Как бы ни был я богат, мне никогда не сравняться с вами, Кхурима. Вы, Чотто-Лахири, — люди знатные, благородные. А Лабонья, гордая Лабонья, чистая Лабонья!.. Она не совершила ничего дурного, да и не могла совершить. Я когда-то ел ваш рис, я — прах у ваших ног. Ты не должна сердиться на Лабонью…
— Как ты себя чувствуешь, сын мой? — опросила Кхурима.
— Немного болит грудь, но теперь мне стало легче.
От последних слов Шиву стало легче и Кхуриме: «Значит, ничего опасного…»
Сам-то Шиву и не сомневался в своем скором и полном выздоровлении. Кхурима ушла от него успокоенная. Шиву проводил ее взглядом и, злобно рассмеявшись, повернулся к стене.
Через несколько дней Болу выложил перед матерью кучу денег.
— Откуда у тебя столько? — удивилась Кхурима.
— Откуда? Я сегодня получил, жалованье!
— Жалованье? Столько денег? У тебя такое большое жалованье?
Кхурима была поражена. Она не могла уехать из-за того, что у нее не было и нескольких рупий. Теперь, получив от Болу заработанные им деньги — их вполне хватило бы на дорогу, — она призадумалась: стоит ли возвращаться в деревню? Ведь там им никогда не видать таких денег. Семейная честь, верно, останется незапятнанной… Но что за жизнь их там ждет? В доме ни соли, ни риса, ни лекарств… Такая жизнь для Кхуримы страшнее, чем все войны, опустошающие Азию и Европу.
Вошел слуга, он принес от Шиву записку — всего несколько строк:
«Болу для меня все равно что младший брат, я горжусь им. Очень способный мальчик, далеко пойдет. Вы уже назначили день отъезда, Кхурима? Неужели никак нельзя остаться еще?»
Кхурима не ответила Шиву. Она колеблется: ехать или, может быть, и правда остаться?
— Мама!.. — окликнула ее Лабонья.
— Что, дочка?
— Ехать домой — это значит ехать на голодную смерть.
В Кхуриме заговорила семейная гордость Чхотто-Лахири:
— А тебе хотелось бы остаться здесь и лишиться чести? Где твоя гордость? Каста? Так ты хранишь их?
Лабонья спокойно ответила:
— Если мы вернемся в деревню и умрем там с голоду, зачем нам честь? До гордости ли, если нечем даже прикрыть тело? Можно ли сохранить касту, когда придется просить милостыню?
Кхурима оглядела дочь. На Лабонье бенаресское сари из крепа, парчевая блузка, на ногах шелковые туфли, в ушах топазовые серьги, но все это придется оставить здесь, ибо оно принадлежит Шиву.
— Я не понимаю тебя, Лабонья…
И Лабонья тоже оглядела мать. На Кхуриме шелковое сари. Она сидит на кушетке, над головой электрический вентилятор. За этот месяц она заметно поправилась. Лабонья старается говорить как можно убедительнее:
— Послушай, мама, а если я найду в Калькутте какую-нибудь работу? Неужели мы не можем жить у Шиву как его родственники?
— Девушка из рода Лахири поступит на службу, чтобы зарабатывать на хлеб?!
— Лучше поступить на службу, чем побираться или воровать.
— Ты хочешь остаться в этом доме?
— Ну, хорошо! Мы не останемся в этом доме, мы снимем комнату на стороне, и ты сохранишь собственное достоинство.
— Но ведь все наше в деревне?
— А что у нас там есть? — возразила Лабонья. — Два старых ящика, глиняные кувшины, рваное тряпье и грязные постели! А дом? Дырявая крыша! Как только пойдет дождь — всю ночь приходится мокнуть. Даже воры с презрением проходят мимо нашего дома!
Шиву выздоровел — ему пора было выздороветь. Дольше валяться нельзя. Он выехал из дому на машине — у него так много накопилось дел! В тот же вечер он явился к Кхуриме.
— Я нашел для Лабоньи работу, Кхурима…
— Не у себя ли в конторе?
— Нет, в государственном учреждении. Я сам ее туда свезу и рекомендую. Завтра утром Лабонье необходимо встретиться с сахибами.
— Но ведь она почти не знает английского языка!
— Достаточно и того, что знает; если будет нужно, я сам скажу, что следует.
— Девушка из хорошей семьи — и должна будет ходить на службу! А что за люди эти сахибы?
Шиву усмехнулся.
— Во всяком случае, получше меня.
— Если Лабонья устроится на службу, мы будем жить в другом месте, я предупреждаю тебя об этом, Шиву.
— Как тебе будет угодно, Кхурима.
На этом разговор закончился. Шиву не спеша вышел из комнаты.
На следующий день Лабонья выехала в автомобиле вместе с Шиву. В глазах Шиву горела злобная радость, и он не мог ее скрыть. И куда только девались надменность и высокомерие Лабоньи? У нее пропала охота язвить, насмехаться над ним. Шиву торжествовал: она уступила силе денег, склонилась перед ним, презренным Шиву! Как противно ему вспоминать, что он был когда-то нахлебником в доме Лахири! И какое наслаждение видеть, что те, кто тебя презирал, теперь перед тобой пресмыкаются! И как приятно швырять этим людям подачки!
Они едут в машине.
— Далеко ли еще до конторы твоих сахибов? — спросила Лабонья.
Шиву улыбнулся:
— Ты все еще мне не доверяешь?
Лабонья посмотрела на него и тоже улыбнулась:
— Что ты имеешь в виду?
— Ты можешь сказать, для чего люди работают?
— Ради денег.
— А если у тебя не будет недостатка в деньгах?
— Откуда они у меня возьмутся?
— Я тебе дам, сколько ты потребуешь.
— Разве я имею право что-либо у тебя требовать?
— А почему ты носишь серьги в пятьсот рупий, сари в двести пятьдесят?
— Потому что ты мне их подарил…
— Я ничего не дарил, я дал лишь принадлежащее тебе по праву… Да, ты имеешь право и на это и еще на многое другое. Мой дом стоит полтора миллиона, на моем счету в банке миллион двести тысяч, в обороте — миллион. — Голос Шиву звучал торжествующе.
Лабонью охватила дрожь. Как будто Шиву сдавил ее тысячью рук и она не может ни вырваться, ни даже вскрикнуть. В горле у нее пересохло.
— Но почему, почему же ты хочешь осыпать меня подарками? — едва выговорила она.
Шиву вдруг расхохотался. Лабонья вздрогнула. В это время машина остановилась перед роскошной виллой.
— Вот моя летняя резиденция, — сказал Шиву, — эту виллу я недавно купил за семьдесят тысяч.
— И там сейчас сахибы?
— Никого там нет. Всего лишь один садовник; живет вон в том домике, у мангового дерева.
— Зачем ты меня сюда привез?
— Хочу показать тебе, как я обставил виллу, какие у меня здесь собраны картины…
Они прошли через сад, поднялись на второй этаж.
Да, Шиву сумел обставить свою виллу! Пока они шли то лестнице, Лабонья успела рассмотреть на стенах множество дорогих картин: «Вишвамитра и Урваши», «Любовь в лесу Арджуны и Читрангоды», «Кришна и молочницы»… Много картин, и в каждой — из них раскрывались тончайшие переживания человеческого сердца.
Лабонья была подавлена неслыханной роскошью и великолепием этой виллы.
— Тебе здесь нравится? — опросил Шиву.
Она смогла лишь молча кивнуть — слова оказались бы бессильны…
…Домой они возвращались поздно вечером.
Всю дорогу Лабонья беспрерывно болтала от возбуждения. Сколько советов надавала она Шиву! Чтобы он не работал так много, берег свое здоровье! Сколько ласковых слов произнесла она, сидя рядом с ним, сколько раз ее рука касалась плеча Шиву! А Шиву в душе только смеялся. Гордая дочь Чхотто-Лахири теперь у его ног, покорнее рабыни. А ему больше ничего от нее не нужно — он своей цели достиг. И разговаривать ему с ней больше не о чем.
На этот раз Кхурима могла быть спокойной — Шиву не взял Лабонью под руку.
— Кхурима! — сразу же сказал Шиву. — Со службой для Лабоньи ничего не вышло.
— Не вышло?
— Нет! Ее не приняли.
Голос его звучал сурово и жестко. Лабонья взглянула на него в полном недоумении.
— Я подумал и решил, — продолжал Шиву, — что вам и в самом деле лучше вернуться в деревню. Поезжайте завтра же, я все устрою.
— Ты хочешь сказать, нам нельзя больше оставаться евтвоем доме? — спросила Кхурима.
Лабонья, будто что-то поняв, вся затрепетала. Искоса посмотрев на нее, Шиву оказал:
— Я был бы только счастлив, если бы вы погостили у меня подольше, но, к сожалению, до меня дошли разные слухи… Люди дурно толкуют ваше пребывание в моем доме.
Лабонья простонала:
— Что означают эти слова, Шиву-да?
А Шиву бесстрастным голосом продолжал:
— Да и с Болу ничего не получилось. Он еще слишком мал, ничего не умеет.
— Да, конечно, это так… — невесело согласилась Кхурима. — Значит, мы должны ехать?
Шиву рассмеялся.
— Вы ведь сами все время твердили: уедем, уедем. Значит, так лучше. И дом ваш в деревне пустует, никто за ним не смотрит. Это ведь тоже вас тревожит, Кхурима, не так ли?
Лабонья засверкала глазами, крикнула:
— Довольно! Замолчи! Не желаю слушать негодяя! Ты лгун, вор, обманщик! Но знай: твой дом — не единственный дом в Калькутте!
— Чего ты кричишь, Лабонья? Шиву говорит дело, — остановила ее Кхурима.
— Ах, ты ничего не знаешь, мама!.. — Лабонья задохнулась от возмущения, обиды, гнева.
Шиву невозмутимо продолжал:
— Если ты, Кхурима, поселишься здесь в Калькутте в какой-нибудь дыре со взрослой девушкой, прилично ли это будет?
— Ты прав, Шиву. Нам нужно возвращаться домой.
Придавленным, глухим голосом Лабонья произнесла:
— Подлец!
— Да что ты понапрасну ругаешь его? — рассердилась наконец Кхурима.
— Понапрасну? Ты уверена в этом? Ты веришь лжецу, мама?
— Видишь, Кхурима, какова твоя дочь? Но не ее тут вина. Такое уж теперь поветрие, влияние калькуттского воздуха. Ну, ничего. Я даю вам сто рупий на дорогу. И, если позволите, я…
— Что еще, Шиву? — опросила Кхурима.
— …подарю вам еще тысяч пять рупий на приданое Лабонье.
Кхурима принялась его благодарить:
— Сын мой, ты и так много уж нам дал, не надо больше ничего. Спасибо тебе за все.
Вошел слуга:
— Господин, нас просят к телефону.
— Откуда? Кто? — спросил Шиву.
— Из Балигонджа, госпожа Нилима Рай, — ответил слуга.
— Значит, решено, Кхурима. Завтра вы уезжаете. Поезд отходит в два. Утром я пришлю вам деньги. Мне тоже придется на время уехать из Калькутты — дела!
Шиву почтительно поклонился Кхуриме и вышел из комнаты, даже не взглянув на Лабонью. Она стояла уничтоженная, ее терзало раскаяние, стыд, горькая обида на самое себя. Под ней словно разверзлась бездна и поглотила ее.