Встреча в пути

Поезд остановился на узловой — станции. Он шел с запада и направлялся в Калькутту.

Летняя ночь была глубока и черна, дул легкий ветерок. В такое позднее время народу на станции мало. Несколько пассажиров село в поезд, несколько вышло. Продавец бетеля под окнами вагонов предлагал свой скромный товар, другой торговец выкрикивал: «Пшеничные лепешки! Леденцы!» Мальчик тряс своей трещоткой, стараясь привлечь внимание к тому, что было разложено у него на лотке. Однако сонные пассажиры внутри вагонов не откликнулись на эти призывы.

Свисток локомотива — и поезд медленно отошел от станции. Когда он исчез в ночном мраке и замер стук его колес, тьма на платформе сгустилась еще больше — свет станционных фонарей, бледный и тусклый, не мог ее разогнать.

На станции сошли трое пассажиров: двое мужчин и девочка. Мужчины в больших тюрбанах и мешковатых шароварах, по-видимому сикхи. На девочке было сари из тонкой материи и зеленая шаль, прикрывавшая ей голову, одно плечо и грудь. Заплетенные в тяжелые косы волосы спускались почти до колен. На ней, как и на ее спутниках, тоже были шаровары, пыльные и забрызганные грязью. На ногах черные туфли.

Один из мужчин был еще очень молод; другой выглядел много старше, но настоящий его возраст определить было трудно из-за длинной черной бороды.

Мальчик-разносчик издали наблюдал за ними. Он поспешно продел веревку сквозь кольца на концах своего лотка, закинул петлю за шею, подхватил лоток к устремился навстречу пассажирам. Судя по тому, как он спешил, как резво гремел своей трещоткой, можно было понять, что за сегодняшний день ему удалось наторговать немного и теперь он хотел хотя бы чуть-чуть поправить свои дела.

Свет фонаря упал на игрушки и другой товар на лотке, и вся эта мишура заманчиво заблестела. Девочка остановилась, с любопытством взглянула на лоток, но старший из ее спутников нахмурился и проворчал: «Разносчик, поздней ночью? Ступай прочь!»

Мальчик быстро отошел, а трое путешественников отправились в конец платформы, где находился зал ожидания второго класса. Теперь этот зал был совершенно пуст и они смогли удобно расположиться на двух скамьях и кресле и поставить свой чемодан на круглом столе посередине комнаты.

Девочке ни минуты не сиделось на месте: она сновала по комнате, кружилась вокруг стола, то и дело подбегала к большому зеркалу и оглядывала себя с головы до ног. Когда старший из ее спутников отвернулся, она шутливо потрепала младшего по щеке. Пустая и сонная комната словно ожила от ее присутствия — ее резвости, радостного возбуждения, звонкого смеха. А девочке и правда было чему радоваться: после долгого путешествия в тесном вагоне она вновь обрела простор, свободу движений.

Молодого человека клонило ко сну. Он сразу же лег на скамейке и растянулся во всю длину. Наблюдавший за его приготовлениями к отдыху старший мужчина сочувственно улыбнулся и, обращаясь к девочке, проговорил на панджаби: «В поезде ты все время спала, а мы сидели. Теперь и нам хочется уснуть. Пожалуйста, не мешай нам отдыхать. Будь хорошей девочкой, сиди смирно и жди. Наш поезд скоро придет».

Девочка бросилась в кресло, заболтала ногами и расхохоталась. Она смеялась по всякому поводу, смеялась и без повода. Даже вид круглого стола вызывал у нее улыбку.

Прошло несколько минут. Девочка сидела, не двигаясь, в кресле, но глаза ее беспрестанно перебегали с предмета на предмет. Они немного задержались на спящем молодом человеке, который во сне храпел, выводя замысловатые рулады. Но вдруг взгляд ее упал на приоткрытую дверь и застыл на одной точке: видимо, что-то находившееся по ту сторону двери сильно ее заинтересовало. Девочка поднялась с кресла, покосилась на старшего из своих спутников, потом сбросила с ног туфли и босая, чтобы звуком своих шагов не разбудить спящих, на цыпочках подкралась к двери. За дверью прямо на земле стоял лоток с игрушками мальчика-разносчика. Рядом сидел его владелец. Искушение было слишком сильно. Девочка лукаво улыбнулась, наклонилась, протянула за дверь руку и схватила фарфоровую куколку. Мальчик ничего не оказал.

Девочка никак не думала, что он ничего не скажет. Ей хотелось совсем другого: ей хотелось, чтобы мальчик сразу же хватился своей игрушки, поднял крик, влетел в комнату, пристал к ней. Она же только бы спокойно его опросила: «А ты видел, что это именно я взяла твою куклу?» Он бы, наверно, ответил: «Я был по другую сторону двери, как я мог видеть, кто протянул руку?» В конце концов мальчик расплакался бы и только после этого она возвратила бы ему куклу. Ей очень нравится дразнить и мучить мальчишек — своих сверстников.

И вот ничего не вышило. Улыбка исчезла с ее лица. Еще раз покосившись на спящих, она осторожно открыла дверь и вышла на платформу. Мальчик сидел, прислонившись спиной к стене, и мирно спал. Не одну куклу, а весь лоток со всем товаром можно было бы сейчас украсть, и он ничего бы не заметил. Тань лежала на его лице: отпечаток усталости от тяжелых дневных трудов.

Девочке еще никогда не приходилось видеть, чтобы люди спали в положении, в каком сейчас спал маленький торговец. Если бы ей это описали, она бы не поверила. Наклонившись над спящим, она тихо окликнула его нежным голосом:

— Дружок…

Мальчик тотчас же проснулся. Она спросила:

— А что, если бы твой товар украли?

— Украли? Пусть бы попробовали! Я бы им показал! — ответил он.

Мальчик взял с лотка резиновую птичку, нажал ей на брюшко — птичка свистнула.

— Купи у меня птичку — всего шесть пайс, — предложил он девочке.

Девочка улыбнулась, засучила шаровары и присела около него на корточки.

— Все ли твои игрушки целы? Посмотри хорошенько, — сказала она.

Мальчик скользнул взглядам по лотку: все как будто на месте.

— Выбери, что тебе нравится, — продолжал он уговаривать, — вот, например, кошелек — две анны.

— Он мне не нужен.

— Ну, хорошо, купи в таком случае вот эту табакерку — всего лишь одна анна. Или, может быть, возьмешь вот эту цветную ленту? По семь анн за ярд. А посмотри-ка какой волчок! И цена его только две пайсы.

— На что мне волчок? Ведь я уже не маленькая.

— Ну, что же ты хочешь купить? Может быть, зеркальце? Чтобы на себя любоваться? Ведь ты такая… красивая.

Когда он произнес последние слова, девочка пристально на него взглянула, потом рассмеялась — уж очень забавно он это сказал!

— Не надо мне твоего зеркальца! Смотрись в него сам, негодный мальчишка!

Мальчик начал ходить с лотком еще совсем недавно: он еще не научился своему делу, не умеет завлекать покупателей.

— Видно, все мои уговоры ни к чему не приведут! — воскликнул он раздосадованный. — Скажи, сколько у тебя денег, а я на эту цену подберу тебе самый лучший товар.

— Деньги? Откуда у меня деньги?

Мальчик молча на нее посмотрел, потом печально улыбнулся и вздохнул:

— Значит, напрасно я только старался! А ты в таком случае… иди и ложись спать.

Но девочка не двинулась с места. Ее взгляд скользил по блестящим безделушкам на лотке. Фарфоровую куклу она прижимала к груди, закрыв ее ладонью. Наверное, в эту минуту ее занимал мучительный вопрос: как возвратить владельцу украденную вещь, не сгорев при этом со стыда?

Мальчику вдруг стало ее жалко — он и сам не знал почему. Может быть, он грубо с нею обошелся, сказав, чтобы она шла спать?

Двое детей приблизительно одного возраста… Но какая разница в их судьбах! Перед ней мир открывается страницами волшебных сказок, местом непреходящих радостей, перед ним — тернистым и пыльным путем, на котором его ничего не ждет, кроме тяжкого труда, постоянных лишений, страданий. Но сейчас они пусть случайно, пусть ненадолго, но рядом…

…К краю иссушенной, томимой вечной жаждой пустыни принесла свои обильные животворящие воды река и остановилась…

Мальчик заглянул в загадочные глаза, которые были так близко от его глаз, и спросил:

— Как тебя зовут?

— Как меня зовут? Тебе хочется это знать? Меня зовут Шанти Деви. А тебя?

— Зачем тебе мое имя? Ты сразу же его забудешь.

Он больше не смотрел в ее глаза. Взгляд его скользнул по пустынной платформе, по уходящим во мрак рельсам…

— Так почему же ты спросил, как зовут меня? Скажи!

Не отвечая на ее вопрос, мальчик сказал:

— Ты так ничего у меня и не купила… За весь сегодняшний день я почти ничего не продал… Тяжело мне приходится… — Он немного помолчал, потом спросил: — Откуда ты?

— Я из Панджаба, мы живем в Амритсаре.

— А куда едешь?

Девочка почему-то смутилась и не ответила.

— Что же ты молчишь?

— Я впервые приехала в эту часть страны. Дядя везет меня в Калимати. И вон тот, что так громко храпит, — она показала через приоткрытую дверь на спящего, — тоже едет с нами.

— А кем он тебе приходится?.. Опять молчишь? Почему не хочешь ответить?

И тогда Шанти призналась, что это ее муж. Дядя устроил ему работу в Калимати, и теперь они туда едут, чтобы зажить своим домом. Ее дядя — очень важная персона.

Мальчик задумчиво посмотрел на свой товар, потом вздохнул и проговорил:

— Теперь мне нужно идти. Сейчас к той платформе подойдет пассажирский поезд из Калькутты. Может быть, удастся что-нибудь продать… Ты спрашивала, как меня зовут? Меня зовут Бадри. Теперь прощай.

Он хотел подняться, но Шанти его удержала:

— Поздняя ночь, и никто у тебя ничего не купит. И что я стану делать, оставшись здесь одна? Мне будет скучно…

Странные слова! Бадри — никогда бы не подумал, что знакомство, которое началось всего лишь полчаса назад, даст этой девочке какие-то права на него. Властная, своенравная девочка! Она позабавится им немного, а потом — как только придет ее поезд — уедет с дядей и вот тем… А он снова останется один на пустынной заброшенной станции и снова будет тщетно искать себе покупателей. Как обидно… Нет, он и не подумает ее развлекать! И он оказал ей почти со злобой:

— Иди к своему дяде.

— Не пойду. Что ты можешь со мной сделать? Я останусь здесь. И ты… останешься тоже.

Она крепко ухватилась за край лотка.

— А кто будет за меня торговать?

— Успеешь еще наторговать, товар никуда от тебя не сбежит!

Бадри опять посмотрел ей в глаза. А глаза у этой странной девочки черные, глубокие, таинственные… Не понять, что выражает их взгляд. И какие у нее длинные, густые косы! На тонких запястьях поблескивают золотые браслеты, на узком, словно точеном мизинце кольцо. Босые ножки от налета пыли кажутся лишь красивее. А лицо у нее розовое-розовое… ведь она из тех мест, где солнце так не жжет. Много красивых девочек видел Бадри в окнах вагонов проходящих мимо поездов, но такую красивую видит впервые. И так близко…

Воля его ослабела — он не мог заставить себя подняться и уйти.

— Я знаю тебя… Я уже встречал тебя раньше, — неожиданно проговорил он, вглядываясь в ее лицо.

— Ты меня знаешь? Этого не может быть, мы никогда с тобой не встречались.

— Нет, я тебя знаю! — Бадри говорил как во сне. — Конечно, я знаю тебя, и мы с тобой встречались.

— Где же?

Бадри молчит. Старается вспомнить, где он видел эту девочку. Напрягает память, заглядывает в самые потаенные ее уголки.

…Земля, орошенная оживляющей влагой… Небо в блеске бесчисленных звезд…

Бадри радостно улыбается, кивает головой и повторяет еще раз с несокрушимой убежденностью:

— Да! Я знаю тебя давно. Я встречал тебя раньше.

Шанти смеется над уверенностью, с которой он это говорит, и возражает, улыбаясь:

— Если это верно, то ты встречал меня, не здесь на земле, а в каких-нибудь иных мирах, в наших прежних воплощениях…

Они сидят рядом и разговаривают. Шанти рассказывает о своей жизни на родине, в Амритсаре. Их дом недалеко от парка Джалианвалла. Какое там есть красивое озеро, и на островке посреди озера золотой храм. Ее отец — богатый торговец шелком. Однажды он возил ее на скачки в Лахор, — что это за прелесть!

Потом стал рассказывать о себе и Бадри. Он живет недалеко от станции, в квартале молочников. Его отец торгует молоком, а дядя — сторож дхармшалы. Однажды их хижину снесло ураганом. Его мать после этого случая помешалась. Он часто ловит рыбу в реке Чампе…

Случайная встреча в пути… Мимолетная дружба, от которой не останется и следа еще до того, как займется утренняя заря… Но с каким пылом он перед ней, она перед ним развертывают свитки своих жизней! Они рассказывают и о важном, и о мелочах — и все одинаково интересно. Сидя рядом, приблизив лицо к лицу, с искренностью и непосредственностью, свойственными их возрасту, говорят они о своих чувствах, желаниях, мечтах… Стерлась грань между богатой и бедным — сейчас они во всем равны, странно близки друг другу…

Внезапно их беседу прервал отчаянный собачий визг.

Бедный зверек, в поисках отбросов пищи, опустился на железнодорожное полотно, и его задело колесо проходившего мимо товарного поезда. Когда песику с большим трудом удалось вскарабкаться обратно на платформу, Шанти увидела, что одна из его задних лапок была вся в крови и он не мог на нее ступить. Это зрелище ужаснуло девочку. Она побледнела, лицо ее исказилось, по телу прошла дрожь. Повернувшись к Бадри, она посмотрела на него так, словно просила о помощи — чувство сострадания слишком мучительно, надо, чтобы кто-нибудь с ней его разделил…

Однако Бадри остался совершенно равнодушен, даже усмехнулся.

— Это случается каждый день, по нескольку раз в день, — сказал он, — ведь собак на свете много. Да что там собаки! Недавно под поезд попал кули: переходил со своей ношей рельсы, и колесом ему отрезало ногу.

Шанти молчит. Сколько жестокого в мире и как мало в нем сострадания! Живое существо искалечено на всю жизнь, а он говорит об этом без тени жалости!

На глазах у Шанти выступили слезы. В эту минуту она сама очень страдала. Увы! Таков удел всех, у кого доброе сердце: глядя на чужое страдание, они и сами страдают. Шанти никогда не будет счастлива.

— То ли еще бывает в жизни! — сказал Бадри. — На такие пустяки, как случай с этой собакой, никто и внимания не обращает. Бывает пострашнее! Если бы мы — все те, кому надо думать, как добыть кусок хлеба, — каждого жалели, о каждом бы плакали, для нас самих не осталось бы места на свете!

Шанти отерла слезы кончиком шали. Бадри собирался сказать больше, объяснить подробнее, но замолк на полуслове: перед ними стоял дядя Шанти.

— Сейчас придет наш поезд, — проговорил он, беря девочку за руку. — Ступай и скорее переоденься. Да разбуди Сохана Сингха.

Шанти повиновалась. Она вернулась в зал ожидания и принялась расталкивать спящего мужа. Он тотчас же проснулся. После этого она достала чистую одежду и куда-то исчезла с ней. Теперь она уже стыдилась своих недавних слез. И, наверно, думала она, этот мальчишка сейчас над ней смеется…

— Так, значит, ты опять пытался подсунуть свой товар моей племяннице? Ах, ты мошенник! — Дядя был рассержен.

— Я бедный человек, сардар-джи, — отвечал разносчик, — этим я зарабатываю себе на кусок хлеба.

Он взял свой лоток и отошел. Слова этого черствого человека сразу напомнили ему об огромной пропасти, разделявшей его и Шанти. И каким жалким, каким ничтожным он себя теперь почувствовал!

Уже начинался рассвет, когда они — двое мужчин и девочка — снова показались на платформе. Бадри смотрел на них издали. Вид Шанти поразил его. Она переоделась, и теперь на ней были алые бархатные шаровары с золотой обшивкой, туника из тассора и голубая шаль; на ногах туфли с золотыми пряжками. Она огляделась по сторонам, словно кого-то искала. Не Бадри ли? Но она его не заметила. Да и стоило ли его замечать? Между ними пропасть. Краткая дружба с этой богатой нарядной девочкой представляется теперь Бадри чем-то странным, почти невероятным. Неужели в действительности, а не во сне они совсем недавно сидели рядом, рассказывали один другому о себе и им было так хорошо вместе? Какая дерзость! Пастух осмелился подружиться с принцессой! Кто этому поверит? Так бывает только в сказках…

Бадри медленно перешел по деревянному мостику над железнодорожными путями на другую сторону. У противоположной платформы еще стоял поезд из Калькутты. Бадри пошел вдоль вагонов, предлагая свой товар. Никто не откликнулся, да ему сейчас особенно и не хотелось, чтобы нашелся покупатель. Он вдруг ощутил смертельную усталость и глубокое отвращение к своей работе. Неужели и завтра, и еще много-много дней ему придется вот так ходить под окнами вагонов, греметь своей погремушкой и предлагать товар? Нет, он не выдержит, это слишком ужасно…

Когда поезд тронулся и вскоре исчез в предрассветном сумраке, Бадри в бессилии опустился на платформу. Он так устал! Если бы лечь здесь же на платформе и уснуть хотя бы на несколько минут, ему, наверно, стало бы легче…

В это время к другой платформе, к той, где дожидались двое мужчин и девочка, подошел пассажирский поезд. Он останавливался на этой станции всего на несколько минут.

Вставай, Бадри! Превозмоги свою усталость! Ведь она сейчас уедет, и ты больше никогда ее не увидишь. Спеши! Бадри быстро побежал по мостику назад, чтобы спуститься на противоположную платформу. В спешке он уронил лоток, и его драгоценный товар рассыпался. Пока он подбирал рассыпанное и вновь раскладывал на лотке, прозвонил колокол к отправке. У него оставались считанные мгновения.

Не успел он сделать и нескольких шагов, как его остановил какой-то господин, пожелавший купить пачку сигарет. К сигаретам потребовались и спички.

— Прошу вас, бабу! Заплатите мне поскорее…

— Подождешь, приятель, не велика птица!

Господин не спеша открыл пачку, вынул сигарету, чиркнул спичкой и, только сделав первую затяжку, спросил:

— Сколько?

— Тринадцать пайс.

— Все продают эти сигареты за одиннадцать пайс. Я заплачу тебе три анны.

— Хорошо.

Покупатель все с той же медлительностью достал из кармана бумажную рупию. Видимо, ему нужно было ее разменять. Бадри, чтобы набрать сдачу, пришлось вытащить из кошелька почти всю имевшуюся у него мелочь. Одна из монет в четыре анны показалась покупателю фальшивой, и он потребовал вместо нее четыре по одной анне.

Бадри побежал к поезду. В окне одного из вагонов он увидел Шанти. Она махала ему рукой, звала его. По выражению ее лица Бадри видел, что ей надо что-то ему оказать и она боится, как бы он не опоздал. Да, нужно спешить…

— Почем эти эмалированные ложки?

Маленького разносчика остановила какая-то женщина.

— Выбирайте, какая вам понравится, госпожа.

— Они хорошие? Я могу дать за ложку шесть пайс.

Свисток локомотива. Бадри сунул ложку в руку покупательнице и бросился к поезду. Получить деньги у него уже не было времени.

Он добежал до окна Шанти в самое последнее мгновение: поезд уже тронулся. Но зачем, однако, он так опешил? Что он может ей сказать?

Шанти, взволнованная и смущенная, высунула из окна руку и бросила на лоток фарфоровую куклу. Потом улыбнулась и призналась:

— Я ее украла!

Бадри поставил лоток на землю и сначала пошел, а затем побежал рядом с набиравшим скорость поездом. Он бежал все быстрее, но окно, из которого смотрела Шанти, уплывало все дальше. А он бежал и бежал, не слушая ее предостерегающих криков:

— Что ты делаешь? Ты упадешь под колеса! Остановись! Остановись, сумасшедший!

Поезд шел все быстрее. Девочка высунулась из окна почти по пояс. Она не переставала улыбаться и в знак прощания прижала ладони обеих рук ко лбу.

Когда поезда уже не было видно и замер в отдалении стук его колес, Бадри вернулся на платформу, взял с лотка фарфоровую куклу, еще теплую и влажную от прикосновения рук Шанти… Он никогда, ни за что не продаст эту куклу. Он спрячет ее в бамбуковой стене своей хижины. Никто никогда не узнает, что эта кукла — воспоминание о самой большой утрате, какую ему пришлось испытать в жизни.

Он долго смотрел в ту сторону, где скрылся поезд. Там, над теряющимися вдали железнодорожными путями, над густыми зарослями колючих кустарников, занималось небо алым пламенем утренней зари… Бадри взялся за трещотку и начал свой новый рабочий день. Он тряс трещотку, но резвой дроби ее не слышал. Только видел, как сильно дрожит его рука.

 

Шугондха

Перед Хорибилашем Чоудхури я преклонялся и был горд дружбой, которой он меня дарил. Это он ввел меня в политику. По его совету я обзавелся револьвером. Во время войны мы вместе просидели около трех лет в заключении на мысе Анторин. Хорибилаш — видный деятель социалистического движения.

Недавно в одном из городов Соединенных провинций проходила конференция социалистических груш. После шумных дискуссий, длившихся несколько дней, мы разъехались по домам. Поезд на Калькутту отошел в полдень, и до вечера мы наперебой рассказывали друг другу эпизоды из своей жизни. Время прошло незаметно. Многие сошли в Патне, и в вагоне остались только Хорибилаш и я да какой-то мусульманин, ехавший до Ассансола. Давно уже я не оказывался с Хорибилашем с глазу на глаз. Мне хотелось о многом у него опросить.

— Хори-да, ну что вы скажете о случае с Ходори Панра? — сказал я, чтобы начать разговор.

— Да, интересно… А ведь журналисты твердят, что налеты на банки совершались не во имя политических целей, а ради личного обогащения. Они не способны понять, что мы действовали совершенно бескорыстно.

— Они и вас стараются замарать, Хори-да, — сказал я.

— Ты имеешь в виду мои отношения с Шугондхой? Да, это удобный повод, чтобы маня скомпрометировать.

— Но ваших друзей им не обмануть!

Хорибилаш с сомнением покачал головой.

— Ты думаешь? Но ведь клевете так легко верят. А тут к тому же замешана женщина.

Во мне заговорило любопытство.

— Хори-да, расскажите, как все это было!

Мой собеседник заговорил не сразу:

— Видишь ли, с Шугондхой Рай мы были приятелями с детства. Наши семьи издавна дружили между собой. Вот единственное, что газеты передали верно. Но суть не в этом… — Он приостановился. — Грубейшее заблуждение — полагать, что женщину губит мужчина. Ее губит собственная слабость. Железо в огне закаляется, а дерево сгорает дотла…

Поезд несся с большой скоростью сквозь обложной дождь. Мы закрыли окна. Хорибилаш некоторое время молчал.

— Ты, может быть, думаешь, — заговорил он вновь, — что эта история начинается с трогательной детской любви, но это не так. Я уже оказал, что наши семьи дружили, однако детям, растущим в деревне, чужды всякого рода нежности, они скорее грубоваты, а старуха к тому же была драчлива.

— Какая старуха?

— Так мы называли между собой Шугондху за то, что она постоянно с нами ссорилась. Она проявляла большое усердие в ученье и в занятиях музыкой. Ее семья жила зажиточно, имея сорок-пятьдесят тысяч рупий дохода с земли, а моя не вылезала из долгов, так что учиться мне удавалось с большим трудом. В обеих семьях было до сорока женщин. И вот однажды эта женская живая газета заговорила о том, что Шугондха очаровательна и свежа, что мы с ней составили бы неплохую пару и что наша свадьба не за горами.

— Сколько вам тогда было лет?

— Ну, примерно, по двадцать. Но знаешь, к чему привели эти толки? Мы с Шугондхой почти перестали встречаться.

— Но вы-то сами ничего не имели против свадьбы?

— Не знаю, что думала Шугондха, а у меня голова была занята другим. В то время как раз началась кампания гражданского неповиновения, а я только еще входил в политику — можно сказать, потайными путями: в нашей деревне образовалось гимнастическое общество, и я стал его старостой. Внешне-то мы поддерживали Конгресс, а на самом деле… — И Хорибилаш сделал характерный жест, как бы стреляя из револьвера. — Ты ведь знаешь, что мы, бенгальцы, никогда не принимали близко к сердцу учение о ненасилии. Наши философы, поэты, художники не создали ничего значительного в области гандизма. Бенгальцы видели выход в применении силы. Не раз пытались они покончить со злом и несправедливостью. Да, мы в Бенгалии никогда не обманывались на счет политических принципов. Даже англичанам не удалось ввести нас в заблуждение и направить по ложному пути. Недаром они много раз пускали нам кровь — нам, бенгальцам, в первую очередь.

Как бы там ни было, но мы продолжали свою работу, стараясь не попадаться на глаза полиции. Именно в это время у нас в деревне появился Шубхашчондро Бошу. На многолюдном митинге он воспламенил нас своими речами. Этот человек говорил замечательно. Шугондха на этом митинге пела, и ее пение взволновало тысячи людей. Не знаю, какой разговор произошел между Шугондхой и Шубхашчондро, когда он подозвал ее, чтобы поблагодарить. Он уехал на следующий день, но с тех пор Шугондха совсем переменилась. Однажды она пришла ко мне и оказала, что ей поручено организовать местных женщин, и просила помочь.

— Но что могу я сделать? Я должен остерегаться, полиции, — возразил я.

— Ты добудешь нам денег, — коротко ответила она.

Ну, что ты скажешь? Шугондха стала рассуждать, как заправская революционерка. Я просто не мог на нее налюбоваться.

— И вы вместе взялись за дело? — подсказал я.

— Ну, нет! Революционер должен быть тверд, как кремень, а связавшись с женщиной, он может размякнуть. Ведь женская красота — опаснейший яд!

— Значит, со свадьбой ничего не вышло?

Хорибилаш махнул рукой:

— В один прекрасный день нашей женской газете стало известно, что я из числа сторонников свадеши и меня в любой день могут повесить или выслать. И тогда все заговорили о том, что Шугондхе незачем совать голову в петлю, что такое замужество означало бы для нее жизнь, полную опасностей и тревог. И к этому добавляли, что ее родители обеспеченные люди, а у меня ни кола ни двора.

— Ну, а сама Шугондха?

— Шубхашчондро уже направил ее мысли по другому пути. Она с головой ушла в работу.

— Но вы ей помогали?

— Да, я все-таки достал для нее несколько тысяч рупий. И в ту же ночь бежал.

— Так вот каково начало вашего романа, Хори-да!

— Да, если хочешь. Но это был и его конец.

— Почему же?

— Меня вскоре схватили. Дорого обошлась мне помощь Шугондхе: я был осужден на пять лет. Это было мое первое тюремное заключение. А спустя года полтора, находясь в Ранпурской тюрьме, я узнал, что родные Шугондхи насильно выдали ее замуж за того самого полицейского инспектора, который меня арестовал, и что через месяц после свадьбы его убили террористы.

— А что же стало с ней?

— Отбыв срок, я вернулся к себе в деревню. Здесь мне рассказали, что Шугондха порвала все отношения с родственниками и уехала работать в отдаленный округ Майменсингх. Да и как она могла оставаться в родных местах? Тут все знали, что она была замужем за человеком, служившим в английской полиции. Такие вещи не прощаются.

— Вот потому-то вам и следовало тогда на ней жениться! — вставил я.

— Не до того было.

— Зачем вы скрываете свои чувства, Хори-да? Я уверен, что вы думали о ней постоянно.

Хорибилаш усмехнулся:

— Ну, это не в наших правилах. Наша первая заповедь — самообуздание. А кроме того, если хочешь знать, мое чувство к Шугондхе едва ли можно было назвать любовью. Думая о ней, я испытывал скорее глубокое уважение. Меня поражала ее стойкость…

— А помните, вы сказали вначале, что женщину губит собственная слабость? Как же это понимать?

— Послушай дальше и поймешь, — ответил Хорибилаш и откинулся на спинку скамьи.

Дождь почти перестал, и я поднял стекло. Пассажир-мусульманин крепко опал. Поезд гулко стучал по шпалам. Было уже далеко за полночь.

— Я не знаю точно, чем занималась Шугондха в деревне, — продолжал Хорибилаш, — удалось лишь узнать, что она учит детей и за это крестьяне кормят ее. К своим состоятельным родственникам она бы ни за что не обратилась…

Некоторое время спустя я встретил ее в Калькутте. В ту пору правительство усилило репрессии против революционеров. Полиция подослала к нам провокаторов, наша организация была разгромлена, многих повесили, а кого и просто забили до смерти еще на допросах. Мы, кто уцелел, как раз готовились привести в исполнение приговор над двумя видными английскими чиновниками.

Шугондха появилась передо мной совершенно неожиданно:

— Я приехала в Калькутту, чтобы найти тебя, Хори-да.

— Зачем я тебе?

— Ты мне нужен. Хочу поговорить с тобой.

Трудно было нам в те горячие дни. Правительство собиралось нанести окончательный удар революционерам и подавить нашу волю к борьбе. Вместо английских солдат по улицам патрулировали теперь полицейские-мусульмане. Англичан всегда пугало стремление бенгальцев к единству. И вот они решили задушить наше движение, разжигая индо-мусульманскую рознь. Мы ясно видели, чего они хотят, и прилагали все силы, чтобы сорвать их планы. Мое душевное состояние в то время совсем не располагало к лирическому диалогу с Шугондхой. Я сказал:

— Сейчас я очень занят. Но, может быть, тебе опять нужны деньги? Могу дать.

— Я пришла не за деньгами, — ответила она. — Мне нужен ты сам.

— Обойдись как-нибудь без меня.

— Ты что же, даже говорить со мной не хочешь? — вырвалось у нее.

— А о чем, собственно, нам с тобою говорить?

И вдруг она заплакала.

— Значит, ты считаешь, что мы совсем чужие друг другу?

Я окинул ее взглядом: ничего от вдовы полицейского инспектора. Прежнее девичье одеяние — сари, джама, на голове словно никогда и не было синдура.

— Прошу простить, если я чем-нибудь вас обидел, — в первый раз в жизни обращаясь к ней на «вы», оказал я.

Хорошо помню, как, услышав это «вы», Шугондха закрыла лицо руками и с низко опущенной головой пошла к выходу.

Тут я и сам понял, что был с ней излишне резок. Неужели так уж пострадали бы мои принципы, если бы мы поговорили?

Мне предстояло опасное дело. Не сегодня-завтра я мог потерять не только свободу, но и самую жизнь. Но в тот день я забыл обо всем и до ночи бродил за городом. Только поля да бескрайнее небо были свидетелями моих душевных терзаний.

— Так, значит, вы все-таки ее любили! — воскликнул я.

— Если хочешь, да… Но то была совсем необычная любовь… Я твердо соблюдал закон нашей организации: не связываться с женщинами. Кто свяжется с женщиной — больше не воин, нет ему прощения. Позор может смыть только самоубийство. В ту ночь, в поле, под бескрайним небом я поклялся никогда больше не встречаться с Шугондхой и не давать ей повода меня увидеть. Если же случайно встретимся — отвернусь.

— Но разве эта клятва не была проявлением вашей слабости?

— Нет, в себе я был уверен. Но ведь и Шугондха боролась за наше общее дело. И я боялся, чтобы у нее личное чувство не заглушило голос долга. Вот почему я и решил, что нам лучше не встречаться, не разговаривать, не глядеть друг на друга… Приведу пример, пусть несколько грубоватый. Батавский лимон — сочный, пленительный плод! Но пока он не очищен, пока он закрыт плотной кожурой, ты можешь устоять перед искушением его отведать. А стоит только его надкусить — и все кончено. Ты изойдешь слюной, пока не утолишь разбуженной жажды. Так и с женщиной. Она может быть стойким борцом, пока ее страсть не разбужена. А стойкие люди нам сейчас дороже всего. Наше поколение родилось в век страха, когда люди боялись высунуть нос из своей норы. Вся страна оплакивала смерть Свами Вивекананды. Но из искры его погребального костра вышли мы — революционеры. Мы задались целью изгнать англичан из Индии, мы должны были совершить революцию, чтобы навсегда смести старые порядки. Гибель ждала слабых, нерешительных и трусов. Только люди, презирающие смерть, могли повести народ к новой жизни!

— Ну, а что вы скажете про гандизм?

Хорибилаш сверкнул глазами.

— Если хочешь знать, в период кампаний ненасильственного сопротивления погибло гораздо больше людей, чем на войне от пуль и снарядов. А вспомни годы голода: страна располагала огромными запасами продовольствия, а между тем пять миллионов человек умерло оттого, что им нечего было есть! Прислушайся — и ты услышишь поступь грядущей революции. Никакое учение о ненасилии не может ее остановить. Историю движут революции. Другое дело — внешняя политика государства. В ней ненасилие приемлемо — я говорю о принципе ненападения. Отношения между государствами только тогда и станут совершенными, когда этот принцип войдет в жизнь. Истина, известная еще со времен Ашоки. Но на эту тему мы побеседуем как-нибудь в другой раз.

— Конечно, не отвлекайтесь, Хори-да, — оказал я.

Хорибилаш помолчал. Он, видимо, хотел оправиться с охватившим его волнением и собраться с мыслями. Затем он продолжал:

— Как раз в то время, когда мы готовили ответный удар англичанам, стало известно о страшном наводнении. Теперь прежде всего нужно было спасать людей — этого требовала от нас родина.

Шубхашчондро выработал программу помощи, и мы разъехались по округам. Мой центр находился в Тангайле. Картина наводнения была ужасна. Размытые берега, разбитые дамбы, сотни затопленных деревень, сотни тысяч больных, голодных, оставшихся без крова людей. И бесконечный дождь — целые водопады, низвергающиеся с неба. Признаюсь, нам пришлось нелегко — без сна, без отдыха и почти без пищи. А у меня к тому же началась лихорадка.

— И вы все это выдержали?

— Выдержал, но чувствовал себя прескверно. На одном берегу реки расположились мы, на другом — центр общества «Трипура». Однажды ночью их дамбу размыло. До нас донеслись отчаянные крики. Я сейчас уже не помню подробностей, помню только, что я бросился в воду и поплыл. Действовал как во сне. И вдруг меня чем-то оглушило — наверно, это был ствол дерева. А когда я очнулся, то лежал в глинобитной хижине, едва освещенной коптилкой. И надо мной стояла Шугондха…

Она стояла молча и не двигалась. На ней было сари, сияющее белизной. Ее бледное лицо словно застыло, а большие черные глаза были устремлены в одну точку. Такою я видел ее впервые. Снаружи шум прибывающей воды, мир, погруженный во тьму, крики о помощи, а мы с ней с глазу на глаз в этой лачуге…

— Тебе очень плохо? — спросила она.

В ответ я только покачал головой.

Она тихо сказала:

— Есть теплое молоко, хочешь?

Но я помнил о своей клятве за городом: я отвернулся и ничего не ответил. Наступило длительное молчание. Наконец она произнесла:

— Скажи, я тебе совсем не нужна?

И снова я покачал головой. А когда поднял глаза, ее уже не было.

Ты сам понимаешь — больше мне нельзя было там оставаться. Я бросил все и на другой же день уехал в Калькутту. Но на душе у меня было неспокойно. Не слишком ли жестоко я поступил? Ведь когда-то нас связывала дружба…

В Калькутте я избил на улице полицейского шпика и попал за это на год в тюрьму. Англичане все усиливали против нас репрессии, а мы отвечали, им непримиримой ненавистью.

Когда я вышел из тюрьмы, до меня дошел слух, что Шугондха просит милостыню. Так утверждали злые языки. Что же оказалось в действительности? Шубхаш-бабу в то время сидел в тюрьме, а Шугондхе нужно было содержать его приют для детей-сирот. Дети делали кукол, а она возила их в город и продавала. Она целиком отдала себя этим детям, делила с ними нужду и ни разу не обратилась за помощью к своим богатым родственникам. Вскоре я получил о ней еще более печальные вести.

— Что же вы узнали?

— Это случилось в те дни, когда, спасаясь от погромов, индусы бежали из Восточной Бенгалии. Я как-то встретил Бхупоти Чаттарджи, нашего человека. И он спросил меня:

— Ты ничего не слышал о Шугондхе Рай?

— Нет, а что?

— Страшно сказать, во что она превратилась. Глаза провалились, лицо осунулось, словно она явилась с того света.

— Где ты ее видел?

— Она лежала на скамейке в Калигхат-парке и харкала кровью. Собралась толпа. Полицейский вызвал скорую помощь. Чахотка!

— А что она делала в Калькутте?

— Приехала за книгами для школы. Странная девушка, скажу я тебе. Совсем извела себя во имя идеи…

Бхупоти, видимо, намеревался говорить еще долго, но я повернулся и ушел.

— А дальше? — спросил я.

— Остальное тебе известно.

— Нет, уж расскажите все до конца.

— Это было уже совсем недавно. Ты ведь помнишь, что стало твориться после раздела Бенгалии. Раздел произошел в июне, а второго июля я получил письмо от Шугондхи. Оно странствовало дней двадцать, прежде чем дошло до меня. Шугондха писала, что она лежит при смерти и ей не на кого оставить детей-сирот, что я должен обязательно приехать. Я не мог не откликнуться на ее зов и восьмого числа пустился в путь.

— Значит, нарушили свою клятву? — сказал я.

— Да, брат мой, нарушил. Но нарушил потому, что чувствовал к ней глубокое уважение. Мы тогда творили революцию. А Шугондха? Она отдала всю свою жизнь этому же делу. Она была стойким борцом. Сам знаешь — это нелегкая борьба. Несмотря на все невзгоды, унижения и клевету, она осталась верна заветам своего учителя Шубхашчондро. Где найдет он другую такую помощницу? — говорил я себе, отправляясь в дорогу.

До деревни, где жила Шугондха, я добрался к вечеру в маленькой лодке. Шел дождь, все кругом было погружено во тьму. Лодку бросало по волнам. Мусульманин-лодочник с трудом нашел глухую деревушку, затерявшуюся в ночном мраке.

— Господин, все индусы бежали, не хотят оставаться в Пакистане… — сказал он мне. — А вот учительница наша — индуска, а осталась…

— Вот как…

— Да их и было-то всего три семьи, — добавил он, помогая мне сойти на берег.

Хорибилаш умолк, задумался.

— И что же, удалось вам найти ее? — опросил я.

— Лодочник указал мне дорогу. Я рассчитывал увидеть большое здание — по крайней мере на двадцать-тридцать детей, площадку для игр и мало ли еще что. Возможно, думал я, и правительство оказывает сиротам помощь.

— А что же вы нашли?

— Совсем не то, что ожидал. Ветхая изгородь и за ней среди густых зарослей глинобитный домишко с провалившейся крышей. И при этом — мрак, нескончаемый ливень, нигде ни огонька.

И тут я услышал стоны, доносившиеся из хижины. Промокший до нитки, я остановился в нерешительности. Меня била нервная дрожь. Наконец, овладев собой, я зажег карманный фонарик и вошел внутрь.

По одной из стен ручьем бежала вода, и я увидел лужи на земляном полу. Посреди пола, на матрасе, лежала Шугондха. Она была в бреду. Кровяные пятна расползлись по матрасу. Возле нее находился мальчик лет десяти-двенадцати.

— Подними меня выше, выше… — стонала Шугондха в бреду. — Нет, нет, не трогай меня… Ты разрываешь мне сердце на куски…

Это было так страшно, что я не решался осветить фонариком ее лицо.

— Как тебя зовут? — обратился я к мальчику.

— Фокир Шек, — ответил он, и я заметил, что он слеп на один глаз. — Старшая сестра не умрет? — спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я.

Мальчик вдруг зарыдал.

Что мог я сделать, чем помочь? Я стоял, наклонившись над ней, и ловил отрывистые слова.

— Вернись ко мне, вернись… Сожги мой прах, пусть искры разнесутся по ветру… Фокир, Фокир, открой дверь… Он придет, он обязательно придет, Фокир…

— Это о вас она говорила, Хори-да? — спросил я.

Не ответив на мой вопрос, Хорибилаш продолжал:

— Я никогда не думал, что чахотка может так быстро разрушить человека. И я не представлял себе, что человек способен так вдохновенно говорить в бреду. Я опустился на пол у ее изголовья и стал ждать конца. А она по-прежнему бредила и по-прежнему не замечала меня.

Не сумею тебе передать, что я испытывал, слушая ее голос, сливавшийся с шумом дождя.

— Приди ко мне! Моя грудь истерзана! Где ты, герой? Я слышу звук твоего рога… Ты идешь в бой, чтобы уничтожить зло на земле… Фокир, ты тоже зови его! О горе! Я не слышу тебя, Фокир…

— Он пришел, старшая сестра! — крикнул Фокир сквозь рыдания. — Он возле тебя… Он пришел!

Шугондха вдруг приподнялась, и наши глаза встретились. Счастливая улыбка озарила ее лицо, а затем голова ее бессильно упала на подушку. Вот и все… Сегодня двадцатый день, как ее не стало.

Уже рассвело, а я и не заметил, что мы давно миновали Ассансол и уже подъезжаем к Ховре. Здесь мы оба сошли. Хорибилаш направился на какое-то собрание, а я, с воспаленными после бессонной ночи глазами, пошел своей дорогой. Теперь я знал все.

 

Куклы

Поезд пересек поле и теперь уходил все дальше и дальше. Эхо подхватывало замирающий стук его колес. Но вот исчез последний вагон, смолкло эхо и осталась лишь пустынная и безмолвная деревенская дорога…

— Пурно-бабу, кругом поле, куда же идти? — спросила Молинади.

— Пойду узнаю у начальника станции, — ответил Пурно.

— Да спросите там, нельзя ли достать несколько зеленых кокосов, — попросила Бина.

— Хорошо. Я сейчас… — и Пурно бодро зашагал к станции.

Девушки огляделись и приуныли. Станция так мала. Вокруг ни души. Путь предстоит трудный. А ведь с ними всего один мужчина, Пурно.

Пурно вскоре вернулся.

— До пристани Энатпур отсюда еще пять миль.

— Пять миль! — встревожилась Молинади. — Как же мы доберемся туда?

— Мне говорили, что здесь есть тропа, но, кажется, придется ехать через Докхинга на волах.

— Значит, вы даже не знали, какая предстоит нам дорога? — рассердилась Абха.

Пурно усмехнулся.

— С девушками всегда много хлопот.

— А где же кокосы? — спросила Бина.

Пурно отрицательно покачал головой.

— Здесь нет ни кокосов, ни чая!

— И для чего вам кокосы? — с укоризной проговорила Абха. — Утолите жажду и водой.

— Здешней водой? — ужаснулась Бина. — Чего доброго заболеешь малярией.

— Если вы всего боитесь, незачем было браться за работу, которую нам поручил Конгресс, — сказала Молинади.

— Куда вы завезли нас, Пурно-бабу? — не унималась Абха. — Где этот Энатпур? Где ярмарка в Куморпара? Старший брат правильно говорил мне: дорога туда, как до дома Ямы.

— Я, кажется, начинаю бредить! — воскликнула Бина. — Мне показалось, будто мы окружены водой. Невыносимо хочется пить!

— Это земля курится от зноя, — заметила Молинади.

…Небольшой полустанок. Негде отдохнуть, перекусить. От станции до деревни далеко. Начальник станции, человек робкий, не решается пригласить приезжих к себе в гости. Конгрессисты! Слишком смело это было бы с его стороны!

Единственное, чем он может помочь, — это указать, где найти арбу и достать воды для госпожи Бины. Кланяясь и пересыпая речь свою извинениями, он удаляется…

Девушки устали. В поезде им вовсе не пришлось спать. И они очень торопятся: в Энатпур нужно попасть как можно скорее.

После долгих поисков Пурно нанял две арбы. Только бы добраться до ярмарки в Куморпара — там им не придется терпеть такие лишения.

Ярмарки в Куморпара — дело местных активисток. Маленький окружной городок всего в семи крошах вниз по реке от Куморпара. И тем не менее в городе ярмарки не устраиваются. Здешние женщины — некоторые из них окончили колледж, где училась Молинади и ее подруги, — горят желанием работать в самых глухих уголках. Их не смущают трудности и невзгоды. Их место в деревне, куда они явились как носители культуры и просвещения.

Дорога то идет по жнивью, то круто поднимается вверх, то опускается вниз. Поля уже убраны — наступил месяц чойтро. Над головой дырявая крыша повозки. Арбы того и гляди развалятся. Оба возчика, тощие и больные, под стать своим волам. Но что же делать? Хорошо, что нашли хоть этих. Достав из чемодана газету, Молинади пытается читать, но ее подбрасывает и толкает, строчки прыгают перед глазами; уж очень неровная, разбитая дорога. Девушки из Калькутты не привычны к деревенским дорогам и к путешествиям на арбах. Но ехать надо — таков приказ руководства Конгресса. Они должны вовремя прибыть на выставку кустарных изделий и в течение нескольких дней выступать перед крестьянами. Таково задание, суть их исследовательской работы. За эту работу они уже однажды были удостоены факультетской премии.

Над головой палящее солнце месяца чойтро. Поблизости нигде нет воды. Но девушки держатся стойко. Они больше не жалуются, что голодны, что их мучит жажда. Пурно улавливает лишь нотки нетерпения в их голосах — когда же, наконец, они приедут на место? На передней повозке Бина и Абха. Только что они оживленно разговаривали, теперь молчат. Изредка до Молинади и Пурно долетают их подавленные вздохи.

— Абха первый раз в деревне, — заметила Молинади.

— Зато наша Бина превосходно знает сельскую жизнь! Ее тетушка живет в деревне, в округе Бордхман!.. — пошутил Пурно.

Молинади рассмеялась.

С передней арбы раздался голос Абхи:

— Эй, Молинади, в чемодане, кажется, было несколько бисквитов?

На обеих арбах захохотали.

— Ах, уже все поели? Ну что тут смешного? Мне, право, не до — смеха, Пурно-бабу!

— В Шастрах говорится, что стыд — лучшее украшение женщины, — ответил Пурно.

— Вот как! Но я его еще не потеряла!

— А если попостимся еще часика два, то, пожалуй, и потеряем, — с серьезным видом возразила Бина.

Все опять рассмеялись.

— Сколько едем, а Энатпура все нет и нет, — вздохнула Молинади: — Пурно-бабу! Можно там достать хотя бы мури-мурки?

— Что мури-мурки! Устроим настоящий пир! — весело ответил Пурно.

В двух крошах от станции путешественники обогнали худенького мальчугана лет двенадцати.

— Далеко ли до Энатпура? — спросил Пурно.

Мальчик робко подошел к арбам.

— Еще далеко! Я тоже туда иду…

— Можно там что-нибудь купить? — опросила Молинади.

— А что вам надо?

— Хотя бы мури-мурки… Или креветок… молока…

— Молока не найдете.

— А базар есть?

Мальчик покачал головой.

— Сегодня четверг, а базар бывает только по субботам и вторникам.

Девушки невесело переглянулись: значит, придется довольствоваться сухими креветками и мури-мурки…

— А как далеко от Энатпура до Куморпара, брат? — спросила Абха.

«Брат?» — мальчик смущенно потупился.

— На лодке около трех крошей. Вы на ярмарку?

— Да, да! — подтвердили девушки. — А ты бывал на ярмарке?

— Еще бы! Я продаю там кукол.

Любопытство — второе имя женщины. Молинади, Бина и Абха забросали мальчика вопросами, и он охотно рассказал им о себе. Зовут его Фокир. Он сирота, живет с дедом. Дед делает кукол, а он продает их в Куморпара. Нынче стало трудно с красками, и дедушка тяжело болен…

Они продолжали путь вместе и около трех часов пополудни добрались до Энатпура.

Арбы остановились у густых зарослей бамбука. Жителям этой заброшенной глухой деревеньки в диковинку хорошо одетые, красивые, пышущие здоровьем девушки.

Особенно интересно детям — они окружили приезжих и не спускают с них восхищенных глаз.

От жаркого солнца лица девушек стали багровыми. Грубые домотканые сари невыносимо тяжелы, но ничего не поделаешь — нельзя же здесь, в этой глуши, среди бедности и нищеты, вырядиться как на праздник.

Пурно вместе с Фокиром отправился на пристань. Девушки поспешили укрыться в тени бамбуковых зарослей. Шутя и болтая, они роздали ребятишкам гостинцы — игрушки, дудки, шоколад, куски материи…

Вернулся Пурно.

— Молинади, Абха, Бина! Пойдемте.

— Куда?

— Мы остановимся у деда Фокира. Там можно вымыться и отдохнуть.

Бина нахмурилась.

— И долго нам придется здесь сидеть?

— Я спрашивал лодочника — скоро поедем…

Все гурьбой, оживленно обмениваясь впечатлениями, двинулись за Фокиром.

— Какие красивые глаза у этого деревенского мальчика! — восхищенно проговорила Абха, кивнув головой в сторону Фокира.

— Представь, я тоже сейчас об этом подумала, — ответила Бина. — Но какой он худенький, бедняжка…

— Верно, некому о нем позаботиться.

— Забота у них одна: не умереть бы с голоду…

Так за беседой приезжие незаметно подошли к дому Фокира.

В бамбуковых зарослях вдруг зашумел предгрозовой ветер. С северо-востока ползли темные тучи.

— Пурно-бабу, смотрите! — воскликнула Молинади. — Собирается гроза! Как же мы поплывем?..

Пурно, Бина, Абха с тревогой взглянули на небо…

Хижина Фокира — две крохотные комнатки. Одна из них нежилая, должно быть хлев. У самых стен густые непроходимые заросли, за ними чуть виднеется старый заболоченный пруд. В комнатке темно. Почти нет домашней утвари; и ни единой вещицы, которая указывала бы на присутствие женщины. Трудно себе представить, как может человек жить в такой нужде. Страшна и угрюма эта нищета — наверное, поэтому так тяжело вздохнула Молинади.

Из угла послышался слабый старческий голос:

— Достал ли ты рису, внучек?

Девушки подошли к старику. Он лежал на грязном лоскутном одеяле, худой, как скелет: провалившиеся щеки, ребра — как обручи на ссохшейся бочке… Рядом с ним кусок глины, ковшик с водой и какие-то инструменты.

Увидев девушек, старик хотел приподняться, но задохнулся в сильном приступе кашля.

— Лежите, дедушка… Мы устроимся сами… — проговорила испуганно Молинади.

— Семь месяцев, дочка, кашель бьет, лихорадка не отпускает. У нас в деревне не найдешь никаких лекарств…

Приезжие молчали. Каждый из них, казалось, чувствовал себя виноватым, что в деревне нет лекарств.

— Пока не осушат этот проклятый пруд, — продолжал старик, — от лихорадки не избавиться. Вся деревня болеет, некому в поле работать…

Раздались первые раскаты грома. Все переглянулись: как же быть? Ведь здесь нельзя задерживаться! Завтра они должны быть на ярмарке. Впереди уйма дел! Да еще нужно наладить выпуск газеты и послать в Калькутту подробный отчет…

Старик бормотал что-то, не спуская глаз с Бины.

Она улыбнулась.

— Что вы так смотрите на меня, хозяин?

— А ну, спусти-ка прядь волос на лоб!

— Зачем?..

Истощенное лицо больного внезапно осветилась улыбкой.

Девушки смотрели на старика полными любопытства глазами: разве он видел когда-нибудь Бину? Или, быть может, она напоминает ему кого-то?..

Послышались голоса Пурно и Фокира. Они вернулись с покупками.

Пурно удалось достать гороху, риса, овощей и немного дров.

— Видимо, нам придется расположиться здесь на ночь. Будем готовить ужин, — сказал он. — Иного выхода нет!

— А как же с лодкой, Пурно-бабу? — спросила Абха.

— Сегодня о поездке нечего и думать. Смотрите, как обложило небо. Плыть всю ночь в такую бурю? Нет, я на это не отважусь.

— Значит, вы остаетесь? Вот хорошо! — обрадовался Фокир. — Сейчас я сбегаю к реке и принесу воды.

— Но у тебя лихорадка, — остановил его Пурно. — Я и сам схожу.

— Лихорадка? — Фокир засмеялся. — Да она у меня еще с прошлых дождей! Для меня это пустяк, бабу. — Мальчик говорил весело и казался беспечным, но глаза его были печальны.

Бина поддержала Пурно:

— Нет, нет, ты только покажи нам дорогу, а за водой мы сходим сами.

Вернувшись с реки, Бина опять подошла к старику. Она застала его за работой.

— Зачем вы встали, хозяин? Вы больны, вам надо лежать!

Взгляд ее упал на куклу, которую держал старик.

— А ну, посмотри-ка, дочка? Узнаешь?

— Кукла! Что за прелесть! — восхищенно проговорила Бина. А подойдя ближе, воскликнула с изумлением: — Да ведь это же я! Мой портрет!

Дрожащими от слабости руками, но счастливый и гордый, старик подправил у куклы нос.

— Ну, вот! Теперь совсем похоже. И тех, дочка, подружек твоих, я тоже слепил. Видишь?

Бина принялась рассматривать кукол. Старик держал в руках две глиняные фигурки. Да, да, это — Абха и Молинади!

Разрез глаз, рисунок бровей, линию подбородка, нежные очертания шеи, прическу и даже своеобразие затаенной улыбки — все подметил зоркий глаз мастера и передал глине. Абху старик запечатлел в тот момент, когда она, услыхав раскаты грома, озабоченно смотрела на небо, и на ее лоб набежали морщинки. Так же верно изобразил он и добрую Молинади, поймав в ее глазах сострадание к окружающей ее нищете.

Бина молчала, пораженная и растроганная. Она не могла найти слов, чтобы выразить свой восторг.

Пошел дождь, и вместе с ним надвинулись и сгустились сумерки. Со свечой в руке, в комнатку вошла Абха, а за ней Пурно и Молинади. При колеблющемся свете свечи глиняные фигурки, казалось, ожили. Все были очарованы талантом старого мастера, поражены совершенством его работы.

Заговорили все сразу.

— Да, ведь это же чудо!

— Как вам удалось уловить сходство?

— Это совсем не трудно, — простодушно отвечал старик. — Всякий сумеет — стоит только постараться. Обыкновенная кустарная работа.

— Вылепить куклу, может быть, и не очень трудно, — согласился Пурно, — но не каждому удается вдохнуть в нее живую душу. Для этого нужно иметь большой талант.

— Душу? — удивился старик. — Да где же ты, сынок, разглядел в них душу?

— Да, дедушка… Ведь твои куклы совсем живые!

Но старик не понимал его. Видно, никогда не приходилось ему задумываться над такими вопросами. Много лет делал он кукол и продавал их, но никто и никогда не говорил ему, что в этих глиняных фигурках есть душа. Подумать только — душа! Но эти девушки и юноша приехали из города, они ученые и, может быть, поэтому разговаривают на таком непонятном для него языке?

За окном темно, льет нескончаемый дождь, Фокир, съежившись, сидит в углу — его опять лихорадит. Абха достала из чемодана постель и постелила ее на полу.

— Фокир, брат, ложись сюда. А вы, хозяин, не хотите ли поужинать с нами?.. О вас обоих некому позаботиться…

Старику тепло от этих простых, сердечных слов.

Фокир послушно лег, а Бина под проливным дождем отправилась во двор, где в маленькой кухоньке можно было приготовить ужин. Старик предостерег ее:

— Осторожнее, дочка! На дворе змеи!.. Не наступи…

Ночь… Дождь… Мерцает огонек свечи… Деревенская глушь. Далеко Калькутта, далеко культурная жизнь цивилизованного города, полного движения, шума и огней. Здесь пустыня. Это не дикое величие джунглей и не живописная веселая деревенька золотой Бенгалии. Нет здесь ярких красок. Кажется, жизнь едва теплится под убогими крышами лачуг.

С приходом сумерек замирает деревня. Ни движения, ни звуков. Безмолвие. Только лягушки квакают в пруду да жужжат насекомые. И так день за днем…

Потухший погребальный костер среди пустыни — вот что такое Энатпур.

После ужина все снова собрались возле старика.

— Дети мои! — обратился он к приезжим. — Вы заедете к нам на обратном пути?

— Нам говорили, что есть лучшая дорога, — ответила Молинади, — но мы поедем через Энатпур, чтобы еще раз повидаться с вами, дедушка. Примете нас?

Старик обрадовался.

— Еще бы! Зачем спрашивать? Только уж очень бедна моя хижина, вы и отдохнуть-то в ней хорошенько не сможете.

— Что поделаешь, вся страна бедна, — со вздохам сказала Бина.

— На обратном пути мы постараемся сделать что-нибудь и для вас, — добавила Молинади.

— Для нас? — удивился старик.

— Для вас и для всей деревни. Здесь свирепствуют эпидемии; нет ни риса, ни одежды, ни хорошей питьевой воды… Пора с этим покончить.

Старик с сомнением взглянул на Молинади, а Фокир, приподнявшись на постели, слушал жадно и восторженно, Он не все понимал, но ему хотелось верить — будет что-то хорошее, будет… В их судьбе, быть может, произойдет счастливая перемена.

А Молинади продолжала:

— Это совсем не трудно… Вернемся в вашу деревню и расшевелим народ. Устроим мастерские — прядильную, ткацкую…

Пурно прервал ее:

— И для дедушки устроим мастерскую! Ведь он замечательный скульптор. Вы, дедушка, будете в ней хозяином. Это даст вам хороший заработок. Славно вы, тогда заживете!

У старика заблестели глаза. Неужели и к нему, пусть с опозданием, но придет счастье? От волнения, от внезапной радости у него него опять начался приступ кашля.

Старик хорошо помнил: лет десять назад в их деревне появилось несколько юношей. Беседы с ними на многое открыли ему глаза. Чего только они не обещали… И он им поверил. Ждал, не сегодня-завтра все пойдет по другому… Но однажды утром он не нашел своих гостей. На рассвете юноши покинули Энатпур. Уехали неизвестно куда. Их называли революционерами и говорили, что будто бы они бежали от преследования полиции.

А теперь эти! Старик внимательно слушает девушек и Пурно. Он хочет им верить: деревня заживет по-новому. Он станет хозяином мастерской. Не надо будет тревожиться о будущем внука… Починят хижину… Уже шесть лет не перекрывалась свежей соломой дырявая крыша. Три года не покупали они себе одежды…

Старик мечтает: Факир вырос, женился… Живут они в достатке, у них четыре коровы, у жены Фокира — серебряные кольца, серьги… И он улыбается, словно видит все это наяву… Новый приступ кашля вернул его к действительности.

Факир бросился к деду, обнял его… Гости в горестном молчании наблюдали эту сцену. Зрелище для них не новое: ведь они конгрессисты! Им хорошо известно, как страдает народ, как изнывает он от нищеты, болезней, голода, гнета… Они затем и явились сюда, в эту глушь, чтобы работать на благо людям; родина их станет счастливой и свободной. Они знают, как много слез выплакала душа их народа.

Молинади поднялась. Взгляд ее затуманился слезами.

— Хозяин, благослови нас. Мы все сделаем… Не пожалеем сил… Все изменится… Верь мне!

«Что говорит эта девушка? — думает старик. — Она просит благословить ее, но во имя какого бога?» — Он посмотрел на приезжих долгим взглядом и опять закашлялся. Ему бы хотелось обнять этих чудесных ребят, но нет сил…

Веки старика устало опустились, и он задремал.

Молинади, Абха, Бина и Пурно тихо вышли за порог.

Они заночуют в сарае, а на рассвете поедут дальше. Им надо спешить на ярмарку. Там их ждет большая работа. В Куморпара вот-вот прибудут руководители Конгресса, а корреспонденты, наверное, уже там. Но когда ярмарка закончится, они обязательно вернутся сюда, поедут тем же путем, через Энатпур. Они сдержат свое слово. Чего бы им это ни стоило, устроят для старика мастерскую, и пусть все узнают о его необыкновенном искусстве!

Девушки и Пурно начали приготовляться ко сну. Спать им придется без особых удобств — свои постели они отдали старику и мальчику.

Послышались робкие шаги. В дверях сарая появился и застыл в нерешительности Фокир.

— Что же ты не спишь? — опросил Пурно.

— Дедушку знобит… Ему очень холодно, а у нас нет никакой одежды… — жалобно пробормотал мальчик.

— Бедный старик! — вздохнула Абха. Она сняла с себя чадор и, накинув его на плечи Фокиру, ласково потрепала мальчика по щеке.

— Завтра мы уезжаем, брат, — сказала Молинади, — но через несколько дней снова будем здесь. Мы поедем обратно той же дорогой. Возьми пока немного денег, их хватит до нашего возвращения.

— Вы приедете к нам, правда? — спросил мальчик.

— Конечно, приедем! Накупим у дедушки кукол и сделаем все, что обещали.

Фокир взял деньги и вышел из сарая.

— Какой чудесный мальчик! — воскликнула Бина. — Хорошо бы на обратном пути взять его с собой, пусть погостит у нас.

— А старик-то очень плох, долго не протянет, — печально заметил Пурно.

Вернувшись в хижину, Фокир присел около больного:

— Смотри, дед, вот чадор. Сейчас я тебя укрою… Они обещали купить твоих кукол и денег дали — гляди, целых десять рупий.

— Десять рупий?

— После ярмарки они опять к нам заедут.

— Правда ли?

— Обещали… Но что с тобой, дедушка? Ты опять дрожишь…

— Это пройдет, внучек. — Старик с трудом приподнялся. — Я им рад! Много добрых слов они мне сказали…

Старик не кончил: силы оставили его, и он упал на постель. Его била лихорадка, дыхание стало прерывистым…

Фокир и сам не заметил, как уснул. Часа через два он проснулся: дед сидел на постели и возился со своими куклами; его все еще знобило, руки дрожали, и движения были неверными, но он продолжал работать. Этих кукол он, наверно, решил закончить сегодня же ночью.

Поглядев на дедушку, Фокир опять задремал. Мерцала, догорая, оставленная Абхой свеча…

А наутро все в Энатпуре узнали, что конгрессисты скоро вернутся и в деревне закипит работа…

Весть эту разносил Фокир. Вот здесь, около бамбуковых зарослей, построят мастерскую для его деда; на площади, где справляются празднества в честь бога Шивы, откроют прядильную, а рядом с храмом Шивы аптеку. По реке из города повезут всевозможные товары: одежду, посуду, игрушки. Проложат дорогу к базару, по ней помчатся машины. Поднимутся крытые жестью дома… Всего будет в достатке — молока, одежды, обуви…

Фокир рубит заросли, очищает пруд от водяных гиацинтов, прибирает в доме — ведь скоро они вернутся! Дед уже не встает, лихорадка усилилась, несколько дней он лежит без сознания. Фокир то и дело бегает на пристань, он ждет: его друзья вернутся. Их путь лежит только через Энатпур. Ведь они обещали…

Закрылась ярмарка в Куморпара. Многие возвращаются домой через Энатпур. Одни накупили много разных товаров, другие заработали кучу денег.

А тех, кого ждет Фокир, все нет и нет. Серые сумерки закрыли речную даль, их лодки не видно. Они обещали вернуться через неделю, но прошло уже больше месяца. Должно быть, забыли они бедного Фокира и его старого больного деда… Слезы набегают на глаза мальчика…

Однажды он увидел лодку. Большая, тяжело груженная… Фокир сразу узнал ее, ведь это та самая, которую он ждал! Лодка, до краев наполненная дорогими товарами! Так вот почему они задержались! Они везут с собой подарки! Сейчас причалят к пристани и выйдут на берег, как благие вестники богини Лакшми. Нет, не напрасно ждал Фокир, они не обманули, вернулись…

Но лодка с песней проплыла мимо — на ней ехал со своими товарами какой-то богатый ростовщик. Пошел сильный дождь, но Фокир, еще раз обманувшись в своих ожиданиях, не уходил с пристани. Он остался сидеть под деревом махуа. Его опять начала бить лихорадка.

Бина, ласковая старшая сестра Бина, уезжая, наказывала ему помогать соседям, и мальчик свято выполнил ее наказ: постель отдал жене бедняка Ханду Минча, чадор — нищему возле храма Шивы. Рис и горох давно роздали беднякам, а деньги пошли на уплату налога. Сейчас у них с дедом ровно ничего нет. Но не беда! Чем хуже им приходится сейчас, тем счастливее заживут они потом, когда вернутся друзья…

Домой Фокир пришел насквозь промокший и совсем больной.

Конец месяца джошто. Дождь идет не переставая. Сквозь дыры в крыше он льется на лоскутное одеяло, под которым лежит больной старик. Его скорченное тело лишь изредка слабо шевелится. Вот уже два месяца с надеждой и тоской спрашивает он у Фокира, когда же наконец приедут девушки и Пурно. И каждый раз Фокир отвечает ему одно и то же: ждать осталось совсем недолго, они вот-вот приедут. Они возьмут своих кукол: Молинади, Бина, Абха и Пурно. Четыре безгрешные фигурки, безупречные, прекрасные, улыбающиеся. В них заложены души. Они друзья бедных. Они помощники в беде. Они полны любви и сострадания. Они должны вернуться в эту хижину с дырявой крышей, к этим бамбуковым зарослям, где умирает старый мастер. Они вернутся, обязательно вернутся.

Фокир то выбежит в нетерпении на дорогу, то подойдет к старику, ласково погладит его по спине.

— Не печалься, деду. Они вернутся, правда вернутся! Уж ты поверь мне.

Старик не отвечает, не двигается. Его утешали так изо дня в день, всю жизнь, бесконечно. Он пытается приоткрыть глаза, но ничего не видит — все закрыто какой-то серой пеленой.

Фокиру жалко, очень жалко дедушку. Однажды он солгал:

— Они написали, что скоро приедут!

Старик с трудом открыл глаза и, тяжело дыша, приподнялся на постели. Мальчик испугался: ему показалось, что дед борется с самой смертью.

— Дедушка, ляг. Успокойся. Ты слышал, что я сказал? Они скоро приедут!

Старик посмотрел на него невидящим взглядом. Наугад протянул, руку к мальчику, бормоча:

— Фокир, дитя мое, помоги мне дожить до их возвращения… Тогда я умру спокойно. Они тебя не оставят…

Люди давно позабыли о ярмарке в Куморпара. Теперь редко кто проезжает через Энатпур. И у кого бы Фокир ни опрашивал, никто ничего не знает о Пурно и трех девушках. Но Фокир бережно хранит забытый ими свечной огарок. Когда они вернутся, он снова зажжет его и осветит им путь к своей хижине.

Но вернутся ли они? Они исчезли в джунглях города, затерялись в толпе. У них много дел. Откликнувшись на зов великого народа, они устремились в самые глубины народной жизни, они призваны облегчать беды и горести многих тысяч Фокиров, страдания и болезни многих тысяч стариков. Могут ли они помнить о каком-то крошечном Энатпуре? Они — большие люди и входят в дома Фокиров, не стряхивая пыли с ног. Воистину счастлив тот из бесчисленных Фокиров, кому хоть раз довелось с ними повстречаться.

Фокир не в обиде, что они забыли его. Достаточно и того, что он видел их: Абха, Бина, Молинади, Пурно — они приоткрыли перед ним будущее. Когда он вырастет, он тоже будет служить своему народу, жить и работать для него. И тогда они встретятся снова…

Но что он скажет деду, если тот опять опросит о них? Старик не должен знать, что его обманули, что они никогда не вернутся…

Пришел месяц ашар, и небо затянуло тучами. От порывов ветра содрогается ветхая хижина, на крыше разметало остатки соломы.

Словно темная бездна разверзлась перед дедом Фокира.

Он давно уже ничего не ест — удивительно, как еще жив. Но старик не хочет умирать. Он художник, творец, оживляющий мертвую глину, и ему не пристало безропотно покориться смерти.

Сегодня ночью Фокиру придется зажечь огарок свечи: ему страшно наедине с умирающим. Страшно слушать прерывистое дыхание, смотреть в невидящие глаза под нависшими седыми бровями…

— Деду! — окликает Фокир.

В ответ ему невнятное бормотание.

— Деду! Подожди! Не уходи!..

Собрав последние силы, старик хочет приподняться, но падает лицом вниз и замирает без движения.

— Деду… — стонет Фокир.

Ответа нет. Мальчик зовет еще раз. Старик чуть-чуть шевельнулся. Жив! Он еще жив! Ах, если бы они приехали сейчас, он увидел бы их и узнал — огарок свечи еще не догорел до конца!

Порыв ветра ворвался в хижину… Ливнем обрушился дождь… На крыше что-то загремело…

— Деду! Деду! Они вернулись!

Старик откинулся навзничь.

— Вот они, пришли! Разве ты не видишь их, не узнаешь? — сотрясаясь от рыданий, кричит Фокир. — Гляди, они стоят перед тобой!

— Смотри, деду! Они здесь!

И старик узнал:

— Наконец-то вы вернулись!

Они вернулись. Беспросветный мрак озарился лучами солнца, дивный мираж стал действительностью. Они стоят перед ним и ласково улыбаются ему. Они не обманули его…

Фокир держит кукол перед глазами деда. Лицо умирающего озаряется счастливой улыбкой. Он снова верит в человека, в благородство человеческой души.

Долгая ненастная ночь… Над телом умершего рыдает Фокир. И кажется, что вместе с ним плачет весь Энатпур.

 

Месть

Нежданно-негаданно в деревню вернулся Шину. Как из-под молота кузнеца внезапно вылетает искра, так же неожиданно появился и он. Года три назад Шиву куда-то исчез из деревни, но был он настолько незаметным, жалким, что никто его не хватился, никто не заинтересовался, куда он пропал. Никому до него не было дела.

Вместе с Шиву прибыли и его люди. По деревне зазвучали их громкие голоса. Земля Шиву заросла диким деревом шьяора, и в первый же вечер началась расчистка участка. Все были поражены. Идет война, невозможно достать корку хлеба, жалкую тряпку, люди мрут от эпидемий, — а Шиву Сенгупта собирается строить дом! Ему шлют из города материалы, к нему едут рабочие! Деревенские жители с изумлением взирают на Шиву. Да, сейчас война, и все возможно.

Шиву жертвует сто рупий на устройство детского клуба. Тот самый Шиву, у которого три года назад не было и горстки риса, который не ходил в школу, потому что не мог уплатить две с половиной рупии за ученье. Тот самый Шиву, мать которого умерла пять лет назад, зарабатывая на хлеб тяжким трудом в чужих домах. Как круги от брошенного в воду камня, по деревне поползли слухи.

А вчера в полдень на окраине деревни, около пруда, где растут деревья шупари, произошло следующее. Люди Шиву пришли туда охотиться на голубей, и один из них попал дробью в петуха. Петух издох. Коду Минча прибежала к Шиву жаловаться на его людей, и Шиву тотчас же сунул ей в руку десять рупий. Коду Минча только рот разинула.

Удивительное дело — Шиву не носит дхоти; на нем щегольские штаны и шелковая рубашка; на ногах модные афганские ботинки с пряжками. Всегда у него в руке портсигар; выкурит половину сигареты, а окурок так бросит на землю, будто швыряет камень. С его лица не сходит улыбка.

Старейшина общины живет в этой же деревне. Зовут его Шадат Али Чоудхури. За несколько дней он сумел так подружиться с Шиву, что многих зависть взяла. А ведь в свое время именно этот Шадат Али разорил отца Шиву. Отец умер несколько лет назад, и с тех пор у Шиву в этой деревне, можно сказать, никого не осталось. Об учении нечего было и думать, не умереть бы с голоду! И вот тут началась война…

С приездом Шиву Шадат Али развил кипучую деятельность. На общинной земле незаметно выросло несколько хороших домов под железными крышами. И это еще не все — после долгого перерыва была вновь открыта начальная школа. Детям роздали книги, грифельные доски и одежду. А затем — неслыханное дело! — в деревне появилось пять артезианских колодцев, а сельский доктор Нархари въехал в новый дом и получил шесть ящиков с лекарствами.

По деревне ходили слухи: «От пристани до базара в Аджури проложат шоссе, не придется больше в дождь месить грязь… Все это делается на деньги Шиву. А наш Шадат Али здесь ни при чем…»

Однажды Шиву разгуливал со своими людьми по базару. Все на него смотрели с любопытством. Его щегольские штаны забрызганы грязью, а ему хоть бы что. На шелковой рубашке — оправленные золотом жемчужные пуговицы, на пальцах четыре кольца; воздух вокруг него напоен ароматом душистой сигареты.

Но весь он — воплощение скромности и смирения. Вечно улыбающееся лицо его приветливо, нет и следа самодовольства или заносчивости. Весь его вид как будто говорит: «Я ваш слуга, я полное ничтожество».

С того дня народ повалил на базар. В лавках торговцев, у больших и малых прилавков, в рыбном ряду — всюду люди рассказывали: «С будущей недели будут бесплатно раздавать лекарства, молоко; по твердым ценам станут продавать рис, горох, ткани».

Шиву вдруг сделался в деревне властелином, а Шадат Али — его визирем. Шиву не устает творить благодеяния. Что же в этом удивительного? Ведь здесь его родина, он из этих мест — здесь он бродил когда-то, голодный и оборванный.

С появлением Шиву вся деревня словно воспрянула духом. И чья же это заслуга? Того самого ничтожного Шиву!

Дети пригласили Шиву к себе в школу. Здесь собрались и взрослые: каждому хотелось побеседовать с ним, поблагодарить его. Шиву пришел не один — при нем два телохранителя в одежде цвета хаки. На Шиву сверкающее чистотой домотканое дхоти, панджаби из тончайшей ткани адхи, на пальце кольцо с бриллиантом. Его глаза опьяняюще ласковы. От имени жителей деревни с сердечным приветствием к Шиву обратился Шадат Али:

— Наш Шибендро, наша сверкающая жемчужина… Не нахожу слов, чтобы достойным образом почтить тебя!..

Шиву достал из портсигара сигарету, не спеша закурил. Кротко сказал:

— Я маленький человек, но любовь ваша может сделать меня большим.

Все с изумлением смотрели на Шиву. Ему ведь не больше двадцати пяти — двадцати шести лет, как это он успел так разбогатеть? Но сейчас война, а во время войны все возможно.

Здесь же Шадат Али объявил крестьянам, что милостивый Шибендро в скором времени должен возвратиться в Калькутту, но что он обещал до своего отъезда пожертвовать пять тысяч рупий на строительство новой школы. На его деньги будут открыты бесплатная больница и дом призрения. Кроме того, он решил навсегда изгнать из деревни болезни, нищету, голод… Каждый год он будет приезжать к ним из Калькутты. Они должны гордиться таким односельчанином, как их Шибендро.

Шиву всем поклонился. Собравшиеся благодарят его, дети громко приветствуют. Вот это Шиву!

На краю деревни для Шиву разбит шатер. Временное пристанище — ведь Шиву скоро уедет. Но все устроено на славу. Шиву задержался в родных местах дольше, чем предполагал, поэтому из Калькутты приехало еще несколько его слуг. Возле шатра они установили динамомашину — днем она крутит вентилятор, вечером зажигает электрические лампы. Одетые в форму цвета хаки слуги ловят рыбу, разделывают ее; приготовляют мясные блюда, плов. У великолепного шатра все время толпятся дети и не могут на него вдоволь налюбоваться.

Однажды около своего шатра Шиву встретил Кана Фотика. Еще издали Кана Фотик крикнул:

— Привет тебе, Шиву-бабу.

Шиву усмехнулся:

— С каких это пор я стал бабу, Фотик?

Фотик ответил:

— А как же? Богач из Калькутты — ясное дело, что бабу.

Стараюсь говорить возможно приветливее, Шиву спросил:

— Как живешь? Чем занимаешься?

— Кое-как перебиваюсь! Крою соломой крыши. Ставлю соломенные плетни. Но работы мало… Соломы нет, бечевы нет… Все пожрала война. Помнишь, ты ведь тоже когда-то со мной ставил плетни!

Расслышав в голосе Кана Фотика нотку фамильярности, Шиву не пожелал продолжать разговор. Сказал только:

— Помню, но это было так давно — не грех и забыть. А как поживают Чхотто-Лахири? Не знаешь?

— Чхотто-бабу умер, — ответил Кана Фотик.

Шиву вздрогнул:

— Умер?

— Да, года полтора назад. — Фотик вдруг засмеялся. — Покойник Чхотто-бабу не любил тебя. Видеть не мог!..

Шиву промолчал. Выслушивать все это для него было унизительно. Потом вздохнул и спросил:

— А Кхурима?

— Живет… Трудно ей. Можно сказать, едва сводит концы с концами. Приходится все покупать втридорога… рис… одежду… Откуда ей взять столько денег? Вдова. А сын еще мал.

— Ну, хорошо, — сказал Шиву, — теперь ты иди…

Кана Фотик сделал несколько шагов, затем обернулся и, глядя на Шиву, опять рассмеялся.

— А ведь ты в свое время немало поел их рису, Шиву-бабу!

Шиву промолчал и на этот раз. Этого ему лучше бы не слышать.

Шиву вернулся в шатер. Слова Кана Фотика глубоко его задели. Чхотто-Лахири всегда относился к нему с презрением. И все-таки он, Шиву, в долгу перед семьей Чхотто-Лахири: если бы не они, он умер бы с голоду. Шиву помнит сделанное ему добро и отблагодарит за него! Чхотто-Лахири умер, не увидев, как переменилось положение Шиву. Если бы он был жив, Шиву купил бы его усадьбу, его дом, его самого! Шиву вечно презирали и оскорбляли. Теперь пришло и его время.

На следующее утро Шиву появился на дворе Чхотто-Лахири. Кхурима была в молельне. Она вышла и воскликнула:

— Шиву! Неужели это ты?

Шиву низко ей поклонился.

— Я слышала, ты давно приехал. И до сих пор не вспомнил о нас!

— Мне сказали, ты очень занята, — улыбнулся Шиву. — Боялся тебе помешать.

— Ты к нам вернулся совсем?

— Нет, Кхурима, скоро уеду опять, у меня много дел. А как вы тут поживаете?

— Живем понемножку, сын мой. Сам знаешь, какие трудные времена настали. Скажи, когда же кончится война?

— Не скоро… И очень хорошо. Мне от войны только выгода, — не переставая улыбаться, ответил Шиву.

— И правда! — согласилась Кхурима. — Смотри, какой ты стал… А вот мы совсем разорены, еле перебиваемся…

С купанья, в мокром платье, вернулась дочь Кхуримы — Лабонья. Шиву поздоровался с ней.

— Как поживаешь, Лабонья? — спросил он.

Лабонья только молча кивнула ему и быстро прошла в дом.

— Я думал, что Лабонья уже замужем, — проговорил Шиву.

— Все прахом пошло, сын мой! — ответила Кхурима. — Все уже было готово, к свадьбе, как вдруг он умер. А тут еще война началась. Никто не знал, куда бежать от японцев. Ничего не достанешь, везде голод, болезни. Деньги, какие у нас были, мы истратили. Ну, сам посуди, до свадьбы ли тут, когда нечего есть?

— Вы сами во всем виноваты, Кхурима, нужно уметь устраиваться. Почему вы не переехали в Калькутту? Что ни говори, а там жить легче, можно хоть немного заработать. А вы сидите здесь!

— Сын мой, что ты говоришь? Мы ведь ни разу там не были. Да и где бы нашли пристанище?

— Как где? А мой дом на что? Я бы постарался что-нибудь для вас сделать, если бы вы мне написали.

— Ты уехал три года назад… Одни говорили — ты в Калькутте, другие — в Ассаме, третьи — в Читтагонге… И вдруг возвращаешься богачом! Что случилось? Откуда у тебя так много денег?

Шиву скромно опустил глаза:

— Что ты, Кхурима, совсем немного!

— Немного? А твои расходы? Ты здесь в деревне уже успел, наверно, тысяч тридцать-сорок потратить!

— Если я на свои деньги ничего не смогу для вас сделать — нет им никакой цены, Кхурима, — ответил Шиву.

Из дома вышла Лабонья. Тяготы и лишения не наложили на нее своей печати. Шиву на мгновение замер — такой красивой она ему показалась.

— Я слышала, будто у тебя много денег, Шиву-да. Уж не явился ли ты в этот дом с подарками?

— Как бы я осмелился, Лабонья! В этом доме меня кормили и поили… Я пришел сюда не для того, чтобы хвастать деньгами, поверь мне.

— Так, значит, ты хочешь нам помочь? — опросила Кхурима.

— Да. Что, если бы вы поехали вместе со лигой?..

— Куда же?

— В Калькутту.

— А где мы там будем жить?

— В моем доме.

— Ты еще не женился?

Шиву загадочно усмехнулся.

— Ты ведь Лабонью тоже еще не выдала замуж, Кхурима?

Лабонья бросила на него быстрый взгляд: «Ничтожество, ничему не учился, ничего не знает, но у него теперь появились деньги, и он уверен, что любая девушка за него пойдет».

Шиву словно отгадал ее мысли. Ему захотелось сказать ей что-нибудь грубое, но он сдержал себя. Как ни в чем не бывало он обратился к Кхуриме:

— Если вы согласны ехать, то я…

— Хочешь отплатить долг, не так ли, Шиву-да? — прервала его Лабонья. — Хочешь взять нас к себе — кормить, поить, одевать, правда?

— Ты живешь совсем один? — спросила Кхурима.

— Конечно, один. Кроме слуг, у меня в доме никого нет.

— Но почему ты должен нас содержать? — насмешливо опросила Лабонья. — Ну, конечно, ты очень великодушен, это мы знаем!

— Лабонья, я не шутить сюда пришел. Жить в Калькутте вы будете не на мои, а на свои деньги: тебя и твоего брата я устрою на работу.

— Что же они там будут делать, Шиву? — удивилась Кхурима.

— В наше время работа найдется для всякого, Кхурима. На то и война. Как ни мал Болу, а я устрою и его, даю слово.

— Твое счастье, Шиву, что началась война: вот потому-то ты и вышел в люди, — съязвила Лабонья.

— А почему бы и тебе не выйти в люди? — с деланным простодушием спросил Шиву.

Лабонья бросила на него быстрый взгляд:

— У тебя деньги, вот ты о себе и возомнил! — Проговорив это, она вышла из комнаты.

— А когда ты уезжаешь? — полюбопытствовала Кхурима.

— Хочу ехать завтра.

— Если ты и в самом деле нас к себе приглашаешь, то мы можем месяц-другой пожить в Калькутте. Но у нас совсем нет денег, сын мой. Весь дом обшарь — и на дорогу не наберешь. Ничего у нас нет: ни риса, ни соли, ни дров. Болу бросил учиться — нечем платить… Лабонья уже невеста, а не может показаться на улице — ей не во что одеться. Будь что будет, с месяц погостим у тебя, а потом, сын мой, вернемся обратно. В Калькутте очень шумно, городская жизнь не по мне.

Лабонья крикнула из кухни:

— Ты, мама, наслушалась сказок, вот тебе и захотелось ехать…

— Думай, что говоришь, Лабонья, — оборвала ее Кхурима.

Лабонья расхохоталась:

— Богачу обязательно надо похвалиться своим богатством. Правда, Шиву?

— Я у вас в доме, можешь говорить, что тебе угодно, — ответил Шиву.

Лабонья подошла к нему.

— А у себя в доме ты уже будешь говорить, что тебе угодно? Нет, я не поеду.

У Шиву уже была готова сорваться с языка грубость, но он и на этот раз сдержал себя и даже засмеялся:

— Ой, что ты говоришь! Я вижу, Кхурима, твоя дочь еще не набралась ума-разума!

Лабонья удивленно посмотрела на Шиву, потом сказала:

— Ах, Шиву-да! Жаль, что умер мой отец!.. Ну, ничего, если мы поедем к тебе, ты научишь там меня уму-разуму.

— Значит, Кхурима, решено! В полдень отправляемся на лодке. Я сам зайду за вами, — оказал Шиву.

— Хорошо, мы будем готовы, — ответила Кхурима.

Шиву ушел. Только оказавшись на улице, он дал выход уже давно душившей его злобе и выругался. Заносчивость Лабоньи нестерпима. Нищая! Откуда же столько высокомерия у этой девушки? И как бы богат он ни был, она все равно не признает его равным себе. Образованная, хорошо воспитанная, знатного рода! Дома нет ни риса, ни лоскутка, чтобы прикрыть наготу, а она не хочет этого замечать — ослеплена своей гордыней. Правда, она красива, но ведь и Шиву тоже не урод! И жених он завидный…

Шиву открыл портсигар и закурил. Вот он идет по дороге, и столько людей на него любуется! Но что ему от этого? Все воздают ему должное, только не Лабонья! В ее взгляде Шиву ясно прочел: «Ты у нас в доме был нахлебником, ты был нищим. Сколько бы ни нажил ты денег, уважать тебя я не буду. Ты невежда, ты ничему не учился. Не будь войны, не видать бы тебе твоего богатства. Ты его будто в карты выиграл. Вот и все».

Шиву был уязвлен, унижен. Глаза его сверкали от гнева на самого себя; зачем он допустил, что Лабонья так с ним обошлась?

Весь день Шиву не мог успокоиться. К нему приходили люди по разным делам, с просьбами, за советами. И все обращались с ним как с очень важным лицом. Но, несмотря на это, Шиву чувствовал себя жалким и ничтожным.

Всю дорогу Лабонья и ее мать испытывали смущение. Впервые в жизни они ехали в вагоне первого класса, со всеми удобствами. При них находились слуги, дарован, сверкающий бляхой, трое помощников Шиву. Шиву сорил деньгами налево и направо — был бы лишь повод для траты. Его щедрость почти пугала.

Когда поезд пришел в Калькутту, оказалось, что там уже ждали Шиву: у вокзала стояли два громадных сверкающих автомобиля. Не отвечая на поклоны, никого не удостоив словом, он прошел к машинам вместе с Кхуримой и Лабоньей.

Автомобиль привез их на Лэйк-род, к дому с громадными воротами. На одной из колонн медная дощечка: английскими буквами написано имя Шиву — Ш. Н. Сенгупта. Тотчас же к машине подошла старая няня. За нею — служанка. Видимо, здесь уже были извещены о приезде гостей. С лица Лабоньи исчезла насмешливая улыбка.

На первом этаже — громадная контора.

— Что это такое, Шиву-да? — спросила Лабонья.

— Здесь я работаю, идемте дальше, — Шиву повел их наверх.

Отделанные мрамором коридоры и лестницы, повсюду бесчисленные зеркала, картины, роскошная мебель, люстры; слышен мелодичный звон часов. У дверей одной из комнат Шиву остановился:

— Входите!

Кхурима заколебалась:

— Там кто-то разговаривает, как же мы туда войдем, Шиву?

— Никого там нет, это радио. Вот тут вы и будете жить. Здесь гостиная, дальше спальня. Рядом ванная… Пойдем со мной, Болу.

Брат Лабоньи, тринадцатилетний Болу, послушно пошел за Шиву.

Кхурима и Лабонья обменялись взглядами. Они не могли прийти в себя от изумления. Этот роскошный дворец в Калькутте принадлежит Шиву! Шиву — хозяин такого великолепия! Тот самый Шиву, у которого три года назад не было и горсти риса! Прошло всего три года! Да, во время войны все возможно!

Кхуриме трудно разобраться во всем этом. Она чувствует себя совершенно растерянной. Ее подавляет окружающая роскошь.

Старший слуга внес ворох шелковой одежды. Вслед за ним появился повар-брахман:

— Пойдемте, госпожа, в кладовые. Вот ключи, их прислал вам милостивый бабу.

Вернулся Болу, вымытый, нарядный — совсем мальчик из богатой семьи. Взглянув на него, Лабонья не могла удержаться от улыбки.

Вечером, встретившись с Шиву, Кхурима сказала:

— У тебя здесь, сын мой, все не по-нашему.

Шиву усмехнулся:

— Ничего не поделаешь, ведь это Калькутта! Вы в деревне все еще держитесь за прошлое. Здесь так нельзя, Кхурима…

На улице раздался гудок автомобиля. Шиву объяснил:

— Вам подали машину. А где Лабонья?

— Машину? Это еще зачем? — опросила Кхурима.

— Почему бы вам не покататься? Поезжайте за город, подышите свежим воздухом.

— А кто нас повезет?

Шиву усмехнулся.

— Мой шофер. И дарован поедет с вами. Не хотите ли посмотреть кино?

— Нет, сын мой…

Шиву пошел провожать Кхуриму и Лабонью до автомобиля. В воротах им встретились два богато одетых господина. Увидев Шиву, они дружески его приветствовали. Лабонья и Кхурима смутились и хотели идти дальше, но Шиву остановил их:

— Позвольте вам представить…

Шиву что-то быстро проговорил на ломаном английском языке.

Лабонья и Кхурима поспешили к машине. Болу уже сидел в ней. Подошел Шиву и сказал:

— Я познакомлю вас со всеми моими друзьями. В Калькутте женщин взаперти не держат.

Автомобиль тронулся. Шиву проводил его взглядом. Как бы ни были знатны эти Лахири, а собственного автомобиля у них никогда не было. Им даже и во сне не приснится, сколько он затратил на свой особняк. Лабонья горда, высокомерна. Но за горсть рупий любая Лабонья из миллиона Лабоний сегодня же вечером может быть у его ног. И все же гордость Лабоньи не помешала ей принять от него шелковые сари и наряды! В наше время живут только сильные, для слабых нет места в жизни. Они — и Кхурима и Лабонья — в этом скоро убедятся!

В тот же вечер Кхурима, усадив около себя Шиву, попросила:

— Ну, расскажи же мне толком, как тебе удалось разбогатеть.

— Очень просто, — ответил Шиву. — Надо было только не зевать. Занялся поставками на армию. Чего я не поставлял! Корзины, веники, щетки, кур, коз, одеяла, кожи, овощи… Так-то вот, Кхурима.

— На этом-то ты и разбогател?

— Не только на этом. Когда я попал в Ассам, а затем в Читтагонг, дела пошли еще лучше. Там шло строительство аэродрома. Все кули поразбежались от японских бомб. Я навербовал две тысячи кули в других местах. И это я делал не раз. Вот и деньги.

Кхурима внимательно слушала, не спуская с него глаз. Шиву продолжал:

— Военным нужны не только аэродромы. Они прокладывают в лесах и горах дороги, строят мосты. А я на этом зарабатываю деньги. Да, я умею делать дела! Глядишь, и вдруг откуда-то сразу тысячи рупий! У кого денег нет, тот подумает, что я рассказываю сказки, но те, у кого они есть, знают, как легко их доставать.

Кхурима выслушала его рассказ, не проронив ни слова.

Прошло несколько дней. Как-то вечером Шиву заглянул к Кхуриме. На веранде он застал одну Лабонью.

— Мама на кухне, — сказала она.

Шиву притворился рассерженным:

— На кухне? Зачем же? Ведь там два повара-брахмана, что они-то будут делать? Ты знаешь, сколько я плачу повару? Сорок рупий. В моем доме на жалованье слугам, на их одежду, еду каждый месяц уходит тысяча рупий. Кроме того, все они еще воруют.

Лабонья переспросила:

— Тысяча рупий?

— Да, тысяча рупий… А Кхурима на кухне! Уж не хочет ли и она поступить ко мне на службу?.. Пойду отчитаю этих бездельников.

— Постой, не ходи, — остановила его Лабонья. — Мама хочет сегодня сама приготовить обед, вот и ушла на кухню…

Шиву закурил, пустил клуб дыма:

— Какая честь — Кхурима готовит мне обед!

— Послушай, Шиву, тысячу рупий ты тратишь на одних только слуг. Еще тысячу, а то и полторы тебе будет стоить, если мы у тебя останемся. Лучше отошли ты нас обратно…

Шиву широко улыбнулся:

— Тысяча? Полторы? Да разве это деньги? Пусть это тебя не тревожит.

Он посмотрел по сторонам: они по-прежнему на веранде одни.

— Я тебе кое-что принес, Лабонья.

Шиву вынул из кармана драгоценное ожерелье:

— Хочу сделать тебе подарок.

Лабонья удивилась:

— Зачем?

— Так просто, захотелось подарить.

— Сколько же оно стоит?

— Девятьсот рупий.

— Зачем же ты бросаешь на ветер такие деньги? Девятьсот рупий!

— Если бы знал, что напрасно, не покупал бы. Оно тебе очень пойдет.

— В Калькутте много девушек. Почему бы тебе не подарить какой-нибудь из них?

Голос Лабоньи звучит сурово и холодно. Взгляд ее настолько ясен и строг, что Шиву не в силах его выдержать.

— Так как же? Примешь ты от меня подарок или нет?

— Сначала спрошу у матери, без ее позволения не возьму.

— В таком случае можешь ни о чем у нее не спрашивать!

И Шиву сунул ожерелье в карман.

— Ты побудь здесь, Шиву-да, а я пойду позову мать и сейчас же вернусь.

С этими словами Лабонья ушла.

Шиву задрожал от ярости. В каждом слове, в каждом движении Лабоньи оскорбительный намек на то, что он, бывший нахлебник, ничтожество, презренное существо, недостоин их. Как будто они облагодетельствовали Шиву, приехав к нему в дом, как будто для Шиву великая честь, что они едят его рис!

И Шиву спросил себя: «Так ли уж много денег нужно, чтобы купить эту гордую, непорочную чистоту? Сколько же стоит Лабонья?»

Родных у Шиву нет, жениться он не собирается. Но в его доме все время толкутся посторонние люди. Приходят сахибы — пьют чай, иногда бывают девушки с накрашенными губами, майоры и лейтенанты в форме цвета хаки. Много знакомых, много гостей. Одни из них играют на скачках, другие — агенты, поставщики, купцы-марвари. Но Шиву одинок, как в пустыне. Зато у него есть деньги и он властелин. Шиву знает цену всем этим «карпам» и «лещам», которые плывут к нему стаями. Их влечет запах денег, а вовсе не дружеские чувства. Деньги Шиву — вот приманка для них.

Да, Лабонья сейчас в его доме. Но Шиву это нисколько не волнует. У него нет времени задумываться над тем, любит он Лабонью или нет. Лабонья красива, но это не мешает Шиву спокойно спать. Если он не добьется Лабоньи — большой беды не будет; добьется — ничего особенного не приобретет.

Шиву видел в жизни только две крайности: нищету и богатство. Он долго бедствовал, теперь богат. Среднего он не испытал. Пока он был беден, ему было не до любви; теперь, разбогатев, он может купить себе любую красавицу. И Лабонью тоже.

Прожив некоторое время у Шиву, Кхурима сказала ему:

— Насмотрелись мы уже на твою Калькутту, покатались в машине, побывали в кино. Хорошо пожили. Не думаешь ли ты, сын мой, что нам пора возвращаться к себе?

Шиву улыбнулся:

— Как же так? Ведь Болу поступил на службу.

— Ты мне этого не говори! — ответила Кхурима. — Такой малыш, ничего не умеет, за что же ему деньги платить?

— Вы и вправду хотите ехать, Кхурима? — спросил Шиву.

— А как же иначе? Бросили дом, все на свете. Ведь, как никак, наше родное гнездо там.

— А если я устрою вас в Калькутте?

— Здесь? У тебя?

— Нет, в другом месте.

— Скажи, Шиву, почему тебе так хочется, чтобы мы остались?

Шиву смутился и не сразу нашелся, что ответить. Овладев собою, он объяснил:

— Я ведь для вас стараюсь, Кхурима. Какая в деревне жизнь? Можно ли там жить по-человечески?

На это Кхурима ничего не сказала.

В тот же день вечером Шиву появился в комнате Лабоньи со свертком в руках.

— Поедем со мной в кино, Лабонья. Но сначала возьми вот это… — И он развернул перед ней сверток.

Лабонья расхохоталась.

— Ты с ума сошел! Чтобы я красилась и пудрилась?

Шиву с улыбкой ответил:

— Теперь все это делают.

— Накрашенная и напудренная я на улицу не покажусь. Ни за что!

— Ведь ты же не маленькая девочка. А то я подарил бы тебе мол.

— Чтобы сковать меня по ногам?

Шиву усмехнулся.

— Собирайся, а то опоздаем.

— Я готова, — Лабонья поднялась.

— Нет, подожди. Я купил тебе еще шелковые туфли. Ты должна их надеть.

Лабонья все исполнила: накрасила губы, напудрила лицо и надела шелковые туфли. Ведь в этом нет ничего дурного. И потом, ее отказ обидел бы Шиву! А он сделал для них очень много, и притом от чистого сердца, без всякой корысти. На него нельзя пожаловаться.

Сегодня Шиву вел свою машину сам. Лабонья сидела рядом.

— Скажи, Шиву, тебя очень огорчило, что я не взяла ожерелье?

— Нисколько. Я тут же продал его на черном рынке. Может быть, подарить тебе другое?

Лабонья побледнела от обиды.

— Нет, лучше ты мне ничего не дари, — только и смогла она выговорить.

А Шиву совершенно спокоен. Если Лабонья думает, что он, Шиву, в нее влюблен, она ошибается. У него нет никаких серьезных намерений, да он и не представляет, что любовь может быть источником радости, чем-то чистым, светлым… Не этого нужно Шиву от женщин.

Когда они вошли в кино, сеанс уже начался. В темноте отыскали места, сели рядом. Шиву не знал названия картины, она его не интересовала. Пришли в кино — и хорошо! Шиву богат, взял самые дорогие билеты, у кинотеатра его ждет шикарная машина, и в довершение всего — с ним красивая, нарядная девушка. Но если бы этой девушкой была не Лабонья, а какая-нибудь мисс Молли Рай или Лина Стэнхоп, ничего бы не изменилось. Для него все они одинаковы.

Когда есть деньги, машина, собственные дома, в женщинах недостатка не будет. Уйдет одна, явится другая, Шиву на этот счет спокоен.

Рука Шиву в темноте тихо легла на плечо Лабоньи. От этого прикосновения по ее телу пробежал холодок. Лабонья вздрогнула и осторожно сняла руку Шиву со своего плеча. Так мужчина дает понять, чего он хочет; женщины хорошо знают этот язык жестов! Понимает его и Лабонья.

В тот вечер этим все и кончилось. Когда они вышли из кино, Шиву встретил на улице двух друзей. С ними была девушка. Шиву познакомил их со своей спутницей. На этот раз беда миновала Лабонью.

Все вместе отправились на Новый базар, где накупили массу всякой всячины: богачи умеют тратить деньги. Часа три бродили они — трое мужчин и две девушки — по Калькутте, и Шиву разбрасывал деньги направо и налево.

На обратном пути — опять вдвоем в той же машине. Время военное, и в Калькутте затемнение: темно на улице, темно в автомобиле. Шиву спокоен по-прежнему, его не одурманивает восторг, ему неведома мечта любви. Красивое молодое тело — вот все, что ему нужно от гордой дочери Чхотто-Лахири.

А Лабонья полна мучительного недоумения. Шиву для нее загадка. Она поняла, что значило прикосновение его руки. Но этим тайна еще до конца не раскрылась.

— Шиву-да…

В голосе Лабоньи ясно звучит покорность, почти нежность. Куда девалось ее недавнее высокомерие?

Для Шиву в этом нет ничего неожиданного. Так и должно было случиться. Все женщины одинаковы: сначала отпор, сопротивление, потом уступчивость и готовность. Но это приходит не сразу.

Лабонья не взяла ожерелье за девятьсот рупий — ничего! Наступит срок, и она будет рада простой брошке ценой в десять рупий. Так судит Шиву о женщинах, и до сих пор еще ни разу не ошибался.

И теперь, услышав негромкий оклик Лабоньи, он невозмутимо спросил:

— Ты хочешь мне что-то сказать, Лабонья?

— Нет, ничего… Далеко ли до дома?

— Уже приехали! — Шиву резко остановил машину.

Они вышли. Шиву уверенно взял Лабонью под руку.

Пробило одиннадцать. У себя в деревне Лабонья никогда не возвращалась домой так поздно. В темном коридоре их встретила Кхурима.

— Где вы пропадали? Что это значит?

Их руки тотчас же разъединились.

Не поднимая на мать глаз, Лабонья ответила:

— Мы немного задержалась, мама…

— Что это ты задумал, Шиву?

— О чем ты, Кхурима? — с невинным видом опросил Шиву.

— О чем? — голос Кхуримы стал резким, и жестким. — Ты прикасался к моей дочери?

— Я не сделал ничего дурного, Кхурима!

Кхурима вся затряслась от ярости и негодования, закричала:

— Мы приехали в твой дом, потому что поверили тебе, а не для того, чтобы потерять здесь честь! Берегись, Шиву, я предупреждаю тебя, берегись! Завтра мы уезжаем отсюда, но чтобы и твоей ноги у нас не было!..

Лабонья бросилась к себе в комнату — она вся дрожала. Мать поспешила за ней.

Шиву остался один в темном коридоре. И следа смущения не было на его лице — он улыбался. Он думал о том, сколько потребуется денег, чтобы смягчить этот благородный гнев Кхуримы. Вышло небольшое недоразумение. Маленькая ошибка в расчетах — и только. Все можно уладить с помощью денег, ведь с Лабоньей они уже почти договорились.

В эту ночь Шиву, как всегда, спал спокойно.

Да, конечно, Кхурима завтра же уедет, но, вот беда: денег на дорогу нет. Целый день ждала она, что Шиву зайдет; так и не дождавшись, послала к нему Болу. Мальчик возвратился со страшной новостью: Шиву попал в автомобильную катастрофу, его привезли домой, и теперь он лежит и не может подняться.

Сердце старой матери дрогнуло. Неужели это ее проклятие обрушилось на Шиву? Полная тревога, она спросила:

— Что с ним? Ему очень плохо?

— Да, очень. Там собралась целая толпа, — ответил Болу.

Лабонья встревожилась не меньше Кхуримы, но постаралась это скрыть.

— Болу, ты побудь с мамой, а я искупаюсь и сейчас же вернусь, — сказала она брату и вышла из комнаты.

У дверей ванной ее дожидалась служанка. Увидев Лабонью, она оглянулась по сторонам:

— Дидимони, бабу послал за вами, просит зайти к нему всего на две минутки.

— Идем!

Лабонья вошла в комнату, где на постели лежал Шиву. Все, кто там был, при ее появлении удалились.

Шиву с улыбкой тихо проговорил:

— Ничего страшного, Лабонья. Я скоро поправлюсь. Уговори мать остаться — вот все, что я хотел тебе сказать.

— Но почему тебе этого так хочется, Шиву-да?

— Мне было бы тяжело с тобой расстаться. Посиди со мной.

— Но я пришла тайком от матери.

— Знаю — так и должно быть. Все девушки приходят тайком от матерей.

Лабонья покорно села рядом с ним. Шиву взял ее за руку.

— Ты тоже хочешь уехать?

— Если мать поедет, я не смогу остаться. Пусти руку. Кто-нибудь может войти…

— Пока ты здесь, никто не войдет.

— Мать думает, что я в ванной.

— Вот и хорошо… Я болен, лежу в постели. Разве можно вам уезжать теперь? Уговори мать остаться хотя бы на несколько дней. Ты сделаешь это для меня?

— Но почему все-таки тебе так хочется, чтобы мы остались?

Шиву многозначительно посмотрел на Лабонью.

— Потому что лед еще не совсем растаял. Еще не пришло время тебе уезжать, Лабонья.

Лабонья смутилась. Шиву попытался притянуть ее к себе. Лабонья вырвала руку и выбежала из комнаты.

Прошло два дня, а Кхурима все еще так и не навестила Шиву. Ей рассказывали, что Шиву сильно разбился, не встает с постели. Каждый день его посещает врач.

Только на пятый день Кхурима вошла в комнату больного, окликнула его.

Шиву приоткрыл глаза, проговорил слабым голосом:

— Как бы ни был я богат, мне никогда не сравняться с вами, Кхурима. Вы, Чотто-Лахири, — люди знатные, благородные. А Лабонья, гордая Лабонья, чистая Лабонья!.. Она не совершила ничего дурного, да и не могла совершить. Я когда-то ел ваш рис, я — прах у ваших ног. Ты не должна сердиться на Лабонью…

— Как ты себя чувствуешь, сын мой? — опросила Кхурима.

— Немного болит грудь, но теперь мне стало легче.

От последних слов Шиву стало легче и Кхуриме: «Значит, ничего опасного…»

Сам-то Шиву и не сомневался в своем скором и полном выздоровлении. Кхурима ушла от него успокоенная. Шиву проводил ее взглядом и, злобно рассмеявшись, повернулся к стене.

Через несколько дней Болу выложил перед матерью кучу денег.

— Откуда у тебя столько? — удивилась Кхурима.

— Откуда? Я сегодня получил, жалованье!

— Жалованье? Столько денег? У тебя такое большое жалованье?

Кхурима была поражена. Она не могла уехать из-за того, что у нее не было и нескольких рупий. Теперь, получив от Болу заработанные им деньги — их вполне хватило бы на дорогу, — она призадумалась: стоит ли возвращаться в деревню? Ведь там им никогда не видать таких денег. Семейная честь, верно, останется незапятнанной… Но что за жизнь их там ждет? В доме ни соли, ни риса, ни лекарств… Такая жизнь для Кхуримы страшнее, чем все войны, опустошающие Азию и Европу.

Вошел слуга, он принес от Шиву записку — всего несколько строк:

«Болу для меня все равно что младший брат, я горжусь им. Очень способный мальчик, далеко пойдет. Вы уже назначили день отъезда, Кхурима? Неужели никак нельзя остаться еще?»

Кхурима не ответила Шиву. Она колеблется: ехать или, может быть, и правда остаться?

— Мама!.. — окликнула ее Лабонья.

— Что, дочка?

— Ехать домой — это значит ехать на голодную смерть.

В Кхуриме заговорила семейная гордость Чхотто-Лахири:

— А тебе хотелось бы остаться здесь и лишиться чести? Где твоя гордость? Каста? Так ты хранишь их?

Лабонья спокойно ответила:

— Если мы вернемся в деревню и умрем там с голоду, зачем нам честь? До гордости ли, если нечем даже прикрыть тело? Можно ли сохранить касту, когда придется просить милостыню?

Кхурима оглядела дочь. На Лабонье бенаресское сари из крепа, парчевая блузка, на ногах шелковые туфли, в ушах топазовые серьги, но все это придется оставить здесь, ибо оно принадлежит Шиву.

— Я не понимаю тебя, Лабонья…

И Лабонья тоже оглядела мать. На Кхуриме шелковое сари. Она сидит на кушетке, над головой электрический вентилятор. За этот месяц она заметно поправилась. Лабонья старается говорить как можно убедительнее:

— Послушай, мама, а если я найду в Калькутте какую-нибудь работу? Неужели мы не можем жить у Шиву как его родственники?

— Девушка из рода Лахири поступит на службу, чтобы зарабатывать на хлеб?!

— Лучше поступить на службу, чем побираться или воровать.

— Ты хочешь остаться в этом доме?

— Ну, хорошо! Мы не останемся в этом доме, мы снимем комнату на стороне, и ты сохранишь собственное достоинство.

— Но ведь все наше в деревне?

— А что у нас там есть? — возразила Лабонья. — Два старых ящика, глиняные кувшины, рваное тряпье и грязные постели! А дом? Дырявая крыша! Как только пойдет дождь — всю ночь приходится мокнуть. Даже воры с презрением проходят мимо нашего дома!

Шиву выздоровел — ему пора было выздороветь. Дольше валяться нельзя. Он выехал из дому на машине — у него так много накопилось дел! В тот же вечер он явился к Кхуриме.

— Я нашел для Лабоньи работу, Кхурима…

— Не у себя ли в конторе?

— Нет, в государственном учреждении. Я сам ее туда свезу и рекомендую. Завтра утром Лабонье необходимо встретиться с сахибами.

— Но ведь она почти не знает английского языка!

— Достаточно и того, что знает; если будет нужно, я сам скажу, что следует.

— Девушка из хорошей семьи — и должна будет ходить на службу! А что за люди эти сахибы?

Шиву усмехнулся.

— Во всяком случае, получше меня.

— Если Лабонья устроится на службу, мы будем жить в другом месте, я предупреждаю тебя об этом, Шиву.

— Как тебе будет угодно, Кхурима.

На этом разговор закончился. Шиву не спеша вышел из комнаты.

На следующий день Лабонья выехала в автомобиле вместе с Шиву. В глазах Шиву горела злобная радость, и он не мог ее скрыть. И куда только девались надменность и высокомерие Лабоньи? У нее пропала охота язвить, насмехаться над ним. Шиву торжествовал: она уступила силе денег, склонилась перед ним, презренным Шиву! Как противно ему вспоминать, что он был когда-то нахлебником в доме Лахири! И какое наслаждение видеть, что те, кто тебя презирал, теперь перед тобой пресмыкаются! И как приятно швырять этим людям подачки!

Они едут в машине.

— Далеко ли еще до конторы твоих сахибов? — спросила Лабонья.

Шиву улыбнулся:

— Ты все еще мне не доверяешь?

Лабонья посмотрела на него и тоже улыбнулась:

— Что ты имеешь в виду?

— Ты можешь сказать, для чего люди работают?

— Ради денег.

— А если у тебя не будет недостатка в деньгах?

— Откуда они у меня возьмутся?

— Я тебе дам, сколько ты потребуешь.

— Разве я имею право что-либо у тебя требовать?

— А почему ты носишь серьги в пятьсот рупий, сари в двести пятьдесят?

— Потому что ты мне их подарил…

— Я ничего не дарил, я дал лишь принадлежащее тебе по праву… Да, ты имеешь право и на это и еще на многое другое. Мой дом стоит полтора миллиона, на моем счету в банке миллион двести тысяч, в обороте — миллион. — Голос Шиву звучал торжествующе.

Лабонью охватила дрожь. Как будто Шиву сдавил ее тысячью рук и она не может ни вырваться, ни даже вскрикнуть. В горле у нее пересохло.

— Но почему, почему же ты хочешь осыпать меня подарками? — едва выговорила она.

Шиву вдруг расхохотался. Лабонья вздрогнула. В это время машина остановилась перед роскошной виллой.

— Вот моя летняя резиденция, — сказал Шиву, — эту виллу я недавно купил за семьдесят тысяч.

— И там сейчас сахибы?

— Никого там нет. Всего лишь один садовник; живет вон в том домике, у мангового дерева.

— Зачем ты меня сюда привез?

— Хочу показать тебе, как я обставил виллу, какие у меня здесь собраны картины…

Они прошли через сад, поднялись на второй этаж.

Да, Шиву сумел обставить свою виллу! Пока они шли то лестнице, Лабонья успела рассмотреть на стенах множество дорогих картин: «Вишвамитра и Урваши», «Любовь в лесу Арджуны и Читрангоды», «Кришна и молочницы»… Много картин, и в каждой — из них раскрывались тончайшие переживания человеческого сердца.

Лабонья была подавлена неслыханной роскошью и великолепием этой виллы.

— Тебе здесь нравится? — опросил Шиву.

Она смогла лишь молча кивнуть — слова оказались бы бессильны…

…Домой они возвращались поздно вечером.

Всю дорогу Лабонья беспрерывно болтала от возбуждения. Сколько советов надавала она Шиву! Чтобы он не работал так много, берег свое здоровье! Сколько ласковых слов произнесла она, сидя рядом с ним, сколько раз ее рука касалась плеча Шиву! А Шиву в душе только смеялся. Гордая дочь Чхотто-Лахири теперь у его ног, покорнее рабыни. А ему больше ничего от нее не нужно — он своей цели достиг. И разговаривать ему с ней больше не о чем.

На этот раз Кхурима могла быть спокойной — Шиву не взял Лабонью под руку.

— Кхурима! — сразу же сказал Шиву. — Со службой для Лабоньи ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет! Ее не приняли.

Голос его звучал сурово и жестко. Лабонья взглянула на него в полном недоумении.

— Я подумал и решил, — продолжал Шиву, — что вам и в самом деле лучше вернуться в деревню. Поезжайте завтра же, я все устрою.

— Ты хочешь сказать, нам нельзя больше оставаться евтвоем доме? — спросила Кхурима.

Лабонья, будто что-то поняв, вся затрепетала. Искоса посмотрев на нее, Шиву оказал:

— Я был бы только счастлив, если бы вы погостили у меня подольше, но, к сожалению, до меня дошли разные слухи… Люди дурно толкуют ваше пребывание в моем доме.

Лабонья простонала:

— Что означают эти слова, Шиву-да?

А Шиву бесстрастным голосом продолжал:

— Да и с Болу ничего не получилось. Он еще слишком мал, ничего не умеет.

— Да, конечно, это так… — невесело согласилась Кхурима. — Значит, мы должны ехать?

Шиву рассмеялся.

— Вы ведь сами все время твердили: уедем, уедем. Значит, так лучше. И дом ваш в деревне пустует, никто за ним не смотрит. Это ведь тоже вас тревожит, Кхурима, не так ли?

Лабонья засверкала глазами, крикнула:

— Довольно! Замолчи! Не желаю слушать негодяя! Ты лгун, вор, обманщик! Но знай: твой дом — не единственный дом в Калькутте!

— Чего ты кричишь, Лабонья? Шиву говорит дело, — остановила ее Кхурима.

— Ах, ты ничего не знаешь, мама!.. — Лабонья задохнулась от возмущения, обиды, гнева.

Шиву невозмутимо продолжал:

— Если ты, Кхурима, поселишься здесь в Калькутте в какой-нибудь дыре со взрослой девушкой, прилично ли это будет?

— Ты прав, Шиву. Нам нужно возвращаться домой.

Придавленным, глухим голосом Лабонья произнесла:

— Подлец!

— Да что ты понапрасну ругаешь его? — рассердилась наконец Кхурима.

— Понапрасну? Ты уверена в этом? Ты веришь лжецу, мама?

— Видишь, Кхурима, какова твоя дочь? Но не ее тут вина. Такое уж теперь поветрие, влияние калькуттского воздуха. Ну, ничего. Я даю вам сто рупий на дорогу. И, если позволите, я…

— Что еще, Шиву? — опросила Кхурима.

— …подарю вам еще тысяч пять рупий на приданое Лабонье.

Кхурима принялась его благодарить:

— Сын мой, ты и так много уж нам дал, не надо больше ничего. Спасибо тебе за все.

Вошел слуга:

— Господин, нас просят к телефону.

— Откуда? Кто? — спросил Шиву.

— Из Балигонджа, госпожа Нилима Рай, — ответил слуга.

— Значит, решено, Кхурима. Завтра вы уезжаете. Поезд отходит в два. Утром я пришлю вам деньги. Мне тоже придется на время уехать из Калькутты — дела!

Шиву почтительно поклонился Кхуриме и вышел из комнаты, даже не взглянув на Лабонью. Она стояла уничтоженная, ее терзало раскаяние, стыд, горькая обида на самое себя. Под ней словно разверзлась бездна и поглотила ее.

 

Под бурей

Лет тридцать назад Обхинаш в составе Бенгальского полка отправился в Месопотамию. Спустя два года он вернулся на родину, потеряв на полях сражения глаз. Ранение помогло ему устроиться на работу. Он получил место в одной из немецких торговых фирм с жалованьем семьдесят пять рупий в месяц. Для человека холостого это было более чем достаточно.

Вскоре Обхинаш присмотрел себе невесту. По старинному обычаю они обменялись свадебными гирляндами; началась семейная жизнь. Прошло десять лет, и жена его умерла от тифа, оставив ему двух детей. Обхинаш во второй раз не женился: дети уже подросли, а вести хозяйство взялась его вдовая сестра с помощью старого слуги Хару. Жалованье Обхинаша к тому времени достигало уже ста рупий.

И вот снова началась война. Все подданные вражеских государств, жившие в Индии, были интернированы, немецкая контора закрылась, и Обхинаш лишился работы. Нелегко человеку, привыкшему с детства к достатку, оказаться в таком положении. Но что поделаешь? Обхинаш отыскал свои старые документы, достал несколько рекомендательных писем и принялся обивать пороги правительственных учреждений.

Но на этот раз устроиться оказалось труднее. Работы не находилось, а у него не было никаких сбережений. Настали черные дни. Обхинаш сильно переменился. Глядя на него теперь, даже не верилось, что этот человек когда-то служил в армии, был полон надежд и сил. Нужда сделала его робким и неуверенным в себе. Идя по улице, он держался подальше от мостовой и избегал появляться в людных местах.

В доме царило уныние. Денег не было, а цены росли. Сестра ворчала с утра до вечера, а старый Хару вместо жалованья получал одну горсточку риса в день. Но больше всего угнетала Обхинаша мысль о детях. Сын его, Долу, не мог продолжать образование, а дочь Нилима была уже почти на выданье — а как найдешь ей мужа, не имея гроша за душой? Обхинаш мечтал теперь о том, чтобы одолжить где-нибудь рупий сорок и заняться мелочной торговлей. Но кто ему их даст, эти сорок рупий?

В молодые годы Обхинаш интересовался гомеопатией, и у него сохранилась гомеопатическая аптечка. Теперь иной раз к нему обращались соседи за лекарством, но заработать таким путем удавалось сущие пустяки.

Долу заявил однажды, что он решил завербоваться в солдаты.

— Да какой же из тебя солдат? — сквозь зубы процедил Обхинаш и показал на свой выбитый глаз: — Это вот видишь? Турки штыком выкололи! Но ведь я-то рос в полном достатке, а ты на рыбной похлебке вырос — ты от булавочного укола богу душу отдашь!

Долу сердито взглянул на отца:

— Я есть хочу, а хлеб с неба не падает!

— Что-то делать надо, согласен, но то, что ты надумал, не выход. Потерпи немного.

Наконец Обхинашу посчастливилось открыть мелочную лавочку. Торговля давала чистого дохода рупии полторы в день, но из этих денег нужно было еще платить хозяину за квартиру, так что и теперь на жизнь оставалось совсем немного. В ту пору Нилиме было пятнадцать лет, а Долу — восемнадцать.

Так прошло два года. И вот началось наступление японцев на Тихом океане. Они захватили Пирл-Харбор, подчинили себе Сиам и Индокитай, оккупировали половину Малайи. Англия, Америка и Китай испытали на себе силу ударов японской армии. Что уж тут говорить о Бенгалии! Пал Сингапур, пала Бирма. Жители Калькутты, бросая имущество, в панике побежали из города. Ведь жизнь дороже всего!

В эти дни и Обхинаш пустился со своими домочадцами куда глаза глядят. Когда же спустя полгода они вернулись в Калькутту, от лавчонки Обхинаша не осталось и следа.

Кое-как ему удалось упросить хозяина и получить обратно свою квартиру. Но за эти полгода на семью обрушилось еще два удара: сестра умерла от желтой лихорадки, а старый Хару — от холеры. Обхинаш выглядел стариком.

Между тем война все ближе подходила к Бенгалии, деньги заметно упали в цене, появился черный рынок. Но война принесла и другое: повсюду, стали открываться новые фабрики и мастерские, и безработица кончилась. Вскоре Обхинашу удалось устроиться табельщиком на металлургическом заводе на сорок пять рупий в месяц, а Долу стал работать кондуктором трамвая с платой в тридцать рупий. Нашлось дело и для Нилимы: ее приняли в небольшую швейную мастерскую и положили ей двадцать пять рупий.

Наконец-то все были пристроены. На радостях Обхинаш даже согласился на требование хозяина платить за квартиру на три рупии больше. На душе у него полегчало. Теперь уж их лодочка не потонет в житейском море — надо только покрепче держать весла в руках и не обиваться с курса. Правда, небо еще затянуто тучами и предстоит плыть по бурным волнам, но недаром же он старый солдат!

Итак, семья опять, как когда-то, имела сто рупий в месяц. Но деньги-то были уже не те, что раньше, и до обеспеченной жизни было далеко. А кроме того, Обхинаш никогда не забывал, что он происходит из знатного рода Бояли Рая. Когда-то этому роду принадлежали обширные земли. Мог ли Обхинаш думать десять лет назад, что он станет табельщиком на заводе? А его дети? Сын, который в прежние времена мог бы стать судьей, теперь всего лишь трамвайный кондуктор, и даже дочь вынуждена работать в мастерской…

Да, о многом размышлял Обхинаш, сидя в своей проходной будке. Вспоминалась ему торжественная встреча, когда он и его товарищи по оружию вернулись из Месопотамии. На улицах собралась такая толпа, что все движение остановилось. Затем — прием в «Гранд-отеле». Важные сановники поздравляют их, в их честь поднимают бокалы, и женщины наперебой приглашают их танцевать. А потом их по всему городу возили в машинах. Да, было времечко! Славные сыны родины, герои Бенгалии, смельчаки, презирающие смерть, — и сколько еще красивых слов! Их имена крупными буквами печатали в газетах, о них писали статьи и слагали песни… Вспоминались ему и бурные годы после первой мировой войны. Сколько людей было расстреляно полицией, сколько сожжено трамвайных вагонов и перерезано проводов! Но Обхинаш знает, что англичанам все нипочем. Они вернутся живыми и с того света. Они проигрывают сражение за сражением, но в решающей битве берут верх. Да, он много видел на своем веку, и его не проведешь…

А война идет, и работы в тылу все прибавляется. Заводы и фабрики работают уже круглые сутки, да и Обхинашу нередко приходится оставаться ночью на заводе. Но за это дают добавочное питание, а в конце месяца выплачивают сверхурочные. Теперь их доход даже перевалил за сто рупий.

И вдруг, в одни сутки все это благополучие рухнуло. Однажды среди ночи завыли сирены и на окраинах Калькутты стали рваться японские бомбы. Небо поминутно озарялось огнем и сотрясалось от грохота, как в грозу. В ту ночь никто в городе не сомкнул глаз, а наутро, выбравшись из убежищ, жители просто не верили, что жизнь на земле еще продолжается.

Обхинаш в ту ночь находился на дежурстве. Домой он явился бледный, подавленный, но с твердой решимостью немедленно бежать из города. Нилима должна была прийти с работы в четыре, Долу — после семи. В ожидании их Обхинаш не находил места, в сотый раз задавая себе вопрос, где найдут они пристанище. Было и еще одно затруднение: Долу подписал контракт с трамвайной компанией, что при любых условиях не бросит работу. Такое же обязательство дал и он сам. Ну да мало ли что…

Вечером, когда он сообщил детям свое решение, Долу сказал:

— Отец, но ведь меня засадят в тюрьму, если я обегу!

— Ну и посидишь, что из этого! Сейчас важно одно — спасти свою жизнь, а что будет дальше — увидим.

— Но мы не получили зарплаты!

— Бог с ними, с деньгами. Только бы унести ноги отсюда!

Едва настала ночь, бомбежка возобновилась, а уже с раннего утра улицы наполнились толпами людей, покидающих город. Все магазины были закрыты, транспорт бездействовал. У беженцев была одна мысль — уйти как можно дальше от города до наступления темноты.

Обхинаш, Долу и Нилима вышли из дому еще затемно. За Ховрой они свернули на Бурдван… Так началась скитальческая жизнь, полная горечи и лишений. Гомеопатическая аптечка, которую Обхинаш захватил с собой, помогала им кое-как перебиваться и не умереть с голоду, но Обхинаш с каждым днем все чаще задумывался. Да, они спасли свою жизнь, но какой ценой? И он и Долу нарушили данное слово, обманули людское доверие. Они сбежали в момент, когда требовалась их помощь… Прошло два месяца, и Обхинаш твердо решил вернуться в Калькутту. Но страх перед полицией мешал ему сделать этот шаг. Еще с месяц он колебался и наконец решился. Будь что будет. И они вернулись в Калькутту. Едва войдя в дом, Обхинаш опустился на постель. Бродячая жизнь, и недоедание вконец подкосили его силы.

Долу с большим трудом удалось устроиться на одну из фабрик в пригороде Калькутты. Боясь полиции, он поступил на работу под чужим именем и всегда вздрагивал, когда его окликали. На работу он уходил в шесть утра, а возвращался только после шести вечера. Зато он получал питание по твердым ценам и бесплатную спецодежду. Именно в это время Долу пристрастился к наркотикам. Фабрика выматывала все силы, и легкий дурман помогал забыться. Иногда прикладывался он и к бутылочке, но пока в меру.

А жить становилось все труднее. Продукты и одежда ценились уже чуть ли не на вес золота. Заработка, который приносил в дом Долу, на троих не хватало, а ведь нужно было еще покупать лекарства для отца и платить за квартиру.

Как-то зашел к Обхинашу сосед.

— Почему вы не пристроите куда-нибудь свою дочь? — сказал он. — Работу сейчас найти нетрудно.

Обхинаш робко произнес:

— Не могли бы вы помочь ей устроиться? Время тяжелое, голод, а я совсем ослабел. — На глазах его появились слезы, и он добавил дрогнувшим голосом: — Мы ведь из рода Бояли Дигомбор Рая, а как живем!.. Сын — простой рабочий на фабрике, а дочери на улицу выйти не в чем…

Сосед обещал сказать, если встретится что-нибудь подходящее.

Как только он вышел, Нилима бросила сердито:

— Ты, отец, я вижу, решил просить милостыню, не вставая с постели!

Обхинаш ответил, что он в свое время немало помогал людям, так что вправе теперь и попросить.

— Лежи и не думай обо мне, я и сама сумею что-нибудь найти.

— Где же ты найдешь?

— Не беспокойся, найду.

Через несколько дней сосед зашел снова и сообщил, что военному госпиталю требуется сиделка.

— А как там платят? — поинтересовался Обхинаш.

— Будет получать рупий сорок в месяц. Правда, работа нелегкая и иногда придется оставаться на ночные дежурства.

И Нилима стала сиделкой. Но уже через месяц, отдавая отцу заработанные деньги, она заявила, что уходит из госпиталя.

— Почему же?

— Не нравится мне там, вот и все.

Обхинаш молчал. Нилима продолжала:

— Отец, я устроилась на швейную фабрику. Там работает много девушек — шьют обмундирование для солдат. Эта работа мне больше по душе.

— А сколько будут платить?

— Пятьдесят рупий.

Работа на фабрике начиналась в девять утра. Нилима приобрела сезонный билет и каждое утро, покормив Обхинаша, направлялась к трамвайной остановке на углу улицы. Вернувшись с фабрики, она готовила обед, прибирала в доме, шила, стирала, ухаживала за больным отцом. Весь ее день был заполнен работой, и она как-то сразу повзрослела.

А Долу все чаще возвращался домой навеселе или с глазами, красными от наркотиков. Сестре жаль было огорчать отца, и она молчала об этом, если же Обхинаш вечером просил позвать к нему сына, она говорила:

— Он очень устает и, как поест, сразу засыпает. Не тревожь его, отец.

Все же она однажды решила серьезно поговорить с Долу.

— Брат, подумал бы, как ты себя ведешь, — начала она.

— А тебе-то что? — усмехнулся он.

— Взял бы себя в руки, ведь в доме есть нечего!

Долу, прищурившись, взглянул на сестру:

— Заткнись. Ты женщина, а я мужчина и не обязан отчитываться перед тобой. Ну, я пошел.

Нилима закусила губу, чтобы не заплакать в голос.

Однажды в получку Долу разошелся сильнее обычного. В тот день Нилима ожидала брата до самой ночи. Сидя с коптилкой, она различала за окном монотонные голоса нищих, выпрашивающих подаяние. Обхинаш спал, было слышно его прерывистое дыхание. Но вот за дверью послышался шум и пьяное бормотание, Нилима поняла, что это вернулся брат. Было уже за полночь. Она поспешно отперла дверь и увидела, как друг брата, Анонто, помогает ему слезть с рикши. Долу едва держался на ногах и бормотал что-то несуразное. Нилима ухватила брата за плечи и потащила в дом.

— Ты что же это, вконец совесть пропил?

Анонто улыбнулся и ответил вместо Долу:

— Твой брат, как получит деньги, совсем голову теряет.

— Откуда вы его привезли?

— Известно откуда.

— Я уложу его и тотчас вернусь, — сказала Нилима, вталкивая брата в комнату.

Она не знала, сколько надо заплатить рикше, и на всякий случай захватила две рупии. Анонто ожидал ее.

— Я вам очень обязана, — обратилась она к нему. — Сколько дать рикше?

Анонто, как-то странно улыбаясь, сказал:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, я с ним расплачусь. Но вы-то как будете жить — Долу ведь промотал половину получки…

— Половину получки? — повторила Нилима. — Что ж, придется, значит, наполовину сократить все расходы!

Анонто вдруг сунул руку в карман и протянул ей бумажку в десять рупий:

— Возьми-ка, пригодится, — сказал он и подмигнул.

Нилима взглянула на него. Нет, это не похоже на желание помочь ближнему, здесь что-то другое.

— Я не могу принять эти деньги, — резко ответила она. — А это отдайте рикше. — И, протянув ему рупию, захлопнула дверь.

А Обхинашу становилось все хуже. Он то и дело принимал лекарства, но это не приносило заметного облегчения. Его постоянно лихорадило, мучила одышка, по целым дням он не поднимался с постели. И все же ему хотелось верить, что все образуется. Долу женится, приведет в дом невестку, выйдет замуж Нилима, а сам он, выздоровев, будет нянчить внучат. Только бы кончилась скорей эта проклятая война — вместе с ней придет конец и несчастьям, обрушившимся на его семью. И снова он уносился мыслью в далекое прошлое. Ему вспоминались его старший брат — важный чиновник, и дядя-адвокат. Вспоминался родительский дом. Он всегда был полон гостей. Сколько ученых, артистов и всяких знаменитостей посещало их! Он вспоминал свою мать, которая тоже была из знатной семьи. Развалины ее родового дома и сейчас высились рядом с площадью Бабура.

Когда кончится война и он выздоровеет, думал Обхинаш, он сделает все, чтобы восстановить честь рода. В этом ему поможет Долу. А Нилиме он обязательно найдет мужа из знатного рода. И, успокоенный, он погружался в сон.

За этот год Нилима заработала немало, а Долу даже получил прибавку. Но цены-то выросли по крайней мере раз в шесть, так что денег, остающихся после похождений Долу, по-прежнему едва хватает на питание и Обхинаш нередко остается без лекарства. А тут еще хозяин опять повысил квартирную плату!

Нилима между тем достигла возраста, когда наступает расцвет девичьей красоты. Но как убога и бесцветна ее жизнь! В городе столько развлечений, увеселений, а у нее — никаких радостей. Она сама зарабатывает на жизнь, но стоит ей истратить на собственные нужды немного денег, отец начинает ворчать, а брат ругается. Помимо работы на фабрике, на ней лежат все заботы по дому — она готовит пищу, моет полы, стирает… Но ведь она живой человек, она молода, ей тоже хочется жить и радоваться…

Перед Новым годом в дом пришла новая беда: Долу подхватил дурную болезнь. Поговаривали, что, кроме жалованья на фабрике, ему удавалось какими-то путями добывать еще немало денег, и все это уходило на кутежи в сомнительной компании.

Прежде он чуть свет торопился на работу, а теперь все чаще оставался дома. Он очень изменился, подурнел, движения стали вялыми, лицо и шея — в каких-то красных пятнах.

Временами у Нилимы совсем опускались руки.

— Брат, — окликала она Долу.

— Ну, чего тебе?

— Японцы грозились, что разбомбят наш город. Чего же они еще медлят?

Хлопнув дверью, Долу уходил из комнаты, а Нилима стояла, уткнувшись в стену лбом, и по щекам ее текли слезы.

Как-то раз, когда Долу отлучился в аптеку, вошел Анонто и сказал:

— Вашего брата уволили с работы.

— Но как же мы будем жить?

— Ему сказали: у тебя заразная болезнь, ты нам не нужен.

Нилиму охватила нервная дрожь. Искоса поглядев на нее, Анонто произнес:

— Не отчаивайся. Бог вам поможет.

Бог! Нилима бросила взгляд на небо, откуда так часто с надрывным воем пикировали на город японские самолеты, и закрыла лицо руками…

С некоторых пор Анонто стал заходить каждый день. Он держится как искренний друг Долу, преданный и услужливый. Его поведение и манеры безупречны. И всякий раз он оставляет две рупии на столике с лекарствами. Анонто знает: как бы ни упали деньги в цене — без них не проживешь. А перед уходом он всегда заглядывает на кухню перекинуться словом с Нилимой и не сомневается, что его рупии сделают свое дело.

Однажды доктор, изредка заходивший навестить Обхинаша, нахмурившись, спросил Нилиму:

— Давно у него жар?

— Уже несколько дней.

— А какую пищу вы ему готовите?

— Что мы можем готовить, если денег нет, — сорвалось у Нилимы.

— Гм, в таком случае мои визиты бесполезны, — и доктор взялся за шляпу.

Нилима протянула ему две рупии, зажатые в руке.

— Оставьте себе, — сказал он.

И вот настал долгожданный день — Германия капитулировала. Конец войне, конец всем несчастьям. Город был охвачен ликованием.

Спустя несколько дней Долу вошел к Нилиме и остановился в дверях.

— Что тебе нужно?

— Правда ли то, что мне сказал Анонто?

— А именно?

— Он говорит, что и у тебя кончилась работа.

— Все на свете имеет конец, — глядя в сторону, ответила Нилима.

Да, подумала она, надо действовать. За эту неделю ей обязательно надо устроиться. Германия капитулировала, но ей-то, Нилиме, нельзя сдаваться на милость победителя… Теперь не требуется больше шить военную форму — что ж, она поищет что-нибудь другое. А слезами делу не поможешь. Кого тронут ее слезы, когда все сейчас так рады окончанию войны! Как бы там ни было, Япония еще воюет, а значит, сохранился какой-то шанс найти работу. Ах, если бы война никогда не прекращалась и над землей вечно рвались бомбы! Страшно сказать, но ведь для девушек вроде нее в этом единственное спасение… Спасение от чего?.. Нет, пусть безработица, пусть голод, пускай что угодно, но она сохранит свою честь… Ведь столько фабрик и мастерских в городе. Неужели она нигде не пригодится? Правда, она не умеет ни писать, ни читать, но не всем же быть грамотными! В конце концов, неужели нигде не нужны крепкие рабочие руки?

Нилима ходит из конторы в контору. Потупившись, она останавливается в дверях. Это сама доверчивость, сама скромность. Но разве таким путем получишь работу, хотя бы и в военное время…

Однажды Долу с трудом приподнялся на постели и попросил:

— Можешь ты мне дать две рупии?

— Откуда же я возьму? — ответила Нилима.

— Анонто охотно и в любой момент даст тебе десять рупий!

— Вот и проси у него.

— Тебе-то он даст, а мне нет, — усмехнулся он.

Нилима, не глядя, протянула брату две рупии, оставленные Анонто, и Долу исчез. Вернулся он только ночью, сильно пошатываясь.

Долу знает одно: у него красивая сестра, и ему не о чем беспокоиться. Даже если он совсем не сможет работать, она прокормит его. Долу знает, что после приема наркотиков он целую неделю не может подняться с постели. Но что из того? Он будет корчиться и стонать от боли, биться головой о стенку, проклиная позорную болезнь, но наркотиков он не бросит. Он знает, что отвратительные гноящиеся язвы завтра снова покроют все его тело. Но он вполне спокоен. Нилима позаботится о нем. Может, у нее и не будет работы, но денег-то она достанет…

А Обхинаш совсем плох. Ввалившаяся грудь дышит прерывисто и тяжело, глубоко запавшие глаза закрыты. Он словно погружен в молитву о возвращении былого величия древнему роду Бояли Рая. Теперь он уже почти совсем не ест и не просит лекарств, и для Нилимы это большое облегчение. Брат тоже забросил лечение, лежит целыми днями и только протягивает в дверь исхудалую руку за горстью сухого риса.

Но Нилима хочет жить. Она не в силах больше влачить это убогое существование, считать гроши и слышать изо дня в день заунывные голоса нищих, выпрашивающих подаяние. Она хочет быть сытой и носить красивое платье. Она хочет жить, она хочет радости.

Трамвай набит до отказу, не протолкаешься. Взгляд Нилимы прикован к карману рассеянного господина.

Нужно действовать решительно и спокойно, говорит она себе. Сумеет ли она? Должна суметь! А потом она как ни в чем не бывало сойдет с трамвая и затеряется в толпе…

И правда, ей удалось соскочить на повороте, но ее руки и ноги буквально тряслись от пережитого напряжения.

Из складок сари она украдкой достает портмоне: десять анн, какой-то рецепт и ничего больше! Ну что ж, в другой раз получится удачнее. Подождав, пока уймется дрожь, она садится в другой трамвай. И здесь теснота. Это к лучшему, думает она. В этот момент кондуктор потребовал, чтобы она взяла билет.

— У меня сезонный, — отвечает она.

Но на этот раз кондуктор не удовлетворяется словесным заверением:

— Предъявите!

Нилима показывает уголок билета, но дотошный кондуктор выхватывает его у нее из рук. Уже два месяца ездила она с просроченным билетом и вот, наконец, попалась. Кондуктор поднял крик:

— Обманом занимаешься? А еще одета, как порядочная! В полицию захотела?

Вагон гудел, как потревоженный улей. Одни из пассажиров готовы были броситься на нее с кулаками, другие отворачивались с презрением.

— Нечего с ней разговаривать. Сдать ее полицейскому — и дело с концом, — посоветовал кто-то.

— Неплохо бы проверить, чем она занимается, — крикнул другой. — Надела красивое сари, а сама людей обманывает!

— А ну, сходи с трамвая, — потребовал кондуктор.

Вся красная, с бьющимся сердцем, Нилима вышла из вагона. Она не могла поднять глаз от стыда. «Ну, что ж… И поделом мне», — подумала она.

Был уже вечер, но она продолжала бродить по улицам и не могла себя заставить вернуться домой. Небо было затянуто тучами, фонари гасли один за другим, улочки и переулки погружались в темноту. Нервы ее были взвинчены, хотелось не думать, забыть обо всем. Вот если бы принять наркотик! Или подать чуть заметный знак одному из прохаживающихся мужчин… Любой из них побежит за ней. Для кого ей хранить себя в чистоте?.. Но усталые ноги незаметно привели ее к дому.

Нащупав в темноте ручку двери, Нилима уже хотела войти, как вдруг услышала голос Анонто:

— А я давно тебя поджидаю.

— Зачем это?

— Но ты ведь просила меня… Помнишь?

— Да… просила… — И Нилима потупилась.

Анонто достал пять рупий, притянул к себе руку девушки и вложил в нее деньги. Потом, не отпуская ее руки, шепнул:

— Ты ведь не обижаешься?

Не поднимая головы, Нилима спросила:

— Где брат?

— Долу? Он пошел за людьми…

— А что случилось?

— Ваш отец умер. Час назад.

Нилима рванулась к двери, но Анонто цепко обхватил ее обеими руками. Она сразу сникла и жалобно заплакала. Он привлек ее к себе и шепнул:

— Молчи.

Нилима бросила быстрый взгляд по сторонам и вдруг разорвала на себе рубашку, бормоча, как во сне:

— Да, да, я обещала тебе… Но клянусь, будь отец жив, я никогда… — и припала лицом к его груди.

Он почувствовал слезы на ее щеках.

Что ж, Нилима получит еще пять рупий. Слезы ведь тоже — чего-то стоят.

 

На перепутье

Времени у меня оставалось в обрез — поезд отходил в одиннадцать. У крыльца уже стоял рикша. Взглянув на ручные часы, я торопливо зашагал к выходу, но тут меня окликнула Шиборани. Я остановился.

— Вы что-то хотели сказать, мамима?

Шиборани спросила:

— Ты правильно записал ее адрес, сын мой?

— Ну, конечно.

— Когда же ты все-таки думаешь увидеться с Джуну?

— Сейчас я еду в Калькутту, дня через два буду в Малде. Оттуда — в Динаджпур, потом…

— Но ведь ты обязательно заедешь к ней? Я так люблю Джуну: она мне как дочь родная. А вот ее никакой силой дома не удержишь. Все ездит и ездит…

— Не беспокойтесь, мамима. Я непременно ее повидаю. Самое позднее недели через две. И уговорю вернуться. Ведь и она вас очень любит. Вы ее растили, лелеяли, воспитали…

Шиборани утерла глаза краем сари.

— Встретишься с Джуну, не говори ей ничего о моих жалобах… Много ли мне жить-то осталось? А умру — все, что у меня есть, перейдет к ней, — голос ее задрожал.

Я еще раз пообещал привезти во что бы то ни стало Джуну домой.

— Не поедет она, Джибен… Таких упрямиц поискать надо, — вздохнула Шиборани. — Что ж, она уже взрослая, не мне ее учить. Только раз пыталась я поговорить с ней о ее вечных разъездах. Если уж ты, говорю, столько думаешь о всеобщем благе, вот и помогла бы мне немного по дому. А ее с этого дня точно подменили. Как будто я ей что-то скверное сказала!

Когда разговор заходил о Джуну, остановить Шиборани было невозможно. Но я не мог больше задерживаться.

— Ну, мне пора, мамима.

— Да, да, поезжай сын мой… — сказала Шиборани. — Погоди-ка, чуть не забыла… Ты давно знаешь Джуну, так скажи мне по правде, что ты о ней думаешь? Ты ведь не переменил свое решение?

— Да ведь мы вчера часа три об этом толковали!

— Я одно знаю — никак не пойму вас обоих, Джибен, отвечай мне прямо: хочешь ты жениться на Джуну?

— А разве я когда-нибудь отказывался?

— Так чего же вы тянете, Джибен?

— Об этом спросите у нее! — ответил я, попрощался и вышел.

По дороге на вокзал я думал о добрейшей мамима. Я ей даже не дальний родственник, чужой человек, но только благодаря ее помощи и заботам мне удалось выбиться в люди. Муж Шиборани — известный калькуттский адвокат — оставил после себя большое состояние. Теперь наследницей всего этого станет Джуну. Девочку приняли в дом мамима лет двадцать назад. Отца у нее не было, а мать, умирая, поручила свою двухлетнюю дочурку заботам Шиборани.

Вместе с Джуну Шиборани поселилась в новом доме в южной части Калькутты. Мой дядя служил тогда в конторе мужа Шиборани; вскоре он стал домашним учителем Джуну. В это же время Шиборани обратила внимание и на мое трудное положение. Своих детей у нее не было, и ее неудовлетворенное материнское чувство находило выход в бескорыстной помощи, ближним.

Приехав в Калькутту, я нашел у себя на столе письмо от Джуну. Она писала:

«Тебе не следует ехать ко мне. Тут глухая деревня, множество всяких неудобств, нищета страшная. А сейчас еще надвигаются события… Не приезжай, не подвергай себя напрасному риску. Это мой дружеский совет, и я надеюсь, что ты не обидишься…»

Я разорвал письмо. Джуну для меня дороже всего на свете! Но на какие события она намекает? Чувствуя, что ей угрожает опасность, я не находил себе места и в тот же день выехал вечерним поездом.

Сколько раз уже случалось с ней это? Кажется, четыре. Выйдя из тюрьмы, она не долго оставалась на свободе, ее страстная натура жаждала действия. В последнюю встречу она заявила мне, что нашла наконец истинный путь, а я ответил, что она окончательно заблудилась. Мне и самому довелось два раза побывать в тюрьме, я тоже протестовал против существующего порядка, но я убежденный сторонник ненасилия и считаю, что только этим путем можно чего-то достигнуть. А Джуну революционерка. В то время как я терпеливо сидел за прялкой, она то и дело куда-то уезжала и, кажется, перевозила оружие. Выходит, что хоть у нас и общая цель, но пути разные.

Как-то я спросил Джуну:

— Ну скажи, чего вы добились своим террором?

— Добились бы… — ответила Джуну. — Но не все еще поняли, как надо действовать. Миновало время отдельных террористических актов. Теперь дело за революцией. Пора избавить Индию от всех англичан.

И кто же это сделает?

— Придет день — и их выметут те, кто стоит сейчас на самой нижней ступеньке общества.

— А мы не сумеем?

— Мы? Мы умеем только ссориться с сахибами из-за власти, а они бросают нас в тюрьмы. Этим все и кончается. Но те, что поднимутся со дна жизни, не похожи на нас с тобой. Они раздуют пожар, который обновит нашу родину.

— Но ведь если бы нам удалось улучшить порядки сверху, путем разумных реформ, не потребовалось бы раздувать пожар, — заметил я.

— Старые порядки нельзя улучшить, Джибен, их надо уничтожить. Человек прокладывает дорогу к счастью, ломая и разрушая старое.

— Но это далеко не лучший путь!

— Не лучший? — Джуну резко рассмеялась: — А чего стоят твои ненасильственные методы? Нет, Джибен! Ты знаешь сам: Индия долго копила порох для революции. Взрыв неизбежен. Наше время требует мужества и решительных действий!

— Но ведь при этом погибнут ни в чем неповинные люди. Ты этого хочешь? — запальчиво бросил я.

— Не лови меня на слове, Джибен! Погибнут те, кто попытается мешать, кто цепляется за отжившие, несправедливые порядки. Презренные черви! Жалеть таких — преступление!

Мне не хотелось спорить, и я только сказал:

— Ну а твоя роль во всем этом? Таких, как ты?

Джуну, пожав плечами, ответила:

— Мы жертвуем собой. Мы прокладываем дорогу в будущее, но нам не суждено его увидеть. Нашими костями будет вымощена эта дорога. Вот и все.

В полночь я пересел в другой поезд. За окном мрак и холод. В темноте изредка возникают далекие огни… Меня предупреждали, что весь этот край охвачен волнениями. Состоятельные люди пребывают в страхе, а неимущие труженики выбиты из колеи и доведены до отчаяния. Власти же и полиция творят произвол. Совершенно необходимо поскорее увезти отсюда Джуну.

Что происходит с нами? Мы словно забыли о личной жизни и счастье, и нас перестали привлекать тихие семейные радости! Года полтора назад вместе с мамима и Джуну я ездил погостить к ним в Шимултолу. Мамима думала, что во время этой поездки решится вопрос о свадьбе. Я тоже рассчитывал на это. Помню, весенним утром мы с Джуну шли по дороге среди цветущих садов. Тишина, безлюдье. Все располагало к откровенной беседе, но, побродив часа три, мы так и не сумели объясниться. И это не от стыдливости, свойственной молодым людям, — просто мы не нашли общего языка.

Капли росы, падая с ветвей, сверкали в волосах Джуну. Я собрал ей большой букет полевых цветов. Потом мы сели на камень у дороги.

Джуну сказала:

— Как хорошо! Побудем здесь еще хоть несколько дней, Джибен!

— Я не против… Только сомневаюсь, что от этого будет польза…

Джуну сердито нахмурила брови, и я счел за лучшее отшутиться:

— Ох уж это понятие — польза! Сколько лет из-за него спорят индийцы и англичане!

Она засмеялась, я тоже.

А вечером Джуну спросила:

— Джибен, как ты представляешь свое будущее?

— То есть?

— Ну, скажем, привлекает тебя высокое положение, слава, богатство?

— А ты что же хочешь, чтобы я стал йогом или саньяси? — съязвил я.

— Послушай, Джибен! — Джуну догнала меня, взяла под руку, и я почувствовал, что она взволнована. — Вот уже скоро двадцать лет, как мы вместе. Мы достаточно знаем друг друга. Ну чего ты нервничаешь?

Я заглянул ей в лицо, страстно желая прочитать тайну, скрытую в темной глубине ее глаз. Затем сказал:

— Ты много училась, но, мне кажется, ты мало занималась одной наукой — наукой о душе человека!

Джуну усмехнулась.

— И, конечно, эта наука говорит: если вы, госпожа Джуну и господин Джибен, сегодня не поженитесь, то завтра придет конец света?

А я ответил ей в тон:

— Боюсь, что господин Джибен и госпожа Джуну лишь тогда поженятся, когда из них обоих посыплется песок!

Домой мы вернулись в прекрасном настроении, и мамима повеселела. Но уже через минуту она убедилась, что в наших отношениях ничего не изменилось, и ее лицо опять приняло грустное, озабоченное выражение. Затем на имя Джуну из Мединпура одно за другим стали приходить письма, и скоро наше гнездышко в Шимунтоле опустело.

На рассвете я сошел с поезда. Теперь мне нужно было взять лодку до Гоурингонджа, а оттуда добираться до места на повозке или пешком. Действительно, здесь было очень неспокойно. В этом я убедился, как только вышел из вагона. Моя городская одежда привлекала всеобщее внимание. Крестьяне явно принимали меня за переодетого шпика или за доверенное лицо какого-нибудь заминдара, а полицейским я, вероятно, казался агентом какой-нибудь тайной политической группы.

Итак, я взял лодку, и мы отчалили. Путь наш лежал мимо деревень, охваченных волнениями. Я узнал, что вчера вечером здесь проплыла лодка с полицейским инспектором и солдатами. И, вероятно, поэтому люди на берегу бросали на меня тревожные взгляды. А у меня была своя причина для тревоги: ведь я твердо решил забрать отсюда Джуну, а возвращаться нам предстояло этой же дорогой.

Мы прибыли в Гоурингондж часов в десять. Можно было нанять повозку, но я предпочел идти пешком: хотелось подышать деревенским воздухом.

Я нашел несколько попутчиков из числа местных жителей, и мы двинулись. До Джиолгачи оставалось около четырех миль.

Утро было солнечное. В синем небе к северу улетали стаи диких гусей. Поля зрелого риса тянулись до горизонта, и прохладный ветерок колыхал золотившиеся на солнце колосья. Мы пересекли бамбуковую рощицу, прошли под кроной старой смоковницы и углубились в густые заросли.

На дороге нам то и дело встречались повозки, груженные рисом. Их сопровождали большие группы людей. Слышались возбужденные голоса. Потом повстречались оборванные люди с кольями и дубинами, и один из моих спутников сказал:

— Вот уже месяц, как идет этот грабеж, бабу.

— Грабеж?

— Да, бабу, форменный разбой среди бела дня. Тут они все заодно — и индусы и мусульмане. Грабят и убивают. А полиция прячется… Прибавим-ка шагу!

Дорога снова пошла полем, и мы увидели перед собой небольшой лагерь. В центре его стояли повозки с мешками риса, а рядом были разбиты палатки. Вокруг расхаживало несколько полицейских. Тут же под деревом кучка людей оживленно спорила о чем-то. Когда мы приблизились, голоса смолкли. Я прошел мимо, приняв равнодушный вид.

— Далеко ли еще до Джиолгачи? — спросил я одного из попутчиков.

— Да вот осталось только через дамбу перебраться, — ответил он.

— Ох, там большие беспорядки, — вздохнул другой. — Урожай делят! А вам-то зачем туда, бабу?

— Там мои друзья.

— Ну, сейчас там никого из приезжих не осталось.

— Куда же все делись?

— Кто убежал, а кого и пристукнули.

— Ну, мои-то друзья не побегут, — уверенно сказал я.

Мои спутники как-то странно поглядели на меня, а один прямо спросил, не из полиции ли я.

— Не имею к ней никакого отношения!

— Прогонят они вас, бабу!

— Почему же?

— Не верят они господам!

Тут до нас донесся гул голосов, похожий на шум морского прибоя, и я увидел толпы людей, двигавшихся полем нам навстречу. Оглашая воздух криками, они прямиком шли к лагерю и несли с собой луки, топоры и колья. Это были люди племени бхил — темнокожие, полуобнаженные, вечно голодные, — отверженцы общества, люди без касты и веры.

Не успел еще я как следует понять, что происходит, как послышались выстрелы, а затем вопли и стоны раненых. Возле палаток и возов с рисом вытянулась цепь полицейских. Они били ружейными залпами по беспорядочно наступавшей толпе.

Я растерялся. Где искать Джуну? У кого спросить о ней в этой адской суматохе? Помедлив минуту, я стал энергично проталкиваться к палаткам, и в тот же момент мне на голову обрушился удар…

Очнулся я в палатке. Приподняв голову, я старался вспомнить, как попал сюда. Я лежал на соломе, вокруг слышались стоны. И вдруг рядом — Джуну! Сари ее порвано и окровавлено, рука и плечо в бинтах. Но глаза на измученном, потемневшем лице смотрели на меня радостно и улыбались.

— Ты очнулся наконец… — сказала она. — Тебя угостил палкой крестьянин, а меня полицейские тремя пулями… Ничего, доктор уже извлек их… — Она коснулась меня рукой и тихо заговорила: — Как мы устали, а ведь борьба только начинается!.. Из поколения в поколение эта земля рождала обездоленных, их слезами орошались нивы. Они засевали эту землю, безропотно сносили произвол и насилие, и это на их крови и поте воздвигнута триумфальная арка цивилизации…

Слушая ее голос, я незаметно для себя забылся сном.

Когда я снова открыл глаза, в палатку проникали лучи вечернего солнца. Они коснулись окровавленной одежды, и я увидел, что Джуну лежит рядом со мной. Я глубоко вздохнул и опять погрузился в забытье. Но сквозь завесу сна я все же слышал ровный, монотонный голос. Я отчетливо различал слова, но не мог бы сказать с уверенностью, говорит ли это Джуну или голос доносится откуда-то из глубины земли.

— Они всегда только отдавали, но теперь пришел и их черед брать! Теперь они хотят получить свою долю. Слезами они орошали эту землю, растили хлеб и умирали от голода. Напряги слух — и ты поймешь, как обманчивы тишина и спокойствие земли. Там, в ее недрах, клокочет и ищет выхода поток расплавленной лавы. Скоро этот поток вырвется на поверхность. Дрогнет земля — и рассыплется прахом уродливое здание, простоявшее века…

Я открыл глаза. Лицо Джуну склонилось надо мной.

— Что же ты замолчала? Продолжай, — сказал я.

— Но я ничего не говорила…

— Тогда скажи что-нибудь.

— Одно скажу: поскорее уезжай домой.

— А ты?

— Я останусь тут. Моя работа еще не кончена.

Я приподнялся и сел.

— Ну, а моя только начинается, Джуну!

— Что ты хочешь сказать?

— Я останусь с тобой и помогу завершить твое дело, а потом заберу тебя отсюда.

Джуну поглядела на меня испытующе.

— Наше дело завершится не скоро, Джибен, ибо это великое дело. Имя ему — любовь к человеку, а его единая правда — равная доля для всех. Эта правда — извечный закон, но ее нужно вырвать из звериных когтей…

— Что же должны мы делать?

— Поднимать народ на борьбу. И жертвовать собственным счастьем. Иного пути нет.

И тут я увидел, что по ее щекам бегут слезы.

В палатку быстро вошел полицейский офицер.

— Приказываю вам следовать за мной, — обратился он к Джуну. — Вы арестованы.

Я поднялся с земли.

— Джуну, — сказал я и схватил ее за руку, — я пойду за тобой, куда бы это ни привело меня. Отныне наши пути слились воедино.

 

Сказка одной ночи

[35]

Рано утром пассажирский поезд медленно прошел по мосту над пересыхающей речушкой и остановился у небольшой станции. Шушил, с дорожной сумкой в руке, сошел на перрон. Уже сильно припекало — день обещал быть знойным.

В большом городе человек состоятельный не испытывает никаких неудобств. Там делается все для того, чтобы его жизнь текла легко и приятно. Но совсем другое дело — глухая провинция. Выезжая из Калькутты, Шушил дал телеграмму тестю, чтобы его встретили, — и вот он стоит на перроне со своей тяжелой сумкой, поезд давно умчался, а кругом ни души.

Ему вспомнились напутственные слова бабушки: «Шушил, я с нетерпением буду ждать дня, когда ты вернешься со своей молодой женой и маленьким сыном. Ты едешь в глухие места. Да хранит тебя богиня Дурга! Я положила в сумку несколько узелков со сластями, чтоб ты не скучал в пути».

Шушил усмехнулся и направился к помещению начальника станции. Пожилой мужчина в потертой форменной куртке отложил бумагу, на которой что-то писал, и взглянул на него.

— Вы приехали с этим поездом? Куда держите путь?

— Мне надо добраться до Самты.

— Самта? Это не так-то близко отсюда. Вас кто-то должен был встретить, очевидно?

— В том-то и дело, что никто не явился.

— А к кому вы едете?

— К Чоудхури.

Осторожно, чтобы не опрокинуть ветхий трехногий стол, начальник станции поднялся с места и любезно улыбнулся:

— Вы очевидно, господин Шушил Рай, зять господина Харгопала Чоудхури?

— Да, да, вы угадали.

— Минутку, господин Рай! — И он поспешно стал искать что-то в ящиках стола, среди множества бумаг. — Мы получили два ваших письма и телеграмму на имя господина Чоудхури, но у нас не было возможности переслать их в Самту.

Шушил удивленно поднял брови:

— Как же так?

— Видите ли, один наш почтальон отпросился на три дня в деревню, а другой внезапно захворал. Вот ваша корреспонденция и задержалась.

«Так вот почему никто не выехал встретить меня, — подумал Шушил. — Ничего себе порядки!»

— Но, может быть, вы посоветуете, как мне добраться к тестю? — сказал он.

— Беда в том, что река совсем обмелела, и я не уверен, согласится ли лодочник вас везти. Отдохните пока на веранде, а я, с вашего позволения, отлучусь и разузнаю, что можно предпринять.

Шушил поднялся на веранду и сел за столик. Тотчас появился слуга и застыл в подобострастном поклоне; Шушил попросил стакан воды, и тот вышел.

В углу веранды, прямо на полу, сидела нищая старуха и разговаривала вслух сама с собой. У ног ее стояла чашка для подаяния. Повернувшись к Шушилу, она сказала:

— Тебе куда ехать, господин?

— В Самту.

— А далеко это от Талтули?

— Не знаю. Я впервые в этих местах.

Старуха отвернулась и вновь забормотала себе под нос.

Вошел слуга, неся на тарелке стакан воды, и почтительно доложил:

— Господин, могу вам предложить чай, печенье и вареные яйца.

— Спасибо, я ничего не хочу.

И вспомнив наставления бабушки, Шушил достал узелок со сластями. В эту минуту молодая женщина, худая и оборванная, поднялась на веранду.

— Все бормочешь? — бросила она старухе. — А ну вставай. Ни одной лодки нету — река обмелела. Так что отправляйся-ка ты пешком. А меня оставь в покое, мне и без тебя нелегко!

И она с неприязнью оглядела Шушила и сласти, разложенные на столике.

— Чего ты меня обманываешь! — крикнула старуха. — Река обмелела! Ты просто не хочешь мне помочь добраться до дому. Ведьма проклятая!

Молодая женщина снова бросила взгляд на Шушила и, сдерживая себя, произнесла сквозь зубы:

— Я уже сказала, что никуда с тобой не пойду. Клянусь Кришной, не пойду! И проваливай отсюда поживее.

Она направилась к выходу.

— Послушай, Джумни… Постой!..

— Нет, нет и нет! Очень мне нужны крохи из твоей нищенской сумы! Иди своей дорогой!

И она вышла.

Вернулся начальник станции.

— Очень сожалею, господин Рай, что мне не удалось найти человека, который бы проводил вас до Самты. Но один владелец лодки соглашается вас везти, однако не дальше Навинагара.

Шушил воспрянул духом. Наконец-то он покинет эту унылую станцию.

— А не смогу я в Навинагаре достать повозку? — спросил он.

— Это вполне вероятно. Пойдемте, я провожу вас до лодки. И вот, пожалуйста, ваша телеграмма и письма. Передайте господину Чоудхури мои искренние извинения…

Снова появился слуга: он поставил перед Шушилом чай, печенье и несколько вареных яиц.

— Но я же ничего не просил, — сказал Шушил.

— Как же так, господин? В кухню только что заходила Джумни и сказала, что вы требуете подать чай, яйца и печенье. И чтоб яйца была сварены обязательно вкрутую…

Шушил пожал плечами. Все это было в достаточной степени нелепо.

— Сколько с меня за все? — спросил он.

— Одна рупия и двенадцать анн.

Начальник станции подмигнул и засмеялся:

— А красотка оказывает вам внимание! Не сердитесь, господин Рай, за мою глупую шутку. Все к лучшему. Ведь вы целый день будете в дороге, а в наших краях не так-то просто купить что-нибудь из еды.

Они направились к лодке. Едва они отошли несколько шагов, старуха поднялась с пола и устремилась за ними, назойливо бормоча:

— Возьми и меня с собой, господин хороший… Я тебя не стесню… Окажи такую милость бедной старухе…

Не дожидаясь согласия Шушила, она забежала вперед, прошлепала босыми ногами по вязкому илу и забралась в лодку. И тотчас закричала во весь голос:

— Эй, Джумни, Джумни! Иди живей сюда! Едем! Ай какой добрый господин нам попался!

Джумни появилась в мгновение ока. Даже не взглянув на Шушила, она прыгнула в лодку.

А начальник станции словно и не видел ничего. С самым любезным видом он объяснял Шушилу:

— Самта расположена в десяти милях от Навинагара, имейте это в виду, господин Рай. Наймите в Навинагаре повозку — и вы засветло доберетесь до места, дороги сейчас сухи. Ну, желаю вам счастливо, доехать!

Солнце стояло уже высоко — близился полдень. Лодка медленно двигалась по обмелевшей реке. Лодочник стоял на корме, упираясь шестом в песчаное дно. Шушил укрылся от зноя под навесом, а обе женщины сидели на носу, на самом солнцепеке. Стояла невыносимая духота, и Шушил поминутно утирал полотенцем потное лицо. Справа и слева от него тянулись, сменяя друг друга, бамбуковые рощицы, луга, смоковницы. Он с нежностью думал о своей молодой жене, которая недавно подарила ему сына.

Резкие голоса вывели его из задумчивости — между женщинами опять разгорелся спор. Он прислушался. Насколько можно было понять из бессвязного бормотанья старухи, она не желала, чтобы ее внучка сошла с ней вместе в Талтули. Пусть-ка лучше едет в лодке до Навинагара, а сама она пойдет берегом: одинокой старухе люди охотней помогут.

Джумни резко сказала:

— Ну и подавись своим подаянием! А я и без тебя как-нибудь прокормлюсь.

— А где заночуешь? Ведь мать запретила тебе показываться ей на глаза?

Джумни охватил гнев.

— Запретила? А я и сама не хочу ее видеть! Как смеет она меня попрекать? Ведьма она, а не мать!

Старуха визгливо засмеялась.

— Понимаю! Ты пойдешь к тому парню, с которым путалась два года назад! Но ведь его, кажется, посадили за хорошие дела? Или он опять на свободе?

— Ты же знаешь, что он умер в тюрьме!

— Так к кому же ты направишься?

— Я наймусь работать на мельницу.

— Ого! А примут ли тебя там? Пожалуй, спросят про ребенка, которого ты, говорят, утопила!

На лице молодой женщины отразилось страдание, она хотела что-то возразить, но тут вмешался лодочник:

— Хватит шуметь! Платите-ка лучше за проезд!

Старуха сразу подняла крик:

— Ты в своем уме? Не видишь разве, что у нас пайсы за душой нет? Да мы и не обещались тебе ничего платить!

Лодочник отвечал ругательствами.

Джумни поднялась с места и просунула голову под навес.

— Господин, — произнесла она вкрадчиво, — этот человек требует с нас плату. Но ведь лодку-то нанимали вы, а не мы! Скажите ему, господин!

Шушил только что разложил на столике сласти, яйца и печенье, собираясь закусить; в смущении он поспешил заверить:

— Да, да, разумеется, лодку нанимал я. Успокойся, я все улажу.

Но отделаться от Джумни было не так-то просто: тихим голосом, чтобы не услыхала старуха, она продолжала:

— Господин, ведь это я велела подать вам печенье и сварить яйца. Уделите же и мне что-нибудь… — И она добавила с горечью: — Клянусь Кришной, ни один человек не может съесть столько за один раз!

Шушил окинул взглядом молодую женщину: на плечах вместо сари какая-то обветшалая тряпка, грудь почти обнажена, рваная юбка едва прикрывает колени. И ему вдруг расхотелось есть. Опустив глаза, он торопливо сказал:

— Пожалуйста, возьми это все… Сегодня такая жара, что у меня совсем пропал аппетит.

Джумни секунду глядела на него, словно не веря, потом быстрым движением собрала все в подол, села в стороне и принялась есть.

Было уже за полдень. Зной становился все сильнее. С Шушила ручьями лил пот, его мучила жажда.

— Послушай, скоро ли Навинагар? — обратился он к лодочнику.

— Мы еще не доехали до Талтули, господин.

Лодка чуть двигалась, царапая днищем по песку — в этих местах река совсем обмелела.

Наконец добрались до Талтули. Старуха забрала свою чашку и палку и высадилась на берег, сердито крикнув, внучке:

— Не смей за мной идти!

Джумни даже не обернулась. Она только что утолила голод и теперь находилась в каком-то оцепенении. Опираясь на палку, старуха заковыляла к видневшейся вдали деревушке.

Шушил обернулся к лодочнику:

— Слушай-ка, нельзя ли тут достать воды, годной для питья?

— Можно, господин. Вон за тем холмиком вы увидите родничок. Вода там чистая и прохладная.

Джумни вдруг поднялась с места:

— Господин, не трудитесь, я сейчас принесу вам воды!

— Ну что ж, сделай одолжение.

Она схватила со скамьи латунную кружку и прыгнула на берег. Лодочник крикнул ей вслед:

— Эй, ты! Смотри не исчезни с моей кружкой, ты ведь известная воровка!

Джумни обернулась.

— А ты, Джейнал, придержал бы свой язык, — сказала она с обидой в голосе.

Шушилу стало не по себе.

— Зачем ты обозвал ее воровкой? — сказал он лодочнику.

— Э, господин, вы ее не знаете. Не верьте ей, это хитрая и опасная женщина. Недаром водила дружбу с ворами. Оберет она вас, помяните мое слово!

Через четверть часа Джумни вернулась. С сияющим лицом она протянула Шушилу кружку с водой.

— Пейте, господин. Вы горожанин и не знакомы с нашей жизнью. Здесь у нас порой не достанешь воды даже за деньги. Бывает, обойдешь всю деревню и не выпросишь даже капельки!

Шушил жадно отпил несколько глотков и с дружелюбной улыбкой взглянул на Джумни.

— Не скажешь ли мне, когда я смогу добраться да Самты?

— Раньше ночи не доберетесь, — уверенно сказала она. — Самый короткий путь лежит через высохшее озеро, потом надо часа два идти проселочной дорогой, а там взять в сторону и еще шагать часа два.

— Но мне сказали, что в Навинагаре можно нанять повозку!

— Как знать, может, и найдете…

Шушил совсем приуныл. Места незнакомые, глухие, а к тому же как бы и впрямь не пришлось идти пешком!

— Слушай-ка, — сказал он, немного подумав. — А ты бы не согласилась проводить меня? Я хорошо заплачу тебе за труд.

Джумни сердито взглянула на него:

— Заплатите за труд? Но ведь вы везли меня в лодке, и к тому же я съела ваш завтрак!

Спустя час они достигли места, где шла дорога к Навинагару. Шушил расплатился с лодочником, взял свою сумку и сошел на берег. Теперь ему предстояло идти под палящим солнцем к деревне, видневшейся за бамбуковой рощей. Вконец разморенный, он прислонился к стволу старого манго. Джумни умывалась, стоя у воды.

— Послушай, — окликнул он ее, — помогла бы мне найти повозку!

— Хорошо, господин, постараюсь.

И они направились к деревне. Солнце жгло немилосердно. Наконец они достигли бамбуковой рощи и вошли в прохладную тень. Шушил шел впереди, Джумни следовала за ним. Вдруг она догнала его.

— Вы, наверно, устали нести свою сумку! Дайте ее мне.

Невольно вспомнив слова лодочника, он поспешил ответить:

— Пустяки, мне не тяжело. К тому же что скажут люди, увидев, что женщина тащит ношу, а мужчина идет налегке!

— Но ведь вокруг ни души, никто не увидит…

— Не беспокойся. Пошли.

Было уже около трех часов. Шушил мерно шагал, держа в одной руке сумку, в другой — полотенце, которым он поминутно отирал лицо. Джумни легкой походкой шла за ним. Она находилась в приподнятом настроении и, казалось, не замечала ни палящего солнца, ни раскаленной земли под босыми ногами. Впервые в своей жизни она встретила человека, который нуждался в ее помощи и которому она могла помочь. Это было так непривычно для нее.

Она сказала:

— Присядьте тут в тени, господин, отдохните, а я зайду в деревню и узнаю насчет повозки.

Шушил прилег на траву, подложив под голову сумку. Джумни вернулась через полчаса.

— Господин, повозка уехала в другую деревню и вернется, не раньше ночи, — сообщила она. — Можете ли вы идти?

— Ничего другого не остается, — ответил Шушил, тяжело поднимаясь с травы.

Они дошли до деревни и остановились у крайнего дома. Шушил обратился к старику, стоявшему у порога:

— Нельзя ли у вас напиться?

— Господин, я недавно послал дочь за водой. Она скоро вернется. — И, окинув Шушила взглядом, он добавил сочувственно: — Да, нелегко приходится городскому жителю в деревне!

— Не поможете ли вы мне нанять повозку?

Старик задумался.

— Есть еще одна повозка в наших местах, — сказал он. — У Манупала. Но он живет не близко — не меньше часу ходьбы.

Вскоре появилась молодая женщина с кувшином — дочь старика, и Шушил наконец утолил жажду. Приободрившись, он сказал Джумни:

— Ну что ж, пойдем к Манупалу.

Когда они отошли от дома, дочь старика крикнула вслед:

— Везет тебе, Джумни!

Они шли полем. Пересохшая земля дышала жаром, как раскаленная печь. Шушил то и дело останавливался, чтобы перевести дух.

Ручные часы Шушила показывали пять, когда он и Джумни добрались до хижины Манупала. Они еще издали увидели под деревом распряженную повозку. Манупал оказался дома, но он лежал в лихорадке.

— А ну-ка вставай да запрягай буйволов, — властным тоном сказала Джумни. — Господину необходимо сегодня же быть в Самте.

Манупал стал отказываться — дорога тяжелая, а он, как на грех, болен. Потом запросил пять рупий. Шушил не стал торговаться, лишь бы поскорей ехать. Джумни привела буйволов и помогла их запрячь. Наконец тронулись в путь. Шушил сидел в повозке, а Джумни и Манупал шагали рядом.

Между тем погода переменилась. Свинцовые тучи надвинулись из-за горизонта, и все вокруг потемнело. Подул резкий холодный ветер. Приближалась гроза.

Лицо Шушила выражало испуг, а Манупал и Джумни радовались: будет дождь — значит, будет урожай! В это время они находились примерно на середине высохшего озера.

Внезапно налетел вихрь, вздымая тучи пыли. Блеснула молния, озарив слепящим светом двух тощих буйволов, с трудом волокущих повозку, и забившегося в угол Шушила. Затем стало совсем темно.

В темноте повозка заехала в вязкое место и ее колеса погрузились в ил. Буйволы стали.

— Эй, куда ты меня завез? — крикнул Шушил. — Поворачивай в сторону, да поживее!

— Я же говорил вам, господин, что мы не проедем! — плачущим голосом отозвался Манупал, которого трясла лихорадка.

Стоя по колено в воде, он и Джумни напрягали все силы, чтобы вытащить повозку из грязи. И тут хлынул ливень. Через минуту все трое промокли до костей.

— Господин, — стал молить Манупал, стуча зубами от озноба, — теперь уж мы наверняка не проедем. Заплатите мне сколько-нибудь и отпустите с миром.

— А как же я?.. Куда денусь?

— Отпустите меня, господин! Сами видите — я ничем не могу вам помочь.

Настаивать было бесполезно. Шушил дал возчику несколько монет и вылез из повозки.

Джумни сказала:

— Не бойтесь, господин. Я знаю эти места.

— Но как же мы теперь доберемся до Самты?

— Идите за мной. Мы скоро выйдем на проселочную дорогу.

И Шушил вдруг почувствовал себя под надежной защитой.

Было около девяти часов вечера. Дождь перестал. Шаг за шагом они пробирались в темноте, ступая по вязкому илу, торопясь выбраться из этого проклятого места, где вполне вероятно было повстречать дикого кабана или наступить на ядовитую змею. Временами Джумни оборачивалась и бросала своему спутнику несколько ободряющих слов. Наконец они достигли противоположного берега и почувствовали твердую почву под ногами. В темноте можно было различить проселочную дорогу. Шушил поставил сумку на землю и прислонился к стволу дерева. Он еле держался на ногах.

Джумни с тревогой взглянула на него.

— Вам плохо, господин?

— Нет, ничего. Но стоит ли продолжать путь в этой кромешной тьме? Сейчас лето, ночи короткие. Не переждать ли нам тут под деревом, пока рассветет?

Джумни покачала головой и задумалась. Потом нерешительно произнесла:

— Вы могли бы заночевать у Бени… Это недалеко отсюда.

— А кто такой этот Бени?

— Он староста деревни.

— Ты можешь это устроить?

Она молчала. Потом в смущении произнесла:

— Видите ли, господин… Они мне не доверяют. Ведь обо мне ходит дурная слава. Мне нельзя там появляться… Во всяком случае — в этих лохмотьях…

— Так что же ты хочешь предложить?

— Нельзя ли мне… Я видела сари у вас в сумке… Не можете ли вы одолжить его мне на эту ночь? Только на эту ночь!

Шушил сконфузился.

— Но это сари… Дело в том, что я везу его в подарок жене… И потом, ведь к нему нужна и кофта, я полагаю? — Он окончательно смутился и неожиданно закончил: — Ну что ж, возьми!

Достав из сумки новое сари и кофту, он передал их девушке.

— Благодарю вас, господин, и не подумайте чего-нибудь… Я сейчас вернусь.

И Джумни скрылась во мраке.

Прошло около часу, она не возвращалась. В душе Шушила вновь ожили подозрения. Неужели она бросила его на середине пути? Но вот на дороге послышались легкие шаги, и он различил фигуру в белой одежде, Приблизившись, Джумни весело сказала:

— Пойдемте, господин. Я побывала в деревне. Вас ждут.

Шушил поднял с земли сумку и послушно последовал за своей спутницей. Впереди мелькнул свет фонаря.

— Они вышли встретить вас, господин. Но… — Джумни умолкла и вдруг остановилась.

— Что еще ты хочешь от меня?

— Господин, я очень вас прошу… Может, я что сделала не так, но я старалась только для вашей пользы…

Лицо Джумни нельзя было разглядеть в темноте, но голос ее звучал так искренне, что Шушил был растроган.

— В чем дело, Джумни? — мягко спросил он.

— Они там все очень недоверчивы, и мне пришлось сочинить целую историю. Иначе они ни за что не пустили бы нас к себе… Я… я им сказала…

В эту минуту к ним подошел староста в сопровождении нескольких женщин и, подняв фонарь, осветил лицо Шушила.

— Милости просим, господин, — сказал он. — Мы рады предоставить вам ночлег. Жена, помоги господину дойти и возьми его вещи.

Они направились к дому старосты, и Шушил услышал, как кто-то негромко произнес:

— Смотрите-ка! Выходит, Джумни говорила правду!

Шушила ввели в дом, принесли таз с водой. Он умылся и привел себя в порядок. Явились женщины и занялись приготовлением ужина. Лампа, висевшая на стене, бросала тусклый свет на снующих по комнате людей.

Вскоре ужин был готов. Тарелки с рисом, овощами и вареными яйцами — все, что удалось добыть в этот поздний час, — были расставлены на столе, и Шушил вдруг вспомнил, что ничего не ел с утра.

А когда он насытился и поднял голову от стола, то заметил, что на него смотрит множество глаз. Люди стояли в дверях и за окнами, слышалось перешептыванье и удивленные возгласы.

И тут он увидел Джумни. Она была неузнаваема. Вымытая и причесанная, в дорогом белоснежном сари, она грациозно и с достоинством двигалась по комнате, и он убедился, что она очень хороша собой.

И все ему стало понятно: Джумни разыгрывала из себя счастливую новобрачную и так хорошо вела свою роль, что люди ей поверили. Шушил хотел рассердиться и не мог — его восхитила находчивость девушки и ее искусная игра.

Жена старосты указала Шушилу отведенную ему комнату и удалилась, пожелав спокойной ночи. Следом за ним вошла и Джумни. Шушил открыл сумку и достал узелок со сластями.

— Вот, возьми и передай этим людям.

Но тут Джумни заметила в сумке маленькую черную шкатулку.

— Ой, что это, господин? Что там такое?

— Это подарок жене от моей бабушки. Золотые серьги, ожерелье и пара запястий…

Джумни тихо ахнула.

— О, господин, позвольте мне взглянуть хоть одним глазком!

Но едва он открыл шкатулку, она принялась просить:

— Разрешите мне примерить это, ну пожалуйста! Я все верну в целости, будьте спокойны!

И опять у Шушила недостало духу ей отказать. Она схватила украшения, надела их на себя и, не забыв узелок со сластями, выпорхнула из комнаты.

Шушил ждал. Она все не возвращалась. Он подумал: надо найти ее, пока не поздно. Но вместо этого опустил голову на подушки и мгновенно уснул.

Раскрасневшаяся, оживленная, Джумни сидела в соседней комнате, окруженная женщинами. Она рассказывала им о своем необыкновенном счастье, они же смотрели на нее с восхищением и жадно ловили каждое слово. Забыты были все старые толки о ее муже и ребенке. Да и как было не верить ей — дорогой наряд и золотые украшения не оставляли сомнений, что она говорит чистую правду.

А она так вошла в свою роль, так взвинтила себя своими рассказами, что сама поверила в это выдуманное счастье. Казалось, в эту ночь сбылись все наивные мечтания ее девичьих лет: она не была больше оборванной, голодной, всеми презираемой женщиной — на нее смотрели с почтением, ей верили, ею восхищались. Сердце ее учащенно билось, глаза сияли…

Близилось утро. Джумни взяла лампу и приоткрыла дверь в комнату Шушила. Тусклый свет едва озарил стены, и Джумни скорее догадалась, чем увидела, что Шушил крепко спит. Осторожно, чтобы не разбудить его, она распахнула обе створки окна. Потом сняла с себя украшения и бережно уложила в шкатулку.

Около постели она заметила ботинки Шушила, облепленные грязью. Опустившись на колени и взяв свою рваную юбку, Джумни принялась их отчищать. Потом поднялась и бесшумно открыла дверь: пусть прохладный ветерок овевает лицо ее господина — таинственного молодого раджи из сказки ее грез.

Наклонившись над постелью, она стала всматриваться в его лицо, такое чистое, такое безмятежно спокойное. Да, избранник ее сердца ничуть не похож на тех грубых, озлобленных мужчин, которых ей доводилось видеть всю жизнь.

И вдруг слезы покатились по ее щекам… Все завидуют ее счастью, ей все поверили, и только она одна знает, что это счастье — несбыточный сон! В эту минуту она почти ненавидела себя.

Она вышла на веранду и концом сари утерла глаза. За деревьями вставал рассвет, окрашивая небо в нежные тона. Долго стояла она не шевелясь, глядя на рождающийся день, наконец вернулась в комнату и осторожно позвала:

— Проснитесь, господин. Нам пора.

Шушил сел на постели, протирая глаза.

— Ты говоришь — пора? А не рано ли? Смотри, еще не рассвело!

— Нет, нет, господин, пора. Давайте вашу сумку — я ее понесу. Можете посмотреть — все ваши драгоценности я положила в шкатулку. И, пожалуйста, заплатите сколько-нибудь хозяевам — они бедные люди.

— Ты права! — Шушил открыл кошелек и достал несколько монет.

Джумни разбудила хозяйку.

— Это твоим ребятишкам, — сказала она. — Мы уходим, дорогая.

Хозяйка вышла их проводить и, стоя на пороге с доброй улыбкой, долго смотрела им вслед.

А когда поднялось солнце, у дома старосты собралась вся деревня, потому что всем хотелось услышать необыкновенную историю счастливицы Джумни, превратившейся в одну ночь из бездомной бродяжки в знатную госпожу.

Между тем «молодожены» подходили к Самте. В утренних лучах уже виден был храм Шивы на берегу реки и громадная, вековая смоковница, а возле нее — большой дом Чоудхури. Они прибавили шагу.

У спуска к реке Шушил задержался, чтобы привести в порядок свою одежду. Джумни безмолвно смотрела на него. Еще минута — и кончится ее сказка, волшебная сказка одной ночи. Ее прекрасный раджа исчезнет без следа, а она из счастливой невесты превратится в прежнюю Джумни, скитающуюся по дорогам.

Шушил взглянул на нее, и ему тоже стало не по себе. Но тут же он подумал: «А что, если бы я рассказал родственникам о всех событиях нынешней ночи? Вот был бы переполох!»

Подняв с земли свой узелок, Джумни скрылась за деревом и через минуту вышла в своей прежней одежде.

— Как, Джумни, ты опять в этих безобразных обносках! — вырвалось у него.

— Да, господин, а как же иначе? — И она прибавила с виноватой улыбкой: — Прошу вас, подождите минут десять — я выстираю вещи вашей жены. Они мигом просохнут на ветру.

— Нет, нет! Оставь их себе! Они твои.

— Но ведь вы везли их в подарок жене!

— Пустяки. Жена не узнает. И вот тебе десять рупий. Ты мне помогла, и я не хочу оставаться у тебя в долгу.

Джумни растерянно взглянула на него: эти слова окончательно возвращали ее к действительности. И вдруг она тихо произнесла:

— Так вот вы какой! Не хотите оставаться в долгу! Что ж, для богатого человека это проще простого… Только мне-то какая радость от ваших денег?

И голос ее прозвучал такой глубокой обидой, словно вся боль, копившаяся годами, разом подступила к сердцу.

Шушил опешил. Потом робко проговорил:

— Прости меня, Джумни. Клянусь, я не хотел тебя оскорбить. Расстанемся друзьями.

Джумни пытливо посмотрела ему в глаза, и лицо ее немного смягчилось.

— Ладно. Если уж вам так хочется, я возьму у вас это сари. А теперь простимся! Идите вон той тропкой, и вы выйдете к дому вашего тестя.

— Спасибо, Джумни! Право, я очень тебе обязан!

Она не ответила ни слова.

Он стал спускаться по тропинке и через минуту скрылся из виду, а Джумни осталась на дороге. Она даже не взглянула на лежавшее у нее в руках нарядное сари. Выражение душевной муки застыло в ее глазах.

Три дня пировали в доме Чоудхури. На четвертый день Шушил со своей красавицей женой, младенцем и слугами сел в большую лодку и отправился в обратный путь. Все население Самты высыпало на берег, чтобы проводить счастливых супругов. Старый Чоудхури, со слезами на глазах, махал с берега платком, пока лодка не скрылась за поворотом.

Они проплыли мили четыре, и тут Шушил увидел людей, толпившихся у самой воды.

— Что случилось? — спросил он, когда лодка приблизилась к берегу.

— Не смотрите туда, господин! — воскликнул один из слуг. — Помоги нам, всемогущий Кришна! Случилось несчастье!

— Подумаешь, несчастье! — отозвался кто-то из толпы. — Просто утопилась одна потаскуха — всем известная Джумни! Ишь вырядилась. Ну прямо невеста!

Не в силах взглянуть, Шушил поспешно отвел глаза.

 

Второе рождение

Во все концы разослал Мадхобчондро своих людей, велев им отыскать такой уголок земли, куда бы во веки веков не долетала ни одна новость. Немало досады и хлопот доставил слугам этот приказ. Они не сомневались, что это всего лишь мимолетная прихоть их господина. Но приказ есть приказ. Им оставалось только повиноваться.

— Что ты еще придумал? Какая муха тебя укусила? — с такими словами появился в гостиной Мадхобчондро его старый приятель Бойкунтхо-бабу.

Мадхобчондро сидит посреди комнаты. Перед ним — коробка с бетелем, на тарелочках — кимам, джорда, серебристыми кольцами вьется дымок от душистого табака, над головой медленно вращается пакха… Мадхобчондро весь ушел в работу: он трудится над новым толкованием своей любимой поэмы — Сакунталы…

Бойкунтхо-бабу сел рядом. Хозяин снял очки, усмехнулся.

— Разговор не для телефона, поэтому я и просил тебя зайти.

— Ну что ж, расскажи о своем новом сумасбродстве.

— Сумасбродство? Нет, напротив, мысль самая здравая и простая.

— Ну, а все-таки?

— А вот слушай. Я твердо решил переселиться в такое место, где нет ни газет, ни радио, ни падких на сенсацию людей; где нет тех, кто приносит все эти тревожные известия… Туда, где нет и намека на городскую жизнь, где бы ничто не стесняло работу возвышенной мысли.

Бойкунтхо уселся поудобнее.

— Но где же в наше время ты найдешь такой райский уголок?

— Совершенно уверен, что его можно отыскать.

— Ну а я сильно в этом сомневаюсь. Если ты даже заберешься в джунгли Сундарбана, все равно ничего не выйдет. Ведь и там теперь повсюду шныряют городские агенты — скупщики меда. И с чего это на склоне лет появилась у тебя страсть к отшельничеству? Ты говоришь — мысль самая простая. Пусть так. Но просто ли ее осуществить?

— Послушай, Бойкунтхо, — возразил Мадхобчондро, — я должен уехать. Ты же знаешь, как много мне надо сделать. Помимо того, что я взялся заново изложить Махабхарату и Рамаяну, недавно я начал писать историю Бенгалии и задумал сравнительное исследование древних книг о Шиву и Вишну.

— Плохо дело, — усмехнулся Бойкунтхо. — Куда же ты отправишься? Если не считать небесного рая, я, право, не сумею назвать такое место, куда бы ты мог податься.

— Мне все равно куда, только бы подальше отсюда! Чтобы люди не знали, где я, и забыли о моем существовании.

— Странная прихоть!

— Нет, милейший, не прихоть. Это просто значит, что я понемногу становлюсь человеком. К чему мне знать ваши новости? Они ничего не приносят, кроме беспокойства и страха! Убийство ныне считается героизмом, в ловком обмане люди черпают гордость, а радость победы находят в надувательстве. Унижение человека и угнетение его души — вот почва, на которой развивается история и цивилизация. Мир потерял свое величие. Нет смысла жить в городе для того, чтобы видеть и слышать все это. Я должен уехать, Бойкунтхо!

— Куда же ты решил ехать?

— Места я еще не выбрал, но твердо решил, что уеду.

— И надолго?

— Навсегда. На всю жизнь.

Бойкунтхо скосил глаза на своего старого друга. Затем неторопливо поднялся.

— Извини, но у меня дела. Я уже вышел из того возраста, когда принимают всерьез пустые бредни. Но куда бы ты ни уехал, черкни мне две строчки.

— Там, где я поселюсь, не будет почты, — сказал Мадхоб.

Бойкунтхо, который уже был в дверях, обернулся:

— Право, мне противно слушать эту ребячью болтовню. Пусть мудрая Сарасвати наставит тебя на путь истинный!

С этими словами он ушел.

Мадхоб — хозяин земли в нескольких округах Северной Бенгалии. Ему приходится, конечно, бывать и в деревне. Но большую часть года он проводит в своем старом родовом доме в Калькутте. Здесь он родился, здесь жили его предки. Тысячи нитей связывают Мадхоба с городом. Он является бессменным председателем местного благотворительного общества, основателем двух банков и управляющим страховой компании, он руководит работой кружка любителей музыки; он завсегдатай театра, бегов. И хотя своим истинным призванием он считает исследования в области древней литературы и просиживает ночами над классическими текстами, об этой его страсти знают только близкие друзья. Поэтому известие о том, что он задумал порвать все связи и уехать бог весть куда, было встречено недоверчивыми улыбками.

Между тем прошла неделя. Возвратились посланные им слуги и доложили, что найти место, которое отвечало бы его желаниям, никак невозможно. Мадхобчондро сказал:

— Вы вот ездили и ничего не нашли, я же никуда не ездил, а нашел.

— Что же это за место, хозяин? — спросил Хорипод.

— Домоджури. Помните, земля к югу от этой деревни когда-то была нашей?

— Была, но сейчас-то она уже не ваша. А кроме, того…

— Что кроме того?

— Там, господин, негде поселиться. Большую часть построек снесла река, а что осталось — в полном запустении после моровой язвы.

— А индиговая фабрика?

— Одни развалины… Там теперь скопище змей. И вот еще что скажу, господин: окрестные леса кишат разбойниками.

Мадхобчондро помрачнел. Потом вдруг улыбнулся и сказал:

— Хорипод, именно в Домоджури я и поеду!

— Но ведь там вся земля сдана в субаренду… — удивился Хорипод. — Свободной нет ни вершка!

— Много ли нужно одному человеку? Клочок земли найдется, Хорипод.

— Простите, господин, но удобно ли вам просить о милости? Ведь тамошние люди испокон веков были вашими рабами!

— Это меня не унизит, Хорипод. Приготовь все к отъезду.

Что ж, может быть, это была и прихоть, но прихоть не совсем обычная…

— В тот же день Мадхобчондро с двумя слугами покинул свой старый городской дом.

Родственники и друзья решили не препятствовать его фантазии. Они были уверены, что увлечение пройдет очень скоро и Мадхоб, добродушно улыбаясь, снова переступит порог дома. И все же они не могли не заметить происшедшую в нем перемену. Прощался он с ними рассеянно и почти равнодушно и вместе с тем как-то особо значительно. У него был вид человека, который связан суровым обетом и навсегда расстается со своим прошлым.

Два раза пересаживались они с поезда на поезд, потом ехали в повозке, запряженной коровами. Прибыли к большой реке и несколько часов плыли в лодке. Наконец добрались до небольшого базара в Домоджури. В последние годы торговля здесь почти замерла. Лишь в месяце ашвин, когда подсыхала на дорогах глубокая грязь, наезжали сюда немногочисленные торговцы. Но недавно в этих местах открылся центр по сбору с населения джута, и сразу появились купцы-марвари. Они привозили керосин, цветные ткани и другие предметы, пользующиеся спросом у крестьян. В нескольких крошах от базара Мадхобчондро и решил обосноваться. Тут была в прошлом индиговая фабрика англичан. Ее полуразрушенный остов и сейчас высился среди леса. А неподалеку виднелись два глинобитных дома, построенные когда-то для наваба. Они тоже были очень ветхи — ни оконных рам, ни дверей, да и стены почти развалились. В этих двух домиках и поселился Мадхоб со своими двумя слугами. Казалось, он совсем не замечал неудобств нового жилища; городская жизнь, которую принято считать неотделимой от культурного человека, давно томила его своей пустотой, и он знал твердо, что распростился с ней навсегда. Здесь, в лесной хижине, он начнет новую жизнь, полную вдохновенного труда, он обновит себя на лоне первозданной природы…

Наутро к нему явился встревоженный Поритош.

— Господин, не знаю прямо, что и делать. Здесь негде купить ни сахару, ни молока. Но ведь нельзя же вам не пить чая!

Мадхобчондро взглянул на свои книги и усмехнулся:

— Успокойся, я вполне проживу и без чая.

Это было оказано так решительно, что Поритош не посмел возражать. Вскоре Мадхобу пришлось отказаться и от бетеля — другой своей многолетней привычки, потому что за бетель, шупари и чун торговцы-марвари заломили совсем несуразную цену. Поритош и Хорипод пробовали пригрозить торгашам от имени своего господина, но те не испугались и в отместку стали восстанавливать окрестных крестьян против вновь прибывших.

Прошло еще немного времени, и выяснилось, что в Домоджури нельзя найти ни мыла, ни соды. Не лучше было и с питанием. Несмотря на все старания Хорипода и Поритоша, их хозяину приходилось довольствоваться простой и грубой крестьянской пищей, о которой в Калькутте знали лишь понаслышке. Сообщить в город о бедственном положении слуги не могли — ближайшая почтовая контора находилась в десяти милях от их жилища, да к тому же Мадхоб настрого запретил им ходить на почту.

Прошло три месяца, и все деньги были израсходованы. Покидая дом, Мадхоб взял с собой совсем незначительную сумму, а в ящиках привез только книги и рукописи.

Наконец удалось найти деревню, где можно было покупать бананы и молоко. Но где добыть денег? И вот Поритош нанялся убирать рис, а Хорипод, мастер на все руки, взялся поставить сарай одному из купцов-марвари. Оба слуги, искренне преданные хозяину, готовы были трудиться круглые сутки, лишь бы он ни в чем не нуждался. Но они слишком мало могли заработать, и потому их тревожил вопрос, сколько еще продлится увлечение их господина жизнью на лоне природы.

А Мадхобчондро был целиком поглощен своей работой. Недавно он закончил истолкование Сакунталы и теперь приступил к Рамаяне. Будничная же сторона жизни для него не существовала. Он не замечал, натянута ли на ночь сетка от москитов над его постелью, не спрашивал себя, откуда берется рис для обеда, и ему даже в голову не приходило, каких трудов стоит слугам раздобыть немного овощей, фруктов или табаку для его хукки.

Однажды Хорипод предстал перед хозяином с синяками и ссадинами на лице. Мадхоб поднял голову от книг, снял очки и спросил:

— С кем это ты подрался?

— Господин, они взяли меня обрабатывать джут, а теперь не хотят заплатить, — ответил Хорипод.

— Не надо ссориться с жителями деревни.

— Но они сами ищут ссоры с нами. Вы для них что бельмо на глазу. Каждый день они грозятся выгнать нас отсюда.

— Чем мы им помешали?

— Они уверены, что вы явились сюда для того, чтобы захватить их землю, и разубедить их невозможно. Я пробовал говорить со здешним чоукидаром, но он сам их боится, и у него язык не поворачивается спорить с ними.

Мадхобчондро задумался, потом сказал:

— Будет лучше всего, если вы с Поритошем уедете отсюда. Вы много сделали для меня за эти месяцы, и теперь вам пора отдохнуть.

— Господин, но ведь вы не обойдетесь без нас и дня!

— Кто это тебе сказал? Вы помогли мне тут устроиться, и я благодарен вам за помощь. Но теперь, когда я нашел свое место, вы можете ехать домой. А когда приедете в Калькутту, — строго добавил Мадхоб, — не вздумайте мне что-нибудь посылать оттуда. И чтобы никто не приезжал ко мне, пока я сам не позову! Мне здесь хорошо, а когда вы уедете, будет еще лучше.

— Простите меня, хозяин, — робко произнес Хорипод. — Я обещаю вам, что ни с кем не буду ссориться. Но мы не можем оставить вас тут одного.

— Одного! — вдруг вспылил Мадхобчондро. — Довольно болтать вздор, Хорипод! Забирай Поритоша и сегодня же отправляйтесь.

Слуга более не смел возражать. Он согнулся перед хозяином в низком поклоне и удалился.

Мадхоб бесконечно счастлив в своем уединении. Под вечер, окончив работу, он выходит из хижины и бродит в задумчивости по краю поля, а порой стоит совсем неподвижно и смотрит вдаль. Как неспешно течет жизнь вокруг него! На далеком лугу пасется стадо коров — они передвигаются совсем медленно, не опасаясь, что у них под ногами вдруг не окажется травы. Вот пробежала лисица, приостановилась и поглядела в его сторону. А каким безмятежным покоем дышат небеса… Прошелестел ветерок, и снова кругом ни звука… Нет здесь ни газет, ни радио с их тревожными новостями; здесь неизвестна кастовая вражда. Все здесь срослось с землей. Все едино — деревья, трава, люди, звери, птицы, насекомые, и ничто не нарушает ритма этого всеобщего единства. Мадхобчондро испытывал полное удовлетворение. Большего ему не надо, но и меньшим он не согласен жить.

Кто видел Мадхобчондро шесть месяцев назад, едва ли узнал бы его. Привыкший с детства к комфорту, теперь он ходил босой, в обветшалой одежде, а то и совсем нагой. Прошлая жизнь с ее искусственным блеском отступила куда-то далеко, и память о ней погасла, как если бы он всегда жил среди этих лесов и полей.

Хорипод уехал. При расставании он дал слово, что, вернувшись в Калькутту, не будет рассказывать о лишениях и трудностях, которые терпит его хозяин. А Поритош отказался уехать. Со слезами на глазах он упросил Мадхоба оставить его еще на некоторое время. Иначе кто же будет доставать ему пищу, носить воду, стирать, прибирать в комнате, готовить обед? Он вырос в доме своего господина и просто не в силах был покинуть его.

Но Мадхоб и не подозревал, что судьба уже занесла руку над Поритошем. Спустя неделю после отъезда Хорипода бедняга внезапно заболел дизентерией и через несколько часов умер.

Это случилось под вечер. Мадхоб сам вырыл могилу и похоронил своего верного слугу. Возвращаясь к себе в хижину, он размышлял о Поритоше и Хориподе, о их неустанных и трогательных заботах о нем. Да, это самые обыкновенные люди, но сколько душевной красоты в их доброте и самоотречении! В этом и его высокая цель — жить для блага других, забыть свое «я» и не страшиться потерь!

Он хотел зажечь лампу, но не знал, есть ли керосин в доме, а искать его в полном мраке было бесполезно. Поэтому в тот вечер он не пытался продолжать работу, а лег на свое убогое ложе и тут же уснул.

Но жизнь готовила ему еще более суровое испытание. Мадхоб и не подозревал, что семя вражды, зароненное столкновением его слуг с крестьянами, уже дало свой росток. Он крепко спал, утомленный событиями дня, а к его жилищу подкрались люди из деревни и подожгли оба домика. Когда он проснулся, все вокруг было охвачено пламенем…

Спустя несколько дней из Калькутты прибыл Хорипод. Он привез с собой старшего сына Мадхоба, его жену Бхогни и двух его приятелей. Они ничего не знали о происшествии и приехали с тем, чтобы уговорить Мадхоба вернуться домой. Взорам прибывших предстала страшная картина: оба дома сгорели дотла, и нигде ни следа Мадхоба и Поритоша. Сомнений не могло быть — они погибли в пламени. Огонь не пощадил ни книг, ни рукописей Мадхоба. Среди золы и пепла прибывшим удалось отыскать лишь несколько обуглившихся вещей, которыми некогда пользовался Мадхоб.

Бхогни проплакала весь день. От окрестных жителей удалось узнать, что пламя занялось в полночь и сразу охватило обе постройки.

Вечером приехавшие отправились восвояси, а спустя два дня сообщение об ужасном событии появилось во всех калькуттских газетах.

Но история Мадхоба на этом не кончается.

Деревенька Гуакхола находилась в восьми крошах от места пожара. Всего десяток хижин, в которых жили мусульмане и шудры. Рядом — небольшая плотина, а с другой стороны — банановая рощица. Урожай в этом году был хороший, и женщины на току просеивали рис, когда в деревню вошел незнакомый человек.

— Какой ты касты? — спросила жена Мойнака, глядя на заросшее бородой лицо незнакомца и на его обгорелую одежду, почти не скрывающую наготы.

— Какой касты может быть баул? — ответил тот.

— Где твой дом?

— Весь божий свет — мой дом.

Мадхобчондро — а это был он — нашел приют в одной из хижин. Спустя немного времени он уже сидел, окруженный гурьбой ребятишек, и рассказывал им сказку о радже, который отправился в лес охотиться на диких слонов, а дети, замирая от ужаса, глядели ему в рот.

— И был в том лесу древний замок Мойданоба, а в замке жила русалка Читролекха. У нее на ногах звенели золотые браслеты…

— Дальше, дальше!

— И жил в том лесу святой отшельник…

Ах, как много сказок знал этот человек! А когда он устал рассказывать, то предложил детям:

— Давайте спляшем все вместе, да так, чтобы все услышали и узнали, как нам здесь весело.

И началась пляска. Никогда еще дети не были так счастливы.

К ним подошел Эмдад.

— Послушай, из-за тебя мы не можем работать.

— Отчего же, брат?

— Вы здесь так веселитесь, что нашим женщинам работа не идет на ум.

Мадхоб засмеялся:

— Раз весело детям, пусть будет весело и их матерям.

Эмдаду понравился такой ответ.

Вскоре пришелец завоевал уважение и любовь всей деревни. Много лет не заживала язва на ноге у старшей дочери Шадата. Мадхоб вылечил девушку. А для Джотирама, давно страдавшего болезнью желудка, он стал готовить особую еду, и тот тоже выздоровел.

Однажды подошел к нему старейшина Хафиз и сказал:

— Послушай, а работать ты умеешь?

— Умею, благодетель. Могу ухаживать за твоими коровами, пасти их, могу и в поле работать.

Старейшина подарил ему одеяло.

Теперь Мадхоб занят целыми днями, но больше всего он любит находиться среди детей. Он учит их грамоте, водит купаться и рассказывает поучительные истории. А вечером он поет песни, которые слагает сам. Поет он так вдохновенно, что слушать его приходят даже жители дальних деревень.

Да, прежний Мадхобчондро сгорел в пламени пожара, но из этого же пламени родился народный певец. И теперь жизнь его полна, богата и прекрасна. Отрешиться от собственности, от общества праздных людей, забыть о себе, жить для блага таких, как Мойнак, Джотирам и Эмдад, — вот в чем истинное счастье! И только теперь его любимые древние творения — Махабхарата, Рамаяна, Сакунтала — раскрылись перед ним во всей их глубине. Великие деяния прошлого воскресли в нехитрых песнях баула.

Сегодня все жители селения собрались на деревенской площади, чтобы послушать его песни. Перед глазами Мадхоба — дружеские, приветливо улыбающиеся лица. Здесь и старейшина Хафиз, и Мойнак с женой, и Шадат с дочерью, и Джотирам, и все милые его сердцу ребятишки.

И, глядя на них, он делает радостное открытие: вечно живое — не в хранилищах пожелтелых рукописей, оно здесь, рядом, в сердцах простых и добрых людей, возродивших его к новой жизни.

Мадхоб начинает свою песнь, и все смолкает вокруг. Пусть где-то в огромном мире грозно нахмурились небеса, пусть мечется над землей злобный вихрь, грозя уничтожить все живое, но сюда, в эту убогую деревушку, затерявшуюся среди лесов и болот, словно снизошел божественный свет, несущий людям радость и умиротворение.

Баул поет, и слезы счастья катятся по его щекам.

 

Муравей

Сильный ветер подул над рекой Дамодор. Огромная черная туча с утра заволокла все небо. И хотя дождь уже давно накрапывал, настоящего ливня еще не было.

И все же сейчас самое подходящее время для лова. Старый Джолу Махато знал свое дело.

Когда он сажал сегодня в лодку свою внучку Буни, сердце его сжалось. Девочке придется мокнуть под дождем, на реке ветер, а ведь она только четыре дня как оправилась от лихорадки.

— Осторожнее, Буни, — сказал он. — Наверно, будет гроза. Вытаскивай сеть, а руль возьму я — ты с ним не справишься.

— Справлюсь! Справлюсь! — крикнула в ответ Буни. — Ты только не злись. Лучше посмотри сюда, мы поймали целых три рыбины! Ты сможешь их продать за две с половиной рупии. Строители моста обязательно купят!

Но старик думал совсем о другом. Приближается гроза. Надо быть готовым в любую минуту взять руль из слабеньких ручонок девочки. Между тем Дамодор вспенилась волнами. А когда тяжелую сеть вместе с рыбой вытаскивали из воды, лодку сильно кренило на бок.

Неторопливо выбирая сеть, старик качал головой. Ветер крепчает. Его порывы становятся все резче. Вдали по реке дождь идет все сильнее.

— Буни, держи сеть, — приказал он и взял из рук девочки руль.

С волос Буни стекала вода. Юбка тоже промокла. Но это ее нисколько не беспокоило. Упершись ногами в дно и стоя во весь рост в качающейся лодке, девочка обеими руками начала вытаскивать сеть.

Над Дамодор разразилась буря.

— Кончай, Буни! — крикнул старик. — Довольно! Еще одна рыбина попалась. Думаешь, строители купят? Отдам за две с половиной рупии… Ой!.. Держись за мою руку, здесь сильный водоворот!

Еще немного, и Буни упала бы в воду. Крепко сжимая рукой руль, старик уверенно вел лодку. Берег был уже близко. «До чего же капризна Дамодор, — подумал Джолу. — Вот я дожил до седин, а до сих пор не знаю, где и когда взыграет река».

Порывы ветра все резче, дождь все сильнее. Буни пришлось немало потрудиться, чтобы вытащить сеть. Покончив с этим, она облегченно вздохнула, откинула со лба прядь мокрых волос и спросила с улыбкой:

— Дедушка, теперь ты мне купишь шелковую юбку?

— Куплю, клянусь своей сетью, куплю, только не юбку! — ответил старик, вытаскивая из воды шест.

— А что же?

— Дай сначала выбраться на берег. Не юбку я тебе куплю, а сари. Пора тебе уже носить сари, смотри, ведь у тебя грудь уже стала как набухшие бутоны веской! — старый Джолу рассмеялся от души.

Буни не поняла, почему деду стало смешно, когда он упомянул про ее грудь.

— И что тут смешного! — проговорила она с удивлением.

Несколько важных сахибов — они руководили постройкой моста — с интересом наблюдали с веранды своего дома за лодкой рыбака. Они были восхищены смелостью маленькой девочки. И как только лодка причалила к берегу, один из них крикнул:

— Зачем подвергать опасности ребенка? Или ты хочешь утопить девочку?

Старый Джолу ничего не ответил, только мрачно взглянул в сторону сахибов. Дед и внучка, не обращая внимания на дождь, не спеша вытащили лодку на берег, вынули сеть. Привязав лодку к стволу пальмы, наклонившейся над самой водой, Джолу сказал:

— Неси сеть домой, Буни. А я пойду послушаю, что скажут важные господа.

Старик отправился к веранде, где находились сахибы, и спросил:

— Как будто вы что-то мне сказали?

— Я сказал, что тебе следовало бы пожалеть девочку — того гляди ты ее утопишь, — ответил один из сахибов, подходя к краю веранды.

Глаза старика недобро вспыхнули, лицо приняло мрачное выражение — верные признаки приближающегося гнева.

— Не ваше это дело! — проговорил он, вызывающе глядя на сахибов. — Вы приехали сюда строить мост и фабрику, так и не суйтесь куда не следует! А река — что вы в этом понимаете? Любого из вас моя внучка может семь раз подряд перетащить через Ганг на своей спине. Думаете, не сможет?

Сахибы были несколько озадачены, они не ждали от старика такого отпора.

Подошел майор Пхоте Сингх.

— Я тебя знаю. Ведь это ты выкопал наш межевой столб?

— Да, сэр, перед вами тот самый упрямый старик, Джолу Махато, — подтвердил один из инженеров.

— В другой раз будь осторожней, Джолу, — предостерег майор Сингх.

Но Джолу не так-то легко запугать:

— Это вы будьте осторожней! Земля моя, берег мой. Кто вы такие, чтобы ставить здесь межевые столбы?

— Что же, по-твоему, власти не имеют права ставить межевой столб там, где найдут нужным? — спросил с улыбкой один из сахибов, попыхивая сигаретой.

— Не хочу знать никаких властей! Межевой столб поставлен на земле моих предков. А по какому праву? — крикнул Джолу.

Запальчивость старого рыбака рассмешила сахибов. Аппарао-сахиб сказал по-английски:

— Это наша вина. Мы до сих пор никак не умудримся объяснить здешним жителям, что мост строится для их же блага.

Чоудхури-сахиб обратился к старику в примирительном тоне:

— Иди домой и успокойся. Скоро тебе уже больше не придется ловить рыбу и мокнуть под дождем. Когда здесь построят чугунолитейный завод, ты получишь на нем хорошую работу.

— Долго ждать, — огрызнулся старик. — Я доволен и той работой, какая у меня есть. А землю свою я не отдам ни за что!

Сахибы опять засмеялись.

— Тебе и не придется ее отдавать; землю у тебя отберут, а ты получишь за нее компенсацию.

— Так ведь это же разбой! Вы что, ограбить меня хотите?.. Но я сумею за себя постоять! — и, резко повернувшись, старик пошел прочь.

А сахибы, глядя ему вслед, только подивились, с каким упрямством этот старый чудак отказывается от своего счастья.

В нынешнем году старому Джолу Махато пришлось особенно трудно. Кроме его клочка земли, все вокруг уже прибрали к рукам сахибы. Груды железа со всех сторон обступили его маленький участок. То там, то тут появляются бараки для кули и большие бунгало для сахибов. От электрических ламп всю ночь светло как днем. В этом районе было семь деревень. Они исчезли за одну ночь, словно сквозь землю провалились.

Джолу вошел в дом и, отирая с лица пот, посмотрел на Буни, которая разводила огонь в очаге. Эта маленькая девочка — единственное, что у него осталось. Родных у него нет. И он держится за свой жалкий клочок земли, отстаивая его от дерзких пришельцев.

Не успел старик присесть, как Буни воскликнула:

— Дедушка, дрова кончились, а рис еще не сварился!

— Подожди, сейчас принесу.

Жмурясь от едкого дыма сырых щепок, Буни спросила:

— Ты пойдешь продавать рыбу?

Старик раздраженно ответил:

— Чтобы эти негодяи ели мою рыбу? Лучше пойди и брось ее в реку!

— Ты в своем уме? Наверно, опять поссорился с сахибами?

Глаза старика гневно сверкнули.

— Они хотят прогнать меня с моей земли! Почему я должен мириться с таким беззаконием? От меня ничего не останется, но и им несдобровать!

Буни рассердилась:

— От тебя ничего не останется? Так тебе и надо!

Эти слова девочки рассмешили старого Джолу.

— А если меня не будет, кто купит тебе сари, кто выдаст тебя замуж? — спросил он, закурив и выпуская изо рта клубы дыма.

— Если тебя не будет, куда мне деться? Только и останется уйти к сахибам, — ответила Буни с улыбкой.

— Уйти к сахибам? Пока я жив, не бывать этому! Давай рыбу, пойду на базар!

Буни поставила перед дедом корзину с рыбой. Старик покосился на очаг, из которого шел едкий дым, и сокрушенно проговорил:

— Негодяи вырубили все деревья в нашей округе. Дров больше не достанешь, топи углем! Раздувай огонь, я пойду.

Он перекинул через плечо полотенце, взял в руки корзину и, выйдя из хижины, направился на базар…

Дня через три Джолу, вернувшись с рыбной ловли, застал в своей хижине полицейского, который о чем-то жарко спорил с Буни.

— В чем дело? — спросил Джолу.

Под мышкой у полицейского Тарон Сингха дубинка, во рту сигарета. Похлопывая правой рукой по левой, он сказал:

— Я опять принес предписание о выселении, а твоя внучка вздумала со мной спорить. Я ведь как-никак представитель власти!

— Что за предписание? — внешне Джолу оставался спокоен.

— То, которое я повесил в прошлый раз. Хаким-сахиб вызывал тебя, а ты не явился.

— Ну, и что дальше?

— Вот я и спрашиваю твою внучку, куда делось предписание.

— А зачем пришел сейчас?

— За свою службу я получаю семь рупий. Я выполняю приказ, до остального мне нет дела. Повешу предписание и уйду.

Джолу сбросил висевшую на его плече сеть, в которой было несколько рыб. Вытирая лицо и руки полотенцем, старик спросил:

— Ну что там в твоем предписании?

— Об этом все давно знают, Джолу! Вся здешняя земля отойдет государству. Отсюда на семь миль протянется город. Землю тебе придется оставить.

— Дай посмотреть, — сказал Джолу и протянул руку.

Тарон Сингх с готовностью вынул из кармана куртки несколько листов бумаги и чернильную подушку.

— Приложи сюда палец, Джолу, — попросил он. — Наша работа очень тяжелая — приходится прогонять людей с их же собственной земли.

Джолу как будто и не слышал, последних слов полицейского.

— Дай сюда! — сказал он и, вырвав из рук Тарон Сингха листы, начал рвать их в мелкие клочья.

— Джолу, что ты делаешь? — опешил Тарон Сингх. — Тебя же за это посадят в тюрьму!

— Убирайся отсюда! — крикнул Джолу, с ненавистью глядя на полицейского.

— Хорошо, я уйду, но помни, что на этот раз тюрьмы тебе не избежать, — проговорил Тарон Сингх, взмахнув, дубинкой.

— Ты мне еще угрожаешь! — Джолу сделал шаг к полицейскому, но в это время подоспела Буни и удержала деда.

— Почему ты не уходишь? Хочешь драки? — крикнула она Тарон Сингху.

— Ударить представителя власти? Кто осмелится? — возмутился тот.

— А вот посмотрим… — Джолу сделал еще шаг в сторону полицейского.

— Хорошо, я ухожу, но ты меня вспомнишь! — пригрозил Тарон Сингх и зашагал прочь.

Старик весь дрожал от гнева. Буни встревожилась, увидев, как на дряблой старческой шее вздулась вена.

— У тебя опять сейчас начнется кашель. Пожалей себя!

Не успела Буни это выговорить, как у старика и в самом деле начался приступ ужасного кашля. Последний приступ был всего лишь две недели назад. Сначала першит в горле, потом стесняет дыхание и все тело начинает трястись. И сейчас спазмы следовали одна за другой. Буни бросилась в дом и быстро вернулась с ковшом воды. Вылила воду на голову деда, но это не помогло. Девочка успокоилась, только когда увидала на губах старика капельки крови: раз появилась кровь, то кашель сейчас прекратится. Так бывало не раз.

И Бун и не ошиблась: кровь смочила горло, и кашель тотчас прекратился. Почти семь лет мучает старого Джолу проклятый кашель. Сегодня он длился не слишком долго. С облегчением вздохнув, старик умылся и вошел в хижину.

Буни, склонившись над кастрюлей, чистила рыбу.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросила она.

— О чем, внучка?

— С тобой невозможно жить!

— Почему бы это?

— А потому, что ты ужасный человек! Со всеми ссоришься, со всеми лезешь в драку! Если тебя прогонят, куда я денусь?

— Уйдешь к сахибам, — улыбнулся старик.

Буни перестала чистить рыбу и встала.

— Не говори так, дедушка. Я ни за что тебя не брошу.

Старик даже зажмурился — так хорошо стало у него на душе от этих слов. Едва не заплакал. Он вскочил, посадил девочку к себе на плечи и направился к двери.

— Пойдем и купим тебе сари!

— Ты совсем сошел с ума! Отпусти меня, отпусти! Если хочешь, иди один. Что скажут люди, когда увидят, что ты несешь меня на плечах?

Буни спрыгнула, вернулась в хижину и снова принялась за рыбу.

Старик окинул хозяйским взглядом свой клочок земли. В этом году хорошо уродились дыни. Уже почти созрели и тыквы. Урожай перца тоже обещает быть хорошим… Забор совсем развалился. Кончатся дожди, надо будет поставить новый. Да и хижина чуть держится после бури в месяце чойтро. Но как ее починишь? На базаре ничего не найти — все скупают подрядчики, платя втридорога. И на все страшные цены: на одну рупию дают только четверть сира риса, к горчичному маслу и не подступишься.

Куда ни посмотришь, везде машины и машины! Как будто сюда сползлись какие-то огромные чудовища и пожирают все кругом. Каналы, водоемы, пруды — все пришло в запустение. На месте мангового сада — навес для машин. Нигде не встретишь знакомого лица. Одни только надменные сахибы да их подрядчики. Каждую неделю возникают все новые и новые мастерские.

Но Джолу стоит на своем — это могут все подтвердить. Если бы он согласился на предложение властей, жить ему стало бы легче. В нескольких милях отсюда ему предлагали два бигха земли. Обещали дать бамбук, солому, сто рупий наличными деньгами. Он мог бы получить также кое-что из одежды и два с половиной мана риса. Счастье, можно сказать, само давалось в руки… Но когда Джолу вспоминал, что он должен был отдать взамен, лицо его перекашивалось от злобы. Ничего ему не надо — пусть только оставят в покое и дадут жить, как он жил до сих пор. Скоро он выдаст замуж внучку, молодые поселятся у него в доме. Он будет сажать овощи, ловить рыбу, починит забор, крышу — больше ему ничего не надо.

Тарон Сингх приходил еще несколько раз и угрожал. И каждый раз он приносил предписание о выселении. Майор Пхоте Сингх, Чоудхури-сахиб, Аппарао — все предупреждали старика. Но есть ли время у Джолу слушать их? Буни опять заболела. Раза два-три в день он уходит на рыбную ловлю. Буни смотрит за домом. Нет никого, кто бы мог прийти и помочь, если ей станет хуже. А тут еще явились землекопы. От фиговой пальмы начнут рыть котлован для устоев моста. Вокруг песок, глыбы камня, подъемные краны, экскаваторы. Огромные чудовища-машины надвигаются со всех сторон и вот-вот растерзают, сотрут в прах старого Джолу. Днем и ночью обрушиваются удары на его дом. Старику страшно подумать, что ждет его в будущем.

Как-то раз Джолу хватился своей лодки и нигде не мог ее найти. Уже вечером, после долгих бесплодных поисков, он увидел веселую компанию хиндустанцев, которая шумно возвращалась с прогулки по реке в его лодке. Джолу пришел в бешенство. Едва лодка причалила к берегу, как он неистово закричал:

— Эй, вы, негодяи! Вы думаете, это лодка вашего отца?

— Что ты ругаешься, успокойся!.. — ответили на хинди с лодки.

Но Джолу и слышать ничего не хотел. Он бросился к дереву, отломил толстый сук и встал наготове: хотя бы с одним из них, но он обязательно расправится! Поднялся переполох. Сбежались сахибы, подрядчики. Хиндустанцы, видя, что дело принимает плохой для них оборот, поспешили убраться.

После этого случая распространился слух, что на берегу реки живет какой-то буйный старик, в прошлом — главарь шайки разбойников. В старых досье полиции его имя упоминается не раз.

Однажды утром Джолу увидел, что его огород обобран дочиста. А два дня назад пропал топор. Кругом одни воры!

В страшном гневе Джолу поднялся на веранду сахибов. Больше так продолжаться не может, надо что-то делать.

— Сахиб! — обратился он к Пхоте Сингху, который вместе с двумя другими сахибами сидел за столом и работал.

— А, Махато! Как поживаешь? — спросил, улыбаясь, Пхоте Сингх.

— Если ты не уймешь своих воров, то я сам их проучу!

— Каких воров? Кого проучишь?

Глаза Джолу налились кровью.

— А кто обобрал мой огород? Я этого так не оставлю, сахиб!

— Здесь тысячи рабочих, — спокойно ответил Пхоте Сингх. — Ты поймай вора, а я накажу. Есть у нас судья, есть полицейские. Укажи, кто вор, Махато!

Джолу оторопел. Что может он возразить?

— У нас ведутся работы на миллионы рупий, до твоего ли тут огорода, Джолу? — продолжал Пхоте Сингх, не переставая улыбаться. — Твое правительство хочет тебе помочь. Мы явились сюда вовсе не для того, чтобы тебе вредить. Ступай же домой и хорошенько подумай над тем, что я сказал, Джолу!

Старик опустил голову и побрел к себе. Буни выбежала его встречать.

— Ну, что сказали тебе сахибы?

— Что хорошего могут они сказать, — махнул рукой Джолу, садясь под навесом у хижины. От его недавнего гнева не осталось и следа. Он весь как-то сник. И зачем было горячиться? По-своему сахиб прав: вора он не видел, не мог даже доказать, что была кража.

Однажды утром Джолу, как обычно, отправился рыбачить. На реке было неспокойно. Стремительное течение, то здесь, то там водовороты. Кое-где рушится берег, кое-где вода подступает к самым домам. Джолу только радовался, видя, как бушуют волны, как крепчает ветер, как бегут по небу грозовые тучи, готовые разразиться ливнем. Забросив в воду сеть, он спокойно сидел в лодке; рука, сжимавшая шест, не дрожала.

Часа через три Джолу вышел на берег. Ветер стих, но небо все еще было закрыто тучами. Сегодня удалось поймать лишь одну рыбу — сира на два, не больше. Старик вынул ее из сети и завернул в полотенце. Давно река не играла так ретиво, как нынче; давно не было на ней таких водоворотов. Быть наводнению…

Джолу вздрогнул: около его дома стоял сахиб и еще какие-то люди.

— Господин, берегись, Махато идет… — сказал Тарон Сингх, увидев Джолу.

Сахиб обернулся. Старик уже стоял перед ним.

— Господин, — пожаловался полицейский, — он хотел ударить меня палкой. Все это видели. Он разорвал ваше предписание…

Сахиб пристально посмотрел на старика:

— Тебя зовут Джолу Махато?

— Да, господин.

— Я послал тебе предписание, почему ты его разорвал?

Джолу окинул взглядом сахиба, потом сказал:

— Я неграмотный, что толку посылать мне бумаги?

— Ты пытался ударить Тарона?

— Не только ударить, господин… Такой и убить может! — воскликнул Тарон Сингх, подбодренный словами сахиба, но все же держась у него за спиной.

В глазах Джолу вспыхнула ярость, но он сдержался и спокойно сказал:

— Твой пес каждый день ходит за мной и лает…

— Господин, ты слышал? Я представитель власти, он называет меня псом! Ты оскорбляешь правительство, Джолу! Как ты смеешь? Если я назову тебя старым петухом, тебе понравится?

— На тебя, Джолу, много было жалоб, — сказал сахиб. — Но не будем поминать прошлого. Ты человек благоразумный и должен со мной согласиться. Так или иначе, но землю твою мы заберем. Отсюда начнется мост. Это для тебя только выгодно, Джолу. Ты получишь хорошую компенсацию: большой участок земли, материал для постройки нового дома, деньги. И если так или иначе тебе придется отсюда уйти, то какой смысл затевать ссору? Поразмысли хорошенько, сейчас ответа я от тебя не требую. Видишь, уже начали капать ров, поэтому даю тебе три дня сроку. В следующую субботу к двенадцати часам жду твоего ответа. Мне кажется, тебе нет смысла с нами ссориться, Джолу!

Высказав все это, сахиб повернулся и пошел. Впереди него трусливо семенил Тарон Сингх.

Несколько мгновений старик стоял молча, потом крикнул:

— Сахиб, подожди!

Тот обернулся.

— Сахиб, — сказал Джолу, — ты работаешь то в одном месте, то в другом, поэтому у тебя нет привязанности к земле. А здесь жил мой отец, мои братья. Нет, землю мою я не отдам, делай со мной, что хочешь!

Джолу перекинул рыбу через плечо и зашагал к дому, волоча за собой сеть.

Сахиб молча посмотрел ему вслед. Упрямство старого рыбака показалось ему забавным.

Положив сеть под навесом, Джолу вошел в хижину. Буни крепко спала, а рядом с ней лежала большая дорогая кукла, украшенная стеклянными браслетами.

На базаре старик много раз видел эту красивую куклу. Буни так хотелось ее иметь… Но Джолу не мог сделать внучке такой роскошный подарок. И вот теперь все же кукла у девочки: Буни лежит с блаженной улыбкой на лице и во сне крепко прижимает к себе свое сокровище.

Джолу слегка дотронулся до спящей. Буни приоткрыла глаза.

— Дедушка, рис в горшке. Бери и ешь, — сказала она.

— Откуда у тебя кукла?

— Мне подарил ее подрядчик Булакилал.

Это имя старик слышал в первый раз. Он был неприятно удивлен, почти встревожен.

— Откуда ты его знаешь? Что это за человек?

— Очень хороший человек. Он приходит ко мне каждый день, когда тебя нет. А за эту куклу он отдал двадцать рупий!

Буни счастлива и горда, что у нее такой щедрый ДРУГ.

Джолу ничего не сказал и вышел из хижины. До сих пор Буни сама подавала ему рис, а сегодня даже не встала. Должно быть, очень рада дорогой кукле и не может с ней расстаться — до деда ли сейчас?

Немного спустя старик спросил:

— А почему этот подрядчик приходит, когда меня нет дома?

— Что ж тут такого? Он очень добрый. Если захочешь, он и тебе что-нибудь подарит.

— А тебя заберет?

— Почему заберет? Я от тебя никуда не пойду…

Джолу не дотронулся до риса. Взял рыбу и понес ее на базар.

Строительство шло полным ходом. Уже был прорыт глубокий ров, он начинался от фиговой пальмы и тянулся вдоль берега реки почти до самого дома сахибов. Теперь участок старого Махато был окружен со всех сторон. Негде привязать лодку, некуда даже вытащить ее на берег. Через глубокий ров перекинуты узкие доски, по которым страшно ходить. А другого пути нет.

Как-то раз, вернувшись в полдень с реки, старик увидел, что фиговая пальма исчезла. Джолу стоял под ливнем и смотрел на развороченную землю. Он готов был заплакать. Кому жаловаться? У кого просить защиты? Раньше тут росли смоковницы, их тоже больше нет. А сегодня вот не стало и последнего дерева. Сколько раз он отдыхал под тенью этой пальмы в летний зной, сколько счастливых дней он здесь провел! Он сам, его жена, его сын вложили столько труда в свою землю. Каждая пядь пропитана его потом, можно сказать, его кровью. А теперь? Вокруг чужие, равнодушные люди, железо, камень…

Старик стоял на берегу и беспомощно озирался. Оставить лодку непривязанной нельзя, вода поднялась очень высоко, может унести. Не зная, как ему поступить, Джолу все же что было силы поволок лодку на берег. От чрезмерного усилия у него опять начался приступ кашля. Чувствуя в груди невыносимую боль, он, не выпуская из руки веревки, сделал шаг вперед, поскользнулся на размытой дождем глине и упал. Он не ушибся, но его душили спазмы, и он из последних сил закричал:

— Буни, Буни!.. Скорей сюда!..

Крик услышал один из рабочих, который тотчас же позвал девочку.

— Дедушка!.. Где ты?.. — Буни выбежала из хижины, бросилась к берегу.

Ей вслед донесся голос полицейского Рамлогона:

— Буни, мы принесли предписание о выселении. Ваши вещи сложим пока в полиции. А дом сносится.

Тарой Сингх добавил:

— Что поделаешь! Это приказ начальства, мы тут ни при чем.

Буни было не до них. Она осторожно перешла по доске, перекинутой через ров, к тому месту, где лежал старик.

Он лежал, уткнувшись лицом в мокрую глину. И хотя кашель по-прежнему душил его, не выпустил из рук конец веревки. На губах старика появилась кровь. Тонкой струйкой она потекла по глине. Кашель стих.

Облегченно вздохнув, Буни спросила:

— Ты можешь подняться?

— Могу!.. Буни… а где моя лодка? Куда делась лодка?

Старик растерянно озирался по сторонам. Другой конец веревки развязался, и лодку унесло течением.

Буни со страхом посмотрела на реку.

— Лодки твоей тебе больше не видать! — сказала она.

Старик готов был кричать, проклинать свою судьбу. Но совсем близко угрожающе зарокотала вода. Он схватил девочку за руку.

— Буни, скорей! Идем отсюда! Вода прибывает… Идем, я отведу тебя домой.

— А ты?

— Я должен отыскать лодку. Она где-нибудь здесь… близко…

— Разве не видишь, что делается на реке? Или тебе жить надоело? — испугалась Буни.

— Все равно я должен найти лодку. Вот только отведу тебя домой.

Держа в одной руке веревку, в другой руку девочки, Джолу неверной походкой перешел по доскам глубокий ров.

— Куда ты меня ведешь, дедушка? — спросила Буни. — Домой нас не пустят. Да и самого дома больше нет!

— Что?! — закричал старик. — Как нету дома? И кто нас не пустит?

— Полицейские не пустят.

Старый Джолу побежал…

Полицейские Тарон Сингх, Рамлогон и Бойдонат выносили из дома весь скарб, а кули уже начали разбирать стены.

Завидев хозяина, Тарон Сингх рассмеялся:

— Посмотрите, посмотрите, как наш Джолу нарядился! Ты что же, брат Джолу, просто хлопнулся в глину или, может, побывал на том свете? Вот умора!

— Что вы здесь делаете?! — громовым голосом закричал Джолу.

— Выполняем приказ властей. Мы люди маленькие. Велено снести твой дом, вот мы его и сносим! Так-то, друг!

Джолу бросился вперед и что было силы ударил Тарона Сингха по голове узловатым концом веревки. Тарон Сингх вскрикнул и упал на землю. Полицейские оторопели. И только когда Джолу ударил по спине Бойдоната, все бросились на старика. Буни стояла в стороне и громко плакала.

Джолу уже не помнил себя. Он всех сейчас перебьет этой веревкой — и сахибов, и подрядчиков, и Булакилала, и Пхоте Сингха, — всех! Поднялся переполох. Отовсюду спешили люди: убит полицейский Тарон Сингх!

А тем временем вода все прибывала, с ревом билась о берег, грозила его залить.

Размахивая веревкой, Джолу побежал ко рву. Вскочил на доски. Лодка!.. Где его лодка?.. Один только шаг, нога поскользнулась на мокрой доске, и старик упал в ров. Громадная глыба земли, оторвавшись от края, заживо погребла здесь злосчастного Джолу Махато.

Ужасный, нелепый случай. Тело теперь и не откопаешь — ров уже заливает река. Да и что за беда, если мертвый останется в земле? Надо подумать о живых. Тарон Сингх лежал, залитый кровью. Узел на конце веревки Джолу пробил ему череп. Этот же узел оставил большой кровоподтек на спине Бойдоната.

С тех пор прошло три года. Подрядчик Булакилал позаботился о Буни. Она живет в большом доме, в светлой комнате. Семья Булакилала далеко, и Буни скрасила ему одиночество. Девочка больше не болеет. Говорят, она очень хорошо поет и танцует.