Мефодий Маркович подстерёг меня возле дверей школьной библиотеки.

— В советские времена, когда царили произвол и притеснение, а прозаик М. Ласточкин был ещё поэтом, ему подарили буржуйскую паркеровскую ручку, чтобы расписаться в получении литературной премии. Ручка оказалась с чуждым уклоном и поэт Ласточкин создал кляксу на важном для бухгалтерии документе. Каковую кляксу он тут же попытался опротестовать в обкоме с целью продолжения процедуры получения наличной премии. Однако, получил разъяснения: «Писатель у нас свободы не имеет, а потому вместо денежной премии получает полное собрание сочинений руководителя страны. А буржуйская клякса имеет иллюзию свободы и помещается в рамку на стену в музее соцреализма.»

А при этом, Эдуард, данная историческая клякса обладает свободой воли и умеет распространяться в любые документы. То есть, не такая уж маленькая «иллюзия свободы», как выразился товарищ из обкома. Тебе не надо знать, что такое «обком». Усвой вот что: эта паркеровская клякса и есть печать неприкосновенности.

Увидев меня около библиотеки, Мефодий Маркович дёрнул мой воротник так, что я ввалился в библиотеку, и запер дверь. После чего стал читать мне свою лекцию.

— Мефодий Маркович, я не понимаю…

Библиотекарь не дал договорить:

— Всё ты понимаешь, мой чернокожий чернокнижник… На тех, у кого есть печать неприкосновенности, твоя магия не действует.

— То есть…

— У меня есть печать. И у Мирона Ласточкина она есть. Не будь этой печати, он мог бы заметить, что над ним смеются. А так он защищён от возможности что либо понять… Но для умного человека всё совсем наоборот. Я знаю, чем ты занимаешься. Я помню, что вчера ты был белокожим оболтусом, а сегодня ты чернокожий принц – у меня бюрократический иммунитет, понял?

Я лихорадочно соображал. Но ведь Мефодий Маркович – всего лишь библиотекарь, что он мне сделает?

— Но ведь вы всего лишь библиотекарь! Что вы мне сделаете?

— Не «всего лишь». Я – Библиотекарь. Человек, который умеет обращаться с книгами. А книги, как ты успел заметить, правят миром… Ты должен остановиться, пока ещё не поздно. Прекрати использовать добавочные страницы, забудь о них!

— Да с какой бы стати?! Кто вы такой, чтоб мне указывать? Я, между прочим, пока ещё принц.

Я расправил плечи, припомнив все свои столкновения с учителями. Никто никогда не смел перечить мне. Может быть, в той, другой жизни, где я не был принцем – но не в этой. По крайней мере, я такого не припомню.

Припоминание – это добавление к памяти чего‑то, чего в ней раньше не было. С того момента как я стал принцем, я многое начал припоминать. Например, свою поездку к дедушке в Кампанде.

— А вы знаете, что у моего дедушки на службе есть специальное подразделение для разговоров с такими, как вы, Мефодий Маркович?…

Мефодий Маркович вздохнул:

— Эдуард, мне нечего возразить мальчишке, апеллирующему подобными приёмами… но ты любишь книги, я знаю. Ты должен меня понять…

— Принц Капманде никому ничего не должен.

Внутри у меня что‑то защекотало от гордости.

— Ты думаешь, что научился контролировать книги – на самом деле это книги контролируют тебя…

Я невозмутимо развернулся, открыл дверь и вышел из библиотеки.

От двери отскочил Олег Подчебучин, отвернулся, рассматривая стену напротив.

 

* * *

Было когда‑то давно время наших совместных игр. Было то в детском садике «Калинка» (или «Малинка»? – не помню), и во дворе нашей девятиэтажки, где мой сильный папа катал нас по очереди на плечах и пугал дикими гиппопотамскими выкриками. Олежка без раздумий откликался на все мои идеи, бросаясь в огонь и в воду, если я прикажу – и радовался. И я радовался нашим играм, пока однажды не загнал Олежку на берёзу и не приказал ему:

— Прыгай! Ты – белка–летяга.

Летяга прыгнул и приземлился со сломанной ногой. И лежал на земле, тихонько поскуливая, потому что я запретил ему кричать. И смотрел на меня доверчиво как всегда. Ждал терпеливо помощи.

И я не могу этого забыть. В какой бы из моих жизней это ни случилось – я уже не могу беспечно играть с Олежкой. Не могу ни позвать куда‑то, ни приказать, ни даже просто предложить что‑то для меня сделать.

Я тогда и начал читать запойно – пока он не мог ходить, лежал дома со своей сломанной ногой. А я брал из дому книжку и читал на лавочке возле подъезда. Лето было жаркое, а играть было не с кем.

В один из тех солнечных дней дверь подъезда заскрипела и выпустила Олежку. Нога зажила, гипс сняли.

— Эдя! — он бросился ко мне. — Пойдём играть!

— Не могу, мне книжку надо дочитать. — Я захлопнул книжку, зажав страницу пальцем, и отправился домой.

То был «Незнайка в Солнечном городе». За ним последовал «Незнайка на Луне», «Бибигон», «Волшебник изумрудного города», «Урфин Джюс»… Мама пыталась вытолкать меня на улицу поиграть, но папа заступался:

— У ребёнка жажда знаний. Это святое.

Я помню солнечные пылинки в моей комнате, помню наш двор, так и манивший выйти поиграть. Помню, как я отворачивался от окна и утыкался в книгу, как будто что‑то меня не пускало. Как будто я уже тогда начал искать свою Чёрную Книгу.