В тот год лето было ранним; в саду за старой школой еще не успели отцвести яблони, а уже появились первые розы.
— Ну, вот и лето пришло, — сказала своей дочке Кате пани Томсова, вытаскивая из сундуков белые полотняные чехлы, чтобы прикрыть ими мягкую мебель в гостиной…
Катенька вздохнула. Она знала, что настал конец их вечерним сидениям за круглым столом, что керосиновая лампа с разноцветным абажуром будет до осени убрана в буфет и что гостиную будут открывать только тогда, когда приедут гости или если случится какое-либо другое чрезвычайное событие.
Катенька любила гостиную. Это была полутемная и торжественная комната. Со стен в широких резных рамах смотрели картины, которыми Катя могла бесконечно любоваться. Вот Ян Гус перед церковным судом. Вот князь Олдржих и юная Вожена у родника. Вот Прокоп Голы под Нюрнбергом. Эту картину она любила больше других. Ей нравился статный задумчивый воин в простой одежде, принимающий посланцев осажденного города.
Любила Катенька смотреть и на девушку со светлыми волосами в легком белом одеянии — она стояла, подняв руки. Кате хотелось походить на нее, быть такой же светловолосой и нежной. Раньше Катя не задумывалась, как она выглядит, а теперь, когда она смотрелась в зеркало, что было не часто (мама не разрешала долго смотреть на себя в зеркало, говорила: «Не смотрись, а то будешь как обезьяна»), ей становилось не по себе: худое, высокое, длинноногое создание, на лице только глаза да большой рот… Разве это красиво? А платье? Недавно она прочитала в журнале «Пражские моды», что у королевы красоты был наряд, сшитый по венской моде, а именно: юбка с туникой и под ней — волан…
Кате в этом году сшили новое платье. Мама с трудом решилась на это: материал стоит дорого, да и пани Чижкова не знает, сколько за работу взять. Домашняя портниха сидела целых два дня, и наконец платье было готово. Но оно оказалось очень широким и очень длинным. «Ничего, — сказала тогда пани Чижкова, — материал немного сядет, а девушка подрастет!» Как Катенька плакала, когда пришлось надеть это платье! И она могла бы быть королевой красоты, но только не в этом наряде!
Конечно, ей нечему было радоваться, даже лету, которое, как сказала мама, уже пришло.
У Томсовых существовал такой порядок. Как только исчезал на дворе снег и кругом была еще грязь, но становилось ясно, что морозы уже не вернутся, мама говорила: «Ну, вот и весна пришла!» Тогда выставлялись оконные рамы, а зимние пальто и другие теплые вещи складывались в сундук и пересыпались нафталином. Мама начинала тереть и чистить все в доме. Потом ждала, когда расцветет первая роза. На лето гостиную запирали. В обязанность Катеньки входило до блеска вычистить лампу и убрать ее на отдых. Мебель накрывалась белыми полотняными покрывалами. Семья переезжала на летние квартиры: на застекленную веранду и в сад.
Конечно, спали в своих обычных спальнях, готовили и ели на кухне, но, в общем, дом был закрыт. В нем все чистили, стирали, мыли, приколачивали. «Если погода хорошая, надо быть все время на воздухе, а в дождь — на веранде. За лето можно многому научиться: читай, вышивай крестом!» С мамой невозможно было спорить. И на осень и на зиму у нее существовали свои постоянные планы. Казалось, что вся жизнь была заранее расписана. Даже каждый день в году имел свое предназначение, и нужно было делать именно то, а не это. «Так надо. Так всегда было. Во всем должен быть порядок». И мама твердо его придерживалась. Катенька знала, что этот порядок ничто и никто не изменит.
Она вымыла и до блеска начистила лампу, пока не осталось ни пятнышка. Вздохнув, отважилась спросить:
— Мамочка, а где теперь будет заниматься папа с Благославом?
Она интересовалась, потому что это было нечто новое. Отец начинал готовить Благоуша к экзаменам в гимназию.
— В садовой беседке. Ежедневно в половине четвертого будешь носить им кофе.
Не было такого вопроса, который мог бы удивить маму. Все должно было идти гладко, как по маслу.
Катя снова вздохнула. Все было хуже, чем она предполагала.
— У тебя что-нибудь болит? — поинтересовалась мама. — Нет? Не знаешь, куда голову склонить? Тогда пойди поиграй на пианино!
Пианино — это тоже было великое мучение. Катя переиграла уже все упражнения и этюды и теперь разучивала вещи из сборника «Дитя отчизны». В нем были собраны патриотические песни, прославляющие красоты родной земли, мужество мужчин и нежность девушек. Этот сборник Кате подарили в день рождения.
— Пойди поиграй, а то ты никак его не одолеешь, Катя, — сказала мама, отпирая гостиную.
Это было одно из исключений: ежедневно Катя имела право, вернее, была обязана играть на пианино, которое стояло в гостиной.
— Сейчас иду! Только возьму сумку, — ответила она.
Сумка. Отвратительная школьная сумка. Самая отвратительная, какую только можно представить. По бокам и сзади — кожаная, а спереди — матерчатая с вышивкой. Вот именно! И сделали ее Катины руки. На вышивке был изображен спокойный и сонный сенбернар, по спине которого прыгали желтые цыплята. Как ни старалась Катя, вместо сенбернара получился какой-то теленок, а вместо цыплят — сияние; и все это затерялось во множестве шерстяных крестиков. Сумка получилась ужасная, но мама не разрешила делать новую, сказав: «Какую смастерила, с такой и ходи!»
Так Катя изо дня в день ходила с ней в училище. Ей казалось, что она сама себя приковала к позорному столбу — свидетелю ее бездарности, что она сама позорит себя перед всем миром: «Посмотрите, Катя Томсова не умеет вышивать! Посмотрите, что она сделала с сенбернаром! А ведь ей уже тринадцатый год!»
Эту ужасающую сумку она бросила под пианино, раскрыла ноты и начала бренчать: «Как пре-кра-сна от-чиз-на моя».
Повторила раз, другой, третий. Мамина голова просунулась в дверь:
— Хорошо, Катя! Играй!
Катенька осторожно, без лишнего шума, сунула руку в сумку. Раз! И рядом с нотами появилась книга.
Пальцы на клавиатуре горячо воспевали красоты отчизны.
Катенька сосредоточенно читала, слегка шевеля губами.
Через добрых полчаса в коридоре послышались шаги. Мама вышла из своей комнаты. Книга исчезла, и Катя уставилась в ноты.
— Ты играешь все одно и то же, Катя! — послышалось из-за дверей.
— Да, но это трудный пассаж! — слабо защищалась пианистка. — Вот здесь: «Там не бывает грусти, скуки, там песня весело звучит…»
— Разреши взглянуть!
Мамочка села к пианино и не слишком артистично, но точно сыграла всю песню. Такова была пани Томсова: холодная, точная, безупречная, без улыбки и нежности. Она содержала в порядке дом, чистила и мыла, играла на пианино. Все так, как положено. Не хуже, не лучше.
Она взглянула на часики, которые висели у нее на шее на длинной цепочке и засовывались в маленький кармашек, вшитый в пояс платья.
— Четверть четвертого! Катя, быстро кофе!
Катя взяла в руки поднос с двумя фарфоровыми чашечками. Кофе был не слишком крепким, не слишком сладким и не слишком горячим. Таким, как надо.
Сзади у садовой стены была беседка, скрывающая в прохладе стол с двумя скамеечками. На столе были разложены книги и тетради, над которыми склонились учитель Томса и его сын Благослав.
И отец и сын выглядели уставшими.
— Вот вам кофе! — сказала Катя и поставила поднос. — Чем вы сегодня занимались?
Благоуш махнул рукой: «Да ну!» — и быстро — а вдруг отец передумает? — закрыл книжки.
Катенька стояла у входа и ждала, пока чашечки опустеют.
Благоуш допил кофе и, громко позвякивая ложечкой, собрал со дна всю гущу. Потом с шумом поставил чашечку на место. Кашлянул. Никакого впечатления. Отец смотрел поверх его головы и чему-то улыбался, будто вдалеке видел нечто прекрасное.
— Папа, можно…
— Да, да, беги! — ответил отец, словно выходя из какого-то забытья.
Катенька шепотом предложила брату отнести его книги домой.
— Бери, — согласился Благослав и стопочкой сложил все тетради и учебники на поднос.
— Поблагодари сестру, — строже, чем обычно, сказал пан Томса.
«Наверное, он говорит так потому, — подумала про себя Катенька, — что исчезло то прекрасное, что он видел».
Благоуш выскочил из беседки. Катя медленно направилась к дому, осторожно неся на подносе чашечки и книги.
Худые ноги, высокие ботинки со шнуровкой, безвкусное платье, до которого она (по словам домашней портнихи пани Чижковой) только теперь должна была дорасти, черный школьный фартук, широкий рот, глаза как фиалки…
Отец печально улыбался ей вслед. Да, теперь вдалеке он не видел вообще ничего прекрасного.
Катенька вымыла посуду и исчезла там, где пахло сеном и яблоками. В маленькой комнатке вполне хватало света для чтения. Она облюбовала это место уже давно. В прошлом году с раскрытыми от удивления глазами она прочитала толстый роман «Тайна замка Гасгамельского», захватил ее и роман «Три мушкетера»; она вздыхала, узнавая о любовных похождениях и тайнах «Подруг пансионата». И там она мечтала.
Забравшись в уголок у окна, она предавалась мечтам, в которых перед ней открывались двери университетов и больших библиотек. Мысли о том, что она станет студенткой, не покидали ее не только в тишине этой комнатки, но и во время вышивания, и даже когда вытирала пыль или мыла посуду — то есть всегда и везде.
В те времена считалось чем-то необычным, даже экстравагантным: девушка из маленького городка — и вдруг решила учиться, как юноша! Но Катя Томсова очень хотела быть похожей на тех молодых женщин, которые, не обращая внимания на насмешки и всевозможные препятствия, получали в тогдашней Австро-Венгрии высшее образование.
У нее была коробочка, сделанная из старых открыток, сшитых цветным сутажом, и в ней она хранила вырезки из газет. В одной из вырезок сообщалось, как Анна Гонзакова и ее подруги-коллеги прокладывали пути тем студенткам, которые пришли учиться после них. Вначале они посещали университет как вольнослушательницы, у которых не было никаких прав, кроме одного: тихо сидеть и слушать лекции. Конечно, с благосклонного разрешения отдельных профессоров. Этим девушкам не надо было сдавать экзамены, они не получали свидетельств, дипломов, даже подтверждений, что прослушали курс лекций. Кое-кто даже смеялся над ними. Художники-юмористы изображали их на страницах иллюстрированных журналов, комики в театрах и на эстраде пели куплеты об ученых женщинах, старые набожные бабки плевали в их сторону, ворча им вслед: «Уж лучше бы надели брюки!» Да, девушка в брюках — это было нечто ужасное!
Такие девушки-«студентки» не часто встречали сочувствие и среди своих университетских коллег. Некоторые из них даже восставали: они не желали, чтобы на лекциях присутствовали женщины. Им казалось, что это снижает научный уровень лекций. Другим казалось, что «студентки» оскорбляют честь их будущих жен, сестер и матерей.
Только первый год нового, двадцатого столетия узаконил учебу женщин в университетах. Начиная с этого года девушки могли записываться в качестве слушательниц на медицинские и философские факультеты, сдавать экзамены, получать ученые звания. У них появилась реальная надежда получить приличное место после окончания университета, потому что раньше…
Об этом Катенька читала затаив дыхание и со слезами на глазах. Это была история двух первых чешек, получивших звание врачей. Их путь был тяжел и тернист и не привел, как в сказке, к счастливому концу. Анна Байерова и Богуслава Кецкова были способные, прилежные и настойчивые студентки. Они закончили университет в Швейцарии, где на двадцать лет раньше, чем в Праге и Вене, женщинам была предоставлена возможность учиться. Они сдали экзамены и стали врачами. Это была первая победа. Прогрессивное общество приветствовало их восторженными статьями и речами, но должностные лица пожимали плечами: мы не доверяем ученым женщинам, мы боимся предоставлять им места в больницах, мы не можем дать разрешение на их медицинскую практику. Так и пришлось им обеим уехать в далекую Боснию, чтобы лечить там магометанских женщин, религия которых запрещала им обращаться к помощи врачей-мужчин.
Обо всем этом Катенька прочитала в журнале, который приходил из Праги на имя отца, директора школы.
С того года сообщения о женщинах-студентках появлялись все чаще и чаще. К первым женщинам-врачам Байеровой и Кецковой добавилось новое имя — доктор Анна Гонзакова, а затем — имена ее коллег: Маховой, Возабовой, Пейгровой… Их было десять. Шел 1906 год, и Катенька была твердо уверена, что через десять лет в конце этого списка будет стоять и ее имя — имя Катержины Томсовой. Доктор Катержина Томсова.
Однажды, когда лето было уже в разгаре и стояли знойные дни, она снова спряталась в каморке у окна, в холодке с запахом прошлогодних яблок.
Во влажной полутьме садовой беседки ученик с трудом отвечал на вопросы учителя, своего отца.
— Не знаешь? Молчишь? Снова не можешь ответить? — спрашивал отец, глядя на сына не зло, а печально и устало. — Не выдержишь экзамен, Благослав. Опозоришь и опечалишь своих родителей. А ведь мы многого ждали от тебя.
Благоуш не слушал. Он чесал одной ногой другую и смотрел, как по деревянному полу бегают муравьи. «Кусаются, бродяги! — думал он. — Кусаются и ищут сладкое. Наверное, оно здесь есть». Он никак не мог сосредоточиться и ответить на вопрос отца, потому что мысли его были заняты муравьями и сладким.
— Беги! — сказал отец.
Но мальчик не знал, куда. Он смотрел смущенно и глупо, как только что вылупившийся из яйца птенец.
— Куда бежать?
— Беги и принеси учебник латинского языка.
«Ко всем мучениям еще и это!» — с грустью подумал Благоуш.
Отец начал учить его латыни в надежде на то, что если он поступит в гимназию, то осенью ему будет легче учиться, так как он будет уже подготовлен. Благоуш с неохотой побежал за учебником, но очень скоро вернулся.
— Там нет! Учебника по латыни там нет!
— Ты знаешь, что за ложь и бесчестность я строго наказываю? — спросил отец и еще раз повторил: — Беги и принеси учебник латинского языка.
Мальчик пошел, но, сделав несколько шагов, вернулся обратно.
— Папа, не сердитесь, но учебника там действительно нет!
— Ты хочешь сказать, что книгу ты потерял?
Отец уже явно повышал голос.
Благоуш наклонил голову и заметил, что муравьи облепляют клубнику. В глазах у него засветились злые огоньки.
— Нет, я ее не терял… Ее взяла Катя!
Отец снял, потом снова надел пенсне:
— Катя? Зачем твоей сестре учебник латинского языка?
Благоуш огляделся вокруг. Потом несколько таинственно наклонился к отцу и прошептал:
— Учебник у Кати!
— Что означает эта комедия? — спросил директор Томса, не любивший всяких драматических ситуаций, жалоб и нашептываний. Он был убежден, что все можно разрешить разумно, спокойно, без шума и лишних слов, — короче, как он говорил, без комедий.
— Папа, — снова прошептал Благоуш, — она хочет выучить латинский учебник наизусть!
Слова эти звучали как шутка, но мальчик клялся и божился, что это святая правда.
— Ты точно знаешь, что Катя занимается по твоим учебникам?
Отец не ждал ответа. Он смотрел вдаль.
Мальчик нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он стоял и не знал, что ему делать. Наконец спросил:
— Можно мне уйти?
— Да, да, иди. Иди и пошли сюда свою сестру!
Катенька пришла и спросила, поглаживая фартук:
— Что, папа, желаете?
Он спросил о книге. Девушка опустила глаза. Отрицать было глупо, признаться — тяжело. И все же она должна была сказать: да, я брала и учебник, и тетрадь, и немецкий словарь.
Катя испугалась. Не могла совладать с собой.
— Ты… ты Иуда! — шепнула она брату.
Отец услышал:
— Зачем ты так называешь брата? И почему ведешь себя так, что в дальнейшем сама стыдишься своего поступка? Зачем?
Прибежала мама. В руке она держала розгу и спрашивала, в чем дело. Моментально она рассудила:
— Катя завидует брату, что тот будет учиться в гимназии. Вот она из зависти и спрятала книги, чтобы ребенок ничего не мог выучить. Так, Катя?..
Розга ритмично ударяла по ладони, словно отмеряла минуты, необходимые для ответа.
Катя боялась гнева и отца и матери. Больше всего — справедливого гнева отца. Он не бил, но молчал, и в его глазах было столько грусти! С провинившимся пан Томса долго не разговаривал.
Гнев мамы был бурный, но короткий. Его Катя боялась меньше.
— Отвечай, Катя! — угрожала мама.
— Нет, нет… не из зависти! — крикнула девушка. — Мне хотелось все это выучить!
Розга повисла в воздухе, и пани Томсова удивилась:
— Выучить?
Тогда вмешался отец:
— Оставьте нас, пожалуйста!
Катенька села на скамейку напротив отца, а он взял тетрадь со словами, по которой занимался Благослав. Он называл первые попавшиеся слова на нескольких страницах, и она отвечала, переводя с чешского на немецкий и обратно.
Катеньке казалось, что весь мир испытывал смятение, стыд и позор. Только отблеск отцовского пенсне оставался тем же. Она испуганно смотрела на отца и чувствовала какую-то пустоту, хотела отвечать, но голос у нее прерывался.
Вопросы продолжали следовать один за другим. Она ответила что-то на авось. Отец незаметно кивнул головой. После этого она уже отвечала смелее и лучше.
— Хорошо, я доволен, — наконец сказал директор Томса и захлопнул черный словарик. Это была большая похвала. Катенька облегченно вздохнула, но на этом ее мучения не кончились.
Ей пришлось снова взять ручку и писать. Скоро лист бумаги стал черным от массы цифр и знаков умножения и деления. Время летело быстро, и мама позвала всех домой.
— Беги помоги маме, а после ужина поговорим, — громко произнес отец, что означало, что его слова относились ко всем.
Пока они находились на кухне, мамины губы были плотно сжаты. Она не произнесла ни слова. Благоуш избегал встречаться с сестрой глазами.
Катя молча сидела над тарелкой вечернего супа, будто в ней плавали кнопки: не могла проглотить ни ложки.
Когда убрали со стола и Катя вытерла последнюю тарелку, отец сказал:
— Откройте гостиную и зажгите свет!
Ведь он знал, что комната закрыта, что лампа вычищена и убрана, что сейчас лето… Благоуш так и застыл с раскрытым ртом.
— Зажгите свет! — твердо повторил отец.
Вокруг стола сели: отец и дочь — за книги, мама — за ручную работу и Благоуш, которому в порядке исключения было разрешено полистать иллюстрированную книгу. Экзамен продолжался.
Диктант и снова математика, а потом вопросы по ряду предметов, которые Катя проходила в городском училище.
Часы глухо пробили девять часов.
Отец взял в руки учебник латинского языка.
Катеньке снова стало страшно. Она знала первый урок: склонение имен существительных женского рода. Знала и второй, а третьим только собиралась заниматься.
Когда часы пробили полдесятого, мама строго посмотрела на Благоуша. Он закрыл книгу, поцеловал руку родителям и отправился спать.
Катя билась над латинским предложением, которое следовало перевести так: «Капля долбит камень не силой, но частым падением».
Снова раздался бой часов.
— Десять. Пора идти спать! — проговорил отец и закрыл книгу. Встал и попрощался: — Спокойной ночи, мама; спокойной ночи, Катя!
И он ушел в свою комнату.
— Мамочка! — отважилась обратиться Катя.
— Выдрать тебя следует, — сказала пани Томсова и занялась своим делом.
Надо было снова привести комнату в порядок. Катя помогала, и обе легли спать поздно.
Утро было тревожным. «Что будет сегодня?» — думала Катя.
В училище она никак не могла сосредоточиться, была невнимательна. Даже Отилия Шторканова не вывела ее из задумчивости. Катенька не слышала восторженных слов подруги о последнем номере журнала «Пражские моды», не восхищалась костюмом для езды на велосипеде, не интересовали ее ни юбка, длиной до середины икры, ни кофточка с матросским воротником, ни шапка с помпоном. У нее были свои серьезные заботы.
— Отилия, — обратилась она вдруг к подружке, — мне хочется броситься в речку и утонуть.
Казалось, что она вот-вот расплачется. Отилия даже испугалась. Что же делать? Но Катя уже бежала к старой школе, а Отилия вернулась к своим сладким мечтам. «Прогулка на велосипеде! Полудлинная юбка, шапочка с помпоном и рядом… офицер! А офицеры ездят на велосипедах с саблями?»
Днем Катя не находила себе места: походила около дома, побывала в саду, вернулась на кухню, зашла на веранду, вырвала из грядки сельдерей, взялась за вышивание, снова вышла из дома. Никто не обращал на нее внимания, никто ее не ругал, порядок жизни был нарушен. Казалось, что все вышло из своей привычной колеи. В задней комнате были слышны голоса мамы и папы. Они говорили долго и взволнованно. В коридоре слышались только их голоса, но понять нельзя было ни слова.
В положенное время Катя сама приготовила кофе. Она ставила чашечки на поднос, когда вошла мама. Ничто на свете, даже долгие и взволнованные разговоры, не могло вывести ее из определенного домашнего ритма. Было полчетвертого, значит, пора готовить кофе.
— Хорошо, Катя, — сказала она, бросив взгляд на поднос, кофейник и сахарницу. — Хорошо. Теперь я начну приучать тебя вести домашнее хозяйство. Во время каникул будешь заниматься приготовлением еды.
От обиды у Кати задрожал подбородок.
Отец сидел в беседке и просматривал «Учительскую газету». Благоуш мечтательно ковырял в носу. Уже второй день у него не было занятий.
— Катя, подожди! — задержал ее отец. — Тебе сказала мама…
Катя опустила голову, как грешница.
— Ты… довольна? — поинтересовался отец.
Ясный вопрос требует и ясного ответа:
— Нет… Извините меня, папа… Но я этому никогда не научусь!
Отец удивился:
— Ты обманула мои надежды, Катя! Зачем же тогда все это? Зачем же книги, учеба… Не понимаю!
Катенька пожала плечами:
— Одно с другим сочетать нельзя… Книги и кулинарию.
— Говорила с тобой мама о поступлении в гимназию?
У Катеньки поднос выпал из рук. Пустой кофейник покатился в траву, а позолоченная сахарница, напоминающая гроздь винограда, некогда подаренная маме и очень для нее дорогая, осталась лежать на тропинке. К ее осколкам спешили большие рыжие муравьи.
Катенька опустилась на колени и, собирая осколки, слышала, как отец сказал еще об экзамене, который надо будет сдавать. Конечно, учиться она будет заочно, так как в городе имеется только мужская гимназия. Но сначала ей надо закончить городское училище. Это на всякий случай, если…
Катенька понимала мамину осторожность. Но она была готова ходить хоть к черту на кулички, лишь бы учиться. Отец сказал, что вступительный экзамен состоится после каникул, а пока надо определить, будет ли она поступать в первый или во второй класс гимназии.
Впервые за все свои двенадцать лет жизни Катенька плакала от счастья. Она потянулась к руке отца, чтобы ее поцеловать.
— Нет, Катя, нет! — сказал учитель Томса. — Запомни одно: тот, кто достоин свободы, не может быть рабом. Я тебе уже несколько раз хотел сказать: никогда не целуй мне руку!
Отец ушел. Катя собрала то, что осталось от золотой сахарницы. «Говорят, осколки — к счастью. Конечно, к счастью!» Через минуту она за них получила сполна. Розга свистела в маминой руке, а Катя плакала так громко, что пришлось закрыть окно.