После этих событий прошла неделя. Жизнь продолжалась, словно ничего и не случилось. Элизабет знала, что Дункан все еще был на Барбадосе, однако больше его не видела. Зато Фелисити почти ежедневно встречалась с Никласом Вандемеером. Она или наносила ему визиты на корабль, или же он приходил в гости в Данмор-Холл, или же они договаривались о совместной прогулке по побережью в Бриджтауне. При этих встречах обязательно присутствовали либо Марта, либо старая Роза, потому что правила хорошего тона запрещали молодым незамужним женщинам из приличных семей встречаться с мужчиной без сопровождающей их пожилой дамы.

Встречи в присутствии Марты Фелисити находила не особенно приятными, поскольку хозяйке Данмор-Холла были чужды любые представления о соответствующей приличию сдержанности. Она была склонна к бесконечной болтовне, раздражала голландского капитана всяческими наивными вопросами и даже не стеснялась бросать на него восхищенные взгляды, в то время как Фелисити, кипя от возмущения, сидела рядом, не успевая вставить ни слова. В конце концов злость на Марту взяла верх над желанием видеться с Никласом в ее компании, и по этой причине она через несколько дней начала планировать свои свидания таким образом, что Марта не могла присутствовать на них, хотя бы по той причине, что она в это время или играла с дружившими с ней дамами в пике, или бывала на примерке у закройщицы, или же как раз предавалась послеобеденному сну. От Розы, которая стала сопровождать Фелисити, избавиться было легче. Чаще всего получалось так, что старая ирландка срочно вынуждена была отправляться за какими-то покупками для Фелисити и задерживалась за этим занятием дольше, чем было нужно. Короче говоря, Фелисити словно витала в облаках, и ничто не могло омрачить ее радостного настроения, даже известие о смерти виконта, которое поступило в дом Данморов на следующий день после праздника, но уже в официальном порядке: Дункан Хайнес приказал своему боцману Джону Иверсу доставить в Данмор-Холл послание, в котором он вкратце сообщил о кончине лорда Рейли и передал его дочери свое сердечное соболезнование.

Элизабет на несколько дней полностью удалилась от всех и даже еду приказала относить в ее комнату. Молодая женщина избегала встреч с остальными членами своей семьи, за исключением Джонатана и Фелисити. Она должна была прийти в себя не только после смерти своего отца, но и после событий той злосчастной ночи, которая, если оглянуться назад, оказалась воплощением рокового стечения обстоятельств. Она сама в очередной раз совершила супружескую измену, а немного погодя Роберт попытался изнасиловать Деирдре. Стремление Гарольда с помощью плетки устранить то, что невозможно было описать словами, способствовало возникновению еще одной горящей пропасти в этом хитросплетении позора и стыда.

Элизабет целыми днями сидела в полудреме в кресле или лежала в гамаке. Глубоко погрузившись в свои мысли, она смотрела на дрожащие полоски солнечного света, пробивающиеся сквозь щели в ставнях, или вслушивалась в то, как барабанили по крыше капли дождя, который ежедневно шел в ранние утренние часы, насыщая воздух душной влагой, превращавшейся в пар. Иногда она вытаскивала свое кресло-качалку на лоджию и, бездумно уставившись вниз, смотрела на внутренний дворик, на бормочущий фонтан до тех пор, пока ей не начинало казаться, что этот каменный лев — Дункан и что он пожирает ее вместе с кожей и волосами. Иногда эта архаичная морда приобретала черты Роберта, охваченного отчаянием, чтобы сразу же после этого стать похожей на лицо его отца, чей злобный облик заставлял думать о несчастье и смерти.

Робкие попытки Фелисити как-то утешить ее отскакивали от Элизабет, как те же капли дождя, который день за днем ливнем обрушивался на Данмор-Холл и накрывал окружающий мир туманом, состоявшим из мельчайших капелек, таких тяжелых, что кожа от них становилась влажной, словно тряпка, полностью напитавшаяся водой.

Она велела ирландским служанкам наполнять себе деревянную бадью для купания и целыми часами лежала в воде, пока ей не начинало казаться, что тело растворяется изнутри. Из еды, которую Марта приказывала относить ей в комнату, она ела очень мало, главным образом фрукты и немножко рыбы.

По ночам она зажигала свечи и, отбросив противомоскитную сетку, смотрела на комаров, которые появлялись из темноты и приближались к свету, чтобы танцевать вокруг него, словно существа из другого мира, до тех пор, пока Фелисити, проснувшись, не начинала жаловаться, что надоедливое жужжание мешает ей спать.

Однажды, тоже ночью, Элизабет вытащила письменные принадлежности из своего сундука и начала писать письмо Дункану, однако уже, написав несколько строчек, прекратила это занятие, потому что не знала, что должна была сказать ему. У нее появилось ощущение, что то, что соединяло их обоих, было тем же, что их разделяло, и как тому, так и другому, казалось, было присуще то, что невозможно высказать словами. Вместо этого она написала письмо своему отцу, в котором поведала обо всем начиная со дня своей первой встречи с Дунканом. Она ничего не пропускала, и слова буквально текли с ее пера на бумагу вместе с потоком слез, так что чернила расплывались и прочесть написанное было невозможно. В конце концов Элизабет порвала каждую отдельную страничку и стала жечь узкие полоски бумаги на пламени свечи, пока от них не осталось ничего, кроме хрупких корочек пушистого пепла.

Когда через четыре дня Элизабет вышла из своих покоев, она сделала вид, что все преодолела. Она завтракала, обедала и ужинала вместе с семьей, вела себя любезно с Робертом и предупредительно — с Гарольдом, когда тот приезжал из поместья Рейнбоу-Фоллз, чтобы провести воскресенье в Данмор-Холле. Она занималась вышиванием, играла на вёрджинеле, словно для нее опять стало важным дать себе возможность ощущать маленькие радости повседневного бытия. При этом единственное, чего ей хотелось по-настоящему, это видеть Джонатана. Она проводила с ним почти все свое время, пока от его смеха не становилось легче и открытая рана в ее душе переставала напоминать о себе. Постепенно к Элизабет стали возвращаться ощущения, что жизнь продолжается.

Через неделю она уже снова отправилась на конную прогулку, теперь уже в одиночку, без Деирдре. Разумеется, она не могла обижаться на девушку. Элизабет еще раз спросила Розу, не знает ли та, где спряталась Деирдре, причем подчеркнула, что она об этом никому не скажет, однако старая служанка снова залилась слезами и спрятала лицо в фартук.

— Кто знает, жива ли бедная девушка вообще? Ее опозорили. У нее больше нет будущего!

При мысли о том, что Деирдре могла сделать что-то с собой, у Элизабет стало тяжело на сердце. В Бриджтауне она расспрашивала ирландцев о ней, но никто не видел молодую ирландку и не знал, где прячутся паписты. У Элизабет, правда, сложилось впечатление, что некоторые из них знали больше, чем другие, однако они не изъявляли желания дать ей какие-либо справки.

Отправившись в маленькую уединенную бухту, чтобы поплавать там, она поневоле вспомнила о Деирдре, о ее рассеченных плетью руках, о разорванной коже на шее и затылке девушки, и ее злость на свекра усилилась. Она злилась и на Роберта, который один был виноват во всем. Гарольд еще раз извинился перед ней за то, что замахнулся на нее плеткой, однако остался при своем мнении, что Деирдре заслужила порку. Элизабет было трудно ставить под сомнение его законное право повелевать слугами в доме, поскольку он был его хозяином, однако она никогда не одобряла такие жестокие наказания.

Ей пришло в голову, что Гарольд, без сомнения, живет надеждой, что однажды возьмет с собой внука в Рейнбоу-Фоллз, чтобы научить его там работе плантатора, объяснить мальчику свое собственное разумение по поводу обращения с людьми, и прежде всего с такими, кто полностью находится в его власти. При одной только мысли о том, что Джонатан тоже когда-нибудь сможет избивать рабов, у Элизабет сжалось сердце. В нужное время, поклялась она себе, ей придется предотвратить это.

На второй неделе после праздника Элизабет впервые наблюдала за прибытием корабля работорговцев. На протяжении двух с половиной лет, которые она прожила на Барбадосе, три или четыре таких корабля становились на якорь в гавани, однако ей доводилось только слышать об этом, но сама она еще ни разу не видела их в непосредственной близости, как сейчас. Элизабет не знала точно, сколько рабов на Барбадосе, но слышала, будто их количество уже значительно превышает количество белых. Впрочем, несмотря на это, плантаторы заявляли, что подневольных работников не так много, как, собственно говоря, требовалось.

Привозили сюда рабов голландцы и португальцы, которые ловили чернокожих на западном побережье Африки и доставляли их в колонии, до сих пор, главным образом, в Бразилию, но со временем все больше и больше стали возить их на американские плантации в Вирджинию, на Бермуды и на острова Вест-Индии. Барбадос, как недавно заявил Гарольд, находится на правильном пути и вскоре станет настоящей рабовладельческой колонией. Постоянные поставки рабов позволят плантаторам заменить работников, отбывавших трудовую повинность за долги, неграми, которые были намного старательнее, а самое главное — выносливее. Через несколько лет, как предсказывал он — по сравнению с начальной ситуацией на Антильских островах, — будет как минимум в десять раз больше негров, чем белых, и именно сейчас на Барбадосе происходит перестройка, которая создает предпосылки для этого. Если до сих пор корабли с рабами прибывали поодиночке и попадали сюда скорее случайно, чем по расчету — большинство транспортов все еще шло в Бразилию и на испанские Антильские острова, — то в будущем они в организованном порядке регулярно будут причаливать также и к Барбадосу.

— Причиной этого является сахар, — говорил он поучительным тоном. — Мир хочет больше сахара. Ему требуются тонны сахара, и его долго еще будет недостаточно. Лишнего сахара не бывает. В Европе люди пьют все больше и больше чая и кофе, и, кроме того, в некоторых местах появилось новое пойло, которое изготовляется из какао-бобов. И во все это нужно добавлять сахар, сахар, сахар. А его поставляем мы. Но производство сахара будет бесперебойным только в том случае, если у нас будет достаточно рабов. Чем больше рабов, тем больше сахара, тем больше денег — вот такой очень простой расчет. И при этом все станут богатыми, на этом можно зарабатывать колоссальные деньги. На сахаре, на кофе, на чае, на рабах… Каждый получает прибыль.

«Каждый, кроме рабов», — подумала Элизабет, однако не сказала ничего, потому что Гарольд всегда очень вспыльчиво реагировал на любые возражения.

В тот октябрьский день после обеда, когда Элизабет наблюдала за прибытием голландских транспортных судов, в Бриджтауне был базарный день. Стояла ужасная духота, палящее солнце потихоньку поглощало целые облака пара, оставшиеся после затянувшегося моросящего дождя, дороги частью все еще были покрыты грязью. Над площадью воздух дрожал от жары, и смесь звуков и запахов, казалось, сгущала его. Кучера, ругаясь, направляли свои тяжело нагруженные повозки в город. Торговцы толкали тачки через мост, раскинувшийся над протекавшей посреди города речкой.

Потные тела прокладывали себе дорогу мимо продававшихся тут мелочей — вырезанных из дерева бытовых предметов, кособоких корзин из камыша, глиняной посуды и растянутых на рамах кож, от которых исходил неприятный запах. Тут же рядом находились лотки со съедобной всячиной, преимущественно рыбой, чаще всего свежего улова, однако среди нее, судя по запаху, попадалась и рыба, пойманная за день до этого. Кроме того, здесь продавались манго, кокосовые орехи, дыни и разнообразные корнеплоды. Куры кудахтали в своих клетках и дико били крыльями, как только их передавали новым хозяевам.

Кого только не было на этом рынке! Давно живущие на острове жены плантаторов, как, например, Марта Данмор и Изабель Саттон, стояли рядом с оборванными матросами, которым разрешили выйти на сушу и которые искали развлечений. Несколько девочек Клер Дюбуа тоже фланировали здесь в поисках приключений — в элегантных платьях с глубокими вырезами, с зонтиками от солнца над искусно накрученными локонами, в сопровождении нескольких маленьких чернокожих служанок, которые должны были носить за ними их покупки. Два лакея с трудом тащили украшенные кистями крытые носилки, и когда Элизабет заглянула в них, то увидела, что там сидит древняя, одетая в черное старуха, которая спала с открытым ртом.

Тут же, на рынке, толкалось множество буканьеров — орда оборванных, зато вооруженных до зубов странных типов, прибывших сюда с Тортуги, где они охотились на диких коров, мясо и кожи которых продавали на Антиллы. В отдельном углу происходили петушиные бои, и множество посетителей базара собралось вокруг шумного зрелища, делая ставки и подбадривающими возгласами подзадоривая своих фаворитов. Зачастую на базарной площади не обходилось без драк, вспыхивавших то тут, то там.

Фелисити и Никлас Вандемеер остановились перед одним из прилавков, чтобы рассмотреть ковер восточной работы, узор которого радовал глаз всеми цветами радуги. Они представляли собой красивую пару: Фелисити — в воздушном платье из светлой хлопчатобумажной ткани и в соломенной шляпке, с которой свисали разноцветные шелковые ленты, и голландский капитан — в жилетке, подчеркивавшей его фигуру, плотно облегавших его ноги брюках и с блестящими сабельными ножнами, висевшими сбоку на поясе.

Здесь пахло рыбой, гниющими отбросами, фекалиями и потом, но в воздухе также витал вкусный запах тушеного мяса и рыбы, доносившийся из уличной кухни под соломенной крышей, которую установил хозяин кабака. К этому запаху присоединялся аромат спелых фруктов, разложенных одной из мулаток на большом столе, и бергамотового масла, которое продавал с лотка, подвешенного на животе, какой-то торговец сонного вида.

Вся эта очень живописная идиллия моментально закончилась, когда объявили о прибытии корабля с рабами. Кто-то громко крикнул со стороны порта, что прибыли новые негры, другой человек передал это известие дальше — и уже со всех сторон поднялся исполненный ожидания гул голосов: каждый хотел попасть на причал и наблюдать за выгрузкой рабов. Элизабет вместе с Мартой вынуждены были двигаться вместе с толпой в сторону берега.

Корабль имел запущенный вид, такелаж наполовину сгнил, а корпус был грязным и обшарпанным — никакого сравнения с постоянно начищенной «Элизой» и с ухоженным «Эйндховеном», который после тяжелой аварии в позапрошлом году был основательно отремонтирован и получил новую мачту и свежие паруса. Люди, стоявшие на берегу, с ожиданием смотрели на корабль. Они видели, как открылся люк грузового трюма и оттуда целыми толпами начали выгонять чернокожих, большинство из которых были мужчины, но среди них попадались и женщины. Они были голыми, какими их создал Бог.

Адская вонь от экскрементов ощущалась даже на таком расстоянии. Один из надзирателей взмахнул дубинкой и погнал человеческий груз к поручням, где рабов одного за другим сгоняли по веревочной лестнице в лодку, которая отвозила их на берег. Люди сидели на корточках, опустив головы с коротко стриженными и странно похожими на шерсть волосами. Когда шлюпка подошла ближе, стало видно, что многие из них покрыты воспаленными рубцами от ударов плетей. Их тела были худыми, а некоторые по-настоящему истощенными.

— Нам сначала придется их с большим трудом приводить в порядок, — сердито сказал своей жене один из плантаторов, стоявший в нескольких шагах от Элизабет.

Между тем из открытого грузового люка корабля начали на веревках вытаскивать какие-то странные темные тюки. И лишь чуть позже Элизабет сообразила, что это были мертвые негры, числом около половины дюжины.

— Да ведь там есть и мертвецы, — испуганно произнесла жена плантатора.

— И это только те, которые подохли последними, — сказал ее муж. — Остальных выбросили акулам еще в океане. Четверть груза дохнет чаще всего еще во время плавания, и это в среднем. Бывает и больше. Последний транспорт доставил сюда только половину. Сегодня все выглядит очень хорошо, поскольку их выжило довольно много.

— А почему так много рабов умирает?

Плантатор вздохнул, словно его жена не могла задать ему вопрос более глупый.

— Они все время находятся в трюме, прикованные цепью, восемь недель, а то и больше. Так что случаются потери. А теперь замолчи. Вон их ведут!

Шлюпка подошла к причалу, и надзиратели, осыпая рабов ударами, стали гнать их на берег. Жалкую колонну тут же окружили морщившие носы зеваки. Все они жаждали сенсаций и не хотели упустить ни малейшей подробности. Между тем баркас опять отчалил в направлении корабля, где как минимум осталось столько рабов, что они могли поместиться еще в две лодки, которые должны были перевезти их на берег. Элизабет в ужасе наблюдала за происходящим, как и Фелисити, которая вместе с Никласом Вандемеером присоединилась к ней и Марте.

— Бедные люди, — сказала Фелисити.

— Они невероятно крепкие, — ответила Марта. — Они могут вынести намного больше, чем белые.

Однако теперь было лучше видно, насколько измучены и истощены чернокожие невольники в действительности. Их кости проступали из-под кожи, так что можно было пересчитать ребра, грязные тела испещрены шрамами и кровавыми нарывами, а глаза глубоко запали.

Элизабет увидела, что одна из женщин, которую прогнали мимо нее, была на позднем сроке беременности. Когда она споткнулась и упала на колени, надсмотрщик ударил ее палкой. Женщина всхлипнула и с трудом поднялась на ноги, защищая обеими руками свой круглый живот. Вместе с другими рабами женщину загнали в огороженный загон, который Элизабет хотя и видела раньше, однако думала, что он предназначен для крупного рогатого скота. В одном углу находилось возвышение, предназначение которого стало понятным сразу же: один из работорговцев провозгласил, что через час начнется аукцион по продаже рабов. До тех пор плантаторы имели возможность присмотреть себе товар и уже сделать предварительный выбор.

— О, я уверена, что Гарольд тоже захотел бы поучаствовать, — взволнованно произнесла Марта. — Он наверняка очень рассердится, узнав, что пропустил аукцион.

Однако ее беспокойство не имело под собой оснований. Элизабет увидела, что ее свекор уже стоял перед загоном. Не сходя с коня, он рассматривал чернокожих, которые сидели на корточках за забором. Наконец он слез с лошади и подошел к торговцу, чтобы поговорить с ним. Вместе с некоторыми плантаторами ему разрешили зайти в загон, после чего торговец стал подводить к нему по одному рабу. Он рывком поднимал их на ноги, заставлял открыть рот, попрыгать, повернуться направо и налево или показать гениталии, а также, по желанию потенциального покупателя, остальные признаки, которые могли представлять для последнего интерес.

— Это бесчеловечно, — сказала Элизабет, все еще охваченная ужасом.

Никлас Вандемеер повернулся к ней. На его лице тоже отразилось отвращение.

— Вот это и есть причина тому, почему я не участвую в такого рода торговле, — признался он. — На мой корабль рабы не попадают.

Элизабет запретила себе напомнить ему, что на его корабле принудительную службу исполняли похищенные люди, потому что торговля рабами действительно была намного хуже. Продавать людей, как скот, — голыми, беззащитными, лишенными всякого достоинства, сведя их до состояния собственности других людей, которые без всяких помех могли распоряжаться их жизнью и смертью, — это могло быть только против Божьих заповедей! Однако Марта, отвечая на замечание Никласа, тут же высказала то, что она где-то услышала и теперь выдавала за свою мысль:

— Собственно говоря, чернокожие не являются настоящими людьми. В любом случае они не такие, как мы. Говорят, что они скорее являются животными. Уже потому, что выглядят так. И они не понимают, что им говорят.

Рассуждения такого рода продолжались еще некоторое время. Элизабет едва сдерживалась и хотела уже резко оборвать речи своей свекрови, но тут ее взгляд упал на одного чернокожего, который не сидел на корточках в загоне, а стоял в стороне и чего-то ждал. На вид ему было лет около двадцати. Он был огромного, приблизительно семи футов, роста. В отличие от жалких изможденных фигур в загоне он был мускулистым. На его щеках виднелся целый ряд равномерных и давно уже заживших рубцов, как будто эти порезы нанесли ему специально. Он наблюдал за происходящим с нарочито спокойным видом, но, если присмотреться повнимательнее, можно было увидеть в его взоре пылающий огонь.

— Кто это? — спросила Элизабет свекровь, потому что только сейчас ей бросилось в глаза, что этот человек держал под уздцы белого в яблоках коня Гарольда. Марта взглянула туда, куда смотрела Элизабет:

— О, про него, как мне кажется, я тебе уже рассказывала. Это Акин.

Акин неподвижным взглядом смотрел на жалких чернокожих невольников. Они молча сидели на корточках под палящим солнцем, втянув головы в плечи и прикрыв свои голые тела чем попало. Никто из них не решался сказать ни слова, а большинство из страха перед побоями даже не решалось поднять глаза. Для белых людей они действительно были почти животными, и, как животных, их теперь продавали одного за другим.

Часть зрителей уже удалилась. Было слишком жарко, чтобы долго стоять на солнце, которое постепенно достигло зенита. Белая хозяйка ушла, как и молодые женщины, а также голландский капитан. Остался лишь один хозяин, который в позе повелителя стоял внутри загона и отдавал приказы.

А в этом деле хозяин был мастером. Он всегда сохранял за собой последнее слово, если речь шла о чернокожем рабе, которого он хотел купить. Все рабы были молодыми, высокими, с крепкими фигурами. Конечно, сейчас, после плавания, они были исхудавшими и слабыми, однако это вскоре изменится, как это было и с Акином. Пять лет назад, когда его привезли сюда, у него едва хватило сил заползти в загон, однако хозяин с первого взгляда определил, что парень от природы наделен прекрасными данными, и купил его на аукционе. Причем за такую сумму, которую он еще никогда прежде не выкладывал ни за одного из рабов, и почти столько же, сколько мастер Норингэм из Саммер-Хилла заплатил за своего однорукого негра, чье умение в приготовлении сахара считалось непревзойденным. На острове говорили, что он стоит столько же золота, сколько весит сам. Акин безучастно наблюдал за чернокожими, которых согнали в угол загона. Их было около дюжины. Это была новая собственность господина. Что ж, им могло повезти и меньше. Правда, ударов будет перепадать достаточно, надсмотрщик был жестоким и беспощадным, да и сам хозяин проявлял не меньше жестокости. Он любил лично пускать в ход плеть, причем с редким вдохновением, равного которому надо было еще поискать. Но в отличие от надсмотрщика, который получал удовольствие, избивая кого-нибудь, хозяин делал это только из внутренней потребности наказать кого-либо. Малейшая ошибка неизбежно влекла за собой удары плетью. Достаточно было даже нечаянно опрокинутого горшка, не говоря уже о таких обычных проступках, как лень и непослушание, воровство и драки, вплоть до попытки побега. Хотя до сих пор лишь один раб попытался сбежать, а потом умер от побоев, потому что в качестве наказания ему назначили сто ударов плетью. Всех остальных рабов заставили смотреть на эту казнь. Хозяин лично сек раба плетью, от первого до последнего удара, причем его силы не иссякли до самого конца, хотя ладонь была в кровь истерта жесткой рукояткой плети и пот ручьями стекал со лба. Негр, потеряв сознание, уже давно лежал, как изодранный тюк, в пыли, а хозяин все хлестал и хлестал его не переставая. Вот таким он был, Гарольд Данмор.

Зато, как было известно Акину, он не делал других вещей, которые иные хозяева плантаций проделывали со своими рабами постоянно. Он не спал с черными женщинами и запретил делать это надзирателю и своему сыну. Перед нынешним надзирателем на плантации был другой, который нарушил этот запрет. Хозяин застукал его с черной рабыней и на месте застрелил обоих, заявив, что не потерпит черно-белых ублюдков в поместье Рейнбоу-Фоллз. Он совершил это в присутствии своего сына Роберта. И с тех пор тот ни разу даже не пытался прикоснуться и овладеть чернокожей девушкой.

И еще одно отличало этого хозяина от других плантаторов — он не заставлял своих рабов помирать с голоду, они всегда получали достаточно еды. Жратва, правда, была однообразной и состояла главным образом из маниока, бобов, маиса и бататов, зато этого всегда было много. Время от времени рабы получали манго, папайю, финики и кокосовые орехи, а также рыбу, крабов и мясо черепах, конечно, не особенно часто, но как раз достаточно, чтобы сохранять силы. Все рабы в поместье Рейнбоу-Фоллз питались неплохо. Хозяин не хотел, чтобы кто-нибудь из них из-за недостатка еды стал слишком слабым и по этой причине во время работы рубил бы меньше сахарного тростника. По той же самой причине он всегда заботился о том, чтобы после наказания плетью раны невольника были обязательно обработаны.

Хозяин часто подчеркивал, что на всем острове у него меньше потерь среди рабов, чем у кого бы то ни было.

За одним исключением: Уильям Норингэм на протяжении года потерял еще меньше рабов. Однако же и урожай у Норингэмов был поменьше, поскольку их рабы не так сильно боялись наказания и меньше напрягались, работая на плантации. Многие невольники предпочли бы, чтобы их хозяином был Норингэм, потому что у него не только было достаточно еды, но и почти не бывало наказаний.

Но Акин ни за что не поменялся бы местом ни с одним из рабов плантации Саммер-Хилл. Он хотел быть там, где гнев в его сердце и теле легче всего мог найти себе пищу, чтобы в день свободы совершить то, что предрек ему оракул. Так пророчествовал Абасс, потому что он был бабалаво. Свой меч Акин посвятит Огоуну, повелителю огня, железа, крови и войны, и тогда в день свободы этот меч выпьет целое море крови.