Рассказы

 

Княгиня Чиковани

Вечером в доме у своей тети, Лизы Бахчиевой, Камо созвал «семейный совет» в составе одних женщин, который, тем не менее, по словам Камо, ничем не уступал военно-революционному совещанию. Шел 1919 год… В Грузии при пособничестве англичан хозяйничали меньшевики. Они процветали и благоденствовали, отгороженные от Советской России белогвардейским Северным Кавказом.

— Войска Красной Армии оставили Владикавказ, — сказал Камо, обращаясь к тете и сестрам. — Наши товарищи из подполья не успели скрыться. Надеюсь, вы понимаете, что значит попасть в руки генерала Шкуро или Мамонтова?

— Выходит, кроме тебя некому больше спасти товарищей? — спросила тетя.

— Некому, потому что прибегать к оружию абсурдно. Нужен другой выход.

Камо прекрасно понимал тетю, дескать, опять лезешь на рожон.

— Послушай, тетушка, тебе кажется, что под твоим кровом я как у Христа за пазухой? Да меньшевики последней копейки не пожалеют, чтобы заполучить меня прямо сейчас. Ной Жордания и Ной Рамишвили должны свести со мной старые и новые счеты. Но они же форменные ослы, у них одно на уме: войти в историю, мы, мол, в свое время стояли у власти в Грузии. И это когда под носом у них Красная Армия и они не сегодня-завтра унесут ноги куда-нибудь в Париж, в Лондон или в Берлин, там и завершат свою бесславную биографию, не удостоившись пышных похорон. Так что даже в вашем доме я сижу как на иголках.

— Ладно, что ты предлагаешь?

— Меня интересует ваш сосед, князь Чиковани, он, кажется, при генеральских эполетах, а?

— Можно подумать, ты с неба свалился, — вмешалась Джаваир. — Он же ухаживает за твоей сестрой, поклонничек.

— Ну, почему же, я в курсе, дорогая сестрица, — улыбнулся Камо, — раскланиваясь, он, кажется, целует твои ручки и касается их своей паршивой бородой.

— Да, ну и что, он такой вежливый! — хотела позлить брата Джаваир.

— Вот я и хочу воспользоваться его вежливостью в интересах революции. Собирайся давай. Я покажу этому генералу, во что ему обойдутся поцелуи ручки моей сестры.

— Ты спятил? — сестра удивленно посмотрела на Камо.

— Послушай, Джаваир, вы друг друга знаете, любезностями обмениваетесь, так?

— Ну, так.

— Он знает, что ты моя сестра?

— Знает и, чтобы подольститься ко мне, говорит: хоть я и далек от политики, но восхищаюсь храбростью вашего брата, я о нем много слышал.

— Вот видишь, он даже восхищен. А у этого генерала есть семья?

— Жена скончалась в прошлом году. У него двое детей, сын и дочь, — сказала тетя Лиза.

— Он наверняка нуждается в деньгах.

— Да, несколько раз просил в долг у вашего дяди, — сказала тетя Лиза.

— В мире еще много людей влачит жалкое существование за неимением денег, они и мне нужны позарез. Пошли к генералу!

…В городе этот двухэтажный особняк с тщательно ухоженным палисадником и высокой каменной оградой напоминал островок. На массивной деревянной двери был приделан молоточек, трудно сказать, сколько переживший поколений, но дошедший в целости-сохранности до двадцатого столетия и все еще не на правах музейной редкости. Джаваир уверенно ударила молоточком по железному диску.

В узком окошке появилось усатое лицо привратника.

— Здравствуйте. Господин Чиковани дома?

— Да.

— Передайте, что к нему пришла барышня Джаваир Тер-Петросян.

— Сию минуту, — сказал привратник и скрылся за массивной дверью, на которой бронзовыми буквами красовалась фамилия князя-генерала с его инициалами: Чиковани В. П.

— Ого, засмеялся Камо. — А ты, сестричка, пользуешься большим авторитетом. Не собираешься ли заменить покойницу генеральшу, а?

— Но-но! — Джаваир погрозила брату. — Нужна мне эта старая развалина!

Дверь отворилась. Привратник поклонился Джаваир.

— Милости просим, его превосходительство дожидается вас, — и вопросительно посмотрел на входящего Джаваир Камо.

— Это мой брат, — сказала Джаваир и во избежание неприятностей добавила: — Господин генерал пригласил его.

Навстречу им по просторной, аккуратно прибранной веранде шел генерал, князь Чиковани. «А мне везет, этот толстячок, как собачонка, будет служить моей сестричке», — и Камо усмехнулся про себя, когда разодетый в парадную форму князь Чиковани склонился поцеловать ручку Джаваир.

— Здесь холодно, вы можете простудиться, входите, — сказал князь, пожимая руку неизвестного спутника Джаваир.

Генерал сам взял пальто у Джаваир, а к Камо услужливо подоспел сухопарый грузин-лакей с лукавыми глазами.

— Барышня Джаваир, я бесконечно рад вам. Чем обязан столь великой чести? — сказал князь, усаживаясь за высоким овальным столом в гостиной.

— Господин генерал, позвольте вам представить, — сказала Джаваир, — мой брат.

Генерал чуть было не подскочил на месте. От гостей не ускользнуло его замешательство.

— Камо?!

— Да, он самый, — спокойно сказал Камо. — Ну, почему, князь, меня все принимают за метеора, чудом залетевший на землю. Я же всего-навсего рядовой солдат партии и стараюсь выполнять свои обычные обязанности. Ну, может, я отношусь к этим обязанностям чуточку лучше, добросовестнее… А нас никто не подслушивает?

— Никто, не беспокойтесь. Теперь я не сомневаюсь, что у вас за пазухой спрятан пистолет, а может, и бомба, — со сдержанным недовольством сказал генерал. — Но в моем доме вы в полной безопасности. Между прочим, этих меньшевистских горе-лидеров я «люблю» столько же, сколько и вы, большевики.

— Спасибо, князь, — и Камо откинул полы пиджака. — Я явился к вам без пистолета и бомбы, потому что хочу поговорить с вами, а не воевать. А эту вашу, так сказать, «любовь» к меньшевикам хотел бы использовать для очень важного дела. Можете не сомневаться: вы получите высокое вознаграждение — двести рублей золотом, не считая дорожные расходы.

— Ради моих дорогих гостей, я мог бы выполнить их поручение и безвозмездно, однако…

— Однако и двести золотых не помешали бы, тем более, что поездка, которую мы должны совершить, сопряжена с серьезными трудностями. Но не волнуйтесь, я буду тенью следовать за вами по пятам. Мы едем в Ингушетию. Вот еще что, князь, если вы намереваетесь выведать цель моего прихода, а потом отказаться помочь или выдать меня, то можете сейчас же в этом признаться, и мы расстанемся с вами друзьями.

— Но я не знаю, что должен делать?

— Вы, князь, вместе со своей княгиней поедете в Ингушетию подышать чистым воздухом — и всего-то делов. Дальнейшие указания получите на месте.

— С какой еще княгиней?

— Вот, с моей сестрой. Джаваир будет сопровождать вас в качестве княгини Чиковани. Так надежнее. А когда вы будете дышать вашим чистым воздухом, я успею обделать кое-какие дела.

— Очень хорошо, я согласен. И если наше путешествие кончится благополучно, я могу гордиться, что оказал революции хоть какую-то услугу. Прошу, выпейте чаю.

…Три дня спустя в селе Казбеги поднялся переполох, какого не бывало тут даже при въезде белогвардейских генералов Мамонтова и Шкуро. Князь Чиковани, примыкавший к правительственным кругам грузинских меньшевиков, вместе со своей княгиней прибыл сюда в карете на зимнюю прогулку. Его грузин-извозчик, балагур и весельчак, вмиг завоевал симпатии местных сельчан. Вскоре при поддержке тех же сельчан извозчик Камо организовал успешный выезд друзей-подпольщиков, а его «хозяин» с «хозяйкою» дышали чистым воздухом у подножия Казбека.

Князя с «княгиней» навестили генералы Мамонтов и Шкуро., и они совершили несколько совместных вылазок к седоглавому Кавказскому хребту. А во время одной из горных прогулок княгиня «занемогла».

— Сожалею, обожаемая княгиня, — сказал Шкуро, — что вы не сможете составить нам компанию. Но князя мы должны будем похитить.

— Пожалуйста, — сказала княгиня, — я не против, но постарайтесь поскорее вернуться, не то мне будет скучно без вас.

— Сегодня мы попытаемся подняться еще выше. Я оставлю вам мой портфель, он очень тяжелый и будет мне мешать. Княгиня, в нем важные документы, прошу, будьте внимательны и присмотрите за ним до моего прихода.

— Не беспокойтесь, господин генерал, поднимайтесь на вершину Казбека со спокойной душой. Вряд ли ваши бумаги смогут развлечь меня, среди них, конечно, нет парижских мод, так что они останутся целехонькими.

Джаваир ликовала: вот так счастливая случайность! А что если это план предстоящего нападения на Красную Армию?

Чуть погодя экземпляр тщательно переписанного плана нападения белогвардейцев на Кавказ (оригинал его покоился в тяжелом портфеле генерала Шкуро), лежал на письменном столе в Кремле, у Ленина.

После прогулки князь Чиковани попросил у своих «друзей» Мамонтова и Шкуро извинения за преждевременный отъезд из-за ухудшившегося здоровья жены и в тот же день вместе со своим разбитным грузином-извозчиком вернулся в Тифлис.

По дороге князь Чиковани получил из рук Джаваир, так ловко переписавшей план нападения белогвардейцев, причитавшиеся ему две сотни золотых и, дружески похлопывая по плечу «извозчика», сказал:

— Можешь на меня положиться, дорогой извозчик.

— Тем не менее, спасибо, князь, — сказал Камо, кивнув на мешочек с деньгами.

 

Почему звонят колокола?

В чьих же руках находился город Малоархангельск? Три дня назад здесь были белые, потом пришли красные, их снова сменили белые и снова укатили, а только что уцелевших с царских времен членов городской управы оповестили, что через пару часов сюда прибудет белогвардейский отряд.

Воспряли духом малоархангельские богачи. Над домами взвился дым — в печах пекли вкусные буханки, перегоняли крепкий, огненный самогон. Вот-вот пожалуют их спасители. Город хотел встряхнуться, повеселиться. Против партизан и коммунистов, не успевших покинуть город, уже точили зуб. Выслеживали, подсматривали — только бы отряд явился, тогда увидим кто кого, сведем, счеты, отведем душу.

Готовился пир на весь мир.

Загуляем, мать честная! «Дуняша, сходи в баньку, — молодежь-то времени не теряла, знай себе балагурила, друг дружку задирала. — Офицерики ожидаются в эполетах да белых перчатках. Вернутся блаженные денечки! Не забудь достать из сундука цветастую шаль…» «Ты чего нос повесила, Верочка? Надуши свою шейку, не жалей одеколона. Ха-ха-ха!»

— Провалиться бы вам, окаянным!

Малоархангельск готовился стать очередной, новой столицей белых.

Разогревались печи, и вспыхивающие в сердцах гостеприимных хозяев искры надежды разжигали в них агонию ненависти и злобы, беспомощной ярости и страха потерять награбленное.

Ждали белогвардейский отряд с благоговейным трепетом.

Он должен был прибыть через два часа.

За два часа до этого в одной из деревенских изб, откуда было рукой подать до Малоархангельска, совещался комсостав: два армянина и грузин. Они просидели до самого утра и, в конце концов, пришли к общему заключению, что игра стоит свеч.

— Теперь вы понимаете, почему я распорядился взять как можно больше белогвардейского обмундирования, — сказал Камо, — Ну, Геворк, дорогой, — продолжил он, обращаясь к Атарбекяну, — посмотрим, какой у нас будет урожай. Володя, — он обернулся к своему заместителю Хутулашвили, — в семь часов отряд должен быть в полной готовности. А пока у нас час времени и мы должны поспать. Один час — это же такое счастье!

В успехе Камо не сомневался. Они тщательно все взвесили, продумали. Он рассчитывал на внезапное вступление в город и на столь же внезапный уход. «Что от этого выиграет революция? — представляя свой план, спросил Камо. И ответил: — Золото. — Я знаю этих подонков. Достаточно только „арестовать“ у них на глазах несколько большевиков, красногвардейцев, а они наверняка будут в городе, как на них с превеликим удовольствием донесет это отребье. Мы же будем арестовывать, а не расстреливать. И когда мы посулим богатеям золотые горы, они как миленькие раскошелятся. Все ясно? У них найдутся не только кубышки с деньгами, но и тайники с пулеметами и бомбами. Надо действовать очень осторожно. Все триста человек как один должны блюсти тайну и ни на йоту не отклоняться от плана действий. Мера наказания нарушителей приказа — расстрел, начиная с меня. И последнее указание: проведение всей операции возлагаю на Геворка Атарбекяна, Это значит, что его слово для всех закон».

— Пойду распоряжусь, — выходя, сказал Хутулашвили.

Атарбекян откинулся на спинку стула.

— Послушай, товарищ Камо, сколько ночей ты можешь не спать?

Камо рассмеялся.

— Сколько ночей? Сколько угодно. А если хочешь знать точно, отправляйся в Берлин и поинтересуйся у надзирателей Моабитской тюрьмы. Они по часам расписали мои бессонные ночи.

По бороде Атарбекяна скользнула добрая улыбка.

— Мой старший брат — разреши так называть тебя, — а ведь верно говорят, что ты создан не из плоти и крови.

— Объявляю отбой лирическим отступлениям, — сказал Камо, растягиваясь на печи. — Приказываю тебе часок поспать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Подготовка к операции началась в Москве. Такое количество обмундирования, выданного по приказу командира отряда, у многих вызвало недоумение: допустим, что они будут воевать и им понадобится вылазка в тыл врага, надо будет затесаться в его ряды. Но для этого хватит одного или двух-трех человек, от силы десять-пятнадцать. Никому не пришло бы в голову переодеть, снарядить целый отряд — к чему, ради чего?

Камо же думал именно так: весь отряд в триста человек переодеть в белогвардейскую форму, снабдить винтовками, пистолетами, пулеметами, обозом.

…Вступление отряда в город первыми приветствовали церковные колокола. С хлебом-солью отряд вышли встречать члены городской управы, участники первой мировой войны с Георгиевскими крестами, на костылях, офицеры с эполетами и без них, рядовые солдаты. Лица, утратившие было радостное выражение, расплывались в улыбках.

Однако хлебосольство дорого обошлось белогвардейским приспешникам, не помогли и их доносы на скрывавшихся в деревне красных и большевиков.

Через день отряд покинул свои «наблюдательные посты» и выехал из Малоархангельска. Боевой отряд Камо уносил с собой обильное продовольствие, он без единого выстрела забрал с собой и тех негодяев, которые оказали ему добрые услуги.

Прихватил отряд и преподнесенное помещиками и буржуями добро.

Народное добро.

Камо очень торопился в Москву.

Торопился, чтобы доложить о смелой операции.

Он вез в Москву золото, возвращал народу его богатство.

 

До новой встречи, Ной!

— До свидания, господин Рамишвили. Я очень доволен нашей встречей. Надеюсь, и у вас нет никаких претензий, поскольку государство, которое я представляю, готово до конца защищать интересы грузинской республики и не допустить, чтобы сюда ступила нога большевиков. Вы можете вполне мне доверять. Передайте это, а также заверения в моем почтении его превосходительству господину Ною Жордания. Для вас мы всегда готовы стараться.

— Позвольте поблагодарить вас, господин полковник, — сладко улыбаясь, министр внутренних дел грузинского правительства меньшевиков пожал руку представителю Англии, полковнику Уильяму Пирсу. — Свет и надежда Грузии исходят с Британских островов.

— Оставайтесь с миром, господин министр.

— Приезжайте, милости просим, господин полковник. Вы всегда наш желанный гость. Счастливого вам пути…

Полковник Пирс покинул министерский кабинет и наверняка уже устраивался в фаэтоне, перебирая в уме свои хитрые уловки, а Ной Рамишвили тем временем, огибая широкий письменный стол, все еще был под впечатлением недавнего визита. «Счастливого пути, счастливого пути, господин полковник», — и потер руки, — «Фигаро, Фи-га-ро! Фигаро здесь, Фигаро там!» — напевал он, барабаня пальцами по столу, и задел кнопку звонка.

Секретарь-помощник вырос в дверях.

— Счастливого пути, счастливо катиться к черту, господин Пирс, — напевал он, не замечая вошедшего секретаря-помощника, статного молодого человека в клетчатом светлом костюме.

Рамишвили словно сквозь туман увидел его.

— Почему ты здесь?

— Вы вызвали, шеф.

Слово «шеф» так ласкало слух, и Рамишвили растаял:

— Я?

— Да, шеф, звонок зазвенел и я вошел.

Секретарь-помощник знал слабость Рамишвили, который любил, чтобы его величали шефом — как-никак европейское словечко.

— Ну и хорошо, что вошел, — смягчился министр. — Ушел этот кретин англичанин?

— Так точно, шеф.

— Подойди садись, Арчил. Ты уже месяц работаешь у меня секретарем, а мы с тобой толком еще и не беседовали.

«Приподнятое у тебя настроеньице, господин министр, — подумал Арчил, — вот скажу, кто у тебя в приемной сидит, разом сникнешь».

— Спасибо, шеф.

— Что слышно хорошего? Есть сегодня посетители?

Арчил встал.

— Есть, шеф. Очень просит впустить к вам.

Министр вскинул на него вопросительный взгляд.

— Сандухт Тер-Петросян, шеф.

Лицо Рамишвили от слов секретаря-помощника стало чернее тучи. Министр, не скрывая своего недовольства, резко встал, подошел к окну. Солнце скользнуло с тифлисского неба к окнам министра Рамишвили и настойчиво возвещало о весне 1920 года. Арчил на цыпочках последовал за Рамишвили.

— Чудная весна, а?

— Да, — секретарь-помощник кивнул.

— Почему в комендатуре ей не отказали, почему разрешили подняться сюда?

— Я распорядился, шеф.

Ной Рамишвили стоял спиной к своему собеседнику и не отрывал взгляда от окна, любуясь весенним зрелищем. В солнечных лучах порхали воробьи и ласточки, перелетали с ветки на ветку, взлетали к крышам домов. Вон одна ласточка несет в клюве соломинки, прилаживает под карнизом, строит гнездышко. Рамишвили обернулся к секретарю.

— Она сказала, что по очень важному делу, — оправдывался секретарь. — Сказала, что она с поручением от брата, шеф, что ваша жизнь в опасности и что об этом она может сказать только самому Рамишвили, то есть вам.

— Арчил, а ты знаком с ее братом?

— С Камо? Нет, шеф. Я только наслышан о нем всяких небылиц.

Министр горько усмехнулся нахлынувшим воспоминаниям. Недавно, месяца два назад, морозным январским днем он лично руководил операцией, которая блестяще завершилась. Камо взяли вместе с его отрядом без сучка и задоринки. Обошлось без столкновений, без выстрелов. Все покорно сдались. Только Камо, видя, что отступать некуда, и, верный себе, принялся шутить и острить, хотел оттянуть арест, авось еще удастся сбежать. Когда кольцо вокруг него сомкнулось, он вдруг достал из кармана завернутый в платок круглый предмет и поднял над головой: «Ну-с, разбойнички, кто из вас первым хочет попрощаться со своей мамочкой, а? Чего же вы оробели? Подойдите поближе!» Оцепившие его солдаты не трогались с места. «Давайте! Неохота умирать, да? Тогда какого черта вы увязались за мной? Может, вместе махнем на тот свет? Да на вас лица нет, ребятки, ай-яй-яй!» И он отбросил платок и начал кушать завернутую в него грушу. «Не подходите, я сдаюсь! Дайте только доесть грушу». Потом он протянул руки сыщику в штатском: «Здорово, Эмзар, не забудь об этом пакостном дне, я еще тебе его припомню. А сейчас можешь вцепиться этой собачкой в мои руки. Возьмите, с собой мой портфель! Передайте приветы Ною Рамишвили. Скажите, что его ждут в тюрьме. Если не придет, пусть пеняет на себя». Вместе с Камо были арестованы и бойцы его отряда: Айна Литвейко, Арусяк Габриелян, Анна Новикова, Павел Кутуладзе, Гайк Айрапетов, которых меньшевики заключили в губернскую тюрьму, а их командира забрали в его родной Метех. Оттуда он несколько раз угрожал Рамишвили, буянил, а теперь сестру прислал.

Министр не отрывался от окна. «Вон и ласточка вьет гнездышко. Когда же ты обзаведешься своим гнездышком, Камо? Что ты нас морочишь? Уходи отсюда, раз ты революционер, уходи к своему Ленину. Что тебе от нас нужно?»

— Арчил, а ведь я с ним работал, — хмыкнул Рамишвили, взглянув на удивленного секретаря-помощника. — В девятьсот третьем и четвертом годах мы с ним распространяли листовки против царя. И оружие прятали… Он другой человек, да и не человек он, а дьявол, бандит! Позови сестру, Арчил. Только, пожалуйста, повежливее и полюбезнее.

Арчил вышел. Не успел Рамишвили сосредоточиться и настроиться встретить Сандухт, как с порога раздался ее голос:

— Можно, господин министр?

— Здравствуйте, барышня Сандухт, — министр направился к ней, протягивая руку. — Прошу вас, садитесь. Давненько я вас не видел. Вы знаете, что это я разрешил ваше свидание с братом?

— Знаю, господин министр. Благодарю вас.

— Чем могу быть полезен? Может, выпьете чаю?

Сандухт не ответила. Она достала из сумочки сложенную вчетверо бумагу и протянула министру.

— Понимаю, — сказал министр и, устраиваясь в мягком кресле за письменным столом, развернул бумагу.

Письмо было от Камо, он писал: «Ты, Ной, то бишь, господин министр, знаешь цену моему слову. Знаешь, что если я замышляю провернуть какое-либо дело, то не останавливаюсь на полпути и обязательно довожу до конца. Я не собираюсь в этом письме читать тебе нотации. Посоветуйся со своим правительством, я жду тебя в Метехе».

— И это все? — Рамишвили не удалось скрыть свое недовольство.

— Господин министр, Камо просил передать, что он и его отряд не предпринимали ничего крамольного против меньшевистского правительства Грузии, — ответила Сандухт.

— Ладно, — сухо пресек ее министр, вложив письмо в папку, — вы свободны, барышня. Постараюсь быть полезным. Обождите секунду, вас проводят.

Он нажал кнопку, вошел секретарь-помощник.

— Арчил, проводи барышню.

— Благодарю, господин министр.

— До свидания.

Когда дверь захлопнулась, сдерживаемое возмущение Рамишвили прорвалось наружу:

— Негодяй! Подлый большевик! Он еще осмеливается учить меня из-за решеток Метеха! Да захочу — скручу его в бараний рог, в порошок сотру!

Он места себе не находил, нервно вышагивая вдоль и поперек кабинета, раза три выпил воду, промочил высохшее горло.

— Арчил! Арчил! Не слышит, что ли? Арчил!

Рамишвили забыл о двойных дверях министерского кабинета. Он вышел к секретарю-помощнику. Арчил, погруженный в папки с бумагами, вскочил с места.

— Приготовься, поедешь со мной в Метех.

Двух месяцев в тюрьме вполне достаточно, чтобы взвесить, обмозговать причины ареста. Те, кого не поймали: Цолака Аматуни, Асю Папян и Амалию Тониян, не вызывали никаких подозрений. Об арестованных тоже речи быть не может. Кто же виноват? Если такового виновника нет, так в чем же причина? Камо не мог понять. Видимо, их выследили и арестовали.

Камо вспомнил, как в последний раз в Баку ловко выкрутился и увильнул от мусаватистов. «Хвоста» за ним вроде не было, товарищи ждали его на перроне, чтобы сесть в вагон. И вот он появился на вокзале в новой с иголочки княжеской черкеске, каракулевой папахе, в вычищенных до блеска сапогах — князь Тихон Луарсабович Цулукидзе собственной персоной. Беглым взглядом он осмотрел перрон, заметил товарищей и дал знак подниматься в вагон. Приказав носильщику следовать за ним, он двинулся к вагону, легким движением головы отвечая на почтительные поклоны.

Поезд, тронувшийся было после третьего звонка, резко затормозил.

Обеспокоенные пассажиры высыпали на перрон.

— Что случилось?!

— Псы безродные! — крикнула какая-то женщина. — Власть называется! Провалиться бы вам, в женском белье роются!

— Кто-то сбежал.

— Говорят, анархист.

— Нет, большевик по имени Камо.

Чертыхаясь, к выходу пробивался «князь Цулукидзе».

— Что стряслось, черт подери?! Зачем переполошились?

Его никто не слушал. Поднимавшийся в вагон офицер взял под козырек:

— Ваше благородие, приношу свои извинения, мы ловим Камо.

— К черту и вас, и вашего Камо! Прицепите мой вагон к другому поезду и ищите, кого хотите!

Мусаватистскому офицеру тон грузинского князя не понравился, и он не замедлил вежливо предложить:

— Извините, ваше благородие, соблаговолите пройти со мной.

— Что?! Я?! Что за чушь вы несете!

— Вы пройдете или…

Отряд уехал без Камо. Но не доехал до Тифлиса и вышел на станции Баладжар. Надо было немедленно возвращаться в Баку, сообщить в центр большевистского подполья и во что бы то ни стало вызволить Камо из рук мусаватистов.

Домик карабахца-железнодорожника Григора Патваканяна служил сборным пунктом в Баладжаре, и сейчас здесь совещались члены отряда Камо. Григор обещал помочь и отправить их первым же товарняком в Баку. В дверь постучались.

— Кто там — настороженно спросил хозяин.

— Князь Цулукидзе!

Все повскакали с мест. Григор открыл дверь и впустил улыбающегося «князя Цулукидзе».

— Я так и знал, орлы, что вы не покажетесь в Тифлисе, не повидав Григора. Здорово, господин Патваканов! Обещаю, что право первого залпа большевиков по Баку предоставлю тебе. Мальчики и девочки! Меня, стало быть, схватили и увели. Я беспощадно ругался и шибко возмущался. Документы были безукоризненны. Эти болваны мусаватисты, охотясь за Камо, задержали двадцать человек. Из них семнадцать, в том числе и меня, выпустили, рассыпавшись в тысяче извинений. Троих придержали.

— Крайне подозрительных? — весело перебил Аматуни.

— Крайне подозрительных, — засмеялся «князь», — говорят один из них Камо.

— Ого! — обрадовался Патваканян, — наконец-то нм посчастливилось!

Отряд продолжил свой путь. Ему предстояло перебраться из Тифлиса в Батум, из Батума — на Северный Кавказ, чтобы взорвать Деникина с его штабом. Но совершенно неожиданно помешали непредвиденные обстоятельства: меньшевики-«единомышленники» арестовали отряд.

Эта весть в тот же день долетела до Астрахани, и оттуда в Москву поступила срочная телеграмма: «Вне всякой очереди. Москва. Предсовнаркома Ленину, копия ЦК. Стасовой. Краевой комитет сообщает, что в Тифлисе арестован тов. Камо. Условия ареста неизвестны, но сообщают, что освобождение сомнительно. Полагаю, что арест находится в связи с общими массовыми арестами, происходящими в связи с последним восстанием. Арестованными переполнены все тюрьмы и участки. Правительство действует по указке англичан. Член Реввоенсовета Киров.»

…Длинный и прочный засов на двери камеры сдвинулся. В полумраке появилась фигура Ноя Рамишвили.

— Вы меня вызывали, господин Тер-Петросян?

— Здравствуйте, господин Рамишвили. Эй, надзиратель, принеси стул для господина министра внутренних дел, — Камо накинул на плечи пиджак и сел на деревянной койке. — Давай, Ной, мы с тобой потолкуем минут двадцать, как революционеры девятьсот третьего — девятьсот четвертого. Не думаю, чтоб ты забыл про листовки, оружие. Послушай, что я скажу, Ной. Твой помощник может остаться. А ты, — он обратился к надзирателю, — сгинь с глаз, пока я не рассердился.

Слова Камо что стене горох — надзиратель не шелохнулся, не сводя глаз с Рамишвили.

— Можете идти, — распорядился Рамишвили.

Надзиратель вышел. Камо встал, подошел к стене, без труда вытащил из нее один кирпич, второй, потом еще два кирпича. Таким же образом он снял кирпичи из второго ряда.

— Мне осталось разобрать последний, третий ряд, для этого понадобится день или и того меньше. Товарищи, которые доставят веревку, всегда и везде найдутся, если тебе, конечно, память не изменяет, — сказал Камо, осторожно вставляя кирпичи на место. — Но знаешь, почему я не хочу воспользоваться побегом?

Рамишвили молчал, Арчил только рот разинул.

— А потому, — продолжил Камо, — что против правительства, меня арестовавшего, я не совершил никакого преступления. Я хочу, чтобы твое правительство меня освободило по доброй воле. И я требую объяснения причины моего ареста.

Рамишвили молча смотрел на Камо, дескать, не хочет его перебивать и готов выслушать до конца.

— Я прекрасно тебя понимаю, Ной, — Камо снова опустился на койку. — Но и ты меня прекрасно понимаешь, поэтому и молчишь, шевелишь мозгами. Уж ты-то знаешь, чего мне будет стоить это бегство сквозь стенку. Ты оттягиваешь мое освобождение, чтобы я сбежал, а кто-нибудь из твоих сопливых стражников пришлепнул бы меня. Старый испытанный метод: в этой тюрьме жертвой такой ловушки стал Ладо Кецховели. Со мной это не пройдет, Ной, и напрасно ты волынишь с моим освобождением. Ты должен был прийти ко мне и спросить, почему я пожаловал в Тифлис.

— Допустим, почему же?

— Не для того, чтобы свергнуть ваше правительство. Я должен был отсюда отправиться в Батум, потом на Северный Кавказ — в Новороссийск, чтобы взорвать Деникина. А вы по своей глупости разрушили все мои планы.

— Что-то не верится, — ехидно улыбнулся министр.

— Забыл ты меня, Ной, забыл.

— Не забыл, но ты никогда не открываешь свои карты врагу.

— Да, но тогда, когда остерегаюсь врага. А вас я не боюсь, Ной. За моей спиной стоят Ленин и Советская Россия. Я уверен, что Ленин давно знает о моем дурацком аресте. Ты сейчас должен извиниться и освободить меня и отряд. Ты знаешь, где мой отряд.

— Я не могу на это пойти. Англичане в курсе дела…

— Англичане, за которых вы хватаетесь как утопающий за соломинку. Знаешь, что вас ждет в ближайшем будущем? Вы без оглядки будете драпать из Грузии. Ваши жалкие остатки пойдут просить милостыню на улицах Лондона или Манчестера. Счастливчиком из вас окажется последний попрошайка, который умрет на улице и некому будет его похоронить.

— Вы теряете чувство меры, господин Тер-Петросян.

— Господин Тер-Петросян. Боишься назвать меня Камо, Ной. Ладно. Я понял, ты считаешь разговор законченным. В таком случае, господин Рамишвили, я по-хорошему прошу вас посоветоваться с господином Жордания. Как только вы меня освободите, я обещаю тотчас же покинуть Тифлис и вашу независимую Грузию.

Три дня спустя Камо и его товарищи подписывали «петицию» меньшевистского правительства. «Мы, нижеподписавшиеся, обязуемся сразу после освобождения в течение двадцати четырех часов покинуть пределы Грузии. Подпись.»

— Ной, я еще найду время потолковать с тобой… Позволь пока повидаться с Деникиным, я так по нем соскучился, — говорил Камо, подмахивая «расписку». — До новой встречи, Ной!

 

Свет гения

Пророки живут не на небесах и возникают не из безводного или безвоздушного вакуума. Они живут рядом с тобой, правда, их слишком мало, но они все-таки существуют.

Несколько минут назад голос такого человека-пророка раздавался в черной телефонной трубке.

— Товарищ Петров, здравствуйте! Ну-с, как ты, дорогой?

— Хорошо. Спас… — от радости голос сорвался.

— Что с тобой, дружище? — голос в трубке посерьезнел.

— Это от радости, Владимир Ильич, что слышу ваш голос. Здравствуйте. Слушаю вас.

— Я внимательно прочитал твое письмо. У меня возникли некоторые соображения. Нам надо поговорить. Как ты считаешь, а? Не волнуйся, письмо мне понравилось. Но встретиться надо. Непременно.

— Я готов, Владимир Ильич, когда скажете.

— Я жду тебя сегодня после завтрака. Ровно в два часа. В это время у меня будет товарищ Луначарский. Тебя это устраивает?

— Вполне устраивает, Владимир Ильич. Буду тютелька в тютельку.

— Спасибо. До свидания.

— Вай, до сви… Сам благодарит…

Камо не сразу повесил трубку. Из нее исходил теплый свет. «Я внимательно прочитал твое письмо». Да, он написал письмо Ленину. «Многоуважаемый и дорогой Владимир Ильич, во время партийной конференции РКП я сообщил Вам о моем желании побеседовать с Вами о моих новых сногсшибательных планах. Разговор этот может происходить во время Вашей прогулки или отдыха и ничуть не утомит Вас. Может быть, Вы найдете, что мои соображения окажутся очень ценными и осуществление их очень важным для настоящего момента, или же Вы найдете их очень забавными и от души, как Вы это умеете, посмеетесь.

Мне бы хотелось, чтобы Вы выслушали меня до начала или в начале конгресса Коминтерна. Преданный Вам Камо».

На письме имеется карандашная приписка Ленина: «Камо. Напомнить мне!» Но в течение нескольких дней он был по горло занят. Третий день у вождя революции не было времени принять Камо. Но письмо он не вложил ни в одну папку, оно лежало на виду, и когда он получил от Анатолия Луначарского два пригласительных билета на его спектакль «Канцлер и слесарь», то, наконец, улучил подходящий момент.

— Вот и хорошо, вместе сходим в театр, там и обсудим положение вещей, — заговорил он с самим собой и нажал кнопку звонка.

Вошел личный секретарь.

— Слушаю вас, Владимир Ильич.

— Вот что, дружище. Очень прошу найти мне товарища Камо и соединить с ним. И, пожалуйста, как можно скорее, он мне очень нужен.

Итак, встреча назначена после завтрака, ровно в два часа.

У Камо был час свободного времени, когда он выходил из ворот Кремля. Он шел перекусить что-нибудь, хотя радость предстоящей встречи притупила чувство голода.

Май 1921 года вовсю расцвел-зазеленел в московских парках, на клумбах, на деревьях вдоль тротуаров. Над трехгодовалой столицей республики сияло огромное ослепительное солнце.

Три года. Каждый год равнялся целому десятилетию, целому столетию.

Минули эти три года, нет больше ни Деникина, ни Колчака, ни Юденича — так с каким же врагом ему теперь воевать?

Утихли бури для этого буревестника.

И он написал письмо Ленину. Кому же он мог еще написать?

Только Ленину. Только Ленин мог сказать, что ему делать дальше, к чему руки приложить в Москве, где он, Камо, стал рядовым чиновником.

«Только Ильич сможет помочь осуществлению моих целей. Он наш бог, наш пророк. Он знает, что я должен делать».

Камо и сам не знал, как взялся писать это письмо. Было раннее утро. Он внезапно проснулся и не мог больше уснуть. Раз пять он излагал в уме строки письма. Поворачившись в постели, встал, зажег свет и сел за дубовый столик, который смастерил задолго до революции. Но мысли разом улетучились, разбились-рассеялись, как мечты. Не раздеваясь, он снова прилег на кровать в надежде, что строки письма снова к нему вернутся. Но, увы, письмо не получалось. Лишь одна мысль не покидала Камо: «Ильич, только Ильич. Только он может сказать, как мне быть? Он же вождь мирового пролетариата и должен знать, что, мне делать?» И стал писать письмо.

Весна увлекла москвичей на улицу, пусть хоть погреются этой безрадостной весной. Люди ходили подавленные, одетые-обутые с грехом пополам, полуголодные; в витринах продуктовых магазинов хоть шаром покати. Где все взять? Кто даст? Никто. Сам все создавай. Кто и почему должен о тебе заботиться? Сам, сам все создавай.

Погруженный в свои мысли, Камо не заметил, как очутился перед Большим театром, и нахлынувшие вмиг воспоминания увели его на несколько месяцев назад.

Был конец декабря 1920 года.

— Товарищ Петров?

— Петров у телефона, слушаю.

— Срочно зайдите к Владимиру Ильичу.

— Сию минуту.

И перепрыгивая через ступеньки, он помчался в приемную председателя Совета Народных Комиссаров. Пора было идти в Большой театр, и Ленин, видимо, хотел, чтобы они отправились туда вместе. Камо был приглашен участвовать в восьмом Всероссийском съезде Советов, который открывался в Большом театре.

— Товарищ Ленин ждет вас, — поздоровавшись, секретарь открыл дверь в кабинет.

— Здравствуйте, Владимир Ильич, можно?

— Здравствуйте, товарищ Петров. Входите.

При этих словах к Камо обернулись сидевшие у Ленина два посетителя: представитель ревкома и правительства Советской Армении Саак Тер-Габриелян и секретарь президиума Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Авель Енукидзе.

— Саак! — воскликнул Камо и бросился к нему в объятия. — Каким ветром тебя занесло? Извините, Владимир Ильич, извини, Авель. Я соскучился по Сааку. Ну что, Саак, выходит, без меня установили Советскую власть. Ты не представляешь, как я был счастлив! А как обрадовался телеграмме Ильича!

— Видите, товарищ Камо, какой я вам приготовил сюрприз, — улыбаясь, сказал Ленин. — Мы еще услышим на съезде о героической борьбе армянского народа, Товарищ Тер-Габриелян расскажет нам сегодня об этом, — и обратился к Енукидзе: — Товарищ Авель, мы могли бы поехать в Большой театр на твоем автомобиле? Это недалеко отсюда. Мой водитель захворал, простудился, и я отправил его домой.

— С удовольствием, Владимир Ильич, только позвоню, предупрежу Михаила Ивановича.

…Какое царило оживление на съезде! Председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Михаил Иванович Калинин по поручению ЦИК объявил съезд открытым, и бурные аплодисменты сменились «Интернационалом» в сопровождении оркестра.

Первый президент Советской России начал свою речь, воздав дань уважения памяти погибших в гражданскую войну. Все молча встали. Гробовую тишину нарушала мелодия «Траурного марша».

В Большом зале 2200 мест. На съезде присутствовало 2418 человек, то есть 218 из них было на ногах. Среди них находился и Камо. Он внимательно слушал, что говорили с трибуны. Михаил Иванович не забыл упомянуть, что кроме делегатов с Северного Кавказа на съезд приехали и представители молодых советских республик Азербайджана и Армении. Был избран состав президиума съезда: Калинин, Ленин, Енукидзе, Орджоникидзе, Сталин, Ворошилов и другие.

Прежде чем приступить к повестке дня, трибуна была предоставлена Сааку Тер-Габриеляну, представителю недавно созданной Советской Армении.

Ленин, улыбаясь, блуждал взглядом по залу, он искал Камо. Тот не сводил глаз с Ильича. — «Спасибо», — читал в его взгляде Ленин.

— От имени молодой Армянской Советской Социалистической Республики, — по всему залу разносились слова Тер-Габриеляна, — приветствую вас, посланцев великой рабоче-крестьянской России.

Его слова потонули в бурных овациях. Энергично рукоплескали Ленин, Камо…

…Утверждается повестка дня.

С докладом о деятельности Совета Народных Комиссаров Советской России выступает его председатель Владимир Ильич Ленин. Все встают. Зал, всколыхнувшийся от рукоплесканий, сотрясается и скандирует:

— Да здравствует товарищ Ленин!

Камо охватил неистовый восторг, он пустился в пляс на месте, радовался, как ребенок. Он впервые присутствовал на таком чествовании. Вот как встречают вождя мирового пролетариата! И он, Камо, простой смертный, рядовой солдат революции, близко знаком с этим человеком. Какое счастье!

В затихшем, наконец, зале раздается правдивое слово Ленина. Простое и доступное, по-ленински меткое и разящее. За три года страна одержала немало побед. Налаживается мирная жизнь, но враг еще не разбит, он притаился в засаде, и Красной Армии нельзя ослаблять своей бдительности.

— Мы должны приветствовать образование и упрочение советских республик — Бухарской, Азербайджанской и Армянской, восстановивших не только свою полную независимость, но и взявших власть в руки рабочих и крестьян, — звучат уверенные ленинские слова. — Эти республики являются доказательством и утверждением того, что идеи и принципы Советской власти доступны и немедленно осуществимы не только в странах, в промышленном отношении развитых, не только с такой социальной опорой, как пролетариат, но и с такой основой, как крестьянство. Идея крестьянских Советов победила. Власть в руках крестьян обеспечена; в их руках земля, средства производства. Дружественные отношения крестьянско-советских республик с Российской социалистической республикой уже закреплены практическими результатами нашей политики.

Вождь революции обстоятельно изложил вопросы экономического строительства. Театр борьбы отныне переместился в сферу хозяйственной реконструкции страны. Все силы на борьбу с голодом во имя этой реконструкции, так как Россия — наша, она завоевана руками, кровью рабочих и крестьян.

Так понимал Камо Ленина, его пламенную речь. Понимал и в мечтах рисовал жизнь через несколько десятилетий.

Что тогда будет? Наверняка то, о чем заявил Ленин:

— Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны.

Речь Ленина подошла к концу под рукоплескания двух с половиной тысяч слушателей.

— Если Россия покроется густой сетью электрических станций и мощных технических оборудований, то наше коммунистическое строительство станет образцом для будущей социалистической Европы и Азии.

Пророческие, крылатые слова.

Словно минута промелькнула, а не час, который заняли у него воспоминания, и он у входа в Кремль протягивал часовому пропуск.

— Пожалуйста, проходите.

И Камо быстрым шагом прошел к кабинету Ленина. Стрелки часов показывали без пяти два.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Петров. Владимир Ильич ждет вас.

— А вот и он, — заметив в дверях голову Камо, Ленин пошел ему навстречу. — Дорогой товарищ Камо! Представляете, Анатолий Васильевич, — обратился он к народному комиссару просвещения Советской России, который, поздоровавшись с Камо, поглаживал свою коротко подстриженную бородку, — этот храбрый молодой человек, отложив свои дела, пишет мне письма. Так, так. Товарищ Камо, ты смотрел пьесу Анатолия Васильевича?

— Нет, Владимир Ильич, — с виноватым видом признался Камо.

— Значит, надо будет посмотреть. Сегодня в семь вечера пойдем с тобой в театр Корша. Товарищ Луначарский принес мне два пригласительных билета. Необходимо повышать культурный уровень. Посмотрим, кто такие эти канцлеры и слесари. И если в нас загорится критический огонек, то зададим жару товарищу наркому. Народный комиссар и драматург. Дорогой Анатолий Васильевич, не сочтите за комплимент, вы хорошо пишете, и те пьесы, которые рассчитаны на театралов, пришлись по сердцу и революционным массам. Возможно, с точки зрения искусства некоторые такого рода пьесы, — я не вас имею в виду, — подвергнутся критике, но они носят агитационный характер и становятся оружием в наших руках. Искусство должно быть средством агитации, да! Когда вы написали пьесу, которую мы увидим сегодня?

— В этом году, зимой, Владимир Ильич, — Луначарский опять стал теребить бородку. — Несколько представлений были хорошо приняты. Вот когда вы сказали нарком и драматург, я вспомнил один случай. Однажды театральная труппа собралась познакомиться с моей пьесой «Народ». Я читал пьесу с пафосом, жестикулируя, с соответствующей интонацией, представляя каждый образ. Когда я кончил читать, кто-то из актеров сказал: «Разрешите?». «Пожалуйста», — говорю. «Товарищ Луначарский, — сказал он, — вы замечательный актер! Переходите к нам работать. Зарплату хорошую получите». Да, артистам юмора не занимать. Я не растерялся, улыбнулся ему и говорю: «Спасибо за хорошее предложение. Но мне и на посту наркома неплохо живется».

Ленин весело и громко рассмеялся и сказал:

— Очень хорошо! Мы с товарищем Камо придем на вашу, как вы сказали, международно-революционную пьесу.

— Спасибо, Владимир Ильич, — Луначарский встал. — Я буду ждать вас у входа в театр.

Ленин протянул ему руку:

— До вечера.

Когда они остались вдвоем, Ленин, улыбаясь, сказал:

— А наши с вами проблемы так и остались нерешенными. Дорогой Камо, поговорим о твоем письме в театре, во время антрактов.

Но разве в антрактах поговоришь?

Ленину не давали ни минуты покоя. Он ждал, когда в зале погаснет свет, и потом только входил в ложу. Но все равно его встречали аплодисментами.

В антрактах Камо молчаливо сопровождал Ленина, и о своем письме не мог и заикнуться. Ленин тут же, на ходу, решал вопросы, с которыми к нему обращались. Отдавал краткие указания, писал записки на листках, из блокнота или делал в нем пометки.

Пьеса кончилась. В стране Нордландии, под которой подразумевалась революционная Германия в ноябре 1918 года, сталкиваются две силы: с одной стороны армия канцлера фон Трауэ, с другой — рабочий класс с «войском» слесаря Макса Штарка. Победа Штарка символизирует победу рабочего класса, пролетарской революции, чем и заканчивается пьеса. Вот идет последняя сцена: побежденный слепой канцлер признает падение мира, в котором он жил, и тут раздается музыка и пение «Интернационала». Канцлер вполголоса произносит последние слова: «Новый мир рождается, Лара. Это несомненно. Новый мир рождается в муках. Это они идут сюда. Я готов пожелать им побед. Ведь назад не вернешься! Но я ненавижу их! Мыслью стараюсь вникнуть, порою понимаю, как мы приготовили их. Порою мне кажется даже, что они победят. Но вся природа моя против них». Канцлер и Лара удаляются, и хор поет:

Последние аккорды песни потонули в одобрительных возгласах зрителей. Зал рукоплескал то артистам, то, обернувшись к ложе, Ленину, Луначарскому, Камо.

Майская ночь обволакивала Москву. Автомобиль остановился у ворот Кремля.

— Поднимемся ко мне, товарищ Петров. Сейчас самое подходящее время поговорить о твоем письме. Нам никто не помешает.

Поднялись в кабинет Ильича, чтобы просидеть там до поздней ночи. Ленин отговаривал его от плана поимки заклятого врага советской власти Бориса Савинкова, которого, как настаивал. Камо, он должен живьем, в мешке, доставить в Москву. «Хватит пороть горячку, дорогой Камо. Сейчас нужна хладнокровная и расчетливая дипломатия, поэтому тебе надо перейти работать в Совнарком, а в скором времени представится случай отправить тебя за границу. Видимо, пошлем в Персию. Это я обещаю.»

Прошло несколько дней.

Камо опять держал в руках паспорт на чужое имя.

На юге Каспийского моря, в порту Энзели перс-таможенник вертел в руках паспорт белоэмигранта, «изменника» родины, не подозревая, что этот симпатичный молодой человек — Камо.

Таможеннику и в голову не пришло бы, что он прибыл по заданию Ленина.

Пророки живут не на небесах и возникают не из безводного и безвоздушного вакуума. Они живут рядом с тобой.

Светлые пророки.

Ленин…

 

Плов

Московское солнце не согревает кавказцев даже летом, не говоря уже об осенней поре. На октябрьском небе светило солнце, но его лучи, казалось, не дотягивались до снежных островков на городских улицах.

В те дни было не до солнечного тепла и расчистки снега. К сердцу молодой республики устремились вчерашние хозяева положения, которые в свое время бежали, спаленные солнцем Октября, а теперь они сплачивали вокруг себя засевших по темным углам единомышленников, чтобы в зародыше задушить кровью завоеванную свободу, новорожденную советскую республику.

Вопрос стоял ребром: жизнь или смерть. На борьбу с заклятым врагом партия мобилизовала лучших сынов, лучших из лучших.

Вот он, один из них, торопливо шагает к Кремлю, рассекая встречный холодный воздух. С юга приехал Микоян, и Камо идет расспросить-разузнать у него о новостях из Армении и Грузии, где старый мир делает последние потуги удержать свои пошатнувшиеся устои. Тщетные потуги.

Он вспомнил теплые апрельские дни в Баку, где была свергнута власть враждебных народу мусаватистов и город стал советским, что было данью памяти Шаумяну, Джапаридзе, Азизбекову, Фиолетову. В ушах Камо еще звучали слова Микояна, услышанные по телефону из Баладжара, и он еще тогда заплясал на месте. «Здорово, Анастас! Ты это?! Давай свое войско к нам в Баку и не мешкай! Эти сукины сыны дали деру, город теперь наш!»

…Камо шел из третьего Дома Советов, что был в конце Божедомского переулка. По соседству проживала вдова Степана Шаумяна Екатерина Сергеевна вместе с детьми. Выходя из дома, он заглянул к ним.

— Дражайшая Катюша, — сказал он, приветствуя Левона, Сурена и Сергея: — А, здорово, солдаты революции! Катя-джан, Анастас приехал, завтра мы придем к тебе, человек пять-шесть, словом, жди нас к обеду. Ильича тоже попросим, может, найдет время.

— Да ты что! Нет хлеба детей накормить, а ты гостей приглашаешь, — пожурила его Екатерина Сергеевна.

— Я знаю где раздобыть рис и изюм. Найдется еще кое-что, принесу все завтра, состряпаем обед.

— Ничего пс знаю, отвечать будешь ты.

— До завтра. Пойду поищу Анастаса.

И вот Камо торопится в Кремль, где намерен застать Анастаса. Завтра заседание Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, и Микояну наверняка надо со многими повидаться.

— Товарищ Петров!

Камо обернулся.

— Авель! Как ты догадался, что нужен мне как воздух?! Микоян здесь?

— Да, а что такое, Камо?

— Послушай, Авель, завтра ты должен предоставить мне свою машину, соберемся человек пять-шесть и поедем к Екатерине Сергеевне. Как раз и Микоян приехал. Короче, твоя машина будет обслуживать завтра солдат революции.

Авель Енукидзе нехотя согласился:

— Предоставить-то предоставлю, но…

— Понимаю тебя, но мы не побеспокоим Екатерину Сергеевну. Еду беру на себя — все достану, сварю, всех накормлю. Приготовлю плов высшего класса… До завтра, — и сбежал вниз по лестнице.

…За окнами одной из комнат третьего Дома Советов, которые выходили в сад, стало вдруг оживленно и многолюдно. Машина Авеля Енукидзе дважды подъезжала к дому с приглашенными на обед гостями. Первым раздался мощный бас Максима Горького, о котором Степан Шаумян говорил как о морально чутком и чистом писателе современной русской литературы. Вслед за Горьким по лестнице поднялись Анатолий Луначарский, Миха Цхакая, Микоян, Енукидзе, Филипп Махарадзе, Сергей Алилуев.

Камо был на кухне, подвязанный фартуком Екатерины Сергеевны.

— Ого! — засмеялся Горький, — Женское общество притесняет тебя, на новую должность определило.

— Алексей Максимович, можете не сомневаться, — Микоян улыбнулся, — он у нас мастер готовить вкусные блюда.

— Кстати, на Кавказе, — начал Горький, когда все собрались вокруг него, — мне как-то довелось вкусно пообедать. И знаете, где? Вы наверное думаете где-нибудь на званом вечере или у какого-нибудь маститого писателя? Ничего подобного. В Метехской тюрьме. Да, в Метехе, куда меня временно посадили. Это было двадцать два года назад. Сидевшим со мной армянам и грузинам родные приносили оладьи — вкусные, пальчики оближешь. Мне всегда выделяли порцию. А однажды меня угостили толмой с виноградными листьями — вот это была пища богов.

— Алексей Максимович, — Камо высунул голову из кухни. — Выходит, у вас метехский стаж побольше моего?

— Да, дорогой Камо. Я в свое время побывал и на твоей родине, в Гори, любовался ее природой. В те годы я был корреспондентом «Нижегородского листка», на его страницах было опубликовано пять моих фельетонов.

Горький смолк, и повернувшись к Микояну, спросил:

— Анастас Иванович, есть в Тифлисе литературная жизнь? Кто там пишет стихи и романы?

«Вот припер к стенке, — подумал Микоян, — когда бы я интересовался поэтами, дорогой Алексей Максимович? Подполье — не поэзия, а сухая проза с тюремным привкусом и свинцовой приправой…»

Микояна вывел из затруднения Левон Шаумян:

— Есть, Алексей Максимович. Это Василий Каменский, — Рюрик Ивнев, Сергей Городецкий. Пишут, а как же.

— Кое-что из Городецкого, кажется, попадалось мне в периодике, — сказал Горький и посмотрел на Камо, который вошел в комнату с большой тарелкой.

— Плов высшего класса, — сказал Камо, — с изюмом! Прошу, не стесняйтесь, располагайтесь за столом, где кому удобно. Всем достанется, да еще с добавкой. Алексей Максимович, к плову будут поданы оладьи, ужасно вкусные, потому что не я их готовил, а Екатерина Сергеевна.

Обед затянулся. В центре внимания был Камо с его шутками-прибаутками, забавными, рассказами.

 

Склоненные и не склоненные знамена

Пятница, 14 июля 1922 года, стала последней в жизни Камо.

Он обещал Софье Васильевне выехать в субботу за город.

— Эта работа извела меня, — сказал он, — она как забава от безделья. Я пойду в горком, в ЦК, потребую другую работу. А завтра махнем в Гори, вернемся в воскресенье.

— На велосипеде? — радостно спросила Софья Васильевна.

— Нет, Атарбеков обещал дать машину. Надо сегодня и с ним повидаться.

Он вывел велосипед из сарая.

— Эх, Яков Михайлович, рано ты нас покинул, очень рано. Совсем не время было тебе уходить… Кто это распространил на людей закон сычей: надо быть мерзавцем, чтобы долго жить. И что поразительно: живут долго те, кто правду считает клеветой, потому что она им невыгодна, и ее проповедников обзывают кляузниками.

Камо вспомнил Свердлова, который и подарил ему велосипед. Он был неразлучен с велосипедом, откапывался от услуг машины, хотя больше всех имел право пользоваться ею. «Товарищ Камо, — сказал Геворк Агарбекян, — мы можем выделить тебе одну из машин Совнаркома или ЦК, разъезжать на велосипеде как-то неудобно, особенно тебе». «Нет, — заартачился Камо, — такая „роскошь“ не по мне. Велосипед вполне меня устраивает», — и ласково погладил, словно по головке ребенка, руль велосипеда.

Секретарь Тифлисского городского комитета партии Михаил Кахиани встретил его с распростертыми объятиями.

— Здорово, Михо! Если я не приду, вы меня и не вспомните.

— Здравствуйте, товарищ Камо, надеюсь ваши слова — шутка. Разве мы вправе забывать вас? Прошу, проходите садитесь. Выпьете чаю?

— Спасибо, не время сейчас чаи распивать. Смотри, Михо, я не шучу. Эта таможенная служба мне не по душе, без огонька работа. Поручите живое дело, пошлите к молодежи, займусь их воспитанием, сделаю из них настоящих коммунистов, настоящих воинов.

— Что ж, пошлем. Обязательно пошлем и будем вам очень признательны.

Слова Кахиани воодушевили Камо, и он радостно сказал:

— Позвони узнай Серго на месте.

— Сейчас позвоню. А вы пока заполните эту анкету.

— Очень хорошо, — сказал Камо и взял ручку.

Он заполнил анкету. Секретарь горкома просмотрел ее и под спокойным взглядом Камо положил в толстую кожаную папку. Поднявшись из-за стола, Кахиани крепко пожал руку Камо. Лишь ответ на один из пунктов был не совсем ясен. Однако он счел неудобным расспрашивать Камо: «Дело семейное, зачем вмешиваться?» Камо-то сразу почувствовал колебания Кахиани: в одиннадцатой графе о семейном положений он написал «холост». Но партийные товарищи хорошо знали его жену Софью Васильевну Медведеву. «А если напишу „женат“, возьмут да не отправят против бандитов, скажут, пусть этим займутся двадцати-двадцатипятилетние, а ты свое отвоевал».

В горкоме партий он хотел зайти и к секретарю ЦК партии Грузии Серго Кавтарадзе и попросить чтобы его отпустили против шайки бандитов.

— Конечно, для такого человека, как вы, — сказал Кахиани, — работать на таможне, пусть даже ее начальником, все равно что бить баклуши. Для вас без революции мир стал тесен, а тем паче таможня, где мухи мрут. Я подумаю, обязательно подумаю, — и поднял трубку телефона. — Дайте третий, третий. Алло! Алло! Товарищ Кавтарадзе, здравствуйте, это Кахиани. Вы будете на месте? У меня тут товарищ Камо, он хочет встретиться с вами. Подняться к вам? Большое спасибо, он сейчас будет. До свидания.

Кавтарадзе согласился, но неохотно.

— Против бандитов мы пошлем молодых, тебе нужна спокойная работа.

— Серго, дорогой, не могу, понимаешь? Киснут мои силенки, — пожаловался Камо. — Вот послушай: я переоденусь в крестьянскую одежду, возьму косу и пойду косить поля Кахетии. А заодно «скошу» и банды Кахетии. Ты только разреши, «бригаду» косарей я сам подберу.

— Надо подумать, с товарищами посоветоваться.

…Из ЦК Камо вышел в приподнятом настроении: предстояли новые бои. Он зашагал в министерство финансов, которому подчинялось его таможенное управление. Он засиделся у министра финансов Барона Бибенейшвили, долго беседовал, опять предлагал новые дерзновенные планы. «Когда же ты осуществишь свои грандиозные замыслы? Для этого потребуется лет сто», — шутя спросил министр, товарищ Камо революционных лет. Камо не растерялся, в тон ему ответил: «Я веду вполне нормальный образ жизни, а посему проживу сто лет и осуществлю их. Как минимум сто».

Вот и появилась надежда в ближайшее время оказаться вновь в горниле борьбы, так что можно известить и друзей-товарищей. У Шаумянов Камо пробыл недолго, выпил чаю, расспросил Екатерину Сергеевну о житье-бытье, о здоровье детей и снова сел на велосипед — его ждал Геворк Атарбекяи. Дома у него собрались Орджоникидзе, Мясникян и Махарадзе.

Разговор у них затянулся, к одиннадцати часам они стали расходиться.

…В этот поздний час по Верийскому спуску ехал вниз велосипедист, чтобы пересечь мост, рядом с которым, на Великокняжеской улице, находился его дом. Утром он рано вышел, и сейчас ехал домой порадовать Софью Васильевну, что дела у него в порядке, что Атарбекян предоставил им машину, и они завтра выедут в Гори отдыхать.

Камо ехал по левой стороне улицы и весело насвистывал. Дорога впереди была свободная и почти безлюдная.

Внезапно будто из-под земли вынырнул автомобиль, Камо не успел вырулить и врезался в автомобиль. Его выбросило из сидения и он ударился головой о тротуар. Водитель с помощью прохожих перенес его в больницу..

15 июля в три часа утра Камо не стало.

Рассвет подернулся трауром.

Просыпающийся Тифлис всколыхнулся от неожиданного известия.

Спустя три дня в центре зала Дворца рабочих был выставлен гроб, обитый красным бархатом. Его обрамляли многочисленные венки и среди них: «Незабвенному Камо от Ленина и Крупской».

В час дня все предприятия города прекратили работу. Рабочие сплоченными рядами шли проводить в последний путь того, кто не щадил своей жизни ради них.

Не щадил жизни и многое не успел сделать.

Не успел отправиться с косой в Кахетию.

Не успел встретиться с молодежью…

…Играла траурная музыка.

К его изголовью склонились знамена.

…История еще не знала такого мая. То был май 1945 года.

С полуразрушенных стен фашистского логова — рейхстага гремело мощное «ура». Русское «ура».

Вместе с русскими кричали «ура» белорусы и украинцы, армяне и грузины, таджики и чуваши. Они взбирались по развалинам этажей, по обломкам лестниц, чтобы установить Красное знамя на вершине фашистской резиденции.

Вот один из них, черноусый молодой человек, орел с гордых кавказских гор. Ему было девятнадцать лет, когда он взялся за оружие и зашагал по дорогам войны, покинув родные горные склоны, прекратив занятия на втором курсе исторического факультета университета. В Тбилиси у него осталась невеста.

Перед уходом на фронт юноша с девушкой пришли к могиле, где он поклялся: «Спи спокойно, я буду высоко чтить твое славное имя». Могила находилась не на кладбище, а в одном из центральных скверов города, и на ней всегда лежали свежие цветы. Юноша и девушка посадили на могиле розы. «А я буду ждать его, пока он не вернется с победой», — светились клятвой глаза девушки.

«Спасибо, — словно тяжелым дыханием отозвалось холодное надгробье, на котором было написано всего одно слово из четырех букв: „Камо“».

…Вот один из них, черноусый молодой человек, орел с горных кавказских гор. Он взобрался на куполообразный рейхстаг и водрузил там Красное знамя. Водрузил и присоединился к дружному «ура».

Был победный май.

«Видишь, я остался верен твоему славному имени», — и угольком вывел на стене, на самом видном месте: «Камо из Тбилиси. Берлин». Написал торжественно и победоносно.

…Вот один из них, черноусый молодой человек, орел с гордых кавказских гор. Он смутно помнил своего отца. Но, по словам матери, когда он родился в 1922 году, в середине июля, отец, вернувшийся вечером домой и узнавший об этом, назвал сына Камо.

Велика была сила обаяния этого человека.

И его бессмертия.