За всеми заботами время шло незаметно. Приближался Новый год. В один из вечеров мне позвонила Аня и обиженным голосом стала выговаривать, что я совсем забыл про нее, за последний месяц ни разу даже не предпринял попытки встретиться с ней.

— Я знаю, Сережа, что ты очень занят, но мог бы найти время для меня, — недовольно сказала она. — Но сейчас я звоню, чтобы пригласить тебя на вечер в школе двадцать восьмого декабря. Приходи обязательно, а то совсем обижусь на тебя, я по тебе очень скучаю и хочу увидеть.

— Хорошо, Аня, я обязательно буду. Прости, что редко встречаемся, очень много навалилось всего. Когда встретимся, расскажу.

Мама с бабушкой внимательно слушали мой разговор и многозначительно переглядывались. Я положил трубку, и мама начала первой:

— Сережа, как тебе не стыдно! Задурил девочке голову, а сам в кусты. Давай думай: или сразу ей скажи, что надоела, или если нет, то иди куда там тебя зовут.

— Аня приглашает меня на новогодний вечер в школу двадцать восьмого числа.

— А ты пойдешь?

— Ну что ты спрашиваешь! Вы ведь обе внимательно слушали. Да, пойду.

— А вот если пойдешь, то в чем? — сразу обеспокоились обе следовательницы.

И весь вечер решался вопрос, покупать мне новый костюм или нет, потому что вся одежда прошлого года была мне катастрофически мала. И триумвират решил, что завтра мне купят новый костюм, тем более что впереди еще новогодний вечер на медфаке и сессия.

* * *

И вот снова я иду по своей школе. Пахнет хвоей, в актовом зале слышна музыка, раздаются веселые возгласы. Сегодня вечер для старшеклассников, поэтому в школе только десятые и девятые классы. Мои одноклассники встретили меня радостно, стали расспрашивать об учебе и сами рассказывали о своих делах. Я сразу почувствовал себя старым и мудрым учителем, который внимательно выслушивает все проблемы своих воспитанников. Уж очень разными были моя теперешняя жизнь и учеба в школе. Неожиданно мне кто-то закрыл глаза, и я сразу безошибочно спросил:

— Аня, ведь это ты?

Руки с глаз убрали. Обернувшись, я увидел Аню. В последний раз мы встречались в октябре, когда я приходил в школу к Розенбергу, и с тех пор только несколько раз поговорили по телефону. Учеба, работа и тренировки отнимали практически все мое время. Вроде бы прошло всего два месяца, но Аню было не узнать. Она стояла передо мной в изящном синем платье, в туфлях на каблуках и, самое главное, не с косами, а с короткой стрижкой, такой модной в этом году. И это была уже не девочка-подросток, которую мне хотелось утешить и ободрить, а почти сформировавшаяся девушка, понимающая свою привлекательность и радостно улыбающаяся мне.

— Сережа, наконец-то я тебя увидела! Ты совсем пропал, наверное, увлекся своими девушками, их ведь у вас полно. — В ее голосе проскользнули ревнивые нотки.

— Анечка, поверь, мне не до девушек. У меня столько проблем, мне с ними бы разобраться. А сегодня давай забудем о делах, будем просто встречать Новый год.

* * *

В это время в деканате собрались главы кафедр, тоже решившие слегка отметить Новый год.

Анастасия Михайловна с того момента, как вошла в кабинет, еще ни с кем не общалась. Отказавшись от белого вина, она лихо опрокинула рюмки три водки и сейчас сидела раскрасневшаяся и с боевым видом. Егор Николаевич Марушев старался в ее сторону не смотреть и тоже не отставал от других в принятии спиртного.

Неожиданно для всех Анастасия Михайловна нарушила свое молчание:

— А вот от вас, Егор Николаевич, я такого поступка не ожидала! Вы мне все планы поломали! Зачем вам еще один хирург? Он у вас на кафедре все равно годами будет вам инструменты подавать. А мальчишка — талант, я из него такого анатома сделаю, он у меня уже на шестом курсе кандидатскую будет писать. Но мы еще посмотрим, кто кого. Я Андрееву завтра предложу работу на кафедре, и увидим, кто победит. А то как же, все только вам. Но я вашу гнилую сущность и ваши мотивы ему объясню!

— Анастасия Михайловна, позвольте! Почему вы так со мной разговариваете и оскорбляете? Я ведь вам не мальчишка.

— А кто же ты есть? Когда я в сорок лет в санитарном поезде сутками в операционной стояла, ты еще в институте учился и знать не знал, кем будешь. А теперь всех ребят приличных подбираешь… Не отдам!

— Товарищи, товарищи профессора, успокойтесь! — взывала к сцепившимся преподавателями декан.

— Ведь ничего еще не произошло. Егор Николаевич всего лишь предложил Андрееву посещать кружок на кафедре, и больше ничего.

— Знаем мы, какое это «ничего», все ему «чего»… — продолжала ворчать, успокаиваясь, Анастасия Михайловна.

* * *

Ничего не зная о подобных разговорах, я выбросил все заботы из головы и, стоя рядом с Аней, кричал:

— Елочка, зажгись!

Вместе со всеми слушал речи Деда Мороза и его поздравления с Новым годом. Ученики выглядели веселыми и оживленными. Практически все ребята были трезвые. Парни, которые отличались подобным, покинули школу в этом году и учились сейчас в техникумах или школах ФЗУ.

После торжественной части начались танцы, ради которых, собственно, все и собрались. К моему удивлению, Аня не стояла. Ее все время приглашали танцевать, и она с удовольствием покидала меня, бросив лишь извиняющийся взгляд. Наблюдая за ней, весело танцующей с другими, я понял, что ревную. Это было очень странное чувство, еще ни разу не испытанное мной в этой жизни. И Аня, как будто ощутив, что добилась своего, подошла ко мне и больше до конца вечера от меня не отходила.

А когда зазвучала песня «Падает снег» в исполнении Сальваторе Адамо, на меня нахлынули такие эмоции, что я даже не заметил, как в танце совсем прижал Аню к себе, обняв ее за талию. Она обняла меня за шею, и мы двигались в такт музыке, забыв обо всем… пока на моем пути не оказался Исаак Наумович. Он укоризненно качал головой, указывая на абсолютно не «пионерское расстояние» между нами. Но мне в этот момент было совершенно все равно, что думает наш директор. Лилась чудесная музыка моей молодости. Я сжимал в руках гибкую талию красивой девушки, и все было прекрасно.

Мы с Аней шли домой после вечера. Было тихо, снег тихо падал на землю огромными хлопьями, почти как пелось в недавней песне.

Это было какое-то ощущение дежавю, словно все уже было и повторяется снова и снова, оставляя после себя привкус горечи и печали и одновременно надежды и радости.

Мы долго шли молча, пока Аня вдруг не сказала:

— Сережа, до меня ведь только сейчас дошло, что я тебе сейчас совсем неинтересна! Ты учишься в университете, вокруг тебя все время красивые студентки, умные, а я всего лишь девятиклассница. Но я все равно сделаю все, чтобы ты был со мной. Я разговаривала с бабушкой, и она сказала, что я должна быть достойна тебя и что для этого я должна учиться и получать профессию. Я, например, хотела бы стать учительницей, как моя бабушка.

Мое настроение сразу испортилось: я вернулся к прошлым реалиям и сразу вспомнил голодные девяностые и несчастных педагогов, торгующих на рынке.

— Аня, мне кажется, что тебе лучше подумать об экономическом образовании. У тебя ведь всегда хорошо шла математика, почему бы тебе после десятого класса не попробовать поступить на экономический факультет? Это было бы здорово.

— Сережа, ты правда так считаешь? Я ведь никогда не думала об этом.

— Ну вот и подумай. Мне кажется, ты смогла бы стать хорошим экономистом.

И после этих слов я поцеловал ее. Анины губы послушно ответили на мой поцелуй, они пахли свежестью и морозом. И потом мы шли, смеялись, кидались друг в друга снежками и снова целовались.

Когда мы приблизились к ее дому по заваленным снегом улицам, было уже около полуночи. Мы еще немного постояли у калитки.

— Аня, я бы хотел тебя видеть чаще, — признался я. — Я тоже скучаю, когда ты долго не звонишь, но я бы не хотел приходить к тебе домой, ты же знаешь почему. Вот если бы ты иногда приходила ко мне, мы могли бы поговорить о планах на будущее, об учебе, мои мама и бабушка всегда рады тебя видеть.

Мы поцеловались на прощанье и разошлись.

На следующий день мне пришлось принять участие в совете старост всех курсов. Обсуждался новогодний вечер медицинского факультета. Сказать по правде, мне этот вечер был не очень интересен, потому что за первый семестр никаких симпатий у меня не появилось. Я был так занят, что на это просто не оставалось времени. С тоской вспоминал беспечные школьные денечки, которыми наслаждался всего лишь полгода назад.

На старостате в основном обсуждался лишь один вопрос: как бы поменьше было пьяных и чтобы не было драк. Поэтому на всех курсах решили назначить ответственных за это дело, то есть крайних, которые потом получат по полной программе за все, что случится. Во время старостата я скромно молчал, да и никто от меня ничего не ждал.

После обсуждения я пришел в свою группу, где в связи с наступающим Новым годом девочки также обсуждали, как отметить это событие. Пришли к выводу, что завтра после пары по латинскому языку надо закрыться в учебной комнате и посидеть часика два. На том и порешили.

Следующий день прошел скомканно. Кто-то бегал, сдавая еще не сданные зачеты, остальные сидели на парах, которые велись формально, потому что у всех было предпраздничное настроение и хотелось побыстрее закончить.

После занятия по латыни преподавательница поздравила нас с Новым годом и удалилась. Мы закрыли аудиторию на ключ и начали праздник. Девочки, все бывшие десятиклассницы, серьезно отнеслись к этому делу, и вина было значительно больше, чем закуски. Несмотря на мои уговоры, все радостно пили за Новый год и приближающуюся сессию. Как я и думал, кончилось это не очень хорошо: двух наших одногруппниц пришлось приводить в себя мокрыми полотенцами. К счастью, в аудитории были две раковины с кранами. Но все когда-нибудь кончается. Девочки пришли в себя, и мы распрощались до факультетского вечера, который должен был состояться в последний день декабря.

Тридцать первого я собирался на вечер под непрестанные нравоучения бабушки. Мама была на работе, ей, как ответственному человеку, была доверена «почетная миссия» — дежурство в новогоднюю ночь.

— Ты, Сережка, смотри много не пей, а то пойдешь домой, и тебе по мордасам надают, хоть и Новый год. И к девкам не приставай, их у тебя и так куча. Давай я тебе галстук-то поправлю, а то криво сидит. Ежели все-таки к бабе своей пойдешь, гляди детей не наделай, я с ними сидеть не буду.

Вот под такой аккомпанемент я собрался и ушел.

Когда я явился в большой физкультурный зал со стоящей в центре елкой, там уже толкалось полно народу. Пока веселье еще не было в разгаре, но некоторые уже уединялись и, пряча бутылки, разливали по стаканам все, что смогли пронести. Быстро прошла торжественная часть, выступившие преподаватели поздравили всех и поспешили удалиться кто домой, а кто по кабинетам для более интенсивного проведения праздника. Лишь некоторые преподаватели помоложе остались в зале, ища глазами понравившихся студенток.

Я стоял один. Никто меня не тревожил и не предлагал выпить в туалете. Играла музыка, но почему-то мне было одиноко и грустно. Я пытался анализировать свои мысли и ощущения, но никак не мог понять, почему так себя чувствую. Уже начал свои речи Дед Мороз, вокруг слышались песни и смех, а мой ступор никак не проходил. Но ко мне подбежали несколько девочек из моей группы:

— Ой, Сережка, привет! А почему ты такой грустный? Давай мы тебя развеселим! Для начала пойдем в общежитие, там у Светки уже стол накрыт. Мы посидим немного и отправимся танцевать.

И мы двинулись всей толпой в общежитие. Действительно у Светки был накрыт стол. Я шепотом спросил у соседки, по сколько скидывались, но меня послали по известному адресу, сказав, что уже за все заплачено. Посидели около часа, выпили по два фужера шампанского, поздравили друг друга с Новым годом, а потом устроили танцы прямо в комнате. Но так как я был единственным кавалером, а девушкам хотелось большего, то, выпив еще по бокалу вина, мы вновь отправились в зал. Удивительно, но после спиртного и разговора мне как-то стало легче, словно ушла тяжесть с души, неизвестно как туда попавшая. И я наконец понял, что со мной было: я просто подсознательно не хотел идти на этот вечер, смотреть на радующихся людей, которые не знают, что будет через день, через десять лет. Я тоже, конечно, теперь уже не знал, что будет со мной и моими близкими, и вообще не мог понять, в том ли я мире живу, где жил до переноса моего сознания, но то, что все мои ближайшие друзья будут жить по-другому, — это точно. А вот сохранятся ли основные события глобального масштаба, даже без моего вмешательства, — это большой вопрос.

Я опять стоял один, когда ко мне подошла Ирка Аронова. До сегодняшнего дня весь семестр она со мной не здоровалась: проходила мимо, гордо отвернув голову, как будто я ее чем-то смертельно оскорбил. Она была в той же мини-юбке, которая так привлекала парней во время экзаменов. Больше таких юбок у нас никто из девчонок не носил.

А сейчас Ирка негромко пригласила меня на танец. Во время танца она прижалась своей немаленькой грудью ко мне и начала говорить:

— Сережа, я знаю, что была неправа, когда так набросилась на тебя. Ведь ты ничего плохого не имел в виду, когда говорил, что я и так поступлю. Просто я поспорила с отцом, что смогу без его поддержки это сделать, и когда получила тройку, то поняла, что мне придется идти и просить его, а тут ты еще мне напомнил об этом, вот я и психанула… Но я не это хотела сказать. Моего отца переводят в Москву, и я тоже уеду после сессии, буду учиться, наверное, в Первом меде. Я оставлю тебе адрес и прошу тебя, пиши мне иногда. И еще раз прошу, прости меня, пожалуйста. Я наблюдала за тобой эти полгода, ты очень талантливый человек, я даже не знаю, кого и сравнить с тобой. Если ты вдруг захочешь перевестись в Москву, то, я думаю, мой отец сможет тебе помочь, мы уже говорили с ним на эту тему.

В ответ я сказал Ире, что и не думал на нее обижаться, что, конечно, я ее прощаю, хотя и считаю, что ей не за что просить прощения, и обязательно напишу. А вот насчет перевода…

— Ира, давай этот вопрос проверим временем. Если через год тебе также будет хотеться, чтобы я был рядом, тогда и поговорим об этом. Я желаю тебе удачи и счастья.

И мы, спрятавшись за колонной в коридоре, целовались, как полгода назад во время сдачи вступительных экзаменов.

Вечер, как ни странно, прошел спокойно. Было несколько попыток подраться среди старшекурсников, разгоряченных спиртным, но наши дежурные их быстро пресекали, и через пару часов все потихоньку разошлись, кто в общежитие продолжить праздник, кто домой спать. А вот я снова шел по городу, провожая уже вторую девушку за два дня.

А моя бабушка не так уж и не права. Носом, старая, чует мою натуру.

У подъезда Иркиного дома мы еще раз поцеловались, и я отправился домой, почему-то вновь впадая в депрессию.

* * *

Начало января мое настроение не улучшило. Я был весь в сомнениях, принятые ранее решения казались глупыми. Куда я гоню, зачем мне это надо? Может, лучше просто жить, учиться и, пользуясь своим жизненным опытом, знакомиться с девушками? Бросить работу в оперблоке, которая забирает массу сил… Особенно меня занимали такие мысли, когда я шел домой после очередного дежурства. За ночь было три операции, и я всю ночь не спал. Закончил уборку уже около восьми часов, а еще предстояло пойти на консультацию перед экзаменами, чтобы не обиделись преподаватели.

Все, решено. Первым делом надо найти другую работу в больнице. Потом надо думать, что ответить Сидоровой на ее предложение работать лаборантом на кафедре, и потихоньку готовить материал для будущей диссертации. Конечно, я даже не собирался соглашаться, но мне хотелось найти такой вариант отказа, чтобы не обидеть Анастасию Михайловну. Но больше всего я думал о предложении Ароновой перевестись в Москву, и моя депрессия еще сильнее усугублялась оттого, что я не находил сейчас смысла учиться в столице. Мне было гораздо удобнее учиться в этом городе, где я уже успел заработать определенную репутацию, а в Москве придется все начинать с самого начала, да еще бороться с предвзятым отношением преподавателей, которые стопроцентно узнают о том, кто способствовал моему переводу.

«Нет, — рассуждал я, — я все правильно сделал. У Ирки характерец очень тяжелый. Вон полгода меня не замечала. На нее надеяться себе дороже, а чем жить с ней, лучше тогда уж с коброй».

Вот такие мысли и посещали меня всю первую половину января.

Сессия прошла спокойно, все четыре экзамена я сдал на пятерки и получил повышенную стипендию. Такое в прошлой жизни меня бы точно обрадовало, а в этой наличие еще одной десятки оставило равнодушным.

Впереди были две недели каникул, и я решил, чтобы еще раз определиться с дальнейшими планами, съездить на недельку в деревню половить рыбу. В спокойной обстановке, когда вокруг только небо и лед, может быть, появится большая ясность мысли.

Сообщив родственникам о своем решении, отправился в деревню к бабушке, оставив своего брата в глубокой печали: каникулы у него кончились и на рыбалку ему было не попасть.

Бабушка о моем приезде не знала. Пройдя занесенной снегом узкой тропкой и пару раз навернувшись, я постучал. Мне долго никто не открывал, потом я увидел, что в окне на втором этаже зажегся свет, и услышал шаги в коридоре.

— Кого там на ночь глядя принесло? — прозвучал знакомый голос.

— Бабушка, это я, Сергей! Давай открывай скорее, а то меня снегом занесет.

— Сейчас-сейчас, — засуетилась бабушка и наконец отперла дверь.

— Ты что так поздно? Не мог утренним автобусом приехать? Знал же, что в темень придется добираться!

— Так получилось. Ну здравствуй, бабуля, давно тебя не видел! Как ты живешь?

— Да хорошо живу, вот под осень нам новую линию протянули, и свет теперь все время есть, даже радиоточку поставили. Теперь твой отец меня отсюда никогда не уговорит уехать, а в следующем году, может быть, даже телефон поставят, ходят тут такие слухи. Давай проходи, печку-то я уже закрыла, на плитке тебе ужин разогрею.

И пока я выкладывал из рюкзака подарки, бабушка рассказывала мне деревенские новости: кто напился, кто подрался, у кого внуки родились. Раскладывая привезенное, я слушал бабушку вполуха, так как мне эти новости были не очень интересны.

Как ни странно, о причине моего визита бабушка догадалась сразу:

— А рыбу-то ловят, хорошо ловят. Вот в выходные опять были рыбаки из города у соседей, так с рыбой уехали.

Поужинав гречневой кашей с мясом и чаем с оладьями, я улегся спать. Ночь была безветренной, в доме стояла тишина, бабушка в соседней комнате спала тихо. После городской квартиры, в которой посторонние шумы — неотъемлемая часть жизни, это странно тревожило.

Утром я разобрал свои снасти и, взяв с собой шарабан и пешню, отправился на озеро. Погода опять стояла безветренная, но серые тучи сплошь закрывали небо. Пока мрачновато, до весенних ярких дней еще далеко. Было холодно, наверное, около минус двадцати градусов, но без ветра вполне терпимо. Пройдя метров триста по озеру, я остановился и начал долбить лунку. Пока делал это дело, успел проклясть все на свете, так как уже забыл, что такое пешня. Ведь до тех пор, пока мог еще ездить на зимнюю рыбалку в той жизни, я делал это уже с приличным коловоротом, которым просверлить лунку — сущий пустяк, а вот полчаса поработать пешней — хорошая зарядка.

Вот наконец лунка пробита, и я, усевшись на шарабан, замер в ожидании поклевки. Потихоньку вместе с восходом поднимался и легкий ветерок, несший поземку. Граница неба и льда стерлась, и я, сидя спиной к ветру, ощущал себя в серо-белом пространстве, вне времени и вне окружающего мира. Неожиданно мое единение с космосом было прервано: за спиной послышались поскрипывающие шаги. Обернувшись, я увидел кряжистую фигуру одетого в тулуп соседа моей бабушки, деда Пекку:

— Ха! Тере, Сергей! Как рыпалка? Мноко ты уше наловил?

— Тере, дедушка, — сказал я, что означало «привет». — Вот пока сижу, еще не клевало.

— А этто потому, что ты вотки не пьешь. Вот если бы пил, то и рыппа клефала бы. Я вот вчера трезвый пошел, торкал-торкал — ничего не поймал, а сеготня выпил и сейчас наловлю.

Дед, обойдя меня, прошел еще метров тридцать и начал долбить лунку.

И как будто его появление прорвало какой-то заслон. Клев начался, и я принялся один за одним вытаскивать на лед крупных окуней.

— Вот видишь! — снова послышалось за спиной. — Я пришел — и клеф за сопой привел.

Посидев еще часа три, я начал собираться домой: постепенно клев заканчивался и к двум часам дня начинало смеркаться.

Дома было жарко. Лежанка была протоплена, а на кухне священнодействовала бабушка, бегая от стола к кухонной плите.

— Где тебя черти носят! У меня уже все готово, давай садиться обедать.

И мы сели за стол. Бабушка ради моего приезда расстаралась на пироги, так что я наворачивал рыбники с сигом за обе щеки. Отвалился от стола, только когда из-за надувшегося живота не мог больше за ним сидеть. Дойдя до кровати, я сразу провалился в сон.

Таким образом я провел неделю. К ее концу все мои городские заботы и дела казались в этом отрезанном от цивилизации уголке далекими и нереальными. Я вставал рано утром и уходил на рыбалку до сумерек. Бабушка была немало удивлена моими стараниями: еще в прошлом году почти в это же время я такого прилежания в рыбной ловле не выказывал.

Но все когда-нибудь кончается. Уложив свои вещи и пару десятков самых крупных окуней, я покинул приветливый бабушкин дом. Впереди опять ждут учеба и поиски жизненного пути.

* * *

Дома все было в порядке. Меня встретили радостно. Больше всех волновался Лешка. Он завистливо перебирал рыбу, взвешивал на руке самых крупных окуней и все переживал, что ему не удалось поехать со мной.

В первый день учебы, когда у моей группы была анатомия, на которую мне уже не надо ходить, я решил отправиться к Анастасии Михайловне и поговорить о ее предложении. Когда я вошел в кабинет, она сидела за столом и что-то писала. Увидев меня, заулыбалась и предложила присесть.

— Анастасия Михайловна, — собравшись с духом, обратился я к ней, — я долго думал над вашими словами. Мне лестно, что вы выбрали именно меня, я не думаю, что достоин такого. Но, Анастасия Михайловна, я поступил на медицинский факультет, чтобы стать лечащим врачом. И мне не хочется сразу уходить в науку и заниматься только анатомией. Вы ведь, насколько я знаю, тоже не сразу пришли к этому. Поэтому я не могу принять ваше предложение. Может, в будущем я и изменю свое мнение, но пока я не готов быть анатомом. Так же и с должностью лаборанта. Она ведь требует времени, и именно днем. Боюсь, это будет отражаться на моей учебе.

— Хорошо, Сергей, я понимаю все твои возражения. Я почему-то так и думала, что ты можешь отказаться именно по этой причине. Вы, молодые, рветесь лечить больных, спасать от болезней, но мир не так прост. Может, уже спустя несколько лет тебе не захочется видеть своих пациентов. А анатомия останется анатомией и через десять лет, и через триста, и там всегда есть возможность открыть что-то новое, неизведанное, как во всех других науках. Ладно, впереди у тебя еще почти шесть лет учебы. Возможно, ты передумаешь.

Я шел довольный, что смог отказаться от предложения Сидоровой, не обидев ее, как мне казалось, своим отказом.

Пользуясь тем, что мои одногруппницы усиленно изучают анатомию, я направился в больницу.

Мне не хотелось бросать работу в больнице, но санитаром оперблока я больше быть не собирался. Во-первых, очень часто выпадали тяжелые ночи, после которых все равно приходилось идти на учебу, а во-вторых, то, что мне нужно было от этой работы — чтобы меня узнали хирурги больницы и кафедры, — я получил. Если я останусь в больнице в каком-нибудь другом качестве, то всегда смогу найти повод встать к операционному столу.

И вот я шел к главной медсестре, с которой уже успел познакомиться.

— Галина Петровна, — начал я, — мне стало известно, что в больнице освобождается должность ночного лифтера-гардеробщика, не могли бы вы принять меня на эту должность?

— Очень хорошо, Сережа, что ты подошел. Мы только что с главным врачом обсуждали эту проблему. Уже второго лифтера увольняем за пьянку. Не знали, кого и брать. Так что пиши заявление о переводе и через неделю будешь работать лифтером. Только учти, что придется пройти месячную учебу, сможешь?

— Конечно, смогу.

— Ну и прекрасно, пиши заявление.

На такой ноте у меня продолжался весь день. Все получалось, и никто не смог мне испортить настроение.

Вечером предстояло идти на очередное дежурство в оперблок. Я шел туда, надеясь, что сегодня, может, не будет никаких экстренных операций. И действительно, вначале все было неплохо: мы посидели, поболтали. Потом все дружно принялись за работу, и к двенадцати ночи все было сделано. Мы уже собирались спать, когда из приемного покоя позвонил фельдшер и сообщил, чтобы готовили операционную для нейрохирургического больного. За нейрохирургом машина уже вышла. Через двадцать минут к нам подняли молодого парня, без сознания, с уже выбритой головой.

Мы переложили его на операционный стол и начали готовить к операции. Вскоре появился недовольный нейрохирург. Ворча на всех на свете, он тоже начал готовиться к операции. Вторым хирургом явился дежуривший Павел Сергеевич, который был на удивление трезв. Женя уже стояла за столиком с инструментами. Немного погодя появился анестезиолог, и операция началась. Мы с Любой были на подхвате. И тут вновь зазвонил телефон. Сообщили, что к нам из района везут перитонит и что оперировать будет доцент кафедры общей хирургии Аркадий Борисович, он сегодня, на свою голову, задержался на кафедре.

Буквально через несколько минут к нам на каталке доставили бледного худого мужчину с заострившимися чертами лица. На его животе был длинный, огибавший пупок, свежий операционный шов.

Мы открыли другую операционную. Из-за ветра, дующего в окно, там было жутко холодно, и мне пришлось бегать по отделениям и собирать обогреватели. Вдвоем с Любой мы переложили больного на операционный стол и стали готовить к операции. Моему опытному взгляду было видно, что этот больной — не жилец на белом свете, и в военных условиях я бы назначил ему только промедол. Но мы были на гражданке, и требования здесь другие. Вскоре пришел Аркадий Борисович. По его взгляду на больного я понял, что его выводы совпадают с моими, но, если ничего не делать, этого никто не поймет.

Узнав диспозицию, он коротко сказал:

— Андреев, готовься помогать, иди мойся. Люба, будешь работать только с нами, у нас гнойная операция. Там два хирурга и медсестра, справятся. Второго анестезиолога пока нет, пусть наркоз даст дежурный.

Спустя несколько минут из первой операционной пришел анестезиолог и, покачав головой при виде больного, ввел его в наркоз.

Аркадий Борисович работал быстро и красиво. По свежему шву разрезал кожу и почти незаметную подкожно-жировую ткань. Сделав доступ в брюшную полость, вручил мне кохеровские расширители. Когда я раскрыл рану, из нее пошел такой гнилостный запах, что Люба, схватившись за рот, выскочила в коридор. Я же стоял, даже не пошевелившись. Удивленно посмотрев на меня, Аркадий Борисович сказал:

— Не ожидал от тебя такой реакции. Как бы нам теперь вернуть санитарку?

Но та с бледным видом уже зашла в операционную.

— Люба, подай сюда вон ту емкость.

Когда банка была принесена, хирург методично начал вычерпывать гной из брюшной полости.

Когда количество гноя уменьшилось, запах стал не таким едким, а может, мы уже просто привыкли к нему. Тонкая кишка была серого цвета и мутная, перистальтики почти не было видно. После откачки гноя мы стали промывать брюшную полость раствором фурацилина и делали это достаточно долго. Наконец, засыпав всю полость сухим пенициллином, Аркадий Борисович ушил операционную рану, оставив четыре дренажа для промывания. Потом, уже расстерилизовавшись, мы перегрузили мужчину на каталку и отправили в палату. Когда мы размывались, Аркадий Борисович вздыхал и все-таки выдал:

— Вот и такое бывает, Сережа. Вовремя не прооперировали, и такие дела. Шансов, конечно, мало, но все в жизни случается.

После того как мы переоделись, Аркадий Борисович пригласил меня в ординаторскую на кофе. Я пытался возразить, что у меня еще масса работы, но он настоял, сказав, что у меня вся ночь впереди. И вот мы пили кофе, а Аркадий Борисович осторожно расспрашивал меня о планах на жизнь. Постепенно разговор перешел на прооперированного больного, и мы сошлись на том, что такой инфекционно-токсический шок больной вряд ли переживет, несмотря на интенсивную терапию. Аркадий Борисович внимательно слушал мои высказывания. Наверное, наслушавшись больничных хирургов и посмотрев на меня сегодня во время операции, он уже ничему не удивлялся. Потом разговор перешел на возможность пересадки сердца, и, когда я высказал несколько соображений по этому поводу, он, пытливо посмотрев на меня, сказал:

— А знаешь, Сергей, у меня есть приятель, мы с ним заканчивали Киевский мединститут. Сейчас он высоко взлетел, но мы иногда пересекаемся, и мне кажется, что ему интересно было бы поговорить с таким соображалистым парнем. Признавайся, ты, наверное, в библиотеке уже все учебники по хирургии проштудировал, да, похоже, и по терапии?

— Аркадий Борисович, я их еще в школе начал читать, так что не удивляйтесь.

— Ну и прекрасно. Егор Николаевич вряд ли успел сказать тебе, что я являюсь руководителем кружка, в который он тебя пригласил. А вот тебе и тема работы — пересадка сердца. Дерзай, ищи литературу. На английском читаешь? Ну вот и хорошо. Если к весне что-то толковое получится, пошлем на конкурс студенческих работ в Москву, там как раз мой приятель будет задействован по общественной линии.

— Аркадий Борисович, а как зовут вашего однокашника?

— Думаю, ты о нем не слышал. А зовут его Чазов Евгений Иванович.

Поблагодарив Аркадия Борисовича за кофе, я отправился мыть полы в операционную.

А наш больной все же к утру умер. А я размышлял и думал, что даже с той техникой, с которой я работал уже на закате карьеры, такого больного мы, пожалуй, не вытянули бы.

* * *

Утром я возвращался домой еле живой, потому что пришлось приводить в порядок две операционные. У меня даже возникла идея не ходить на занятия, но потом я вспомнил, что сегодня гистология, и решил, что идти все же придется.

Почему-то у меня, до сих пор не испытывающего проблем с учебой, не сложились отношения с преподавательницей Галиной Федоровной Носковой. И по-моему, вся проблема была в том, что у меня, как и в первой жизни, ничего не получалось при перерисовывании в альбом гистологических препаратов из-под микроскопа. Причем чертежник я всегда был отличный, а вот с рисунками — полный провал. После того как мы перерисовали срезы в альбом и подходили к преподавательнице, она скептически оглядывала мою работу и ставила очередной минус в журнал, где почти у всей группы всегда стояли плюсы.

Забегая вперед, скажу: к концу второго семестра у меня в журнале было уже шесть или восемь минусов, хотя я неоднократно перерисовывал эти проклятые образцы. За две недели до зачета Носкова то ли заболела, то ли куда-то уехала, и к нам на это время пришел Валерий Сергеевич, с которым мы познакомились еще на картошке. Когда Валерий Сергеевич во время очередного занятия вышел из кабинета, я под восхищенно-боязливые взгляды одногруппниц встал и исправил в журнале все минусы, которые мне наставила Носкова, на плюсы. Вернувшись, Валерий Сергеевич, естественно, ничего не заметил. Ему мои рисунки были, как я понял, до одного места, и он недрогнувшей рукой поставил мне зачет, когда пришло его время.

Но сейчас до этого события было еще далеко, и я шел на гистологию, заранее готовясь к мине, которую сделает Носкова при виде моего очередного творения.

После занятий я отправился в больницу, где Галина Петровна вручила мне направление в учебный комбинат, где я должен был освоить еще одну не изведанную ранее профессию лифтера. Когда после долгих поисков по заснеженным улицам я нашел здание комбината, то оказалось, что он находится во дворах, совсем недалеко от моего дома. Но все равно ходить по вечерам на учебу я не хотел, особенно увидев контингент, который тут обучается. Почти все «ученики» были, может быть, чуть-чуть помладше меня прежнего, хотя из некоторых песок уже сыпался вполне прилично. Поэтому я нашел преподавателя, который должен был нас учить, и прямо его спросил, что я должен сделать, чтобы не ходить на занятия и получить допуск к управлению лифтом.

Осмотрев меня с головы до ног, помятый мужчина средних лет сказал:

— Это, наверное, будет стоить две бутылки коньяка — одну сейчас и одну, когда получишь удостоверение.

— Очень хорошо, — согласился я и отправился за коньяком.

Уже с осени продавщицы, глядя на меня, вопросов о возрасте не задавали. Вот и на этот раз просить кого-нибудь купить бутылку коньяка не пришлось. Вручили мне ее без проблем. Когда я пришел обратно в комбинат, преподаватель был еще там и, похоже, ждал только моего возвращения. Он спрятал бутылку в стол, сообщил:

— Ну все отлично, приходи к концу учебы сам знаешь с чем, — и переписал мои данные из паспорта, даже не обратив внимания на возраст.

Решив еще одну задачу, я пошел домой отсыпаться.

После перекуса улегся отдохнуть, но сна почему-то не было. Я на все лады обдумывал слова Аркадия Борисовича. Выходило так, что мне опять выпадает шанс каким-то образом попасться на глаза будущему начальнику 4-го управления Минздрава, а значит, и получить работу в Кремлевской больнице. Но как же это все будет долго тянуться! Теперь вопрос с темой работы — пересадкой сердца. Конечно, я сам этим никогда не занимался, но, как всякий специалист, работающий в смежной области, знал достаточно много. Написать работу на уровне студенческой, даже без подготовки, я бы, наверное, смог. Вопрос только в том, что меня первым делом спросят, где источники. А как я объясню, что источник — это только моя голова? Так что придется идти в библиотеку, искать все материалы по этому вопросу и делать работу на уровне рядового студента. Но для разнообразия внесу туда несколько новых идей от своего лица, чтобы привлечь достаточный интерес к своей особе.

Постепенно сон все же взял свое.

Едва я заснул, как раздался звонок в дверь. Дверь открыл Лешка. Он вернулся и, улыбаясь, поднял оба больших пальца вверх:

— Иди встречай, это к тебе.

Выйдя в коридор, я увидел стоящую в дверях Аню. Она со смущенным видом смотрела на меня:

— Сережа, привет! Ты меня приглашал. Я вот шла мимо и решила зайти. Извини, что без звонка.

Она еще что-то говорила, пытаясь скрыть стеснение, но я подошел к ней и, поцеловав, начал снимать с нее пальто. Девочка сначала сопротивлялась и говорила, что она только на минутку забежала и что ей надо еще в магазин успеть, но я уже повесил пальто на вешалку, оставил ее одну в прихожей приводить себя в порядок, а сам побежал на кухню ставить чайник. Услышав, что происходит что-то интересное, из своей комнаты вышла бабуля. Ласково поздоровавшись с гостьей, она взяла кухню в свои руки, а меня отправила к девочке.

Когда Аня вошла в комнату, я про себя подумал: «Вот это да!» Девочка была в новом платье, которое ей очень шло, и с той же прической, что и на новогоднем вечере. Мы с ней сели за стол. Лешке, который хотел примоститься рядом, я показал кулак, и он понятливо исчез в нашей комнате. Мы сидели, глядя друг на друга. Разговор пока не клеился, хотя я старался изо всех сил. Девочка была, наверное, настолько смущена своим визитом без предупреждения, что никак не могла прийти в себя. Но тут в комнату вплыла бабушка и сразу заговорила:

— Анечка! Да как ты похорошела! Ох, даже слов нет, чтобы сказать. Сережка, что ты как истукан сидишь? Ты что, не видишь, какая краля к тебе пришла? Давай быстро в магазин за тортом, одна нога здесь, другая там, а мы пока с Аней посекретничаем без тебя.

Я шел в гастроном на другой стороне улицы и думал о том, что если женщины чего-то очень сильно захотят, то этого не избежать.

Когда я вернулся, Аня уже чему-то заливисто смеялась вместе с бабушкой.

Увидев меня, бабушка обратилась к Ане:

— Ну вот и твой кавалер наконец явился, его как за смертью посылать. Ну ладно, я пойду, не буду вам мешать. Сидите пейте чай.

Мы с Аней общались часа два. Она рассказывала мне про учебные дела, а я поймал себя на мысли, что с интересом слушаю школьные новости. В голове даже промелькнуло, что, возможно, пребывание в молодом теле влияет и на сознание взрослого, заключенное в нем.

Аня спохватилась, что уже почти восемь вечера, а ей еще надо в магазин, и мы вместе отправились за продуктами. Я проводил ее. Она робко попросила меня зайти, но я, узнав, что ее отец дома, вежливо отказался, сославшись на то, что нужно готовиться к завтрашним занятиям. После чего она пообещала приходить ко мне, и, поцеловавшись, мы разошлись.

Незаметно прошло несколько дней. У меня оставалось последнее дежурство в оперблоке. Я надеялся, что, может, Бог есть на свете и он даст мне в это дежурство хорошо поспать. Когда я пришел на работу, до одиннадцати вечера действительно все было хорошо. Но затем нам позвонили из приемного покоя и сообщили, что санавиацией доставлен больной с тяжелой травмой и чтобы мы готовились к операции. Через полчаса мы все уже были готовы и ждали только больного. Анатолий Григорьевич, который сегодня дежурил, нервно расхаживал по коридору и в который раз повторял:

— Ну где же их черти носят?!

Второй хирург, спокойная женщина средних лет Алина Ивановна, его утешала:

— Толя, перестань дергаться, никуда твоя диссертация не убежит. И вообще, что это за мода — на дежурстве научную работу писать! Это надо делать дома, в тишине и покое.

— Ага, ты как будто не знаешь, какой у меня дома покой, — завелся Анатолий Григорьевич.

В этот момент двери лифта открылись, и к нам вкатили больного. Повисла тишина. Мы все молча смотрели на страдальца, у которого из живота торчала на полметра отпиленная суковатая верхушка ели.

Замерший Анатолий Григорьевич внезапно пришел в себя:

— Погодите! Не укладывайте на операционный стол, я сбегаю за фотоаппаратом.

Мы стояли, смотрели на скрюченного больного, который был в сознании и вполне понимал, что вокруг него делается, а фельдшер приемного покоя быстро рассказывал нам историю травмы.

Оказывается, этот товарищ ехал в кабине автокрана, что, между прочим, категорически запрещено, а впереди двигался лесовоз с пачкой хлыстов. Дорога была скользкая, и, когда лесовоз резко затормозил, водитель крана не смог сразу остановить машину. Вершина одного из хлыстов пробила стенку кабины крана и, как бабочку, пришпилила пострадавшего к задней стенке. К чести водителей, они быстро сориентировались и отпилили вершину, так чтобы она не мешала вынести пострадавшего из кабины. Затем вызвали «скорую», которая прибыла на удивление быстро. «Скорая» доставила больного в центральную районную больницу, где ни один хирург не рискнул проводить операцию, и больного доставили санавиацией к нам. Как ни странно, состояние его оставалось стабильным, и поэтому, кроме анальгетиков, ему ничего не делали. Анализ мочи был спокойным, так что повреждения почек скорее всего не было.

Вот наконец появился Анатолий Григорьевич с фотоаппаратом и, сдернув с больного простыню, начал его фотографировать в различных ракурсах. А я стоял и думал о том, что в те времена, из которых я появился, такое, пожалуй, не прошло бы.

После того как фотосессия была завершена, мы переложили пострадавшего на операционный стол, а хирурги пошли готовиться к операции.

Я тем временем, вооружившись хирургической пилой, начал лесопильные работы. Вначале отпилил торчавший из живота на полметра обрубок по уровень кожи. Когда же я захотел выкинуть его в ведро, Анатолий Григорьевич закричал:

— Сергей! Не смей выбрасывать! В наш музей пойдет.

Отложив деревяшку в сторону, я принялся отпиливать короткий обрубок, торчавший у больного из спины. Затем мы положили мужчину на операционный стол, и вскоре операция началась.

Анатолий Григорьевич срединным разрезом быстро сделал доступ для ревизии брюшной полости и начал методично обследовать ее, комментируя нам, что он обнаружил.

Оказывается, конец хлыста прошел на пару сантиметров ниже почки, не задев при этом мочеточник; толстая кишка также была без единого повреждения. Убедившись в том, что ни один крупный сосуд не задет, хирург осторожно вытащил остававшийся в животе кусок дерева, после чего продолжил осмотр.

В результате выяснилось, что больной всего-навсего отделался удалением полуметра тонкой кишки, и после промывания брюшной полости фурацилином и постановки дренажей операционная рана была ушита.

После операции хирурги долго не уходили. Все делились впечатлениями и сошлись на том, что дуракам везет.

А мне, как всегда, пришлось драить операционную до четырех утра. Утешало только то, что это было в последний раз.

На следующий день состоялось занятие кружка будущих хирургов. Когда я туда пришел, Аркадий Борисович представил меня остальным любителям хирургии. Те недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга, что тут делает первокурсник, которому еще учиться и учиться, прежде чем прийти сюда. Но когда Аркадий Борисович попросил меня как очевидца рассказать о ночной операции, то по мере моего повествования, изобилующего анатомическими и хирургическими терминами, недоумение в глазах старшекурсников уменьшилось. А уж после того, как Аркадий Борисович сообщил, что темой моей работы будет пересадка сердца, они вообще начали завистливо поглядывать на меня.

Затем мы прослушали доклад одного из третьекурсников об асептике и антисептике. Все эти знания для меня были как «Отче наш», но пришлось сидеть и слушать с заинтересованным видом, хотя, по-моему, от Аркадия Борисовича не укрылось, что я с этим предметом хорошо знаком.

После этого мы тренировались в способах вязания простых хирургических узлов, на чем занятие и закончилось. По окончании сбора Аркадий Борисович раздал списки литературы мне и другим студентам, которым были поручены самостоятельные работы. Я видел, что он не очень верит в мою способность сделать что-либо выдающееся, но тем не менее вручил мне листок с напечатанными названиями почти на всю страницу.

Что ж, удачно я сменил профессию: с работой в оперблоке я вряд ли потяну еще и этот труд.

* * *

Близился апрель. Скоро год, как я нахожусь в своем юном теле. Мысленно возвращаясь назад, я подсчитывал все то, что успел сделать за это время. Получалось немало. Вместо девятого класса, положенного по возрасту, я буду оканчивать первый курс медицинского факультета. Причем, если сравнивать с однокурсниками, у меня уже сдана анатомия и мне не придется еще первый семестр второго курса заниматься переводом английских медицинских журналов, так как я все уже сдал. У меня была мысль заняться французским языком, но после обдумывания я решил, что хватит и остального по уши. Я выступил на первенстве города по боксу среди юниоров и получил звание «кандидат в мастера спорта». Николай Иванович был доволен моими успехами и уговаривал не бросать бокс и заниматься дальше.

Приходилось много сидеть в читальном зале и дома над своей конкурсной работой. Готовясь к труду над ней, я сам узнавал много нового, чего не знал в прошлой жизни просто потому, что мне никогда не приходилось этим заниматься. Работа шла с трудом, но я надеялся, что к концу мая до начала сессии я ее закончу.

Мне очень понравилась моя новая деятельность лифтера. И хотя пришлось посещать больницу чаще, чем было в оперблоке, зато не приходилось полночи драить полы, потом с тупой головой весь день сидеть на учебе, а вечером еще и корпеть над книгами. Тем более что и зарплата тут побольше. В прошлой жизни я привык к достаточно приличным деньгам, и полное отсутствие средств в карманах в этой жизни меня угнетало. Всю стипендию я отдавал бабушке на хозяйство, и только моя зарплата, большую часть которой я оставлял себе, помогала мне в моих желаниях.

Когда я пришел в первый раз вечером в больницу, то в подвале, где обычно стоял лифт, меня встретила лифтер, молодая полная женщина.

— Какой мальчик хорошенький!

Она одарила меня масленым взглядом и начала рассказывать о том, что нужно делать.

Еще минут через двадцать пришла Галина Петровна. Выгнав домой лифтершу Лиду, от которой уже попахивало винцом, она уже сама начала объяснять все мои обязанности.

А они были очень просты. Я должен дежурить в гардеробе и выдавать одежду сотрудникам, которые приходят и уходят с работы вечером, а также тем, кого вызывают на работу по экстренным случаям. Ну и, естественно, работать на лифте: по звонку выезжать на нужный этаж и перевозить всех, кому это необходимо.

После пахоты в операционном блоке в первое время мне казалось, что я попал в рай. Все сотрудники менялись с восьми до девяти вечера, и потом у меня в гардеробе наступала тишина, которая прерывалась лишь очень редкими звонками вызова лифта. Я мог сидеть и спокойно заниматься своими делами.

Но почему-то мне в подвале было скучно, и большую часть вечера я проводил в приемном покое, оставив лифт открытым на этом этаже, чтобы услышать звонок при необходимости. В приемном в основном дежурили наши студенты — и санитарками, и медицинскими сестрами, и фельдшерами, поэтому у нас было много тем для обсуждения, чем мы и занимались в отсутствие работы. Но когда привозили больных, все менялось. Вызывались дежурные специалисты, брались анализы. Мылись и обрабатывались больные, готовящиеся к операции.

Воспользовавшись тем, что до меня никому нет дела, я торчал в смотровой и сам обследовал больных или наблюдал, как это делают специалисты. Иногда я был не согласен с их диагнозами, но благоразумно молчал, чтобы меня не удаляли из кабинета. Но в целом в больнице работали специалисты высокой квалификации, и ошибки случались редко. И эти ошибки приходилось исправлять по ходу операции.

Бывали и всякие курьезы. Так, однажды доставили молодого больного с диагнозом «ножевое ранение бедренной артерии». Как и положено, у него в паху был прибинтован плотный валик, а нога была согнута в колене.

После того как больного положили на операционный стол, кроме меня, не нашлось ни одного человека, чтобы держать кулак в животе у пострадавшего, как почти год назад я делал это с Машей Сидоровой, чтобы кровотечение не открылось вновь, когда будет снята тугая повязка с валиком. И я, погрузив кулак в живот пострадавшего, стоял так минута за минутой, пока два молодых хирурга обсуждали, как проходит бедренная артерия, какие сосуды и где отходят и не лучше ли вызвать специалиста по сосудам. А время между тем шло. Нога была уже без крови почти двадцать минут, и мне, надо сказать, надоела эта суета. Хирургам принесли анатомический атлас, и они спорили, склонившись над больным, какая часть артерии и отходящих сосудов может быть перерезана. Наконец мне все это надоело окончательно, и я сказал, что пора снять кулак. Врачи дружно завопили, что этого делать нельзя, но когда я снял кулак, то оказалось, что никакого кровотечения нет. Они оба, воспрянув духом, бросились исследовать рану, и оказалось, что бедренная артерия цела, а перерезана мелкая веточка, отходящая даже не от нее, а от глубокой артерии бедра. Эта веточка была тут же ушита, и хирурги покинули операционную, даже не сказав мне спасибо за помощь.

Весь май я как проклятый сидел по вечерам в библиотеках. Не вся литература была в библиотеке университета и в публичной библиотеке, несколько раз пришлось заказывать нужные материалы по межбиблиотечному абонементу. Периодически Аркадий Борисович на занятиях кружка интересовался, как у меня идет работа, предлагал помощь в правке, но я пока отделывался обещаниями и хотел вначале все просмотреть. Мне хотелось, чтобы в работе была видна уже ближайшая перспектива пересадки сердца; хотелось дать понять, что совсем немного времени отделяет от этого человечество и медицинский мир в частности. Собственно говоря, работа шла уже во всем мире: через два года Кристиан Барнард успешно пересадит сердце. От себя я лишь высказал несколько предположений о том, что таким больным необходимо всю жизнь принимать лекарства, подавляющие иммунитет, и о том, что для успешных операций необходимо соответствующее техническое обеспечение. Перепечатанная работа была достаточно объемной: сорок страниц, из которых три — список использованной литературы.

Когда Аркадий Борисович прочитал работу, то в беседе со мной сказал:

— Вообще-то я думал, что мне придется очень много править, но, на удивление, мне не к чему здесь придраться. Скажи, Сережа… я думаю, сейчас ты по этой теме знаешь больше, чем я… ты действительно уверен, что пересадку сделают в ближайшие годы?

— Да, Аркадий Борисович, я в этом уверен. К сожалению, это будет не у нас, вы ведь знаете, что Минздрав запретил проведение подобных операций.

— Ну что ж, считаю, что работа вполне достойна первокурсника. Я в ближайшие дни оформлю все документы и отправлю ее в Москву.

В середине июня, когда уже почти все экзамены были сданы и я пребывал в отличном настроении, меня нашел Аркадий Борисович.

— Сережа, у меня к тебе предложение, — начал он. — Твоя работа на конкурсе заняла четвертое место, и ты получишь почетную грамоту. Если есть желание, то можешь поехать со мной, получишь все награды сам. Кроме того, мне позвонил мой приятель. Он сейчас видный кардиолог, и его заинтересовали некоторые аспекты твоего труда. Он хотел бы познакомиться с тобой лично. А все потому, что сначала он долго допытывался, кто писал работу вместо тебя, и мне пришлось его долго убеждать, что действительно работу писал студент первого курса.

Сам Аркадий Борисович при этом так светился от счастья, что я подумал: «Наверное, в первый раз его студент выходит на союзный уровень».

Дома, узнав о поездке, никто не удивился. Похоже, домашние уже привыкли к моим успехам и принимали их как должное.

В этот раз, в отличие от прошлого года, я ехал просто с портфелем.

Само награждение проходило в Первом меде. Было очень много народу, царила суета. Когда назывались первые три работы, из которых две были коллективными, громко аплодировали.

— Конечно, — шепнул мне Аркадий Борисович, — своих надо наградить в первую очередь.

Я получил большую почетную грамоту, подписанную заместителем министра здравоохранения СССР. Когда мне ее вручали, вспомнил, что в прошлой жизни после окончания первого курса я в это время в летнем лагере ВМА занимался строевой подготовкой и постановкой палаток для медсанбата, о грамотах никакой речи не было.

Наконец мы вышли на улицу. Была уже вторая половина дня. Аркадий Борисович позвонил своему приятелю из автомата и сообщил мне, что надо отпраздновать такое событие, поэтому мы идем в ресторан «Прага», где встретимся с Чазовым. Мы проехали несколько остановок до Арбата и пешком подошли к ресторану. В прошлой жизни мне не довелось побывать в нем, ну зато в этой повезло. Мы поднялись на второй этаж и проследовали в полутемный зал. Я сразу узнал Чазова, хотя он выглядел значительно моложе, чем на фотографии. Однокашники обнялись, посетовали, что очень редко встречаются, и, выпив за встречу по рюмке коньяка, стали вспоминать своих коллег. Поговорив с полчаса, Чазов обратил в конце концов внимание на меня:

— Ну а теперь, мой юный друг, расскажи о себе. Очень интересно знать, откуда ты такой взялся.

Мой рассказ занял не слишком много времени. Затем последовали вопросы о том, почему я решил стать именно хирургом, отчего выбрал такую тему для студенческой работы, как приходил к своим заключениям. Допрос продолжался минут сорок. В итоге Чазов удовлетворился рассказом.

— А знаешь, Аркадий, парень по складу характера больше на терапевта похож. Уж очень хорошо у него соображалка работает. Ты извини, Аркаша, но вы, хирурги, все-таки руками больше, чем головой, соображаете. А ты, Сергей, — обратился он ко мне, — совершенно точно определился со своим призванием? Ведь еще только первый курс одолел, все у тебя впереди.

— Да, Евгений Иванович, все уже решено.

— Ну что ж, ты меня заинтересовал. Аркадий, насколько я слышал, сейчас у вас на медфаке почти вся профессура из Питера?

— Да, Женя. Сам знаешь, как трудно кафедру в Питере получить, а тут такая возможность — и сам профессор, и Питер почти рядом.

— Тогда договоримся так. Учись, Сережа, посмотрим, что из тебя получаться будет. Но мне бы хотелось видеть тебя кардиологом, понравилась мне твоя работа.

На этом мы распрощались.

Чазов ушел, а Аркадий Борисович еще хорошо приложился к бутылке с коньяком. Пообедав, мы двинулись на вокзал.

Я шел в радостном возбуждении. Наконец-то сделан первый маленький шаг к исполнению моего плана, рассчитанного на долгие годы и постоянно корректируемого! О моей скромной персоне знает академик Чазов, который в недалеком будущем станет известен всему медицинскому сообществу. И он достаточно благосклонно относится ко мне. Мои надежды работать в Кремлевской больнице перешли из категории несбыточных в достаточно реальные.

Уже вечером, когда мы сидели в купе и пили чай, Аркадий Борисович начал просить у меня грамоту, объяснив, что ее повесят на стенде в помещении кафедры, чтобы студенты видели, к чему стремиться.

«Ага, — подумал я, — а также чтобы видели фамилию куратора этой работы».

Я, конечно, пообещал отдать грамоту на кафедру, но предварительно показав дома.

По приезду домой я сдал последний экзамен, и впереди было два месяца без учебы. Но мне уже начали поступать различные предложения от нашего комитета комсомола возглавить студенческий строительный отряд первокурсников, которому предлагалось выехать на стройку в Казахстан. В те времена еще не организовалась полноценная система строительных отрядов с центральным штабом, а также штабами республик и областных центров, поэтому было достаточно сложно с поисками объектов для работы. Когда меня вызвали в комитет ВЛКСМ университета и строго предложили как комсомольцу, проявившему хорошие организаторские способности, возглавить строительный отряд, я, разозлившись на эту бесцеремонность, отказался, заявив, что собираюсь работать в отряде проводников, формирующемся на медфаке. Членам комитета это не очень понравилось, но насильно навязывать должность не стали.

Зато командир отряда проводников, услышав такое, немедленно предложил мне стать комиссаром отряда. К моему удивлению, обидевшийся комитет ВЛКСМ согласился с моей кандидатурой без звука, и в парткоме тоже все прошло без сучка без задоринки.

Мне ужасно не хотелось занимать эту должность, но деваться было некуда, и я согласился. Дома, услышав о том, что я буду работать комиссаром отряда проводников, эту новость практически никто не комментировал. Мама только вздохнула и сказала:

— Никак ты не успокоишься, Сережа, все ищешь новых приключений.

— Да нет, мама, это приключения ищут меня.

* * *

И опять началась адова работа. Вместе с Вовой Амелиным, командиром отряда, мы курсировали от университета в железнодорожное депо, составляли списки будущих проводников, расписание учебы, которую, правда, обещали сделать минимальной. Составляли графики медосмотров перед приемом на работу. Параллельно знакомились с коллективом. В основном это были девушки первого — третьего курсов, то есть тех, которым не надо было проходить летнюю практику. Было, конечно, и несколько парней, но большинство собирались ехать на стройку и довольно пренебрежительно относились к нам, сообщив, что заработки у проводников мизерные, а вот они привезут домой тысячи рублей.

Но я знал, что это далеко не так. И что наивные ребята могут и не заработать тех денег, которых ожидают. А вот проводники, особенно если они не будут отказываться от дополнительных смен, могут заработать достаточно прилично.

Амелин, сосредоточив свои усилия на взаимодействии с отделением железной дороги, целиком передоверил мне работу с коллективом.

Отряд у нас собирался большой, почти сто человек, и девочки были в нем разные. Даже при разговоре с ними я уже примерно знал, с кем из них могут возникнуть проблемы во время работы, но я не мог, основываясь на своих выводах, отказать человеку в приеме в отряд. И только когда набор закончился и мы достигли максимума, согласованного с железнодорожниками, я вздохнул свободнее и вместе со всеми посетил несколько занятий, организованных для нас в депо. Было даже что-то вроде экзаменов, где сам преподаватель подсказывал ответы ничего не запомнившим студентам. Он говорил, что все равно сначала мы будем прикреплены к опытным проводникам и лишь через несколько поездок начнем работать без наставников.

И вот настал день моей первой поездки. Я пришел в депо, как и все, на час раньше. Вначале мы выслушали краткий инструктаж бригадира, затем нас распределили по вагонам. Я должен был работать с молодой проводницей Валей. Когда наша бригадир сообщала, кто с кем работает, то не преминула сказать, чтобы Валентина хорошо обучила меня тонкостям профессии. Это вызвало необидный смех присутствующих, но Валя застеснялась и покраснела. И вот после инструктажа мы разошлись по вагонам, и наш состав медленно пополз к вокзалу.

Нам с Валей, как и всем остальным парам проводников, предстояло работать на два вагона. То есть пока один проводник отдыхает, второй работает в обоих вагонах. Но при посадке в Энске и на конечной станции мы проверяли билеты вдвоем.

Посадка прошла быстро, поезд тронулся, и началась моя очередная эпопея длиной в два месяца.

Сегодня у нас был рейс на север. Эта железнодорожная ветка была проложена относительно недавно и шла вдоль границы. Приблизительно через четыре часа наш поезд остановился на пограничной заставе, и в вагонах началась проверка документов, которой мы также не избежали. Валя в это время рассказала мне, что с пограничниками в вагонах работать гораздо легче, потому что всех драчунов и скандалистов они быстро учат вежливости прямо в тамбуре. Об этом знают все, кто ездит в погранзону, и поэтому в вагонах всегда спокойно. Лишь изредка попадаются личности, которые едут здесь в первый раз и потом долго сидят у пограничников на заставе.

В первые часы она мне также объясняла мои обязанности. В частности, уборка, выдача и прием постельного белья, ну и, конечно, чаепитие. Пообщавшись со мной до пограничного пункта, Валя ушла отдыхать, сказав, что сменит меня через три часа.

Я аккуратно встречал на посадке пассажиров, проверяя билеты. В шесть часов вечера растопил титан и начал разносить желающим горячий чай. Пригласил и стоящих в тамбуре пограничников. Они по очереди с удовольствием попили со мной чайку, рассказывая местные байки и знакомя новичка с местными порядками. Пока никаких происшествий не было, и все шло без особых проблем. Вскоре пришла заспанная Валя и сказала, что я тоже могу прилечь. Но спать мне не хотелось, и я с удовольствием под стук колес разглядывал пролетавший мимо лес, сидя в служебном купе.

Еще через несколько часов наш вагон и вагон из Ленинграда отцепили, и мы уже небольшим составом из локомотива и двух вагонов помчались по направлению к границе, где у нас был конечный пункт назначения. Когда мы подъехали к маленькой станции, было уже около двух часов ночи. Проверив, все ли входные двери закрыты, пошел в купе, думая предложить Вале перед сном еще попить чайку. Я дернул дверь купе проводника, но она была закрыта, а нервный голос Валентины сообщил мне, что я могу спать где хочу. Посмеявшись про себя над испуганной Валентиной, я пошел спать. Но из-за того, что я забыл закрыть окна, открытые пассажирами, в вагон налетели тучи комаров, и мне всю ночь пришлось их гонять.

Утром, когда хорошо выспавшаяся Валя с улыбкой спросила меня, почему я ночью шумел, пришлось признаться, что это была ловля комаров. После этого мы попили чаю, и я начал думать, чем занять день: оказалось, что мы отправляемся назад только в девять вечера.

Валя, уже, наверное, успокоившаяся насчет моих притязаний на ее честь, предложила пойти на речку искупаться, что мы и сделали. Часа четыре загорали и купались. После этого, вернувшись в вагон, начали думать, как бы поесть. На станции столовой не было, поэтому рядом с путями я развел маленький костерок. Мы сварили суп из концентрата и запили его чаем. А я сидел и думал о том, что, похоже, сильно поглупел в молодом теле, раз не озаботился тем, чем буду заниматься и питаться в дороге.

Во второй половине дня мы убирали вагон, мыли туалеты и все такое, словом, готовились в обратный рейс, который прошел без проблем.

Когда я явился в вагонное депо, там уже сидел Вова Амелин. Он из-за своей командирской должности еще не был в поездках и сильно из-за этого переживал. Вова учился на третьем курсе и уже был женат, поэтому очень беспокоился о заработке. Он сразу начал расспрашивать меня о впечатлениях и интересоваться, на чем, по моему мнению, можно заработать во время поездки. Я отговорился тем, что еще сам ничего не знаю. Потом мы обсуждали нескольких наших девушек, которые не очень понравились бригадирам из-за своей лени, и проводили с ними воспитательную работу, сказав, что исключение из отряда грозит осложнениями в учебе. Девушки прониклись, а вот один товарищ со второго курса, похоже, не очень. Но мы с Амелиным решили посмотреть на его работу в следующих рейсах и тогда уже решать окончательно эту проблему.

Этим же вечером у меня был следующий рейс в Ленинград. Этот рейс также проходил по погранзоне и тоже считался достаточно спокойным. Отправление состоялось в час ночи, поэтому все пассажиры быстро угомонились и заснули. Мы с Валей долго сидели и болтали, она уже не шарахалась от меня, как в первый день. Потом она ушла отдыхать, а я остался на дежурстве. Поезд шел медленно, останавливаясь почти каждые полчаса. На станциях выходили и заходили люди. Но ночью их оказалось немного, и суеты не наблюдалось. Утром процедура чаепития затянулась: пассажиры просыпались по-разному и каждая проснувшаяся партия требовала чаю. К середине дня мы уже ехали по Ленинградской области, и тут начались проблемы. На каждой станции десятки людей с купленными на электрички билетами атаковали наш состав. Они якобы не понимали, почему с билетами на электричку они не могут ехать на нашем поезде. Пограничники уже покинули вагон, и обращаться за помощью было не к кому. Я героически боролся с рвущимися внутрь пассажирами, зная, что иначе при проверке все это оплачу из своего кармана. Одна дама с цветком в горшке ловко поднырнула под моей рукой и заскочила в тамбур.

— Ну вы же, молодой человек, не будете применять силу к слабой женщине? — сказала она мне.

И действительно, силу я не применял. Просто на следующей станции осторожно взял цветок из ее рук и поставил на перроне, с улыбкой посмотрев на нее. Дама одарила меня взглядом василиска и вышла из вагона, а я аккуратно закрыл за ней дверь. Только мы отъехали, как в вагоне послышался громкий крик:

— Проводник! Проводник, где ты шляешься?

Я поспешил на этот вопль и увидел двух ревизоров, один из которых громко звал меня. Я подошел и представился. Крикливый ревизор подозрительно спросил:

— Ты кто такой? Почему не знаю? Признавайся, сколько «зайцев» везешь?.. Как ни одного?! Не может быть! Здесь всегда «зайцы» с билетами на электричку пасутся, сейчас мы их оштрафуем, и тебе наука будет!

Но, к его удивлению и моему облегчению, «зайцев» в моем вагоне не было, и ревизоры несолоно хлебавши проследовали дальше.

Во время следующей поездки у меня уже лежала бутылка коньяка, и когда по прибытии поезда в Ленобласть в вагоне раздался крик:

— Проводник, где ты там?! — я поспешил навстречу и предложил ревизорам посидеть в служебном купе отдохнуть.

Отдохнули они хорошо, почти до самого Ленинграда, где с не очень большим желанием встали и продолжили свою нелегкую работу. Зато в следующие поездки, слыша вопль: «Проводник!» — я появлялся, и ревизор Саша сразу умолкал. Поздоровавшись со мной, он переходил в следующий вагон.

Но в данную поездку этот вопль был для меня еще в новинку и изрядно воздействовал на психику. Когда около восьми вечера мы остановились у перрона Финляндского вокзала, моя напарница, доверив мне высадку пассажиров, сидела и зашивала дыры в наматраснике. На вопрос, зачем она это делает, девушка коротко ответила:

— Увидишь.

После выхода всех пассажиров наш состав отогнали на двести метров и поставили на запасные пути. И тут я узрел интересную картину. Из всех вагонов появились проводники. Они по двое тащили набитые пустыми бутылками наматрасники. Валя тоже торопилась: до закрытия магазина, принимающего бутылки, осталось всего ничего. Пробежав сквозь вагон и сложив всю тару в наматрасник, мы поспешили в магазин, который располагался практически у вокзала. Тащить груз, весивший больше тридцати килограммов, было тяжеловато, но дело того стоило. В магазине мы сели в конец очереди из таких же сдатчиков. Мне такая ситуация не очень понравилась, и я подошел к подозрительному типу бомжеватой наружности, помогавшему скупщику:

— Слушай, мужик, можно это как-то побыстрей оформить?

— Конечно. Сдавай по десять копеек бутылку, я сейчас все приму.

Я поднял удивленную Валю, и мы быстренько затащили наматрасник с заднего входа, где бутылки были сосчитаны и нам выдали деньги в размере четырнадцати рублей. Мы побежали в вагон за следующей партией тары и получили еще десятку. Если учесть, что мой аванс в больнице равнялся тридцати рублям, то заработали мы с Валей очень неплохо. После этого помчались в ближайший гастроном, где и оставили все эти деньги, закупив всякой вкуснятины для себя и своих родных.

Когда мы с Валей подошли к вокзалу, я обратил внимание на бабушек, торгующих ягодами. Посмотрев на цены за чернику, я схватился за голову: таких цен в нашем городе нет. И тут у меня родилась идея для моего товарища Амелина, который страдал от нехватки финансов. Идея заключалась в том, что, приезжая на конечную станцию в небольшом лесном поселке, где я был только позавчера, можно за бесценок покупать ягоды, а затем продавать их здесь торговкам. Для этого надо только перенести купленные ягоды из одного состава в другой — и завтра они уже будут в Ленинграде.

На следующий день я выложил эту идею Амелину. Тот был в восторге и немедленно предложил мне еще один план по заработкам: закупить пару ящиков пива и продавать с наценкой. Мне эта идея не понравилась, и я сказал, что этим заниматься не собираюсь.

У нас было два дня выходных, которые я провел дома за учебниками, стараясь воспроизвести в памяти все, что помнил по трансплантологии и по последним эндоскопическим хирургическим методикам, старательно записывая все в клеенчатую общую тетрадку.

Выходные пролетели быстро, и на этот раз мне опять предстоял рейс в Ленинград, но это был уже совсем другой маршрут. Посадка состоялась около девяти часов вечера. Все пассажиры ехали до конечной станции, и поэтому до Питера нас практически никто не тревожил. Только вечером я раздал постельное белье, а утром напоил пассажиров чаем. В этом рейсе со мной была напарницей женщина уже пенсионного возраста, которая с удовольствием переложила все обязанности на меня и, попивая чай в купе проводника, рассказывала о том, какая нынче невоспитанная молодежь пошла. Рано утром мы прибыли в Ленинград, и после высадки пассажиров наш состав отправили на дневную стоянку в «Рыбацкое», тогда еще самую окраину Ленинграда. Я тем не менее позвонил своей тетке и отправился в центр просто поболтаться по городу. Погуляв по Невскому проспекту и заглянув в Гостиный Двор, отправился к тетке на Васильевский остров, где и провел остаток дня. Обратный рейс также прошел без особых проблем.

Но в депо меня ждала негодующая бригадир одного из рейсов. Ей не понравилось поведение двух наших девушек, которые, вместо того чтобы работать, уединялись в служебке вместе с понравившимися им молодыми людьми, и чем они там занимались, одному богу известно. Может, если бы девочки делали это менее демонстративно, скандала бы и не было, но тут коса нашла на камень, а все претензии высказали мне. Пришлось проводить беседу с девицами. Со стороны, наверное, было очень интересно смотреть на это: парень шестнадцати лет поучает девятнадцатилетних девушек, как они должны себя вести и что следует делать на работе. Девушки вроде перепугались, когда я объяснил, чем могут закончиться их развлечения, и обещали в будущем вести себя скромнее, но мне все равно казалось, что придется их убирать из отряда, иначе проблемы возникнут. Мой командир, между прочим, ловко уходил от таких разговоров, свалив все на меня. Мол, как комиссар именно я должен заниматься такими делами.

Постепенно все наладилось. Большинство наших товарищей работали хорошо. Пришлось уволить только одного второкурсника, который никак не мог понять, что работать все время пьяным никак не получится. И то Амелин старался защищать его до последнего, хотя я говорил, что лучше мы уберем его, чем этим займется отдел кадров депо. Девушки же продолжали свои развлечения, но делали это не так открыто. Похоже, бригадир махнула на них рукой и больше по этому поводу ко мне не обращалась.

Когда мы с Амелиным в первый раз вместе поехали в рейс, я наблюдал, как он, пыхтя, затаскивает в вагон два ящика пива. Я должен был отдыхать первым и ушел после посадки спать. Через четыре часа я встал, чтобы поменять Амелина, и обнаружил следующее. У него в купе около столика на полу стояло штук восемь пустых бутылок, а сам он был слегка навеселе. Командир объяснил мне, что торговля не идет, он не может продать людям пиво дороже, чем оно стоило, совесть не позволяет, и поэтому с горя решил выпить все сам. Он, конечно, предложил мне присоединиться к этому делу, что я с удовольствием сделал. Было очень душно, и бутылочка пивка оказалась очень кстати. Я пил пиво и думал, что в моей первой жизни после определенных событий в нашей стране совесть позволяла многим людям гораздо больше.

Но зато по прибытии на конечную станцию Амелин скупил всю чернику, которую смогли принести женщины, работавшие на железной дороге, и заставил ведрами все рундуки под сиденьями в служебках. Пока мы ехали назад, он все считал, как герой известной сказки, как он будет умножать свои богатства. И действительно, через день в Ленинграде он продал всю чернику торговкам у вокзала в два раза дороже, чем покупал. Они брали по такой цене охотно, потому что сами продавали еще в два раза дороже, причем им не надо было идти в лес и собирать ягоду.

Так прошли июль и август. Я втянулся, и мне работа даже начала нравиться. Иногда я сидел у окна, глядя на пролетающие мимо телеграфные столбы, и думал: «А может, к черту все это? Можно просто работать проводником, не думать ни о каких проблемах…»

К тому же когда я получил свою первую заработную плату за июль, то даже не ожидал, что будет так много денег. Правда, я наработал почти двойную норму часов и мне еще доплачивали небольшие деньги за работу комиссара, но тем не менее получить в те годы больше пятисот рублей в месяц было очень неплохо.

Шел один из последних рейсов. Он у меня оказался вне графика, и я вновь попал в вагон вместе с пожилой женщиной, с которой уже работал в начале июля.

Вечером Евгения Ивановна жаловалась на боли в груди, больше лежала, и я делал все один. Утром, когда я поднял пассажиров и потребовал сдавать постели и готовиться к приезду, она все-таки встала и решила помочь мне напоить пассажиров чаем. Но буквально через несколько минут схватилась рукой за грудь, захрипела и упала на пол. Когда я наклонился над ней, Евгения Ивановна уже не дышала, пульсации на сонных артериях также не было. Я сунул ей подушку под шею и начал делать искусственное дыхание и массаж сердца. В это время в дверях столпилась куча пассажиров, которые пришли сдавать постельное белье. Они начали давать море всяких глупых советов.

Прошло уже почти пять минут с того момента, как Евгения Ивановна находилась в состоянии клинической смерти. Я уже думал, что все это бесполезно, как чаще всего и бывает в таких ситуациях, как вдруг, разогнувшись после серии вдохов, положил руку ей на шею и ощутил легкий толчок под пальцами. Потом еще раз — и Евгения Ивановна шумно вздохнула. Народ за моей спиной ахнул. После паузы, показавшейся мне вечностью, женщина вздохнула во второй раз и повернула голову. Ее зрачки, еще несколько секунд назад полностью расширенные, быстро сужались, и спустя некоторое время она попыталась что-то сказать, хотя говорить не очень-то получалось. Я попросил пассажиров вызвать проводницу из соседнего вагона. Проводница сбегала к бригадиру, и та по рации дала сообщение, чтобы в Ленинграде нас ждала «скорая».

Я с помощью мужчин переложил Евгению Ивановну на сиденье. Она уже почти пришла в себя и шепотом спрашивала:

— Что случилось? Я ничего не помню.

Она по-прежнему жаловалась на боли в груди.

А у меня для оказания медицинской помощи ничего не было, кроме нашатырного спирта. Тут к нам через толпу любопытных пробилась врач, которая достала из сумочки пузырек с таблетками нитроглицерина и дала одну нашей больной под язык. Лучше ей, правда, от этого не стало, но через полчаса мы уже были у перрона Московского вокзала. Бригада «скорой» быстро забрала больную и увезла в стационар.

Так как, кроме меня, иных свидетелей клинической смерти Евгении Ивановны в бригаде не было, то моя возня с ней особого внимания не привлекла. Только бригадир, давняя подруга Евгении Ивановны, высказала мне свою благодарность за своевременную помощь и вызов «скорой». До них даже не дошло, что Евгения Ивановна находилась в клинической смерти и только моя помощь спасла ей жизнь. Зато врач, которая дала нитроглицерин, просидела до Ленинграда рядом со мной, наблюдая за больной и одновременно расспрашивая меня, откуда я такой взялся. Мы поговорили полчаса до прибытия поезда на вокзал. Женщина оказалась заведующей одной из подстанций «скорой помощи» в Ленинграде, и когда мы прощались, она написала мне номер телефона и свои данные, сказав при этом:

— Не знаю, буду ли я еще работать на этом месте через пять лет, но если буду, то можешь смело обращаться ко мне, место для тебя всегда найдется.

На следующий день я пришел в депо, и Амелин обрадовал меня новостью, что руководство местного отделения Октябрьской железной дороги нами довольно и обратилось в университет с просьбой продлить нашу работу еще на сентябрь. А наш ректор, учитывая, что занятия все равно начинаются только в октябре, спокойно на это согласился. Кроме того, у нас теперь будут рейсы на юг, в большинстве своем в Новороссийск, откуда мы станем вывозить детей, находящихся на отдыхе на побережье, и доставлять их по всему северо-западу, в основном в Мурманск.

Я, уже приготовившийся к месяцу безделья, расстроился, но делать нечего, придется работать.

После коротких рейсов, которые у меня были до этого, рейсы до Новороссийска показались намного интереснее. Наш состав на юг шел пустой, ревизоры нас практически не проверяли. Наши кадровые проводники, а за ними и мы, сажали безбилетников сколько могли. В Новороссийске мы успевали немного позагорать и поплавать в море. Зато обратно, когда все вагоны были заполнены детьми, эти трое суток до Мурманска казались бесконечными.

Однажды был такой случай. Мы только проехали «Волховстрой», я прилег после своего дежурства, а Амелин начал работу. Тут двери служебки распахнулись, и улыбающийся Вова пропустил в купе двух молоденьких проводниц, при этом пояснив, что девушки тоже приехали из рейса, сейчас направляются домой и он пригласил их к нам. Девушки были довольны и веселы. Они приехали из Симферополя и везли домой подарки: крымские яблоки и массандровское вино. Бутылка вина сразу оказалась у нас на столе, а купе заполнилось ароматом яблок. Мы сидели втроем, иногда к нам заходил Амелин и, пригубив винца, снова уходил смотреть, чтобы дети не залезли куда-нибудь не туда. Я смотрел на счастливых девчонок и думал, как все-таки иногда немного для счастья надо — просто приехать домой, привезти подарки родным. Девушки не строили никаких грандиозных планов, не пытались изменить историю, они просто жили и радовались этой жизни. Через три часа они, чмокнув нас Вовой в щечку и поблагодарив за приют, вышли на своей станции, оставив в нашем купе запах яблок и хорошее настроение. А я долго не мог заснуть и думал, почему у меня не получается так и почему мне все время что-то особенное нужно получить от жизни…

Все когда-нибудь заканчивается, закончился и наш сезон. Вагонное депо было довольно нашей работой и расщедрилось нам с Амелиным на почетные грамоты. Начальник вагонного депо сообщил, что если мы раздумаем учиться на врачей, то проводниками он нас точно примет. Я представил отчет о работе в комитет ВЛКСМ университета. Там немного попридирались по поводу отсутствия стенгазет, политинформаций, боевых листков и всякой другой ерунды. Я же упирал на специфику работы, дескать, мы были разобщены, работали в разное время, поэтому такая работа проводилась по минимуму. Но благодарственное письмо от начальника отделения железной дороги все эти недочеты компенсировало.

* * *

До учебы оставалась неделя, и я решил съездить на рыбалку за хариусом в верховья реки, протекавшей в нашем городе. Был погожий сентябрьский денек. Настроение соответствовало погоде. Выйдя на берег речки, я быстро собрал удилище и, подвязав самодельную мушку, закинул ее в течение. Однако мушки в реке не оказалось. Подняв глаза вверх, я обнаружил, что мушка сидит в ветке березы над самой водой. Мне было жалко уловистую снасть, и я решил отрубить эту ветку, сняв все целым и невредимым. Придержав ветку левой рукой, я стукнул топором. Тот соскочил по влажному стволу и, как показалось, не больно ударил меня по указательному пальцу. Я еще раз стукнул по ветке и отрубил ее. Когда я попытался схватить ее левой рукой, мне не удалось это сделать из-за боли. Я посмотрел на левую кисть и обнаружил, что почти половины первой фаланги указательного пальца нет, а из раны на траву капает кровь. Все последствия такой травмы сразу до меня не дошли. Я был занят остановкой кровотечения и перевязкой. Хорошо, что после случая с Лешкой у меня в рюкзаке всегда лежали пара бинтов в упаковке, йод и кое-что из таблеток.

Уже особо не стараясь, я разобрал удочку, закрыл рюкзак и поплелся назад на дорогу. Автобус, который меня привез, должен был пройти обратно через полчаса.

Я сидел на остановке, и в моей душе нарастала паника. Я прожил первую жизнь, работая хирургом. Я не знал и не искал другой работы и в этой жизни. Но что делать теперь?

Наверное, работать хирургом можно и с таким недостатком, но очень тонких операций мне уже не провести.

Неожиданно рядом остановилась грузовая машина. Водитель, увидев меня с перевязанной рукой и промокшей от крови повязкой, предложил довезти до больницы.

Когда я зашел в знакомый приемный покой, вокруг собрались все присутствующие. Вскоре пришел наш травматолог Сергей Николаевич. Увидев, что у меня за травма, он начал поливать меня нецензурными выражениями, самым цивильным из которых было «козел безрукий». Все знали, что я хотел стать хирургом, и поэтому переживали за меня.

Осмотрев рану, Сергей Николаевич присвистнул:

— Однако ловко ты палец срубил! И как прикажешь зашивать? Кожи-то негде взять. Есть два варианта: или пластика, или укорачиваем кость еще на полсантиметра и зашиваем. Тогда кожи хватит, хотя придется немного тянуть.

Я быстро прикинул варианты.

— Давайте укорачиваем кость.

Сергей Николаевич под местным обезболиванием быстро отпилил мне пилкой Джигли кусочек кости, сформированным кожным лоскутом с ладонной поверхности пальца закрыл рану и зашил ее с тыльной стороны.

Домой я приехал с гипсовой лангетой на левой руке. Бабушка сразу заохала и потребовала подробностей, которые я ей и доложил. И еще раз выслушал, что думают о моих поступках окружающие.

Вечером я снова услышал мнение по поводу своих мыслительных и других способностей от мамы, которая, как и травматолог, не стеснялась в выражениях. Но, успокоившись, сказала:

— Хорошо, что не голову себе отрубил.

На чем воспитательная часть была закончена. И началась сострадательная. Мама успокаивала меня, говорила, что и с таким пальцем можно будет вполне прилично оперировать.

Лешка ходил вокруг и завистливо смотрел на гипсовую повязку:

— Слушай, Сережка, тебе так повезло! Ты теперь, наверное, не будешь учиться недели две. Мне бы тоже так стукнуть и в школу месяц не ходить.

— Ты что, олух царя небесного, говоришь! Ты что беду на себя кличешь! — закричала бабушка. — Сейчас вот ремня тебе дам, узнаешь, как такие страсти болтать.

И Лешка на всякий случай ретировался в нашу комнату.

Когда я зашел в морфологический корпус на первую в этом учебном году лекцию, все мои однокурсники сочли своим долгом спросить, что у меня за травма, и потребовать объяснений, при каких обстоятельствах она получена. Поэтому звонку на лекцию я очень обрадовался. Но чуть ранее я столкнулся в коридоре с Анастасией Михайловной, которая тоже не преминула спросить о травме. Она посочувствовала и заявила:

— Вот видишь, все идет к тому, чтобы ты принял мое предложение. — И с надеждой в глазах посмотрела на меня.

* * *

В управлении КГБ по городу Энску общались два сотрудника. Старший по званию спросил у подчиненного:

— Слушай, Владимир Иванович, какова судьба паренька, за которого так ратовал мой сослуживец? Все-таки год прошел, можешь что-то конкретное сказать?

— Товарищ полковник, я несколько раз беседовал с нашими «барабанщиками» в университете. Складывается такое впечатление, что парень уже делает карьеру. Причем семимильными шагами и в то же время без подхалимажа и без стукачества. Держится несколько обособленно от коллектива, близких друзей нет. Тем не менее в его возрасте самостоятельно руководил большим коллективом студентов на уборке картошки, стал старостой курса, а в этом году также отлично провел работу комиссара в отряде проводников. Авторитет у однокурсников и преподавателей непререкаемый. А ведь ему только в декабре будет семнадцать лет. Кстати, есть материал, что в Москве он уже общался с директором института терапии Академии медицинских наук. Представляете, какие знакомства заводит! Очень аккуратен и сдержан в словах, никто не слышал от него каких-либо отрицательных характеристик в отношении компартии, руководителей правительства, а ведь почти все студенты этим грешат. Так что нам не надо даже вмешиваться, он и без нас сделает все, что ему нужно. А вот то, что такой парень без колебаний откликнулся на предложение работать с комитетом, дорогого стоит.

— Хорошо, Владимир Иванович. Думаю, Андреева нужно официально занести в список потенциально возможных внештатных сотрудников. А пока пусть учится и делает карьеру. Если верить вашим словам, она должна быть у него блестящая.

* * *

Я спал и видел сон. Во сне я проходил в незнакомый кабинет. Когда я зашел, за столом сидел маленький усатый человек с лицом, покрытым мелкими шрамами. Он мне кого-то напоминал. Встав, этот человек что-то сказал. На этом сон закончился. Я сел в постели. Рядом тихо сопел Лешка, на часах было полпятого утра. А в моих ушах набатом гудели слова, сказанные с сильным акцентом: «В следующей жизни узнаешь».

И я вспомнил. Тысяча девятьсот семьдесят второй, жаркое лето без капли дождя и большие афиши по городу «Гастроли Вольфа Мессинга».

Я, лейтенант медицинской службы, сижу в зале нашего театра, и мимо меня идет он, Вольф Мессинг, старый больной человек. Неожиданно он останавливается и пристально смотрит на меня. И хотя я сижу третьим от прохода — начинаю тонуть в его темных глазах. Он что-то говорит, но слов я не слышу. Когда я пришел в себя, он уже следовал дальше по проходу, а рядом со мной не оказалось ни одного человека.

И сейчас снова в моей голове звучал его слегка хрипловатый картавый голос: «Молодой человек, у вас незаурядный талант гипнотизера, только узнаете вы об этом в другой жизни».

Я снова лег. Сна не было ни в одном глазу. Так что же, мое появление в этом мире — не случайность, так предопределено судьбой? Может, это судьба направила мой топорик, сказав этим, что я иду неправильным путем?

Наверное, и Чазов, сказав, что хотел бы видеть меня кардиологом, следовал предначертанному свыше? Вот только кем предначертанному? Увы, ответа на этот вопрос у меня нет. Покрутившись в постели еще два часа, я встал и начал собираться на учебу.

Весь день я обдумывал свои воспоминания, был очень рассеян и даже получил несколько замечаний от преподавателей. Девочки были озабочены моим состояниям. Они пришли к выводу, что у меня безответная любовь, и перебирали фамилии тех, в кого, по их мнению, я мог влюбиться.

Я же в это время размышлял по поводу своих же способностей, якобы выявленных Мессингом, и, проверяя себя, начал сомневаться: «А может, это просто был сон. В прошлой жизни я ведь так и не услышал, что он мне сказал».

Но все равно, похоже, мне придется вновь менять свои планы. Пожалуй, надо начать читать литературу по гипнозу. В прошлой жизни хоть я и был врачом, но всегда считал эту тему чем-то вроде шарлатанства. И сейчас мне было трудно решиться начать изучение этого раздела медицины. К тому же я пришел к выводу, что лучше будет, если никто ничего об этом не узнает, поэтому книги по гипнозу необходимо брать в единичных экземплярах и вместе с массой других, чтобы «друзья» из комитета не поняли, какая тема меня интересует больше всего. Значит, придется начать читать труды кардиологов, думать о смене приоритетов и становиться хорошим специалистом-терапевтом.

Очевидно, этим сном мой мозг отреагировал на мои раздумья, как быть и чем влиять на руководство страны. И как когда-то Менделееву приснилась таблица элементов, так мне, возможно, интуиция также подсказала во сне решение проблемы. Если я с великолепным знанием психологии, гипноза и внушения смогу попасть в Кремлевку, то вполне удастся воздействовать на руководителей страны, с тем чтобы не допустить развала нашей великой страны.

Учеба на втором курсе меня тяготила. Хотелось поскорее добраться до третьего курса, когда начнутся клинические дисциплины и можно будет уже заниматься настоящим делом. Хотя учился я по-прежнему на одни пятерки. У меня была еще одна проблема — моя мама. В прошлой жизни она умерла, когда я учился на втором курсе ВМА. То есть до этого события оставалось всего два года, и мне необходимо уговорить ее пройти обследование в конце этого или в начале следующего года. Но странное дело. Я помнил, что в той жизни маму, когда я еще учился в школе, беспокоили боли в желудке, она постоянно соблюдала диету и пила кучу таблеток. А сейчас она не жаловалась, не соблюдала никакой диеты и ела все, что хотела. Но все равно для себя я решил, что хоть как, но уговорю ее пройти хотя бы рентгеноскопию желудка.

Лешка тоже хорошо учился и начал таскать домой одни пятерки, не то что в прошлой жизни. Я относил это на счет своей работы с ним, потому что в прошлой жизни мне было до лампочки, какие оценки получает мой брат, и я только пару раз разбирался с его обидчиками, и то лишь потому, что лупили они Лешку втроем. А так я всегда говорил ему: «Решай свои проблемы сам».

Лешка иногда приходил домой злой и кричал, что он совсем не хочет быть таким отличником, но все учителя ждут от него, что он все знает, как его старший брат, и это я во всем виноват. Он, кстати, рассказал мне, захлебываясь от удовольствия, что в моем бывшем классе появился новый ученик, симпатичный парень, который начал ухаживать за Аней и увязался провожать ее в Уреку. Но там ему не повезло, его встретила команда Федьки Сорокина и так отмолотила, что ему пришлось сидеть несколько дней дома.

— А ведь парни ему говорили: не связывайся с Богдановой, у нее парень — кандидат в мастера спорта по боксу и отметелит тебя только так. Но его и без тебя побили хорошо, — доложил Лешка.

Вот это да! А ведь в прошлой моей жизни никакой симпатичный парень в наш класс не приходил. И мы с Аней просидели вместе за партой до конца десятого класса. И я так и не понял, что, возможно, со мной рядом сидела моя судьба. А я как дурак вздыхал без всякой надежды по Светке Ильиной, при моей тогдашней нерешительности это было совершенно бесполезно. Через два года после школы Аня вышла замуж за Федьку Сорокина, который через какое-то время сел в тюрьму за убийство. И что дальше было с Аней, я так и не узнал.

Нет, на этот раз я не должен упустить этот шанс! Повинуясь какому-то порыву, я собрался и пошел к Ане домой.

А по пути думал: «Андреев, тебе с учетом года, уже прожитого здесь, через два месяца будет шестьдесят семь лет. Зачем тебе это? У тебя другие задачи». Но ноги упрямо несли меня в Уреку.

Лангеты на моей руке уже не было, но небольшая повязка еще оставалась. Аня, увидев ее на моей руке, сразу принялась расспрашивать, что случилось. Мне не хотелось особо распространяться о своей глупости, и я коротко сказал, что нечаянно поранился, но уже все хорошо.

Наталья Ивановна заулыбалась, увидев меня, но тем не менее упрекнула:

— Сережа, ты у нас теперь редкий гость.

— Наталья Ивановна, совсем нет времени. Все лето работал, даже дома практически не бывал. А сейчас учеба навалилась. С чем-то придется расставаться — или с работой, или с тренировками, но скорее всего с тренировками. Вы не против, если я Аню на сегодняшний вечер у вас украду? Мы пойдем погуляем, может, в кино сходим.

Естественно, разрешение было тут же дано. И пока Аня переодевалась в другой комнате, мы с Натальей Ивановной пили чай и я рассказывал ей о своем житье-бытье.

Когда Аня вышла к нам, бабушка высоко подняла брови. Аня была одета не для кино, пожалуй, в таком наряде можно и в ресторан пойти.

Ресторан?.. А что, это идея!

Мы вышли на улицу, я решительно подхватил Аню под руку, и мы двинулись к центральному проспекту, естественно носящему гордое имя Ленина, где располагался один из трех ресторанов, имевшихся на весь наш трехсоттысячный город.

Поняв, куда мы прибыли, Аня занервничала:

— Сережа! Ты куда меня привел! Это же ресторан, нам сюда нельзя, там, наверное, очень дорого, а у меня всего пятьдесят копеек.

У меня в кармане лежало тридцать рублей, но Ане я говорить об этом не стал. Просто взял ее за руку, и мы вошли в ресторан мимо вышибалы, для которого пока не было работы, направившись прямо в гардероб.

В зале оркестр еще только усаживался на эстраду и готовил инструменты. За столами, покрытыми белыми скатертями, сидело немного посетителей, у них в основном стояли графинчики с водкой и закуска.

Мы сели в уголок, подальше от оркестра. Вскоре к нам подошла улыбающаяся официантка и подала меню. Аня взирала на все округлившимися глазами. Заказывал я все сам, и через какое-то время официантка принесла и открыла нам бутылку вина «Алабашлы», затем на столе появились конфеты и апельсины. Я разлил немного вина по бокалам и с удовольствием выпил эту сладкую тягучую жидкость, которой не пробовал лет сорок. Скоро заиграл оркестр, и мы с Аней пошли танцевать. Танцы в ресторане отличались от школьных, как небо от земли. Там на нас смотрели десятки любопытных глаз и мы были словно под прицелом, здесь же никому до нас не было никакого дела. Во время танца Аня тревожно спросила:

— Сережа, а у тебя хватит денег расплатиться? Вон нам еще мясо принесли, ты очень много всего заказал.

— Аня, ни о чем не думай, все будет хорошо, давай лучше танцевать.

И мы танцевали, пили сладкое вино, ели эскалопы.

Все удовольствие обошлось мне в девять рублей с полтиной. Правда, Аня, услышав такую сумму, побледнела и снова с тревогой посмотрела на меня.

Мы вышли из ресторана около девяти часов и медленно пошли по уже почти пустой улице. Аня шла, держа меня за руку. Я посмотрел на нее при свете фонаря и увидел на ее лице слезы.

— Аня, почему ты плачешь? Ведь все хорошо.

— Сережа, это я от радости плачу. — И девочка снова захлюпала носом.

Но пока мы прогуливались до ее дома, слезы высохли, и мы, договорившись о следующей встрече, расстались.

Я возвращался домой, на душе было спокойно, и мне казалось, что я сегодня сделал то, что нужно.

Постепенно я вошел в ритм, и второй курс проходил незаметно; учеба, работа в больнице, корпение над учебниками, а также над книгами по психиатрии и психологии занимали большую часть времени. Я втянулся в работу старосты курса и уже быстро снимал все вопросы. Звание старосты имело и другие преимущества: меня знали все руководители кафедр и преподаватели, поэтому при решении каких-то проблем охотно шли навстречу. В общем, свободного времени почти не оставалось.

Но, несмотря на это, с Аней мы стали встречаться гораздо чаще. Да и сама она частенько заходила к нам и часами болтала с моими родными, что им очень нравилось.

Я по-прежнему занимался в кружке хирургов, но после моей травмы Аркадий Борисович как-то поостыл ко мне и ничем не выделял из других. Я планировал после второго курса покинуть кружок и вплотную заняться кардиологией.

Но зато передо мной открылся мир психиатрии. Когда я учился в ВМА, у нас это был довольно краткий курс, больше имеющий прикладное значение: лечение психических нарушений и травм, связанных с военными действиями, с действием оружия массового поражения, и тому подобное. Сейчас же я читал книги, которые студенты, не планирующие стать психиатрами, читать не будут. И за второй курс я прочитал почти все, что было в нашей библиотеке.

По мере того как вчитывался, начал вспоминать, что никогда за всю мою жизнь ко мне не подходили цыганские гадалки. Сколько раз я видел такую картину: на рынке решительным шагом ко мне направляется гадалка и вдруг, не дойдя несколько шагов, поворачивается и уходит. Я об этом не задумывался, хотя мои друзья порой со смешком говорили:

— Чуют, что от тебя ни копейки не получат.

Потом сколько раз в жизни, когда мне что-то было нужно от вышестоящего начальства, практически всегда удавалось убедить его в необходимости такого решения.

Моя вторая жена частенько по этому поводу говорила, что было бы неплохо, если бы эти способности я использовал на благо семьи. Но, к сожалению, использовать дар убеждения для себя у меня не получалось.

И поэтому слова Мессинга, засевшие в моей голове, становились все реальней. Я знал, что через семь лет он будет в Энске на гастролях, и думал, что, может быть, удастся расспросить его о предсказании. Но это еще так далеко в будущем. Тем более я видел, как от моего появления в прошлом все шире расходятся круги изменений этой реальности, и что будет через семь лет, я даже не в состоянии представить. Я никак не мог понять, к чему в том сне я видел Сталина в кабинете. Или это видение при общении со мной как-то передал Мессинг? Эти непонятные мистические штучки начали не на шутку волновать меня. Ведь каким-то образом я очутился здесь.

Потом я начал раздумывать о влюбленности Ани. Мне совсем не хотелось, чтобы эта влюбленность была просто следствием моего неосознанного внушения, и я все-таки надеялся, что это не так.

Тем временем второй курс был окончен. Как обычно, я сдавал весеннюю сессию на пятерки, и это никого уже не удивляло.

Аня тоже сдавала экзамены и регулярно информировала меня о своих успехах. В наши редкие встречи в эти горячие июньские денечки мы в основном говорили об экзаменах и об учебе. Если бы не я, то Аня вообще бы зубрила день и ночь. Поэтому мне приходилось почти силой вытаскивать ее из дома, чтобы немного проветриться. В день, когда она сдала на пятерку последний экзамен, я заявился к ним домой с букетом цветов, которые еще пришлось поискать. Радостная Аня, к моему удивлению, в отличие от Натальи Ивановны не обратила на них никакого внимания. Даже не посмотрев на маму с бабушкой, обменявшихся многозначительными взглядами, она повисла у меня на шее и затараторила:

— Видишь, Сережа, я уже тоже взрослая и тоже буду поступать в университет! Мы сможем вместе ходить на занятия. У нас через неделю выпускной, ты ведь придешь? Ну пообещай мне, пожалуйста!

Я уточнил у нее, когда это торжественное событие произойдет, и клятвенно заверил, что обязательно приду. После чего мы отправились на речку загорать.

Когда мы лежали на пляже, я отметил, что Аня — совсем не как в прошлые годы — не покрывается краской смущения, когда я слишком явно рассматриваю ее почти обнаженное тело, а, наоборот, старается повернуться так, чтобы быть в наиболее выгодном ракурсе. Я лежал под горячим солнцем и, закрыв глаза, думал о ней. Аня тихо лежала рядом, держа меня за руку. Где-то раздавался плеск воды, доносились веселые голоса, солнце желтым пятном просвечивало через сомкнутые веки. И в эту нирвану ворвался шепот Ани мне в ухо:

— Сережа, скажи, пожалуйста, ты меня любишь?

Я чуть повернул голову и увидел ее темные глаза над моим лицом, с тревогой смотрящие на меня. Я привлек ее к себе и поцеловал в послушно открытые мягкие губы:

— Анечка, я тебя очень давно люблю и хочу, чтобы ты всегда была со мной.

Теперь на меня смотрели глаза, сияющие счастьем.

— Я знаю, Сережа. Я поняла это еще два года назад. Ты тогда пришел в класс такой странный, непохожий на себя и ничего не понимал, я сразу это заметила. А когда ты погладил меня по ноге, я не обиделась, потому что видела, что ты ни о чем таком не думал, а просто хотел успокоить меня. И я тогда подумала: «Наконец-то этот глупый мальчишка понял, что он мне ужасно нравится».

А потом мы лежали на покрывале, брошенном на песок у реки, и целовались, не обращая внимания на окружающих и возмущенный шепот какой-то пожилой женщины.

Через неделю я, как и обещал, пришел на выпускной вечер. Меня, конечно, все узнали, а Исаак Наумович затащил в свой кабинет и долго расспрашивал об учебе и дальнейших планах. Когда я вышел от него, все уже собрались в актовом зале, где уселись за столы, уже накрытые для чаепития. Аня пришла на вечер с мамой. Как она позже объяснила, папа уже не мог идти, так как очень напраздновался. Аня оделась довольно просто — в белую блузку и плиссированную юбку. Но она была так красива, что я, уставившись на нее, думал, где были мои глаза в прошлой жизни.

В начале вечера директор произнес речь о том, что все пути в нашей социалистической стране для молодежи открыты. Мы, если хотим, можем ехать в Сибирь на великие стройки, можем идти учиться и получать высшее образование. Нашей стране нужны образованные люди, потому что мы идем к коммунизму и только образованные и умные люди могут построить такое общество. Но профессия рабочего — это тоже очень почетно, и он привел в пример выпускников нашей школы, которые уже были отмечены государственными наградами. А я сидел, слушал его и думал, что ведь все так и есть — все пути открыты.

После этого всех выпускников вызывали на сцену и выдавали аттестаты. После выдачи аттестатов все плавно перешло в чаепитие, которое проходило под бдительным присмотром преподавателей. Поэтому мальчишки по очереди исчезали в туалете, где прикладывались к бутылке портвейна. Меня за руку дернул Вадик Петров:

— Сережка, пошли вмажем по чуть-чуть.

«А почему бы и нет?» — подумал я. Когда мы зашли с Вадиком в туалет и тот из-за унитаза достал откупоренную бутылку, в туалет вошел высокий симпатичный парень и направился ко мне. Приблизившись, он неуклюже попытался стукнуть меня в лицо. Я легко ушел от удара, даже не сходя с места, просто дернув головой. Мне не хотелось бить этого дурачка, которого я мог вырубить в пять секунд. На парня бросились несколько человек и схватили за руки.

— Сашка! Ты что, с ума сошел? Ты на кого прыгнул? Да Сережка из тебя котлету сделает!

Тот пытался вырваться и кричал:

— Все равно я его прибью! Он натравил на меня этих урекских подонков, я из-за этого две недели в больнице был.

Надо сказать, я был ошарашен.

— Слушай, Саша, а почему ты считаешь, что это я виноват?

— А кто же? Меня когда их главный в первый раз ударил, то сказал: «Нечего с Сережкиной девкой по Уреке ошиваться».

Ну и Сорокин! И здесь удружил.

Когда я вернулся из туалета, на меня сурово смотрели Анины глаза.

— Сережа, признавайся, ты Сашу побил?

— Аня, да я его и пальцем не тронул! Мне только таких недоделков бить не хватает.

— Он не недоделок. Он меня любит и все время об этом говорит. Просто я его не люблю и сказала ему об этом.

Но тут зазвучала музыка, и я, выкинув из головы всяких Саш, отправился вместе с Аней танцевать первый и последний наш школьный вальс. Через два часа мы вместе с Аниной мамой стали собираться домой. Я решил, что пусть Аня гуляет вместе со своим классом. Все-таки я уже чужой для них. На прощанье я ее поцеловал и, прошептав в ухо:

— Веди себя хорошо, — ушел.

* * *

Вскоре мне позвонили из комитета ВЛКСМ и обрадовали перспективой поработать в отряде проводников. Только вот Вова Амелин закончил уже третий курс и перешел на четвертый, так что командиром отряда пришлось стать мне. В комиссары определили идейную комсомолку, от которой в работе не было никакого проку. Она только мешалась под ногами весь сезон, и я с тоской вспоминал Вову Амелина с его пивом и ягодами. Здесь же, кроме речей о необходимости примерной работы и поведения, ничего не было. Она даже попыталась делать стенгазету и проводить политинформации, но из этого, конечно, ничего не получилось. И я с тайным злорадством наблюдал, как она носится между составами, пытаясь заловить хоть пару человек для выслушивания ее белиберды. Чтобы не видеть всего этого, я набрал работы выше крыши и старался, насколько возможно, быть в поездках, а находиться в депо и решать необходимые вопросы по минимуму.

Аня в это время подала документы на только что открытый в университете экономический факультет и начала сдавать вступительные экзамены. Я же из-за работы практически даже не мог ее поддержать и лишь по телефону поздравлял с успешным окончанием испытаний. Но все же ухитрился выкроить в своем графике пару дней, когда были вывешены списки поступивших и стало ясно, что Аня — уже студентка. Мы с ней уехали к моей бабушке в деревню, которая встретил нас как мужа и жену. Даже постелила нам вечером одну постель, а потом красная как рак Аня застилала свою постель в другом углу комнаты. Но, к сожалению, работа есть работа, и через два дня, накупавшись и нарыбачившись, мы уехали в город. Я — в очередной рейс, а Аня — готовиться к картошке.

Сегодняшний рейс также начинался хорошо, я должен был работать вместе с кадровой проводницей, молодой женщиной. Зина мне была знакома еще с прошлого года, мы с ней несколько раз уже работали вместе. Но мне не нравились ее суетливость и беспокойство, она вечно боялась чего-то и дергалась по любому поводу. Вот и на следующее утро, когда я досыпал положенное время отдыха, она сдернула с меня одеяло.

— Сережа! — закричала Зина. — У нас девушка не просыпается.

— Не просыпается, ну и пусть, нам еще ехать и ехать.

— Ты не понимаешь! Ее мама пытается разбудить уже полчаса, а она не просыпается, и все.

Я встал и прошел в купе. На нижней полке лежала девочка лет пятнадцати в халатике, одеяло с нее было снято. Мама трясла ее за голову и плачущим голосом просила:

— Валя! Ну проснись же, пожалуйста!

Я представился и, объяснив маме, что я студент-медик, попросил разрешения осмотреть больную.

Первым делом положил руку на лоб и понял, что у девочки слегка повышена температура. Пульс практически в норме. Каких-либо повреждений нет. В это время мать снова схватила Валю за голову и начала кричать. Когда она отпустила дочь, я заметил, что между головой и подушкой — пустое пространство. В памяти сразу всплыли страницы прочитанного учебника. У девочки скорее всего дебют шизофрении и кататонический ступор в его восковидной форме. Я поднял ее руку и отпустил, и все присутствующие со страхом смотрели на руку, которая оставалась поднятой вверх.

Я наклонился к уху больной и шепотом спросил:

— Валя, как ты себя чувствуешь?

К удивлению всех, девочка спокойно ответила:

— Хорошо.

— Ты чего-нибудь хочешь?

— Ничего.

И так мы односложно переговаривались несколько минут.

Впереди у нас была последняя станция, где имелась возможность отправить девочку в больницу. По прибытии на эту станцию девочку в сопровождении матери на машине «скорой» отправили в ЦРБ, откуда, я надеялся, ее достаточно быстро переправят в психиатрическую больницу.

Слава богу, подобных ситуаций за время моей работы больше не было, и в конце августа мы завершили сезон. Заработал я в этот раз несколько меньше, потому что, выполняя обязанности командира, много времени отдавал организационной работе, а от этой комиссарши, кроме призывов, толку не было.

Впереди у меня был третий курс — первые клинические дисциплины. Учеба и еще раз учеба.

Но учебный год начался с неожиданного приезда отца. Он уже был в отпуске летом, но моя работа практически не дала нам возможности нормально поговорить, съездить на рыбалку. Да он и сам был тогда озабочен своими проблемами.

Ему уже исполнилось сорок пять, из которых он двадцать шесть служил в армии, если считать еще учебу в военном артиллерийском училище. В тридцать девятом году отец поступил в Ленинградское артиллерийское училище и в сороковом его закончил. По странному стечению обстоятельств он не попал на Финскую войну, хотя служил в то время под Ленинградом. Зато в Великой Отечественной войне он принимал участие практически с ее начала и до конца и закончил свой боевой путь в Китае, где после ранения продолжал службу и познакомился с моей мамой. А в пятьдесят третьем году он поступил в артиллерийскую академию, которую в Питере по старинке называли Михайловской, и успешно ее закончил, что дало ему возможность стать старшим офицером.

Сейчас отец сообщил нам, что подал рапорт об увольнении еще перед отпуском. И теперь он — военный пенсионер и свободен, как вольная птица.

Для мамы это был по-настоящему радостный сюрприз, она буквально прыгала от счастья. Но для нас с Лешкой это означало одно — переезд в мамину комнату, которая была еще и общей гостиной, так что прощай, уединение.

Мне это очень не понравилось, но что делать. Мы жили по тем временам очень неплохо, трехкомнатная квартира — это было что-то. Но мама видела, что мне не по душе жить в проходной комнате, где все сидят целыми вечерами. Поэтому она договорилась со своей подругой, и та отдала в мое распоряжение чердак в частном доме, где нужно было топить печь и носить воду. Когда мама показывала мне этот чердак, где была сделана вполне приличная комната, она все время водила пальцем у меня перед носом:

— И только попробуй таскать своих девок, мигом вылетишь отсюда, а я еще и Ане расскажу, если что.

Мне идея переезда и отдельного проживания очень понравилась. Что греха таить, я думал как раз о том, что мама пыталась категорически запретить.

— Но, мама, у меня ведь вся группа — девчонки, им что, нельзя будет прийти? И Ане сюда тоже нельзя приходить?

— И Ане — в первую очередь. Знаю я тебя, вам еще учиться и учиться, а не детей рожать.

И вот я быстренько собрал свои вещички и был таков. К жизни в одиночку мне не привыкать. Моя вторая жена умерла в девяносто девятом году от инфаркта. Детей у нас не было, и я четырнадцать лет жил один. Еще в Афгане я перенес бруцеллез, как оказалось потом, не полностью вылеченный, что и привело меня к пятидесяти годам к инвалидности из-за множественных поражений суставов. Первое время я пытался бороться, лечился, ходил на массу физиопроцедур, даже ездил в санаторий, что в начале двухтысячных было достаточно затратно. Но толку особо не было. Я махнул на все рукой и просто тупо существовал.

Так что когда я разложил свои вещи, которых было совсем немного, и сел на кровать у стены, то чувствовал себя вполне комфортно.

Отец первые две недели только лежал на диване и читал газеты, но вскоре он уже лез на стенку от безделья. И тут я предложил ему работу. Мой тренер не раз говорил, что у них нет постоянного директора спортивной школы, и я подумал, что мой отец по жизни был спортсменом, кандидатом в мастера спорта по лыжам, играл в футбол. Я предложил ему пойти в роно и попробовать устроиться директором спортивной школы, а при необходимости привлечь еще Исаака Наумовича. Но привлекать никого не пришлось: отец стал директором спортивной школы с первой попытки. И теперь он не надоедал маме и бабушке своей тоскующей физиономией и, когда Лешка делал уроки, не торчал у него за спиной, как бы компенсируя то время, когда его не было дома. У отца было свое занятие, про которое он только и говорил вечерами, не давая никому сказать ни слова.

Аня поначалу бывала у меня каждый день и уходила, только когда я демонстративно одевался, чтобы ее проводить. Но потом я провел с ней работу и объяснил, что мне надо тоже учиться. Она надулась и несколько дней не приходила совсем. Но затем сменила гнев на милость и стала появляться у меня уже по договоренности. Моя хозяйка все это видела, но никаких комментариев от нее по этому поводу я так и не услышал.

Все вошло потихоньку в свое русло, и я мог уделить больше внимания учебе.

Аркадий Борисович, который у нас теперь преподавал общую хирургию, и не думал отпускать меня из кружка:

— Сережа, пойми, ты талантлив. Многие, кто здесь работает, хотели бы иметь такие руки и голову, как у тебя, но им этого не дано. И будет неправильно, если ты этим не воспользуешься. Я вижу, ты увлекся и другими дисциплинами, но ведь тебе никто не мешает: учись, знания никогда не бывают лишними. Что же касается твоей травмы, то все-таки ты правша и вполне сможешь через некоторое время полноценно проводить сложные операции.

И я, подумав, с ним согласился. У меня еще было время для размышлений. Специализация начиналась только на шестом курсе, а до него еще три года. Правда, время имеет очень странную особенность: оно всегда быстро заканчивается, когда этого не ждешь специально.

* * *

Начало очередного дежурства в больнице ничего не предвещало. Я, как обычно, сидел в приемном покое и точил лясы с четверокурсником, моим тезкой Сергеем Ругоевым, который сегодня дежурил фельдшером. Сергей, парень среднего роста, был очень привлекателен, натуральный блондин, да еще разговаривал с небольшим национальным акцентом: иногда, специально усиливая его, копировал прибалтов. Сейчас он тихо рассказывал мне, со сколькими медсестрами успел переспать за время работы в больнице. Он даже вытащил записную книжку, в которой аккуратным почерком армейского писаря (а Сергей служил в армии писарем, несмотря на то что закончил медучилище) были занесены все отделения больницы и напротив стояли даты, то есть в эти дни у Сергея была очередная любовь. Я позволили себе усомниться в его талантах, и он, оглядевшись, нет ли поблизости нашей санитарки, начал перечислять фамилии покоренных им медсестер. Я мысленно и вслух восхитился его умениями и посоветовал остановиться, чтобы не подхватить какую-нибудь болячку, но Сергей легкомысленно отмахнулся. Где-то в двенадцать часов он намекнул мне, что идет на штурм очередной крепости и мне пора уходить. Я спустился на лифте в свой гардероб. Однако мне не спалось, и я отправился на лифте в оперблок, где еще никто не спал, но работу уже все закончили и собирались выпить чайку и лечь отдыхать.

Мы вчетвером пили чай. В окно долбил дождь со снегом, погода была мерзкая. Неожиданно на улице послышались требовательные гудки. Мы выглянули наружу. У дверей приемного покоя стоял «Москвич-407» и непрерывно сигналил. Но двери пока никто не открывал. Я спустился на лифте в приемный покой и направился к входу. В это время из комнаты лаборанта, сверкая волосатыми ногами, вышел Ругоев в халате. Это было так неожиданно, что я от смеха не мог сказать ни слова, а только, давясь, показывал ему на ноги. Из-за приоткрытой двери лаборантской высунулись рука и кусочек белой полной груди нашей лаборантки Ларисы. В руке висели Сережкины брюки. Тут Ругоев пришел в себя и, схватив брюки, скрылся в смотровой комнате, а я пошел наконец открывать дверь.

Когда я ее открыл, в приемную ворвался пьяный в хлам Павел Сергеевич.

— Какого рожна так долго не открывали?! — заорал он. — Быстро звоните в оперблок, я буду оперировать!

И он, схватив каталку, повез ее к машине. Мы помогли ему перегрузить на каталку его друга, еще более пьяного, чем Паша. Голова у него была замотана какой-то тряпкой и вся в крови. Он что-то бормотал и пытался встать. А Паша между тем кричал:

— Не вздумай встать, а то еще раз веслом тресну!

Пока мы обрабатывали больного, узнали от пьяного Павла Сергеевича всю подноготную этого события. Оказывается, Паша со своим другом решили проверить сети в озере и наконец снять их перед ледоставом. В лодке они напились и поругались, и Павел Сергеевич угостил своего приятеля веслом по голове. После этого он решил, что зашьет ему рану в больнице и увезет домой. В следующие полчаса Павел Сергеевич немного протрезвел и достаточно спокойно ушил рану на голове прямо в приемном покое. Но когда он хотел увезти пострадавшего домой, мы с Ругоевым встали стеной и не дали ему этого сделать, отправив прооперированного в хирургическое отделение под наблюдение медсестры. А наш Паша сел за руль и свалил домой.

Я спокойно спал, когда прозвенел звонок лифта, проведенный мне прямо в гардероб. Когда я вышел, в приемном меня встретил мрачный Ругоев:

— Слушай, этот мужик, ну, которого Пашка привез, загружается. Похоже, там гематома. Съезди за нейрохирургом, телефон что-то не отвечает. А наши водители хорошо порядок знают, ни один из машины не выйдет.

Я сел в дежурную машину, и мы по ночному городу быстро добрались до квартиры врача. Ничего страшного не было, просто оказался неисправен телефон. И мы под ругань и ворчание нейрохирурга двинулись в обратный путь.

Когда приехали, в оперблоке уже собирались оперировать аппендицит. И меня нейрохирург опять дернул к столу. До утра я стоял весь в крови рядом с сидящим на высоком стуле нейрохирургом, который сначала сверлил дырки в черепе, а потом, проведя пилку Джигли, выпиливал костный сегмент над местом предполагаемой гематомы. Все это закончилось только к восьми часам, и я, нехорошим словом поминая Павла Сергеевича и надеясь, что уж теперь-то его точно уволят, пошел домой.

Я сидел у себя на чердаке и пытался разобраться в учебниках психологии, которые нашел в нашей библиотеке, когда услышал тяжелые шаги по лестнице, ведущей ко мне наверх. Услышав решительный стук, я крикнул:

— Войдите!

К моему удивлению, в комнату вошел отец.

— Папа, ты что так поздно? У нас дома все хорошо?

— Сережа, я пришел посоветоваться насчет мамы. Все-таки ты уже третьекурсник, может, подскажешь что-то толковое.

Услышав эти слова, я похолодел, и перед моим мысленным взором снова возникла картина в больничной палате в первой жизни.

— Ну давай посоветуемся.

— Так вот, ее уже с лета беспокоят боли в животе после еды, но она пьет таблетки, а обследоваться совсем не хочет. Говорит, что если и будет язва, так все равно ничего не изменится. Думаю, нам надо уговорить ее хотя бы начать обследование. Потому что мне это уже начинает сильно не нравиться.

Мы беседовали с отцом еще долго, пользуясь отсутствием наших женщин. Он все интересовался моими планами, как мы собираемся жить с Аней и не надо ли уже готовиться к свадьбе. Я сказал ему, что собираюсь бросить занятия боксом, но отец отнесся к этому не очень хорошо.

— Сережа, ты, конечно, можешь закончить тренировки, но я бы посоветовал тебе просто работать над собой и не участвовать в соревнованиях, если Николай Иванович на такое пойдет. А быть в хорошей физической форме — это здорово для любого человека.

Я постарался успокоить его и сказал, что найду слова для мамы, чтобы она пошла на обследование. Ушел отец от меня уже в одиннадцатом часу, а я все сидел и размышлял, что бы придумать с мамой.

На следующий день у нас было практическое занятие по терапии. Воспользовавшись перерывом в занятии, я отправился в ИТАР — отделение интенсивной терапии и реанимации. Надо сказать, для тех лет отделение анестезиологии и реанимации выглядело достаточно прилично. Возглавлял его уже тогда фанатик своего дела и будущий доктор наук, автор нескольких книг о реанимации, будущий почетный член многих медицинских институтов мира и собирающий на своих лекциях в Америке и Европе цвет медицинской науки. Но в те годы он еще только собирался писать кандидатскую диссертацию и выделялся среди прочих докторов ранними приходами на работу и тягой к женскому полу; если прямо сказать — он не пропускал мимо себя ни одной женской юбки. А несимпатичной медсестре или врачу можно было даже не приходить устраиваться туда на работу.

Вот к этому товарищу я и направился.

Когда я вошел в кабинет, сверху донизу уставленный книгами, Петр Анатольевич что-то усердно писал и посмотрел на меня с недоумением, как бы не одобряя, что я своим появлением нарушил его сосредоточенность.

— И что вы здесь забыли, молодой человек? — не очень дружелюбно спросил он.

— Петр Анатольевич, я Андреев Сергей, сын вашей старшей медсестры. Понимаете, я учусь сейчас на третьем курсе и обратил внимание на жалобы моей мамы. Мне кажется, что эти жалобы очень похожи на начальные симптомы рака желудка.

На лице Петра Анатольевича появилась понимающая усмешка.

— А скажите, молодой человек, что вы сейчас проходите по пропедевтике?

— Петр Анатольевич, я понимаю, вы думаете, у меня типичная ситуация третьекурсника, который впервые начитался медицинской литературы и находит у себя и всех близких симптомы любой болезни, но поверьте, это не так. У моей мамы практически постоянные боли в эпигастральной области, кроме того, имеется комплекс малых признаков рака желудка. А пришел я к вам с просьбой, чтобы вы воспользовались вашим авторитетом для направления ее на обследование, а то она сама пойдет тогда, когда уже совсем все будет плохо. Только я прошу вас, не говорите ей, что это я просил об этом.

Прошло около недели. Я вечером сидел в гардеробе больницы, изучая толстенный том по психологии на английском языке, когда ко мне заглянул Петр Анатольевич. Он взял из моих рук книгу, прочитал название, присвистнул и с интересом посмотрел на меня:

— Послушай, Сергей, ты откуда этот том выкопал?

— Да вот получил по межбиблиотечному абонементу.

— Ты что, так серьезно интересуешься психологией?

— Я вообще многим интересуюсь, и психологией в том числе.

— Сергей, я тут поспрашивал своих врачей, они все о тебе высокого мнения, считают в будущем неплохим специалистом. Редко бывает, что уже на третьем курсе можно такое сказать о студенте. Но зашел я сказать тебе о том, что отправил Дарью Васильевну на рентгенографию и скопию желудка. По малой кривизне нашли приличную язву, и по косвенным признакам рентгенолог не исключает озлокачествления. Так что надо уговаривать ее на операцию, там уже будет яснее, на что идти.

Отец, конечно, эту новость принял с тяжелым сердцем. Дома в течение месяца была очень нервная обстановка. Но после оперативного лечения, в ходе которого была проведена резекция двух третей желудка, мама довольно быстро восстанавливалась. При гистологическом исследовании диагноз рака был подтвержден. Но хирурги онкодиспансера были полны оптимизма.

— К нам на такой ранней стадии заболевания больные практически не попадают. Так что скорее всего все будет хорошо.

И суеверно стучали при этом по дереву.

Когда мы с отцом пришли в диспансер, мама была уже в палате. Выглядела она неважно, но при виде нас заулыбалась. Отец, как я его ни отговаривал, принес сетку апельсинов. Он считал, что это самый хороший подарок для больных, перенесших операцию. В палате было еще три женщины, и мы угостили всех.

Пока отец разговаривал с мамой, я пообщался с лечащим врачом. Тот был в курсе всей истории и долго тряс мне руку:

— Нет, это только студент первых курсов может ткнуть пальцем в небо и поставить правильный диагноз, не зная ничего! Любой другой бы сказал «язва, и никаких проблем». Так вот при гистологии выявилась типичная застарелая каллезная язва на малой кривизне. Как твоя мама не жаловалась раньше, не понимаю. Гистолог нашел только маленький фокус атипичных клеток в одном из краев язвы. Скорее всего, на этом все закончится. — Он снова суеверно постучал по столу.

После разговора я вернулся в палату, мы еще немного посидели и отправились домой. Шли молча, каждый был погружен в свои мысли. Когда я посмотрел на отца, то увидел, что по его щеке скатилась одинокая слезинка, которую он, не глядя, смахнул рукавом. Я же шел совсем в другом настроении, ведь отец даже не подозревал, что в иной жизни это все закончилось бы гораздо страшнее.

«Вот еще одно дополнение в те изменения реальности, которые уже широким кругом расходятся вокруг меня, и чем эти изменения закончатся, я не знаю», — размышлял я.

Дома нас встречала бабушка, которой не терпелось узнать, как дела у дочери. Она собиралась навестить маму на следующий день.

После моего визита к Петру Анатольевичу тот проявил заметное внимание к моей персоне.

— Понимаешь, Сережа, я давно интересуюсь возможностями человека, в том числе меня интересует такая вещь, как интуиция. Считалось, что интуиция срабатывает у людей, которые являются специалистами своего дела, и озарение, как правило, приходит к ним в результате долгой и кропотливой работы. Ну как, например, Менделееву приснилась его таблица. А вот ты выбиваешься из этого ряда, у тебя просто нет знаний, которые бы могли тебе помочь интуитивно поставить правильный диагноз.

И опять начался известный разговор. Петр Анатольевич предложил мне подумать о профессии анестезиолога, которую он считал вершиной врачебного мастерства. Думаю, здесь немалую роль сыграл мой диагноз рака при наличии минимальных его признаков, а Петру Анатольевичу нравились думающие и успешные студенты. Когда же я вежливо отказался, мотивируя тем, что уже усиленно занимаюсь хирургией, то он сказал:

— Мне импонирует твоя настойчивость в освоении уже выбранной специальности, но впереди много времени. Мы еще встретимся с тобой на занятиях, может, ты и передумаешь.

В кружке я попросил Аркадия Борисовича дать мне возможность продолжить мою работу по возможностям пересадки сердца. В этой работе я уже более подробно, чем в первый раз, указывал на трудности, которые будут связаны с проблемами иммунной несовместимости. Также я описывал методики и доступы при подобных пересадках, которые сохранила моя память. Конечно, если бы я сам в прошлой жизни занимался этим, то мне было бы намного легче. В этой работе я, наплевав на осторожность, прямо указал на высокий уровень медицины ЮАР. Не исключено, отметил я, что там и произойдет первая пересадка сердца. Назвать Кристиана Барнарда первым хирургом, сделавшим это, мне все-таки не хватило нахальства.

Над этой работой я сидел почти полгода и закончил только к экзаменам. Аркадий Борисович, прочитав мой труд, на следующий день долго рассматривал меня, как редкое насекомое, и наконец сказал:

— Ты знаешь, что написал почти кандидатскую? Сколько студентов у меня было, но такого!.. И что мне с тобой прикажешь делать? Может, отправим твой опус в журнал «Кардиология»? Вот только бы убрать упоминание о ЮАР, было бы политически неправильно упоминать об успехах в стране апартеида.

— Аркадий Борисович, а может, отправите мой труд своему другу? Если он даст положительную рецензию на мою работу, то ее тогда уж точно опубликуют. И наша кафедра прозвучит.

Лицо моего руководителя просветлело.

— А что, неплохая идея! Сегодня же позвоню в Москву.

В ожидании вестей из столицы я продолжал самостоятельно изучать руководства по психотерапии и психиатрии. К сожалению, полностью скрыть от окружающих свой интерес не удавалось. Но пока мои однокурсники просто считали это блажью.

Так как пока до цикла психиатрии на пятом курсе было еще далеко и тренировать способности было не на ком, я решил заняться аутогенной тренировкой. В первой моей учебе я, к своему стыду, даже и не слышал о такой. Но сейчас прочитал еще довоенные работы немецкого психотерапевта Шульца и был полон энтузиазма, начав свои упражнения. Тем более что жил я заботами моей мамы один, и мне никто не мешал в этом деле. Первое время я, долго и упорно сидя в кресле, твердил себе:

— Я спокоен, моя левая рука очень тяжелая.

Проходили дни, и никакого эффекта в моих занятиях не было. Но однажды, когда я привычно сел в кресло и начал твердить свою мантру, то почувствовал тяжесть в руке. Испугавшись, я вскочил, и ощущение ушло. После этого у меня как будто прорвало плотину.

Через неделю я уже мог немного управлять сердечным ритмом, доводя разницу до десяти — пятнадцати ударов в минуту. Через два месяца я садился в кресло и последовательно в течение нескольких минут вызывал у себя тяжесть в конечностях, мог регулировать сердцебиение и дыхание, ощущение тепла в эпигастрии и прохлады в области лба.

Так что стандартные упражнения из учебника Шульца я смог освоить самостоятельно. Теперь я мог приступить к достижению высшей ступени тренировок — самосозерцанию.

И здесь, как и в начале тренировок, у меня долго ничего не получалось. Но постепенно мои попытки вызвать в сознании яркий образ стали успешнее. Сначала яркий красный шар, потом разные геометрические фигуры и, как завершение, моя Аня, почти с фотографической четкостью запечатленная памятью.

Надо сказать, тренировки очень положительно сказались на моей памяти. Я многое вспомнил из первой жизни, казалось, забытое навсегда. Очень часто, выходя из самосозерцания, я хватал авторучку и лихорадочно записывал все, что вспомнил в этот раз. Но вот дойти до глубины самосозерцания, погрузить себя в «нирвану», как выражался Шульц, у меня пока не получалось.

Хотя считалось, что в этом состоянии человек может сам сформулировать ответы на себе же заданные вопросы и получить их в виде зрительных сновидных образов. Я упорно трудился и надеялся, что дойду и до такого состояния сознания.

Вот в такой непрерывной учебе и работе у меня прошел третий курс. Экзамены я привычно сдал на пятерки и, как говорили мои преподаватели, уверенно шел на красный диплом. В один из июньских деньков меня нашел Аркадий Борисович и сообщил:

— Ну что, ты выиграл счастливый билет. Чазов берет тебя к себе. Через три года ты оканчиваешь университет — и можешь собирать вещички и ехать в Москву. Твою работу он очень подсократил, убрал все, что ты там напророчил, кое-какие методики приберег на будущее и отдал в журнал. Выйдет твоя статья как сделанная тобой под нашим с ним руководством, цени! Мы не под каждой статьей подписываемся. Короче, работай над этой темой дальше. Когда через три года приедешь, у тебя будет уже готовая диссертация.

«Наверное, я все делаю правильно, — думал я. — Пока все, что я предпринял, вело меня в Москву. Провидением или кем-то там еще, кто отправил мою сущность на пятьдесят лет назад, предопределено такое развитие событий. И мне остается только смело идти вперед, не оглядываясь по сторонам, без всяких колебаний и сомнений».

* * *

После сдачи экзаменов у меня оставалось свободное время до практики. Мы с Аней, которая тоже успешно сдала экзамены за первый курс, снова уехали к моей бабушке.

Бабушка или специально так делала, или действительно не понимала, но она опять упрямо поселила нас в маленькой комнатке с одной кроватью, мотивируя это тем, что у нее на первом этаже живет подруга из Ленинграда, а Лешка, который уже перешел в девятый класс, таскает в дом кучу парней. Дескать, нам с Аней будет очень удобно в этой комнатке, где есть отдельный вход и нам никто не будет мешать.

Аня при словах бабушки слегка покраснела, но ничего не сказала. По-моему, она была даже рада такому развитию событий.

И этой же ночью то, чего мы так долго ждали, случилось. И куда исчезла Анина стыдливость! Она сама помогала мне раздеться и, сняв с себя комбинацию, дрожа всем телом, прижалась ко мне. Слегка охрипшим от волнения голосом прошептала:

— Сережа, если бы ты знал, как долго я этого ждала, как ты меня дразнил своими прикосновениями. А сейчас ты мой, и никто тебя у меня не отнимет.

И она сама повернула меня на себя.

Я старался действовать как можно бережнее, но все равно для Ани это была болезненная процедура. Очень много крови было, пришлось даже снять простыню. Потом мы лежали и признавались друг другу в любви, вспоминали прошлые наши встречи и строили планы на будущее. И потихоньку заснули.

Утром нас стуком в дверь разбудил мой брат.

— Хватит спать, пора на рыбалку! — заорал он.

Я швырнул ботинок в дверь, чтобы Лешка ушел, но он все равно прибежал еще раз и позвал нас завтракать.

Бабушка с понимающей улыбкой встретила нас блинами с соленой щучьей икрой и чаем. А сама куда-то исчезла. Уже потом она сообщила мне на ухо:

— Простынку-то я постираю, ты ее не ищи. А девку-то ты какую нашел, надо же, еще целочка была. Ты держись ее, ой хорошая жена будет!

Мы всю неделю купались, загорали, ходили на рыбалку, а ночью занимались тем, о чем мечтали не один год. Правда, моя взрослая сущность не преминула уточнить Анин цикл, чтобы не усложнить себе жизнь непредвиденным появлением нового маленького человечка. Ему пока еще рано появляться на свет.

Когда мы через неделю с Аней ехали в автобусе домой, она, положив мне голову на плечо, спросила:

— Сережа, а когда у нас будет свадьба? Я уже в голове список составляю. Мы ведь одноклассников пригласим? Я очень хочу, чтобы Светка Ильина пришла.

От неожиданности даже пропала сонливость, которая беспокоила меня всю неделю из-за регулярного недосыпа. Затем на меня напал истерический смех, который я судорожно старался подавить, из-за чего началась икота. Встревоженная Анна сильно стукнула меня по спине.

— Сережка, ты что, от моих слов подавился? — сердито спросила она.

— Нет, Анечка, — борясь со смехом, проговорил я. — Просто тряхнуло на повороте. А свадьбу назначим, только сначала надо ведь сватов к твоим родителям заслать, чтобы все как положено было.

И Аня, успокоившись, снова начала перечислять, кого она хотела бы видеть на нашей свадьбе. Я сидел, слушал ее и укорял себя: «Андреев, Андреев, живешь вторую, данную неизвестно кем тебе жизнь, а женщин так и не научился понимать».

Когда мы приехали, то зашли вместе с Аней к нам. Мама моя уже была дома, после операции она получила вторую группу инвалидности на год и надеялась, что через год вновь выйдет на работу. Когда они с бабушкой увидели нас вдвоем, то только и спросили, когда свадьбу играть будем.

Вечером, после прихода отца, мы решили не откладывать дело в долгий ящик и, запасшись спиртным, направились в гости к Ане.

Явившись в Уреку, я понял, что здесь нас уже ждут. Мой будущий тесть был на удивление трезв и наряден, ну а про женщин я и не говорю. Ани же пока не было видно.

Мой отец, входя в непривычную для него роль свата, начал:

— Здравствуйте, уважаемые Борис Васильевич и Надежда Николаевна! Донесла до нас молва, что есть у вас товар хороший, незалежалый, а у нас купец есть молодой да неженатый. Не согласитесь ли вы отдать товар за нашего купца?

— Для удалого купца наша девица хоть куда! — пробасил Борис Васильевич и с надеждой уставился на сумки, что мы принесли с собой.

— Ну давай, сват, обнимемся, ведь родственниками будем.

Он обнял моего отца, который был, в общем, нехилым мужиком, так, что у него дыхание перехватило.

Но дело свое отец не забыл:

— А где же невеста? Может, люди неправду говорят и совсем не хороша собой, раз прячется в уголке?

Когда к нам вышла Аня, мой отец изумленно поднял брови:

— Ну, Сережка, ты весь в меня! Мы только таких красавиц выбираем.

Аня была действительно очень красива. Было видно, что готовилась она к этому событию весь вечер.

Возникшую неловкость быстро исправила бабушка, которая пригласила всех к столу. И через час уже зазвучали песни военных лет, Гражданской войны и из последних фильмов. Мощный бас Бориса Васильевича заставлял звенеть стекла в доме. С отцом он разговаривал, как будто сто лет знал его. Надежда Николаевна в это время выспрашивала, как мы рассчитываем жить, на какие средства и где. Я по возможности развеял ее опасения, заявив, что пока нам хватит стипендий и денег, которые зарабатываю я, скромно заметив, что родители могут немного помогать нам, пока мы учимся. А детей еще заводить не собираемся, на что Надежда Николаевна покачала головой с большим сомнением:

— Ох, Сережа, дети не спросят, а сами появятся.

Сватовство прошло если не на высшем уровне, то вполне неплохо, и через пару часов мы с отцом, которого ощутимо развезло, отправились домой.

Спустя несколько дней мы с Аней отправились в ЗАГС, где нас записали на регистрацию на середину августа, что было очень удобно: у меня практика к этому времени закончится, а Аня поедет на картошку только в сентябре. Но я уже планировал, что постараюсь устроить Аню в отряд проводников, потому как надо думать о деньгах, раз мы собираемся вести самостоятельную жизнь.

* * *

Прошло лето, позади остались практика, свадьба, на которой было много гостей. Аня была счастлива, ну а мне, пережившему в прошлой жизни два таких события, просто было радостно за нее. У нас шли учебные будни. Все вошло в свою колею: учеба, работа. Я продолжал самостоятельно изучать психотерапевтические руководства, пытаясь добиться больших возможностей внушения. Мои одногруппницы стали первыми жертвами моих опытов. Одна из девчонок принесла в группу билеты в кино на всех и долго потом удивлялась, для чего она это сделала. Но вершиной моих усилий стала классическая история родов, которую я писал на акушерстве. Первую мою попытку ее сдать наша преподавательница забраковала, оставив массу помарок на исписанных мной листах.

При повторном просмотре тех же записей она удовлетворенно кивнула:

— Вот теперь это уже похоже на то, что нужно, — и поставила мне зачет.

Думаю, Мессинг остался бы мною доволен. Правда, я в отличие от него не рискнул показывать на экзамене пустой лист бумаги. Но если бы преподавательница заметила, что эту историю она уже смотрела, я бы отговорился тем, что просто перепутал листы.

В один из дней меня вызвал к себе Аркадий Борисович.

— Ну что, пророк, напророчил? — Он протянул мне свежую газету, где была напечатана заметка о пересадке сердца в ЮАР хирургом Кристианом Барнардом. — Может, ты сумеешь сказать, сколько этот человек проживет с новым сердцем? — с улыбкой спросил он.

— Аркадий Борисович, я думаю, что недолго. Вы помните, что я писал в своей работе о проблеме несовместимости тканей. Я предполагаю, что процесс отторжения начнется сразу, но работать сердце сможет не больше месяца при самых удачных обстоятельствах. Выход — в приеме препаратов, подавляющих иммунную систему организма. Вы же знаете, что за границей при пересадке почек с успехом пользуются азатиоприном как иммунодепрессантом. Может, и Барнард тоже им пользуется, мы не в курсе. К сожалению, в этой заметке про технические вопросы ничего не написано.

— Ты знаешь, Сергей, у нас сейчас в верхах тоже шурум-бурум начнется. Как же, опять проклятые капиталисты опередили! Поэтому я думаю, к тебе тоже определенное внимание будет. Твою работу, по-моему, взяли в печать, и она выйдет уже в январском номере. Так что готовься к славе.

Выглядел он при этом довольным — скорее всего потому, что под статьей в обязательном порядке будет название кафедры и куратора студента.

Но больше всего меня удивил вызов в партийный комитет. Наш парторг сидел с загадочным видом и какое-то время расспрашивал меня об учебе, отношениях с однокурсниками, отметил, что я хорошо успеваю по политическим предметам. Затем поспрашивал меня о работе старосты курса. И наконец выдал, что партийный комитет внимательно наблюдает за всеми перспективными студентами, имеющими хорошие организаторские способности, и я с первого курса у них на заметке. Недавно в партийной организации прошло совещание, где было отмечено, что в университете очень мало членов партии, особенно среди молодежи. А среди учащихся их практически нет. Поэтому было принято решение побеседовать с несколькими студентами, достойными быть кандидатами в члены КПСС, и я вошел в их число.

В ответ я сообщил, что это очень почетное предложение и я не могу так сразу дать ответ. Парторг с этим согласился, но попросил с ответом не задерживаться.

Первая мысль мелькнула — отказаться. В прошлой жизни я был коммунистом много лет и с болью наблюдал, как наша партия буквально на глазах превращается в сборище карьеристов и подхалимов, пользующихся членством в ней для обделывания своих дел и улучшения материального положения. Но больше всего в моей памяти осталось, как эти люди потом демонстративно жгли свои партбилеты, утверждая, что всегда были в первых рядах борцов с коммунизмом. Но потом я подумал, что если я планирую через теперь уже два с половиной года переехать в Москву, то неплохо прибыть туда уже членом КПСС.

Когда я дома сообщил, что мне предложили стать кандидатом в ряды КПСС, мой отец был очень удивлен.

— О чем они в вашем парткоме думают, предлагая вступать в партию соплякам? Чем ты заслужил такое доверие? — возмущался он.

— Но, папа, ты же сам вступил в партию, будучи немногим старше.

— Что ты сравниваешь! Шла война, и я должен был быть коммунистом. Я сам вступил в партию и других агитировал. Но мы шли в бой, на смерть. А вот куда пойдешь ты?

К сожалению, ответа на риторический вопрос отца я и сам не знал. Правда, мои планы, которые еще три года назад выглядели почти нереальными, постепенно выходили на стартовую прямую. Но впереди все еще два года учебы, без которых я пока просто студент четвертого курса одного из нескольких университетов Советского Союза.

На Анну же моя новость никакого впечатления не произвела. Ее эти вопросы никогда не волновали. Она и в школе всегда была незаметной и не принимала участия в жизни класса. Сейчас ее главной целью было хорошо учиться и быть рядом со мной. И мои отношения с одногруппницами волновали ее гораздо больше, чем вступление в ряды КПСС.

Какими-то путями мои однокурсники узнали о сделанном мне предложении. По этому поводу было несколько ехидных подколок, но довольно быстро все успокоились, по-видимому не увидев в этом ничего особенного.

Через два дня я перешагнул порог парткома и сообщил парторгу, что все обдумал и с полным осознанием своей ответственности готов написать заявление о приеме в кандидаты в члены КПСС.

Особо сильно жизнь моя после приема в кандидаты в члены КПСС не изменилась. На общем собрании парторганизации проголосовали за меня единогласно, впрочем, как и еще за двух студентов с других факультетов. Парторг выглядел довольным: численность его первички возросла и можно нагружать новичков партийными поручениями. Я как мог отбрыкивался от этого, мотивируя большой загруженностью и научной работой, которую веду, но все-таки меня прикомандировали к нашему комсоргу для «помощи в организации комсомольских собраний и общественно-политических мероприятий», как витиевато выразился наш парторг. Впрочем, я не слишком перетрудился: нашему комсоргу моя помощь и контроль явно были не нужны.

Но партийные собрания мне все же приходилось посещать. Иногда это проходило даже интересно, потому что членами партии у нас были многие пожилые преподаватели, бывшие фронтовики. Они нисколько не боялись говорить все, что думают об обстановке в стране, у нас в городе и в университете. Большинство же молодых членов партии, вступивших в нее в последние годы, были уже совсем не такими. Говорили они короткими штампованными фразами, и все речи начинались примерно с одних и тех же слов: «Как указывает наш Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев…»

Мне по молодости на партийных собраниях слова не давали, да я и не просил, и практически ни о чем не спрашивали. Только пару раз парторг попросил небольшой отчет о выполнении партийного поручения, который я очень быстро предоставил, благо что с комсоргом все было обговорено.

В начале второго семестра Анна прибежала вечером домой возбужденная:

— Сережа, представляешь! У нас заболел преподаватель, и теперь у меня окно два дня. Помнишь, ты обещал съездить со мной в Ленинград зимой и сводить в Эрмитаж? Вот давай выполняй!

— Аня, у меня-то ведь нет окна. У нас сейчас токсикология на военной кафедре, и мне никак не уехать. А полковник Максимов меня в жизни не отпустит.

Моя расстроенная жена села грызть гранит науки, но вскоре настроение у нее поднялось, и остаток вечера у нас прошел отлично.

На следующее утро, когда мы все сидели в кабинете на военной кафедре, специально оборудованном для работы с отравляющими веществами, и нам уже раздали секретные тетрадки, в кабинет зашел полковник Максимов.

— Товарищи студенты, к сожалению, я должен срочно уехать в командировку, — сообщил он. — Но я надеюсь, что вы все, как дисциплинированные люди, будете приходить сюда все эти четыре дня. Когда приеду, то проведу зачет.

Не успел полковник выйти из кабинета, как я рванул на вокзал за билетами в Питер. Прибежав домой, разбудил свою жену, спящую сном младенца, и сообщил, что сегодня вечером мы едем в Ленинград, за что был немедленно расцелован и повержен в кровать. Когда мы из нее вылезли, то пора уже было собираться. Я позвонил из телефона-автомата родителям и попросил их сообщить тете Нине, что завтра будем у нее.

Собравшись, мы отправились на вокзал.

С утра, выйдя из вагона, мы оставили вещи в камере хранения и отправились в Эрмитаж, где пробродили полдня. Там можно было ходить еще неделю и все равно все не увидеть, поэтому я предложил Ане перекусить в ресторане на Литейном проспекте, практически рядом с Невским. В прошлой жизни я почему-то любил туда заходить. Когда мы подошли к дверям ресторана, там стояла небольшая очередь, все ожидали открытия. Мы с Аней встали в ее конец и спокойно ждали, так как до открытия оставалось всего несколько минут. Неожиданно за спиной я услышал знакомые голоса. Обернувшись, увидел двух военных и мысленно ахнул. Передо мной стоял изрядно поддатый преподаватель полковник Максимов и рядом с ним — заведующий военной кафедрой полковник Капитонов, тоже под кайфом.

— Андреев! — воскликнул Максимов. — Ты где должен быть? Ты должен учить токсикологию, а не по кабакам шляться. Нет, ты только посмотри! — обратился он к Капитонову. — Стоило мне уехать, и этот кадр уже в кабак собрался.

— Наш человек, — сказал, покачиваясь, полковник Капитонов. — Не служа, службу понял.

Но тут их внимание привлекла моя жена. Оба офицера подобрались и хищно уставились на смутившуюся Аню.

— Андреев, представь нам свою спутницу! — приказал Максимов.

— Дмитрий Иванович, это моя жена Аня, тоже студентка нашего университета.

Настрой охотников за прекрасным полом поутих, и преподаватели наперебой стали целовать вконец засмущавшейся Анне руки и сыпать комплименты. Но тут, к нашему счастью, открылись двери ресторана, и все гурьбой влетели в него. Здесь оба полковника, подмигнув мне и подняв большой палец вверх, наконец нас оставили.

А мы сидели, долго смеялись и говорили о том, что можно годами жить в своем городе и не увидеть знакомых. А тут в другом городе с трехмиллионным населением в первый же день в ресторане встретили преподавателей предметов, с которых я сбежал.

На следующий день мы благополучно вернулись домой. К чести Максимова надо сказать, он даже словом не обмолвился о том, что встретил нас в Питере. Только как-то раз высказался в плане того, что Андреев сумел найти красивую и преданную женщину, а это дорогого стоит.

* * *

Было начало мая, когда я пришел домой к родителям и обнаружил, что в гостях сидит мой тесть Борис Васильевич. Они оба с отцом были изрядно под градусом, да и моя мама не отставала. Праздновали они приближающийся День Победы. Когда я зашел в комнату, Борис Васильевич доказывал моему отцу:

— Нет, Алексеич, ты не прав, молодежь нынче не та. Вот я, например, в сорок четвертом ушел на фронт, я в полковой разведке был, сколько этих тяжеленных Гансов на себе обделанных приволок. Мне что, медали были нужны? Да мне этого совсем не надо. Я за страну воевал. А теперь они что, воевать пойдут? Да я когда услышал, что этот Никитка Сталина из Мавзолея вытащил, у меня все внутри перевернулось. А молодежь, она ведь на это смотрит и думает, что так и надо. Ну ладно Леня воевал, черт знает кем он там был, но все-таки на фронте. А за ним очередь стоит этих молокососов, которые войны не нюхали, к чему они нас приведут?.. А вот и мой зятек пришел! Ну расскажи-ка мне, Серега, как ты будешь Родину защищать?

Но тут вступил в беседу мой отец:

— Слушай, Васильич, я тебя уважаю, но надо и край знать. Ты что на моего сына бочку катишь? Ты что думаешь, он Родину не пойдет защищать? Ты смотри лишнего не говори!

Тут Борис Васильевич, хоть и не очень трезвый был, понял, что хватил лишнего, и поспешил исправиться:

— Ты что, Лексеич, да мой зять — классный мужик, я сразу увидел. Уж если он меня не забоялся, когда я с ним по-мужски начал говорить, — это да. Меня ведь, когда я злой, все стороной обходят, уважают.

Но мой батя уже не мог успокоиться:

— Нет, Васильич, ты моего сына за чмо не держи. Он и тебя, хоть ты и разведчик, в пять секунд вырубит. И вообще, что ты на молодежь наехал? Давай лучше накатим за Победу еще по одной.

Тут уже вступила в разговор моя мама:

— Ну-ка, мужики, заткнулись! Мы такую дату отмечаем, а вы тут ругаетесь не по делу.

Но Борис Васильевич все не унимался:

— А вот скажи мне, зятек, на какой черт ты в партию вступил? Тебе что там, маслом намазано?

Тут уж оба моих родителя не выдержали.

— Да ты что, Боря, думаешь, что мой сын ради привилегий туда пошел? — ласковым голосом спросила мама.

От этого тона Борис Васильевич сразу встрепенулся и заявил:

— Да не обращайте внимания, я тут по пьяни вам всякого наговорю, все путем.

Я решил исправить положение и, сев за стол, потихоньку начал петь:

Тут подключился и бас Бориса Васильевича. К нашему дуэту присоединился отец. По его щекам текли редкие слезы, но он, не вытирая их, продолжал петь.

И мы дружно допели песню, а затем уже спокойно проводили моего расчувствовавшегося тестя.

Летом тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года я после сдачи экзаменов продолжал работать в больнице, проходил практику и по-прежнему уделял много времени учебе; кардиология и психология снились мне уже во сне. Я даже пропустил новость о вторжении наших войск в Чехословакию совместно со странами-членами Варшавского договора, потому что практически не читал газет и не смотрел телевизор. Привлек меня к этой теме отец, когда я вечером зашел к ним. Он только что оторвался от телевизора и с возмущением стал рассказывать о предателях-чехах, которые не оценили то, что мы сделали для них. Я, разумеется, не стал говорить отцу, что во время войны чехи благополучно клепали оружие для вермахта и ничем особо не выказывали своего недовольства. И что сейчас не только американские агенты и бывшие капиталисты недовольны существующим строем, но и народ. А только сказал, что наши войска вместе с болгарами и поляками быстро наведут в Чехословакии порядок. И с тоской подумал: «А ведь мне еще два года учиться. И пока мое воздействие на окружающее ограничивается, похоже, только изменениями в судьбе близких мне людей».

Весной мой брат очень хорошо окончил школу и поступил на экономический факультет университета. В прошлой жизни он, еле сдав на тройки выпускные экзамены, поступил в торгово-кулинарное училище. Хотя трудно сказать, будет ли новый выбор для него лучше.

Моя мама повторно прошла ВТЭК и уже не работала в больнице, а начала работать в горкоме партии на должности инструктора. Давалось ей это без особого труда, все-таки она почти двенадцать лет являлась парторгом крупной больницы, хотя, конечно, были слезы и сомнения в том, что она сможет там работать. Мы с отцом ободряли ее и говорили, что она за эти годы уже многое узнала и вполне справится на новом месте.

В глубине души я все же переживал, зная мамин принципиальный характер, что она может испортить отношения с руководством горкома. Но сейчас она входила в работу и собиралась на партийную учебу. Моя Аня тоже успешно перешла на третий курс и активно работала проводником, заявляясь домой только отоспаться. Мы уже обговорили наши планы на переезд в Москву.

Я надеялся, что мне предоставят комнату в общежитии, а Аня приедет ко мне после окончания пятого курса и тоже будет устраиваться на работу в столице. Конечно, слишком рано это обсуждать, все-таки впереди еще два года учебы — многое могло произойти.

Практика этим летом была намного интереснее, чем после третьего курса, даже мне было достаточно интересно, потому что в прошлой жизни из-за специфики работы я почти не сталкивался с такими пациентами. Мне в первый раз доверили самостоятельно удалить аппендикс. Правда, хирург за мной проверяла каждый стежок, что изрядно раздражало, но все равно было здорово.

Уже не так здорово после цикла хирургии было перейти в женскую консультацию. Гинеколог, убедившись в моей компетенции в плане измерения таза и определения сроков беременности, вместе с акушеркой уселась за перегородкой обсуждать последние новости, проблему пошивки платьев и прочего. А я принимал и принимал. Да, беременных в шестьдесят восьмом году было гораздо больше, чем в двухтысячных, это я понял на своем опыте, а вот резиновых перчаток почти не было, а те, которые имелись, были заботливо от меня спрятаны.

— А ты, Сережа, дезинфицируй руки после осмотра, — ласково посоветовала пожилая акушерка. — Вон видишь, рядом с раковиной грелочка висит. В ней хлорный раствор. Так что посмотрел больную — полей руки хлорочкой, а потом помой с мылом.

Я, уже привыкший в восьмидесятых и девяностых годах при всех осмотрах пользоваться перчатками, с дрожью смотрел на эту страшноту. А в моем воображении на кончиках моих пальцев уже расцветали сифилитические шанкры. Но делать нечего — я поливал руки хлоркой. Уже после десятой посетительницы руки у меня были шершавые, а к концу приема покрылись трещинами. Я шел домой после трудового дня, приняв пятьдесят женщин, и в голове все вертелся известный анекдот о гинекологе: его судили за убийство девочки, которая попросила у него десять рублей за то, что она покажет ему свои гениталии. На следующий день я пришел в консультацию с перчатками, взятыми в больнице, и призрак шанкра на пальце меня уже не беспокоил.

Начало дня было таким же: мой доктор с удовольствием уселась пить чай с акушеркой, а я работал за двоих. Все было как и вчера, когда вдруг распахнулась дверь и зашла Светка Ильина. Она посмотрела на меня, поздоровалась, и легкая краска смущения появилась на ее щеках. Я уже хотел позвать из-за перегородки гинеколога, чтобы та посмотрела мою бывшую одноклассницу, но Света без слов сняла трусики и полезла на гинекологическое кресло. И пока я выбирал зеркала, она, лежа с раздвинутыми ногами на кресле, с удовольствием болтала со мной, расспрашивая, как мы с Аней живем, передавала ей приветы и жаловалась на задержку. Я посмотрел ее и, ничего не обнаружив, посоветовал прийти через пару недель, чтобы ее снова посмотрели. Света оделась и, несколько минут поговорив со мной, ушла. Я же думал про себя, что можно прожить еще три жизни, но мужчина никогда до конца не сможет понять такое загадочное существо, как женщина.

Этим вечером мне нужно было на дежурство в больницу. Пришел я злой и уставший. По дороге размышлял о том, что недаром гинеколог сразу переложила на меня всю работу. Если она так работает каждый день, то это просто ужас. Ведь когда я уходил из консультации, весь коридор был полон женщин, пришедших к врачам, работающим во вторую смену. Конечно, ведь к деторождению приступило мое поколение родившихся после войны, и этот бум только начинается. И самое интересное — никто никаких материнских капиталов нам не обещает. Но зато детская коляска стоит двенадцать рублей, распашонка — пятьдесят копеек, а детское питание пусть и в меньшем количестве, зато натуральное и дешевое. И в детском саду, если предложить деньги за прием ребенка, заведующая, наверное, в обморок упадет.

Придя на работу, я сразу завалился на диван в гардеробной, благо меня никто пока никуда не вызывал. Полежав часа полтора, я все же отправился в приемный покой, где сегодня вновь хозяйничал Ругоев. Тот опять начал баять истории о своих победах. Рассказал о визите в ИТАР. Там он попытался пообщаться за чаем с медсестрами. После этого спустился вниз в приемный покой, куда через несколько минут пришел Петр Анатольевич и в ласковых выражениях объяснил нашему Казанове, что девочки в ИТАРе — для него табу, что эти девочки — только для сотрудников отделения, и то не для всех. Мы поржали над такой ревностью, обозвав Петра Анатольевича собакой на сене.

«Скорая» привезла молодого пьяного парня с травмой лица. Мы отмыли грязь и кровь и выяснили, что там только ушибы и ссадины, но, учитывая, что он спал, на всякий случай оставили в коридоре. Вдруг это начинающаяся кома после травмы, которую мы не видим. Травматолог еще не приехал, и мы пошли опять поболтать. Неожиданно из коридора послышался шум. Выйдя, мы увидели, что парень сидит на кушетке и ощупывает свою челюсть. Он не понимал ничего, что мы ему говорим. Кое-как его уложили, но он скоро стал агрессивным и пытался с нами драться. Как мне хотелось его треснуть, просто кулаки чесались! Пока мы с ним боролись, к нам зашел травматолог Александр Сергеевич. Ростом он был, пожалуй, с меня, а вот в ширину — в два раза больше. Опытным глазом он оглядел больного.

— Здоров! — сделал Александр Сергеевич заключение, вывел парня на крыльцо и отвесил ему такого пенделя, что тот рыбкой улетел на землю.

Полежав несколько минут, парень отправился искать на свою задницу следующих приключений.

Зайдя вовнутрь, Александр Сергеевич с раздражением спросил:

— Что, сразу не мокли его отсюда наладит? Меня ждали?

На что Ругоев с гаденькой улыбкой сказал:

— Та, Алексантр Сергеевич, мы так-кое дело без вашеко разрежения никак не мокли зделать.

Александр Сергеевич взвился:

— Перестань меня передразнивать, я так-к не говорю!

И мы все вместе дружно засмеялись.

Но на этом эпопея не закончилась.

В одном из корпусов больницы на первом этаже было расположено кожно-венерологическое отделение, но, как обычно, кожные больные в нем не лежали, а лежали в основном больные сифилисом. Так вот, когда больной узнает, что у него сифилис, то часто это сопровождается определенными психическими расстройствами, депрессиями, подавленным настроением. Но когда он попадает в стационар, где вокруг него десятки таких же людей, да еще выясняется, что сифилис довольно хорошо лечится, у больного наступает откат, у некоторых доходящий до эйфории. Они начинают радоваться жизни, а это значит, что надо сбегать в магазин за бутылочкой. А потом ночью в отделении уже нет женских и мужских палат, а есть общие, где пьют, веселятся, ну и все остальное. А бедная медсестра и санитарка, закрывшись на замок, тихонько сидят в сестринской. И, как часто бывает, это веселье заканчивается дракой.

И вот нам такая медсестра позвонила по внутреннему телефону, пока еще не стемнело, и дрожащим голосом попросила вызвать милицию. Когда приехала милиция, мы с Ругоевым вышли посмотреть, что там происходит. В черный «воронок» уже усадили несколько человек, и два милиционера подкрадывались к пьяной женщине, сидевшей на подоконнике. Неожиданно она повернулась к милиционерам и закричала:

— Вот как сейчас плюну на вас — и с нами будете лечиться!

Оба служителя порядка резко отпрыгнули назад и со словами:

— Да ну ее, нам и этих хватит, — отправились в отделение.

Мы же с Сережкой, устав от смеха, пошли обратно, надеясь, что нам наконец-то удастся поспать.

* * *

Пятый курс начался уже привычной рутинной учебой. Работу я по-прежнему не бросал: она не очень утомляла меня и служила достаточным подспорьем для нашей семьи. Жили мы скромно, без изысков, так как ходить к родственникам за деньгами не очень хотелось. Мне было хорошо и надежно с Аней, и я надеялся, что ей так же хорошо со мной. О будущей разлуке я пока не очень задумывался, хотя Аня иногда начинала беспричинно лить слезы, напоминая мне свой прошлый школьный образ плаксы.

На пятом курсе пора было определяться с выбором профессии, потому что на шестом курсе уже шла специализация. Я был весь в сомнениях: остаться, как в прошлой жизни, хирургом или все-таки, учитывая пожелания Чазова, заняться кардиологией. Но потом все же подумал, что лучше выбирать профессию, в которой уже был когда-то хорошим специалистом. На пятом курсе начался и цикл так ожидаемой мною психиатрии. Наша декан, которая раньше вела этот цикл и очень хорошо ко мне относилась, уже была на пенсии, и курс возглавил довольно молодой доцент Михаил Львович Дворкин.

Я до этого ни разу не был в нашей психиатрической больнице. Когда мы туда пришли, я был поражен этим жалким зрелищем. Среди одноэтажной деревянной застройки начала века на берегу Онежского озера стояло несколько таких же зданий больницы, пара из них — двухэтажные. Рядом с больницей пациенты в унылой больничной униформе пилили дрова под зорким присмотром санитаров. После больницы Скворцова-Степанова в Питере, которая представляла собой целый больничный городок, где я занимался в прошлой жизни (правда, там здания, пожалуй, были еще более древние), наша энская больница казалась пародией на учреждение здравоохранения. Тем не менее и в ней лежали такие же больные, нуждающиеся в лечении и присмотре.

Михаил Львович, к моему удовольствию, оказался фанатом гипноза. Я благоразумно старался не выказывать слишком большого интереса к этой теме и воздействовал на нашего преподавателя опосредованно, через девчонок, которым я теперь мог внушить такое любопытство очень легко. Михаил Львович, как большинство достаточно молодых людей, легко поддавался женским просьбам и неоднократно устраивал сеансы гипноза в присутствии нашей группы. Надо сказать, не всегда они ему удавались. Но он потом проводил с нами разбор, где мы размышляли над причиной такой неудачи. Никто из наших девушек такой проблемой не увлекся, и вообще все они просто мечтали побыстрее закончить этот цикл и не сидеть под замком в запертых помещениях, слушая навязчивые комплименты больных, а иногда получая и более непристойные предложения, высказываемые, по-моему, просто с целью напугать молоденьких студенток. Мне же хотелось, чтобы этот цикл длился по принципу «чем дольше, тем лучше», потому что изучать самостоятельно такую дисциплину слишком сложно, даже при большом желании.

Одна из наших девушек, работавшая по ночам медсестрой в терапевтическом отделении, где-то прикупила тогда еще редкий медицинский халат из нейлона и очень гордилась им. Носила его на работу и на занятия, не снимая, хотя он отличался очень хорошей прозрачностью. Косметика у нее тоже соответствовала халату. Михаил Львович еще в первое занятие предупредил ее, что так одеваться в психиатрической больнице нельзя, но на следующий день студентка пришла в таком же виде. Во время перерыва в занятиях она неосторожно пошла одна через отделение, где ее подхватил на руки восхитившийся ее откровенным видом паренек и понес к себе в палату. А там положил на кровать и начал снимать все немногочисленные тряпочки, а остальные четырнадцать человек в этой палате столпились вокруг и помогали советами.

Хорошо, что вопли студентки услышали санитары. Прибежав, они освободили ее, уже почти полностью раздетую, из рук больного, который, получив в глаз от санитара, даже особо не расстроился, а хвастался всем, как ему сегодня повезло.

Михаил Львович, грустно рассматривая остатки такого красивого раньше халата, сказал:

— Ведь я же вас предупреждал, что нельзя ходить в таком виде в палатах и провоцировать больных. Еще раз посмотрите, как одет наш персонал.

— А что же, этому подонку ничего за это не будет? — всхлипнула пострадавшая.

— А что ему должно быть? — удивился преподаватель. — Он ведь не виноват в случившемся, виноваты его болезнь и ваша легкомысленная одежда. Так что ничего ему не будет, продолжит лечиться, как и все. Он ведь лежит второй день всего, так что у вас будет возможность посмотреть на него через месяц.

И действительно, ближе к концу цикла к нашей Зое подошел молодой человек и, засмущавшись, просил у нее прощения за содеянное.

Однажды наш преподаватель показал нам больную и попросил нас поговорить с ней, а потом высказать свои соображения.

По негласному правилу первый сбор анамнеза больного ложился на меня. А девушки уже потом включались в беседу и задавали дополнительные вопросы.

Я начал подробно расспрашивать больную о самочувствии, собрал анамнез жизни, все как полагается при сборе сведений у больного с психическим заболеванием. Мы продолжали разговаривать с больной, все больше приходя в недоумение, зачем нам Дворкин сказал поговорить с ней. Обычная женщина сорока лет, двое взрослых детей, работает штукатуром на стройке, получает приличную зарплату. Никаких галлюцинаций, бреда мы у нее выявить не могли. И оставались в недоумении до прихода Дворкина.

— Ну как успехи в постановке диагноза? — обратился он к нам.

На что мы могли только развести руками.

Дворкин, улыбаясь, обратился к больной:

— Скажите, Настасья Петровна, как вы оказались в Энске?

Та, улыбаясь в ответ, поведала:

— А я не знаю. Шла домой после работы и вдруг смотрю — стою на шоссе. Я остановила грузовую машину и спросила водителя, где я нахожусь. Он мне сказал, что я в двадцати километрах от Энска. Вот я и попросила его подвезти меня до города. Ни сумки, ни денег у меня не было, но парень хороший, он меня и так подвез. Ну а в городе я обратилась к милиционеру, а он меня сюда привел.

Тут Дворкин ее прервал:

— Настасья Петровна, скажите, пожалуйста, будущим врачам, а где вы живете?

Та, вновь улыбнувшись, сообщила:

— Я живу в городе Энгельсе Саратовской области, там и работаю.

Мы в удивлении уставились друг на друга.

Дворкин отпустил больную и начал свои объяснения:

— Товарищи студенты, мы сегодня начинаем изучение эпилепсии, и я воспользовался очень редкой возможностью показать вам больную эпилепсией, у которой был эпизод сумеречного изменения сознания, или, как еще называют это состояние, проявления амбулаторного автоматизма. Она ведь ушла из дома месяц назад, в Энгельсе ее разыскивают милиция, родные. А она только три дня как пришла в себя. Но заметьте, больные в состоянии измененного сознания довольно часто для окружающих ведут себя как обычные люди, отвечают на вопросы, могут что-то рассказывать. Но когда они осознают себя, то не помнят ничего из того, что делали. А эта женщина в нашей больнице ожидает мужа, который скоро за ней приедет. Мы передадим все данные на нее в тамошний психиатрический диспансер, и она будет получать соответствующее лечение. Кстати, такие больные с сумеречным сознанием представляют немалую сложность для судебно-психиатрической экспертизы. Испытывая галлюцинации и изменения настроения, они иногда способны на страшные поступки. Мы знаем не один случай, когда любящий отец или мать, ну или еще кто-то, внезапно обнаруживали себя в комнате с топором в руках, а вокруг лежали убитые родственники. Они начинали звонить в милицию и объяснять, что кто-то убил их родственников, и очень удивлялись, когда их арестовывали за это преступление. Если у этих людей была эпилепсия в анамнезе, то диагноз обычно не представлял большой сложности, но если ранее такой больной у нас не наблюдался, то для экспертизы необходимо длительное стационарное наблюдение. Сегодня я покажу вам еще одну больную эпилепсией, и вы посмотрите, как она отличается от предыдущей больной. Болеет она уже долгие годы, и у нее в достаточной мере выражен эпилептоидный тип характера. Она лечится у нас уже много лет, была на спецлечении по приговору суда за убийство четырех человек. Вот вы побеседуйте с ней и попросите рассказать о преступлении.

К нам в кабинет вошла еще молодая привлекательная женщина с капризным выражением лица. Дворкин представил ей нас, и я, как обычно, начал разговор.

Наташа, как она представилась, с удовольствием мне отвечала, называя Сереженькой и лапушкой. Но когда начинала рассказывать о своей жизни, буквально тонула в описаниях и малозначащих подробностях. Когда я же спросил ее об убийствах, она так же с удовольствием начала рассказывать и сообщила, что жила в спецпоселке для психических больных. Там же вышла замуж за фельдшера, жили они вдвоем в отдельном доме, и однажды ее муж привел домой четырех собутыльников. Они напились и затем тут же, на кровати, пока пьяный муж спал, изнасиловали ее, а потом легли спать. Она взяла кухонный нож и перерезала им всем горло.

И тут ее настроение резко изменилось, она покраснела, ее лицо приобрело злобный вид.

— А знаешь ли, Сереженька, почему я их зарезала?! — кричала она.

На мое робкое «не знаю» она опять закричала:

— Ты что думаешь, я их зарезала за то, что они меня изнасиловали?! Да я таких насильников сто штук не замечу! А зарезала я их за то, что они, гады, грязными ногами мое новое постельное белье испачкали!

Тут настроение Наташи совсем испортилось, и Дворкину пришлось увести ее обратно в отделение.

Нам оставалось уже совсем немного времени на цикле психиатрии, поэтому я пользовался каждой минутой, чтобы узнать как можно больше у нашего преподавателя. Мне вообще очень понравился Михаил Львович. Он, на мой взгляд, был настоящий специалист своего дела, всегда выдержанный, спокойный и очень корректный в поведении с коллегами и больными. Я в своей длинной и богатой событиями жизни не так уж много видел людей, настолько соответствующих выбранной профессии.

И с удовольствием слушал его рассуждения о сущности психических заболеваний, особенно шизофрении. В беседах он углублялся в философские дебри и сыпал цитатами из сочинений уважаемого им Ясперса.

Как-то раз, выглядя чем-то озабоченным, он попросил меня зайти в ординаторскую и принести ему его записи. Когда я зашел в ординаторскую, на столе, где были бумаги Дворкина, увидел стопку анализов. Мое внимание привлек верхний листок, в котором было подчеркнуто красным карандашом лаборанта число лейкоцитов — двадцать две тысячи. Я прочитал фамилию пациента и спросил:

— Скажите, а кто ведет больного Егоренкова?

Молодой врач Сергей Михайлович, только что начавший работу после интернатуры в больнице Кащенко, поднял голову:

— Я веду этого больного, а что случилось?

— Сергей Михайлович, а вы видели его анализ крови?

— Нет, я еще не смотрел, а там что-то не так?

— Ну, во-первых, там жуткий лейкоцитоз.

— И что это значит? — наивно глядя на меня, спросил Сергей Михайлович.

Подумав про себя о том, как «хорошо» готовят специалистов-психиатров в Москве, я поинтересовался:

— А он ни на что не жаловался в эти дни?

— Да, вчера ночью у него резко заболел живот. Его осмотрел дежурный врач, и пришлось сделать промедол, потому что анальгин боль не снял. Но вчера днем мы вызвали хирурга, и он не нашел ничего страшного, диагностировал гастрит и назначил анализы.

— Сергей Михайлович, можно я гляну больного?

— Да сколько угодно. Пойдемте, я вам его покажу.

Мы зашли в палату и приблизились к постели больного. Я его сразу узнал. Еще пару дней назад Дворкин приводил его к нам для беседы. Пожилой мужчина интеллигентного вида, в очках, производил впечатление незаурядного ученого до того момента, как начинал говорить. Его речь, в которой два-три слова несли какую-то смысловую нагрузку, вместе составляли абсолютную бессмыслицу.

Но сейчас он лежал, скрючившись на кровати, его лицо осунулось и имело землистый цвет. Я взял в руки историю болезни, где предпоследней была запись дежурного врача, практически описывающая симптомы прободной язвы желудка. Ниже шла запись уже хирурга, в которой он ставил диагноз «обострение хронического гастрита» и назначал лечение и анализы.

Я посмотрел больного. Налицо были явные симптомы обезвоживания. При осмотре живота в эпигастральной области и проекции двенадцатиперстной кишки больной практически не давал мне дотронуться и пропальпировать живот, но ниже живот был достаточно мягкий и практически безболезненный.

С диагнозом я долго не мучился и написал в истории болезни, что скорее всего у больного, учитывая анамнез заболевания, данные анализа крови и осмотра, имеется прободная язва желудка, по-видимому прикрытая сальником и из-за этого не дающая полной картины острого живота. Затем я посоветовал Сергею Михайловичу побыстрее отправить больного в хирургию для уточнения диагноза и оперативного лечения. Встревоженный доктор пообещал, что так и сделает. Я побежал в учебную комнату, где объяснил уже начинающемуся злиться Дворкину, где я был.

На следующий день, придя в больницу, я отправился в ординаторскую. Мне было интересно, подтвердился мой диагноз или нет. Сергей Михайлович встретил меня скептически:

— Ну что, хирург, не подтвердился твой диагноз. Вернули Егоренкова нам назад, сказали, нет у него ничего хирургического.

От злости у меня даже щеки загорелись. Я никак не ожидал, что так могу пролететь. Взяв историю болезни, углубился в изучение записей.

В первой записи, сделанной в приемном покое нашей больницы рукой Павла Сергеевича, было написано «нельзя исключать острый живот», но больной был направлен в городскую больницу номер два согласно адресу проживания.

Все понятно, никто не хочет брать к себе психического больного. И Паша избавился от него очень быстро, обнаружив, что по адресу Егоренков должен лечиться в другой больнице.

В городской больнице номер два было целых две записи. Первая — дежурного врача, который посмотрел больного и решил призвать на помощь своего заведующего отделением, известного в нашем городе врача высшей категории Розенблюма.

И уже в категорической записи Розенблюма наличие хирургической патологии полностью отрицалось.

Прочитав историю, я пошел в палату. Егоренков выглядел еще хуже, чем раньше, и жаловался уже и на боли в пояснице. От еды он отказывался, даже воду не пил, живот был прежний.

Обеспокоенный Сергей Михайлович с надеждой смотрел на меня. Я решительно сказал:

— Сергей Михайлович, ведете больного как хирургического: голод, переливаем физраствор, раствор Рингера, ну что там еще у вас есть. И снова назначайте консультацию хирурга. Поставьте в известность заведующего отделением, что у вас тяжелый больной, пусть он думает, что с ним делать.

Утром следующего дня я снова зашел в ординаторскую, где расстроенный Сергей Михайлович сообщил, что больного повторно посмотрел хирург, но, увидев запись Розенблюма, тут же написал, что хирургической патологии нет.

Состояние больного ухудшалось, все специалисты дружно ничего не находили.

И в итоге Егоренков умер.

На вскрытии у больного обнаружили большую язву задней стенки желудка около двух сантиметров с пенетрацией в поджелудочную железу и осумкованный перитонит.

У Егоренкова отыскалась племянница-врач, работавшая в одной из поликлиник Энска. Естественно, до нее дошли слухи о произошедшем, и она написала жалобу в облздравотдел.

Я не смог отказать себе в желании сходить и послушать, что будет говориться на ЛКК — лечебно-квалификационной комиссии, собравшейся по этому поводу. А на ЛКК рецензент, мой профессор Егор Николаевич Марушев, потрясая историей болезни, почти кричал врачам второй городской больницы, с которыми он был в не очень хороших отношениях:

— Вы, хирурги! Вам студент пятого курса диагноз ставит, за вас половину работы делает! Где были ваши глаза? Видели ведь, что тяжелый больной, ну не хотите оперировать, так оставьте, наблюдайте!

Тут — видимо, от большого ума — встал Розенблюм и сказал примерно следующее: что язвы не было, а двухсантиметровая дырка в желудке — это результат посмертного лизиса тканей.

И тогда уже вскочила главный патологоанатом, которая лично производила вскрытие. Раздраженная обвинениями в некомпетентности в свой адрес, она не стеснялась в выражениях и высказала Розеблюму все, что думает по поводу хирургов, которые не видят в упор своей патологии.

Я возвращался домой, с одной стороны довольный итогами ЛКК — Розенблюму сняли высшую категорию, остальным хирургам сделали по строгому выговору, — но ведь человека уже не вернешь. И я все укорял себя, что не смог ничего сделать и доказать свою правоту хирургам. С племянницей Егоренкова провели беседу, и она не пошла в прокуратуру. Хотя скорее всего она и так бы никуда не пошла, чтобы «не выносить сор из избы». Ведь судьба переменчива, и, может быть, ей, как врачу, тоже придется краснеть и бледнеть за совершенную врачебную ошибку.

Шли последние дни цикла психиатрии, когда Михаил Львович в очередной раз пригласил нас на сеанс гипноза.

Как обычно, мы расселись полукругом вокруг больного, и Михаил Львович начал вводить его в гипнотический транс. Почему-то я сразу понял, что сегодня у него ничего не получится. Больной не мог сосредоточиться и внимательно слушать гипнотизера, а у Михаила Львовича не было достаточно таланта, чтобы преодолеть это. Спустя двадцать минут он оставил свои попытки и обернулся к нам.

И тут как черт меня под руку толкнул:

— Михаил Львович, а можно мне попробовать?

Тот устало улыбнулся и сказал:

— Ну что ж, Сергей Алексеевич, дерзайте. Посмотрим, может, из вас получится не только хороший хирург.

Я устроился напротив больного, сидевшего в глубоком кресле, и посмотрел ему в глаза. Мужчина средних лет с тревожным выражением на лице также смотрел на меня, и я почувствовал, что между нами устанавливается невидимая связь.

— Вам тепло, удобно, вы хотите спать, по всему телу распространяется теплота, — начал говорить я.

Я говорил, чувствовал правильность всего, что делаю, и продолжал свое дело.

С лица больного постепенно исчезало тревожное выражение, он закрыл глаза и буквально через пять минут уже спал. Вскочивший Михаил Львович подошел и поднял руку пациента. И она осталась поднятой после того, как он ее отпустил.

— Уже вторая стадия, — прошептал он и неверяще посмотрел на меня:

— Все, Сергей, выводи его из гипноза, ты слишком неопытен, чтобы продолжать.

И я несколькими словами разбудил больного.

Остальная часть занятия прошла скомканно. Дворкин был погружен в свои мысли и часто смотрел в мою сторону, а я ругал себя за неосторожность.

После окончания занятия, когда была обговорена дата зачета, Дворкин попросил меня задержаться.

— Сергей, я освобождаю тебя от зачета, давай сюда свою зачетку. И послушай меня, у тебя явный талант, ты можешь стать неплохим врачом-психиатром. Я заметил твой интерес к дисциплине, это было нетрудно. Сегодняшний случай еще больше убедил меня в этом. У меня к тебе предложение — не хотел бы ты работать со мной?

— Михаил Львович, не буду скрывать, мне действительно было интересно и я с удовольствием занимался у вас на цикле, но мне кажется, что это все-таки не мое.

— Ну что ж, вольному, как говорится, воля, — вздохнул Дворкин и отпустил меня.

* * *

Второй семестр закончился, как обычно, пятерками.

И впереди у мужской части нашего курса лежали месячные сборы. Отец, провожая меня, хмыкнул:

— Ну вот, хоть узнаешь, что такое солдатская каша.

Я при этом еле удержался, чтобы не рассмеяться: срок службы в армии у меня в первой жизни был побольше, чем у отца. Аня же висла на шее и рыдала, это ведь наше первое расставание на такой срок.

На вокзале, куда потихоньку подтягивались однокурсники, царил бедлам. Трезвых студентов почти не было. Но Дмитрий Иванович Максимов, наш боевой полковник, соколом летал по залу ожидания и перрону и все-таки сумел собрать нас у вагона к отправлению поезда. Наконец мы с шумом и гамом загрузились и начали рассаживаться по интересам. Но интерес у большинства был один — как можно быстрее нажраться. Из сумок и рюкзаков извлекались все новые бутылки. Скоро в купе раздавались песни, анекдоты. Дмитрий Иванович благоразумно удалился от нас и в одиночестве, по-видимому, занимался тем же самым. Молодая проводница уже не рисковала заходить к студентам, потому что со всех сторон сыпались комплименты и нескромные предложения. Ближе к вечеру один из парней, познакомившись с девицей легкого поведения, требовал от всех по очереди освободить ему на некоторое время купе для одного мероприятия. Он обошел уже почти весь вагон, пока ему не посоветовали использовать для этих целей туалет.

— А разве там можно это делать? — наивно спросил он.

— Можно, можно! — во весь голос заржала пьяная компания.

Но еще больше все смеялись, когда этот несчастный опять ходил по вагону и искал десять рублей в долг.

— А представляешь, Вова, сколько ты еще потратишь, если придется лечиться, — смеялись «туалетные» советчики.

Но постепенно все успокоились и заснули, несмотря на то что солнце красным шаром продолжало висеть над горизонтом.

Еще перед сборами у меня была беседа на военной кафедре.

Полковник Капитонов и полковник Максимов объяснили, что командиром сборов буду я.

— Но, Дмитрий Иванович, на нашем курсе есть служившие ребята! У них звания сержантов, пусть они и командуют.

— Знаем мы этих служивых, ничего у них не получится. А тебе, когда вы приедете на сборы, приказом командира полка присвоят звание старшины, и все дела. И мне кажется, командовать у тебя получится не хуже, чем по кабакам бегать. — И Максимов хитро подмигнул мне.

В Кандалакше мы все невыспавшиеся, с головной болью, пересели на местный поезд и направились в сторону финской границы в поселок Алакуртти, где располагался пехотный полк, в котором нам предстояло провести целый месяц. Настроение у меня было почему-то не очень хорошее, и я даже успел за вагоном в Кандалакше вырубить одного местного хулигана: не знаю уж, зачем тот начал приставать к нашему самому безобидному студенту. Когда я вмешался, местный с удовольствием пошел за вагон вместе со мной, где я без долгих разговоров просто ударил его в ухо и ушел. Но оказывается, свидетели у этого события все-таки были, и мне начали жать руку мои однокурсники, восхищенные быстротой разрешения конфликта.

Приехали мы в полк где-то около двенадцати часов. Нас быстро переодели в военку и отправили в физкультурный зал, где предложили ожидать дальнейших распоряжений. Время шло, но по-прежнему мы были предоставлены сами себе. Максимов тоже куда-то пропал. Потихоньку все стали разбредаться по территории, и я тоже решил осмотреть окрестности. Сама часть меня не интересовала, за время службы я навидался их сколько хочешь, но вот река, протекавшая невдалеке, просто манила. Мое сердце завзятого рыбака не выдержало, и, пока с нами никто не занимался, я отправился посмотреть эту порожистую речку. За мной увязался однокурсник, который тоже был любителем рыбалки. Мы не торопясь вылезли через дыру в заборе и направились к воде. Затем с полчаса двигались по скалистому берегу, обсуждая, где может стоять хариус, а где — форель, и тут я увидел вдалеке приближающуюся грузовую машину со стоявшими в ней военными. При виде этой картины у меня появилось неприятное предчувствие. Дернув соседа за рукав, я показал на машину и побежал к ближайшим кустам. Когда мы уже укрылись в них, машина наверху остановилась, и командный голос гаркнул:

— Быстро найдите этих двоих, они где-то тут!

Сверху послышался шум, и вниз сбежали три рядовых кавказского вида с повязками «Патруль» на рукаве. Они тщательно обследовали берег и прошли буквально в двух метрах от нас. Мы лежали в кустах, а меня разобрал дурацкий смех: я даже закрывал себе рот, чтобы не рассмеяться. Меня, полковника медслужбы в прошлой жизни, сейчас разыскивают три рядовых, чтобы отправить на «губу».

Особого старания солдаты не проявили и, крикнув:

— Здэсь ныкого нэту! — полезли наверх.

Когда машина тронулась, мы вместе с товарищем выбрались из кустов. Продолжая ржать, я наблюдал, как удаляется патрульная машина, увозя с собой трех или четырех наших однокурсников, сидевших в кузове с печальным видом.

Мы вернулись в часть, в физкультурный зал, где нас временно разместили. Все были в курсе, что наш приезд, оказывается, уже ожидали и по опыту прошлых лет держали рядышком патрульную машину. И как только студенты, переодетые в военную форму, начали разбредаться по окрестностям, их быстренько собрали и увезли на гауптвахту, чтобы служба не казалась медом.

Вскоре появился наш преподаватель. Он объявил, что мы будем жить в казарме вместе со студентами из Ленинградского санитарно-гигиенического института и что мы не должны опозорить почетное звание студента нашего университета перед лицом наших ленинградских коллег. Но мы уже проявили свою недисциплинированность, и теперь несколько наших товарищей отрабатывают строевой шаг на гарнизонной «губе». После этого он объявил о том, что я буду исполнять обязанности командира наших сборов в казарме во время отсутствия старших командиров, отвечать за проверки личного состава и за другие проблемы. Прибывший вместе с ним командир полка в краткой речи также попросил нас вести себя, как положено советским людям, комсомольцам, соблюдать требования воинских уставов и не влиять на рядовой состав полка плохим примером. После чего вручил мне лычки старшины и удалился. Наши служившие товарищи с удивлением и усмешкой смотрели на меня. Глядя на выражение их лиц, я мог без труда прочитать их мысли: «Вот дали салаге просто так звание, посмотрим, как он покомандует. Это не так легко, как он думает».

После этого мы пока еще неорганизованной толпой поперлись в казарму. Это было стандартное трехэтажное здание, каждый этаж которого был рассчитан на стандартную мотострелковую роту из двух взводов. На третьем этаже нас и расселили. Нас всего насчитывалось пятьдесят три человека, и мы заняли свободную половину казармы слева от входа. Справа уже расположились сангиговцы.

Пока ребята занимали места на двухъярусных койках, я отозвал в сторону наших служивых и начал выяснять, справятся ли они с командованием отделениями. Но хотя наши старики и строили из себя опытных вояк, оказалось, что все они были в армии фельдшерами и командовать у них вряд ли получится. Но других у нас все равно нет, поэтому я быстро распределил по списку пять отделений и назначил их туда командирами, пусть они особо и не горели желанием. Пока мы беседовали на эту тему, я сам по-быстрому пришил старшинские полосы на погоны и мотострелковые эмблемы, увы, медицинских мы пока не заслужили. Затем пришил подворотничок из предусмотрительно захваченного из дома полотна, вставив в его сгиб кусок тонкого проводка. Все мои действия сопровождались переглядыванием наших стариков. Ну а когда я после этого встал и ловко заправил сзади гимнастерку, они, по-моему, слегка прибалдели.

— Мужики, вы, короче, объясняйте молодежи все по порядку про портянки, подворотнички и покажите, как подшить погоны и эмблемы. Пусть посмотрят шинели, может, петлицы не на всех есть. А я пойду по казарме, надо ведь и вам сержантские лычки раздобыть. И вообще надо выяснить, что тут и как.

Я спустился на этаж и с безразличным видом прошел мимо дневального у тумбочки. Тот, уставившись на мои старшинские погоны, отдал мне честь, и даже не заикнулся с вопросом, кто и для чего идет в расположение роты. Подойдя к прикрытой двери каптерки, я постучал и после приглашения зашел внутрь. Там сидели двое сержантов и старшина. Они с удивленным видом переглянулись, и потом один из них с прояснившимся лицом объяснил остальным:

— Да это, наверное, старшина этих придурков с третьего этажа. Чего-то хочет.

— Точно, мужики, хочу. Поговорить бы с тобой, старшина.

Тот посмотрел на своих товарищей, и те вышли, оставив нас вдвоем.

— Слушай, старшина, ты сам-то откуда?

— Я в общем-то родом с Энска, только вот призвался с Мурманска.

— Слушай, да мы с тобой земляки. Ты где жил?

— Я жил в Уреке, слышал, наверное. — Он горделиво посмотрел на меня.

— А что тут слышать, там у меня в кентах Федька Сорокин.

— Да ты что! — И он посмотрел на меня, как смотрят на полубога. — Слушай, да я про тебя слышал. Ты ведь Серый, который Федьку уделал. Я-то чуток помладше вас был, тогда вся Урека на ушах стояла. Земеля, проси что хочешь, для тебя ничего не жалко.

— Да мне ничего особо и не надо, вот к обмундированию фурнитуру подобрать, а пока больше ничего. Да скажи, как хоть тебя зовут?

— Меня Вадимом зовут, у меня третий год службы идет, следующей осенью уже дембель.

— Ну если полосы старшинские, значит, ценят командиры.

— Есть такое, — приосанился мой собеседник. — Рота вот у меня где. — И он показал немаленький кулак. — У меня эти ары служат, с ними хлопот было, но сейчас уже почти люди получились.

— Да вот мне в отличие от тебя надо людей за месяц сделать.

Старшина с сочувствием вздохнул:

— Ну не знаю, я третий год на ваших гляжу, по-моему, придурки и есть. Не знаю, как ты их воспитывать будешь. Но смотри, нашему полкану все до фени, он скоро сам уходит. А вот замполит у нас в полку шебутной, ты сам увидишь, вы с ним поосторожней, а то загремите под фанфары, как в прошлом году пара ленинградцев.

Поговорив еще немного со старшиной и выяснив все интересовавшие меня вопросы, я подарил ему большую плитку шоколада, чем он остался вполне доволен. А закопанную у забора грелку с медицинским спиртом я пока оставил как НЗ для возможных случайностей.

С пакетом фурнитуры я поднялся наверх. У нас в расположении было шумно. В роту вернулись с занятий ленинградцы и с усмешкой уже бывалых военных смотрели, как наши парни старательно пришивают погоны и подворотнички.

Буквально спустя несколько минут вслед за мной зашел и Максимов.

— Ну вот, а говорил, не получится! — хитро подмигнув, сказал он. — Я командную косточку сразу вижу.

Вслед за Максимовым зашел еще один преподаватель нашей военной кафедры, майор Иван Алексеевич Михайлов. Они с улыбкой оглядели всю нашу суету, сказали, что сегодня у нас на ужин будет сухой паек и вода из-под крана, а вот завтра мы уже поставлены на довольствие, и чтобы строем и с песней явились на завтрак. А уж после завтрака начнется настоящая учеба. И, распространяя запах коньяка, удалились.

Я после ухода наших офицеров пошел на половину ленинградцев и разыскал их командира. Это был молодой парень, младший лейтенант. Где он получил свою звезду на погоны, я не поинтересовался. Но мы быстро договорились, что еще пару дней дежурство по роте они возьмут на себя, а я обязуюсь уже послезавтра отправить в наряд дежурного по роте и дневальных, и далее составим общее расписание.

Уже ближе к отбою, когда мы поужинали холодной гречневой кашей с мясом из консервных банок и запили все это водой с галетами, появились наши страдальцы с «губы». Вид у них был мрачный, и рассказывали они о своих злоключениях неохотно. Но тем не менее от сухого пайка отказались, сказав, что на гауптвахте их накормили горячим ужином.

— Вот дела! — завозмущались ребята. — Мы тут холодную кашу жрем, а этих нарушителей дисциплины горяченьким кормят.

В одиннадцать часов я провел построение. Думал, что для начала к нам заявится кто-нибудь из офицеров — или наши, или дежурный по части, — но никто так и не пришел. Проведя перекличку, я скомандовал отбой. В первый день решил не трепать расшатанные нервы наших парней и не стал устраивать подъем-отбой раз десять, но на будущее такие мысли у меня были.

Утро настало мгновенно. Вроде только лег — и вот уже дикий крик дежурного:

— Р-рота, па-адъем!

Так как наши орлы, за исключением служивших, на это особо не откликнулись, пришлось мне этот крик продублировать, после чего все быстро вскочили.

Сангиговцы уже выбегали на улицу с голым торсом на зарядку, но у меня на сегодняшнее утро были другие планы.

Скомандовав:

— Взвод, выходи строиться! — я пошел вниз.

На улице быстро построил всех в одну шеренгу по отделениям, и затем началось перестроение в колонну по четыре. Потренировавшись минут пятнадцать, ребята уже что-то усвоили, после чего мы в течение еще пятнадцати минут отрабатывали строевой шаг. Конечно, это был не строевой шаг, но все-таки к столовой подойдет не просто толпа студентов, а пусть не очень стройная, но колонна военнослужащих. После тренировки я скомандовал приступить к утренним процедурам и заправке кроватей. И скоро весь ряд наших кроватей был облеплен пыхтящими от усердия парнями, защипывающими края одеял и ровняющими их полосочки и подушки по веревке.

И вот мои подопечные снова в одну шеренгу построены перед казармой. Я объясняю им порядок прохода в столовую и команды в ней. Потом беседую с четырьмя нашими орлами, посещающими университетский хор, и прошу их быть запевалами. Парни сначала мнутся, но потом соглашаются, тем более что песен военных они знают прилично.

Когда я заканчиваю, то замечаю, что недалеко стоит Максимов и озадаченно смотрит на меня.

— Знаешь, Андреев, я, конечно, знал, что ты шустрый парень, но не настолько же. Я ведь специально пришел, чтобы все, что ты сейчас говорил, объяснить. А то ведь стыдоба вообще была бы. Ты когда успел все это узнать?

— Дмитрий Иванович, вы же все биографии наши знаете. Вы помните, кто у меня отец? Да для меня армия — мать родная. Меня мама в коляске вокруг плаца возила, я иногда, заигравшись, под танком спал и в окопах с солдатами чай пил. Все эти команды у меня в голове с тех пор сидят.

И вот наша колонна не очень стройно, но движется в сторону столовой. А мой счет:

— Р-раз, р-раз, раз, два, три! — эхом разносится по асфальтовой дороге, обсаженной березами.

Не доходя до столовой метров сто, я командую:

— Запевай!

И наши запевалы своими мощными голосами дружно запели:

А затем уже совсем не дружно, но старательно подхватил весь наш взвод.

Ровно напротив столовой я скомандовал:

— Взвод, стой! Отставить песню.

После моей следующей команды взвод относительно дружно повернулся.

На высоком крыльце столовой стояли два офицера. Один — высокий капитан с повязкой «Дежурный по части», а второй — пожилой подполковник.

Этот подполковник сорвался с места и подбежал к нам:

— Во, ребята, вы даете! А запевалы-то какие! Ну где этот Максимов? Представляешь, старшина, он мне вчера говорит: у нас студенты-медики, ничего не могут, их еще надо учить, а тут вы так запели, что просто обалдеть.

Его речь была настолько пересыпана матерными выражениями, что мы действительно обалдели.

Тут он увидел идущего за нами Максимова и переключился на него:

— А, полковник, проснулся! Ни черта про своих орлов не знаешь. А они у тебя песню запели, так ведь сердцу приятно стало.

И опять вывалил столько матов, что даже у нас, вполне привычных к этому, уши свернуло в трубочки.

И тут я уже точно понял вчерашнее выражение старшины Вадима про шебутного замполита.

Мы стояли, оторопев. Даже я, прослуживший в армии полжизни, такого еще не видел.

Подошедший Максимов что-то прошептал на ухо замполиту, но тот пренебрежительно махнул рукой и громко произнес:

— Что-то ты много в голову берешь. Я перед кем стою, перед военнослужащими или в институте благородных девиц? Ну ладно, я специально для вас и для ленинградцев лекцию прочитаю о пользе и влиянии мата на боеспособность подразделений. Вот только разберусь кое с чем — и сообщу, когда нужно будет собраться.

И с этими словами он ушел.

Через пару дней все вошло в рутинную колею: учеба, строевая, изучение матчасти, уставов. И уже без какого-либо намека со стороны старослужащих после отбоя прозвучал голос одного из нас:

— Старики! День прошел!

— Ну и черт с ним! — прозвучал в ответ хор голосов.

— До дембеля осталось двадцать пять дней!

— Ур-ра! — слаженно отвечали остальные.

Мы возвращались с поля, где с нашими преподавателями ставили медсанбатовскую палатку. Работа была достаточно тяжелая, тем более при жаре, не очень обычной для этих северных мест, и мы прилично устали. Когда прошли КПП, Максимов остановился и подозвал меня:

— Пусть кто-нибудь из сержантов ведет взвод в казарму.

Мы с ним медленно шли вслед за взводом, обсуждая завтрашний день, и взвод уже прилично опередил нас, когда услышали команду сержанта:

— Запевай!

И наши запевалы запели. А запели они примерно следующее:

Максимов озабоченно проговорил:

— Что они там поют? Охренели совсем от жары, что ли?

И в это время мы услышали дикий крик:

— Стоять! Стой! Я кому говорю — стоять!

И мы увидели, как за нашим взводом бежал замполит. Подбежав к взводу, он скомандовал:

— Взвод, стой! Напра-во! Смир-р-рна! Запевалы, четыре шага вперед шагом марш! Вы что же, больные все? Это вас что, Родина приморила? Это у кого там кудри поседели? Совсем оборзели! Это вы так долг Родине отдаете? А гады — это мы, что ли? — кричал он, матерясь во весь голос.

— А ты что лыбишься? — обратился он к одному из запевал. — Тебе весело? Вот сейчас и повеселишься. Ну-ка упал, отжался сто раз!

Презрительно глядя на нашего Андрюшу, который смог отжаться только четыре раза и, как червяк, возился у его ног, он сказал:

— Да вас не надо и морить, вы уже заморенные! Ряхи отрастили, ничего не можете! А ты, старшина, — обратился он ко мне, — почему не прекратил этот балаган?

— Товарищ подполковник, я сопровождал товарища полковника по его приказу.

Замполит, кинув сердитый взгляд в сторону Максимова, продолжил:

— Ну что, допрыгались, козлы? Радуйтесь, что присягу еще не приняли. С этой четверкой сегодня будем решать вопрос об отправке домой. А остальные… Старшина, командуй! Веди в роту, и с песней, вашу мать! И не дай вам бог еще что-нибудь такое сотворить.

Не знаю, какие уж аргументы привел Максимов в беседе с командованием полка, но наших запевал оставили в части. Правда, предупредили, что еще один прокол — и парни могут забыть о высшем образовании.

Тут как раз подоспела лекция нашего замполита о пользе мата в повышении боеспособности подразделений во время военных действий.

В зале клуба сидели примерно сто человек. Это были мы и ленинградцы; личный состав полка, по-видимому уже не раз выслушивавший эти наставления, отсутствовал.

И вот за трибуну, стоявшую на сцене, встал замполит:

— Товарищи студенты, будущие офицеры Советской армии, сегодня я расскажу вам то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не расскажет никто другой. А почему? Да потому, что они просто боятся сказать, что думают. Я же никого и ничего не боюсь. Вот вы что думаете, мы во время войны, когда воевали и в атаку шли, кричали «за Родину!», «за Сталина!»? Да ничего подобного! Мы, когда в атаку шли, мать родную вспоминали, матом всех крыли. А немцы что? Да у них, кроме «доннер веттер», ничего и не было. А вы что думаете, когда суворовские орлы Измаил брали, они славословие Екатерине или Павлу говорили? Ерунда это все. Наши предки не хуже нас всех матом поливали. Вот, помню, идем мы пешим маршем по Польше, и на дороге указатель висит — до Берлина, кто его знает, то ли тысяча, то ли тысяча двести километров. А сверху углем написано настоящим русским солдатом: «Ничего, дойдем!»

Вот это я понимаю — политработа! Рядом со мной сидел очень интеллигентный парень из потомственной семьи врачей. Он недоумевающим взглядом следил за замполитом.

— Сергей, как думаешь, все, что он говорит, — это правда? Неужели так все завязано на мате? — спросил он меня недоверчиво.

— Слушай, Миша, я уже и не знаю, но, наверное, что-то в этом есть, — ответил я.

* * *

Вскоре после освоения материальной части и зубрежки уставов мы приняли присягу, так что я уже дважды клялся на верность Советскому Союзу. Учеба между тем продолжалась, и пиком наших мучений стали небольшие учения, во время которых мы должны были развернуть медико-санитарный батальон. После этого интенсивность занятий пошла на убыль, и мы большую часть времени готовились к сдаче экзамена по военно-медицинской подготовке.

По взводу гулял слух, что уже запланированы крайние, которые не смогут сдать этот экзамен, и назывались даже конкретные фамилии. Но все закончилось благополучно. И теперь все мы могли рассчитывать на звание лейтенанта медицинской службы, которым когда-то я уже был.

Контроль над нами настолько ослаб, что я даже смог наконец сходить на речку и половить хариусов, из которых мы потом со старшиной Вадимом сварили уху, после отбоя запив ее медицинским спиртом, который мне так и не пригодился.

И вот настал знаменательный день отъезда. Помня о предыдущем рейсе, я собрал в своем купе немногих непьющих парней и сообщил, что нам придется внимательно смотреть за нашими особо буйными товарищами: те уже предвкушали ночную пьянку.

Наше путешествие протекало достаточно спокойно. В моем купе было тихо. Я лежал на койке и наблюдал за игрой в карты своих попутчиков. Неожиданно к нам зашел один из студентов, вид он имел бледный и взволнованный.

— Слушай, Андреев, тут такое дело. За нами в паре вагонов едут морпехи на дембель, у них там дым коромыслом. Ну и тут один из них залетел к нам в купе и стал выделываться. Я его хорошо так отоварил. Он убежал, но сказал, что сейчас они все придут и нас уделают. Что будем делать? Нас в три раза меньше, да и сам знаешь, у нас помахаться — ты да я, да мы с тобой.

— Валера, а кто тебя просил с ним драться? Ну повыступал бы он и ушел. Вот теперь собирайся, и пойдем разговаривать с морпехами, — высказывал я этому придурку, переодеваясь в форму старшины.

По дороге в соседний вагон я реквизировал у провинившегося купе все водочные запасы.

Когда мы зашли в соседний вагон, это было что-то. Затянутые сизым табачным дымом купе, шум и гам. Слышались крики:

— Пойдем, надо этих гражданских по полной отоварить, чтобы знали, как на дедов прыгать!

Я прошел несколько купе и все-таки обнаружил место, где сидели три старших сержанта. У них было поспокойней, и пили они из маленьких граненых стаканчиков, видимо, кто-то постарался к дембелю. Но вот с водкой у них не очень: на столе сиротливо стояла одна, немного недопитая бутылка.

Я подошел к столу и со словами:

— От нашего вагона вашему, — поставил на стол три бутылки.

Сержанты пьяными глазами посмотрели на меня:

— А что ты, старшина, такой добрый? Мы про таких добряков у сапогов раньше не слышали.

— Слушай, моряки, мы со сборов едем. Тут ваш паренек с нашим один на один перемахнулись, так вот мы за своего прощения просим. И вот он тоже пришел со мной, извиниться хочет.

— И что этот хмырь — нашему морпеху морду начистил?! — с удивлением завопили сержанты.

— Да вот как-то так получилось.

Один из сержантов выскочил в коридор, и я услышал его мощный голос:

— Эй, деды! Кому там из наших морду начистили?

Спустя несколько минут в проеме купе появился морячок не очень высокого роста. Когда он увидел Валеру, его лицо, украшенное фингалом, радостно осветилось:

— Ага, сам явился, ну сейчас мы тебя отрихтуем!

— Погоди-погоди, Гена, — веско произнес сержант. — Расскажи лучше, как это гражданский уделал морского пехотинца?

Лицо морячка сразу сделалось пунцовым, и он замямлил:

— Да вот, ребята, он как-то неожиданно дал мне в глаз, я даже среагировать не успел.

Настроение у моряков резко сменилось. Видимо, драться в поезде особого желания ни у кого не было. Но мое желание приехать домой трезвым так и не сбылось, потому что пришлось до Энска пить водку в компании трех морпехов.

Прибрел домой я лишь в полпятого утра. Аня, знавшая, что я приеду ночью мурманским поездом, похоже, не ложилась и сразу открыла дверь. Я зашел в коридор и рухнул на пол.

Проснулся я, когда солнце уже ярко освещало комнату. Я лежал раздетый на кровати, моя жена сидела рядом и разглядывала мое лицо.

— Аня, что с тобой? Что ты во мне ищешь?

— Да вот смотрю, какие следы оставляет после себя длительное употребление спиртного, — улыбнулась она.

— А кто меня уложил в кровать?

— Сережа, здесь, кроме меня, никого не было, а ты забываешь, кто у меня папа. Я с ним такую практику прошла. Но мне бы не хотелось, чтобы ты шел по его стопам.

Долго мы не пикировались. Я схватил жену и увлек к себе под одеяло.

* * *

Весь шестой курс я старался не отходить от операционного стола, искал любой повод, чтобы быть в оперирующей бригаде. Даже ночами в больнице, когда я дежурил в своем подвале, под любым удобным предлогом вставал за операционный стол. Это было не так просто, потому что хирургов много, а операций — не очень. Конечно, дневное время оказалось полностью расписано, а «держать крючки» не хотелось никому.

Кроме того, я в добровольном порядке штудировал кардиологию, а уже в тайном — гипноз и внушение.

К моему стыду, свои способности я использовал на всех родных и знакомых, и всегда с полным успехом. Теперь меня не удивляли, как раньше, статьи в газетах, где незадачливые обворованные люди, которые сами отдали в руки похитителей свои кровные деньги, говорили, что не знают, почему они это сделали. А ведь это проворачивали мошенники, имевшие только начальные, очень неграмотные представления о внушении.

К концу второго семестра я с помощью Аркадия Борисовича позвонил Чазову, и тот заверил, что своих решений не меняет. Меня в Москве ждет место в общежитии и работа интерна в его клинике.

— Сейчас под эгидой Четвертого управления Минздрава сформирована центральная научно-исследовательская лаборатория, вот там ты и сможешь проявить свои таланты, — сказал он.

Когда я сообщил о разговоре Ане, та опять захлюпала носом, что вообще-то стало немного раздражать меня. Ну нельзя же быть настолько плаксой, чтобы все проблемы жизни встречать именно этим! Время шло быстро, и вот у меня сданы все госэкзамены. С красным дипломом и званием лейтенанта медслужбы запаса я был готов к дальнейшей взрослой жизни и возможному выполнению своих замыслов.

Но у нас с Аней был еще месяц безделья перед моей работой и перед ее последним пятым курсом. И мы решили поехать на море. Три недели мы жили в Геленджике дикарями, ходили на галечный пляж, пили кислое местное вино и теплыми вечерами гуляли по улицам. Но все хорошее очень быстро кончается. И вот вся моя семья в сборе и провожает меня на вокзале. Я в последний раз обнимаю всех, целую Аню и сажусь в вагон поезда Мурманск — Москва.

Начался новый этап моей второй жизни. Каким он будет, я пока даже не представлял. Но одно знал точно: я приложу все силы, чтобы изменить будущее нашей страны и не допустить развала и бедствий девяностых годов.