По вечерам город надевает маску. Порой это маска глупца. Порой – шута, порой продажной ласточки. Ночью возникают на стенах Парижа, на заборах, огораживающих стройки, и на рабочих окраинах белые «пляшущие человечки». Однако об этом уже писали. А мне хотелось бы рассказать… Про что бы такое? Ну, например, про…

 

Зеленый мыс Бессонниц

Тоненький зеленый мысок – оконечность острова Сите, обтянут шелковым травяным чулком, выступающим из-под серой замшелой замши Нового моста (самого старого в старом нашем Париже). Над зеленым мыском высится «Зеленый кавалер» – так прозвали парижане конную статую славного короля Генриха Четвертого. Сена, разъятая мысом на два шелковых рукава, льнет к набережным Лувра и Конти.

На зеленом мысе, прозванном мысом Бессонниц, заселилась пестрая фауна. Летом в погожие дни под близоруким солнцем парни с русалочьими волосами обнимают наголо обритых подружек, все вместе плывут над водою в мечту на облаках пахучих дымков. Ибо тут царь – анаша.

Мыс Бессонниц благоухает эфиром – его кто-то вдыхает, прижав ко рту грязноватый платок, а кто-то и пьет… Дешево и не к чему придраться полиции, которая для порядка все же наведывается на Зеленый мыс.

Тают во времени часы, виденья, миражи. По утрам на мысе, в зелени, пустые ампулы, пузырьки из-под клея, шприцы и просто бутылки из-под пива… вполне вещественные стигматы ночных путешествий на седьмое небо.

На Зеленом мысе подлинный Ноев ковчег. Есть, конечно, и русские девочки-мальчики, неизвестно как здесь оказавшиеся. Вот Надя – Надья, как ее величают на мыске – ей на вид лет семнадцать. Волосы вздыблены радужным ирокезом, на шее ожерелье из опасных бритв. Прибилась к Зеленому мыску. Всю зиму жила с украинцем. Ночевали на мысе Бессонниц в спальном мешке, холодными ночами забирались в чужие тачки, которые кто-то забыл запереть. Надья бродит по улицам Латинского квартала – Сены, Бюси, Дофин – напротив мыска. Попрошайничает. Здесь, между Сен-Жерменским бульваром и Сеной, для попрошаек – раздолье: туристы подают легко. Да и что такое в наши-то дни? Не разоришься, не разживешься… Ну а если надо поболее…

«У меня принцип: меньше, чем за пятерку, не факаться! За кофе и бутерброд не выйдет, так ты и знай!.. Стыдно? Да чего уж там стыдиться? Мне, вообще, наплевать, распрощалась и привет! Нет, правда, все равно, только бы СПИД не подцепить… Где? Чаще всего в коридоре, в парадняке. Только чокнутых надо стараться вычислять. Я, знаешь ли, чокнутых боюсь. Раньше Гриц защищал, а теперь его отловили и выслали. Но откуда вообще узнать, чокнутый тип или заразный – на них ведь не написано. На прошлой неделе на мысе клеит меня один. Так, ничего себе, не старый, не молодой, в прикиде. Идем вместе в гостиницу, представляешь? Снимает он номер. Там раздевает меня полностью. Сам остается в одежде. Кладет меня на койку и вытаскивает стальные иголки. «Я, – говорит, – иглоукалыватель. Дай, говорит, я тебе попротыкаю щеки, живот, в общем все, понимаешь?! Говорит, больно не будет! Представляешь?! Ну, я подхватила манатки, еле увернулось от него, и давай бог ноги! Очень мне нужно, чтобы со мной случилось то, что с одной датчанкой, из наших: склеили ее в пивной двое, рот заткнули кляпом и давай развлекаться: всю истыкали горящими сигаретами. Всю ночь – представляешь? Ой, да ну их, этих чокнутых!»

«…Настоящие профессионалки? Нет, тут им делать нечего. Только и нашим не стоит соваться к ним, на Окружную либо к Шатле. Не сдобровать!»

На мысе Бессонниц есть коренные обитатели и гости. Последние тут днюют, но не ночуют. Это в большинстве маменькины сынки и дочки. Утром, выйдя из благопристойного особняка в барском 16 округе, вместо того чтобы идти учиться, залетают к приятелю или подружке постарше в студенческую комнатку под крышей и там, не медля, меняют гардероб. Накручивают на себя фенечки, в уши вешают фальшивые бриллианты по полпуда, натягивают поверх джинсиков драные кружевные юбки, вздыбливают волосы – и в гриме ирокезского трупа дуют под Новый мост. А там вольготно. Травяной дым, пары эфира – нежный яд, охота за горстью мелочи, свист индийской флейты, гитарная монотонная нудь. Эти «университеты» почище (то есть погрязнее) благородного учебного заведения, где им надлежало бы по утрам грызть гранит науки! Притом к обеду все эти попрошайки из лучших семейств преспокойно оказываются под отчим кровом. Щеки и ногти сверкают нетленной чистотой!

Разумеется, оный рассадник – питательная среда для всяких-разных темных личностей. На Зеленом мысе Бессонниц пасутся продавцы наркотиков и сексуальные маньяки. Тут же и наводчики – собирают сведения, где чем поживиться. Для них детки из богатеньких кварталов – золотое дно. Все выложат заинтересованному лицу: и как отключить сигнализацию в отсутствие предков, и какой номер кода, и где что дома плохо лежит – кокаин, вообще, быстро языки развязывает.

Словом, веселье на Зеленом мыске Бессонниц не утихает ни днем ни ночью. Здесь все напоказ. И тот, кому охота взглянуть на «групповую гимнастику» днем, либо в кишащей ночи – подходи поближе, не стесняйся! Платить за погляд не придется. Все – даром.

 

Набережные цветных туманов

Три набережные Сены – Сен-Мишель, Монтебелло и Турнель – естественные и географические границы Латинского квартала. Набережную Турнель оккупировали босяки-клошары, расползаясь от этих мест к площади Мобер и к улице Сен-Жак. Здесь, прямо напротив церкви Сен-Севрен – барчик «Полли-Магоо» (по имени забытой star). Главное украшение заведения – коллекция портретов разыскиваемых преступников. Столы и лавки – от вагончика старого метро. Бар существует с «незабываемого» 68-го. С тех самых пор так и засели в «Полли Магоо» леваки – участники канувших в прошлое «майских демонстраций». А подле них – пришельцы со всех концов земли, с кожей и глазами любых оттенков.

Узкое помещение-пенал «Полли Магоо» обладает своим нервным узлом. Он в глубине, возле гальюна, где торгуют всем, отчего мир предстает «закутанным в цветной туман»…

…Мы с моим приятелем Марком, непутевым «профом» русского языка из лицея Генриха Четвертого – лучшего лицея Франции, отправились на промысел в «Полли Магоо». Недалеко от гальюна заседал Пап – дилер с глазами пернатого змея. Мы сели возле него смирно, ожидая, когда он наконец «даст знать» (только богу известно, как это происходит, но в какой-то миг становится ясно, что – «будет»!).

Однако сегодня долго ничего не менялось.

– Ну и бардак. Шпана, «лулу» – плюнуть некуда! – возмущается зеленоликая соседка в черном траурном наряде.

– «Лулу»?

– Ну да, хулиганье с окраин. Северо-африканцы. Ненавидят весь мир. Мы с ними не контачим, но и не гоним. Все же они тоже маргиналы, как мы… – Она уплыла куда-то внутрь себя и смолкла.

– Слушай, плевать, пойдем отсюда, – сказала я наконец Марку.

Увидя, что мы ретируемся, Пап встрепенулся и устремился за нами вслед. Вскоре мы очутились в подвале выселенной трущобы у набережной Турнель. Там в спальных мешках мирно рядком посапывали сквоттеры, и оттого подвал походил на спальню благородного пансиона.

Пап извлек крошечные серебряные весы из сумки нежной тисненой верблюжьей кожи. Оттуда же появилась плитка прессованного зелья – щедрой рукой был взвешан кусок – «с походом».

– Смотри, не вздумай прийти сюда одна, – сказал мне Марк на моем языке.

– Привет, ребята! – из спальника выглянула знакомая физиономия – Дима из «русского сквата» в Рис Оранжис под Парижем. Дима, вроде бы, служил в Иностранном легионе, но, кажется, дезертировал. Дисциплина не понравилась.

– Ты-то здесь откуда?

– Побили и выгнали. Так что пока здесь…

…Светало. Сена лежала зеленой. Мы сидели на набережной Монтабелло и пели песни.

Вскоре Диму убили. Сквоттеры, что ютились в том месте, принадлежали к странной секте, где справляли православные обряды, сопровождавшиеся вознесениями на облаке цветного тумана. Не брезговали и человеческими жертвоприношениями. Об этом писали газеты.

…Перед тем как распроститься, оглянемся еще раз на набережную Турнель. Тем, кого интересует ее фауна, стоит напроситься (ценой пары литров «пинара») – на ежегодный праздник клошаров, которые выбирают свою королеву. Выборы происходят в кабаре «Три молотка» – неизменно в день рождения французской королевы Елизаветы II Английской.

 

Желтая книжная лавка

– Вам повезло, рядом Сена, а чуть дальше – мастерская Пикассо, знаете, он там творил свою «Гернику». А вот, видите, напротив – лавка оккультных книг, вы же интересуетесь…

Мадам Алла, квартирная агентша, глянула на меня сбоку круглым куриным глазом. В ее лице вообще было что-то куриное, глаз внезапно заволакивался прозрачным нижним веком кверху. И разговор мадам Аллы напоминал нежнейшее куриное кудахтанье, когда хохлатка на припеке философствует над крошкой или зернышком. Она гадала на кофейной гуще, ела проросший овес, но для друзей готовила чертовски вкусно, хоть и никогда не солила свою стряпню…

Квартиру она мне находила энную по счету. Связавшись с мадам Аллой, я словно на помеле начала летать по Парижу – нигде не задерживаясь больше, чем на полгода. Все квартиры мадам Аллы были какие-то чудные, виллы тяп-ляп, на соплях. К примеру, в предпоследней, на Пиренейской улице, моей единственной белой соседкой была негритянка-альбиноска, а пол в ванной был чистое решето, так что по утрам я исправно поливала соседей водой из своей душевой. И вот теперь мадам Алла завела меня в этот старый дом на улице Великих Августинцев, где напротив моего окна виднелся чужой висячий садик – черные тюльпаны над карликовой японской сосной. «Сад вприглядку» меня и удержал.

В мои 14-метровые хоромы свет еле успевал заглядывать, как спешащий гость: откланяется зеркалу над камином – и сразу же прочь, на тихую, бегущую к Сене улицу Великих Августинцев. Ко мне вела лестница, звонкая, закрученная, как скрипичный ключ.

Хорошо тут! Особенно ночью, когда каждый камень бормочет свою историю.

По утрам, когда я выбегала из дома, клошары приветствовали меня из подворотни:

– Привет, Мирабель!

Скоро я облазила все улочки окрест, все магазинчики. И лишь книжную лавку напротив опасливо обходила стороной. Она была покрашена яично-желтой масляной краской, фундамент опоясывала грязно-красная широкая лента. В витрине магазина красовалась гравюра «Колесо жизни», статуэтка Будды, литография с Иисусом Христом. На стекле витрины было приклеено какое-то объявление, небрежно написанное от руки. Хозяин лавки, с желтым лицом и белыми волосами, с неприятным взглядом, постоянно маячил за стеклом – как мне казалось, сторожа, подстерегая меня. И когда я проносилась мимо, его взгляд цеплялся за мою юбку – я спотыкалась, роняла ключи, сумку…

Однажды как-то само собой получилось, что, красная от непонятного смущения, я все же оказалась там. С показно-нахальным видом прошлась вдоль книжных полок: ничего интересного! «Словарь сновидений», «Тайны Великой пирамиды», «Йога» – всякое такое. Напоролась на колючку взгляда. Фыркнув, как кошка, опрометью порскнула за порог, на улицу Великих Августинцев. В руках у меня оказалась книга, красная с золотыми буквами: китайская «Книга перемен»… В тот день, как мне показалось, желтолицый хозяин желтой книжной лавки непонятно как оторвал у меня клочок души.

Но вскоре я забыла об этом похищенном клочке души – все перекрывал звон шагов на моей лестнице, и утренний свист, ввинчивающийся в прогретый воздух сквозь старинную тишину дома, где я дожидалась, вслушиваясь, на площадке лестницы, звонкой, как скрипичная дека. Черные тюльпаны в «саду вприглядку» тем временем сменились подсолнечниками – но самым важным было то, что на каждой ступеньке были расставлены застывшие, прозрачные, всегда одни и те же – он и я – мы. И, возвращаясь с жаркой улицы, я проникала сквозь них – сквозь нас – с осторожностью, боясь повредить их – нас – прозрачных, слитых воедино стражей моих.

Из-за моего длительного отсутствия, затянувшегося невнимания дверь в желтую лавку постепенно затягивалась полупрозрачной пленкой. Однажды я решила ее прорвать, проникнуть, ворваться вовнутрь – под проснувшимся взглядом хозяина желтой лавки. И вновь я углублялась в недра магазина, ощущая на ощупь сгущавшийся сумрак, словно шелковую шелестящую ткань. Ходы между полками сужались, книги лежали в проходах грудами на полу. Обложки, такие лаковые и яркие в витрине, выцветали, тускнели, серели. И почти в полном мраке я с трудом разбирала названия: «Книга Зоар», «Изумрудные скрижали», «Кали».

Коридор неожиданно вывел в круглую залу без окон с резными балками и медным светильником под потолком. В нишах вокруг всей залы высились громадные старинные фолианты, обтянутые тисненой кожей с надписями на неведомом языке. Посредине высился массивный круглый стол мореного дуба. Вокруг стола стояли мужчины и женщины в пышных одеждах. Они говорили звонкими голосами. Вдруг они повернули головы ко мне, и я опрометью кинулась прочь – какая-то женщина засмеялась вслед холодным смехом – на жаркую старую свою улицу Великих Августинцев. Я трусила и гордилась. Под мышкой у меня оказалась книга «Путь к себе». Когда я успела ее купить?

Вскоре с витрины стали постепенно исчезать книги в ярких обложках: за «Иглоукалыванием» – «Любовная гимнастика Тао», потом всяческие тайны пирамид, затем статуэтка Будды. Оставались лишь «Колесо жизни» да Иисус Христос. За стеклом витрины все еще виднелась бумажка с объявлением, написанным от руки. Желтолицего хозяина было не видно за пыльными стеклами – но все это я едва замечала – оттого что все реже на витой лестнице слышались шаги и свист – пока наконец однажды шаги с грохотом не ссыпались со ступенек!

Той ночью мне приснилась квартирная агентша. Мадам Алла болталась над полом в моей комнате на метле, с распущенными седыми патлами. «Ты поняла? – спрашивала она, хихикая. – Ты все поняла?

Да, я поняла все. Поняла, что надо опрометью – слышите? опрометью – бежать через дорогу в желтую книжную лавку!

Но не было больше ничего: стекла покрывал слой известки. Лишь клочок с непонятным объявлением держался чудом.

«По четвергам, – с трудом разобрала я, – путешествие в…» – Край был оборван.

…Теперь там таиландский ресторан.

 

Меня зовут Синг

Забавное все же метро в Париже! Поезда идут в двух направлениях. Новые вагончики, голубые лаковые, катят в рай: первое небо, второе – и далее до седьмого. А старые, с ободранными скамейками, скрипучие, все изрисованные, катят в ад: круг первый, второй – и так до девятого, конечной станции.

Так она шутила совсем недавно. Совсем недавно она шутила, а вот сейчас, вечером под Рождество, ее адски мотало по жилам метро, взад-вперед, из конца в конец, Клиньянкур – Орлеан (от кур – к орлам), и таким постоянным под ее оцепенелым взглядом было повторенье лиц, что, казалось, они бежали по кругу.

Наконец, через много часов, очнулась. Выбралась на поверхность из кротовых ходов мышиной станции Сан-Мишель. Сонно забрела в кондитерскую, купила яблочный пирог, в овощном – мандарины. Улица Великих Августинцев, где стоял ее дом, была полна пестрой человеческой грязи. Знакомые клошары выкатили на тележке банку из-под пива с надписью: «Подайте на черную икру к Рождеству!» Все веселились, словно боялись остановиться. Обдирая зубами кожуру с мандарина, исподлобья глядела она на чужое веселье. Как по речному дну, увязая в илистой музыке, плелась домой.

(Чужие. Чужие.)

С трудом забралась на свой третий этаж. Рухнула на постель, не раздеваясь. На минуту ощутила что-то вроде блаженства. Сегодня придут гости. Таня придет. С ней Бранко. Таня всего пять дней работала на складе, паковала и распаковывала нежно-мятую кисею – индийские платья. Она уже со всеми там подружилась и сегодня придет с новым приятелем-сослуживцем. Его зовут Бранко.

Вчера она позвонила.

– Представляешь, врываются к нам двое, как начали на Бранко орать – у-ужас! Говорят, по их машине бегал ночью. Он с Мартиники, чемпион по плаванию. Здоровый – ужас! Как трахнет кулаком по огнетушителю – ба-бах! Пены – ужас! Прямо рычит, а я вся дрожу, повисла на нем, чтобы те-то убежали, а он меня к себе прижимает, говорит: «Красивая, красивая!» Представляешь? У-ужас! Слушай, давай мы с ним к тебе придем на Рождество. Он хочет с тобой познакомиться. Только он совсем простой, подражает голосам диких зверей и плавает. Я ему про тебя рассказала. Он сказал: «Я уже люблю ее». О’кей?

– Ага.

– Завтра в девять, о’кей? Он до того провожает в аэропорт сестру, она улетает на Мартинику. Чао.

(И вот замерцало в туннеле метро, потекло по ее жилам что-то светлое, мутноватое. Пусть придут, пусть спасут. Не все ли равно как?)

В девять позвонила Таня.

– Я заболела, ужас! Бранко придет без меня.

– Ой, да как же я?..

– Да брось ты, он же простой, он как ребенок. Поговори с ним о его острове. Чао.

(Решительно, люди – не Армия спасения.)

В ожидании она задремала. Ее разбудил стук в дверь. Сонная, подошла она к двери, заглянула в глазок. На площадке качалась огромная тень. Открыла дверь. Золотистый бог Южных морей стоял на пороге. Спокойно улыбался глазами под пушистыми ресницами, всем нежным золотым лицом. С его куртки на коврик в прихожей стекал дождь.

– Здравствуйте, заходите, пожалуйста. Таня не придет. Она заболела.

Не спуская с нее глаз, он стянул с плеч куртку. Уселся на стул, ровно уложив руки на колени.

– Таня хорошая, – сообщил он. – Я ее люблю. Я и тебя люблю.

– Вот и хорошо. Давайте есть яблочный пирог. Пирог вкусный.

– Я не люблю есть, я плаваю. У нас на Мартинике много не едят.

– Хотите вина, чаю?

– Не надо вина, я не пью вина, я и чай не пью, я люблю только воду. Дай мне воды.

Она вернулась из кухни со стаканом. Он, сидя так же прямо, все так же разглядывал стену.

– Я скоро должен идти, – сказал он. – Сестра улетает домой, на Мартинику. Я должен ее проводить.

– Таня сказала, что ты уже проводил сестру на Мартинику.

– А Таня твоя подруга?

– Да, Таня моя подруга, и я ее очень люблю.

– Я теперь тоже твой друг, и я тебя тоже люблю, я и Таню люблю, мы пойдем с тобой в бассейн. Ты любишь воду?

Они поковыряли вилкой яблочный пирог.

– Расскажи мне о твоей Мартинике, – попросила она.

– Там много цветов и всегда солнце. И море. Я уплываю в море на целый день, с бутылкой пресной воды у пояса, я ведь люблю только воду. Тут я все время таскаю пыльные тюки, а я люблю солнце. Я люблю HLM – там много солнца. Я в HLM живу, со мной моя сестра и братья. А в твоей комнате мало солнца, как ты можешь жить? Надо жить в HLM.

– Это правда, что ты подражаешь голосам диких зверей?

– Да, а еще я хожу по канату. – Он уже натягивал свою синюю куртку. – Мы с тобой друзья. Пойдем в бассейн в воскресенье? А теперь я должен проводить сестру. Хочешь пойдем в кино в воскресенье?

– Да, да, я хочу пойти с тобой в бассейн в воскресенье. И в кино тоже.

– В воскресенье. Если я не пойду в бассейн, мы пойдем в кино.

На пороге они поцеловались.

– Ого, недурно, – сказал он. – До воскресенья. Чао!

Но они не пошли в воскресенье в бассейн и в кино. Бранко не звонил, а она все утекала вниз, вниз, переливаясь из пустого в порожнее, перемалывая муку в муку, изживая, изжевывая себя.

(Жизнь моя, жизнь моя, как прожить мне без тебя? К черту нищих. Бог подаст.)

Было уже около полуночи, когда телефон зазвонил.

– Это Бранко. Как дела?

– О’кей. А чего ты так поздно звонишь?

– Я был в бассейне, а тебя не было. (Врет, собака!) Ты хочешь пойти в кино?

– Сейчас поздно. Мне завтра надо работать.

– Сегодня воскресенье, сегодня не надо работать. В воскресенье надо ходить в кино.

– Хорошо, мы пойдем с тобой в кино. Приходи.

Она дремала и ждала. Как была, заспанная, в затрапезе, открыла на стук, не поглядев в глазок.

На пороге была копия ее хорошего знакомого, поэта С. Такой же маленький, тот же на нем тесноватый джинсовый костюм, на длинных волосах тот же плетеный ремешок, борода до бровей. Но из глаз смотрело другое. Чужое. Горящие черные без белков глаза были звериными, могли глядеть только прямо перед собой – он не глядел, а озирался, сразу всем лицом. Гость был моложе С. на 50 тысяч лет!

– У вас много книг, – сказал, вдвигаясь в комнату, доисторический С.

– Кто вы такой?

– Меня зовут Синг. Я друг Бранко, ему стало плохо в кафе, он прислал меня к вам.

С этими словами он протянул ей книгу. «Казаки» на французском языке. (Пропуск к русской хозяйке дома, что ли?)

– Я тоже с Мартиники, – продолжал Синг, не переставая озираться. – Бранко мой друг. Ты ведь не работаешь по воскресеньям? В воскресенье надо ходить в кино, веселиться.

– Нет, нет, я работаю по воскресеньям! Мне надо… еще поработать. Иди в кафе, я приду через двадцать минут.

– Я лучше здесь обожду, внизу холодно. – Он уселся на диван и дотронулся до нее.

– Не надо, – поежилась она. – Иди в кафе, в кафе нехолодно. Я приду через двадцать минут, и мы пойдем с тобой в кино.

– Тогда я оставлю здесь это. – Синг попытался закинуть за нее на диван книгу.

– Нет, нет, не надо, я приду в кафе через двадцать минут, – торопилась она, тесня его к двери.

– Я потом поднимусь к тебе, внизу холодно.

– Да, да, через двадцать минут. Чао!

Но через пять минут она уже летела, мчалась в такси куда-то, ее бил озноб от чужого. Чужое черной бабочкой бьется об ее двери и окна. Чужое – камень, поющий под ногами на дороге. Чужое – цветок, выросший у тебя на глазах в один миг.

Бранко позвонил вскоре.

– Как дела?

– Что случилось? Тебе было плохо в кафе? Кто такой Синг?

– Синг мой друг. Раз так, он и твой друг. Как тебе понравился мой друг Синг?

– Мне не понравился твой друг Синг!

– Мой друг Синг плохо себя вел?

– Нет… Но почему ты не звонишь, когда обещаешь, и присылаешь ко мне гостей без спроса?

И тут он сказал:

– Что ж. Я не комильфо. – Эта фраза в его устах ее потрясла.

Потом она долго просто лежала, вжимаясь в диван все глубже, и однажды вечером вошел Синг без стука. Приблизился к ней и взял, и было смертно-сладко, будто пошла горлом кровь. И она приказала Сингу исчезнуть, и он повиновался.

(Мы из разных миров, но и здесь мы чужие.)

Конечно, наутро позвонил Бранко.

– Тебе хорошо было вчера? Мы пойдем с тобой в кино?

– Да, мы пойдем с тобой в кино!

– Мы никогда не пойдем с тобой в кино. Я уезжаю в Англию, буду там работать в бассейне, я ведь люблю только воду. Но к тебе придет мой друг Синг. Он передаст тебе на память от меня одну вещь. Мы ведь друзья?

– Таня сказала, что у твоего Синга жена и ребенок.

– Неправда, – закричал он. – Таня все перепутала!

Потом долго не звонил никто.

А она все летела, вместе с диваном, со своим домом, вниз, вниз, все вниз, стекая с блюдца на блюдце, с круга на круг:

НО ЕСТЬ ЖЕ ДНО?!

Весной зазвонил телефон.

– Это я, Бранко. Я в Париже.

– Не в Англии?

– Нет, я в Париже. Я в дерьме.

– Что случилось?

– Мне негде ночевать.

– А где твой HLM? Где сестра?

– Я хочу тебе кое-что сказать, – сказал Бранко. – Я не Бранко. Я с бородой, а безбородый был не Бранко. Это я Бранко.

– Бранко, – вскричала она, – тебя же зовут Синг, Синг тебя зовут, и ты любишь только воду!

– Не надо смеяться, – сказал он. – То было дерьмо. Мы шутили над тобой; они над тобой дерьмово шутили.

– А я пишу об этом рассказ.

– Нехорошо, – сказал он.

– Чао, целую тебя! – Она повесила трубку.

(Все падает, все летит, все никак не может ссыпаться, скатиться, вниз,

вниз,

вниз…)

НО ЕСТЬ ЖЕ ДНО?

У молчащего моря

Идиот

В газетной треуголке

Свистит и поет

Как птица.

 

Ой, да не будите!

(Цыганский реквием)

Певец Ярко заказал другу – художнику Духовному свой портрет. На портрете бархатный ус, гитара, на плечах шаль в пунцовых розах. Серьга бриллиантовая в ухе…

Красуется картина на видном месте – в баре «Штар», что на Больших бульварах близ Монмартра. На стене напротив в рамке золотой диск-пластинка, которую напел Ярко – певец полночный. По ночам в баре пел и играл – перед глазами пунцово-черное летало.

Словно пунцовая шаль с черными розами.

Словно огонь над угольями в ночном чистом поле.

Напевшись, садился играть в карты. Как-то утром, когда очень уж везло, выглянул из дверей – дух перевести. Поглядел вдоль недлинной светлой улицы, глотнул воздуха, улыбнулся – да и упал. Так и лежал у порога, улыбаясь.

Помертвели все!

На похороны весь древний народ слетелся, все непуганое певчее племя. Сошлись петь и плакать.

Ох, как плакали! Ох, как пели:

В полусолнечный апрельский день сошлись у церкви – разодеты хоть бы и на свадьбу. У женщин ленты и монисты. У мужчин шелковые шали.

Возле церкви катафалк, как кибитка, – венки из роз до самой крыши. Вынесли гроб из церкви, покатили к могиле черные «Кадиллаки» – в каждом по человеку. Не просто человека – короля хоронят! Едут – бьет в глаза первая пыль – от пыли глаза слезятся.

Дождь пошел – поют под дождем птицы. За гробом идут музыканты – протягивают гитары небу – валится в гитары весенний дождь. Кричат голоса, кричат гитары – падает песня в раскрытую могилу. Песней молятся, кричат небу – песня летит в небо – словно одна душа тут на всех:

Отпускают гитары в таборный рай музыканта:

– Не робей! Ходи веселей! В путь, братишка!

Вот и попрощались – по горсти светлого песка кинули на гроб, да и пошли прочь от смерти.

Над могилой лишь туман остался – синяя тень.

 

О сне, реальности и кое-каких прочих обстоятельствах и предметах

Я хочу пересказать вам – на свой собственный лад, сами понимаете – побасенку давних времен, что столетия пылилась в Библиотеке Арсенала. Имя автора неизвестно. Однако благодаря изысканиям несравненного знатока древневосточных литературных памятников Сруля Тухеса, авторство почти единогласно приписывается специалистами адепту зороастризма Ходже ибн Заде. Текст этот существует по меньшей мере в двух версиях. Первую, где герои – монах и блудница, адаптировал Ян Ван дер Гульфик, собиратель текстов жонглеров XIV века. А второй вариант, в стихах, где герои – феллах и его ослица, обнаружил в средневековых восточных анналах ученый-эрудит Филипп д’Эбле. Я же предпочитаю эту правдивую историю в прозаическом варианте, ибо стихотворный перевод может затемнить ее глубинный смысл.

Имена монаха и блудницы стерлись в памяти народа. Известно лишь то, что жили они вместе – во грехе, распутстве, сами понимаете.

Как-то отправился монах в паломничество в Рим. Решил ли он молить у Святого Престола о прощении за грехи, либо еще по какой причине, о том за давностью лет, сами понимаете, уже ничего узнать невозможно.

Уехал, стало быть, монах, а блудница… сами понимаете… Нет-нет, не подумайте чего дурного. Она хоть и была блудница, монаху однако не изменяла, а наоборот, что ни день, караулила у ворот: не возвращается ли домой ее монашек дорогой? И монах, стало быть, тоже во все время паломничества, что ни ночь, все о блуднице думал. Так прошло три месяца, за которые не случилось ровно ничего, что имело бы интерес в глазах историков.

Но вот наконец монах из Рима возвратился. Добился ли он прощения за прегрешения, нет ли – о том история умалчивает. Известно лишь, что на радостях решили они закатить славную пирушку. Блудница наготовила по сему случаю всяких вкусностей, а монах извлек из монастырских погребов дюжину бутылок вина зело ядреного. На пир, сами понимаете, нечестной, не приглашены были ни друзья, ни родственники, ни соседи. Стало быть, отпраздновали они встречу один на один, при свечах, и встали из-за стола заполночь, изрядно нагрузившись.

Едва монах добрался до постели, как тотчас захрапел. Случилось ли то по причине изрядного количества доброго винца, то ли просто из-за дорожной усталости, историкам неизвестно. (По одной, наиболее спорной версии, монах даже решил продлить обет воздержания, данный на время паломничества, еще на одну ночь.) Стало быть, спал он мертвым сном, оставив томиться несчастную блудницу! Чего только она не делала! И ласкала его, и целовала, и нежно она пощипывала да похлопывала – монах лишь пуще храпел. Когда же попросту попыталась растолкать его – в ответ лишь смутно забормотал во сне «Отче наш»…

Но вот бедняжка, страдая тяжко, уснула наконец. И тут-то ей и приснился тот самый сон, который хроники сохранили во всех подробностях – в назидание потомству, сами понимаете.

Снится бдуднице, будто идет она по базару. Народу – пруд пруди! Повсюду лавки да прилавки, торговцы да разносчики свой товар нахваливают, на все лады зазывают:

Барыни-девицы!

Приходите подивиться!

У нас на базаре товар особ —

для женских особ!

Налетай, подешевело!

Как же, право, продолжать, чтоб вас в краску не вогнать? Словом, всюду там – прендметы… Всем знакомы их приметы: меж двух горошинок стручочек, которым, слышь, делают сынков и дочек!

На товар блудница дивится (ей все это только снится!). Каких тут только прендметов нет! Прендметы старые и молодые, женатые и холостые, прендметы увесистые, прендметы развесистые – на все вкусы и кошельки – есть и по мерке на заказ! На отдельном прилавке даже заморские лежат, но это уж, сами понимате, на любителя.

Вдруг видит – красуется всем прендметам прендмет – лучше его на всем базаре нет! Толст да гладок, горяч да сладок! Кинь вишневую косточку в глазок – пролетит аж до самых ентих-то, да и будет там звенеть день-деньской, славно так: динь-динь, чисто кошель с серебром! Сами же ентих-то что твоя кастрюля с киселем – сам бы ел, да денег жалко!

Тут блудницу купец под бочок – толк!

– Вы, дамочка, видать, в этих делах понимаете толк! Я и сам впервой вижу такой! Да ты не бойся, тронь, слышь, его рукой! А не то – примерь… Ну, что, оценила теперь? А волоски-то, волоски! Та, что мне его уступила, небось уже чахнет от тоски! Ну, тут уж не моя вина…

– А какова цена?

– А по товару! Такие на улице не валяются! – Купец отвечает. – Товар-то уж больно хорош, не могу ж я продать его за грош! Так уж и быть – забирай за сотню!

– По рукам! – обрадовалась блудница, да как изо всех сил во сне хвать монаха по гладкому месту!

– Ой! Ты чего меня бьешь! – взвизгнул монах, да так и подскочил в постели.

– Я тебя бью? – кричит блудница. – Да тебе это приснилось, пьяница!

Монах ей в ответ:

– Полюбуйся лучше на мою задницу! – обернув к блуднице свою ягодицу, алую, что твой маков цвет.

Тут рассказала она ему свой сон. Монаха весьма позабавил он. От этого рассказа собственный его прендмет увеличился сразу аж в четыре раза!

Спрашивает монах:

– Ну а мой-то? Почем на базаре мой-то будет?

Пощупала блудница монахов прендмет впотьмах. И молвила, вздыхая:

– Отец мой, там такие в придачу вручают, когда фунт сушеных сбывают.

– Дочь моя! – объявил монах. – Довольствуйся малым, каковой держишь в руках. Хоть он и не велик, зато уж есть наяву, а не во снах!

Тут стали они жить-поживать, да детей не наживать.

 

«У ней такая каменная грудь…»

В холодную пору пустеют пляжи французских курортов. В Довилле и Каннах исчезли пляжные наяды, снимавшие летом, как заповедал Бунаротти, все лишнее с себя, оставаясь порой в чем мать родила – а не каждая рождается в рубашке! Сейчас наяды укутаны в пальто и шарфы. И зеваке, тоскующему по летней простоте нравов, остается лишь одно: задрать голову и повнимательней всмотреться в фасады и фронтоны парижских зданий…

…Они – повсюду! На министерствах и в городских парках; у ног «великих» и на могилах поэтов – в бронзе и камне – обнаженные дамы былых времен!

Что и говорить – забавное то было время – belle epoque! В те самые «прекрасные годы», когда наши прабабки были закованы в корсеты и носили зонтики чаще летом, чем осенью, пряча лицо от загара, над их головами нимфы, сильфиды, богини и музы были открыты всем взглядам, всем ветрам! Их фривольность ваятели облекали в алиби аллегорий. Наделяли ню официальными полномочиями: одна представляла, скажем, «Природу, открывающуюся Науке»; другая – «Африканские колонии, покорные Метрополии».

Тот, кому по нраву такая забава, может часами бродить по Парижу, находя разные курьезные вещи. Фасады Большого и Малого дворцов, созданных по случаю Всемирной выставки 1900 года, вкупе с мостом Александра Третьего, прямо-таки изнемогают под тяжестью свисающих гроздьями полновесных форм! Улыбка «Откровения художника» над главным входом в Большой дворец – откровенна дальше некуда! А в парке Монсо, том самом, где Милый друг – Жорж Дюруа – ожидал мадам Ванель, не протолкнуться сквозь толпу полуодетых простоволосых муз! На улице Консерватории у памятника Шопену нимфетки порхают на крыльях «Ноктюрна»; смеющиеся дородные кариатиды зазывают к себе с карнизов театра Ренессанс. И на Лионском вокзале – чувственные, с львиной гривой волос, окутывающих бедра… на самом деле гении железных дорог, символ новых промышленных форм!

Казалось, что Пигмалионы Прекрасной эпохи лепили своим творениям имена от фонаря. Доказательство? Взгляните-ка на сатира и нимфу работы скульптора Дени Пьера – на цоколе тяжеловесного «Монумента в честь исследований в долине реки Меконг» посредине площади Пор-Руаяль! Опять же наяды по борту фонтана Кур-ля-Рен – странным играм предаются они! А ведь это всего лишь «Сена и ее притоки»…

…На парижской улице то дождь, то снег – а каменным дамам былых времен хоть бы что! Все так же голы, все так же веселы.

Так отчего же не шокировали каменные бесстыдницы поборников нравственности той эпохи? Оттого спали спокойно пуритане, что знали: в каменной груди – каменное сердце. И его, увы, ничем не растопить!