В одной из работ О. Э. Мандельштама нам встретился термин «семантическая удовлетворенность». Им было обозначено своеобразное личностное переживание, возникающее в «проясняющем акте понимания-исполнения». О. Э. Мандельштам говорил о том, как поэту удается обозначить и вербализовать некие непрерывно скользящие во внутреннем плане сознания текучие переживания, мгновенно вспыхивающие и тут же сменяющиеся новыми осознаниями «себя-в-происходящем». И хотя, конечно, он имел в виду в первую очередь поэтическое творчество, ясно, что такие проясняющие акты принципиально свойственны любому человеку – они являются одним из способов схватывания и фиксации собственной сущности.

Обозначить нечто, дать имя чему-то уникальному, родившемуся глубоко внутри тебя как отклик на совместное бытие тебя и мира – значит дать ему право на жизнь, сделать его достоянием социальных практик, ввести в повседневные дискурсы. Но взаимодействия человека с внешней и внутренней реальностью рождают многочисленные переживания, для которых часто бывает недостаточно усвоенных в социализации обозначений. Особенно это касается экзистенциальных переживаний (взаимности, отчаяния, откровения, смыслоутраты, психологической боли и пр.), устанавливающих для человека субъективную значимость, внутренний статус неких жизненных впечатлений. Кроме того, как писали М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорский, далеко не каждый человек в состоянии схватывать эти текучие «состояния себя», опредмечивать их и выражать словами, то есть относиться к себе герменевтически.

 

Личностная герменевтика и семиотическая компетентность как характеристики зрелости

Способность к самообозначению и самоинтерпретации – своеобразное свидетельство зрелости личности, ведь, по словам М. М. Бахтина, очень долго все то, что человек может отрефлексировать как переживаемое им самим, находит имя вовне и имеет характер «своего-чужого» – мы как бы «узнаем» из наблюдений за другими, из книг, из рассказов других свои переживания и мысли по поводу реальности, мира людей и даже самого себя. Но чем более объемным и разнообразным становится опыт, чем больше граней обнаруживает взаимодействие человека с разными сферами действительности, чем более развита его рефлексия, тем сильнее осознается собственное своеобразие и вместе с ним – необходимость выражать себя вовне, обозначать для других уникальные феномены своего внутреннего мира.

Способность к личностной герменевтике как возможность улавливать, дифференцировать и обозначать уникальные события и характеристики своего внутреннего опыта, не соскальзывая к привычным шаблонам и клише социализации, образует своеобразную семиотическую компетентность взрослой личности. Чтобы она появилась, для нее должна быть внутренняя необходимость. Что же ее создает?

Консультирующие психологи давно заметили, что люди с бо́льшим трудом говорят о своем внутреннем опыте и переживаниях, чем о своем же собственном поведении или совершенных действиях. И это вполне объяснимо. Для любого человека непрерывность и непосредственно наблюдаемая данность собственного существования очевидны и вроде бы не требуют ни особого подтверждения, ни сколько-нибудь специфического анализа: внутри себя человеку и так про себя все ясно. В этом внутреннем пространстве самосознание соотносится только с самим собой, и для того чтобы убедиться в собственной истинности, ему не требуется никаких других верификаций.

Тем не менее люди постоянно рассказывают друг другу «истории о себе», и автобиографирование является одной из распространенных социальных практик.

 

Необходимость «самовыговаривания»

Оказывается, в том, чтобы открывать себя для других, есть своеобразная внутренняя потребность, для которой М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорский предложили термин «ментальная необходимость самовыговаривания».

Они говорили о ней как о своеобразном тяготении взрослого человека к тому, чтобы эксплицировать свою личность: чем старше становится человек, тем чаще перед ним встает задача время от времени охватывать внутренним взором собственный жизненный путь, расставлять в нем необходимые смысловые акценты, вписывать его в актуальные социальные, экономические, культурные и иные контексты и планировать достижение желаемых целей в будущем. Словосочетание «история моей жизни» становится актуальным и личностно значимым психологическим конструктом для тысяч взрослых и стареющих людей, вспоминающих «мытарства своей идентичности», обдумывающих собственный жизненный путь и стремящихся рассказать о нем другим.

«Самовыговаривание» выступает как одна из форм «заботы о себе». Стремление интерпретировать самого себя для других помогает верифицировать себя, удостоверять и укоренять свое присутствие в мире с помощью соотнесения своей познанной аутентичности с внешними представлениями, социальными требованиями, социальными канонами, устоявшимися архетипами, принятыми идентификационными образцами и пр.

Ведя внутренний диалог или рассказывая о себе собеседнику, человек осуществляет своеобразную метадеятельность по отношению к собственному сознанию, связанную со смысловой обработкой событий и происшествий индивидуальной жизни. Этот особый режим сознания свою наиболее завершенную форму обнаруживает в конструировании личных историй, автобиографировании. Автобиография, таким образом, есть удовлетворяющая автора текстовая идентификация его жизни, опирающаяся на пристрастное выделение в непрерывном жизненном пути отдельных, субъективно завершенных фрагментов и придание им смысла.

 

Зачем люди рассказывают истории о себе?

Человеку надо не только выговариваться, но и быть услышанным другими. «Самовыговаривание» выполняет для взрослой личности несколько очень важных функций.

1. Функция потенциирования (от нем. рotenzieren – возводить в степень). Фазы жизни, осмысленные как прожитые продуктивно и результативно, в соответствии с осознаваемыми внутренними потребностями и собственными экзистенциальными проектами, становятся своеобразным ресурсом последующего самоопределения и саморазвития, поскольку содержат в себе свернутые способности, надежды, желания, интенции, уже родившиеся в прошлом опыте, но еще не получившие воплощения. Эта функция облегчает нахождение и актуализацию внутреннего содержания для дальнейшего развития личности: человек растет именно «над собой».

2. Верифицирующая функция (от лат. verus – истинный). Наполнение уже прожитых частей жизни смыслом создает (или не создает, побуждая к дальнейшему активному поиску) у человека субъективное ощущение «верного пути», переживание истинного, точно нащупанного направления саморазвития для данного момента жизни.

Конечно, можно говорить, что субъективные переживания истинности/неистинности, значимости/незначимости и пр. недостоверны, пока не подтвердились на «живьем осуществляемой» (выражение М. К. Мамардашвили) практике. Но для внутреннего мира субъекта это не так – само переживание в нем определенного содержания и является практикой, поэтому порой единичные события, интерпретированные и понятые, создают мощное влияние на самовосприятие и последующее поведение человека.

Стоит добавить, что алгоритмы таких интерпретаций, помогающие человеку выявить эту значимость, требуют от него развитой рефлексии и некоего объема опыта и, конечно, опыта углубленного самосозерцания. Но так или иначе возникающее переживание «правильного пути» для внутреннего мира является абсолютно убедительным, не требующим других проверок и подтверждений. Более того, именно это чувство во многом поддерживает желание жить и интерес человека к самому себе.

3. Функция самоудостоверения . Проделываемая взрослым человеком герменевтическая работа способствует стабилизации выстроенного «образа Я» и принятию себя таким, какой он есть. Поскольку в этой внутренней работе человеку приходится прибегать к социально-оценочным категориям, находящимся вне его и созданным не им, герменевтический процесс обретает форму диалога с самим собой, в котором одна сторона внутреннего Я-диалога занимает личностную позицию («на стороне субъекта»), а другая – социально-перформативную («на стороне общества»).

Внутренняя диалогичность выступает «как своеобразный поток субъективности, направленный на желание стать субъектом» (Палагута, 2009, с. 51) – и не просто каким-нибудь субъектом, субъектом вообще, а субъектом некоей внутренней авторской идеологии, некоего экзистенциального проекта, сконструированного им самим в процессе накопления разнообразного жизненного опыта, в том числе опыта социализации, аккультурации, коммуникации и, что самое главное, семиотизации.

В рамках собственного экзистенциального проекта человек находит самообозначения, чувствует в себе отклик на определенные «имена/обозначения» («самоотсылаемые образы», по М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорскому). Иными словами, человек выстраивает себя как «Я есть это», опознавая себя в «читателях», «профессионалах», «отцах», «умных», «Донах Кихотах», «маминых солнышках», «надеждах отечественной науки», «котиках любимых», «зайках», «пузанчиках» и т. д.

Эти самоназывания вытекают из радикального, присущего человеку как социальному существу желания существовать не просто внутри самого себя, но в социально-коммуникативном поле — для разных других людей. Кстати, в ряде случаев в автобиографиях люди напрямую высказывают самореферентные суждения о себе – «Я думаю, что я…», «Я считаю, что во мне…», «Я знаю, что я…», «Я понимаю, что мне…», «Всегда верил, что…», «Моя жизнь позволяет мне…».

4. Позитивирующая функция . Даже те фрагменты жизни, которые личность оценивает как неблагополучные, недостаточные в плане реализации намеченных жизненных планов, при автобиографировании могут быть подвергнуты вторичной, третичной и т. д. смысловой переработке с тем, чтобы субъект объяснил самому себе, почему они были прожиты им именно так, а не иначе. И тогда даже «не самые лучшие» эпизоды жизни (те, которых человек стеснялся, смыслы которых отрицал или стремился вытеснить) не будут выброшены из автобиографии и отчуждены от личности, а станут почвой для обнаружения и проработки своей нетождественности самому себе, открытию в себе неповторимости, уникальности и одновременно – признанию своего несовершенства, слабости, необходимости изменения себя и т. д. Интерпретация «неожиданных» аспектов собственных выборов, поведения, качеств также является хорошим инструментом для построения и принятия своей персональности (Автоинтерпретация…, 1998; Персональность…, 2007).

5. Эмоционально-идентифицирующая функция . Рассказывание личных историй позволяет личности вновь и вновь переживать и удерживать в памяти именно то, что она отождествляет с самой собой, что она считает собой. Часто это значимое содержание существует не столько на уровне когнитивных или вербальных концептуализаций, сколько на уровне образов и переживаний.

Эмоционально-когнитивные и образно-эмоциональные формулы конкретных жизненных переживаний помогают в каждом акте автобиографирования воскрешать необходимую эмоцию, имея возможность «вызвать ее извне» через сочетание данных элементов, например, с помощью фотографий из личного альбома или вещиц из персонального реликвария, которые аккумулируют и объективируют в себе значимые события вкупе с их переживаниями.

Эти событийно-эмоциональные связки человек стремится закрепить вовне и сохранить в виде «памятных знаков» (символов самого себя), отражающих значимые «застывшие мгновения»: так, клеенчатая бирочка из родильного дома напоминает о рождении ребенка, письма, написанные рукой дорогого человека, воскрешают пережитые мгновения любви, школьная тетрадка – знак памяти о школьных победах, сувенирные безделушки хранят впечатления о путешествиях и т. д. Такие знаки обладают большой эмоциональной силой и ассоциативным потенциалом.

Все эти функции способствуют пониманию себя и собственного жизненного пути.

 

«Как сердцу высказать себя…»?

Рассказать о себе можно двояко – имея в виду преимущественно жизненный или экзистенциальный опыт.

В первом случае истории придается нарративная (повествовательная) форма, ее содержание ориентировано на комплекс разнообразных жизненных событий, вписано в корпус прецедентных текстов человека, архетипов и концептов современного ему хронотопа.

Во втором случае биографическая история становится своеобразным «Эго-документом» и апеллирует к ментативной форме – к собственным мыслям и переживаниям автора. «Чем выше плотность характеристик конкретности, случайности, “несовпадения с действительностью” (и в этом смысле – событийности, противопоставленной процессуальности) в референтном поле речемыслительного произведения, тем востребованнее нарративная форма, а чем выше плотность характеристик неслучайности, объективности (и в этом смысле – процессуальности) референций, тем более востребована форма ментатива» (Кузнецов, Максимова, 2007, с. 55, 58).

При использовании нарративного способа в повествовании о себе, как правило, актуализируется хроникально-событийная цепочка «Кто (Что)? – Где? – Когда? – Как?..», при ментативном способе субъект более ориентирован на смысловую связку «Что это означает? – Почему это возможно? – Зачем это было нужно? – При каких условиях это происходит? – Чем это подтверждается? – А если бы было иначе, то каким образом?..». Если автобиография строится автором для социальной презентации, она сильнее тяготеет к нарративной форме, «осюжетиванию» и включению прецедентных эпизодов. Если же автобиографический текст выполняет функции экзистенциальной рефлексии и самоинтерпретации, предназначен для «внутреннего пользования», то он в большей степени ментативен.

Составляя и «озвучивая» в определенный момент времени автобиографический текст, человек всякий раз реконструирует реальность собственной жизни на основе того, что он «здесь-и-сейчас» думает о ней, как оценивает свершившееся в ней, что считает главным, как эмоционально переживает включаемые в нее фрагменты, в какой мере принимает во внимание реальные контексты жизненных происшествий и т. д. Как правило, в автобиографировании мы имеем дело не просто с линейной последовательностью жизненных фрагментов, а с комплексом разнообразных повествований о себе, объединенных значимым для человека экзистенциальным концептом (долга, любви, ответственности, вины и т. д.). Во всех рассказанных о себе историях взрослый, хотя и выступает в разных ролях и позициях, демонстрирует внутреннее смысловое единство, верность самому себе, свою неповторимую «самость». В этом смысле любые автобиографические тексты и личные истории всегда Я-центрированы.

 

Кому и как рассказываются личные истории?

В зависимости от того, кому адресуется повествование (исключительно самому себе или другим), текст биографической истории может строиться по-разному. Личную историю можно рассказать на любом из пяти перечисленных ниже уровней.

1. Уровень личностной подлинности . Самый глубинный и значимый слой повествования о себе соотносим с подлинностью субъекта («мое» в терминах У. Джеймса), которая не всегда облекаема в слова, трудно объективируема и, главное, далеко не всегда может быть понята окружающими.

Осознавать себя подлинным, «своим» – значит переживать себя не просто самобытным, но «само-для себя-бытным». На этом уровне нет и не может быть развернутых «беллетризированных» жизнеописаний, включающих все события «от первого крика до последнего вздоха», поскольку человек оперирует пусть ускользающей от вербализации и объективации, но все же еще непосредственной данностью, фактической достоверностью переживаний. Включенность субъекта в текущий опыт, минимальная дистанцированность от него (в нем все происшествия «живые», как если бы имели место «вот только что») – характерная особенность этого уровня автобиографирования.

Собственно, здесь еще и нет связной истории: минимум интерпретации, метафоризации и символизации. Человек строит не столько «литературный» текст, сколько образно-когнитивный «самодискурс» (от фр. discours – рассуждение, довод) – согласно Эмилю Бенвенисту, речь, погруженная в жизнь, «привязанная» к говорящему, внутренний диалог, который ведется даже не столько о событии как таковом, сколько о «себе-в-событии», и основной фокус осознания на этом уровне сосредоточен на различении «себя» и «не-себя», «своего» и «чужого». Эта рефлексивная работа трудна, а порой и вовсе не осуществима для личности.

Достоверность опыта здесь подтверждается только самим субъектом, без обращения к воспоминаниям и свидетельствам третьих лиц: здесь самосознание свидетельствует само о себе – без посредников и интерпретаторов.

Кроме того, опыт делится на «неприкосновенный» (принадлежащий только субъекту и практически никогда не озвучиваемый для других) и «рабочий» (используемый в качестве материала, из которого могут строиться остальные рассказы о себе). Единственная «аудитория», для которой история возникает, – сам субъект («сам-себе-слушатель»).

На всех последующих уровнях автобиография постепенно будет превращаться в биографию, повествование о себе будет становиться все более внешним по отношению к непосредственному опыту «Я».

На этом уровне фактологический материал для автобиографирования отбирается с точки зрения того, насколько он значим для человека, какое отношение к нему имеет, насколько воплощает в себе его подлинность: «Я – это…», «без этого Я – не Я», «в этом – весь Я…», «не мыслю себя без этого…», «вся моя сущность в этом…» и т. п.

Основная задача биографирования на этом уровне – увидеть, опознать себя через уже свершившиеся индивидуальные случаи и события («вот это очень характерно для меня», «это свойственно моей жизни», «это очень похоже на правду»). Для последующих уровней здесь отстраивается некий алгоритм построения текстов о себе, и самобытное выделяется из общего.

Созданные на этом уровне личные истории также практически не проговариваются для других, используются только для общения с самим собой, хотя не исключено, что в глубоко интимных, экзистенциальных вариантах коммуникации (любовной, религиозной, предсмертной) человек делает попытку открыть душу другому, выговорить себя и свою жизнь для другого.

2. Уровень прецедентов . Чтобы быть понятым другими, человеку приходится прибегать в рассказах о себе к прецедентам – существующим в культуре и знакомым другим сюжетам. Основные процессы, определяющие биографирование на уровне прецедентов, – аналогия, экспектация, ретроспекция, антиципация.

Аналогия, процесс узнавания себя во внешних культурных образах и текстах, чувство внутренней смысловой близости происходящего с чем-то известным и уже пережитым другими, – мощное орудие идентификации, часто куда как более сильное, чем «голос самости»: порой «я чувствовал…» когнитивно приравнивается к «я должен был чувствовать…», и различение «своего» и «своего чужого» совсем исчезает, поскольку прецедент, подкрепленный переживаниями множества других людей, кажется более достоверным и точным, чем свой собственный опыт.

Целью биографирования на этом уровне является упорядочивание и связывание результатов авторефлексии и самоосознавания через их соотнесение с похожими случаями, уже зафиксированными в прошлом как общезначимые и отвечающие на большинство вопросов, задаваемых о себе и смыслах своей жизни. Собственно бытийная автобиография постепенно начинает трансформироваться в событийную, и ее уже можно рассказывать внешнему слушателю и получать обратную связь.

Во многом это достигается ретроспекцией – внутренним обзором основных вех прожитой жизни под тем углом зрения, который определяется сегодняшним состоянием «Я», достижениями, установками и сменившимися ценностями, целями и стратегиями жизни. Также личность нередко прибегает к антиципации, то есть в рефлексии исходит не столько из настоящего момента, сколько из желаемого и кажущимся обязательным для его жизни будущего («все влюбляются, когда-то и меня настигнет любовь», «у всех есть семья, будет и у меня»). В этом случае, предугадывая, предвосхищая, что нечто в жизни обязательно должно произойти, человек просто ждет этого и готов принять за сбывающийся прецедент первое попавшееся похожее на него событие (так часто бывает с любовью, ведь не зря Р. Барт говорил, что люди влюбляются, потому что читали об этом в книгах). Ретроспекция и антиципация немного иначе упорядочивают, переструктурирует прожитые эпизоды жизни, придавая им слегка «пророческий» характер, призванный убедить себя и других в том, что все в жизни происходит не случайно.

Иногда прецеденты кажутся настолько достоверными и точными, что собственное переживание полностью заменяется прецедентным описанием, закрывая его для дальнейшей рефлексии.

Принятый личностью прецедент порождает новый порядок систематизации индивидуального опыта: собственные переживания отступают на второй план, а на первый выходят экзистенциальные ожидания (экспектации), заставляющие субъекта надеяться, что содержание его жизненного опыта будет и дальше соответствовать принятому прецеденту.

Экспектация при сопоставлении с реальными жизненными коллизиями может реализоваться в трех вариантах (Богин, 2001).

1) она оправдывается, и некоторые события, предусмотренные прецедентами, реально происходят в жизни субъекта («должен был когда-то влюбиться и влюбился прямо по-книжному», «должен был отомстить – подвернулся случай, и я отомстил» и т. д.);

2) она не оправдывается («ждал любви – она так и не пришла», «думал, что способности и усердие в работе будут вознаграждены, а жизнь не удалась» и пр.);

3) она оправдывается, но ее результат оказывается неожиданным и вызывает у человека эффект «остранения» (согласно В. Б. Шкловскому, остранение – это своеобразное восприятие хорошо известного человеку предмета, события как неизвестного, словно бы впервые увиденного: «знаю, но не узнаю»), и нарушения экспектаций родственны эффекту фрустрации: «я ждал любви, она пришла, но без взаимности», «нравилась профессия, получил ее, но ничего в ней не смог достичь, потому что к ней не обнаружилось никаких способностей в сравнении с другими» и т. д.

На этом уровне важную роль играет намерение самого человека установить и наладить правдоподобное соответствие между собственной жизнью и рассказом о ней, собранном из прецедентов «большой культуры». Автобиографические тексты, выстроенные на уровне прецедентов, как правило, архетипичны и не вполне оригинальны; они содержат повторяющиеся мифемы/мифологемы и в целом несколько уклоняются от реальных эмоций и когниций человека (навязывают им собственную внутреннюю логику). Автобиографический рассказ теряет персонализированные детали ради отражения в тексте общих значений и по мере удлинения требует все более высокого уровня корректирующей ретроспекции.

Тем не менее прецеденты помогают человеку «перевыражать» (термин Г. И. Богина) свою аутентичность, говорить о ней на уже существующем языке, что позволяет лучше ориентироваться в ней.

3. Уровень метафоризации (символизации) . На этом уровне автобиографический текст «отлаживается» с помощью индивидуальных смысловых аттракторов (эпизодов и характеристик, которые нравятся самому субъекту). В этом качестве выступают определенные персонажи, сюжеты, фабулы и даже отдельные их фрагменты и характеристики.

К примеру, это такие «Я-метафоры», как «Робин Гуд», «неприступная крепость», «воплощенные скромность и трудолюбие», «бескорыстный благодетель», «молчаливый герой», «всеобщий помощник», «неудачник», «скромная умница», «последний Дон Кихот», «бабочка, свободно порхающая по жизни», «карающий меч правосудия», «светская львица», «вечный скиталец, бродяга», «Фродо», «стрела, летящая точно в цель» и др. Метафоризированные (символизированные) «Я-образы» вполне нравятся их носителям, культивируются в сознании и поведении и «притягивают» определенные единицы опыта к своему «ядру», формируя круги чтения, интересов, общения и индивидуальный стиль жизни.

Приняв «Я-образы» за основу, человек далее именно под них начинает «выравнивать» и именно с ними согласовывать остальные эпизоды выстраиваемой биографии. Со временем излюбленные сюжеты и идентификационные образцы, сжавшись до метафоры, начинают выполнять в биографировании системообразующую и смыслообразующую функцию. Например, герои греческих мифов, сказочные богатыри, персонажи военных книг, разведчики, космонавты, пограничники, путешественники и первооткрыватели, мореплаватели, пионеры-герои, персонажи гайдаровских книг и пр. сжимаются сознанием до обобщенного концепта, воплощенного в некоем инвариантном внутреннем образе, получающем имя, понятное человеку и воплощающее в себе для него все содержание известных ему прецедентов.

Особенно значимые метафоры онтологизируются в сознании человека, подчиняя себе и биографическое повествование; человек начинает отождествлять себя не столько со своей подлинностью, сколько с принятым на себя социокультурным образом. Здесь человек уже не «перевыражает», а переструктурирует, «пересоздает» (термин Г. И. Богина) свою собственную биографическую реальность с помощью тех метафор и символов, с которыми он себя отождествляет. Таким образом, метафора способна создавать новые смысловые центры в биографическом нарративе, способствуя индивидуальному мифотворчеству и созданию новых метафор.

4. Уровень самолегендирования . Для него характерны попытки авторского сюжетосложения, точнее, «сюжетоналожения» или «сюжетосовмещения» – сплетения значимых для человека аспектов собственной жизни (ожиданий, надежд, стремлений, желаний и пр.) с эпизодами привлекательных прецедентных текстов («все это могло бы быть и так…», «реально это почти так и было…», «это лишь слегка не так…»).

Здесь выстраиваются более или менее стройные версии своих возможных жизней – от квазиреальных, но теоретически возможных, которые могут быть рассказаны собеседнику, до совершенно фантастических, игровых, которые предназначены только для общения с самим собой. Все они отражают нечто существенное в человеческой личности и бытии (жизненные поиски, представления, вера и пр.).

Стоит добавить, что в любом созданном человеком тексте, каким бы далеким от реальной жизни он ни был, всегда остается что-то значимое от сути его жизненных исканий (помысел, мечта, переживание, намерение, самооценка, символ веры и т. д.), которые объясняют и оправдывают (или компенсируют, в случае оценивания его как неудачного) избранный им жизненный путь.

На этом уровне с помощью воображения, памяти, заимствований из чужих рассказов о себе (родителей, родственников, друзей и др.) и повествовательных приемов автобиографии придается завершенная литературная форма. Образно говоря, здесь начинаются нарративные игры с самим собой, поскольку человек обнаруживает, что автобиография – это то, что всегда может быть рассказано по-другому.

«Репертуар возможностей» создания легенд о себе зависит от жизненного опыта, образовательного уровня, возраста, «практических схем мышления» (термин П. Бурдье) и других характеристик рассказчика, и биографии этого уровня могут рассказываться как истории героические, романтические, трикстерские, политизированные, мистические и т. д. Тем не менее каждая версия несет в себе некую значимую для человека идею, определившую его жизненные искания (любви, красоты, блага, веры и др.), его представления о том, что есть жизнь.

Существенным моментом здесь является «чувство возможного», «чувство “если”». Выстраивая квазибиографию, псевдобиографию, человек всякий раз переживает расширение диапазона мыслей и чувств, ощущаемых в момент свершения событий, о которых он рассказывает. Рассказываемая история выполняет функцию зеркала, в котором человек может многократно увидеть себя иным, опознать и осознать свои экзистенциальные проблемы, отыскать возможность их разрешения, раскрыть их когнитивное насыщение в новой – словесной – форме.

Таким образом, выстраивая «легенды о себе», человек выполняет принципиально важную функцию самоосознавания, в котором его «Я» постоянно разотождествляется с самим собой, создавая новые возможности для личностного роста. Выдуманная жизнь становится своеобразным посредником между тем, что человек несет в себе, и тем «проектом себя», который он мог бы осуществить в жизни. «Я могу быть» как «вечная неосуществимость» постоянно сохраняется под оболочкой «Я есть» (М. Н. Эпштейн).

5. Уровень наррации (и презентации себя через повествование) . Хотя некоторые аспекты личной истории предназначены только «для внутреннего пользования», биография всегда имеет в виду слушателя – реального или виртуального, внутреннего или внешнего. На этом уровне созданный текст из ментальной формы переходит в языковую и социальную.

Будучи предназначенным именно для рассказывания, текст должен содержать приметы времени и пространства, социального окружения рассказчика, а также приносить ему определенные коммуникативные и личностные дивиденды, транслируя миру желаемый образ себя и своего жизненного пути. Биографический текст этого уровня почти утрачивает «архитектурные излишества» и вместе с ними обаяние самобытности и приобретает характеристики почти универсального беллетристически-социального эпизода, подобного литературным историям. Тем не менее он подчинен избранному субъектом нарративному мотиву («из грязи в князи», «сквозь тернии к звездам», «разбойника с золотым сердцем», Золушки, трикстера и пр.), композиции, микронарративной программе и т. д.

Тексты этого уровня сохраняют ориентацию на выражение состояния индивидуального бытия («я – счастливый человек», «я – нищий», «я – верный друг» и пр.) или действования в бытии («я помогаю другим», «я стою за правду», «я ищу истину» и т. п.). Но кроме того, в собственно повествовательную событийную канву включаются объяснения, комментарии, размышления, интерпретации, метанарративные замечания и пр., имеющие часто социально-оценочную ориентацию. Текст обретает жанр (драма, фарс, трагедия), и для него подбираются подходящие слова и выражения, он получает временну́ю развертку, структуру литературного произведения.

 

«Формула жизни»: о чем нам говорят личные истории?

Автобиография может быть определена как «текстовая идентификация жизни» (Хеннингсен, 2000), «репрезентация событий жизни» (Анкерсмит, 2009) или, что еще точнее, как «мыслительная жизнь» личности, «мышление в жизни», посредством которого мы «находим свое место в мире и жизни» (Мамардашвили, 2000, с. 29, 37).

Будучи рассказанной не один раз с разными целями, на разных отрезках жизненного пути, с разным уровнем глубины понимания и рефлексии происходящего, автобиография является своеобразным синтезом осознания/означивания человеком смыслов собственной жизни и уникального существования в мире. Можно говорить и о том, что интерпретация и рефлексия собственной жизни позволяют человеку «сотворять» себя вновь и вновь с каждой заново рассказанной историей о себе.

На первый взгляд рассказать о себе и своей жизни не стоит никакого труда. Но начав это делать, любой человек стоит перед выбором, что и как рассказать. А начав рассказывать, вдруг понимает, что говорит вовсе не то, что надо бы или хочется сказать. Рассказанная автобиография поэтому всегда и больше и меньше первоначального замысла. Больше, потому что и сам процесс рассказывания, и логика повествования заставляют автора вспоминать и озвучивать незапланированные ранее эпизоды, придавать им последовательность, связность и форму, особенно если слушатель эмоционально откликается и задает вопросы. Меньше – потому что даже самый долгий рассказ не дает возможности человеку выговориться полностью, скорее, наоборот: даже при переживании некоторого «нарративного опустошения», которое наступает после долгого задушевного разговора, остается чувство, что сказано далеко не все, не то и не так, а может, даже и зря.

Повествуя другим о себе и своей жизни, человек естественным образом прибегает к известным ему нарративным формам и сюжетным схемам, помогающим конструировать текст и представлять собственную жизнь такой, как ему хочется, – как он ее понял и принял. Одновременно автобиографическое повествование является «испытательным полигоном» для моделирования вероятностных жизненных проектов и «возможных миров», в которых человек ищет и утверждает свою целостность, свое «Я».

Созданные личностью автобиографические тексты являются хорошим материалом для понимания ее ментальных конструкций, внутренних противоречий, проблем, идеалов, ценностей. С их помощью можно проникнуть в приватное ментальное пространство человека и понять его «формулу жизни».

Ментальное пространство — это внутренняя «сцена», где человек, по выражению М. К. Мамардашвили, «честно мыслит» (2000, с. 10), ведет глубоко интимную «одинокую беседу с самим собой» (Кон, 1978, с. 167). Приватность является одним из необходимых условий автобиографирования. Она выступает как один из возможных «режимов» рефлексивного функционирования самосознания – «активного самосозерцания».

Приватность дает возможность человеку переживать себя в буквальном смысле «персоной per ce» («для себя») и принимать себя как «себя-другого», как некую противостоящую повседневному «Я» (за) данность, укорененную в самом бытии.

«Своя тема» (или «Я-тема») в принципе есть у каждого взрослого. Как говорил А. Адлер, о чем бы человек ни рассказывал, он так или иначе свидетельствует о себе, о том, что считает главным в своей жизни и личности. Любая личная история строится вокруг центрального мотива, определяющего индивидуальную склонность человека к выбору той или иной судьбы и программировании собственной жизни в соответствии с выбранными прецедентами и основными человеческими экзистенциалами (ответственность, вера, борьба, долг, любовь и др.).

Мы выделили несколько основных экзистенциальных модусов жизни, опираясь на:

1) классификацию сквозных (интертекстуальных) литературных сюжетов Дж. Польти (2010: эл. ресурс), полагая, что цепочки из выделенных им 36 «бродячих» мотивов (спасение, внезапное несчастье, бунт, достижение, фатальная неосторожность, самопожертвование во имя идеала и др.) способны образовать сюжетную канву повествований разных типов, в том числе и автобиографического нарратива;

2) описанные В. Я. Проппом (1998) функции персонажей волшебных сказок: нарушение запрета, обман, недостача, получение волшебного средства, возвращение, преследование и т. д.;

3) анализ повествовательного мотива, представленный в работе И. В. Силантьева, в частности, мотива встречи (2004, с. 140–259). Анализируя все это в контексте конструирования личных историй, мы предположили, что они содержательно соотносятся с потенциальными жизненными стратегиями – модусами жизни и основными человеческими экзистенциалами (Демидов, 1997), предполагая при их реализации определенную линию переживания, рассуждения, действования, планирования.

В качестве основных рабочих модусов анализа автобиографий мы выделили следующие.

Жизнь как процесс постоянных утрат (Я – теряющий). В автобиографических рассказах ему соответствуют основные сюжетные схемы с мотивами: 1) утраты, 2) беды, 3) несчастья, 4) убыли, 5) запрета, ограничения, 6) уничтожения, 7) поражения, 8) проигрыша, 9) лишения, 10) неудачи.

Жизнь как процесс постоянного приобретения (Я – обретающий, получающий). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) находка, 2) овладение, захват, 3) успех, удача, 4) прибыль, 5) обретение, 6) признание, 7) накопление, 8) наличие, 9) учение, развитие, 10) дарение, наследование.

Жизнь как испытание (Я – проходящий испытания). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) инициация, посвящение, 2) бунт, противодействие, 3) борьба, 4) конфликт, спор, 5) соперничество, состязание, 6) ошибка, 7) спасение, 8) защита, 9) преследование, 10) подменность.

Жизнь как геройство (Я – совершающий героические поступки, подвиги во благо других). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) достижение, 2) победа, 3) активность, усилие, 4) деятельность, организация, 5) подвиг, 6) поступок, преодоление, 7) творчество, креативность, 8) дар, 9) благодеяние, 10) созидание.

Жизнь как трикстерство (Я – насмехающийся и противоречащий, живущий вопреки стандарту, норме). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) насмешничество, карнавальность, обсценность, 2) вредительство, 3) подлость, 4) предательство, 5) профанность, 6) несерьезность, 7) демонстративность, эпатаж, 8) неустойчивость, незавершенность, 9) противоречивость, амбивалентность, 10) неверность, самообман.

Жизнь как авантюра, приключение (Я – рискующий и пробующий). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) выбор, 2) риск, 3) игра, 4) случай, 5) авантюрность, 6) попытка, 7) проба, 8) вероятность, азарт, 9) возможность, 10) удача, везение.

Жизнь как долг (Я – обязующийся). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) долг, 2) ответственность, 3) необходимость, 4) обязанность, 5) предназначение, миссия, 6) справедливость, возмездие, 7) правота, 8) упорядоченность, 9) осмысленность, 10) сверхзначимость.

Жизнь как любовь (Я – любящий). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) любовь, 2) близость, 3) дружба, 4) забота, 5) доброта, милосердие, 6) совместность, причастность, 7) единение, 8) единомыслие, 9) коллективность, 10) участность, общность.

Жизнь как странничество (Я – странник, искатель). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) странничество, 2) встреча, 3) духовные искания, 4) уход, 5) отшельничество, 6) одиночество, 7) метания, сомнения, 8) поиски, 9) непостоянство, 10) свобода.

Жизнь как хранение (Я – хранитель). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) хранение, сохранение, 2) сбережение, 3) охрана, 4) ритуальность, 5) традиционность, 6) консерватизм, приверженность чему-либо, 7) памятливость, 8) реликварность, 9) исконность, простота, 10) устойчивость, постоянство, стабильность во времени.

Жизнь как вера (Я – верующий, адепт). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) вера, 2) упование, 3) надежда, 4) связь с высшим началом, просветление, 5) убежденность, 6) истовость, 7) духовное наставничество, 8) проповедование, убеждение, 9) фатализм, 10) духовное освобождение.

Жизнь как жертвенность (Я – приносящий себя в жертву, служащий своим святыням). Сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) жертвенность, виктимность, 2) самоотдача, 3) уступчивость, 4) помощь, 5) поддержка, 6) служение, вклад своей личности в других, 7) зависимость, 8) аскетизм, 9) самопожертвование, 10) бескорыстие.

Наши исследования (Сапогова, 2013, с. 606–615) показали, что в начале взрослости предпочитаемыми жизненными модусами являются «жизнь как трикстерство», «жизнь как авантюра». Несерьезное, поверхностное, порой легкомысленное отношение к собственной жизни может быть, на наш взгляд, связано с распространением у современных молодых людей «синдрома Питера Пэна» и эриксоновской диффузии идентичности, с тяготением к показушным внешнестатусным характеристикам, не подтвержденным реальными достижениями человека («иметь, а не быть», «казаться, а не являться»), к жизни без усилий, без преодоления и глубокого обдумывания последствий совершения определенных жизненных акций.

Некоторый интерес был выражен к модусу «жизнь как испытание» с его внутренними интенциями к бунту, противодействию, конфликту, соперничеству и модусу «жизнь как любовь» (преимущественно в женской части выборки). Это мы склонны объяснять не только характерными для возраста исканиями референтности и интимности, защитой собственной личности, но также и некоторым бытующим в современной студенческой среде страхом перед необходимостью преодолевать возможные жизненные трудности, отгораживанием от них агрессией, защитными механизмами, бегством от жизненных реалий, попытками демонстрации часто реально отсутствующей личностной силы.

Отвергаемыми в группе молодых респондентов оказались модусы «жизнь как жертвенность», «жизнь как геройство», «жизнь как долг», «жизнь как хранение», «жизнь как вера». Это позволило заключить, что, вероятно, молодые респонденты не готовы к подвигам ни во имя чего и не считают необходимым хранить и усваивать опыт своей культуры, общества, группы; они почти не знают традиций и не тяготеют к их сохранению, предпочитают жить свободно, динамично, без обязательств, не оглядываясь на прошлое, жаждая бесконечной новизны и остроты жизненных ощущений.

Молодые участники исследования обнаружили неготовность брать жизнь под контроль, управлять свершающимися в ней событиями, преодолевать собственную инерцию. Большинство из них были склонны «плыть по течению», подчиняясь судьбе.

В этом возрасте прослеживается тяготение к следующим сюжетным схемам: «запреты» (в автобиографиях присутствует сюжет нарушения запретов, преодоления чужих рекомендаций и требований), «накопление» (денег, дипломов, статуса, связей и пр.), «конфликт» (с родительской и прародительской семьей, с ровесниками, с представителями своего и противоположного пола, с детьми, соседями, учителями, наставниками, тренерами, начальством, властями и пр.), «ошибка» (человеку что-то недодали, спутали с другим и наказали, обвинили, отобрали), «преследование» (эта паранойяльная линия встречалась довольно часто в комментариях), «борьба» (как правило, это борьба не «за», а «против» – ограничений, условностей, ханжества), «неверность» (практически каждый пережил ее, хотя отрицает, что был кому-то или чему-то не верен сам), «предательство», «подлость», «риск» (отнесен к положительным категориям), «игра», «случай», «справедливость», «любовь», «одиночество», «свобода», «надежда».

Таким образом, автобиографирование молодых респондентов сфокусировано не на стремлении к личным достижениям, преодолениям, романтическому самоутверждению, не на жажде подвигов и славы, освоении категорий смысла и временных трансспектив, как можно было бы полагать, опираясь на канонические знания возрастной психологии, а на противодействии принятому во взрослой среде экзистенциальному порядку, на конфликте, борьбе, преодолении ограничений своей свободы, ломке запретов, несерьезном, трикстерском отношении к жизни, полагании на случай, везение.

В какой-то мере такая внутренняя семантическая картина напоминает подростковую, что заставляет задуматься о еще большем удлинении современного детства и отмеченном нами ранее «бегстве от взросления».

К концу взрослости картина выглядит совершенно иначе. Участники нашего исследования чаще всего выбирали модусы: «жизнь как геройство», «жизнь как долг», «жизнь как жертвенность» и «жизнь как любовь». Отвергаемыми оказались модусы: «жизнь как трикстерство», «жизнь как хранение». Эти результаты кажутся вполне предсказуемыми для сегодняшнего «поколения отцов». Достаточно жестко ориентированная социализация этого поколения, прямое давление идеологии, отчетливо осознаваемая система ограничений и регламентаций, многочисленные санкции и косвенные запреты, вмененный бытовой аскетизм, установки на личную скромность и воспитание в духе «раньше думай о Родине, а потом о себе» и т. д. сделали восприятие жизни старшим поколением несколько выпрямленным и уплощенным. Восприятие жизни через категории «долг» и «жертва», на наш взгляд, делает жизненный путь эмоционально трудным для личности, лишает ее спонтанности, самости и радости жизни. Она превращается в психически изнурительный процесс, постоянно держащий человека в напряжении и не оставляющий простора для того, чтобы почувствовать себя свободным, расставить ценности и мотивы по собственному желанию и разумению, «отпустить себя», позволить себе быть самим собой, почувствовать свою значимость и пр.

Такая жизнь часто, особенно ближе к пожилому возрасту, требует какого-то утешения, вознаграждения, компенсации, ухода от исповедуемых упорядоченности и самоограничений. Человек с такими модусами постоянно чувствует себя недооцененным, неотблагодаренным и неудовлетворенным жизнью, поэтому для него всегда есть риск ухода в себя, склонности к алкоголизму, мизантропии, депрессии, педантизму. В какой-то мере это объясняет повсеместное соединение модусов «жизнь как жертвенность», «жизнь как долг» с модусом «жизнь как любовь» – вера в любовь, спасающую людей и мир, крепко укоренена в сознании многих взрослых людей.

Безусловно, сказанное вовсе не значит, что вторичная социализация частично не исправила выпрямленности первичной, и на это указывают комментарии к частотному выбору таких сюжетных схем этих и других модусов, как: «признание», «накопление», «развитие», «достижение», «подвиг», «творчество», «созидание», «профанность», «выбор», «случай», «удача», «долг», «ответственность», «справедливость», «любовь», «близость», «дружба», «забота», «коллективность», «духовные искания», «свобода», «исконность», «вера», «надежда», «связь с высшим началом», «самоотдача», «помощь», «бескорыстие». Эти «биографемы» менее эгоцентричны, сильнее ориентированы на межличностные отношения, более гуманистичны и многоплановы. Старшие взрослые по сравнению с молодыми кажутся более стойкими, умеющими «делать добро из зла, потому что больше его не из чего делать», а также способными радоваться простым радостям, находя их повсюду.

Таким образом, выбираемые экзистенциальные модусы в возрастных группах взрослых и молодых людей, отражающиеся в поведении и стратегиях жизни, заметно различаются, что, видимо, может объяснять и часто отмечаемый недостаток взаимопонимания между поколениями.

Также различается и семантическое пространство автобиографирования, что, по-видимому, связано как с возрастными характеристиками и поколенческими (когортными) целями, так и с общей современной сменой жизненных ценностей и смысловых ориентиров. В терапевтическом плане выбор модусов «трикстерство» и «авантюризм» в группе молодых испытуемых, на наш взгляд, должен вызывать определенные опасения как феноменологический признак невзросления, «бегства от взрослости».