Взрослый человек довольно часто обращается к своему опыту: на собственных ошибках он учится, успешные стратегии передает детям и ученикам, ресурсы пережитого использует при столкновении с незнакомыми обстоятельствами.

Опыт обычно понимается как способ познания реальности, основанный на ее непосредственном, чувственном практическом освоении. Он противопоставляется абстрактному мышлению, логически выведенному знанию и выступает как единство знаний и умений, полученных в результате непосредственных переживаний, впечатлений, взаимодействий с реальностью.

Психология, обращаясь к жизненному опыту человека, больше фокусируется на слове «жизненный», и в этом контексте опыт – это содержание, накопленное в течение жизни и имеющее значение для ее осуществления. И значит, опыт есть совокупность всего увиденного и пережитого конкретным человеком; результат анализа и обобщения того, в чем участвовал, что видел и что чувствовал он на протяжении своей жизни.

В понимании опыта обнаруживается много разных граней. Так, в работах А. А. Кроника, Л. Ф. Бурлачука, Е. Ю. Коржовой и др. жизненный опыт выступает как упорядоченные в сознании человека образы пережитых им событий. Он связывается с активностью человека, являясь результатом его совокупной деятельности на протяжении всего жизненного пути, итогом и обобщением наиболее важных событий, всего пережитого, сохраняющегося в памяти и сознании. А. Турчинов говорит о нем как о распредмеченной в сознании человека деятельности.

Б. Г. Ананьев рассматривает опыт как систему семантик (смысловых значений единиц языков, которые используются человеком для хранения и выражения собственного опыта), пусковой механизм, благодаря которому активно используются, адаптируются и усваиваются на личностном уровне сложные действия. Опыт – объединяющее системное основание, которое позволяет интегрировать в единое целое усвоенные человеком отдельные действия. Наконец, одно из самых точных определений обозначает жизненный опыт как систему смысловых отношений, которые могут выражаться в интегративных стратегических целях или смысловых образованиях личности, задающих программы поведения и жизнедеятельности.

 

«И опыт, сын ошибок трудных…»: жизненно-смысловая реальность личности

Даже краткий анализ показывает, что понятие жизненного опыта апеллирует преимущественно к опыту, закрепленному неким образом в структуре личности, и тогда в него правомерно включаются также и умозаключения о самом себе и мире, и обобщение мыслей и чувств, связанных с рефлексией собственных поступков и действий, и индивидуальную семантизацию (выявление личностно окрашенных смыслов), концептуализацию и символизацию жизненных эпизодов в контексте целей собственного бытия. Все это образует внутреннюю жизненно-смысловую реальность личности — опыт индивидуального сознания (Бергсон, 1998), «психологический опыт» (Воробьева, Снегирева, 1990), «опыт меня самого» (Шпарага, 2001), «биографический опыт», «субъективный опыт», «витагенный опыт» (Бачманова, 2002). Иными словами, это не просто накопленный и упорядоченный опыт, но и опыт, подлежащий постоянной интерпретации.

В психологическом анализе содержание такого опыта мгновенно двоится. С одной стороны, можно говорить о нем в контексте совпадающих по времени с жизнью субъекта социально-исторических процессов, свидетелем, творцом или участником которых он был и в обстоятельствах которых он осознавал себя и свой жизненный путь. И тогда он может быть понят как в той или иной мере упорядоченный комплекс жизненно-смысловых связей и отношений, выстроенных в уникальном существовании конкретного человека в конкретных исторических обстоятельствах и хронотопах. С другой стороны, очевидно, что в потоке переживаний человек выделяет лишь то, что воспринимает как имеющее к нему непосредственное отношение. Ряд существенных с точки зрения внешнего наблюдателя фактов и происшествий вообще проходит мимо сознания и даже впоследствии не бывает востребован им.

Опираясь на категорию личностного смысла (Леонтьев А. Н., 1975), указывающую на субъективную пристрастность отражения собственного жизненного пути, мы в жизненном опыте должны очертить лишь то содержание, из которого личность извлекла некие «уроки» и смыслы, которыми стала руководствоваться на последующих этапах жизни.

 

Жизненный и экзистенциальный опыт

Исходя из сказанного, под жизненным опытом будем понимать комплекс в той или иной мере упорядоченных и доступных сознанию воспоминаний, переживаний, представлений и выводов, извлеченных из эпизодов совместного с другими существования. Под экзистенциальным опытом – комплекс персонально значимых концептов, семантически соотнесенных с самой личностью и созданных как индивидуально значимое обобщение содержания и смыслов неких уникальных жизненных событий и обстоятельств, случившихся с человеком и раскрывших свои значения только ему.

Жизненный опыт образуют происшествия, случаи, участником или свидетелем которых был человек. В каком-то смысле этот опыт противопоставлен субъекту (субъект-объектные отношения). Экзистенциальный опыт образуется из тех же эпизодов, но уже в ходе совершения внутренней герменевтической работы – путем придания им статуса события, насыщения личностными смыслами и превращения в составные части самого себя (субъект-субъектные отношения).

В категорию экзистенциального опыта попадают такие свойства пережитого, которые обращают его непосредственно к субъекту, смыкают его с ним, имеют отношение к тем концептам, которыми он пользуется для осознания себя и своей жизни («любовь», «ответственность», «необходимость», «вера» и т. д.). Эти характеристики семантически обогащаются человеком, на них чаще, чем на других, фокусируется его сознание в повседневном мировосприятии, и в силу этой пристрастности именно экзистенциальный опыт человек склонен отождествлять с самим собой и считать его своей жизнью – он раскрывает ему суть того, что есть жизнь и что есть он сам.

В силу разных обстоятельств (большого объема жизненных впечатлений, их повторяемости, текучести, преходящего характера и пр.) жизненный опыт не всегда подлежит специальному «фокусирующему» осознанию, интерпретации, упорядочиванию, рефлексии и даже вербализации. Оперируя единицами жизненного опыта, человек по мере необходимости извлекает потребные ему прецеденты, примеры, образцы, стили и пр., чтобы облегчить себе вхождение в новые ситуации или добыть некий социально приемлемый способ адаптации к текущим условиям существования.

В отличие от жизненного экзистенциальный опыт всегда пристрастно истолкован, упорядочен, систематизирован, семиотизирован и обнаруживает себя в конкретном содержании внутренних убеждений, мнений, предпочтений, выборов человека. Образуясь посредством вторичной интерпретации доступного человеку содержания жизненного опыта («обобщение обобщенного» или «понимание понятого»), экзистенциальный опыт одновременно и более символичен и более индивидуален, чем жизненный – он ярче свидетельствует о самобытности и неповторимости «Я».

 

Характеристики экзистенциального опыта

В числе основных характеристик экзистенциального опыта выделим следующие:

– пристрастность: из жизненных впечатлений отбирается лишь то, что «затрагивает за живое», и то, что, по мнению человека, непосредственно относится к нему, к его чувствам и представлениям;

– персональность: склонность человека отождествлять такой опыт с самим собой, считать именно его своей жизнью;

– осмысленность: единицы этого опыта всегда истолкованы человеком, понятны ему, говорят ему о нем, даже если постороннему слушателю кажется, что он рассказывает о вполне обыденных случаях;

– символичность: этот опыт имеет обобщенное значение как символ «Я» или жизни в целом;

– амплифицированность: к этому опыту всегда «примешан» сам человек со своей точкой зрения, системой отношений («Я этого опыта»), он дополняет, обогащает его, насыщает фактами и контекстами своей жизни;

– самобытность: на основе опыта личность оказывается способной выводить собственные законы жизни; он призван подчеркнуть уникальность и значимость единичной жизни;

– упорядоченность: единицы опыта всегда упорядочены, образуют связную цепочку событий, смоделированный самим субъектом жизненный путь; очень часто человек считает, что эти экзистенциальные события образуют своеобразную логику, вытекая одно из другого, провоцируя друг друга;

– подчиненность единому модусу, генеральной идее («экзистенциальной магистрали»): единицы опыта, по мнению самого человека, образуют и подтверждают общие тренды, закономерности, логику его жизни;

– семиотизированность: опыт истолковывается в индивидуальных смыслах личности, часто понятных только ей самой;

– интенсивность: экзистенциальный опыт переживается как очень насыщенный, мощный, напряженный, требующий не только внимания, но и больших эмоциональных и личностных затрат;

– относительная трудность вербализации: этот опыт не всегда может быть выражен словами и потому остается в границах эмоционально-когнитивного переживания личности; человек затрудняется подобрать для него адекватные слова и выражения (переживаемая значимость происшедшего оказывается банальной при попытке вербализации, и суть опыта при пересказе, как кажется человеку, теряется).

Руководствуясь экзистенциальным опытом, личность живет «по своему собственному закону» (К. Г. Юнг), даже более – на его основе она оказывается способной выводить собственные законы жизни, формулировать свои жизненные принципы, правила и кредо.

Если экзистенциальный опыт отрефлексирован, назван и описан, он, как и жизненный, может быть транслирован другим, в устном или письменном виде, – им можно воздействовать на других, «соблазнять им чужую свободу». Но чаще характер этого опыта таков, что личность может и вовсе не предназначать его никому другому, кроме себя, и использовать его лишь в качестве фактологической опоры, бытийной канвы для последующих рефлексий и самоизменений.

Разницу между жизненным и экзистенциальным опытом хорошо иллюстрирует следующая история.

* * *

Не знаю, как для других, а для меня мое образование, работа, карьера всегда были на первом месте. Вы согласны, что в сегодняшнем мире образованность, информированность, профессионализм – самое главное? И меня родители с детства приучили, что всего этого надо достигать во что бы то ни стало. Я старательно училась, а когда начала работать, довольно ревностно относилась к тому, чтобы быть на уровне, быть в курсе всего нового, что появляется в нашей профессии, повышать квалификацию, общаться с профессионалами. Я хотела быть лучшей в своем деле, и мне казалось, что у меня это получается, а другие это замечают и ценят. В общем, мне казалось, что так и надо жить. Но однажды произошел случай, который… нет, не то чтобы перевернул меня, но заставил как-то иначе посмотреть на жизнь. И я задумалась, что все, наверное, немного не так, как мне казалось раньше. В общем, расскажу.

Ольга Б., 45 лет

Мне повезло учиться в аспирантуре у N. Я долго добивалась этого, и, можно сказать, случай мне улыбнулся. Он был не только известным ученым, но и блестящим эрудитом, отличным руководителем, на которого я всегда мысленно равнялась. Я во всем старалась ему соответствовать. Я была не единственной его аспиранткой, и со всеми у него складывались не только профессиональные, но и дружеские, очень человеческие отношения. Мне казалось, он меня ценит, и мне очень хотелось приблизиться к нему и сохранить отношения даже после защиты.

Через год после нее ему должно было исполниться 60 лет, и в институте загодя стали готовиться к этой дате. Намечалось грандиозное празднование, но меня как-то не очень привлекали к подготовке, я сама предложила свою помощь. Я приготовила речь, купила собственный подарок для N., который, как мне казалось, он должен оценить, а вместе с ним – мое внимание, мое знание его привычек, мой юмор.

И тут я с удивлением обнаружила, что меня нет в числе приглашенных на банкет, так сказать, для узкого круга, для близких друзей, который должен был состояться после официальной части. Почти все его аспиранты разных лет там были, но некоторых не пригласили – в том числе и меня. Я была расстроена и сбита с толку! Он столько раз мне говорил, что я – одна из его лучших учениц, что он ценит мою целеустремленность и работоспособность… и вдруг… Я почувствовала… нет, даже не обиженной, а – отверженной, изгоем, обманутой в своих лучших чувствах. Я не могла поверить, что здесь нет никакой ошибки! Промучившись в сомнениях и расстройствах, я позвонила ему накануне празднования и в разговоре несколько раз упомянула, как много для меня значила работа с ним, как мне хотелось бы поздравить его лично, а не только официально, но… личного приглашения я так и не получила, сколько ни надеялась. Я была просто обескуражена! Он был такой значимой величиной в моей жизни. Я воспринимала его почти как своего Пигмалиона. И вот – я сама, как ни старалась, не значила для него ничего. Мне казалось, весь мой хорошо сбитый мир, мои ценности – все внезапно рухнуло и погребло под собой многое из того, что мне казалось незыблемым. Этот случай, хотя прошло уже больше пятнадцати лет, горит во мне… После него многое стало для меня незначимым. Он стал призмой, через которую я часто рассматриваю свои поступки и достижения.

 

Биографемы и автографемы

Для различения единиц жизненного и экзистенциального опыта мы используем два основных термина – «биографема» и «автографема», добавляя к ним еще один – «мифологема», о котором будем говорить ниже.

Под биографемами (Р. Барт, М. Н. Эпштейн) подразумеваются актуальные «структурные единицы жизненного целого», которые личность сочла значимыми и необходимыми для фиксации и понимания своего существования в мире и осуществления необходимых ей социальных практик («дружба», «одиночество», «встреча», «болезнь», «война», «счастье» и т. д.). Располагая нужные биографемы в определенном временно́м и смысловом порядке, люди конструируют тексты, связанные с типичными для исторического времени и условий нормативными жизненными событиями и способами решения социально-возрастных задач. Большинство из них обычно опираются на прецеденты, архетипы, стереотипы, образцы текущих культурноисторических хронотопов, в них нечасто раскрывается какое-то очень уж значимое и специфическое содержание, самобытность личности рассказчика.

Ниже приведены фрагменты личных историй, содержащие распространенные биографемы.

* * *

Вот все говорят: «У ребенка должна быть полная семья, иначе не видать ему счастья, да и личных проблем впоследствии не избежать». А я скажу вам: «Глупости все это». Семья – это не столько люди, сколько отношения между ними. Для меня и брата семьей были фактически мой отец и дед. И это, я вас уверяю, была образцовая семья, лучше которой еще поискать надо.

Станислав А., 53 года

Начну с того, что моего отца воспитывал фактически тоже отец: его жену, мою бабушку, когда отцу было всего три года, сбил автобус. Воспитывать его до семи лет помогала незамужняя сестра деда, которая тоже рано умерла. Дед был военный, вышел в отставку и больше никогда не женился, вообще женщин в дом не водил. Сыну – моему отцу – дал отличное образование, привил много полезных навыков и отличные жизненные принципы, хотя никогда не давил на него, не «воспитывал», не пытался выгнуть его личность в ту сторону, в которую хотелось бы ему самому.

Они с отцом всегда с удовольствием, взахлеб вспоминали совместные отпуска у моря, походы в лес, праздники, которые отец устраивал для него и его друзей. Они никогда не уставали друг от друга и до старости сохранили даже не отцовско-сыновьи, а какие-то дружески-партнерские отношения. Они всегда были заодно, понимали друг друга с полуслова. Не помню, чтобы они когда-то спорили или обижались друг на друга. Я бы сказал: они всегда были на стороне друг друга. Вот это и есть семья – всегда быть на стороне друг друга, уважать интересы близкого человека, хотеть жить для него, воспринимать его цели как свои. А делают это в семье мужчины или женщины – это, наверное, дело десятое.

Мой отец женился на своей однокурснице по большой любви в 22 года, через два года у них появился я, а еще через пять лет мама умерла родами, а на свет появился мой брат Андрей. Я ее почти не помню. Нас у отца и деда стало двое, и… история повторилась. Отец больше никогда не женился, хотя даже на моей памяти вокруг него крутилось много разных женщин. Но это, наверное, наша семейная традиция – мы все однолюбы, и мы с братом – не исключение. Конечно, мы с ним никогда и не знали, каково это – иметь мать, вообще что такое женщина в доме, но мы, видимо впрямую и не ощущали недостачи. Отец и дед как-то сумели заменить или восполнить женское влияние.

Мы всегда были обстираны и начищены, всегда аккуратно пострижены и отмыты до блеска. Отец с дедом оба умели готовить: еда была нехитрая, разве что по праздникам они нас старались чем-то удивить, но все всегда было очень вкусно. Дедова кулебяка просто таяла на языке, хотя, например, торты и печенье мы всегда покупали, он «специализировался» только на кулебяке. А отец умел печь ржаные лепешки с тмином, вкус которых я помню и сейчас. Мы учили языки, занимались борьбой, лыжами и модной тогда йогой, ходили в кружки и никогда не тяготились всем этим.

В доме всегда был порядок и дисциплина, но не военные, как вы могли бы подумать, а – домашние, уютные, повседневные. Каждый знал свои обязанности, никому не надо было напоминать, что и когда делать. Мы были – семья, команда, единое целое, в котором все части соединены на удивление правильно и точно. Вообще не припомню, чтобы нас когда-то наказывали, да мы и поводов особых не давали. А если и случалось что-то из ряда выходящее, об этом всегда говорили вместе – не нотации читали, а именно обсуждали, безо всяких истерик и упреков.

Отец всегда следил за нашим кругом чтения, благо у нас была и есть хорошая домашняя библиотека, выписывали толстые журналы, и мы устраивали семейные чтения по ролям (брату всегда доставались женские роли, и он сначала обижался, а потом свыкся), обсуждали то, что читали и смотрели, ходили в театр, у нас были абонементы в консерваторию и в кинотеатр повторного фильма… Не знаю, чего там мы были лишены… Мы чувствовали себя счастливыми все детство и юность. Нас понимали и… всегда были на нашей стороне. Они оба, и отец и дед, всегда были в курсе наших знакомств, а наши с братом друзья дневали и ночевали у нас дома и на нашей даче на каникулах, и никому никогда не было скучно. Так что для меня семья – это эти два человека: отец и дед.

* * *

Знаете, мои бабушка и мама пережили войну и голод, поэтому еда в нашей семье всегда имела особое значение. Обе они очень хорошо готовили, были без преувеличения редкими хозяйками – могли, как в сказке, суп из топора сварить, уж я не говорю о крапиве, сныти, папоротнике или морковной ботве! И меня с детства приучили вкусно готовить из чего угодно и с уважением относиться к любым продуктам.

Антонина Т., 74 года

У нас в доме никогда не пропадало ни крошки хлеба, ни залежавшихся фруктов, ни позабытого куска сыра, ни подкисшего молока. Собственно, и залеживалось что-то редко, но если вдруг такое и случалось, даже из всяких остатков (или, как у нас принято было говорить, «некондиш’на») они могли сотворить настоящее кулинарное чудо. У меня среди семейных рецептов есть и пирог из картофельных очистков и «аглицкий пудинг» из хлебных крошек (готовя его, бабушка всегда приговаривала, что «этот дивный пудинг есть очень вкусный блюдинг»)! И я еще девочкой поняла, что любая еда – это ценность, даже своеобразный символ семьи, семейного порядка и самой хозяйки.

Когда у меня появилась своя семья, я всегда следила, чтобы дом был – полная чаша, чтобы все всегда были сыты, чтобы гости любили наши угощения, чтобы все ели в меру, не жадничая и не отвергая никакую еду, а главное – всегда получали удовольствие и от готовки, и от любой трапезы, какой бы простой и скромной она ни была.

На уровне формирования экзистенциального опыта жизнеописание несколько уходит от процессуально-хроникального характера и трансформируется в ментальный феномен. Социально ориентированный нарратив (повествование, рассказ, история) при этом заменяется индивидуально ориентированным ментативом (образно-вербальными картинами конкретных эпизодов опыта). И тогда жизнеописание предстает как последовательность только таких фрагментов жизни, которые человек считает событиями собственной жизни (пик-переживаниями, персональными открытиями, прозрениями и пр.), когда он остро «ощущал себя живым» (Батай, 1997), был активным творцом происходящего, «автором собственной жизни» (Низовских, 2007).

Часть биографем при этом трансформируются в автографемы. Автографема – это семантически свернутый, сжатый микросюжет, ядро которого составлено неким запечатленным в памяти и значимым для человека фактом, а толкования, оценки, переживания, представления, образные иллюстрации, домыслы выстраиваются вокруг него.

Чтобы было понятно, как биографема «перевоплощается» в автографему, приведем еще один фрагмент – в продолжение предыдущего рассказа Антонины Т.

* * *

В детстве на меня очень сильное впечатление произвел один случай. Я его запомнила на всю жизнь, настолько меня потрясла реакция бабушки и все, что затем последовало. Бабушка у меня вообще была очень уравновешенная, рассудительная, выдержанная, она никогда не ругалась и не спорила по пустякам. Увидеть ее взволнованной, кричащей, сыплющей проклятиями – это был абсолютный нонсенс. Она всегда вела себя достойно и сдержанно.

И тут однажды она прочитала в каком-то журнале «полезный совет», что можно чистить замшевую обувь кусочком немного подсохшего хлеба. Возмущению бабушки не было границ! Даже если кто-то так поступает, как это можно было опубликовать?! Она с гневом и болью рассказала об этом всем, кто хотел ее слушать, но, главное, она предприняла беспрецедентные для нашей семьи действия – сколько мы ее ни отговаривали, она написала возмущенное письмо в редакцию журнала с требованиями извинений ко всем читателям, на чью жизнь пришлись война и голод. Между ней и редакцией завязалась короткая, но яростная переписка, которую бабушка – тоже беспрецедентный случай! – вынесла на обсуждение, попросив мою классную руководительницу организовать классный час на тему отношения людей к хлебу. И там состоялась не менее эмоциональная дискуссия, в которой бабушка не нашла полного понимания. Но больше всего мне запомнилось другое: поняв, что отношение современных людей к хлебу вовсе не святое и однозначное и ей не переломить сложившуюся ситуацию, моя стойкая и сдержанная бабушка… расплакалась. И по сей день, когда я выбрасываю засохшие или заплесневевшие остатки хлеба (а я, надо сказать, делаю это очень редко, хотя хлеб сегодня часто бывает некачественным), я испытываю острое чувство стыда, вспоминаю бабушку и клянусь себе, что это – в последний раз.

Накопление биографем и обозначение их эмоционально-когнитивными метками не спонтанны. Воспользовавшись идеей К. Хорни, можно предположить, что они подчинены трем основным внутренним интенциям личности – «к людям» (любовь, защита, конформизм, подчинение, согласованность действий), «от людей» (независимость, свобода, отдаление от людей), «против людей» (успех, власть, признание, сила, подчинение других).

Биографема – своеобразный «мостик» между реальностью, в которой живет человек, и его соображениями о ней. Они в большей степени, чем другие единицы, участвуют в построении общей (базовой) картины мира субъекта. Остальные единицы во многом «отходят» от содержания реальных биографических фактов, заменяя его пристрастным отношением к ним. Являясь результатом герменевтической обработки фактов, эти единицы, обобщенно говоря, «занимаются» не реальностью, а самой личностью и проекциями в ее внутренний мир жизненных случаев.

Упорядочивание, сцепки и согласования автографем образуют новые, может быть, даже отличные от цепочки жизненных происшествий смысловые компоновки жизнеописаний и, следовательно, несколько иную структуру представлений о себе и описаний своей жизни. С помощью автографем формируются новые причинно-следственные связи, понятные и кажущиеся закономерными обычно только самому субъекту и иногда даже отходящие от объективной логики происходившего: к примеру, человек считает нечто «посланным ему наказанием за…», «знаком…», «предупреждением о…», «воздаянием за…».

Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, может быть иллюстрирована следующим образом. Например, рассказчик повествует о своей профессиональной карьере с целью социальной демонстрации того, как сформировался его нынешний достойный социальный статус, выстраивая необходимые биографемы («образование», «служба», «достижения», «репутация», «профессионализм», «заслуги» и т. д.) в определенном логическом порядке. Тем самым он транслирует слушателям определенный стиль жизни, соответствующий позитивной социальной оценке. Из биографемного тезауруса при этом изымается все то, что не согласуется с транслируемым концептом «я этого достоин, я это заслужил упорным трудом и правильной жизнью».

С точки зрения социальной оценки перед нами предстает стройная, закономерно обусловленная текстовая реконструкция его жизни. Но на уровне аутоидентичности свой будто бы осмысленно и целенаправленно осуществленный карьерный рост, на который затрачено много времени, рассказчик считает «тормозом» своей свободы и самореализации, противоречащим его истинным желаниям быть признанным, любимым, достойным и т. д. Рождение детей «путами на ногах» в то время, когда он хотел решать другие личностные задачи, активное участие в социально-политической жизни – следствием собственной слабости, беспринципности, ведомости, корысти, свидетельством непреодоленного конформизма и приспособленчества и пр.

И тогда мы имеем дело с автографемами, которые образуют свой – параллельный биографемному – порядок жизнеописания. Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, приводит к тому, что определенный жизненный факт по-разному осмыслен и изложен «для других» и «для внутреннего пользования», поскольку при этом снимается необходимость ориентации на позитивную социальную оценку. Разница между социально демонстрируемым и приватным ментальным содержанием жизнеописания не всегда конфликтна, но она почти всегда есть.

Трансформация биографем в автографемы не является тем процессом, который обязателен для любого человеческого развития. Тем не менее это сущностное новообразование взрослости, стимулируемое переживанием «необходимости себя», поиском своего места в мире и побуждающее к рефлексивному следованию человека к познанию границ своего «Я» (что есть «Я», а что не есть), отходу от формального следования социальным клише.

Экзистенциальный опыт начинает накапливаться позднее жизненного, а его объем и содержание заметно различаются у людей, даже принадлежащих к одному поколению. На его образование влияют разнообразие пережитых событий, социальное происхождение, образование, собственная активность личности во взаимодействии с окружением, ее индивидуальные особенности, степень развитости рефлексии и др. Экзистенциальная направленность обобщения опыта заставляет взрослого человека самостоятельно напрямую соотнестись с собственной подлинностью, пережить «необходимость себя», преодолев в себе «они требуют», «это правильно», «так нужно», «я должен» во имя «я хочу», «мне нужно», «я буду», «это мое».

Реальность собственных переживаний, до времени почти закрытая правилами и нормами социализации, начинает прорываться, просвечивать сквозь жизненный опыт. В результате то, что человек считает своей жизнью и ее смыслами, составляет лишь небольшое количество эпизодов, а точнее – их ментальные реконструкции, в которых ему «что-то открылось» и стало стимулом для самоизменения, пересмотра собственной жизни.

Именно таким единицам человек ретроспективно и придает статус события («Жить – значит…», «Мой жизненный путь таков…», «Я чувствую, что живу, когда…») или жизненного урока, персонального вывода («Я – это…», «Я чувствую себя самим собой, когда…», «Вот это – действительно мое», «Живу ради…»). Только в этих точках для него самого происходило нечто зна́чимое, что свершалось в направлении собственных, пусть даже поначалу смутно осознаваемых, внутренних побуждений, давало острое чувство жизни, «верного пути», экзистенциального «инсайта». Только из такого смыкания «Я» и пережитого случая и были извлечены действительно необходимые личности смыслы и стимулы существования, давшие возможность управления своей жизнью – или хотя бы экзистенциальную иллюзию управления ею.

 

Виды автографем

При фиксации экзистенциального опыта могут использоваться разные виды автографем. Анализируя биографические рассказы, мы обозначили их как доминирующие, прецедентные, уникальные и альтернативные.

Доминирующие автографемы составляют абсолютное большинство и очерчивают актуальный для современного человеку хронотопа круг «должного-значимого» в его жизни, по крайней мере того, что в его социуме принято считать таковым («моя любовь», «моя работа», «моя семья» и пр.). Ориентируясь на возрастно-социальные задачи и запросы общества, человек воспринимает их как общую систему принятых в данной этнокультуре (субкультуре, микрокультуре) категорий, которыми он должен структурировать и измерять событийное течение своей жизни. Каждый социализированный человек знает, как должна строиться и протекать его жизнь, какие события в принципе в ней могут произойти, ожидает их наступления и включает в жизнеописание. В силу общности ряда событий в жизни людей с помощью доминирующих автографем создаются тексты на тему «родился… учился… влюбился… служил… и т. д.». Доминирующие автографемы представляют собой фактически переходную форму от биографем к автографемам.

Вот несколько примеров доминирующих автографем в личных историях.

* * *

У каждого в жизни бывает настоящая дружба. И у меня тоже есть подруга, с которой – то вместе, то поврозь – рядом прошла почти вся жизнь, а это без малого 70 лет. Мы познакомились, когда нам было по семь лет – в то лето, когда нам предстояло пойти в школу. Это сейчас уже так не бывает, а раньше дети гуляли во дворах своих домов, а матери просто выглядывали в окно, чтобы контролировать их или позвать обедать через форточку. А вот на улицу выход был строго-настрого запрещен.

Жанетта Б., 76 лет

И вот я и моя Аня встретились в таком «запретном месте» – у дверей школы, которая находилась примерно в квартале от наших с ней домов. До сих пор вижу эти двери – здание школы было сталинской постройки, и они были массивные, высокие, туго открывающиеся. Я, сбежав со двора, подошла к этим дверям и увидела девочку, которая пыталась войти. Мы много раз потом говорили, что пришли к этим дверям с одной, хотя и не вполне осознанной целью: поскорее, раньше других уже начать учиться. Вдвоем мы одолели двери, но нас, конечно, в школе никто не ждал, и уборщица ласково выпроводила нас назад, в то солнечное июньское утро.

Но мы познакомились, провели вместе лето в наших дворах и в гостях друг у друга, а потом, упросив родителей, оказались в одном классе и всю школьную жизнь провели вместе – сидели за одной партой (я забыла сказать, что это была женская школа), вместе ходили на школьные балы, в музыкальную школу, играли в оркестре, выпускали школьную стенгазету. И даже в институт хотели поступать вместе, но тут уж судьба развела: она поступила в консерваторию в Москве, а я уехала в Ленинград поступать на иняз. А потом, через десяток лет, снова свела, когда мы обе были уже замужем, у нас были дети… И снова все было, как раньше, как будто бы и не было этих пропущенных лет… мы вместе проводили отпуск, семьями, ездили друг к другу в гости… Конечно, во взрослой жизни было уже не так, как в школьной, но мы не потерялись и сохранили… как бы это сказать… нежность друг к другу. Ведь с каждым годом становится все меньше тех, кто помнит тебя маленьким… А потом ее дети перебрались за границу, она потеряла внука, у меня умер муж… В общем, это долгая история – дружба длиною в жизнь. Но мы и сейчас вместе, перезваниваемся, переписываемся, недавно она приезжала ко мне на день рождения…

* * *

Вот не знаю, помните ли вы еще такое: «Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин»? А я это помню со школьной скамьи, въелось оно в меня за жизнь-то. Всегда считал, что надо хорошо учиться, заниматься самообразованием. Никогда не понимал и не любил неучей. Сегодняшние-то дети из штанов не выпрыгивают, чтобы хорошо учиться, вообще учатся как-то спустя рукава, а в мое время было иначе. И я очень стремился к тому, чтобы учиться, мать меня к этому подстегивала. Сами-то мы из простых, родители приехали из деревни и на «железке» всю жизнь проработали, а меня очень хотели «вывести в люди» – чтобы я инженером на заводе, уважаемым человеком был. И вот я очень старался учиться. Да мне и нравилось. Я школу любил. А еще любил ходить в библиотеку, где быстро стал завсегдатаем и любимчиком. Тогда в библиотеках выдавали не просто художественные книги, а художественные плюс научно-популярные, и я много читал по рекомендации библиотекарей. Мне казалось, что это правильно, и я популярную литературу тоже любил, особенно серию «Эврика».

Александр К., 64 года

А потом мы в семье решали – идти в техникум или заканчивать десятилетку и поступать в институт. Мне очень хотелось в институт, но достатка в семье особого не было, и порешили – в техникум. Я закончил его с отличием, пошел работать и сразу поступил на вечернее в институт. Там уж женился, сыновья родились, а жажда учиться не прошла, и я поступил в аспирантуру, уже будучи человеком очень зрелых лет. Сейчас я – кандидат наук, у меня много изобретений, но я по-прежнему учусь, занимаюсь самообразованием – читаю из разных наук, даже по психологии, как бы смешно это ни казалось. Мать с отцом бы гордились, если бы дожили.

* * *

Тогда время такое было – все «хотели» быть инженерами, все «хотели» строить новую счастливую жизнь. И передо мной даже вопрос не стоял, куда поступать, кем быть, куда ехать по распределению, – в моем сознании тогда «надо», «должен» перевешивали «хочу». Не потому, что дураком был и чего-то недопонимал, а потому что иначе нельзя было. Но многие тогда и всерьез грезили великими стройками, целиной, покорениями, преодолениями, коллективизмом, личным героизмом. Такая вот социалистическая романтика насаждалась в сознании молодых. Но втягивались в это, забывали о своих неудобствах и желаниях: партия сказала: «Надо», комсомол ответил: «Есть». Сейчас мне и самому страшно подумать, как мы жили: в бараках с печным отоплением, по двадцать человек в одном помещении, без уборной, без горячей воды! Тогда ничего не иметь, ничего не хотеть, вести спартанский образ жизни было даже какой-то доблестью, образцовой жизнью комсомольца. Вся жизнь была на виду, ничего личного. И сколько же мы работали! И в дневные, и в ночные смены – да с песней, да с социалистическим соревнованием, да еще успевали учиться на вечернем и за девушками ухаживать! И такая жизнь нравилась, мы считали ее нормальной, а главное, верили, что трудимся ради счастливого будущего наших детей. Редко у кого недовольство или скепсис проскальзывали.

Николай М., 82 года

Прецедентные автографемы усваиваются через индивидуальное знакомство с интертекстуальными артефактами и очерчивают круг «избирательно-значимого» в жизни личности. Речь идет о фольклорных и литературных сюжетах, персонажах, архетипах, которые по причинам, важным и понятным только конкретной личности, выстраивают в сознании типичные стратегии самоосмысления (например, геройства, преодоления, спасения, жертвенности, трикстерства и т. п.). Прецеденты, конечно, заимствуются из семиотических ресурсов культуры, но поскольку индивидуальный разброс вариантов социализации и опытов идентификации достаточно велик, у человека появляется некоторый выбор.

Семантика этих прецедентов по-особому волнует, цепляет личность, – они создают «модальное волнение», приводящее в движение ее смысловые и ценностные структуры. Прецедентные паттерны кажутся человеку значимыми и соотносимыми с обстоятельствами собственной жизни и со своими ощущениями, они выступают как ценностно насыщенные образцы для идентификации. Часто прецеденты, отбираемые личностью в процессе жизни и соотносимые с собственным опытом, определяют преобладающие стратегии и формы ее существования, причем, как показывает наша консультативная практика, даже тогда, когда они не вполне удовлетворяют личность («я выбрал трудную жизнь, но у меня есть ощущение, что именно так и надо жить», «мне живется несладко, но это единственный возможный для меня путь», «бывают жизни проще и легче, но мне предназначена такая», «у меня есть такое чувство, что я живу правильно, как и надобно жить человеку»).

Прецедентные автографемы могут частично выводить линию жизни человека из событийно-процессуальной («родился, крестился, женился…») в духовно-достиженческую («понял», «узнал», «осознал», «открыл для себя», «достиг», «смог» и т. д.), что делает автобиографический текст более психологизированным, «прогретым» изнутри индивидуальностью человека. Посредством этих текстов человек связывает себя с чем-то бо́льшим (культурным, архетипическим, универсальным), чем он сам. Опираясь на прецеденты, некоторые люди бывают склонны иногда строить индивидуальную мифологию, «легенды о себе» – ретроспективно-воображаемые жизни, рецессивные повествования, выполняющие компенсаторную, прогностическую и другие функции. Поскольку прецедент всегда опирается на подразумеваемое сходство, аналогию, знакомство с ним запускает специфический процесс «узнавания себя вовне», который рождает чувство внутренней смысловой близости, родства происходящего с узнаваемым. Это делает прецедент мощным орудием идентификации, иногда даже более сильным, чем «голос самости», голос непосредственного жизненного опыта. Прецедент, подкрепленный переживаниями множества других людей, может даже казаться более достоверным и точным, чем свой собственный опыт.

Ниже – примеры явных и косвенных прецедентных автографем в личных историях.

* * *

Вам приходилось в детстве читать про Гулю Королеву? «Четвертую высоту» Елены Ильиной? А для меня это была одна из самых любимых книг! Можно сказать, моя жизнь без этой книги была бы совсем другой. Я тоже себе ставила «высоты» и брала их.

Анна Г., 54 года

Это книга про реальную девушку, которая прожила всего 20 лет, погибла в войну. Мне она попалась, когда я училась в четвертом классе, и я была под таким сильным впечатлением, что решила, что буду, как Гуля Королева. Она снималась в кино, и потом для съемок ей пришлось научиться ездить верхом на лошади… Я, конечно, в кино не снималась, но когда мы отдыхали летом в деревне, уговорила родителей, чтобы сосед, у которого была лошадь, научил меня ездить на ней. Я научилась и была очень горда этим – сделала шаг, чтобы быть, как Гуля. И не забросила это дело – потом несколько лет занималась в секции верховой езды. А потом научилась водить машину и мотоцикл. Прыгала с парашютом. Мне нравилось покорять «высоты». Ей из-за съемок было трудно сдать экзамен по географии, и все равно она сдала его на «отлично». А я в школе совсем не любила физику, но заставила себя выучить ее лучше всех в классе. Просто из принципа! Чтобы доказать себе, что могу!

В книге Гулю наградили поездкой в «Артек». В 70-е годы это была недостижимая сказка, но я участвовала в конкурсе сочинений о войне и, поскольку еще и училась хорошо, выиграла не одну олимпиаду, и, как я сейчас понимаю, не без усилий родителей, я была одну смену в «Артеке». И прыжками в воду я тоже занялась и покорила еще одну Гулину «высоту». И сколько я их еще ставила самой себе!

Но не подумайте, я не подражала, я строила жизнь по такому же принципу, как героиня книги, – преодоления своей лени и слабости. Мне хотелось быть именно такой, какой я стала благодаря влиянию этой книги. И на медицинский я пошла, хорошо понимая, каким врачом должна быть и буду. Я всю учебу в отличие от однокурсниц работала в доме престарелых, никогда не брезговала самой тяжелой работой, хотела пройти все снизу доверху. Вот поэтому и сейчас для меня командировки в горячие точки – личное дело, дело чести. Никогда не отлыниваю, и семья меня понимает. Да они и сами такие – и муж, и сыновья. Я – волонтер «Врачей без границ», уже с большим стажем, с 1992 года, сейчас участвую в программе борьбы с туберкулезом в тюрьмах, помогала пострадавшим в землетрясении на Алтае…

* * *

Может быть, вы меня внутренне осуждаете, после того как узнали, что я пятый раз замужем? Думаете, чего ей неймется? А если вы еще узнаете, что Юра на тридцать лет моложе меня?.. Сразу на память приходит Алла Пугачева, да? Хотите, я вам кое-что про себя расскажу? Про свою жизненную философию. Даже если она вам не понравится. Хочу, чтобы хоть кто-то меня понял. Я вовсе не <…>, не <…>, как некоторые думают. Просто есть такие женщины, которые любят один раз, одного и «верны до гроба», даже если ничего с этим одним не складывается. Они считают, что так правильно, так и должно быть. А есть – такие, как я, которые всю жизнь ищут сильные чувства, живут этим, это – их воздух. Они не могут существовать без влюбленности, без уверенности, что ими восхищаются, готовы ради них на все, будут землю целовать, по которой они идут… Рецепт очередного борща, мечта о посудомоечной машине, помидоры на даче, детские болезни – это не для них. Им нужен весь мир или… снова весь мир.

Марина Б., 55 лет

Начать, наверное, нужно не с мужей, а с моего папы. Я была единственной и поздней дочерью, и папа меня обожал: не было такого поступка, который он не смог бы оправдать и простить, не было такого моего желания, которое он не бросился бы с радостью выполнять. Ну, чтобы вам это было понятно. Однажды мы в Германии были в гостях в очень старом доме, где был чудеснейший и необычный звонок. Он был сделан в виде изящного альпийского замка с движущимися фигурками охотников и их медхен в корсажах и широких юбках, с пивными кружками в руках, и играл какой-то старинный охотничий марш. Я безумно захотела такой же. Надежд, как вы понимаете, не было никаких – антикварная вещь, редкость, единичный экземпляр. Но отцу даже это оказалось по плечу! Он так хотел удовлетворять мои прихоти, что они были для него не моим баловством, а задачами, которые он сам себе ставил. Не поверите, но он достал точно такой же звонок с точно такой же мелодией и поставил его в нашем старом рижском доме. Он до сих пор там. И мне нравилось это отцовское поклонение. А дальше – тоже еще не мужья, а моя первая любовь – мой учитель… нет, не физкультуры, а химии. Он был такой романтичный, такой восторженный, такой готовый служить…

А первый муж был почти на двадцать лет старше меня тогдашней. Он был большой интеллектуал (кстати, преподавал философию в университете), эстет и эпикуреец по натуре. Он меня обожал, баловал, как отец, выполнял все мои скромные и нескромные капризы. Он покорил меня своими изысканными комплиментами, манерами, словами, необыкновенными подарками и, может, неосознанно привил или подкрепил во мне эту философию: любить и быть любимой. Брак наш продлился около десяти лет, за которые у нас сформировался богемно-винтажный образ жизни, но ему, конечно, нужна была женщина постарше, способная оценить «красоту игры», а не избалованная девчонка вроде меня. Но он меня многому научил и показал мне те стороны жизни, о которых я раньше знала не так уж много.

Второй муж был его полной противоположностью – безумства, огонь, страсть, драматические позы, заламывание рук, угрозы самоубийством… В этом было что-то театральное… Мы с ним были как в старом немом кино: роковая женщина-вамп с огромными подведенными черной тушью глазами и драматический герой с револьвером у виска. В общем, два медведя в одной берлоге, жаждущие поклонений и восторгов… Когда исчез порыв, выветрилась страсть, мне снова хотелось покорного слепого обожания, какого-то родства душ.

Но третий муж – самый любопытный экземпляр моей коллекции. Наш брак продержался долго, наверное, потому, что мы редко и недолго бывали вместе. Он много ездил по свету, был очень увлечен своей профессией, работой, друзьями, своими мужскими привычками – яхты, серфинг, «лови волну» и всякое такое… Думаю, что его настойчивое равнодушие я и приняла за обожание, уж очень мне хотелось его покорить, разбить его загадочность. Покорила. И в наши редкие встречи он любил меня исступленно, страстно, почти экзальтированно, и мне это нравилось… – в эти минуты я и чувствовала себя самой собой. Знаете, в таких гостевых браках и в самом деле что-то есть… Рекомендую попробовать. Но такое наваждение не длится вечно, и ему захотелось покоя и постоянства его собственной привычной жизни – без меня. Мы расстались.

Четвертый муж красиво, почти «ностальгично» за мной ухаживал, как мой учитель в школе, и я снова почувствовала себя юной и желанной, испытала свежесть чувств, «нежную страсть», которая, правда, быстро сменилась прозой домашнего уюта, блинами, вечерами перед телевизором, отдыхом на даче и покером с соседями… Такого мне долго не вынести! Так что Юра – это пятая попытка обрести любовь своей мечты! В наших отношениях есть драйв, загадка, такое многообещающее «начало». Это даже интересно, как умеют любить современные молодые…

Уникальные автографемы – это нарратизированные события реальной или внутренней жизни человека, в большей или меньшей степени расходящиеся с привычными (доминирующими) и прецедентными и потому образующие наиболее «сильные» точки текстов о себе, их сложные смысловые центры (например, «ранняя утрата», «духовное откровение», опыт экзистенциального самораскрытия и пр.). На этих событиях сознание сосредоточилось, выделив их из череды других, насытив их дополнительными смыслами и сделав ключевыми эпизодами саморазвития («вот это было главным в моей жизни», «без этого я был бы не я», «если бы не это, я бы никогда не стал таким, как сейчас», «это перевернуло мое восприятие жизни»). Они очерчивают в сознании круг «персонально-значимого» и побуждают к рефлексии и «коллекционированию» крупиц уникального, самобытного опыта, а следовательно, толкают к осмыслению своей жизни как неповторимого самобытного феномена.

Последнее связано как минимум с двумя обстоятельствами. Первое: взрослый человек сталкивается с необходимостью как-то объяснить себе, почему жизнь течет иначе, чем это задано доминирующей логикой и прецедентами, и это активирует его процессы самоистолкования и самопонимания, приводя к смене «горизонта ожиданий». Второе: изменение ожиданий, по словам Г. И. Богина, ведет к появлению новых «схемообразующих нитей», стимулирующих преобразования личности. В качестве иллюстраций приводим несколько фрагментов личных историй с уникальными автографемами.

* * *

На первом курсе я влюбилась. Не по-школьному, а по-настоящему, сейчас бы сказала: истинно по-женски, безоглядно и жертвенно, отчаянно и безнадежно – в мальчика, у которого был врожденный неизлечимый порок сердца. Было понятно, что жизнь его будет коротка и все более трудна и ни о каком «они жили долго и счастливо и умерли в один день» и речи быть не может. Наши родители были абсолютно против того, чтобы я входила в его жизнь, но нас вопреки всякому здравому смыслу притягивало, примагничивало друг к другу. По крайней мере меня. Вопреки всему. А ведь юность жестока, эгоистична, она бежит от всякого горя, болезни и слабости, она хочет «идти по жизни смеясь»… – но… Мы оба все осознавали, может быть, поэтому наши отношения переживались очень ярко, остро, «на грани» и как-то сакрально – как посланное Богом. За что-то хорошее в нашем прошлом? Для чего-то грядущего?

Елена С., 55 лет

Любовь была взаимной, и даже сегодня, когда у меня за плечами счастливый брак и, в общем, благополучно прожитая жизнь, я уверена, что это и была моя судьба, настолько хорошо мы понимали и чувствовали друг друга, подходили друг другу как половинки одного целого. Лучше этого в моей жизни ничего не было. Сейчас я могу это сказать со всей определенностью. Нам было отпущено два с половиной года, и мы не расставались ни на день, совершенно не уставая друг от друга.

Это время стало моим последующим фундаментом, ресурсом на всю жизнь, оно задало мне образец идеальных отношений – ну если не идеальных, то таких, какие мне и были нужны. Не было бы в моей жизни Леши, она потом не сложилась бы так благополучно и счастливо.

В нем было что-то гармоничное, аристократическое, не суетное, а мудрое, упорядоченное. Наверное, болезнь, приближение смерти делали его таким? Во всем он хотел «дойти до самой сути» и меня довести до нее. Он был на три года старше меня, и у него были уже не по-юношески сформированные интересы, которыми он смог увлечь и меня, – современная история и политика Китая, Средневековье, американский джаз, итальянский реализм в кино, готическая архитектура, Бодлер и Рембо, Сартр и Эко… Я и сейчас все это люблю. И всю жизнь во мне текли подводные течения его интересов – к языкам, к фотографии, к русской философии, к Флоренскому, к театру… Но я даже не об этом хочу рассказать. Понятно, что любить человека, которому недолго осталось, наверное, выпало по жизни не мне одной. И я не об этом.

Я хочу рассказать вам о наших последних днях, которые стали для меня… даже не завещанием, а какой-то прочерченной им для меня траекторией… Не знаю, как это выразить. Он как будто заложил в меня программу жизни. Даже не программу, а какие-то принципы, символы, разметку. Не жизни «за двоих» или «за него», а той самой жизни «для меня», о которой я могла только мечтать. Он предусмотрел ее для меня лучше, чем я бы сделала это сама и даже чем мне было суждено. Вот, именно так. Понимаете? Я была его «номером один», он заботился обо мне и моей жизни с ним или уже без него так, как этого не делали даже родители, хотя мне здесь абсолютно не на что жаловаться.

Он был уже очень слаб, его жизнь врачи поддерживали не знаю какими усилиями, и последнюю неделю мы лежали, обнявшись, на его кровати, и он придумал называть это «нашими шепчущими днями»: медленно, с трудом он шептал мне в ухо, в глаза, в волосы все то, что оставалось еще невысказанным между нами. Я хочу сказать, что ни с кем в жизни я никогда так много и долго не разговаривала. Даже не так. Никто со мной ни до, ни после не разговаривал так, словно разговаривал с моей душой, с чем-то самым глубоким во мне и о чем-то самом важном для меня. Он видел меня насквозь, предчувствовал во мне все то, что я сама еще в себе не угадывала. Что-то феноменальное в моей жизни. Неповторимое и неизбывное. Вот сейчас вам об этом рассказываю и чувствую, как продолжаю любить его, верить, доверять, открываться куда-то внутрь для него, для отголосков его во мне. Наверное, это чудо моей жизни, если чудеса бывают.

И вот в эти «шепчущие дни» он мне, как провидец, рассказывал, какая я есть и буду, какой он меня видит, как, ему кажется, сложится моя жизнь, чего в ней не надо бояться и чего попытаться достичь… Он говорил мне, что надо сделать в жизни обязательно, как сложить себя, свои принципы и свою философию… Я не могу передать словами, что это были за послания, но они легли мне в память, на сердце – как тайная печать. А может, это и вообще были самые главные слова, которые мне надо было услышать в жизни. И прозвучали они рано, когда мне было чуть за двадцать… Он умер, так и не разжав объятий, и я долго лежала рядом, не желая признавать, что его больше нет, что наши «шепчущие дни» превратились в «молчащие». В каком-то смысле он поделился со мной своей жизнью…

* * *

В моей семье было четверо детей, я – старшая и единственная девочка. Все братья были намного младше меня. Когда родился последний, Хенрикас, мне уже шел семнадцатый год. Родители часто оставляли меня присматривать за братьями, и всю свою юность я мучилась из-за того, что в то время, когда все мои подружки-ровесницы отправлялись погулять, на танцы или в кино, я могла выбирать лишь между тем, чтобы вовсе никуда не ходить или брать с собой Римантаса, Альгиса или Хенрикаса – и так всю жизнь, по очереди.

Маргарита, 58 лет

Братья были моими вечными спутниками, они всегда ошивались где-то поблизости, что бы я не делала, с кем бы я не была. Конечно, я их любила и привыкла ко всему этому, даже мои друзья и ухажеры принимали тот факт, что я почти никогда не бываю одна, но всему же есть предел, и я страстно мечтала уехать из семьи, освободиться от этих обязанностей, выйти замуж и жить самостоятельной жизнью. И наверное, из-за этого-то однажды и случилось то, что навсегда сломало мне жизнь. После случая, о котором я хочу рассказать, я навсегда осталась одна – сама по себе, как мне тогда и хотелось.

В тот год Хенрикасу исполнилось почти пять лет. Было воскресенье, и мы с моим парнем Яном собрались погулять на взморье. Дело молодое, и наши намерения совершенно не включали в себя Хенрика, за которым мама попросила приглядеть, пока она со старшими съездит в город в универмаг. Кажется, им тогда надо было купить школьную форму к новому учебному году, и с тремя шустрыми мальчишками ей, конечно, было не сладить, хотя Хенрику-то больше хотелось поехать с ними, чем гулять с нами по взморью. Его не взяли, он разобиделся на всех, гулять и вовсе не хотел, но деваться ему было некуда – пришлось пойти с нами.

Стоял август, было тепло, мы были влюблены, и, конечно, нам хотелось где-то уединиться. Мы старались отойти от брата подальше, целовались, стараясь, чтобы он не очень-то видел, что мы делаем. Он медленно, увязая в песке, сердито плелся позади нас, время от времени поднывая, чтобы мы остановились, присели или поиграли с ним… Но ни мне, ни тем более Яну было не до него. И когда мы дошли до «нашего места», я дала брату немного мелочи, чтобы он поднялся наверх и купил себе мороженое в маленьком магазине, дав нам возможность хоть сколько-то времени побыть наедине…

Раньше мне так не приходилось поступать, но тогда я решила, что ничего особенного не произойдет, если он поднимется и спустится к нам назад, дав нам возможность хоть сколько-то побыть вдвоем. Я ему строго-настрого наказала купить мороженое и сразу же вернуться к нам, никуда не сворачивая, и ждать нас в условленном месте. Уже тогда мне почему-то показалось, что Хенрик все понял – ну, что он нам не нужен… и не так уж ему хотелось этого мороженого… Но я была одержима стремлением выпроводить его, и он, грустно покивав мне своей светлой головенкой и зажав мелочь в кулаке, полез наверх… Не успел он скрыться из виду, как мы упали в объятия друг к другу… В тот момент я, видимо, забыла все… даже то, о чем нельзя было забывать ни за что на свете…

Когда мы очнулись, я почти сразу поняла, что прошло намного больше времени, чем мне казалось, и уж тем более, чем нужно, чтобы купить мороженое и вернуться. Но Хенрика в условленном месте не оказалось. Не было его и нигде поблизости. Он в принципе был послушный мальчик, и поначалу я даже не подумала, что с ним могло что-то случиться. Более того, я тогда даже посчитала, что он решил отомстить нам и где-то специально спрятался, чтобы попугать нас. Мы с Яном стали звать его, но безрезультатно. Меня охватила паника, мы стали бегать и искать его, спрашивая редких прохожих, не видели ли они маленького мальчика в коричневой вельветовой курточке…

Никогда не забуду ту смесь отчаяния, ненависти к себе, вины, страха, которую я тогда переживала… Не найдя брата, мы вернулись домой, где я, рыдая, рассказала почти всю правду вернувшемуся с работы отцу… Он сразу потащил меня в милицию, чтобы я рассказала, где именно все произошло… Весь вечер и всю ночь все в округе искали Хенрика на побережье… Это была самая кошмарная ночь в моей жизни, давшая начало череде таких же тяжелых дней и ночей. Хенрика не нашли, и больше никто никогда его не видел – ни живым, ни мертвым. Осталась какая-то незаживающая в нас неопределенность: он погиб? Утонул? Потерялся? Был несчастный случай, последствия которого кто-то скрыл? Сел на автобус и куда-то уехал? Это – незаживающая рана. Мне до сих пор иногда снятся сны, что он где-то остался жив и внезапно появляется уже взрослым…

Наконец, альтернативные автографемы мы понимаем как нарратизированные события, которые вероятностно могли бы произойти в жизни личности, исходя из того, как она мыслит и понимает себя, как она структурировала и созидала свои жизненные сценарии, какие смыслы и ценности она начала реализовывать и т. д. Это могут быть заимствованные и даже фантазийные эпизоды рассказа о себе, усиливающие значимость жизни, создающие в ней важные для личности смыслы и измерения. И это вполне объяснимо: в какие-то моменты события могли бы пойти иначе, и человек в текстах о себе пробует мысленно, в воображении, пройти альтернативные пути, с тем чтобы достичь лучшего понимания свершившегося и того, что может произойти в его жизни, если решиться ее изменить.

Это круг «вероятностно (возможностно) – значимого», составляющий наиболее творческую часть и жизни, и нарратива. В рамках этих повествований, адресованных прежде всего самому себе, человек «оживляет» и усиливает свои «спящие» интенции, прочерчивает гипотетические пути саморазвития, намечает стратегии и выборы новых самореализаций. Таким образом он готовит площадку для своего «нового старта», взяв за основу, что нечто несостоявшееся в его жизни как будто бы состоялось – точка настоящего при этом начинает восприниматься иначе и способна обеспечить и новый «финиш». Такие автонарративные «пробы» адресованы прежде всего себе (в дневниковых записях, в монологах) и лишь изредка – другим, чтобы «проверить» на них, укрепить или отвергнуть кажущуюся возможной и значимой жизненную альтернативу.

Ниже приведены примеры личных историй с альтернативными автографемами.

* * *

Вот вам, может быть, кажется, что я весьма заурядная личность, ничего собой не представляю. Так, стареющий, опустившийся мужичонка, ничего за жизнь не нажил, рядовой товарищ. Ну, сейчас-то оно, может, и так, но ведь не всегда так было. У каждого бывает свой звездный час, да только не каждому потом везет. Вот я вам скажу, что, каким бы я ни был, свою профессию и свою работу я всегда любил, со студенческой скамьи. И у меня был и есть талант. Когда я заканчивал институт, я сделал дипломный проект, в котором было сразу несколько оригинальных архитектурных решений. Моей работой заинтересовались известные фирмы, ее опубликовали в научном журнале, и я, в числе разработчиков, получил за нее государственную премию. Это вам не фунт изюма! Такие корифеи восхищались моим талантом, что мне и присниться не могло! Но у меня украли мои идеи, бесстыдно воспользовались моей молодостью. Но я решил, пусть пользуются, они – бесталанные, а я и сейчас, если соберусь с мыслями, могу такое удумать, до чего никакие американцы не додумаются! Да только не хочу я никому ничего доказывать…

Игорь Б., 57 лет

* * *

Я не очень счастлива в браке. Когда выходила за своего Витю, мне уже 27 лет было, знала, конечно, что он – простой работяга и мне не ровня, знала, что я у него вторая жена, а первый брак не сложился, но мне казалось, лучше него мужа мне не найти – спокойный, ласковый, щедрый, великодушный, понимающий. Тогда мне очень хотелось устроить свою жизнь, завести, как все мои подружки и сестры, семью, ребенка, из нашего городка перебраться в Москву и жить отдельно от родителей, в своей квартире. А со временем рассчитывала уговорить мужа учиться, получить высшее образование, найти работу посолиднее и поденежнее. Но все сложилось иначе.

Татьяна Ф., 38 лет

Года два прошли почти безмятежно, но когда родился сын, мне открылись и другие стороны его характера: за спокойствием его, как оказалось, скрываются равнодушие, лень и бездействие, ласковый он, только если ему что-то надо или если провинился, щедрый – в определенных границах, и даже наоборот – очень расчетливый, особенно если наступить на его желания. Ну, обо все остальном я и вовсе молчу.

Сказка быстро превратилась в будни, и я поняла, что прогадала и с мужем, и с надеждой на счастливую жизнь. Но только не подумайте, что я вышла за него, потому что больше не за кого было. У меня и до мужа были мужчины, которые предлагали замуж идти. В нашем городке за мной ухаживал один блестящий адвокат – умный, солидный, с хорошим заработком, перспективный… Моему и в подметки не годится! Он очень меня любил… думаю, что и сейчас еще не поздно все вернуть. Мы видимся иногда, когда я к родителям приезжаю. При встрече я ему рассказала, что собираюсь развестись с мужем, он мне посочувствовал… и дал несколько дельных советов.

* * *

Моя жизнь сложилась не очень удачно, и чем старше я становлюсь, тем, мне кажется, я лучше осознаю причину. Я в семье – белая ворона, ни на кого не похож в своих устремлениях, способностях, желаниях, иногда даже кажется, что все, чего я достиг, я достиг вопреки, а не благодаря своей семье.

Михаил Д., 59 лет

Моя семья – очень простая, и уклад в ней был почти деревенский. Все работали от звонка до звонка на комбинате, в отпуске вкалывали на даче, праздники встречали с водкой, песнями и обязательной мужицкой дракой в конце… Никто никогда не стремился прыгать выше головы, чего-то достигать, чему-то учиться… Все всегда плыли по течению: как деды жили, так и внуки живут… Никто никогда мне напрямую этого не говорил, но я уверен, что я – не сын своим родителям. Конечно, когда мать была жива, я много раз спрашивал ее об этом, и она всегда мне говорила, что я – ее сыночек, только ее и больше ничей. Вы спросите, тогда откуда во мне взялось это убеждение? А вот это и есть моя история.

Наверное, и у вас есть такие случаи, когда вы точно не можете сказать – это с вами реально было или только приснилось, а вы приняли за правду? Вот и я однажды, еще в детстве, пережил нечто подобное. На лето меня отправляли в деревню, к родителям отца – на каникулы, в тепло, к фруктам-помидорам туда стекались дети всей родни, да и все родственники. Места в доме было мало, поэтому детей раскладывали везде, где можно – в сенях, на чердаке, на веранде, даже под марлевым пологом в садовой беседке… В то лето мне было, наверное, лет восемь-девять, и я случайно то ли подслушал обрывки разговора отца с бабушкой, то ли мне приснился этот их разговор… не знаю, но запал он мне в душу и до сих пор выедает меня изнутри, как тайна, которую уже не раскрыть, потому что никого из тех, кто знал бы правду, уже нет в живых… Да и были бы живы, не сказали, молчали бы, как рыба об лед…

В то лето меня вместе с кем-то из двоюродных братьев положили на неудобных козлах в маленьких душных сенях, через стенку от кухни, где разговаривали отец с бабушкой. Я ворочался, никак не мог заснуть и, получается, подслушал их разговор. А разговор шел, как я быстро понял, обо мне: бабушка выговаривала отцу, что я нелюдимый, ни с кем не хочу водиться, что все мне не по нраву, что он, отец, сделал большую ошибку, согласившись, чтобы мать взяла меня в семью (к тому времени у меня уже были младшие сестра и брат).

Разговор был путаный, обрывочный, но из него я смог как-то заключить, что у родителей долго не было детей и, когда родами умерла мамина лучшая подруга, они с отцом усыновили меня. Потрясенный, я прокрутился на своих козлах всю ночь, а утром, сам не свой, стал приставать к отцу с расспросами. Отец, конечно, напрочь отмел все эти сомнения, сказав, что мне просто приснился дурной сон, чем-то отвлек меня от этих мыслей, но я про них не забыл. Наоборот, с этого времени стал как-то отчетливей подмечать свое несходство с родственниками и задумываться, как бы пошла моя жизнь, не попади я к ним, а живя в своей настоящей семье…

Это стало какой-то моей тайной жизнью. И чем старше я становился, тем важнее было для меня подчеркнуть это несходство. Я все делал вопреки: все кончали восьмилетку, я отлично учился все десять лет и, как медалист, поступил в университет, все курили, я не прикасался к табаку, все ходили на танцы, я любил читать и смотреть старое кино, все пели блатные песни под гитару, я полюбил классику…

Стыдно сказать, но я полжизни вел свое тайное расследование и на протяжении многих лет расспрашивал мать и бабушку о ее школьных подругах, пытаясь установить, кто же из них моя «настоящая» мать. Вот так я и выстроил себе «другую» жизнь, на которую равнялся, воображая, какой бы она была, кем бы я мог быть, если бы все было иначе… Не так давно я прочел в какой-то психологической книжке, что такие фантазии часто встречаются у детей, но, поразмыслив, решил, что мой случай все же особый.

 

Личностные мифологемы, персональные апокрифы и индивидуальная субкультура взрослого человека

Но на фиксации жизненного и экзистенциального опыта работа сознания по упорядочиванию и интерпретации опыта не заканчивается. Назначение семантических единиц третьего вида – личностных мифологем – закрепление единиц экзистенциального опыта в персональных символических конструкциях, которые полагаются человеком подлинно существующими смысловыми элементами внутренней реальности. Они представляют собой своеобразный, почти закрытый, смысловой ресурс личности, позволяющий сохранять ее самобытность и строить вероятностно-возможностные варианты собственного «Я» и своего жизненного пути.

Введением термина «мифологема» гуманитарные науки обязаны по преимуществу К. Г. Юнгу, К. Кереньи, Дж. Фрезеру и Э. Кассиреру, хотя уже в 1918 г. П. П. Блонский в книге «Философия Плотина», развивая идею о том, что философия рационально перерабатывает мифологию, использовал понятия «мифологема» и «философема» почти в их современном понимании.

К. Леви-Строс в этих же контекстах говорил о мифемах – словах с двойным смыслом, одновременно принадлежащим к двум семиотическим системам (привычно-обыденной и мифологически-имволической). Появление личностных мифологем, апеллирующих к широкому пласту культурных ассоциаций и характеризующих персональную субкультуру человека, является важным элементом самопонимания и самоинтерпретации.

В самом общем смысле мифологема выступает как авторский образ, построенный на системе традиционных культурологических и литературных парадигм, известных человеку (образ красавицы, образ дурака, образ служения, образ дружбы, образ героя и пр.). В индивидуальном сознании такие единицы образуются посредством вторичной интерпретативной работы над автографемами с целью придания сверхзначимости отдельным эпизодам опыта, сделать их «воплощением» не просто некоторых существенных для человека событий, но и всей жизни, всей личности в целом, как писал Р. Барт, «я сам себе символ, сам являюсь происходящей со мной историей».

В мифологеме символически аккумулировано все то, что личность хочет знать и/или сообщать о себе и своей жизни, и в любой момент она способна развернуться в бесконечный ряд идентификаций, самосимволизаций и автонарративов. В консультативной практике мы встречали многообразные метафорические конструкции разной сложности и обобщенности, например: «Я – дитя-радость», «Я – московский простой муравей», «Я – иероглиф», «Я – фарфоровый слоник», «Я – туманность Андромеды», «Я – Бермудский треугольник», «Я – желтый цвет Ван Гога», «Я – колибри», «Я – суповая кастрюля», «Я – точка Омега», «Я – океаническая глубина», «Я – игла времени», «Я – пламенеющая готика», «Я – ходячее несчастье», «Я – экзистенциальный соблазн», «Я – облако, под которым кто-то был счастлив», «Я – ученая крыса», «Я – уходящая натура» и пр.

Наличие персональной субкультуры – части большой культуры, пристрастно отобранной и даже построенной личностью исключительно «под себя» и заметно отличающейся своим содержанием от преобладающего большинства – является важнейшим, если не определяющим, новообразованием взрослости. Она обнаруживает себя в самобытной стилистике личности – формах ее поведения и высказываниях, в манере общаться, в одежде, личных предпочтениях в музыке, книгах и пр.

Отметим, что расширение контекстов использования понятия мифологемы в целом отвечает современной социокультурной ситуации: если XX в. двигался в направлении демифологизации сознания, то сейчас наблюдается активный процесс его ремифологизации. Наличие собственного персонального тезауруса (от греч. θησαυρός – сокровище) как части персональной субкультуры помогает человеку найти в окружающем мире прочные ориентиры для осмысления своих поступков, мотивов, желаний посредством обращения к архаической, но цельной картине мира, когда-то даваемой религией и мифологией. Индивидуальный тезаурус представляет собой своеобразный личностный словарь, совокупность необходимых сведений, понятий и значений, описывающих значимую для данного человека часть реальности и интуитивно определяемую им как «это мое» или «это – не мое».

Мифологемы могут становиться эмоционально-когнитивными центрами личностных апокрифов (от др. – греч. ἀπόκρῠφος – скрытый, сокровенный, тайный) – неких сверхважных для человека историй, воспринимаемых им неразрывно от собственной жизни и личности, как ее идентификационно-сущностные части, воплощающие для него «необходимость себя». Они включаются в повествование при доверительной, важной для человека коммуникации, поскольку составляют центр самовосприятия, своеобразную экзистенциальную «Я-парадигму», внутреннее правило, в соответствии с которым осознается собственное «Я».

Тем не менее эти истории создаются на основе уже существующих и лишь опосредованно принадлежащих опыту рассказчика случаев и происшествий, в которых он усматривает не первоначальный, но иной и – главное – адресованный именно ему смысл. Это могут быть прочитанные, наблюдаемые и т. п. истории, взятые субъектом в качестве персональных прецедентов (от лат. praecedens – предшествующий), поскольку их содержание затрагивает его сущностное содержание – представления о себе, желания, «образы Я», самоидентификации и пр.

Человек и его символы, процессы самометафоризации, создание «самоапокрифов» и «легенд о себе» – очень интересная тема для психологов и терапевтов, но исследованная сравнительно мало. Это объясняется почти полной их недоступностью, потаенностью и сложностью осмысления».

Более подробно о личностных мифологемах рассказывается в главе 9. Ниже мы приводим несколько фрагментов личных историй, частично «расшифровывающих» индивидуальные мифологемные конструкции, полностью отдавая себе отчет в том, что интерпретация индивидуальных символов извне – занятие практически невозможное, и даже при попытках самих клиентов прокомментировать и объяснить психологу суть и содержание личных мифологем, причины и необходимость их отождествления со своими жизнью и личностью часть смыслов, очевидных для автора, безвозвратно утрачивается.

* * *

Я всегда воспринимала свою жизнь как стрелу, как вектор, протянутый в будущее. С детства я люблю смотреть в небо, когда пролетающий высоко-высоко самолет рисует там свой след. Эта тонкая белая линия меня чем-то завораживала, гипнотизировала.

Наталия О., 54 года

И я всегда думала, что и моя жизнь тоже прямая, как эта стрела. Нет в ней никаких метаний, запутанных клубков, зигзагов. Она вся у меня настолько тщательно продумана, что кажется логичной, запрограммированной. В ней нет никаких уклонений от плана, от замысла. Надо ли этим гордиться, я не знаю, но вот смотрите: я училась в математической спецшколе, закончила ее с золотой медалью. Поступила в университет на мехмат. Потом там же училась в аспирантуре. Пришла работать на кафедру математики в наш педвуз, стала заведующей, возглавила лабораторию матстатистики. Потом стала деканом физико-математического факультета. Стала доктором физматнаук. Ни одного шага в сторону. Кажется, абсолютный профи, чистой пробы.

Но линия состоит из множества точек, и если к ним повнимательнее приглядеться, впечатление незыблемой целостности исчезает, и я – такой же мятущийся и разнообразный человек, как все: уклоняюсь, отступаю, устремляюсь, запутываюсь, интересуюсь всем, чем душа захочет, имею с десяток хобби, люблю хорошую компанию, обожаю варить борщи для мужа и играть на фортепиано вальсы Штрауса, под которые танцуют мои внуки… Вот, согласитесь, что-то в этом есть: вроде бы все цельно, едино, однонаправленно – и в то же время скрыто многообразно… Вот такое у меня единство формы и содержания.

* * *

Если символ, то я – Пламенеющая Готика. Вот именно так, в два слова: я – «пламенеющий» и я – «готика». Я всегда ощущаю внутри себя горение, какой-то внутренний пламень: что ни делаю, все вызывает во мне бурю эмоций, прилив сил, всему отдаюсь страстно, не могу ничто воспринимать ровно, рационально и равнодушно.

Виталий Д., 57 лет

Если я влюбился – это буря страстей, если пришла в голову идея, я не могу ей не отдаться, посвящая все свое время, если что-то делаю – то буквально горю в этой работе.

Близкие всегда говорят мне, что это очень затратный способ жизни, но у меня не получается иначе. Я так себя ощущаю – во мне бушует огонь, энергия, какая-то яростная жизненная жадность. И мне, как пламени, все по плечу, во мне все сгорает и выходит теплом: пока горю – живу! Люблю чувствовать внутри себя этот подкожный жар. И я даже все время раздуваю, подстегиваю свою жизнь, чтобы все в ней было ярко, светло, прозрачно. И чтобы другие приходили погреться в моем пламени, у моего костра, тоже люблю.

И готика – то же: я как-то в детстве увидел готический собор в Милане, эти несущиеся, возносящиеся вверх тонкие шпили: все выше, все тоньше, все острее, иглами вонзаются в пространство, тянутся из последних сил вверх – растут… Это – точно я.

Личностная мифологема выбирается, соотносится человеком с самим собой как «знак знаков» и зависит от его знакомства с культурой – мифами, сказками, религиозными текстами, фольклорными источниками, классической литературой и пр.

При объективации личностная мифологема может презентоваться и считываться с помощью разных семиотических кодов (вербальных и невербальных – в форме жеста, графического образа, поведенческого акта, стилевой манеры оформления внешнего облика и пр.). В каком-то смысле она является «арматурой Я», удерживающей, «цементирующей» в себе биографемы и автографемы.

В мифологемах самая значимая информация о жизни личности аккумулируется и возводится в ранг персональных символов. Определенные, особо значимые для человека, мифологемы выполняют роль личностных констант и определяют стратегию самоосмысления и стилистику рассказов о себе.