Евгений Сапожинский
ГОРОД БЕЗ ОГНЕЙ, УЛИЦЫ БЕЗ СНА
ГОРОД БЕЗ ОГНЕЙ
Вечерний город
Земля стремительно поворачивалась затылком к солнцу. Будем считать лицом город, улицу и дом, где жила Лада.
Такое случалось каждый вечер, но сегодня у Лады было необычайно угнетенное настроение. И поэтому вечер выглядел особенно страшно. Самым страшным было то, что за вечером неизбежно наступит ночь, а ночь — это тьма.
* * *
Капля солнца зависла над крышами старых домов. Это был целый мир крыш — до горизонта. Большинство было зеленое, а солнце — цвета помидора. День был очень ясным, и кончался вот таким рыже-помидорным вечером. Как всегда, солнцем был сожжен весь запад. Плоскости, обращенные к светилу, были словно политы маслом и сверкали, а тени были глубокими, густо-коричневыми.
Это был нормальный вечер для города — похоже, люди не замечали ничего необычного. Сравнивать закат с гигантским пожаром забито, да и бессмысленно. В конце концов, пожар-закат — это не землетрясение и не война. То, что не представляет опасности, не отвлекает внимания обывателя.
Тот факт, что движения всех вдруг замедлились и стали напоминать работу водолазов, тоже никого не удивил — мало ли что может случиться. Медленными стали не только движения людей, медленной стала вдруг вся жизнь — жизнь людей и машин, деревьев и зданий. Свой темп не с чем было сравнить, поэтому люди так же целеустремленно шли потоком. И шли потоком автомобили. А деревья и дома стояли на своих местах — так было всегда.
И во дворе дома, где жила Лада, все было вроде бы по-прежнему, двор остался двором. Кто-то со смаком бил своему оппоненту морду. Кто-то играл в футбол. Кто-то делал еще что-то…
Поток…
Некто разбил стекло, стоящее у стены. Почему, зачем — в этом он не отдавал себе отчета. Но ноги в черных ботинках остервенело били и топтали осколки. Солнечный свет переливался в них всеми цветами радуги.
Поток. Поток был все-таки странен. Автомобили мчались неспешно, молча и целеустремленно. Поток был бесконечен. Каждый автомобиль был до боли одинок в этом потоке, но так было заведено. Они мчались; никто ни обгонял, ни отставал. Сегодня они были предельно сплочены одной целью — ехать. Вперед. Ничего больше не существует. Только Поток.
Лада смотрела на крыши домов, на заходящее солнце. На маленьких людишек. Поток не был ей виден…
Ее окна выходили на улицу, и Лада не видела происходящего во дворе.
Там был неизвестно каким образом попавший сюда Генрих. Он принципиально стоял к нам спиной и курил «Беломор», далеко отводя правую руку в сторону при стряхивании пепла. Генрих как будто чего-то ждал.
Наступила ночь. Черная и слепая.
Лада, сжавшись в комочек, сидела на полу у батареи и плакала. Она плакала от того, что день прошел. День прошел, и ничего не изменилось. Никто не пришел к ней, и она ни к кому не ходила. Не к кому было сходить в гости, даже просто поболтать. Да и что бы это изменило?
У Лады не было друзей и подруг, она была одинока. Лада жила в ирреальном мире, и этому мог позавидовать какой-нибудь сюрреалист, но Ладе было от этого очень тяжело. Она никого не понимала, и ее никто не понимал. И не хотел понять.
Ей казалось, что все ее ненавидят.
Каждый день, каждый вечер Лада чего-то ждала. Каких-то перемен. Одиночество хватало за глотку. Но ничего не менялось.
Ночь раскинулась над городом. Темная, какая-то южная ночь. Фонари не могли рассеять ее мглу.
Лада не могла ждать больше неизвестно чего. Не переставая плакать, она выбежала на улицу и побежала куда глаза глядят…
* * *
Зонд рассекал густой вечерний воздух. Он словно сироп обтекал элероны машины; были отчетливо видны турбулентные завихрения. Аэродинамика, впрочем, мало волновала Огница — такой аппарат не был предназначен для скоростных полетов, зато мог долгое время висеть в воздухе или передвигаться со скоростью пешехода. Времени оставалось немного, но зонд должен был прилететь в точку назначения вовремя.
* * *
Генрих
Генрих рисовал женские портреты. Он был творцом интима, героем бессонных ночей и еще бог знает кем. Наконец, он был романтиком.
Он не знал, хороший ли он портретист или посредственный. Портреты рисовались мысленно. Но от этого они не становились хуже… Генрих рисовал их постоянно. Даже на этой странной тусне. В данный момент он был далеко-далеко…
* * *
Город пуст. Мгла словно смола залила все, существовали лишь бледные островки света окон, уличных фонарей и фар редких автомобилей. На улице, по которой бежала Лада, никого не было. Днем движение было невелико, а сейчас и вовсе замерло.
Чернота. Странная чернота… Черная.
* * *
А у Генриха, как ни странно, был еще вечер. Закончив рисовать, он подошел к окну и стал глядеть на закат, на который с таким страхом смотрела Лада.
* * *
Ночь ослепила. Ее огни включились вдруг в полную силу — пресный мрак на улицах был засвечен их сиянием.
Что-то гнало Ладу дальше и дальше. Что? Она не отдавала себе отчета в своих эмоциях и действиях. Может, это был и страх.
С городом происходило нечто странное — но Лада сперва не заметила этого. Потом она удивилась надуманности перспективы. Казалось, что улицы не существует, только плоскость, дома и фонари, один меньше другого, вот и все. У Лады вдруг возникло ощущение, что она уже испытывала это.
Словно споткнувшись, нет, с разбегу налетев на что-то твердое, Лада упала. Вернее, почти упала. Асфальт прыгнул к лицу, но внезапно из пространства вылетели они, и наступил день. Падающую Ладу неожиданно ловко подхватил Генрих. Девушка упала в обморок. Генрих явно растерялся, стал по-дурацки трясти ее.
Она явно нарушила их покой (Генрих еле успел отбросить в сторону трубу, которую затачивал напильником, Вождь испуганно дернулся, как от удара током, и лишь Сергей остался совершенно невозмутимым). Генрих принял решительный вид, но ничего не предпринял. Тем временем Лада пришла в себя.
Отсюда («отсюда») улица имела совсем другой вид. Чем он отличался от того, Лада не смогла бы объяснить. Что-то было не так. И это «не так» даже в какой-то степени обрадовало Ладу.
Генрих продолжал держать девушку на руках, и теперь эта поза выглядела совсем нелепой. Но Лада чувствовала себя такой слабой, что ни за что не слезла бы с рук Генриха.
Вынырнувшие из пространства сидели на поребрике. Генрих сидел первым, и Лада упала к нему, в общем-то, на колени. Нельзя было сказать, что он держал ее на руках — нет, только поддерживал.
Вождь и Сергей рассматривали Ладу. Первый — внимательно и удивленно, второй — просто внимательно.
Что же касается Генриха, то он был поражен. Но, тем не менее, уже успел словить кайф, так как его девизом была латинская фраза «Carpe diem!»
Он всматривался в лицо Лады. Генрих догадался, что она плакала. Лада сделала попытку улыбнуться. «Отлично! — подумал Генрих. — Высыхайте, слезы!»
Он опять не знал, что ему делать. Но в то же время Генрих не мог сказать, что это неудобно.
Лада довольно решительно встала и, словно вспомнив какую-то очень важную вещь, смотрела на сидящего Генриха. Ему даже стало не по себе. На лице Лады мелькнул страх. Она повернулась, чтобы убежать.
Генрих, курящий во дворе. Битое стекло…
Лада убегала обратно. Это страшно возмутило Генриха, и он помчался за ней. Лада бежала быстро, но довольно неэстетично. Генрих вообще перекатывался как куль с дерьмом, но из-за заряда удивления и злости передвигался быстрее Лады, поэтому быстро нагнал ее и схватил за руку.
Страх в глазах Лады. Страх от непонимания того, что́ происходит.
Генрих понимал ненамного больше Лады, но вел себя невозмутимо. Он спокойно смотрел на нее, не отпуская руки. У Лады вдруг что-то переломилось внутри, и она покорно пошла за увлекающим ее Генрихом. Однако Генрих повел Ладу не назад, к своим друзьям, а в другую сторону.
* * *
Аппаратура была готова. Огниц уселся в старенькое кресло и включил ручное управление зондом. Поглядывая на экран монитора, он немного поманеврировал им. Поймав нужный ракурс, Огниц снова включил автопилот и стал пристально наблюдать за происходящим на экране.
***
Комната
И в то же время Генрих еще (или уже) любовался закатом. Солнце почти зашло, остался только крохотный красно-бурый сегмент. Генрих продолжал стоять у окна и с умным видом глядеть в него. Вдруг он вышел из оцепенения и быстро нажал кнопку на подоконнике; там был целый пульт. Закат мгновенно погас и наступила ночь. Черный силуэт Генриха метнулся прочь от окна и растворился в темноте.
* * *
Город замер. Не темнота, а смерть опустилась на него. Золотые проспекты были пусты. Город ожидал чего-то…
* * *
Генрих включил свет. Он разлился теплым желтым медом по комнате. Стоя на пороге, Генрих подтолкнул Ладу, чтобы она прошла в комнату. Гостья остановилась невдалеке от порога и огляделась.
Комната была захламлена большим количеством вещей, и все они были свалены в беспорядке. На полу валялся плед, настольная лампа и несколько больших коробок с частями от приемников и магнитофонов. На письменном столе высилась гора радиоплат, и за ней Лада не сразу заметила видеомагнитофон. В комнате находилось также множество приборов. Если бы Лада хоть немного разбиралась в этих делах, то отметила бы, что здесь присутствуют аппараты весьма странного и необычного вида, назначение которых не понял бы с первого взгляда и специалист.
Хозяин предложил жестом сесть, а сам куда-то пропал. Исчез в радиодеталях. Чушь! Показалось. Появился. Стал возиться со своим драгоценным барахлом. Лада, пожалуй, не удивилась бы, если б Генрих выкатил из-за письменного стола пушку-сорокапятку или вынул живого марсианина. Но ничего такого не случилось. Генрих сдвигал платы на один край стола, освобождая другой, на котором стоял видак. Выходной кабель магнитофона шел, как ни странно, не на телевизор, а кончался какой-то черной штукой, похожей на громкоговоритель-«тарелку» тридцатых годов. Великий инженер направил раструб «громкоговорителя» на свою гостью и положил палец на пусковую кнопку, нерешительно поглядев на Ладу. Она никак не прореагировала. Генрих вдавил кнопку.
Комната исчезла. Какой-то бред: нарисованная черно-белая карусель… с кроватями. «Спокойной ночи, малыши!» …Кровати умчались в перспективу. Карусель исчезла.
Затикали часы. Или механизм взрывного устройства. Раздался слабый взрыв. Появилось изображение; что-то непонятное, размытое, импрессионистское. Потом — «Шагающие по городу».
Они шагали. Не шли, не перемещались, не топали, а именно шагали. Это был их город. Их.
Город был похож на недавно увиденный Ладой, нарисованный, но здесь этот факт не вводил в заблуждение. Так и было задумано.
Нарисованный город выглядел красиво. Пожалуй, даже очень. А потом наступил день. Ясный июньский день. И словно оборвалась пленка.
Пустота. Темно и тихо. Из ничего появилось что-то; это был Генрих. И Лада узнала, что здесь происходит. Конечно, не до конца и смутно.
Вся катавасия завертелась, когда Огниц повторил открытие Генриха, вернее, его изобретение. Запись мыслей — вот что не давало покоя Огницу всю жизнь, и теперь какой-то мальчишка, сопляк, научился записывать мысли на магнитофон, как обычные электромагнитные колебания. Надо сказать, что Огниц был, пожалуй, злым гением. В одиночку, как средневековый алхимик, он вел свои изыскания и добивался успехов. На его счету было изобретение машины пространства (пресловутая нуль-транспортировка), он был близок к созданию эликсира молодости, и даже, по непроверенным данным, обладал машиной времени.
Огниц был талантлив, но был стар. Огниц был… Вот почему он разрабатывал эликсир молодости.
Что дает запись мыслей? Все, что угодно. Огницу — чуть ли не безграничную власть. Генриху — новый вид искусства. Записать мысли с помощью аппарата Генриха так же просто, как голос с микрофона. В общем, это было что-то вроде миелофона из булычевского бреда. Но в отличие от миелофона аппарат мог не только читать мысли, но и записывать их, а потом воспроизводить. Тут-то и начиналась фантастическая картина: человек, «слушающий» чужие мысли, как бы сам становился человеком, с которого была произведена запись. Ведь он чувствовал то же самое, что и тот человек в момент записи. Мало того, что был полнейший эффект присутствия, «слушатель» (или «зритель») полностью идентифицировался с героем!
Когда Огниц узнал об изобретении Генрихом «субъективного кино», то чуть не двинул коней от досады. В принципе он уже завершил работу над этим делом, оставалось только довести мыслетранслятор до нужной кондиции. Так как за этим чудовищем числилось еще много изобретений, он воспользовался одним из них: накрыл Генриха и его друзей колпаком силового поля, откуда они не могли выйти. Вот уже третьи сутки бедняги маялись под этим колпаком, но ничего не могли поделать. Для жизни это не представляло никакой опасности, потому что потребности в воде, пище, воздухе и сне отпали. Сутки растягивались на вечность, делать было нечего — в этом и состояла пытка. Для остальных людей колпака не существовало, они свободно проходили сквозь него. Все, что находилось под колпаком, тоже как будто не было. Единственное, что можно было сделать — это выйти одному из них, больше колпак никого не выпускал — становился просто прозрачной стеной. То, что Лада проникла под него, было случайностью, какой-то накладкой со стороны Огница… Хотя как знать, как знать…
И выручить их могла только Лада.
Сахара
На пути к колпаку Лада думала об Огнице. Что все это значит? Какая ему выгода от колпака? Если он такой могущественный, то мог бы просто уничтожить тусовку. На гуманного он не похож. Такой не остановится ни перед чем. Объединяться с ними и не думает, хотя это наверняка принесло бы пользу и ему, и им. Почему он объявил себя врагом?
А Генрих просто считал Огница выжившим из ума чуваком. В его жизни уже был такой знакомый — некто Скрылов. Все признаки паранойи, в том числе и мания величия. Он считал себя выдающимся режиссером. Весь балаганчик, которым он заведовал, похохатывал за его спиной. Жалкие спектакли, которые он ставил в промежутках между пьянками и пребываниями в больницах, могли разве что выдавить слезу из какой-нибудь сентиментальной бабули. Кончил он плохо, как и все параноики.
Огниц был копией Н. Ю. Скрылова. Он отличался от Скрылова только одним — тем, что не кончил плохо. Он вообще еще не кончил.
Лада и Генрих подошли к колпаку.
* * *
Они не знали, что невидимый зонд Огница, парящий в воздухе, позволяет ему все видеть…
* * *
Идти было трудно. Это был еще один из сюрпризов сегодняшнего дня-ночи — ноги Лады то ли увязали в асфальте, как в глине, то ли какая-то огромная сила тянула ее назад, к колпаку, — и что же тут происходило, понять было невозможно. Впрочем, Лада старалась ни о чем не думать — ей надо было идти.
Навстречу шли люди, они с удивлением смотрели на Ладу. Не обращая на них никакого внимания, Лада продолжала двигаться вперед, все больше и больше отдаляясь от колпака.
Тусовка с тревогой смотрела за ней.
Путь резко свернул, и Ладе пришлось сойти с асфальта и ступить на развороченную идиотами строителями землю. Идти стало еще труднее — она уже не разбирала дороги, ее вел Путь, прямая невидимая ниточка. Лада перешагивала канавы, взбиралась на кучи щебня и шагала по глубоким грязным лужам. Горизонт словно сошел с ума — временами он вставал чуть ли не вертикально. Солнце палило, имея явное намерение сжечь все, что есть на этом свете.
Обрезок стального прута подвернулся под ноги совсем уж некстати, и — падение в бездну, и снова эта проклятая чернота…
* * *
…Они лежали на асфальте вповалку, не двигаясь. Лежали долго, пока не наступило утро. Никто не проронил ни слова.
Подсознательное
Грязная речка несла свою грязь к морю. Она была настолько грязна, что… Впрочем, на берегу грязи тоже хватало.
До горизонта тянулась мертвая, истерзанная экскаваторами земля. На горизонте дымил завод. Среди брошенного хлама — это были громоздкие балки, обрезки труб — пробивалась редкая трава. Лада сидела на одном из них — а времени уже явно не хватало. Она оглядывалась назад и вбок — но оглядываться было совершенно не на что, и поэтому Лада тупо уставилась в одну точку перед собой.
Времени не было. Или почти не было. Пожалуй, это уже не имело значения. Можно было еще немного посидеть и поразмышлять на философские темы, а потом…
Ладе не очень-то размышлялось, но зато она сидела. Сидела на обрезке трубы, и он казался ей достаточно комфортабельным. Лучшего в этом пейзаже и не придумать.
Было пасмурно — довольно темно. Не доносилось ни звука. Несмотря на это, Огницу удалось подкрасться к Ладе незамеченным.
Он вылез из-под моста, который соединял один берег дерьмовой речки с другим. Подойдя близко к обрезку трубы, на котором сидела Лада, он остановился; стоял, пока она не подняла на него невидящие глаза. Тогда он медленно наклонился и поцеловал Ладу.
Огниц ожидал какой угодно реакции — что она даст ему по морде, или разрыдается, или выкинет что-нибудь еще — но Лада, мельком взглянув на Огница, снова уставилась на трещину в земле. Огниц постоял немного рядом с Ладой (это выглядело довольно глупо) и, наконец, пошел в сторону завода. Один раз он оглянулся. Лада продолжала сидеть как изваяние.
«Алиса»
…Быстро мелькали какие-то яркие, цветные картины… Я жива? — удивилась Лада. — Но этого не может быть. Не может быть. Ведь что-то случилось, что-то серьезное. Что-то страшное. Иначе и не могло быть. Иначе не могло бы быть то, раз я ввязалась в эту историю. Я, наверно, погибла. Или… что это? Падение… и… Времени все равно уже нет. Времени нет. В любом случае я не помогла им, дала только ложные надежды… Я — не герой.
То ли утро, то ли ночь, то ли еще Бог знает что. Светло, хоть солнце где-то там, за горизонтом, вокруг никого нет. Допустим, что так и должно быть.
Лада лежала на дороге, цела и невредима. Разве что синячки. Но это, скорее всего, мелочи.
Она поднялась, глядя себе под ноги. Было страшно снова оказаться в незнакомом месте. Пересилив себя, Лада посмотрела сначала в один конец проспекта, потом в другой. Никого не было. Чтобы делать хоть что-то, Лада пошла, как она полагала, на восток.
* * *
Утро, третье утро. Уже третье утро на этом проклятом поребрике. Их спасала от сумасшествия одна надежда: Лада жива. В глубине души каждый верил в то, что это последнее утро здесь, на асфальте.
Взошло бледное солнце, дурацкое и ненужное. Оно не грело.
* * *
Лада шла на восток. Солнца не было. Оно зависло где-то за горизонтом и не хотело оттуда вылезать. Город словно вымер.
Странный какой-то дом. Хрущевский, пятиэтажный. На первых этажах таких домов обычно располагаются гастрономы или булочные. А тут — электростанция. Э-лек-тро-стан-ция…
Лада открывает дверь и входит. Тяжелый черный запах горелой изоляции. Дверцы всех силовых шкафов открыты, шины оголены. Есть ли на них напряжение?..
Человек, заснувший на пульте, не проснулся при появлении Лады. Он заснул, по-видимому, очень крепко. Уткнулся лицом в прохладную металлическую панель, словно пытался обнять весь огромный пульт.
Странные сны снились оператору…
Лада подошла к оператору, коснулась его рукава. Он даже не пошевелился. Вдруг Лада увидела, что его руки обуглены. Не веря, она затрясла тело. Безвольно мотающаяся голова повернулась лицом к Ладе. Оно было синим.
Она нашла в себе силы выйти из электростанции. Но куда идти? Все это было слишком для психики. Улица шла под уклон, и Лада пошла вниз. …Она не замечала, что асфальт уже кончился и под ногами чавкала земля, а потом тихо шелестел песок…
Огниц
«Что же дальше?» — уныло думал Генрих.
Солнечный гривенник поднимался все выше и выше, но в городе по-прежнему никто не появлялся.
Разговаривать никому не хотелось.
Все чего-то ждали. Слишком уж тихо было. Значит, скоро должно произойти что-то.
Послышался шум мотора.
Шум приближался. Наконец из-за поворота вынырнул светло-голубой автомобиль…
Огниц!!!
Все вскочили как по команде. Генрих яростно сжимал кулаки, хоть это и было для него не свойственно. Ну что ж, раз ты сам сюда пожаловал, сейчас поговорим…
Машина промчалась мимо, даже не снизив скорости. Генрих, Вождь и Сергей в бешенстве выскочили на проезжую часть… и недоуменно переглянулись. Им удалось выйти из зоны действия колпака.
Автомобиль Огница быстро скрылся за поворотом.
Берег
Лада лежала на берегу. Вокруг было тихо и пустынно. Ее волосы мокли в воде. Она была без сознания.
К ней подошел Генрих, стал приводить в чувство. Он снова был в великой рассеянности.
Лада открыла глаза и посмотрела на него в упор. Ее взгляд выражал только тоску. Когда же все это кончится?..
«Спокойно, — как бы сказал Генрих. — Все хорошо. Ты представляешь, все уже хорошо. Все просто замечательно. И это навсегда, понимаешь?»
Она перевела взгляд на Серегу и Вождя, стоящих чуть поодаль. Посмотрела на Генриха. Снова поглядела на них.
Они стояли словно скалы. Да, на них можно было опереться. На них можно было положиться. Но на этот раз непонятным было только одно: возле них стоял старый патефон, неизвестно откуда взявшийся, и работал…
Вставало солнце.
Счастливая
Комната Генриха наполнилась солнцем.
Странно, но оно все-таки взошло, и, похоже, окончательно. В его свете комната казалась пустой и словно утратившей свою магию. Теперь ясно была видна ее планировка — обычная планировка комнаты в современном многоэтажном доме.
Косые лучи светила били прямо в окно и рисовали на стене розовые параллелограммы. Было очень светло, но Лада крепко спала.
Она спала, уткнувшись лицом в подушку и накрывшись толстым теплым одеялом, словно боясь замерзнуть вновь. Солнце медленно подбиралось к ее лицу…
Генрих сидел на кухне Лады точно так же, как вчера сидела она. Перегнувшись через подоконник, он внимательно глядел вниз. Казалось, что больше всего на свете ему хочется увидеть Поток…
УЛИЦЫ БЕЗ СНА
…Раз уж невозможно снимать в цвете так, чтобы
в полной мере гарантировать точность художественного выражения,
значит, надо делать только черно-белые фильмы.
Федерико Феллини. «Делать фильм»
Грязно-свинцовым стал город, а улицы опустели, хоть был и день. Осень или лето, зима или весна — не разберешь.
Свинцовая грязь.
Но мы находимся в движении. Да, мы движемся. Теперь наша задача — двигаться, и, может быть, когда-нибудь сможем влиться в Поток.
И улицы гонят нас по своим спинам. Улицы без сна.
Но почему мы должны снимать немое кино? Почему? Разве мы немы? Мы не открываем ртов, но общаемся друг с другом. Это не наше кино. Это кино далекого прошлого. Оно уже давно умерло, это кино. Его нет. Оно просто ненастоящее. И мы не будем его смотреть!
* * *
Ночью, когда одиночество чувствуешь острее, все вокруг становится громадным. Квартира — как дворец, только пустой и никому не нужный, любая улица кажется настолько длинной, что до ее конца никогда не дойдешь, город — целой вселенной, познать которую невозможно. А дорога… Какой смысл по ней ехать?
Дорогу залила тьма. Шел сильный снегопад, но это было лишь дополнением.
Лада спокойно вела автомобиль. После событий полугодовой давности, после цепочки таинственных и страшных приключений такая поездка была увеселительной прогулкой.
То, что случилось тогда, до сих пор оставалось неясным и мрачным. Как устроен колпак Огница? Зачем он убил оператора электростанции? Не липа ли вся эта станция, да и оператор тоже? И, наконец, как Огницу удалось обесточить полгорода, по крайней мере, район?
…Рирвихрь снега плясал в конусе фар, видимость шла к нулевой. Лада почти не видела дорогу, скорее, угадывала ее. Генрих, сидя в переднем пассажирском кресле, лениво подремывал. Вид ночной заснеженной дороги не вдохновлял его, как Ладу. Он вообще предпочел бы остаться дома.
Но Ладе вдохновляться было просто некогда. Даже на такой небольшой скорости машину вело. Снег покрыл дорогу толстым слоем. А до места, куда они ехали, было еще далеко.
Генрих нервно дернулся. Странно! Лада остановила машину. Не говоря ни слова, Генрих выпрыгнул из автомобиля и умчался в темноту, как показалось Ладе, к лесу.
Через несколько минут Лада выключила двигатель. Генриха не было. Она уперлась руками в руль, положила голову на руки и стала задумчиво смотреть на тающие на лобовом стекле снежинки. Постепенно все стекло залепило снежной массой; ледяные криталлики таяли все неохотней и неохотней. Стрелка загнулась за нуль…
Генрих, весь белый от снега, ввалился в машину, даже не потрудившись отряхнуться. Он был чрезвычайно возбужден. Что случилось?! На его лице, на всем теле, даже на заднице был написан один порыв: вперед!
Мотор завелся только со второго раза. Скорее! Теперь Ладе пришлось меньше думать о возможной опасности…
Автомобиль, нырнувший в метель, сразу растворился, будто его и не было.
* * *
Все было готово к празднику, по крайней мере, стол накрыт. А это ли не самое главное? Правда, елка, стоящая в углу, была как будто главнее, но… кому ведь как.
Двое угрюмо сидели по углам, третий завершал сервировку стола бутылкой вина. У этой сугубо мужской компании был непраздничный вид. Хозяин с минуты на минуту ожидал прибытия последней партии гостей. Пора бы. Уже без четверти двенадцать!
Индивид, сидевший в дальнем углу, просто сидел. Индивид, сидевший в ближнем углу, читал книгу. Время шло.
Хозяин посмотрел на часы. Тоскливо сощурился. Гости должны были вот-вот прийти, а их не было. Что за чепуха — четырнадцать километров по городу на машине!
Без трех минут двенадцать хозяин начал ковырять шампанское. Человек из дальнего угла резво подскочил и взял бокал. Товарищ из ближнего угла не пошевелился. Он читал.
Хозяин налил шампанское в два бокала. Три оставались пустыми.
На пороге появился Генрих. От его былой невозмутимости не осталось и следа. Глаза дико блуждали, с лица лил пот. Из-за его широченной спины робко выглядывала ничего не понимающая Лада.
Все бокалы наполнились. Генрих не обратил на этот факт никакого внимания, а подошел вплотную к читающему в углу. Удивленно и немного грозно посмотрел на него. Тот оторвался от книги и взглянул в глаза Генриху, как бы вопрошая: «Ну, что за суета? Ведь все в порядке».
Часы начали бить полночь. В руке Генриха оказался бокал. Н-ну… Каждый осушил свою посуду.
Все-таки Генрих почувствовал большое облегчение не тогда, когда увидел своего товарища живым и здоровым, а тогда, когда выпил шампанское. Или, может быть, все вместе оказало на него кумулятивный эффект?
Все расселись за столом. Теперь все в порядке!.. Одна только Лада не могла придти в себя. Генрих налег на салат.
Проклятый Огниц! Это были шуточки в его духе — инсценировать катастрофу. Почуяв каким-то десятым чувством неладное, Генрих побежал в лес и не ошибся: там он увидел автомобиль одного из своих друзей, и в каком он был состоянии! Будто по нему проехался десяток тяжелых танков. И, естественно, море крови!
Нет, дьявол тебя раздери, мы тебя так просто не оставим. Хватит. Надоели эти шуточки. Ты ответишь за все. Да!
Так думал не один только Генрих, поглощавший свой любимый салат. Пожалуй, так думали все. Тем более что это были не голословные рассуждения. Команде были приблизительно известны координаты Огница. Точного адреса не было, но Огниц очень часто катался по Ораниенбауму на своем стареньком «Москвиче». Надо было только подождать до весны…
Окно было черно, а Генриху очень хотелось, чтобы оно было синим. Он недавно прочитал повесть «Вечера быстрее себя» и она теперь не давала ему покоя. Вечера быстрее себя были в его жизни, их даже было довольно много, но синими они бывали редко. Да, за окном черным-черно. Но зато в нем отражаются свечи.
* * *
Улицы, улицы без сна. Вечный барраж. Бесконечные черно-белые улицы. Здесь был мир Огница, Ораниенбаум — город его безраздельной власти.
Улицы хотели спать и не могли заснуть. Огниц не разрешал им этого. Так повелось давно. Огниц и не помнил, когда. Ему было все равно — десять лет, тысячу или сто тысяч.
Мучения других давали Огницу удовольствие. Неважно, люди это были или не люди. Поэтому он не давал улицам спать все эти сто тысяч лет. Он превратил весну в осень; когда вокруг пели птицы, в Ораниенбаум возвращалась ноябрьская слякоть. Весна обходила город стороной. Лето сжигало его лихорадочным жаром, зима была словно ночь на той стороне Луны. Ты видел ночь на обратной стороне Луны? Значит, ты не можешь представить себе ораниенбаумской зимы.
Люди были заперты в своих квартирах, выходили только на работу. По вечерам город совсем вымирал, и Огниц, чрезвычайно довольный, выезжал на ежевечернюю прогулку. С большим наслаждением он катался по встречным полосам и тротуарам, зная, что ему не грозит столкновение. На Ораниенбаумском развивал максимальную скорость, на какую была способна его колымага. Потом он останавливался у девятиэтажного дома в новом квартале, глушил мотор, поднимался на крышу и долго-долго вглядывался во тьму мертвого города…
Он выезжал всегда в десять по солнечному, и с этого часа люди исчезали. Они не могли выйти из домов. Утром люди просыпались в своих квартирах, но где они были ночью, знал только Огниц.
Ни один огонек не зажигался по вечерам — его некому было зажечь. Так хотел Огниц. Даже птицы улетали на ночь из города, да и то это были те, которые залетели сюда днем случайно.
Иногда он бродил пешком, но все равно обязательно поднимался на крышу. Это был венец его дня.
* * *
В сутках города было несколько минут, когда Огниц позволял стать ему цветным. Это всегда случалось на рассвете.
Чернота отхлынула — акварельная заря города родилась. Бессонные улицы готовились приветствовать горожан.
Стерильная студийная тишина вот-вот должна была треснуть от возвращенного гула. Поедут тройки и десятки, уверенно рассекая желтыми выпуклыми лбами упругий утренний воздух. Озабоченные люди будут привычно штурмовать их, думая о своих проблемах. И никто никогда не узнает ничего об Огнице.
Солнце начало свой путь, сокращая тени. Легкий ветер шевельнул зеленую листву деревьев и утих. Было по-прежнему пустынно. Подойдя к окну, Лада смотрела на утреннее шоу. Ей очень хотелось выйти из дома и встретить рассвет в городе. Но она боялась идти одна, по совершенно пустым улицам, мимо пустых домов. А Генрих спал мертвецким сном.
Прошло несколько минут, краски стали ярче. Снова налетел ветер, сильно примял траву и растревожил дремоту яблонь. Шум ветра был единственным звуком в этой кошмарной сурдокамере. Отвлекшись на звук, Лада не сразу заметила, что заря становится серо-стальной. Превращение произошло за полминуты; поначалу Ладе показалось, что это облако закрыло солнце, но на небе не было ничего, стальное светило продолжало светить на сером небосводе…
Где-то вдалеке проехала первая десятка. По улице прошел человек. Город проснулся.
* * *
Шел дождь. Серая вода пузырилась на асфальте, казалось, это был лес, непроходимый лес ливня.
* * *
Ораниенбаум мертв. Полная тишина. Темнота. Близок асфальт. Ночь дышит безжизненным азотом. Безветрие, как в квартире. В городе остались одни лишь деревья, но и они умерли. Вросли в мертвую землю. Стоят как железобетонные памятники глупости человечества. Все живое ушло, улетело, уползло. Все стало камнем.
…Тарахтенье старого мотора. Огниц, больше некому. Выехал из-за угла, бледно светя ближним светом. Слышно, как в кабине вовсю орет радиоприемник. Огниц медленно-медленно едет по синусоиде, едва не стукаясь передними колесами о поребрики.
Машина проезжает мимо, в темноте тлеют серые огни. Огниц направляется к девятиэтажке…
Генрих осторожно заводит двигатель «Жигулей», тихо выезжает на дорогу. С большим трудом ориентируясь в темноте, он медленно поезжает за Огницем.
Огниц остановился у «кораблика», вышел из машины, даже не захлопнув дверцу. Генрих остро пожалел, что пустился в эту авантюру один. Вдвоем они могли бы угнать машину Огница, и посмотреть, что же такое она из себя представляет. О последствиях он не думал.
Генрих стоял за углом дома, не боясь быть замеченным. В такой темноте нормальный человек ничего не увидел бы, что уж тут говорить об этом старом пердуне с его зрением. Тем более, разве мог он допустить, что в городе, кроме него, есть кто-нибудь еще?
Силуэт Огница исчез во втором подъезде. До Генриха донесся слабый стук прихлопнутой двери. Через несколько минут Огниц появился на крыше. Не боясь, он подошел к самому краю. «Чтоб ты свалился», — тоскливо подумал Генрих. И тут же раскаялся.
* * *
Самый тоскливый предрассветный час. Направления особенно пусты и безнадежны. Генрих брел по середине улицы, не зная куда. Пустые. Безжизненный воздух. Что ж, скоро встанет тускло-стальное светило. Что тогда?.. Марионетки, мнящие себя хозяевами города, будут ходить по нему, плакать, смеяться, любить и ненавидеть — жить. Марионетки. Марионетки. Марионетки.
Марио-нетки. Марио-нетки. Марио-нетки — как два шага. Игрушечные люди. Люди из толстого картона. Из грубого, шершавого картона. С головами на шарнирах.
Все двери домов открыты. Уходящие на ночь не запирают квартир. Генрих зашел в несколько хат, но пожалел; в них стояла такая звенящая пустота, что от нее можно было сойти с ума. Теперь он шел наобум, но ему казалось, что он стоит на месте, а улицы с домами движутся навстречу ему. Это было как опьянение, но разум Генриха оставался чистым. Он шел, а серый восток привычно наливался сталью.
* * *
Это была ночь Огница. Только его. Огниц был хозяином ночи. Он был здесь хозяином всего, а ночи — в особенности. И глядя на ночной город с крыши дома, чувствовал себя богом. Да, Огниц в Городе — бог, если и не бог, то царь, хоть и анонимный. Пусть при нем не падают ниц, но ведь никто не спорит с ним, что он — царь. Значит, он — царь: разве этого мало?
Бросив последний взгляд в черноту, Огниц спустился на чердак, а потом на лестничную площадку верхнего этажа и вызвал лифт.
Дорога мягко катила старый автомобиль, радио доносило последние известия. Все было как обычно, но в душу Огница (если только она у него была) закралось легкое чувство тревоги, слишком легкое, чтобы ему можно было придать значение. Он и не стал придавать ему значения.
Огниц ехал на северо-запад. Там, на самой окраине, был его дом. Даже нечто гораздо большее, чем дом.
Повиляв по кривой улице, машина остановилась. Огниц прошел в жилище, которое изнутри казалось гораздо большим, чем снаружи. Пройдя по нескольким смежным комнатам, он вошел в операторскую. Дальше был зал.
Над микшерным пультом горел привычный тусклый свет. Сев в высокое кресло, Огниц включил аппаратуру, потрогал регуляторы тембров. Потом взял в руку микрофон-эмдешник и дал команду приготовиться. Через несколько секунд, глядя в узенькое оконце операторской, Огниц плавно дал свет. На освещенную сцену вышли актеры. Начался спектакль.
* * *
Улицы, улицы, улицы. Сумасшедший в сумасшедшем городе. Хватит, наигрался!
Орет радио.
Мама, мы все тяжело больны.
Ему надо только дотянуть до поворота. До поворота, а там — переход. Прыжок на полторы тысячи. Ну ладно, поиграем. Я люблю игру. Я начал ее сто тысяч лет назад. Моя игра грандиозна, но, главное, она беспроигрышна; это моя игра.
Мама, я знаю: мы все сошли с ума.
Да, я тоже это знаю. Мы все тут сошли с ума. Я знаю это не хуже остальных. Но я-то сошел с ума раньше, чем вы. Я знаю цену подлинному сумасшествию. И это — мой козырь. Козырь, против которого вы ничего мне не поставите.
Переход. Энергии маловато. Дай бог шестьсот вместо полутора тысяч. Мы все сошли с ума. Вот вы снова в хвосте. Еще один переход. Четыреста. Черт! …медленный яд. Через день будет поздно… Поздно. Поздно.
Он вышел из машины. Все. Игра окончена. Окончена?
Они окружили его, заглядывая в глаза. Все. Конец.
* * *
Лада смотрела на зарю. Алое не становилось серым. Генрих лениво сидел на поребрике, изредка позевывая. Потрясение прошло, ему хотелось спать. Но он должен был увидеть рассвет, должен был увидеть солнце. Хороший эпилог.
Лада медленно пошла вперед. Через несколько шагов оглянулась, посмотрела на Генриха. Он с трудом встал и догнал ее.
Последний бессонный день. Вы уснете. Настанет ночь, и вы уснете глубоким сном. Вы уснете и будете спать.
* * *
Брошенный «Москвич» стоял на дороге, никому не нужный. Только когда взошедшее солнце коснулось его своими руками, стало видно, как на стеклах вспыхнул рыжим огнем иней.