***

Я проклинал Солнце.    

Каждый день оно приходило и душило дом. Оно нагло пылало в окнах, обдирало стены рашпилем своих лучей. Оно било в глаза, глумилось, смеялось, выжигало все, что могло. Во второй половине дня моя комната превращалась в Сахару; я не мог работать, не мог отдыхать. Когда его диск касался горизонта, вернее, того, что называют горизонтом в районе новостроек, я выходил на балкон и смотрел на погибающее светило с нескрываемым злорадством. Солнце умирало, и после его смерти по всему небу разливалось погребальное зарево. Оно мне не мешало.

Но однажды я провел трое суток в центре города, в комнате, окно которой выходило во двор-колодец. Все, что осталось от Солнца — это освещенная им крыша противоположного дома. Мне не хватало Солнца. Мне хотелось посмотреть на него. Посмотреть невооруженным глазом, не пользуясь закопченным стеклом. Я смотрел на ту крышу, а хотел увидеть Солнце. Мне было очень скверно…

***

–– У меня крыша едет, –– сказал он громко. Спящая рядом с ним женщина не проснулась. 

Он вскочил и посмотрел на мизерную часть мира, в которой они находились,  с более высокой точки. Эта часть показалась ему еще более гармоничной. Особенно прекрасна была женщина… Которая крепко спала, полураскрывшись.  Он глядел на нее, и банальная мысль па́рила ему башку, как назойливая  муха, летающая над навозом: сойти с ума не так уж трудно…

Он подошел к окну. За ним кричал немой мир. Окно было закрыто плотно, занавесок не было. Внизу царил похожий на полдень полдень.

Он открыл дверь балкона и вдохнул горячий воздух, гораздо более горячий, чем в комнате. Сделал шаг вперед и подумал: я же голый.

Он вернулся в комнату, надел халат и нашел тапки. По улице шли люди, неся знамена и транспаранты, что-то крича. Человек, сев на порог, смотрел на них и думал: «Они занимаются политикой».

***

Когда подошел поезд, он ворвался в него первым и, с разбегу плюхнувшись на сиденье, достал гвоздь. Пока последние пассажиры неторопливо входили в вагон, террорист напряженно рассматривал острие металлического изделия. Поминутно он подавался вперед и смотрел налево –– там, в торце платформы, находились электрочасы. После каждого рывка лицо террориста становилось озабоченнее. 

Наконец, поезд тронулся, и сокрушенный террорист, чуть не расцарапав руку гвоздем, достал из кармана старый трехгранный напильник и принялся ожесточенно затачивать железную штуковину.

Публика удивленно пялилась на него, но террорист, не обращая на них внимания, продолжал свое дело. Мелькали остановки, металлический голос объявлял следующие –– а он работал. Он еще надеялся успеть.

Главное –– успеть перейти на Зеленую линию. А там –– до предпоследней станции, потом –– моцион остановок на семь, потом –– дело…

Он достал второй гвоздь.

***

— Вы не скажете, как пройти к морю?

В нашем городе не было моря. Не то, чтоб мы жили глубоко на материке. Какое-то море было — точнее, издеватльство над ним — или, скорее издевательство над нами, жителями города.

Девушка сучила босонажками, казалось, ее платье было снято с чужого плеча. Я уже, забоявшись, оглядывался, ища помощь в виде полиции.

Тут подошел трамвай. Наш. Эдакий маленький. Узкоколейный. Девушка впрыгнула в вагон. И я запрыгнул — мне пришлось придержать двери, я просто протаранил их, зеленых.

— Ну что? — спросила она (господи, как безумно эротичен был ее сарафан красноватых оттенков, ее стройные полубосые ножки в старых белых шлепанцах, уже успевших стать серыми — она ведь, надо думать, не в первый раз спрашивала, и далеко не во второй раз получала подобный ответ.) — Едем?

Двери со стуком закрылись (я разложил в мозгу этот стук на несколько составляющих), выдохнул, потом вдохнул и почувствовал что-то соленое.

— Мы ведь правда едем к морю?

Что-то было не так. Нет в нашем городе моря. Но я уже просто плевал на все. Да и какая разница в понятиях… Поезд и поезд. Девушки? Г-хм. Море…

Трамвай завершил недолгий путь. Я поправил головные телефоны-затычки, выпрыгнул и пошел домой. Идти оставалось недалеко — всего одну остановку.

***

Человек стал собирать грибы в городе. Ничего не вышло, хотя он долго их искал.

У телефонной будки их не было. И у старого высохшего фонтана тоже.

Сев на скамейку, он стал смотреть.

Было много чего интересного. Старый бомж. Относительно пожилая девушка. Серьезный человек в черном костюме. Маленькая девочка в красном сарафане.

И еще стены.

Он думал о лжи и обо снах.

Фантазии стали проникать в сны и лгать. Это было совсем плохо. Ему что-то говорили о любви, когда он спал — но когда просыпался, ворочаясь на продавленном диване,  — ему приходилось задумываться, что же такое ложь. Явно что-то не сходилось.

И грибов он больше не находил.