Браузер заработал. Как надо, а не как модно.

Я посмотрел вниз.

Наконец-то пошел дождь.

До ада было недалеко — настолько, насколько может представить себе еще не почивший. Все было очень неплохо — лениво падающие капли, трудолюбиво работающая электропечка (в июне, ну да что ж взять с этого паршивого климата). Было почти уютно.

Окно, обрамленное по-белому — тоже мода, ну что ж, и у меня мода, вернее, привычка — выходить под дождь; к сожалению, у меня нет возможности выходить куда-то там еще; более того, нет возможности даже просто выйти на лестничную площадку. Я скрываюсь. Трушу, говорите? А вы пообщайтесь с моими соседями. Интеллигенты.

Никакой боец не имеет права распускать руки. Только в самом крайнем случае.

Я уж в который раз исследовал путь автобуса. Ладно б он один. Это еще можно было стерпеть. Однако у метро нужно пересаживаться.

Эх, надоело, братцы. Надоело. Сказал бы и покрепче словцо, но вот, сижу тут, на клавиши нажимаю.

В плэере пела Б. Нервы успокаивает. Кому-то нервы успокаивает Бетховен, кому-то Малер, кому-то, даже страшно подумать, Моцарт. Вообще-то Моцарт — на все случаи жизни, так я считаю. Какой же это был кайфовый чел, в смысле клиент, с которым у меня давеча вышел разговор (а дождь все знай работает, что на редкость в кайф)! Моцарта, говорит, хочу! Ладно, будет вам Моцарт, думаю…

Устал. Устал. Хорошо, что был дождь. Он расслаблял. Солнце утомило. Да задрало оно вообще. На кой член это ваше солнце.

Дождь. Как хорошо, когда он не крупный, но и не мелкий, типа мороси — дождь, капли которого выглядят увесисто, долбят тебя по башке — не на манер китайской пытки, а вот так, с некоторой любовью, что ли.

Маршрутка. Хомячкобус. Психоделическая машинка помогает тебе. Еще немного, и начнешь на нее молиться. Дряни, знаете ли. Почему ты не поехал на электричке? Здесь гадко. Гадко потому, что здесь гадко всегда. Здесь другие люди. И все здесь не так.

Даже питие пива выглядит как-то непристойно. Очаг! Детишки, разувшись, насилуют нечто надувное — я проезжаю, мне не нравится это шоу. Похабщина какая-то. Блин. Это чудовище едет. Затрахало, братцы.

Триста двадцать — таков битрейт жизни — ты задыхаешься: атмосфера лишена кислорода. На тебя постоянно орут. Ты всегда виноват. Знаешь, хочется убивать. При всем пацифизме и любви к так называемым людям.

Да будь они прокляты. Сволочи. Вот пишу я всякую муйню, клаву насилую — а почему? Мне просто хочется вылить свой гной. Мерзавцы. Любовь засношала.

Дерьмо мыслишка? С ней я и приехал домой (были, впрочем, и приключения, но о них рассказывать просто в лом).

Дома вышла катастрофа. Чего-то подобного я и ожидал. Что ж, рано или поздно это должно было произойти.

Мне очень хотелось спать. Позволять бессоннице заниматься собой на третьем десятке вполне нормально, даже поэтично, на четвертом спорно, а уж на пятом как-то глупо. Короче: Наташа, соседка (бедная! — да нет, довольно-таки богатая, хоть и ездит не на «Бентли», а иногда даже на маршрутке) — стояла по щиколотку в воде.

Ее засученные синие треники выглядели убого. Босоножки, будучи светлее ее ног, делали нечто в воде — как. Я уж не знаю.

Наташа улыбнулась. Ее улыбка была похабна.

* * *

День или сутки я провел в каком-то подобии сна. Кажется, где-то уже читал об этом: то ли ты спишь (врачи говорят, что так, а не иначе), не поняв — тебе этого не дано понять; потом снова работа. Вот что в ней обламывает. Она ведь тебе нравится в принципе. Но когда ее становится слишком много, задаешься вопросом: а почему я?

Может быть, кто-то ответит на этот вопрос?

Так называемым диффузным сном спят некоторые грызуны. У меня, похоже что-то вроде того. Засыпаю на десять минут, просыпаюсь. Снятся сны. Пугает. По идее, нельзя сразу заснуть быстрым. Я засекал время. Что-то приснилось персонажу, внезапно заснувшему — штамп. Я сплю. В сновидениях разворачиваются такие сюжеты, что начинаешь проклинать обычную жизнь за ее убогость.

Прежде чем у меня состоялся очередной разговор с Наташей, я съездил еще немало раз на хомячкобусе. И каждый раз был настолько отличен от другого, что хоть волком вой. Твари.

* * *

Сам зашел к соседу. В смысле — к мужу Наташи. Извинился. Думал: набьет морду или нет? Не набил. Надо же.

Я ему тоже.

* * *

Она улыбалась всегда. Была разница между ее улыбкой под дождем и тогда, когда светило. Светило светило, я ржу как колобок на носу лисы. А может быть, она просто улыбалась мне?

Почему в этом городе всегда идет дождь? Зимой — зима извращение какое-то, а не зима, весна, осень — понятно; лето — просто  издевательство над личностью. «Поменяй личину», — шепчет новомодный сайт. Что-то надоело.

Асфальт темнеет; да и все темнеет, если облить его водой. Барышни с этими (твою мать) ногами почему-то никак от этого не заморачиваются; у них, видимо, есть какие-то свои траектории, идя по которым, они, в весьма открытых туфельках, умудряются не мочить свои самочьи конечности, идя до дома. Слово «самка» происходит от слова «сама». Конечно, она сама.

Мне уже не так мало лет, хочется только одного: чтобы оставили меня в покое. Старость? Не знаю. Наверно. Покорять какие-бы то ни было вершины я могу лишь в переносном смысле. Хотя дай мне ключ от звездолета — я прыгнул бы в кресло пилота и, не раздумывая, нажал бы на педаль акселератора. Лететь. Неважно куда. Увы, звездолетов пока не существует, и я явно не доживу до их появления. Мент (или коп? как их теперь называть на американский манер? Какое же убожество так дешево продать страну и весело хихикать в СМИ, наслаждаясь подлизыванием очка очередного нобелевского лауреата) не знал, как ехать. Мне б его проблемы. Я ему объяснил: сначала заворачиваете направо, потом еще раз направо, потом налево, и тут вы практически на месте назначения. Знаете, куда ехал этот педераст на своей наишикарнейшей «девятке»? В суд. Не иначе, искал правду. Правду со строчной буквы — свою, ментовскую. Правда, как выяснилось, бывает разная — а я по наивности лет до тридцати пяти или более того думал, что она одна. Кал. Выкидываешь пустой флакон из-под духов, озираясь, не спалит ли тебя кто, и взглядом упираешься, естественно, в дико спортивную тачку соседа. Это настоящая спортивная тачка, в которой приходится сидеть в три погибели, а не псевдоспортивная. Класс. Слава богу, он меня никогда в ней не катал. Верх отвращения: на заднем стекле написано белым маркером — «холост». И телефон такой-то. Видимо, он нашел себе подобие жены, поскольку сию рекламу уничтожил полгода бы, если не больше, назад.

* * *

Приснился жутковатый сон. Будто я опять их залил. Ко мне пришел в гости один очень старый друг — друг, которого я проклял еще в детстве. Но видимо, простил, раз явился ко мне во сне. Или все дело в том, что я простил его раньше, еще когда умел это делать? Мы говорили душевно. Единственное, что мне не нравилось — какое-то неправильное бульканье (воды, по-видимому) в туалете. Минуя его, я прошел на кухню. Странное зрелище открылось мне.

В северо-западном углу, наверху, как и некогда, возникла протечка. С некоторым злорадством, помню, подумал: ну уж теперь-то меня не прищучат, за эти безобразия придется отвечать жилконторе. Но вода была какой-то не такою, если это вообще была вода. С потолка свисали капли; капли, как капли, но огромные, как сливы. Интересно, наверно, понять, каков механизм каплеобразования при низкой силе тяжести, в одну десятую или сотую g. Изменения гравитации я, однако же, не чувствовал. Тут-таки и вошли (нет, не вломились, дверь я почему-то оставил гостеприимно открытой) люди умеренной суровости. Ничего плохого делать со мной они явно не собирались. Просто хотели поговорить.

«От Наташиного мужа», — допер я. Но зачем было нанимать таких амбалов с псевдоинтеллектуальным выражением лиц?

Огромное жирное существо в черном пальто (хм, а ведь август),  — параллепипедная морда — стало разевать отверстие, чтобы мне что-то сказать, и тут я проснулся. Прерванный сон не дал ему договорить. Приглушенно тикали часы. Я, конечно, был в поту, но не так, чтоб сильно. Бывало и похуже. Естественно, горел свет в полный накал. К тиканью примешивался звук равномерно капающей воды, но совсем не такой громкий, какой напугал меня во сне.

Я включил лампы на 127В (слава богу, у меня не эти дурацкие новомодные энергосберагающие источники света, а старые добрые лодыгинские прибамбасы), поворачался немного для порядка и решил уснуть. Не тут-то было. Захотелось жрать. Интеллектуал! Проплелся на загаженную кухню, поставил кипятиться воду, сделал бутерброд с сырным продуктом. Сыра теперь либо нет, либо есть по какой-то сверхсветовой цене. Дочитались кибербанка, придурки. Долго ждал лулза — и вот дождался. Пивное изделие. Или как-то так. Остается продегустировать только изделие водочное.

В холодильнике оказалось мало чего интересного. Я закрутил себе какао погуще, вбухал в раствор остатки сгущенки, прополоскал банку кипятком, долил этой смесью чашку и выпил, предварительно съев эрзац. Через некоторое время сон, как ни странно, пришел. На этот раз не снилось ни какой дребедени.

* * *

Наташа улыбается. Что-то меня в последнее время настораживает ее улыбка. Я стал подозрителен, как один из моих бывших друзей; не тот, что являлся мне во снах, а который был явен, как пустая бутылка в седьмом часу утра.

Не нравился мне этот мой друг, и я с ним поссорился. Наверно, навсегда.

Но еще более не нравился ему я. Как выяснилось, из меня плохой собеседник. Получилось так, что я не умею слушать, а могу рассуждать только о собственной исключительности. Озадачившись таким образом немало раз, я приходил домой, отзванивался (это было совершенно пустым занятием, поскольку друг мой либо отключался, либо просто не слышал звонков), и начинал мыслить. Лучше бы порнуху смотрел.

Он везде и всегда искал врагов, и я начал этим дерьмом заражаться, пока весьма откровенно не отхлестал себя по щекам, созерцая себя, подобно Нарциссу в зеркале. Через месяц или два зеркало я разбил. У меня случайным образом оказалась киянка (третий из моих друзей, бывший художник и поэт, переквалифицировавшийся в технари и нисколько не жалеющий об этом), как-то ее оставил — не потому что забыл или было в лом нести, а просто так. Бум-м! Мне поначалу казалось, что по стеклу надо шарахнуть чем-то острым, чтоб полетели осколки, острые, как предательство, но я добрался до лживой амальгамы куда более просто.

Пожалуй, лгать хватит.

А я лгу?

Ну-ка, давай займемся психоанализом.

Нет. Я выбираюсь из этой помойной ямы, я так люблю свет (хороший свет), эту черно-белую набережную, снятую моноклем, где меня встречают друзья. Друзья. Мы мультяшны. Ненавижу, блюю. Нет. Хочу инакомыслящих друзей. Нажимаю годную кнопку. Острова молчат.

Не хочу друзей. Достали.

Молчат.

Может, и я подонок. Мне легко. Хватит. Хватило.

Грудная клетка дочери приспособилась к этим условиям. Терраформирование шло ударными темпами; подобие Земли было высосано из планеты, моря постепенно наполнялись влагой. Алёнка купалась, хотя, по-моему, было прохладно. Эка невидаль! Ладно, еще полчаса и пойдем к хижине. Жена, даст бог, сготовит обед.

— Папка! Я нашла раковину!

Вот. А говорили там — три миллиарда лет. Ну два. Подумаешь, один туда, один обратно.

На Земле вообще на фиг никакой жизни тогда не было, разве что амебы какие-то сдуру совокуплялись. Пиндосы зарядили, помнится, марсоходы, кои дали массу прелюбопытнейших снимков; как же, вы видели эти фотоотчеты. НАСА, конечно же, несколько постеснялось, скажем так, опубликовать самую суть, но! — кое-что просочилось, кое-что стало достоянием народа. В конце концов ни для кого не стало секретом то, что эта пародия на планету была попросту полигоном.

Дочь выскочила на пляж. Прибой был довольно-таки сильным. Северный ветер задувал изрядно; ей же, однако, вовсе не было холодно. Так, легкая прохладца. Настоящая марсианка.

Ее кожа должна была покрыться цыпками, пупырышками; нет! Похоже, это ей шло на пользу. Девчонка явно наслаждалась.

Ветер задувал, а я обдумывал, пойти ли к хижине, потом, что ли, поохотиться на «зайчиков» — было бы неплохо настрелять пару-тройку к ужину. Марсианские «зайцы», как ни забавно, являлись точными копиями бредней Мартынова, только мельче, чем он воображал. И были при этом весьма вкусны. Жена тушила их — ох, пальчики оближешь.

Подобно извращенцу я отправился на поиски марсианки в корне бытия. И ведь нашел.

На Марсе, если вы в курсе, существует лишь два моря. Одно — подземное. Я не говорю о новых. То самое подземное — не море в принципе, а так, озерцо. На Земле тоже занимаются пиздостраданием: Мертвое море — опять-таки, озеро, и не более того, с Каспийским та же история. А что такое Персидский залив?

Поскольку дочь завернула к строению и там ее встретили, как надо, я надумал спуститься в таинственные глубины планеты. Вопли женушки как-то не очень меня тормознули. Вот так (странно немного!): я вроде бы бросил дочь — она ловила дебильных ракообразных с зачатками разума, купаясь в прохладном море, а я, слегка углубившись в недра, перестал волноваться. Ведь М: а (так мы ее назвали) вполне могла позаботититься о своей собственной персоне; а что уж говорить обо мне.

Я вошел. Было красиво. Боги планеты решили отдохнуть.

А, меня задолбало. На этом закончим.

* * *

И она… Она была в белом. Золотистые сандаkbb? (ну это тоже по кайфу), алые кубки с вином и шкуры неубитых огграххов. Телка тормознула. Мне стало неловко. Был ли я луковкой? В каждом из нас дремлет Чиполлино.

— Ведь мне, — пожаловалась принцесса, — не дают расслабиться. Я уж не говорю о том, чтобы расслабиться по-человечески. А знаешь, как ты достал со своими размышлениями насчет того, что круче — восьмерка или десятка. Угомонился бы ты, хуман. Хочешь, отдамся?

Факнуться с марсианской принцессой было бы недурно.

Может быть.

Романтика задушила. Мне было стыдно перед Берроузом. Удивительное дерьмо. Не знаю, как и дальше жить.

Гордо набросила на себя свою накидку и ушла, цокая каблучками. Я переустановил.

А ведь у дочки-то, врубился я, было по четыре сустава на пальцах. Хоть было их и не шесть, как это принято изображать в романах определенного толка. М… Мутация?

Сколько? Я не помню. Никогда не считал их.

Так сколько же?

Э-э… Так ведь тут была какая-то другая история, да, нет? В полуподземном озере, на берегу я которого сидел, постигая смысл бытия умирающей планеты, мне таки открылся смысл. Странно и немного страшно это было — сидеть на берегу под сводом, перебирать камушки, и считать суставы. Сколько же их было на принцессиных ногах? Я стал умножать шесть на двадцать, вроде нехитрая задача, потом задумался… О чем я, на хрен, задумался? Как ехал? Маршрутка — ха, это была лишь пародия на маршрутку — лавировала по дворам. Я уже перестал понимать, где Земля, а где этот гребаный Марс. Но дочь? Она ведь выросла настоящей марсианкой? Потомок колонистов. Да зачем я сюда прилетел? Ведь красоту ты созерцал и на Земле, тогда, когда ты немного заплутал (впрочем, тебе этого хотелось) между двумя станциями, и увидел совершенство. Ты стоял, как дурак, на косоугольном перекрестке — трассы пересекались не как принято, а наискосок; к площади подходило пять улиц (подъезд не в счет, но все-таки в итоге — шесть), моросил теплый дождь, и бронзовая скульптура — о нет, это не те так называемые малые формы, от которых поисковик готов слегка рыгнуть — таки да, город принял это барахло, и съел, а ты, как ослиный самец, замаскированный под стройного скакуна, возгордился собой и задумался о двух животрепещущих нюансах: где бы отлить и где прикупить бутылочку пива, дабы продолжить путь, сохраняя чувство достоинства — скульптура высилась на манер уэллсовского сфинкса будущего.

И за этим мы сюда летели?

Нет, мы не пытались колонизировать планету — что на нам Брэдберюшки с Саймаками вкупе. Мы тут живем. Жена, как я уже говорил, готовит мясцо.

Это не Марс. Какая-то измена.

Хочу на Землю. Не нравится мне эта планета.

А дочери нравится. Ей здесь какой-то непонятный кайф. Она ныряет в это так называемое почти единственное море, и чувствует себя там если не рыбой, то китообразным.

Не понять.

Звать ее бесполезно, радио не работает — она его попросту не включает, хотя я постянно прошу об этом. Да мне и самому, если честно, радио это не нравится. Бесполезные глупые вопли на манер начала двадцать первого века (как-то мы послушали с женой подборку, я не поленился скачать, дал саунд — она, дурочка, поверила, в то, что это радиопередача с Земли!), радио для нее все равно, что для меня балет на Хароне. Трудно придумать что-либо глупее. Моя жена, как и обычная женщина, дуркует, однако же — как и все мои воображаемые женщины, кое-что умеет. Вообще у меня счастливая семья. Свалил я с этой гребаной Земли, от этой дурацкой рекламы — хотя некие люди, не в кое-что будь сказано, заявляли, что мол, как ни крути, человек, мыслящий прямо, не прямо так, г... собачье, а реклама — двигатель прогресса. И все такое прочее. И война тоже. Если б не война, откуда б взялись тефлоновые сковородки? Да идите вы лесом! Петр так называемый Первый, которого беззастенчиво пиарили в конце двадцатого века — кто? Да, великий человечишка. Политик. Надо сказать, не просто дурня показал. Итог? Угробил восемьдесят процентов населения России — ну это так, хуе-мое.

Сколько погибло людей при колонизации этих ваших планет, а?

Всякие Саймики (точнее — Симаки), и даже Шекли отметились в этой лаже, — что? Я спрашиваю вас — как мы будем жить дальше? Этот дурацкий мемориал остался на Земле. Что будем делать мы, граждане мира?

Вопрошаю, но вопросы мои впустую. Они пусты, как бредни дешевой самки, скатавшейся на курорт и пытающейся тебе объяснить, читатель, что она, эта самка, живет по всем правилам, а ты, хомячок, попросту не умеешь жить — твоих способностей хватает лишь на то, чтобы ездить посредством скотовозки на работу. Мрак. Мрак? Но ведь я от всего этого отсекся, я даже купил новый фотоаппарат — для того, чтобы глядеть по-новому на жизнь; жизнь, где она? Каким ты чувствуешь себя в салоне автобуса?

Мне приходилось углубляться в это самое нутро планеты; солнце скрылось за уступом, теперь оно не ласкало меня. Реализм. Разговор с принцессой оказался глюком. Я продолжал спуск. Но может быть, шел наверх. Ибо достали.

Вообще, что такое эта квазипланета? Всё, похоже, надо кончать разговор. Не нравилась мне марсианка, да и история с ней тоже.

Вообще мне ничего не нравилось.

Наташа могла бы не летать, а остаться. Лететь? Я бы хотел. Лететь с ней. Хоть куда, да за пределы Солнечной сстемы, и читать ей стихи — однако, стоп! — любая баба ищет выгоды, и Наташа вряд ли собой представляет исключение. Я же ехал в лифте. Наташа считала этажи: два (первого нет и не было, вот счастье-то приходнувшемуся лифтом), три и так далее. Не имел ни малейшего понятия о том, который час. Было темно. Спутники, эти приблизительные хронометры, сохранились в тучах. Скучно, но только поначалу. Меня переколбасили чувства, за тридцать секунд драйва я кое-что пережил. Наташа, хотел сказать я ей. Вспоминая позже свое состояние, я не мог нашарить ни одной мысли — только имя. Осталось пять секунд, четыре, три — выходить нам вместе — две, одна, ноль. Старт. Я в космосе. Или, наоборот, в преисподней. Я поймал ее взгляд. Очень странный. Эдакая милая кругленькая мордашка, далеко не красавица, не Ассоль какая-нибудь, даже конопушки на лице. Муж в отъезде. А ей надо бы что-то приколотить. Грязный подоночный анекдот. Она что-то сказала — в ответ я невнятно мотнул головой. До чего же они отвратительны, боже, одним фактом существования. Вечно что-то не так. Хамство их беспредельно. Все, на что они способны — украсть, нахамить, оболгать. Иногда развинув ноги. Еще они делают вид, что умеют тарабанить по клавишам. Лет двадцать или около того меня это раздражало, более того, бесило, теперь же стало просто уморительно. Моя коллега по образованию редактор. Ей не дано понять, что после точки надо ставить пробел. Ее записки я остерегаюсь читать при клиентах из страха, что меня согнет так, что я свалюсь под стол. Редактор, блядь.

Лифт ехал вниз! Нумерацию этажей следовало воспринимать со знаком «минус». Ну конечно. Все так, как и задумано. А взгляд Наташи становится все загадочней с каждой меняющейся зеленой циферкой, вот трэш. Триста двадцатый уже давно проехали. На табло наколбасилось что-то вроде триста двадцати семи или двадцати восьми, затем числа стали уменьшаться. Не верить своим глазам, нажать что-нибудь наобум, кнопку «стоп», например (где она в этом чертовом новом интерфейсе?!), заорать в сетку — за сеткой наверняка находится микрофон диспетчера, или дежурной, иначе на кой черт вообще эта сетка, жестянка с дырочками, но нет, ведь ты побоишься выглядеть трусом. Кстати, и перед собой тоже.

Индикатор, разумеется, лгал. Мы спустились уже на несколько десятков миль под поверхность небесного тела. Двери наконец открылись. Привычными движениями мы надели кобуры с бластерами и шагнули на открытую площадку второго лифта. Заскользили уровни нового. Эстетика цитадели оставляла желать лучшего. Так, по-простому, с увесистой штуковиной на бедре человек кажется себе куда весомей, нежели обыденный пассажир в ПАЗике, подумал я. Мы готовились к борьбе. Начиналась наша смена. Проклятые твари заняли верхний уровень, уложив кучу народа. Нашей задачей было навести порядок. Против ограххов, к сожалению, не существовало никакого оружия, кроме старого доброго бластера. Все попытки применения оружия массового поражения, вплоть до термоядерного, почему-то приводили к фиаско. Несчастные стратеги лишь разводили руками; до чего же жалким это было зрелищем! Полковники и генералы, увешанные побрякушками, тонули в идиотической болтовне. Так называемые ученые, озираясь на спроецированную карту, глубокомысленно перетирали общеизвестные истины (и за что им только дают довольствие, вот мысль, которая грызла мой мозг наподобие маленького хищного зверька), выкуривая туеву хучу сигарет и выпивая десятки литров черной жидкости, которая называлась тут почему-то кофе — воз же оставался на том же самом месте. Ограххов нельзя было уничтожить просто так, закидав ядерными бомбами — ограхх был един. Это был мозг. И в то же время каждый ограхх был индивидуален. Никто из людей не мог понять этого парадокса. Это нужно было попросту принять. Единственным вариантом оставался поединок — иной раз переходящий в рукопашную. Но в данном случае у человека было не много шансов. Насчитывалось буквально три случая, когда хомо сапиенсу довелось одолеть тварь. О’Тилли, чью победу можно засчитать лишь с натяжкой, как это ни цинично звучит, поскольку в схватке он погиб сам, Мак-Ферсон и Иванов. Иванов, бодрый старичок, вот кого я безмерно уважаю! Глядя на его мутноватый портрет, трудно поверить, что этот худощавый блондин, которому следовало бы, по идее, сидеть в кабинете и строчить резолюции, смог добраться до нервного центра чудовища (это невероятно сложно) и выключить супостата навсегда. Иванову, как сказал как-то Толян, не грех было бы налить. Запанибратство Иванова, впрочем, было внешним: он умел держать дистанцию. Это не мешало ему вступаться за права так называемых простых людей — все помнят случай, когда он не побоялся наорать на Хомченко — повод был: с уборщицей Альмирой Вагатовной поступили явно несправедливо. И Хомченко признал вину начальства (в приватной, впрочем, беседе).

С ограххами все было очень не просто. Эти уроды выедали пространство, что было очень странным, поскольку сие являлось вещью суицидальной, самоубийственной. Среди яйцеголовых была популярна теория, что чудовища способны так же закусывать и временем. До сих пор наука не обладает ни одним фактом, мо́гущим пролить свет на эту изящную мысль. Однако, в том, что касается пространства, этих сантиметров и метров, сомнений быть не могло: твари попросту жрали его и глотали, не давясь. Восьмиконечная звезда, символ, известный древнейшим цивилизациям Земли — единственное, что могло их  остановить. Иногда. Увы, они самым непостижимым образом чуть не свихнулись. Я наплевал на всю мораль. Да пошли вы все на лесом. Наташа была пластмассова. Формула полимера была не очень-то эротична; луна вставала. Трамвай, переменив рельсы, пошел куда-то не туда. А и хрен с ним. Девушка, сигналящая между двух труб парохода — пропащая, ну что с нее взять.

Мне нравился пейзаж. О, как меня заколбасило. На манер запряжённой кобылы, и ёжика, что ль? В какой-то момент я почувствовал себя неким литовцем, Костам Кубилинском, что ли, и прилег. Задрало.

— Папа, мне нужно извлечь иррациональный корень из дробного числа. — Дочь продиктовала цифры. Ее желто-оранжевый купальник весьма упруго облегал… Нет, педофилия запрещена. Ответ был дан с точностью до десятысячных циферок. Дочь была удовлетворена. Ограххов можно было математически замочить — таков был точный расчет Алёнки. Клацнул затвором еще раз. Наташа дернулась. Ничего, дорогая. Сволочей мы замочим, все будет ОК, как говорит Иванов. Похоже, мы таки расчистим пути.

Алёнка шутя прицелилась в какую-то точку на потолке и слегка щелкнула металлом. До чего же было приятно созерцать железное изделие в умелых руках.

Эх, Наташа была слабовата. Но ничего, научим. Главное — желание! А там уж разберемся.

***

Девчонка вела огонь прицельно. Я любовался ей. Мерзкие черви изгибались, агонизируя. Да не черви, всего лишь личинки (вы видели когда-нибудь созревшего, прошедшего метаморфоз чудовища? Это вам не на бумажках царапать в кабинете с секретаршей, кофе и лимоном). Конечно, сие было показательным шоу, не более того. Пусть дитя побалуется. Волчиха-мать сначала кормит детей отрыжкой, а потом приносит в пасти полузадушенных зверьков на потеху деткам.

Увлекшись, Алёна не заметила, как мерзкая тварь поползла по штанине, влезла на рукав и стала прогрызать скафандр. Наташа, молодец, вовремя заметила супостата и хорошенько хернула по червю плазмой. Алёна благодарно кивнула и продолжила расстрел.

Черви извивались и гибли.

— Лихо мы их, папаня? Так их, гадов… Так… И так!

Да, дочурка умеет не только прикалываться на пляже.

Я пошел в ночной павильон и взял пива.

А потом мне все это совсем надоело, и я разъебал клавиатуру. Достал запасную.

Ну Марс, мать вашу.

А Земля? Та еще шарага.

Те еще тусовки в хомячкобусах, каждый второй пялится в экран, а каждый другой второй думает, о том, что не пора бы достать дебилфон и тем или иным образом отметиться в сообществе придурков. А здесь, на хрен, красота. ...Старею, что ли?

Как-то раз я был в одном городишке и имел на редкость толковый разговор с автохтонами. Этот город, который, будь в окрестностях полустоличных или в этом духе, звался бы просто поселком, здесь был некоторым приличным центром бытия. Несколько храмов, школ, Вечный огонь на привозном газе из баллонов. Потрещали, потом (шел дождь) разошлись. Кое-какие мысли запали в голову.

Путь туда был странен, но оттуда — куда странннее.  Какой-то музей под открытым небом. Чувак на велоэкранолете такой архаичной конструкции (он явно был сделан до изобретения антиграва, то есть антиграв-то работал, но педали при этом велосипедасту приходилось крутить до седьмого пота, это было заметно по кепке, съевшей его лоб), ничего вразумительного не ответил на наш вопрос о качестве дороги. Вольному — воля. Мы-то ехали на джипе, апологеты романтики. Спросили дорогу. «Мариинский канал знаете?» — спросило существо, раскручивая  маховик. Его машина была еще и оборудована экспонатом, явно спертым из музея им. Н. В. Гулиа! Мы не знали. Да и не очень-то хотели знать. «Как у вас с рыбой? — спрсили мы. — Сложно ли с ней? Вам, уважаемый водно-воздушный крестьянин, не сложно ли с ними?» — «Нет, — буркнул он, — шуршащий и хлюпающий винт уже начал перемалывать молекулы атмосферы (я их видел, как вот сейчас тебя вижу, если, конечно, надену очки с особыми линзами той самой отличной отделки), — а вот вам бы лучше не то чтобы держаться от этих мест подальше, а просто ехать».  Виталий (все бы ничего, но последняя реплика представителя местного разума его явно задела), харкнул по-интеллигентски, надвинул на лоб свой псевдошлем цвета хаки, затем сдвинул его на затылок и, почувствовав себя ни с того ни с сего хозяином положения, сделал подозрительный жест (его заметил только я); рявкнул — это только ему, впрочем, блеянье противоестественно изнасилованной овечки показалось суровым рыком хозяина здешних мест: — Э! А не будете ли вы так любезны объяснить, милейший!..— Но тут абориген нас умыл без мыла. А если и с мылом, то с детским. Он врубил генератор звука чихающего двухтактного двигателя мопеда на полную катушку и скрылся. С эквалайзером было явно что-то не то. У меня был соблазн встряхнуть чертову коробку и трахнуть ее обо что-либо. Или, наоборот, шарахнуть по ней  чем-нибудь не слишком увесистым вроде резинового демократизатора.

А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э... так Марс? 

Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш гребаный?

Прервусь. Прогуляюсь. Для прогулки, впрочем, далековато. Всего лишь чуть-чуть. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги... чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку бы не забыть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворящим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя... детки... люблю ведь.

Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнуца, а ретсча бежитсча. Аллейка слегка крива, выйти, пересечь весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь в почти в двух измерениях), перекресток — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, да и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я бы сам в такую чепуху не поверил б).

Плюхнулся на скамейку. Сквер был то ли интимно-, то ли пафосно-великолепен. Небо было сине. Колокол в храме брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то не очень полные воды.

Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, на котором я сам расписался, что претензий ни к кому не имею. И к себе, наверно, тоже? Та́к подразумевалось или мне это показалсь?

Нужно было вынуть из конверта документы, расписаться где-то, что-то исправить, а мне было в лом. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом лазерном «Самсунге», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата 10х15. И я нашел эту карточку. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, лежащую на песочке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.

Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) как-то не радовали, мне как-то больше по душе наши родные ели...  Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, да я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом, только боюсь показаться глупым. Вежливое покашливание — так это надо назвать.

Перцуцац не таился. Если бы я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.

Ну так кто же он, Перцуцац? Таинственное явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Может, говно какое-то?

Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это ведь похуже каннибализма.

Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой, более жирной свиньи у него на примете не было?

«Не успел постричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля сандалией портрет Кати.

Я все никак не мог заговорить с монстром, этим воплощением зла. А сказать что-то надо было. Иначе, чувствовал я, моя жизнь была жалка и бессмысленна. Чего я добился, чего? Без малого сорок лет катался на электричке на работу, чтобы проклинать на ней мелких грызунов, и сам являлся при этом жалким зверьком с рыжей шкуркой?

Тут подошла и Наташа. Она не поленилась сменить треники на что-то более торжественное. «Ассистентка! — понял я. — Она его ассистентка!»

— Все, — сказал Перцуцац.

И было все.